Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

1943 год

Утро выдалось на редкость солнечное. Мелькающие за окном автомобиля деревья размахивали своими ветками, словно стремясь урвать как можно больше тепла в последний день лета. Штандартенфюрер Ягер считал это хорошим знамением, приближаясь к новому месту службы — концентрационному лагерю SIII. Ему было доверено навести в нём порядок.

Встретили его, как и полагается, с почестями. Лишь по лицу командующего концлагерем скользила тень неприязни и раздражения — уступать своё насиженное место новому человеку никому не хотелось. Клаус понимал это и не торопился любезничать. Что касалось офицеров и других военнослужащих, то они сохраняли нейтралитет, ведь от них смена начальства никоим образом не зависела.

Оставив свой чемодан в предоставленном ему кабинете, служившим по совместительству и новым местом проживания, Ягер отправился на экскурсию по территории. Размахом он определённо был впечатлён. Почти девятнадцать тысяч заключённых, а помимо них, ещё курсанты и офицеры, и для всех находилось место! Штандартенфюрер задержался, чтобы насладиться видом на полигон.

Любуясь холмами, лесами и наезженными тропами, он вспоминал, как сам когда-то был рядовым. Ещё до войны. И стрелять он учился не по живым мишеням, а по деревянным. Возможно, именно это и сыграло с ним злую шутку в ноябре сорок первого. Тот день он определённо не забудет никогда. Именно после столь оглушительного фиаско Клаус в разы серьёзнее начал относиться к происходящему на войне и непосредственно к противнику. Не стоило недооценивать русских. Теперь он это знал. Больше он не допустит такой ошибки.

Когда Ягер только сменил погоны оберштурмбаннфюрера на новые и, не успев ещё даже привыкнуть к новому званию, увидел приказ о переводе в концлагерь, его сразу же посетила навязчивая идея, которую начальство с радостью поддержало. Помимо руководства и наведения порядка в концентрационном лагере SIII, он также получил разрешение на подготовку нового поколения танкистов. По его мнению, это должно было изменить ход войны в сторону сдающей позиции Германии, ведь даже один танк мог очень многое. Клаус едва заметно улыбнулся, вспоминая того, кто ему это доказал. Где-то глубоко в душе он даже уважал «Ивана», которому удалось разгромить в одиночку целую роту. Именно такой уровень и нужен был Рейху.

Обойдя территорию, штандартенфюрер познакомился с большинством офицеров. Прощупать почву было необходимо в первый же день, чтобы ничего не упустить из виду в дальнейшем. Но ему и в голову не пришло, что на это мог уйти целый день! Возвращался в свой кабинет он уже по темноте, мирно шагая по тротуару мимо смотровых вышек. Лишь слабый свет, исходящий от редких фонарей, позволял видеть хоть что-то дальше своего носа.

Стоило только штандартенфюреру задуматься о том, что не помешало бы это исправить, как к его шее прикоснулся холодный металл. Неизвестный появился за его спиной неожиданно, словно только что вылез из-под земли или материализовался из воздуха. Понимая, что лучше не дёргаться, если жизнь дорога, Клаус лишь остановился, бросая взгляд на смотровую вышку. Каких-либо признаков жизни на ней не ощущалось, словно там никого и не было. За день штандартенфюрер записал в небольшой блокнот, расположенный во внутреннем кармане кителя, много недочётов концлагеря, которые было необходимо исправить, но подобная халатность на посту была непростительна. Поняв, что ждать помощи неоткуда, он лишь нервно сглотнул, ожидая действий от неизвестного.

Судя по тому, что тот не проронил ни слова, Ягер предположил, что это один из заключённых. Даже потребовав что-то от Клауса, он бы не добился желаемого. Они бы просто друг друга не поняли. Штандартенфюрер оказался прав. Прикрываясь его телом, неизвестный тащил его за собой с ножом у горла к выходу с территории. К счастью для Ягера, стоявший на страже у главных ворот вовремя заметил приближающихся к себе беглеца с заложником и подал тревогу, поднимая весь концлагерь на уши. Что ж, не все в этом месте оказались безответственны.

Поняв, что план побега провалился, заключённый бросился бежать к каменному ограждению. Клаус же, почувствовав наконец долгожданную свободу, повернулся в сторону удаляющейся фигуры, достав револьвер из кобуры и прицелившись. Помедлив секунду, штандартенфюрер с интересом наблюдал за попыткой бегства. Запрыгнув с разбегу на стоящие рядом с забором машины, неизвестный с кошачьей грацией оттолкнулся от крыши авто и таки смог зацепиться за край неприступной на первый взгляд ограды. Поняв, что больше медлить нельзя, Клаус спустил курок, прострелив беглецу ногу. Пуля, изначально направленная в спину, из-за не вовремя нажатого курка вошла в правую икру. От неожиданности неизвестный тут же лихорадочно дёрнулся, падая на землю и прощаясь с находившейся так близко свободой.

Подойдя чуть ближе и скомандовав прибывшим на место происшествия солдатам отвести неизвестного в камеру, Ягер с лёгкой усмешкой отправился в свой кабинет. Теперь он здраво оценивал порученный ему фронт работы и понимал, почему его так спешно отправили сюда. Здесь все слишком расслабились, считая, что война уже выиграна. Эту же оплошность когда-то допустил и сам Клаус, поставив на кон в споре любимые часы. Ему дали шанс исправить свою же ошибку.

«Как иронично», — смеялся в душе штандартенфюрер, стоя возле окна и раскуривая трубку, но внешне сохранял неприступное хладнокровие.

Вскоре к нему по его же приказу прибежал офицер Тилике, уже оповещенный о случившемся. Не зная, что ждать от нового командира, он стоял возле входной двери, не решаясь пройти вглубь кабинета.

— Как часто у вас здесь происходит подобное? — поинтересовался Клаус.

— Раз в пару недель, герр Ягер, — честно ответил Тилике, понимая, что лучше не врать, ведь всё можно отследить в журнале концлагеря.

— Вы собираетесь как-то это решать? — смерив собеседника суровым взглядом, спросил штандартенфюрер.

— Так точно, заключённая S1030385 была вписана в список на завтрашний расстрел, — произнёс офицер. — Возможно, именно поэтому решила бежать именно сегодня, до этого попыток не было, но вы не волнуйтесь, с утра её уже не будет.

— Заключённая? — переспросил Клаус, скептично вскинув бровь. — Девушка?

— Так точно, штандартенфюрер. Умалишённая русская. Местная дурочка. Ей жизнь-то сохраняли ради забавы, ведь больше она ни к чему не пригодна.

Ягер на секунду задумался. Не могла умалишённая взбунтоваться и сбежать просто так, как это озвучил сам Тилике. Она попыталась именно тогда, когда поняла, что её жизни угрожает опасность. Может, не такая уж она и дурочка? Слова офицера и произошедшее не сходилось. Неужели в концлагере настолько всем на всё плевать?

— Что о ней известно? — уточнил Клаус после минутных раздумий.

— Ничего, штандартенфюрер, — пожал плечами Тилике. — Она за всё время пребывания в лагере ни слова не произнесла. Лишь руками странно махала, как в бреду.

Ягер определённо пребывал в замешательстве. Его, опытного бойца и отменного командира, смогла взять в заложники какая-то дурочка, из которой у местных живодёров не получилось вытащить и слова? Что-то здесь было не так. Но что именно?

— Русская, говоришь, — в тишину комнаты бросил штандартенфюрер, изучая пол под ногами и покуривая трубку. — Найди мне переводчика.

— Но, штандартенфюрер…

— Живо! — повысил голос Ягер.

Тут же покинув кабинет командующего, офицер отправился выполнять полученный приказ. Это не составило большого труда. Вернулся он через минут десять вместе с напуганной девушкой-переводчицей. Не удостоив её даже взглядом, Клаус направился к выходу из кабинета, потребовав отвезти его к той, что подняла весь сыр-бор. Минуя все многочисленные повороты и закоулки, вскоре они оказались возле необходимой двери. Штандартенфюрер зашёл в камеру на пару с переводчицей, оставив офицера возле входа.

В помещении было достаточно темно. Лишь из маленького окошка под самым потолком пробивался тусклый свет моргающего уличного фонаря. Этого было достаточно, чтобы разглядеть тощее тело, укутанное в мешковатую полосатую форму, что была размера на три больше нужного, и драную серую накидку. Правая штанина была оторвана выше колена, позволяя разглядеть бледную ногу, по которой тонкой дорожкой от икры к ступне текла алая струйка. По видимому, было решено не тратить бинты на заключённую, которую уже утром изрешетят пули, и плевать, что так она быстрее загнётся от потери крови! Только судя по тому, что оторванная штанина перетягивала место раны, девчонка всё же хотела жить. Тонкими пальцами она пыталась затянуть ткань как можно туже, чтобы остановить кровотечение, но в руках сил практически не было. Удивительно, как этими самыми ручонками она смогла подтянуться и практически перелезть через двухметровое ограждение?

Ягер с интересом наблюдал за заключённой номер S1030385. Она же, не обращая внимания на вошедших, продолжала изо всех сил затягивать ткань и тихонько всхлипывать. Да, огнестрельное ранение — не самая приятная вещь. Нарочно покашляв, штандартенфюреру всё-таки удалось привлечь её внимание к своей персоне. Девушка подняла заплаканные глаза. На секунду Ягеру показалось, что в них не было привычной неприязни и ненависти, что присуща русским при взгляде на немцев. У каждого читались эти эмоции по отношению к врагу, но в этих серо-голубых глазах не было даже мизерного намёка на что-то подобное. В них металось лишь невинное подобие вопроса: «За что?»

— Где ты взяла нож? — разрезав тишину внезапным резким вопросом, штандартенфюрер продолжал вглядываться в глаза пленной.

После того, как слова были переведены его спутницей, заключённая лишь мельком глянула на переводчицу. Ответа не последовало. Она пару раз взмахнула руками, словно рисуя в воздухе узор, понятный только ей одной. Наблюдая за её движениями, Ягер пытался проследить в них смысл. Прекратив свои манипуляции, она лишь опустила голову, вновь затягивая повязку.

В мыслях штандартенфюрера же продолжали крутиться её руки и движения. Они не были хаотичны. В них был какой-то порядок. Какой-то смысл. Его лишь надо увидеть. Вспомнив слова Тилике о том, что из неё не смогли вытащить и слова при пытках, Ягер ещё раз прожил в голове момент первой встречи с этой особой. Она молчала, взяв его в заложники. Что ж, это можно понять. Но то, что она даже не пискнула, когда он прострелил ей ногу или когда она рухнула на асфальт с ограждения, не укладывалось в голове. Сложив всё это в единый пазл, он заговорил:

— Ты немая? — вновь прозвучало слишком резко, но без какой-либо насмешки, ведь обычно подобный вопрос был скорее риторическим. — Я прав?

