Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Следующее утро было одним из самых абсурдных в жизни Тилике. Зайдя в лазарет, он терпеливо ждал, когда умалишённая русская принесёт ему список. И она, и Ягер, и сам гауптштурмфюрер знали, что в нём нет никакой надобности, но старательно делали вид, что он крайне важен. Немая ещё вчера вечером переписала его, чтобы отдать листок якобы ничего не знающему Тилике, он любезно его принял, чтобы не вызвать подозрений командира, а тот в свою очередь поблагодарил его за это. Адъютанту не хотелось участвовать в подобном, но, увы, пока это было необходимо.

После он, по обыкновению, зашёл к секретарю за карточками заключённых и наконец направился к кабинету штандартенфюрера. Открыв дверь своим ключом, Тилике как обычно не застал Ягера на месте. Он уже давно выучил расписание своего командира и знал, что тот сейчас в душе и вернётся в свой кабинет через пять минут, а через пятнадцать они встретятся в столовой за завтраком. Решив воспользоваться ситуацией, гауптштурмфюрер быстро положил список с карточками на стол и огляделся. Что он хотел найти, Тилике не знал. Просто было предчувствие, что это может дать ему ответы на многие вопросы.

Первым, что невозможно было не заметить, был листок бумаги, тлеющий на металлическом блюдце. Несложно было догадаться, что Ягер не хотел, чтобы его содержимое кто-то увидел, а значит, именно с этого и стоило начать, пока бумага не догорела окончательно. Водой тушить было нельзя, так как он не хотел оставлять после себя следов, поэтому гауптштурмфюреру пришлось пожертвовать целостностью левой руки, чтобы потушить бумагу. Накрыв листок ладонью, Тилике сдавленно выругался от боли, затем развернул его. К сожалению, уцелел лишь маленький клочок, но этого было достаточно. Узнать почерк русской было не трудно, ведь последнее время он контактировал с ней гораздо чаще, чем хотелось бы.

«…можете избегать меня сколько угодно, герр Ягер, но я вижу в ваших глазах отражение тех самых чувств. Я помню шрамы, что скрываются под вашей формой. Вы…»

Первым, что приходило в голову после прочитанного, была, конечно же, проведённая вместе ночь, но неужели штандартенфюрер действительно мог до такого опуститься? Времени обдумывать это сейчас не было — Ягер мог вернуться в любой момент. Достав из кармана зажигалку, Тилике поджёг листок и приоткрыл форточку побольше, чтобы пепел вокруг блюдца не вызывал вопросов. После он направился в сторону двери, попутно отряхивая обожженную руку от остатков перла и едва ли не врезался в резко открывшуюся дверь.

На пороге стоял на удивление бодрый и даже воодушевлённый штандартенфюрер с накинутым на плечи полотенцем. Адъютант тут же вскинул руку в партийном приветствии.

— Что-то ты поздно сегодня, — непривычно дружелюбно отозвался командир, проходя мимо гауптштурмфюрера. — Обычно мы не пересекаемся.

— Я заходил в лазарет за списком, — спокойно ответил Тилике, наблюдая за Ягером. — Умалишённая вчера его не успела составить. Он на столе вместе с карточками.

— Хорошо, — Клаус так же был вынужден подыграть, искренне веря, что адъютант ни о чём не знал. — Можешь быть свободен. Встретимся в столовой.

Покинув кабинет командующего концентрационным лагерем SIII, гауптштурмфюрер облегчённо вздохнул. Ещё бы пара секунд, и он мог попасться с этим чёртовым письмом, которое так и не принесло желанных ответов, а только подкинуло новых вопросов.

Весь день Тилике тонул в раздумьях, используя каждую свободную минуту для осмысления. Вскоре он понял, что во многом разобраться самостоятельно не выйдет, и решил искать помощи. После обеда гауптштурмфюрер направился в сторону тюремного блока. Солдаты сообщили ему, что герр Керхер занят, но Тилике настоял, чтобы его позвали. Вскоре после того, как караульный скрылся в пыточной, из-за двери послышался знакомый голос: «Смотрите, чтоб не сдох! Он заговорит!»