Услышав перевод на русский, заключённая подняла на него немного растерянный, но полный надежды взгляд. Уголки губ едва заметно дёрнулись, после чего последовал лёгкий кивок. Получив ответ, Ягер сдержанно рассмеялся, хоть ему и хотелось биться в истерике от всей бредовости ситуации. Как можно было перепутать немую с умалишённой? Хотя они вряд ли особо заморачивались — молчит, значит, не хочет говорить, а раз так, то можно и попытать. Всем этим идиотам, просиживающим штаны здесь, в тылу страны, не помешало бы поползать где-нибудь в болотах на поле боя под проливным дождём, под беспощадным русским бураном или хотя бы посидеть в танке, на который было нацелено дуло противника. Может, мозги бы начали шевелиться.

Достав из внутреннего кармана блокнот со своими записями и карандашом, он протянул их заключённой.

— А теперь будь добра ответить на первый вопрос, — произнёс он, наблюдая и запоминая каждое её действие. — Где ты взяла нож?

Приняв блокнот, она что-то быстро в нём начеркала и передала обратно. Русский. Ну, естественно. Усмехнувшись, он отдал его переводчице.

— С чего вы взяли, что у меня был нож? — та начала озвучивать написанное штандартенфюреру на немецком. — Я не хотела вас убивать. Мне лишь хотелось покинуть это место.

Ягер нахмурился. Он точно помнил, что его шеи касался острый холодный металл. Либо девчонка нагло ему врала, что было вероятнее всего, либо он что-то упустил из виду. Да и что это она сморозила? Не хотела убивать немца? Нациста, причастного к убийству её соотечественников? Того, на чьих руках столько чужой крови? Ведь именно этим русские обычно оправдывали свою ненависть и не менее безжалостные убийства.

— Не ври мне, милая, — с напускным дружелюбием улыбнулся он.

На лице заключённой не дрогнул ни один мускул. Лишь достав что-то из-за резинки штанов и бросив к его ногам, она протянула руку к переводчице, словно просила дать ей слово. Пока же заключённая снова писала в блокноте, штандартенфюрер присел, чтобы поднять брошенную ей вещь.

— Вы можете мне не верить, но я действительно не хотела вас убивать, — подала голос переводчица, читая с блокнота. — Мне было необходимо создать видимость опасности, чтобы выбраться отсюда.

Ягер был потрясён изобретательностью этой русской. Держа в руках сломанную и на удивление достаточно неплохо заточенную о каменные стены камеры ручку от ложки (или же вилки), он был готов провалиться сквозь землю. Настолько же это было трудоёмкой и кропотливой работой! Сейчас в этом куске металла едва ли можно было узнать его первоначальный вид, но характерный узор, который штамповали на всех столовых приборах, выдавал его изначальное предназначение. В остальном же он походил на самодельный скальпель или что-то вроде него. На сие творение определенно ушёл не один день, будучи доказательством того, что побег был спланирован. Возможно, очень давно. S1030385-я могла просто на него не решиться, страшась смерти, а как только узнала о расстреле, терять ей уже стало нечего. Это предположение ещё раз доказывало, что заключённая пребывала в добром здравии.

Ягер же, похоже, и сам засиделся в тылу, лишь отдавая приказы и командуя другими, что смог перепутать в ответственный момент холод от лезвия ножа с холодом от столового прибора. Пусть при желании им и можно было бы убить, но сам факт не давал ему покоя — ему угрожали ложкой… К его счастью, никто больше этого не знал и никогда не узнает. В голове тут же всплыло воспоминание о танке, спрятанном в стоге сена. Русские не переставали его удивлять. Не исключено, что именно это нехитрое изобретение послужило ей и в качестве отмычки от двери камеры. Не могла же она просочиться сквозь маленькое окошко под потолком. По этой причине оставался открытым вопрос о том, куда делась охрана, допустившая и не предотвратившая побег в зародыше, и была ли она здесь вообще.

— Я впечатлён находчивостью, — признался он, ухмыляясь. — Как твоё имя?

— Оливия Мартынова, сэр, — прочитала переводчица ответ заключённой S1030385. — Позвольте узнать ваше.

— Клаус Ягер, милая.

Ночные сумерки сменились выкатывающимся из-за горизонта солнечным диском. Ещё по-летнему тёплый ветерок просачивался в окно штандартенфюрера и теребил лежащие на письменном столе бумаги. Рассматривая их и что-то записывая, Ягер сонно зевнул, прикрыв рот рукой. Он так и не сомкнул глаз этой ночью. Сначала изучение новой местности и фронта работы, потом недонападение, затем допрос беглянки.

Лишь украдкой кинув взгляд на личную карточку заключённой S1030385, он ухмыльнулся. Их разговор в камере не был похож на пытку — это было скорее подобием дружеской беседы. На удивление Клауса, немая русская оказалась даже слишком болтливой, исписав половину его новенького блокнота, купленного совсем не для этого.

Уже покидая её камеру, штандартенфюрер вспомнил о таком приёме в психологии, как пытка тишиной. В концлагерях он, конечно же, не применялся, оставаясь популярным только во взаимоотношениях между людьми. Так называемая игра в «молчанку» по-взрослому. Это-то и заставило немую болтать как не в себя.

За месяц нахождения в концлагере её лишь мучили и избивали, пытаясь вытащить хоть слово, но с её стороны это рассматривалось лишь как акты агрессии. Она не понимала, что от неё хотели. В те же редкие моменты, когда к ней так же приходили с переводчиками, Оливия, превозмогая боль, пыталась показать на пальцах хоть что-то, но не была услышана. Запуганные переводчики вроде Анны боялись даже глаза поднять, что уж говорить о поиске смысла в жестах заключённой? Та же с каждым днём теряла надежду быть услышанной, лишь вяло отмахиваясь от всех вопросов и ожидая новую порцию пыток.

Она едва ли не сошла с ума, не имея возможности поговорить хоть с кем-то. Когда же Ягер проявил к ней свой интерес, та оказалась на седьмом небе от счастья. Её наконец-то услышали! Опережая его вопросы, она старательно, хоть и торопливо выводила буквы на бумаге, высунув при этом кончик языка. Штандартенфюрер лишь ухмылялся при виде этой картины. Заключённая рассказала, как попала в концлагерь, как её пытали, как она предпринимала тщетные попытки ответить всем, кто задавал ей вопросы, как её снова пытали, как она решилась на побег.

— Герр Ягер, я не хочу умирать, — прочитала Анна с блокнота. — Дайте мне любую работу, я готова делать всё, что скажете!

— Чем ты занималась до войны? — поинтересовался штандартенфюрер у Оливии.

— Я закончила медицинский институт, — вновь вывела она на бумаге, позволяя озвучить её сегодняшнему голосу в лице переводчицы. — Была фармацевтом, но при необходимости могу вытащить пулю, зашить рану, наложить гипс.

Что ж, желание жить было полезной чертой. Вернув себе свой блокнот и пролистав, Клаус нашёл заметки относительно лазарета: бардак, антисанитария и нехватка рабочих рук. Не удивительно, что прошлый врач умер от лихорадки, которую умудрился подцепить от больного. Сейчас же там остались лишь старшая медсестра — злобная женщина за сорок и санитар, не блещущий знаниями, но с ручищами, которыми, казалось, можно танк на полном ходу остановить.

Поразмыслив немного, Ягер велел вычеркнуть заключённую S1030385 из списка на расстрел. Хоть пленные и были расходным материалом, но материал тоже различался по качеству. Зачем же, спрашивается, выкидывать новые хорошие ботинки, отдавая предпочтение тем, что держатся на честном слове и вот-вот развалятся? Вот и с людьми было так же. Если девка рукастая, то пусть работает, а расстрелять ее всегда успеют.

Распорядившись выделить ей охрану, чтоб не наделала глупостей, заключённую вместе с переводчицей отправили привести себя в порядок: посетить лазарет, отмыться от уже въевшийся в неё грязи и вони камеры и сменить полосатую форму на одежду поприличнее. Анна должна была ей в этом помочь, а после проводить в кабинет нового командующего концентрационным лагерем. На том и разошлись.

Вернувшись в свой кабинет, Ягер решил изучать личное дело каждого, кто был приговорён к расстрелу. Он был уверен, что эта девица не единственная, чей потенциал обошли стороной. Возможно, ему попадутся не менее интересные экземпляры. Устало откинувшись на спинку кресла, Клаус потёр сонные глаза, прикрыв их на пару секунд, позволяя отдохнуть, и сам не заметил, как начал проваливаться в манящую тёплую дрёму.

Сон, явившийся ему в подсознании, грел душу. Ему снился дом. Родной маленький домишко, в котором прошла вся его жизнь до момента, пока он не ушёл на войну. Снилась мать. Он часто видел её покрасневшие от слёз глаза во сне и не раз просыпался из-за них в холодном поту. Когда его матушка узнала о том, что её единственный ребёнок решил уйти на фронт, чтобы отдать долг своей стране, её горю не было предела. Она кричала навзрыд, вырываясь из крепких рук мужа и не желая отпускать сына на войну. Мать похоронила его ещё до того, как Клаус переступил порог отчего дома, нацепил эту чёртову форму и взял в руки автомат. Она не хотела получить однажды привезённый гроб с остывшим и изувеченным телом, но была уверена, что ждало ее именно это. Сейчас же она улыбалась. Впервые за все годы разлуки Ягер увидел её счастливой, хоть это и был лишь сон. Она нежно провела тыльной стороной ладони по его изувеченной щеке. Ядер чувствовал тепло её руки, и ему на секунду показалось, что ему это вовсе не снилось. Что вот она, матушка, прямо сейчас стояла перед ним и так ласково смотрела… Ощущения были слишком яркими. Слишком, чтобы быть видением…

Резко открыв глаза, штандартенфюрер перехватил чужую руку, прикасающуюся к нему, за запястье. Некто нарушил его личное пространство без его разрешения. Отогнав остатки сна, Ягер поднял взгляд на незваного гостя. Заключённая S1030385. В нём тут же вспыхнула ярость от столь глупой шутки судьбы. Стиснув зубы, Штандартенфюрер унял безумное желание прострелить слишком наглой особе голову и, сильнее сжимая кулак, сдержано улыбнулся.

— Ещё раз выкинешь что-то подобное, пристрелю на месте, — произнёс он, наблюдая за жалкими попытками русской освободиться из его стальной хватки. — Надеюсь, ты меня услышала? — договорив, Ягер небрежно отбросил её руку в сторону.

Стоящая неподалёку Анна быстро перевела сказанное Оливии, на что та нахмурилась, потирая здоровой рукой ноющее запястье, на котором точно появится новый синяк. Она жестом попросила дать ей возможность ответить. Раздраженно вздохнув, штандартенфюрер передал ей лист с карандашом и велел обеим сесть за стол.