Он лишь усмехнулся, зная о том, с какой страстью штурмбаннфюрер подходил к своей работе. Их общение сложилось с первых дней приезда гауптштурмфюрера в лагерь. Керхер нашёл в их дружбе утешение от потери двоих сыновей, на которых, как ему казалась, так был похож Тилике, а тот в свою очередь сравнивал его со своим старшим братом. Они и по возрасту, и по характеру были очень похожи, разве что с Керхером язык жестов был не нужен.

— Рад тебя видеть, Тилике, — улыбнулся штурмбаннфюрер, протягивая ему руку. — Просто в гости или по делу?

Ответив на приветственный жест, гауптштурмфюрер оглядел друга, которого он явно отвлёк от самого интересного. Горящий безумием взгляд, кожаная плеть в левой руке, свежие капли крови на белоснежной рубашке, принадлежавшие явно не ему, это только подтверждали.

— Можно сказать и за тем, и за тем, — произнёс, Тилике.

Удовлетворённый ответом, Керхер коротко кивнул и направился в сторону своего кабинета вместе с гостем. По привычке пройдя к полюбившемуся ему креслу, которое так удачно вписывалось в интерьер помещения, гауптштурмфюрер всё думал, с чего следовало начать, не решаясь заговорить первым.

— Ну, рассказывай, с чем пожаловал, — закурив сигарету и приоткрыв форточку, заговорил штурмбаннфюрер, присев за письменный стол.

— Ягер поручил мне провести с курсантами профилактическую беседу на тему измены родине. Наверное, в этом есть толк, хотя я и не верю, что это поможет, — правду сказать Тилике не мог, но и назвать его слова враньём было сложно. — Он предложил рассказать им историю Айхогстов, а я даже не знаю, кто это. Думал, может, ты подскажешь.

Ход был рискованным ведь он не был уверен на сто процентов в том, что эти люди действительно были предателями. Всё, что он знал об этой фамилии, что она как-то относилась к военнопленной и к началу войны.

— Конечно, ты о них не знаешь, тебе лет тринадцать, наверное, было, когда эта история произошла, — усмехнулся Керхер, предложив одним лишь жестом угоститься собеседнику сигаретой. — Удивительно, что Ягер её помнит.

После ответа гауптштурмфюрер выдохнул спокойно, поняв, что не промахнулся, и принял предложенное. Он здраво оценивал ситуацию и прекрасно понимал, что мог подставить штандартенфюрера, но игра стоила свеч. В случае же провала под удар попал бы именно Ягер, а Тилике бы вышел сухим из воды. К счастью, его расследование продолжалось, позволяя копнуть гораздо глубже.

— Так кто это? — поджигая никотиновую трубочку и выдохнув облачко дыма, переспросил он.

— О, это великие люди! Уверен, если бы не они, Германский Рейх и по сей день бы тонул в нищете и разрухе, — воодушевлённо произнёс штурмбаннфюрер, глянув в окно. — Да только за что боролись, на то и напоролись. Политиками и ораторами они были потрясающими, а вот родителями отвратительными. Не удивительно, что их вшивый сынишка сбежал из дома и шлялся где-то лет, наверное, пятнадцать, а потом выяснилось, что он всё это время жил в СССР с русской дикаркой. В итоге в начале тридцатых их всех расстреляли, как предателей, и дряни всякой в газетах понаписали, а после стёрли из истории, словно их и не было, — стряхнув пепел на металлическое блюдце, подытожил Керхер. — В архивах разве что могло что-то остаться, да и то вряд ли.

От услышанного гауптштурмфюрер впал в ступор, пялясь в одну точку и пытаясь переварить полученную информацию. Это было немыслимо, но по датам действительно всё сходилось. Неужели по венам этой девчонки, что так его раздражала, текла немецкая кровь? Вот только судя по её реакции тогда в кабинете штандартенфюрера, она даже не подозревала, кем были её предки, зато он основательно заморочился, откопав столь любопытную информацию.

— Так что соберёшься заводить детей, смотри, чтобы они тебе такую же свинью потом не подложили, — усмехнулся Керхер, заметив, с каким потерянным видом сидел Тилике, и решил перевести тему. — Как там, кстати, твои труды? Пишешь ещё?

— Пишу… — с трудом выбравшись из водоворота мыслей, ответил он. — Да только толку… Моя писанина не пользуется популярностью, — несколько помрачнел гауптштурмфюрер, когда речь зашла об его увлечении.

— Сколько раз я тебе говорил, что не о том ты пишешь? — поддел его Керхер, затушив сигарету. — Пиши о том, что видишь, о службе, о курсантах, которых учишь, о своей жизни, если уж совсем ничего в голову не идёт.

Молча подняв на штурмбаннфюрера красноречивый взгляд, Тилике тоже потушил окурок. Он крайне болезненно воспринимал критику в адрес его трудов, но Керхер каждый раз упрямо пытался вправить ему мозг, неосознанно примеряя на себя роль родителя. Конечно гауптштурмфюрер понимал, что тот хотел помочь, но это не особо успокаивало.

— Завязывай привычки Ягера перенимать, тебе этот взгляд не идёт, — хохотнул штурмбаннфюрер, поднявшись из-за стола и, подойдя к другу, похлопал его по плечу. — Пойдём работать, пока не влетело.

Распрощавшись с Керхером и договорившись встретиться вечером, Тилике направлялся в свою комнату. В голове же всё ещё сидели беспокойные мысли. Если вчера он сомневался, то после кусочка письма был на сто процентов уверен, что обязан написать донос. Слова штурмбаннфюрера тоже не особо реабилитировали положение Ягера, а только подтвердили то, что он связался не с той.

Закрыв дверь на ключ, гауптштурмфюрер сел за письменный стол, достал листок бумаги и принялся выводить уже привычные строки. Вот только слова подобрать не мог. Он был хорошо знаком с состоянием, когда буквы не хотели складываться в предложения, несмотря на то, что сюжет давно продуман. Каждый писатель хоть раз в жизни встречался с этой проблемой, оправдываясь отсутствием вдохновения или так называемой Музы.

Только Тилике тревожило нечто иное. В этой бумаге не требовалось подбирать красивые метафоры или расписывать всё в мельчайших подробностях. Хватило бы лишь пары предложений о том, что штандартенфюрер СС Клаус Ягер был замечен в связи с русской военнопленной. От чего же рука предательски дрожала?

Перед глазами проплывали воспоминания августа 1942 года, когда Тилике впервые встретил Ягера. Только получив новенькие погоны гауптшарфюрера, он попал в роту нового командира, под командованием которого они успешно захватили Ставрополь. Ягер тогда ещё был штурмбаннфюрером.

Он хорошо помнил тот день. Когда город пал, было приказано занять подходящие для немецких штабов здания, уничтожив последние очаги сопротивления. Их встретили запах гари и полуразрушенные полыхающие дома. Разбившись на небольшие группы, солдаты разбрелись по городу. Улицы, где продолжались уже пешие бои, были усыпаны изуродованными и окровавленными трупами не только военных, но и гражданских. Мужчины, женщины, старики, дети… По спине пробежал неприятный холодок, и Тилике только сильнее сжимал в руках винтовку, безмолвно следуя за, как казалось, совершенно равнодушным к происходящему вокруг командиром. По воле случая он попал именно в ту группу, которую Ягер возглавил лично.

Ему было совершенно не по себе идти по чужой территории без своего железного товарища, но, увы, танки в поиске партизан были бессильны, поэтому пришлось подчиниться приказу. Обход новых владений не особо воодушевлял, особенно когда в каждую секунду им могла прилететь пуля в голову. Когда же штурмбаннфюрер отправил троих человек в здание школы, а сам продолжил путь в сторону больницы в компании одного лишь Тилике, того затрясло ещё сильнее. Он был уверен, что их сила в количестве, и разбредаться в разные стороны было плохой идеей, но снова не рискнул перечить приказу.

На одном из этажей здания, куда их занесло, действительно оказался спрятавшийся раненый солдат. Он сидел на полу возле окна, облокотившись на стену. Его голова была перемотана, лицо обгорело, а на правом боку виднелось огнестрельное ранение. Парень был примерно того же возраста, что и Тилике, получивший приказ добить врага. Один точный выстрел, и белые бинты окрасились в алый. Тонкая струйка крови прошла между бровей и начала медленно ползти вниз по перекошенному от ненависти и злобы лицу. Гауптшарфюрер впервые по-настоящему ощутил то, что убил человека, ведь когда он сидел в танке и спокойно нажимал на пусковой механизм, ощущения были совершенно другими. Конечно, он знал, что там за железной бронёй тоже сидели солдаты, но не видел их смерти. Лишь взрыв, и полыхающая вражеская машина.