Когда они выполнили приказ, Оливия тут же принялась выводить что-то на бумаге, а он уже с большим интересом глянул на её. Тёмные, как ему показалось в камере, волосы, сбитые в колтуны и свисавшие до плеч, теперь отсутствовали. На их месте была светлая пушистая копна слегка вьющихся коротких волос. Всё, что не получилось расчесать после душа, пришлось срезать. С новой причёской она была похоже на мальчишку. Принадлежность к прекрасному полу выдавали нежные черты лица, но, к сожалению, немало пострадавшие. Ссадины, гематомы и порезы ещё не скоро затянутся. Для менее внимательных отличительным признаком служило тёмно-синее платье, такое же, как у переводчицы, с нашивкой «OST». Оно так же хорошо выделяло торчащие рёбра, совершенно не маскируя ужасную худобу. Казалось, выйди она на улицу, её точно сдуло бы ветром. Время, проведённое в концлагере, брало своё…

— Если вам неприятны мои прикосновения, герр Ягер, простите, но я так общаюсь, — от созерцания хотя бы немного ставшей похоже на человека заключённой его отвлёк голос Анны. — Бумага не может передать всех чувств и эмоций, поэтому я общаюсь языком тела. Иногда это даже лучше слов.

— Мы на войне, милая, — улыбнулся штандартенфюрер зловеще. — Тут эмоции только мешают.

— Ваше право думать так, как вам хочется, — вновь заговорила Ярцева после минутной паузы, пока заключённая S1030385 думала, что написать. — Но, по-моему, только они отличают нас от животных.

С опаской глянув на Ягера, Аня ждала его гнева после перевода. Она всегда его ждала. От всех. Прибывая в концлагере на протяжении почти двух лет, Ярцева успела запомнить главное и единственное правило: «Подчиняйся или умри». Каждый раз переводя чьи-либо не самые лестные высказывания в сторону немцев, она ждала удара. Где-то на задворках сознания жило понимание, что она лишь проводник, и за хамство наказан будет тот, кто себе его позволил, но не могла перестать бояться.

Вот и с этой девчонкой всё было точно так же. Даже зайдя в кабинет и обнаружив штандартенфюрера спящим, Анна бы предпочла простоять на одном месте несколько часов, ожидая, когда он проснётся, но Оливия сделала всё по-своему. Отбившись от рук переводчицы, что пыталась её остановить, и отмахнувшись на все её предостережения, Мартынова приблизилась к нему. Помахав рукой перед его лицом, она было потянулась к плечу, чтобы растормошить его, но остановилась.

В камере у неё не было возможности разглядеть своего спасителя. Оливия не видела этих шрамов. Теперь она знала, что он был знаком с войной не понаслышке в отличие от тех, кто всю войну просидел в этом месте, издеваясь над беззащитными. Не удержавшись, она коснулась розоватых борозд на щеке немца, словно пробуя весь пережитый им ужас на вкус.

Ей стало так грустно и тоскливо из-за того, что эта страшная и беспощадная война творила с людьми. Не только с русскими, но и с немцами. Ведь они тоже теряли близких и родных, лишались ног и рук, попадали в плен. Оливия была уверена, что и у русских есть подобные лагеря, где так же страдали немецкие пленные. Она не могла знать наверняка, но предполагала их существование. Возможно, именно эти мысли и не позволяли ей ненавидеть их нацию, сколько бы они её не пытали и сколько бы боли ей не принесли. Они ведь такие же жертвы обстоятельств.

За этого человека ей было особенно обидно. Клаус, после её глупых угроз самодельным ножом и неудачной попытки побега, сохранил ей жизнь, хотя мог бы прикончить на месте или позволить и дальше истекать кровью в холодной камере в ожидании расстрела, но он этого не сделал. Мартынова чувствовала, что под серой формой скрывалось гораздо больше, чем можно было себе вообразить.

Оливия могла бы ещё долго созерцать безмятежно спящего Ягера, но её прервали. Ледяные глаза впились в неё испепеляющим взглядом, а рука начала страшно ныть от стальной хватки, но даже новая агрессия была не в силах посеять в ней злобу. Она понимала, что он поступил так неосознанно. Ведь если бездомную собаку пинать и обижать, со временем она сама начнёт кидаться на других. Не потому, что ей этого будет хотеться, а потому, что лучше уж так, чем в очередной раз довериться и получить ботинком по морде. Этому учила и война — не доверяй никому! Клаус так искусно прятал за маской равнодушия и напускного дружелюбия свои эмоции, но ему не удалось скрыть их от Оливии полностью. Она была убеждена, что самого главного глазами не увидеть, нужно чувствовать сердцем… И Мартынова чувствовала.

— Не хами мне, милая, — сдержанно заметил он. — Может, я и освободил тебя от расстрела, но друзьями нас это не делает.

Заключённая S1030385 подняла свои серо-голубые глаза на собеседника и, быстро черкнув что-то на бумаге, улыбнулась.

— Я всё равно вам благодарна, герр Ягер, — прочитала Ярцева.

От её неподдающихся логике поступков штандартенфюрера уже начинало потряхивать. Он тут же вспомнил слова подчинённого о ней. Возможно S1030385 и правда слегка не от мира сего? Это пока было единственным подходящим под ситуацию объяснением. Ему не нравилось поведение русской. Может, это было параноидальное чувство поиска подвоха от любого из их нации, а, может, Оливия действительно была… особенной. Решив не зацикливаться на этом сейчас, он направился к двери, велев девушкам следовать за ним. Мартынова предусмотрительно прихватила лист с карандашом с собой.

Путь к лазарету был не быстрым, пришлось пройти практически через всё здание из одного крыла в другое и спуститься на этаж ниже. По пути Клаус не проронил ни слова, Оливия не успевала писать на бегу, а Анна лишь продолжала любоваться полом, который уже успела выучить во всех деталях. Только дойдя до пункта назначения, заключённая S1030385 прислонила лист к ближайшей стене и написала:

— Как же я буду общаться с больными? — за спиной Ягера раздался голос переводчицы.

— Ты правда думаешь, что я подпущу к своим солдатам человека, который пытался меня убить? — повернувшись к заключённой S1030385, совершенно искренне поразился Клаус, слегка вздёрнув одну бровь. — Сегодня она под твоим присмотром, Ярцева, — обратился он уже к переводчице. — Поможешь освоиться, вечером проводишь в столовую, покажешь ей её комнату. Дальше разберётся сама.

Быстро кивнув, она перевела сказанное Мартыновой, затем последовала за штандартенфюрером к письменному столу, за котором сидел медперсонал. Перекинувшись с ними парой фраз, он направился к кладовке, достал ведро со шваброй и, торжественно вручив их заключённой, заговорил:

— Знакомьтесь, на ближайшее время это твои лучше друзья и товарищи, — Анна тут же поспешила перевести сказанное, а штандартенфюрер, подойдя к подоконнику, провёл пальцем по оконной раме и показал оставшийся на нём серый налёт. — Вот этого здесь быть не должно.

Ягер видел, как скуксилась заключённая S1030385, явно ожидая другого. Продиктовав всё, что от неё требовалось сделать, и ухмыльнувшись на прощание, он поспешил покинуть лазарет, отдав команду сопровождающему их солдату не спускать глаз с русской. Одной проблемой стало меньше — может хотя бы теперь в этом свинарнике станет чище.

— Нечего так смотреть! — прорычал санитар, когда Оливия мимолётно кинула на него взгляд, рассматривая помещение. — Тебе дали задание, вот и выполняй! — медсестра лишь брезгливо фыркнула, наблюдая за коллегой.

Стоящая рядом с девушкой Анна перевела слова парня и предложила помочь. Поняв, что доверять с первого же дня ей никто не собирался, Мартынова насупилась и поплелась набирать воду. Медсестра на пару с санитаром, заварив новую порцию чая, продолжили о чём-то трепаться. Не удивительно, что в лазарете не хватало рук! Ведь они были заняты перемыванием костей обитателей сего места.

Фронт работы был не мал. Две объединённые между собой аркой палаты, в каждой из которых стояло по десять коек. Плюс ко всему пыль на полках, давно не поменянное постельное бельё, немытые годами окна, полный хаос в шкафчиках с медикаментами, половина из которых уже были просрочены. Девушки провозились до самого вечера. Оливия была безумно благодарна за Анину помощь, ведь без неё она бы не справилась так быстро. Повесив последнюю простыню сушиться в отдельно отведённом для стирки помещении, они поплелись обратно.

— Всё сделано, — произнесла Ярцева, а Мартынова обвела помещение рукой, подтверждая.

Санитар даже присвистнул, оглядывая палату, словно видел её впервые. Он даже не ожидал такого результата, ведь сам никогда не занимался подобным. Вправить кому-то вывих или перелом — без проблем, но вот вытереть пыль… Медсестра же только в очередной раз фыркнула, отмахиваясь от девушек, как от мух.

— Пусть проваливает, — словно выплюнула она, косясь на Оливию.

Сообщив девушке о том, что на сегодня она свободна, Аня повела её в столовую. Помещение было небольшим и, к сожалению, единственным, предназначавшимся для трапезы. По этой причине офицерам, солдатам и принужденным к работе на Третий Рейх приходилось есть вместе. Это не нравилось ни первым, ни вторым, ни третьим, но решать вопрос никто не хотел. Этот факт тоже не прошёл мимо Ягера, появившись в его блокноте.

Получив свою порцию еды, девушки окинули столовую взглядом, но свободного стола не нашли. Ярцева в таких случаях предпочитала отходить к дальней стене и, сидя на корточках, есть, но и этот её поступок Оливии был не по душе. Завидев знакомое лицо, она направилась к столику, за которым сидели штандартенфюрер Ягер и офицер Тилике. Потупив взгляд, она подсела к ним и принялась за поглощение безвкусной пресной каши, которую ей вручила повариха, в то время, когда у офицера и штандартенфюрера ужин состоял из двух блюд и компота. Мартынова и не рассчитывала на что-то подобное. Кормят — уже хорошо. По крайней мере, она была счастлива наконец не ощущать на себе побоев, от которых до сих пор ныло всё тело.

Потрясённый до глубины души столь наглым поступком русской, Тилике демонстративно спихнул её миску на пол, от чего та раскололась. Каша тут же растеклась по полу и немного попала на его обувь. Сидевшие за соседними столиками офицеры обернулись на непривычный шум и с интересом наблюдали за зрительной дуэлью своего коллеги и заключённой.

— Знай своё место, S1030385! — вытерев салфеткой носок ботинка, на который попала каша, Тилике продолжил непринуждённо есть.

Поджав губы и запрятав желание разрыдаться куда подальше, Оливия подняла полный надежды взгляд на Ягера. Хоть он и придерживался мнения «война войной, а обед по расписанию», но заступаться за нее не торопился, полностью игнорируя ситуацию. Мозгами она понимала, что глупо было полагаться на его доброту снова. Мартынова лишь наивно надеялась, что хотя бы с ним можно будет найти точки соприкосновения и сосуществовать в относительно неплохих отношениях, но, похоже, зря. Съев кашу, оставшуюся на ложке, Оливия поднялась со стула и спешно покинула столовую.

Позже, проходя мимо её комнаты после ужина, Клаус лишь краем уха уловил едва различимые в вечерней тишине всхлипы. На секунду остановившись, он бросил взгляд в щель между приоткрытой дверью и косяком, случайно столкнувшись с серо-голубыми глазами, в которых так отчетливо читался вопрос: «За что?»

С того момента, как Оливия получила ещё один шанс на жизнь, прошло около месяца. Её талант в уборке Ягер оценил с первых дней, приятно удивившись, когда посетил до блеска отдраенный лазарет. Он всегда придерживался мнения: «Хочешь, чтобы было сделано хорошо, сделай это сам», из-за чего многих подчиненных ему не раз приходилось заставлять переделывать их работу по несколько раз. С заключённой S1030385 этого не требовалось. Она не прошла мимо пыли за батареями, под кроватями или мимо пятна на стене. Перфекционизм, присущий и самому Клаусу, был приятным дополнением её личности. Его же всегда считали слишком придирчивым и дотошным ещё со школы, но именно благодаря этой черте характера он был обязан своим быстрым подъёмом по службе.

Штандартенфюрер едва заметно улыбался уголками губ, рассматривая очередное помещение, в котором порхала русская, время от времени возвращаясь к ведру с водой. Ему даже казалось, что она даже получала удовольствие от процесса, хотя и не был в этом уверен. Русская душа была ему по-прежнему неподвластна, а душа этого создания и подавно. Вновь задумавшись о том, что же на самом деле творилось в её мыслях, он привалился плечом к дверному косяку.

Время было позднее, концентрационный лагерь SIII уже погрузился в ночной сумрак, но Ягер не спешил возвращаться в свой кабинет. Оливия же и вовсе потеряла счёт времени. Нарочно скрипнув дверью, штандартенфюрер привлёк к себе её внимание. Русская, полоскающая тряпку в ведре, тут же выпрямилась, одарив наблюдавшего за ней Клауса добродушной улыбкой, и помахала ему рукой в знак приветствия. Он же лишь в очередной раз ухмыльнулся и поспешил удалиться восвояси. Как и ожидалось, злости и ненависти к нему в заключённой S1030385 по-прежнему не наблюдалось.

Когда же бо́льшая часть помещений была отдраена, к обязанностям Оливии добавилось поддержание этого состояния. Конечно, для одного человека это было непростой задачей, но в целом она справлялась, иногда получая помощь от других заключённых, получивших наряд на уборку. Всё шло своим чередом, пока в один из дней ей не пришлось бросить свои обязанности.

Очередные тренировочные испытания пошли не по плану, из-за чего пострадало четверо человек. Солдаты принесли в лазарет раненых товарищей, когда заключённая S1030385 перестилала постельное бельё на одной из коек. Отстиранные белые простыни тут же пропитались кровью. У двух солдат были небольшие ушибы и шок, двое других пострадали больше. Санитара и медсестры на всех не хватало, поэтому им пришлось заручиться помощью русской. Принеси, подай, подержи… Как бы не было странно, но она понимала то, что от неё требовали, и безоговорочно выполняла. Ей даже не требовалось знание языка, она просто вспоминала, чему их учили в академии, и предугадывала просьбы.

Узнавший о случившемся штандартенфюрер явился в лазарет в тот самый момент, когда Мартынова перебинтовывала одному из солдат голову. Взбешённый произошедшим, он было начал орать на медработников за то, что они халатно относятся к своей работе и посмели подпустить к солдатам русскую. К счастью для них и заключённой S1040385, на их защиту встали пострадавшие. Благодаря её помощи медперсонал успел помочь всем и обойтись без потерь. Конечно же, Ягеру это не нравилось, но после этого случая медсестра слёзно просила его оставить Оливию в лазарете в качестве помощницы, ведь не окажись той рядом, ему бы пришлось писать письма с соболезнованиями родственникам солдат.

Признав то, что она действительно способна на больше, чем просто мытьё полов, штандартенфюрер всё же согласился, пригрозив в случае чего расстрелять медсестру вместе с ней. С того момента Мартынова сменила голубую косынку на белую, а поверх тёмно-синего платья с нашивкой «OST» появился медицинский халат. Она была приятно удивлена повышению, хоть и понимала, что её новая коллега не по доброте душевной выбила для неё это место. Медсестра лишь нашла того, на кого можно скинуть хотя бы часть своих обязанностей.

С того дня прошло ещё два месяца. За это время волосы Оливии уже немного отросли, и она могла собирать их в забавный маленький хвостик, за исключением пары прядей у лица, что постоянно выбивались из-под косынки. Также она успела поправиться — рёбра уже не торчали наружу, а щёки стали не такими впалыми. Ссадины давно затянулась. К тому же она успела выучить на слух пару немецких фраз из разряда: «Обработай рану», «Наложи повязку», «Иди мой полы», «Твоё дежурство» и «Пошла вон». Даже в какой-то степени смогла привыкнуть к обращениям «Маня» и «тупая русская». Конечно же, они были ей не по душе, ведь особенно последнее было совершенно неоправданным.

Основными обязанностями Мартыновой стало ведение учёта медикаментов, составление списков необходимого, сортировка лекарств по алфавиту. На её счастье, все названия препаратов переводили дословно, и знание языка ей было не особо нужно. Ей нравились система и порядок, что не мог не подчеркнуть Ягер, изредка заглядывая в медпункт вместе с солдатами для проверки их физического состояния. Он не искал с ней встречи, а скорее, следил, чтобы с его ребятами, надеждой Рейха, ничего не произошло. Обычно это был вторник. В другие же дни они практически не виделись.

Клаус не был настроен на общение, а Оливию только огорчало то, что ей снова было не с кем поговорить. Командующий лагерем дал ей понять, что не намерен с ней любезничать, а его дружелюбие при их знакомстве на самом деле оказалось лишь интересом к полезному экземпляру. Все офицеры обычно фыркали и, задирая носы, проходили мимо. Только солдатам по большей части было плевать на её происхождение, и они даже могли ей улыбнуться и сказать по-немецки «спасибо» за то, что она обработала им рану или перебинтовала растянутую лодыжку или запястье, но этим всё и ограничивалось. С Анной они практически не пересекались, лишь кивая друг другу в знак приветствия в столовой или обмениваясь секундными переглядками, когда та тенью следовала за штандартенфюрером по лабиринтам коридоров концентрационного лагеря SIII.

Увидев у входа знакомую фигуру в пятничный вечер, Мартынова удивилась, но продолжила подсчёт таблеток. Штандартенфюрер же не случайно нарушил свой привычный распорядок дел, явившись в лазарет в сопровождении переводчицы — завтра должно было прибыть начальство свыше, требующее показать его достижения за прошедшее время. Несомненно, он был уверен, что делал всё как полагается — за одним небольшим исключением: заключённой S1030385 не должно быть в лазарете. Ягер подошёл к письменному столу, на котором располагались стопки блистеров с разными пилюлями, пачки с ампулами, коробка с бинтами и многое другое, а во главе всего этого сидела русская.

— Завтра в концлагерь приедет проверка, поэтому тебя здесь быть не должно, — серьёзно произнёс он, но Мартынова лишь подняла указательный палец, словно веля не мешать. — Я, кажется, с тобой говорю, — штандартенфюрер повысил голос.

Переведённые слова снова отвлекли Оливию от её занятия, из-за чего она сбилась со счёта. Устало вздохнув, она сгребла подсчитанные и не подсчитанные таблетки в одну кучу, что-то зачеркнула в журнале и только после этого подняла уставшие глаза. Переварив поступившую информацию в течение секунд десяти, она достала из кармана халата блокнот и, написав ответ, протянула его Анне.

— Где же мне тогда быть целый день? — прочитала Ярцева, снова с опаской косясь в сторону штандартенфюрера.

— Можешь считать, что у тебя выходной, — ядовито бросил он. — Либо я могу лично проводить тебя в твою старую камеру.

— Герр Ягер, я просто уточнила, чтобы не было недопонимания, — наспех черкнула она в блокноте, вновь возвращаясь к подсчёту таблеток. — Я вас услышала, — Анна закончила озвучивать написанное и вернула блокнот.

Штандартенфюрер в очередной раз был ошарашен поведением этой особы. Всегда приветливая и улыбчивая к нему, несмотря на усталость и не самые простые задания, но сегодня её словно подменили. С одной стороны, Ягеру хотелось поставить её на место за дерзость, с другой же появился интерес к причинам столь резких перемен. Когда же здравый смысл возобладал над любопытством, Клаус опёрся одной рукой на столешницу, наклонившись ближе к русской, а другой грубо взял её за подбородок, веля смотреть ему в глаза.

— Не забывай, милая, с кем ты разговариваешь, — твёрдо произнёс он, намереваясь увидеть страх в серо-голубых омутах заключённой S1030385, но наткнулся лишь на холодное безразличие и отрешённость.

Даже не предпринимая попыток вырваться из его рук, русская смотрела словно сквозь него, Ягер же продолжал прожигать её взглядом. Штандартенфюрер долго обдумывал мотив таких перемен, пока его не осенило: он вёл и чувствовал себя точно так же, как она, лишь три дня в году, которые напоминали ему о смерти лучшего друга детства и верного товарища. Пару дней назад он и сам поддался меланхолии, обложившись бумажной работой, но при этом ничего не делая, что было на него совершенно не похоже. Два года прошло с тех пор, как Вольфа не стало. Вспомнив и словно снова пережив те эмоции, Клаус понял, что произошло с заключённой S1030385. Сегодня, в первый день зимы, была годовщина какого-то значимого для неё события. Печального события. Убрав руку с её подбородка, Ягер выпрямился, посмотрев на неё уже более мягко. Оливия же не отрывала от него затуманенного печального взгляда.

Всё это время стоявшая рядом Анна, впервые не предугадавшая поступков немца, совершенно не понимала, почему штандартенфюрер не влепил наглой русской хотя бы пощёчину. Конечно же, она искренне переживала за землячку, которой, как считала Ярцева, гораздо сложнее жилось в концлагере, чем другим, но до этого момента она не видела, чтобы чёртовы нацисты делали для кого-то исключения. Уж кому, как не ей, знать подноготную этого монстра?

За три месяца сотрудничества с новым командующим концлагеря Анна уяснила, что он немногим лучше остальных, и боялась его, в отличие от Оливии. Та же не стремилась нахамить или плюнуть в лицо немца, как это делали многие заключённые, но и не тряслась в ужасе при одном его виде, как поступала сама Ярцева. Мартынова будто старалась выдерживать их положение на равных. Удивительно, но у неё начинало получаться.