Подойдя к своей жертве и присев рядом, Тилике нащупал на его шее жетон. Сорвав его, он с интересом оглядел кусочек металла и, положив его в карман, собирался двинуться дальше вслед за командиром, но не успел. За спиной прозвучал неприятный скрип, словно кто-то наступил на осколки разбитого стекла. Уверенный, что командир ушёл дальше по коридору, гауптшарфюрер поспешил повернуться.

Первым, что он увидел, были заплаканные зелёные глаза совсем ещё молодой девушки. Возможно даже подростка. Она стояла в паре шагов, от него и, стоило им столкнуться взглядами, как девушка тут же бросилась на него, выставляя вперёд руку с ножом. Не ожидавший такого поворота событий, Тилике лишь успел перехватить её руку, рухнув вместе с ней на пол рядом с трупом солдата. Между его зрачком и остриём ножа оставалась какая-то жалкая пара сантиметров, а в голове впервые мелькнули мысли о том, что русские действительно будут бороться до последнего — независимо от пола и возраста. Пытаясь воткнуть нож ему в глазницу, девушка всё что-то кричала, но понять он не мог. Русская речь ему была незнакома.

И прежде чем он успел подумать о том, как выкручиваться из сложившейся ситуации, совсем рядом прогремел выстрел, и ему на лицо брызнула кровь. Лежащее на нём тело девушки обмякло, а в районе её левого виска появилось отверстие от пули, вошедшей в половицы в паре сантиметров от его уха. Скинув с себя ещё тёплый труп, Тилике рефлекторно отшатнулся, глянув в сторону своего спасителя. Ягер стоял перед ним с совершенно непроницаемым выражением лица.

— Живой? — спросил он и, получив в ответ чуть запоздалый утвердительный кивок головой, добавил: — Повнимательнее, солдат.

Больше штурмбаннфюрер не проронил ни слова, молча направившись в сторону двери. Поднявшись с пола, Тилике поспешил последовать за ним, пытаясь осмыслить произошедшее. Он знал, что война не щадит никого, но впервые присутствовал при подобном.

В тот день Ягер без колебаний застрелил вражескую девчонку, несмотря на то, что это было вовсе не её войной. Она представляла угрозу для его подопечного, а допустить смерти своих людей он не мог. Гауптшарфюрер же ещё долго обдумывал произошедшее и пришёл к единственному разумному выводу: идеология была права, и враг, кем бы он ни был, должен быть уничтожен.

Почему же Ягер начал об этом забывать? Подкинувшая эти воспоминания совесть словно пыталась ему сказать, что сейчас всё иначе. Они уже давно не на поле боя. Возможно, действительно стоило вспомнить о том, что они всё же люди. Что каждый из них имел свои слабости, одной из которых для штандартенфюрера стала как раз таки эта полукровка. Тилике понял, что не сможет собственноручно подписать смертный приговор человеку, однажды спасшему ему жизнь. По крайней мере, пока не увидит неоспоримые доказательства его виновности, а не додумает их сам.

Письмо могло быть вовсе не о том, о чём он подумал. Она же вполне могла увидеть шрамы, покрывающие тело Ягера, тогда, в лазарете. Почему-то эта мысль посетила гауптштурмфюрера только сейчас. Он вспомнил, что заходил в тот день проведать командиров и тоже имел возможность лицезреть шрамы штандартенфюрера. Тогда Тилике стало не по себе. Ему и в голову не приходило, что один человек мог пережить столько ранений. Не стоило исключать и то, что после всего у Ягера могла поехать крыша. Неспроста у него наблюдались нередкие перепады настроения, он периодически дёргал левым плечом, словно пытался избавиться от болезненных ощущений, да и его отстранённость при общении с людьми и желание закрыться от всего мира за работой не могли пройти без внимания. Он пережил достаточно, почему у Тилике так и не поднялась рука на донос. Не сегодня…

* * *

Вечером того же дня Клаус считал минуты до наступления отбоя. Проведя полночи и полдня в размышлениях, он всё же принял тот факт, что негласно признался Оливии в том, что она ему дорога. Самым сложным было самому себе принять это. Теперь же Ягер точно знал, что Мартынова от него не отстанет, да и не особо этого хотел. Ему действительно не хватало общения с ней, пусть оно и было несколько специфичным.