Дождавшись, когда штандартенфюрер и Оливия наиграются в гляделки, Анна поспешила покинуть лазарет вместе с Ягером, следуя за ним по пятам серой тенью.

* * *

Следующее утро для Оливии началось, как и любое другое. Она проснулась в оптимистичном расположении духа, выкинув из головы вчерашние переживания, словно их никогда и не было. Наступил новый день, а значит, жизнь продолжалась, несмотря на угнетающие внешние декорации. Поднявшись со скрипучей железной койки, что стояла в её маленькой каморке, Оливия наспех оделась и поспешила навстречу новому дню.

Работы, как и всегда, было через край. Первым делом Мартынова направилась в прачечную, где вчера оставила сушиться постиранные простыни. Провозившись с постельным бельём не меньше трёх часов, она таки привела его в порядок, погладив и разложив всё в идеально ровные стопки. Затем, схватив одну из них, она уверенной походкой направилась в лазарет, но стоило ей пересечь порог, как улыбка медленно сползла с её лица.

Утонув в своих мыслях, Оливия совершенно забыла о том, что наказывал ей штандартенфюрер прошлым вечером. Едва ли не врезавшись в толпу немцев, она потерянно замерла на месте. Обергруппенфюрер в компании нескольких офицеров, приехавших вместе с ним, парочка местных, в том числе Тилике, и непосредственно виновник торжества, сам Клаус Ягер, обернулись на появившуюся из неоткуда молодую медсестру. Растерявшись, она кивнула в знак приветствия и, окинув присутствующих взглядом, столкнулась с уничтожающим взором штандартенфюрера. Оливия поспешила обойти толпу и, словно так и должно было быть, намеревалась отнести бельё в шкаф и скрыться, как ей было велено, но безуспешно.

— Что такая прекрасная нимфа делает в этом жутком месте? — изумлённо спросил обергруппенфюрер, аккуратно поймав её за руку и не позволяя сбежать.

Заметив удивлённые взгляды местных офицеров, Клаус не рискнул сказать вышестоящему о том, что тот осыпал комплиментами русскую. Ему была дорога своя шкура, но решить проблему нужно было незамедлительно.

— Герр Хайн, она… — замялся на секунду Ягер, понимая, что надо бы сказать ему правду. — Она немая…

По сути, штандартенфюрер не соврал. Разве что немного недоговорил. К счастью Клауса, обергруппенфюрер не заметил его заминки, с интересом смотря на Оливию. В пятьдесят молодость сама по себе считалась привлекательной, возможно, именно по этой причине девушка показалась ему красивой. Других причин, его оправдывающих, штандартенфюрер найти не мог. Опасаясь продолжения разговора, Ягер полоснул ледяным взглядом по Мартыновой, впервые ощущая практически на физическом уровне её страх, который внешне почти не проявлялся, но он его чувствовал.

— Иди работай, — скомандовав заключённой S1030385, Клаус на всякий случай махнул рукой в сторону стола, надеясь, что она поймёт.

Сдержанно улыбнувшись в ответ на приятные слова важной шишки, а судя по интонации и улыбке, они были приятными, Мартынова удалилась в закуток медперсонала. Вскоре гости ушли, и Оливия выдохнула спокойно. Не то чтобы она боялась их, но испытывала определенный дискомфорт рядом с высшими чинами. Напугал же её тот факт, что она по своей глупости неосознанно подставила штандартенфюрера.

После мысли об этом у неё заныла нога, напоминая о двух маленьких шрамах на икре от пули — вечное клеймо от её убийцы и спасителя в одном лице. Боль была скорее подсознательной, чем физической, ведь стоило ей задуматься об этом человеке, как оставленные им метки давали о себе знать, не позволяя забыть. А Мартынова не раз задумывалась о том, что не выстрели он в неё тогда, она бы сбежала, но не будь это именно он, поймав её, застрелили бы на месте. Может, поэтому она испытывала к нему некие тёплые чувства из благодарности за второй шанс.

Оливия всегда старалась улыбнуться ему, встретившись с ним случайно в коридоре, на что он отвечал лишь настороженным и пронзительным взглядом. Ягер был уверен, что это было его защитой, но ошибался. Он мог контролировать свои эмоции, и ему это потрясающе удавалось, но была одна деталь, выдающая его. При разговоре с заключённой S1030385 его зрачки непроизвольно расширялись, что давало ей повод предположить, что она ему интересна. Пусть как рабочая сила, но кто сказал, что человеку не может нравиться вещь? У каждого есть какой-то любимый предмет. Заштопанное любимое пальто, которое жалко выкинуть, детская игрушка с приятными воспоминаниями или даже обычный карандаш. У каждого есть то, к чему он неровно дышит.

Уловив это в бездне его голубых глаз, Оливия начала медленно прощупывать почву, желая узнать степень дозволенности, которую предоставлял ей штандартенфюрер. Мартынова делала это скорее неосознанно, просто стремясь найти того, за чьей спиной смогла бы спрятаться от этой страшной войны, для которой она явно не была создана.

Задумавшись обо всём происходящем, она даже не сразу заметила, что в лазарет вбежала возбуждённая толпа, таща матерящегося обергруппенфюрера. К нему тут же подскочил медперсонал, отгоняя солдат и офицеров, которые вскоре и сами поспешили покинуть лазарет. Из немецкой речи Оливия так ничего и не поняла, но, подойдя поближе, увидела, что его подстрелили, в ногу чуть выше колена. Несложно было догадаться, что попытку убийства предпринял один из заключённых, вырвав автомат из рук солдата.

Во время визитов проверки всех заключённых было принято выводить — напоказ, как собачек, строя их в ровные шеренги. Этот раз не был исключением. Курсанты, недавно прибывшие на службу, так же были построены и слушали напутственные и вдохновляющие речи обергруппенфюрера, стоящего в компании Ягера и офицеров на сооружённой наспех платформе. Промывка мозгов была одной из основополагающих воспитания солдат, жадно впитывающих каждое слово. В отличие от них, ничего не понимающие из немецкой речи заключённые стояли без дела. Первые считали минуты до окончания, другие едва ли держались на ногах, третьи обдумывали способы побега, но одному русскому пришла в голову совершенно безумная и безрассудная мысль.

Он так устал от пыток и заточения, что уже давно мечтал о смерти, которую ему, вопреки ожиданиям, никто не собирался давать. Русский каждый день работал на чёртовых нацистов, наблюдая, как его товарищей пачками расстреливали, и мечтал о дне, когда наконец составит им компанию. Ему было тошно от самого себя, ведь он, как и все, хотел быть героем, а в итоге помогал врагу. Более подходящего момента для безумства могло больше не подвернуться, поэтому надо было действовать незамедлительно. Стоявший с самого края строя рядом с одним из немецких солдат русский резким движением выхватил автомат у этого растяпы, заслушавшегося проникновенных речей командира, и прошёлся очередью по толпе, надеясь забрать на тот свет вместе с собой как можно больше нацистов. Он знал, что после такого его точно не оставят в живых, и не ошибся.

Опомнившиеся офицеры поспешили закрыть собой вышестоящих, солдаты тут же открыли огонь по бедняге и всем, кто стоял рядом с ним. Всё закончилось быстро. Первым отошедший от шока Тилике кинулся к рухнувшему на землю обергруппенфюреру, проверяя, жив ли он. Поняв, что тот ранен, он приказал паре солдат, что были ближе остальных, нести его в лазарет, сам же поспешил к ошарашенному Ягеру, который уже оценивал масштабы произошедшего. Три убитых и два раненых солдата, один мёртвый офицер и подстреленной обергруппенфюрер. Зажмурившись, он закрыл лицо руками и попытался очистить голову от лишних мыслей. Клаус искренне удивится, если после такого его самого не расстреляют.

— Штандартенфюрер, с вами всё в порядке?! — взволнованно спросил подбежавший к нему Тилике.

— В полном, — коротко ответил Ягер, пытаясь вдохнуть поглубже. — Прикажи расстрелять всех из блока S205, а из S203 — показательно повесить, — Тилике услышал приказ, но, заметив багровое пятно на кителе командира, замешкался.

— Герр Ягер, вы…

— Выполняй! — рявкнул штандартенфюрер, а сам поспешил в лазарет, ведь сейчас от жизни обергруппенфюрера зависела и его собственная.

Протиснувшись сквозь толпу спешивших покинуть лазарет солдат и офицеров, Клаус убедился, что медики хоть и были некомпетентны в некоторых вопросах, но дело своё знали, как и то, о чьей жизни стоило позаботиться в первую очередь. Неспроста они выгнали раненых солдат, веля тем ждать своей очереди. Успокоившись, что обергруппенфюрер в надёжных руках, он выдохнул спокойно и только потом почувствовал, что где-то рядом с левой ключицей словно обдало огнём.

«Только этого не хватало…» — выругался он мысленно, опершись на спинку одной из кроватей.

Пытаясь удержать себя в сознании, он издалека наблюдал, как Мартынова приблизилась к медсестре, пытаясь предложить свою помощь, но снова лишь услышала знакомое: «Пошла вон!» Клаус слабо усмехнулся, радуясь тому, что хотя бы сейчас медсестре хватило мозгов не подпускать русскую к пострадавшему. Мартынова же, почувствовав на себе тяжёлый взгляд, глянула в его сторону и беззвучно ахнула. Ягер стоял на ногах из последних сил, держась за простреленное левое плечо. Из раны лилась кровь, пропитывая его безупречно сидящую серую форму, но он не выл и не просил помощи, зная, что сначала должны спасти обергруппенфюрера, иначе не сносить ему головы. К заключённой S1030385 Клаус по-прежнему относился с опаской, всё время ожидая подвоха, поэтому лишь молча стоял и ждал тех, кому мог довериться больше, тяжело дыша от боли.

Оливия же не могла спокойно стоять в стороне и смотреть, как тот мучается. Подбежав к штандартенфюреру, когда тот уже собирался растянуться на полу, она подхватила его за локоть. Помогая устоять ему на ногах и пройти к одной из коек, Мартынова усадила Ягера на аккуратно застеленную белую простынь. Она тут же принялась стягивать с него одежду, чтобы подобраться к ране, но Ягер таки продолжал жалкие попытки к сопротивлению, стремясь оттолкнуть вездесущие руки русской.

Боль затуманила рассудок. Находясь словно в вакууме, он отдалённо слышал крики обергуппенфюрера, что находился на противоположной койке, немецкую речь медперсонала, что сейчас казалась ему чужой, и видел склонившееся над ним обеспокоенное лицо Оливии. На секунду ему даже показалось, что это она говорила что-то по-немецки.

Клаус, как в замедленной съёмке, наблюдал за тем, как заключённая S1030385 дёргала за плечо санитара, указывая на ещё одного пострадавшего, но тот лишь, не жалея сил, отвесил ей оплеуху, от чего та рухнула на пол. Поднявшись на ноги, русская спешно побежала к шкафу с медикаментами и, как показалось Ягеру, уже через секунду снова была возле него. Он почувствовал её руки на своих плечах и не смог сдержать стон боли, который немного привёл его в чувство. Силой уложив его на кровать, заключённая S1030385 скрутила полотенце, протянув ему. Клаус не понимал, что она от него хотела, пока не увидел в её руках пинцет.

Судорожно сглотнув, он догадался, что она собиралась достать пулю без анестезии, потому что на ту не было времени — штандартенфюрер и сам чувствовал, что вот-вот может потерять сознание. Взяв в зубы вручённое ему полотенце, Ягер зажмурил глаза и откинулся на подушку. Тупая боль пронзила плечо. Взвыв, как дикий зверь, он вцепился в кровать с такой силой, что костяшки на пальцах начали белеть, а на руках показались вены.

Оливия очень старалась сделать всё быстро и аккуратно, но это было сложнее, чем хотелось. Достав злосчастный кусок свинца, она зажала рану, останавливая кровь. Оставалось зашить. Мартынова знала это. Ягер тоже. Всё ещё находясь в сознании, он смотрел в потолок, мысленно молясь, чтобы это всё быстрее закончилось. Конечно, у него были ранения и похуже, но привыкнуть к боли он не мог. Каждый раз, проходя через этот ад, он надеялся, что больше этого не повторится, хоть и знал, что на войне раны неизбежны.

Задумываясь в такие моменты, через что приходилось проходить пленникам в концлагерях вроде этого, Ягер не мог сдержать дрожи. Он не одобрял такой подход, считая, что бой должен быть в равных условиях. Увы, его мнение не учитывалось. Единственное, что Клаус мог сделать, это не принимать участия в пытках. Что же касалось массовых расстрелов, то он мог лишь отсрочить их смерть, привлекая к общественному труду, как сделал это с заключённой S1030385. К сожалению, в отличие от неё, многие предпочитали голодную смерть в камерах или всё же работали, но, что называется, из-под палки, вынашивая в своём воспалённом мозгу что-то безумное. Одно из таких безумств, к сожалению, ему довелось в этот злосчастный день увидеть воочию и даже стать его жертвой. Почему же эта русская с таким энтузиазмом сама вызвалась помогать немцам? Что её отличало от соотечественников? Эти вопросы для него всё ещё оставалось без ответа.

После извлечения пули он почувствовал облегчение, ведь половина пути была позади. Выплюнув дурацкое полотенце, он глотнул воздуха и почувствовал, как его здоровую руку поднесли к простреленной ключице, веля прижать марлю как можно крепче. Он послушно выполнял всё, понимая, что Оливии сейчас тоже приходилось несладко.

В одиночку Мартыновой просто не хватало рук на всё сразу. Медсестра с санитаром работали в паре, ей же никто не бежал помочь, да и бежать-то было некому. Поэтому Ягер был единственным, кто мог сделать хоть что-то. Всё-таки, это было и в его интересах. Оставив его, она быстро рванула к шкафчику, пытаясь трясущимися руками найти ампулу и набрать её содержимое в шприц. Всё же без анастезии было не обойтись — Оливия боялась, что штандартенфюрер умрёт от болевого шока.

Вернувшись к нему, она затянула вокруг руки жгут и, протерев место для укола спиртом, собиралась ввести иглу, но её грубо схватили за запястье. Ягер продолжал тяжело дышать и, стискивая зубы, смотрел ледяными глазами на заключённую S1030385. Он не мог позволить этой девчонке что-то вколоть себе. Такой удачный момент, чтобы подменить ампулы и убить его, списав на большую потерю крови или болевой шок. Она же была фармацевтом и знала, что и в каких дозировках убивало человека. Такой шанс ей мог больше не выпасть. Клаус был уверен, что русская его бы не упустила.

— Только попробуй, — попытавшись подняться, прорычал он, но Оливия не понимала.

Ей оставалось лишь догадываться, что из-за своего недоверия к ней штандартенфюрер был готов рискнуть своей жизнью. Она повернулась в сторону соседней койки, где вокруг обергруппенфюрера продолжали носиться медработники и совершенно игнорировали всё, что происходило вокруг. Переведя взгляд на своего «пациента», она едва заметно повела бровью и указала глазами на происходящее по соседству. У него был выбор: довериться ей или надеяться, что горе-медики заметят его раньше, чем он отправится на тот свет.

Ягер продолжал крепко сжимать тонкое запястье Оливии, прожигая её взглядом и давая понять, что второй вариант ему больше приходился по душе. Вот только она не собиралась позволить ему умереть. Потянувшись к нему свободной рукой, она нежно, практически невесомо коснулась его покалеченной щеки и погладила розоватые шрамы большим пальцем. На её языке это означало: «Доверься мне, я не причиню вреда». Мартынова искренне надеялась, что он это поймёт. Клаус должен был её понять!

Она не знала, сколько минут они провели, пялясь друг на друга. Каждый стоял на своём, но вскоре хватка штандартенфюрера начала слабеть. Не потому, что он ей поверил, нет… Ягер начал медленно проваливаться во тьму, оставляя своё тело на растерзание заключённой S1030385 и мысленно укоряя себя за то, что при противостоянии русским он потерпел поражение.

Снова…

Ночь. Концентрационный лагерь SIII спал. Лишь солдаты у ворот и на смотровых башнях следили за тишиной и спокойствием этого жуткого места. Лазарет тоже был погружён в сон. Ночную тишину нарушал лишь свист холодного зимнего ветра за окном и похрапывание обергруппенфюрера.

Придя в себя, Клаус открыл глаза. Больно. Потолок кружился. Во рту стоял ком — страшно хотелось пить. Восстанавливая в памяти последние произошедшие с ним события, он лишь сдавленно вздохнул.

«Почему ты меня не убила?» — на истеричный смешок, рвавшийся из груди наружу, у него не хватало сил.

Почувствовав жар на левом запястье, Ягер медленно опустил взгляд вниз, пытаясь справиться с рвотными позывами, вызванными безумным головокружением. Картина представилась из ряда вон странная: подобрав по себя ноги, на полу рядом с его кроватью сидела заключённая S1030385, облокотившись на него головой и вцепившись в его запястье мёртвой хваткой, не расслабив пальцы даже во сне. Конечно же, он догадался, что она следила таким образом за тем, чтобы его пульс не прекратился. Сколько она так просидела, он не знал.

Всё тело затекло от долгого пребывания в одном положении. Клаус попытался пошевелить плечами, но вместо облегчения почувствовал ноющую боль. Зашипев от неприятных ощущений, он случайно дёрнул рукой, разбудив тем самым своего ночного сторожа. Подняв сонные, но взволнованные глаза, Оливия потратила пару секунд на осознание ситуации, а после облегчённо вздохнула и улыбнулась.

Несомненно, она была безумно счастлива, что штандартенфюрер пришёл в себя. Те пятнадцать часов, что он провёл без сознания, были для неё настоящей пыткой. Наверное, даже более ужасной чем те, что она пережила, только оказавшись в концлагере. Даже при тусклом жёлтом свете, исходящем от настольной лампы, стоящей в дальнем конце палаты, было видно, как её серо-голубые глаза поблёскивали от подступивших слёз облегчения и радости.

Чувствуя, как неловкость скапливалась вокруг него грозовой тучей, Клаус отдёрнул руку, освободившись от тонкой ладони Оливии, и попытался сесть. Место её прикосновения тут же словно сковало льдом. Превозмогая ноющую боль и слабость во всём теле, он таки принял вертикальное положение, но тут же едва не рухнул с койки. Голова кружилась так, словно он выпил весь алкоголь Германии в одиночку. Вовремя подскочив и придержав его, Мартынова помогла удержаться на месте и присела рядом с ним на край его кровати.

Пока Ягер приходил в себя от летающей в его глазах палаты, Оливия осторожно положила свою ладонь на его неповреждённую щёку и, чуть притянув к себе, заглянула в глаза, проверяя его состояние. Затем, приподнявшись, она нежно прикоснулась губами к его лбу, проверяя температуру, и села в прежнее положение. Не в силах сопротивляться, Ягер лишь предпринимал жалкие попытки сглотнуть ком, застрявший в горле, и облизывал высохшие губы.

— Пить… — едва слышно прохрипел он, молясь, чтоб его просьба была услышана.

Мартынова вновь попыталась посмотреть ему в глаза, но штандартенфюрер упорно избегал её взгляда. Он не хотел, чтобы хоть одна живая душа видела его в таком состоянии: слабый, подстреленный как дворовый пёс, молящий о стакане воды — но сильнее всего не хотел, чтобы его таким видел враг. От одной мысли о своём нынешнем положении ему хотелось закончить начатое заключённым и таки отправиться на тот свет, но Клаус списывал подобный бред, посетивший его голову, на действие той дряни, что сейчас текла по его венам, отравляя кровь.

«Что же ты мне вколола?» — думал Ягер, пытаясь удержаться в вертикальном положении.

Она же, гадая, что штандартенфюрер мог сказать, обеспокоенно наблюдала за любым мимическим изменением на его лице. Заметив, как он всё время сжимал губы в тонкую полоску и как часто дёргался его кадык в попытке сглотнуть слюну, она предположила, что его мучила жажда. Поднявшись с кровати, Мартынова направилась кошачьей поступью в сторону закутка, предназначенного для медперсонала, остающегося на дежурство. Оливия налила воду из графина в стакан и поспешила вернуться к своему пациенту.

Едва заметно улыбнувшись уголками губ вернувшейся девушке, Ягер принял из её рук спасительную жидкость и жадно припал к краю. У него уже не было мыслей о том, что заключённая S1030385 могла его отравить, ведь он точно знал, что она так не поступит. Существовало одно негласное правило: если враг нацелил на тебя оружие и не нажал на курок через пару секунд, то этого уже не произойдёт. С приходом войны это правило дополнилось пониманием, что он не сделает этого по той причине, что сам будет уже мёртв.

Опустошив стакан, Клаус вернул его Оливии и вытер губы тыльной стороной ладони, убирая оставшуюся на них влагу. Ему стало легче, но рвотные позывы и вращающаяся палата остались. Когда русская вновь присела к нему на кровать, Ягер попытался сфокусировать на ней свой взгляд, чтобы хоть немного отвлечься от тошноты. Спустя полминуты, когда Мартынова почти перестала двоиться, он заметил, что у неё разбита нижняя губа. В воспоминаниях всплыла картинка, когда она пыталась сообщить санитару о ранении ещё одного человека, а тот лишь замахнулся на неё своей огромной ручищей. Где-то внутри Клауса заскреблось странное чувство, напоминающее злость, когда твою любимую вещь трогают без разрешения — эту мысль он тоже списал на действие препарата.