Сидя в своём кабинете, он каждые две минуты смотрел на часы, дожидаясь отбоя. На краю его стола уже лежали заранее подготовленные новый альбом и пачка карандашей. На этот раз цветных. Составляя для своего адъютанта список того, что ему необходимо в городе, он вписал их ещё до того, как Оливия сделала ему подарок на день рождения. Клаус и сам не знал, почему хотел её порадовать, но возможности так и не представилось.

Следующее же утро после их объятий он каждый день прокручивал в голове, пытаясь убедить себя, что всё произошло так, как и должно было произойти, но на душе скребли кошки. Так же он хорошо помнил, как с утра пораньше в его кабинет явилась медсестра и начала рассказывать ему ужасные вещи. Чего и следовало ожидать, она заметила пропажу печенья и заварки. Не без удовольствия она поведала штандартенфюреру и о том, что не пожалела своего кипятильника и от души наказала русскую самолично, но этого ей было мало.

— Фрау Зауэр, что вы от меня хотите? — раздражённо спросил Ягер, пытаясь не думать о том, как сейчас выглядела бедняжка Оливия.

— Эта бессовестная воровка только и делает, что сидит сутками за своими каракулями, но об этом я уже позаботилась, — ответила медсестра, полностью уверенная в своей правоте. — Ей не помешает навестить герра Керхера, чтобы закрепить урок.

На последних словах Клаус не выдержал, сломав держащий в руках карандаш пополам. Нарочито медленно поднявшись из-за стола, он подошёл к медсестре, серьёзно посмотрев в глаза.

— Фрау Зауэр, кем вы числитесь в этом лагере? — он начал издалека, заметив, что решимости у неё поубавилось, когда расстояние между ними сократилось. — Тюремщик? Повар?

— Старшая медсестра, — пытаясь укрыться от вездесущего взгляда штандартенфюрера, она опустила глаза вниз.

— Так по какой тогда причине я слышу от вас такие слова, как кипятильник, заварка, печенье? Этих вещей априори не должно быть там, где у вас их якобы взяли, вам так не кажется? — фрау Зауэр поняла, что зря пошла к командиру концлагеря, но бежать было уже поздно. — Помнится мне, вы сами умоляли оставить её помогать в лазарете, потому что у вас не хватало на всё времени. Я согласился на эту авантюру только по той причине, что мне пришёл отказ на прошение прислать сюда нормального врача. Сейчас все квалифицированные специалисты пытаются сохранить жизни солдатам на поле боя, понимаете меня?

— Не совсем, штандартенфюрер, — честно призналась медсестра.

— Что ж, во-первых, ваши вещи во избежание подобных ситуаций должны лежать в вашей комнате, а не быть раскиданы по всему лагерю, — Ягер всё ещё говорил спокойно и размеренно, но фрау Зауэр хотелось бежать от него как можно дальше и больше никогда с ним не сталкиваться. — А во-вторых, в первые дни моего приезда с офицерами была проведена воспитательная беседа по поводу поведения с военнопленными. Вы её пропустили, поэтому повторю. Если ещё хоть раз вы решите устраивать самосуд над остарбайтерами, работающими на Рейх, я лично позабочусь о том, чтобы вас отправили в места боевых действий. Уж поверьте, там вы не только забудете, как выглядит печенье, но и вовсе ничего не будете видеть, кроме оторванных конечностей.

После последних слов медсестра рефлекторно отшатнулась на шаг назад, вызвав у штандартенфюрера лёгкую полуулыбку.

— Надеюсь, я смог решить вашу проблему, фрау Зауэр?

— Да, герр Ягер, — едва слышно произнесла она. — Разрешите идти?

— Идите.