Он бы так и продолжил бездумно сидеть и смотреть на оставленный санитаром подарок, если бы не выбившая из под косынки светлая прядь волос, которую русская аккуратно заправила за ухо. Даже при тусклом освещении штандартенфюрер смог заметить синюшный след на её запястье, оставленный им лично. Злость медленно перетекала в нечто странное, незнакомое… Ягер бы назвал это чувство виной, но он никогда не испытывал подобного к врагу. Голову вновь посетили сменяющие друг друга картинки, которые он видел до того, как провалился во тьму. Штандартенфюрер вспомнил эти серо-голубые глаза, что так спокойно и безмятежно смотрели на него. Вспомнил и приближающийся к его коже шприц с чем-то неизвестным, что казался ему тогда опаснее пули. Клаус тогда из последних сил перехватил её запястье, пытаясь остановить, теперь же созерцал последствия.

Его внимание и реакция всё ещё были слегка заторможены, поэтому Ягер не сразу отобразил, что пострадавшая рука приближалась к его груди. Заключённая S1030385 мягко коснулась его подушечками пальцев чуть выше солнечного сплетения, а штандартенфюрер только сейчас осознал, что был обнажён по пояс. По телу тут же пробежала дрожь. То ли от того, что в помещении было прохладно, то ли от прикосновений русской. Приложив чуть больше силы, она дала понять, что ему стоило лечь обратно.

Клаус не хотел повиноваться, но сейчас среди них двоих она занимала властвующее положение, что ему несомненно было не по душе. Он вновь лёг на спину, а её рука осталась лежать на его груди, чуть задевая повязку, скрывающую место, где вскоре будет красоваться очередной шрам. Её ладонь была настолько горячей, что, казалось, обязательно должна оставить после себя ожог. За последние сутки прикосновений её к нему было слишком много, и сколько бы Ягер не стремился их избегать, сейчас, прижатому рукой Оливии к кровати, ему было некуда деться.

Та же внимательно его рассматривала. Он наконец предстал перед ней обычным человеком со своими недостатками и слабостями. Серая форма хладнокровного командира отсутствовала, оставляя его тело один на один с изучающим взглядом и вездесущими руками русской. Она медленно начала двигать ладонь вниз к солнечному сплетению, переходя затем на рёбра, и так же аккуратно вернулась обратно, поднимаясь к здоровому плечу. Возможно, будь у него сейчас хотя бы немного больше сил, штандартенфюрер откинул бы её руку, давая понять, что его личное пространство не терпело таких наглых вторжений, но было уже поздно. Мартынова нежно водила подушечками пальцев по его коже, призывая его тем самым расслабиться и отдыхать, восстанавливая силы, но эффект выходил противоположным.

Поняв, что даже после спасения его жизни Клаус продолжал относиться к ней с недоверием, напрягаясь каждой клеточкой от любого её касания, она чуть расстроенно поджала губы. Отстранив руку, она укрыла его одеялом, показывая, что больше без его разрешения к нему не прикоснется. По крайней мере, сейчас.

Почувствовав, что заключённая S1030385 наконец наигралась, Ягер не без труда, но повернулся на здоровый бок, стремясь натянуть на себя одеяло так, чтобы укрыться с головой. Его так и подмывало произнести уже выученное ей: «Пошла вон!» — что всё это время вертелось на языке. Он бы был точно уверен, что та его поняла, но так и не позволил фразе слететь с губ.

Закутавшись, он лишь надеялся, что она оставит его в покое. На душе было тошно. Сознание медленно, но начало проясняться. Штандартенфюрер внезапно ощутил дикий страх, щемящий в груди. Костлявая была совсем рядом. Так близко, что смогла заставить его осознать всю хрупкость его жизни. Ягер понял, что боялся умереть настолько глупой смертью.

Его столько раз калечили и вытаскивали с того света, что он уже сбился со счёта. Старуха Смерть не раз касалась его кожи, оставляя на память свои уродливые отпечатки, и увлекала вслед за собой, но врачи каждый раз выдёргивали его из этих цепких объятий. Тогда он не задумывался и лишь благодарил судьбу за дополнительное время. Клаус всегда был готов умереть как солдат, но каждый раз возвращался подобно фениксу. В этот раз всё было по-другому.

Штандартенфюрер был готов отдать жизнь на поле боя, завещая свою душу Великому германскому Рейху, а не получать подачки от врага. Когда Ягера штопали родные немецкие врачи и медсёстры, они боролись за его жизнь с чертовкой судьбой. Русская же, по его мнению, давала понять, продлив его существование на этой земле, что это исключительно её прихоть. Так же себя чувствовали, очевидно, и заключённые концлагерей. Клаус словно примерил на себя шкуру одного из них. Это и было ответом, почему все они не хотели работать, предпочитая умереть — никто не хотел быть должным врагу. Только заключённая S1030385 была другой.

«Что с тобой не так?» — недоумевал Ягер, всё ещё ощущая спиной ее присутствие.

В этот момент его койка жалобно скрипнула. Поднявшись с кровати, Мартынова направилась в закуток медперсонала, со спокойной душой оставляя своего пациента наедине со своими демонами. Пусть штандартенфюрер и не распинался в благодарностях перед ней, но Оливия знала, что сделала всё правильно, руководствуясь велением сердца.

* * *

Наутро Ягер уже рвался вернуться к работе. Горизонтальное положение ему сейчас было просто непозволительно. К тому же под испепеляющим взглядом обергруппенфюрера, располагающемся на противоположной койке, было невозможно ни читать, ни отдыхать. Клаус знал, что тот ничего не говорил лишь потому, что рядом с ними лежали раненые солдаты и бегал медперсонал. Заключённой S1030385, к его счастью, видно не было. Возможно, она занималась другими делами либо отсыпалась после ночного дежурства.

Всё же получив после обеда разрешение медсестры сбежать из лазарета под его ответственность, штандартенфюрер прихватил с собой пузырёк с обезболивавшим и с детским восторгом вернулся в своё кресло за рабочим столом, утонув в бумажной писанине. Конечно, помимо этого у него ещё была толпа курсантов, которые без его пинков бы совсем распустились, но вернуться к ним Ягер был пока не готов. Пару дней под присмотром Тилике и других офицеров им не навредят.

Когда же Клаус наконец начал наслаждаться тишиной и рабочей атмосферой, в кабинет без стука зашёл прихрамывающий Бернхард. Тут же подскочив с места, штандартенфюрер вскинул руку в приветственном жесте и, забыв о недавнем ранении, поморщился от ноющей боли. Ему ещё повезло, что пострадало не правое плечо, иначе с приветствием было бы тяжко.

— Угомонись, Клаус, — отмахнулся обергруппенфюрер, ковыляя к его столу. — Я сейчас такая же подстреленная псина, так что можешь выдохнуть, — он рухнул на стул, рассматривая кабинет. — А ты быстро тут обжился.

Немного помявшись, Ягер присел в своё кресло, ожидая дальнейшего развития разговора, и ждал вынесенный ему приговор. Штандартенфюрер знал, что за случившееся его как минимум должны понизить в звании и лишить командования, да и то только из-за прошлых заслуг. По-хорошему, его бы отдали на растерзание гестапо, чего Клаус несомненно боялся больше смерти.

Кинув мимолётный взгляд на располагавшуюся в руках Бернхарда папку, Ягер поспешил отвести глаза, но тут же столкнулся с его внимательным взором. Тот расслабленно усмехнулся и небрежно кинул бумаги на стол, позволяя узнать штандартенфюреру его дальнейшую судьбу. Большего Клаусу и не требовалось. Он спешно открыл отчёт, пробежавшись по нему взглядом и перепрыгивая через строчку, пока не нашёл нужный ему абзац. Прочитав, Ягер тряхнул головой и протёр глаза, не веря написанному. Ему пришлось перебрать каждый слог и каждую букву трижды, чтобы мозг всё же принял информацию.

— Герр Хайн, — потеряно начал он, подняв на него взгляд. — Тут же нет ни слова про вчерашнее.

— Ты не меняешься, Ягер, — рассмеялся Бернхард. — До сих пор помню, как я у тебя экзамен по танковому делу принимал, когда ты хотел «отлично» пересдать, — он махнул рукой в сторону серванта, где стоял графин с коньяком, безмолвно веля направить беседу в более приятное русло. — Скажи спасибо, что мы не первый день знакомы и что Гиммлер возлагает на тебя большие надежды. Так бы я тебя ещё вчера добил.

Разлив коньяк по бокалам, Клаус тут же сделал два больших глотка, чтобы успокоить дрожь в руках, надеясь, что обергруппенфюрер её не заметил. Он и подумать не мог, что Бернхард вспомнит его прокол на экзамене, ведь с тех пор прошло уже лет восемь.

Конечно же, Ягер тоже не забыл тот день. Тогда ещё оберфюрер Бернхард Хайн был одним из тех, кто принимал экзамен у выпускников академии. Многие именно из-за него с треском провалились. Находящийся по списку в самом конце Клаус безумно переживал, что его настигнет та же участь, но, собравшись с силами, он выполнил задание идеально. Молодому командиру от волнения показалось, что он всё запорол, из-за чего его первыми словами, когда он показался из танка, стали: «Можно пересдать?» Бернхард с остальными членами приёмной комиссии тогда от души повеселились, а над лучшим выпускником ещё долго подшучивали товарищи. Штандартенфюрер очень давно не вспоминал этот случай.

Хайн же всегда старался отслеживать успехи своего племянника Вольфа, личное дело которого неизменно лежало рядом с делом Клауса. Ещё когда эти двое были мальчишками, а Бернхард в свой отпуск приезжал в семейную усадьбу, то часто рассказывал им истории со службы. Уже тогда они оба решили, что станут танкистами, и если младшему Хайну место в военной академии было положено от рождения, то его другу повезло меньше.

У старшего Ягера не было влиятельных связей и заслуг перед страной — он был обычным служащим на железнодорожной станции — поэтому его сыну пришлось самому прорываться через тернии к звёздам. В то время, когда Вольф заваливался в кабак перед предстоящим на следующий день экзаменом, зная, что его вытянут преподаватели, Клаус зарывался с головой в учебники, тетради и военные пособия.

Когда же младшего Хайна не стало, а убитый горем и чувством вины Ягер сбежал в очередное пекло, Бернхард начал отслеживать теперь уже только его судьбу. Часто интересовался у других командиров. После случившегося в 1941-м Клаус стал вдвое быстрее карабкаться по служебной лестнице, нередко шагая по головам. С Бернхардом он старался не пересекаться, на родину тоже не ездил, отказываясь от отпусков, и надеялся, что больше с ним не встретится. Штандартенфюрер боялся посмотреть тому в глаза после того, как не смог уберечь его племянника от лап костлявой. Какого же было его удивление увидеть в письме о предстоящей проверке такую знакомую фамилию.