К сожалению, это было единственным, чем он мог обезопасить Оливию от подобных нападок со стороны медсестры. Более серьёзные действия могли вызвать подозрения, и в таком случае Мартынова рисковала не только лишиться единственного покровителя, но и сама угодить на эшафот. Клаус горько усмехнулся. Командующий концлагеря был связан по рукам и ногам и не мог помочь дорогому для него человеку, как бы сильно это не хотел. Наверное, именно по этой причине он и пытался избегать её, надеясь, что однажды её казнь не станет для него очередной раной на душе.

Когда долгожданные полчаса после отбоя прошли, Ягер уверенным шагом направился в сторону лазарета. После своего глупого бегства от Оливии ему до безумия хотелось провести с ней хоть немного времени. К счастью для обоих, он успел осознать это прежде, чем внутренности её черепной коробки размазались по стенам его кабинета. Преодолев всё повороты, лестничные пролёты и длинные коридоры, Клаус наконец стоял возле закутка медперсонала.

Мартынова снова не обратила внимания на то, что совсем рядом с ней раздались шаги, продолжая листать тетрадку с конспектами. На этот раз штандартенфюрер просто прошёл к столу и сел на стоящий рядом стул. Подняв на него глаза, Оливия тут же лучезарно улыбнулась и потянулась за блокнотом.

«Рада, что вы пришли, герр Ягер. Простите, но я не смогу угостить вас чаем. Фрау Зауэр всё унесла из лазарета».

Пока она выводила слова на бумаге, Клаус имел возможность посмотреть на неё. Под её левым глазом он заметил жёлтый синяк, а на нижней губе появился небольшой шрам — побои от кипятильника ещё не успели затянуться полностью. Вот только Мартынова ни слова не написала об этом. Ягера это злило и одновременно с тем радовало. Она понимала, что он всё равно ничего не сможет с этим сделать, не подставившись, а жаловаться попусту было не в её характере. Оливия предпочитала реветь тихо и в одиночестве, чтобы никто посторонний не видел.

— Я знаю о том, что произошло, — произнёс штандартенфюрер, расстегнув пару пуговиц на кителе и достав из-под него новый альбом с карандашами.

Ему хотелось извиниться за то, что его не было рядом в трудную для неё минуту, но слова застряли комом в горле. Ягер лишь положил подарок на край стола, надеясь, что Мартынова его не отвергнет, но она даже не думала об этом. Пытаясь сдержать подступающие слёзы радости, она закусила губу и накрыла своей тонкой чуть холодной ладонью его запястье, лежащее на альбоме. В ответ Клаус повернул руку, аккуратно сжав её пальцы. Её кожа была очень мягкой, нежной, но штандартенфюрер был уверен, что ему это лишь мерещилось. Может, от недостатка женских прикосновений, а может, от того, что он хотел касаться её.

Казалось бы, что ничего не могло нарушить столь волшебный и умиротворяющий момент, если бы Ягер не обратил внимания на свежий синяк. На её запястье виднелся отчётливый синюшный след от мужской ладони. Он бы мог справиться с подступающим гневом, если бы не осознал, что это была его работа.

Подняв сожалеющий взгляд на Оливию, Клаус проматывал в голове все моменты, когда причинял ей боль, и осознал, что их было слишком много. Когда Ягер задремал в своём кабинете, и Мартынова разбудила его, коснувшись израненной щеки, когда она спасла ему жизнь, вытащив пулю, когда не позволил ей вступиться за Ярцеву, когда довёл её до безрассудной мысли о русской рулетке… Если выстрел в ногу ещё можно было списать на то, что он пытался остановить беглянку, то синюшным браслетам оправданий не было.

А она сидела и буквально светилась изнутри, словно и не было всей той боли, что ей пришлось перетерпеть. И ради чего? Штандартенфюрер так не вовремя вспомнил своего адъютанта, который уверял его, что Оливия умалишённая. Ягеру и самому пророчили палату с белыми стенами, если он не научится отпускать погибших, но он лишь отмахивался, выбрав для себя в качестве лечения трудотерапию. Так, может, не так уж они и отличались друг от друга?

Говорят, что с ума сходят поодиночке, но если ваши демоны спелись, найдя утешение друг в друге, может, и не стоит им мешать?