— Но давай кое-что проясним, — обергруппенфюрер нарушил тишину, повисшую в кабинете, и серьёзно посмотрел на Ягера. — Если в мой следующий визит подобное повторится, я лично тебя пристрелю, а Гиммлеру скажу, что ты сам бросился под пули.

Поправив душивший его воротник, штандартенфюрер нервно сглотнул. Ему всё ещё было неловко пить в компании Бернхарда, который разговаривал с ним практически как с равным. Эти два года Ягер был уверен, что дом Хайнов его ненавидит и презирает. В сущности, всё было в корне наоборот.

— А знаешь, Клаус, если честно, то я тебе даже завидую, — вновь заговорил Бернхард, немного смягчившись. — Штандартенфюрером на два года раньше меня стал, расположения рейхсфюрера добился, ещё и такую красавицу урвал, — тяжело вздохнув, он отпил из бокала. — А я свою жизнь только Рейху посвятил.

— Но у меня никого нет, герр Хайн, — отозвался наконец штандартенфюрер, непонимающе глядя на собеседника. — И я предан Рейху не меньше вас.

— Ой, Ягер, не прикидывайся святошей! Коньяка лучше долей, — скомандовал Бернхард, протягивая бокал. — Думаешь, я слепой? Не видел, как за тебя белокурая нимфа из лазарета переживала?

— Вы не так всё поняли… — начал было оправдываться Клаус, доливая обергруппенфюреру янтарной жидкости. — Она же…

— Ну, немая и что? — изумился Бернхард, всплеснув руками, от чего коньяк едва ли не покинул пределы бокала. — Где ты в наше время найдёшь немку, которая будет одновременно и красивой, и умной, и заботливой? А что молчит, так это даже лучше! Ссориться меньше будете!

— У нас с ней ничего не было и быть не могло, герр Хайн, — холодно бросил штандартенфюрер, стремясь намекнуть собеседнику, что данная тема ему не по душе.

— Преданность своей стране — это, конечно, хорошо. Ты мне нравишься, Клаус, но не будь идиотом, — с прищуром глянув на Ягера, произнёс тот. — Страна тебе в старости стакан воды не поднесёт, поэтому не повторяй моих ошибок и начни думать о чём-то, кроме работы! — отпив немного коньяка, Бернхард тяжело вздохнул. — Я хоть с племянниками мог понянчиться, раз своими так и не обзавёлся, а ты, насколько я помню, в семье один. Так что не пренебрегай такой роскошью, как семья.

Залпом осушив бокал, штандартенфюрер уже на десятый круг материл себя, что не сказал правду, и чем больше он молчал, тем больше понимал, что язык уже не повернётся. Он лишь не мог понять, почему Бернхард так уверен в принадлежности заключённой S1030385 к немецкой крови. Возможно, из-за того, что её нашивки «OST» на платье не было видно из-за белого халата. С другой стороны, Клаус и сам замечал, что черты её лица несколько отличаются от лиц привычных русских «Мань». Могла ли она быть немкой? Конечно же, нет. Иначе она бы знала родной язык и, даже не имея возможности на нём говорить, хотя бы воспринимала его на слух.

У него не раз были предположения о том, что она родом из Франции, Швейцарии или Англии и постоянно сомневался в том, что по венам заключённой S1030285 текла кровь этих дикарей, живущих в вечной мерзлоте. Что-что, а нравы их суровой погоды Ягер знал не понаслышке. Но вот незадача, Мартынова общалась исключительно на русском. Прикидываться одной из них было крайне неосмотрительно, ведь к их нации было особенно жестокое отношение в концлагерях, а она была далеко не глупа.

Штандартенфюрер едва заметно ухмыльнулся своим бредовым рассуждениям, списав всё на выпитый алкоголь.

— Пойду собираться, а то загостился я у вас, а ты подумай хорошенько над моими словами, Ягер, — допив коньяк, произнёс обергруппенфюрер и поднялся со стула, отвлекая Клауса от размышлений. — Как её хоть зовут? А то, пока она вокруг тебя носилась, я даже имени не спросил.

— Оливия, — ответил тот, задумчиво глядя в стену.

— Оли-ивия, — протянул Бернхард, будто пробуя произнесённое на вкус. — У неё даже имя чудесное, — как-то мечтательно заметил он. — Будь я лет хотя бы на пятнадцать помоложе, забрал бы её себе.

У Ягера округлились глаза, а весь выпитый алкоголь как будто за секунду выветрился. Его бросило в жар от одной только мысли, что немец мог якшаться с русской по собственной воле, а суть сказанных обергруппенфюрером слов, кажется, и вовсе отказывалась доходить до Клауса. Немец и русская… Немыслимо!

— Да шучу я, Клаус, шучу! — хохотнул тот, хлопнув штандартенфюрера по плечу. — А ты смотри не прозевай её! У вас тут много одиноких офицеров, быстро к рукам приберут.

Дав последние наставления по обустройству концлагеря, обергруппенфюрер направился в сторону двери, но, уже стоя на пороге, вновь обернулся.

— Ты хоть письмо моему брату и его жене напиши, они же к тебе всегда, как к родному сыну, относились, — конечно, Бернхард понимал метания Ягера и знал, почему тот решил отдалиться, но и молчать не мог. — Они зла на тебя не держат.

После этих слов он оставил Клауса наедине со своими мыслями. Тому и вправду было над чем подумать. Дождавшись, когда Бернхард отойдёт на достаточное расстояние от кабинета, Ягер с размаху кинул бокал в стену, от чего комнату осыпало дождём из осколков, а в воздухе начал витать аромат спиртного.

— Ну и вляпался же ты, Ягер, — сказал он самому себе, достав из ящика письменного стола карточку заключённой S1030385, и как-то задумчиво принялся вглядываться в маленькую чёрно-белую фотографию.

После того, как Бернхард и его свита покинули концлагерь, всё начало медленно возвращаться на круги своя. Ягер наконец смог выдохнуть спокойно и вернулся к бумажной работе, пригласив к себе в кабинет Тилике — для помощи. Вдвоём дело шло гораздо быстрее, и за час до отбоя всё уже близилась к завершению. Шелест листов, раздающийся в тишине кабинета, нарушил лишь слабый стук в дверь.

— Войдите, — не поднимая глаз, произнёс штандартенфюрер.

Через секунду из-за двери показался женский силуэт в белом халате, плавно скользящий к столу командующего концлагерем. Оторвавшись от работы, Тилике с интересом поднял взгляд на незваную гостью, а Клаус словно и вовсе её не замечал. Он обратил на неё внимание лишь после того, как Оливия протянула к нему руку с листком бумаги и подсунула его под бегающий карандаш штандартенфюрера. Так же бесшумно развернувшись, русская поспешила покинуть кабинет, но остановилась на середине пути, когда Ягер окликнул её.

Встретившись с ним глазами и ощущая на левой щеке внимательный взгляд карих глаз офицера, непрерывно наблюдавшего за ней, она вздёрнула бровь, как бы спрашивая: «Что вы хотели?» Пока мужчины молча её изучали, Мартынова даже не думала прервать зрительную дуэль с одним из них, стоя на месте, как стойкий оловянный солдатик. Она не ощущала опасности от ситуации, но была начеку. Клаус же в этот момент в своей голове вёл спор с самим собой, решая, как стоит поступить.

Ему не давал покоя разговор с Бернхардом и идущий наперекор всем его убеждениям поступок русской, которая его спасла. Штандартенфюрер был уверен, что беседа с ней должна разрешить ситуацию. Велев одному из солдат передать заключённой S1030385, что ему необходимо предоставить список недостающих медикаментов сегодня же, Ягер решил, что это вполне обоснованный предлог для их встречи. И вот Оливия уже находилась в его кабинете, всем своим видом давая ему понять, что пусть он и занял вновь главенствующее положение, трястись от одного его вида она не собиралась. Клауса сбивало с толку то, что в этом не чувствовалось привычной для русского духа непокорности.

— Тилике, пригласи к нам Анну, — он уже начал сомневаться в том, что затеял, но не в его правилах было отступать.

Гауптштурмфюреру же совсем не нравилось поведение этой девчонки, а особенно то, что она позволяла себе так открыто смотреть в глаза командующему концлагерем. Каждый из заключённых, кто хотя бы на лишние доли секунды задерживал свой взгляд на офицерах, тут же получал по физиономии. Почему же Ягер не спешил наказать наглую русскую, Тилике не понимал, но и ослушаться приказа не мог. Поднявшись с места, он ровным шагом направился к выходу из кабинета.

Когда же подчинённый оставил их наедине, штандартенфюрер встал из-за стола и подошёл к Оливии. Между ними оставалось не больше десяти сантиметров, и из-за разницы в росте ей пришлось чуть приподнять голову, чтобы не прерывать зрительного контакта. Скользя глазами по лицу русской, Ягер задержался на её губах чуть дольше нужного, вновь обратив внимание на оставленную санитаром метку.

У Мартыновой же в мыслях крутилось много предположений, что могли задумать пляшущие в глазах Клауса черти, но как бы она не пыталась предугадать его мысли и действия, знать наверняка никогда не получалось. Иронично, но при каждой их встрече Ягер был точно в таком же положении.

— Что же творится в твоей голове, милая? — произнёс он, зная, что русская его не поймёт.

Прав он был только отчасти, ведь Оливия смогла вспомнить обращение, которое к ней использовал только Ягер, но обычно с насмешкой. Сейчас же её не наблюдалось. Также она уловила и вопросительную интонацию. Пусть это были единичные кусочки пазла, но они позволили ей хотя бы предположить, почему штандартенфюрер остановил её. Оставалось загадкой лишь то, что же он мог спросить. Достав из кармана халата свой блокнот, ей всё же пришлось отвести взгляд от его внимательных и заинтересованных глаз, стремящихся заглянуть в душу. Мартынова быстро нарисовала лицо человечка и поставила над ним вопросительный знак, затем показала своё творение Клаусу. Он не смог сдержать улыбки.

Услышав раздающиеся из тишины вечернего коридора чёткие и уверенные шаги, перебиваемые торопливо шаркающими и хаотичными, штандартенфюрер понял, что Тилике уже возвращался в компании переводчицы. Отступив чуть назад, Ягер тем самым увеличил расстояние между собой и русской и выдвинул стоявший за столом стул, как бы приглашая присесть. Сам же поспешил вернуться на своё место.

Вошедшая в кабинет Анна тут же подошла к столу, как и всегда, уткнувшись запуганным взглядом в деревянный пол. Сопровождающий её гауптштурмфюрер намеревался вернуться к бумагам, но Клаус его остановил.

— На сегодня ты свободен, Тилике, — произнёс штандартенфюрер, небрежно махнув рукой в сторону двери. — С оставшимся я справлюсь один.

Тот лишь удивлённо вздёрнул брови, не понимая, о чём столь секретном его командир хотел поговорить с умалишённой. До него уже успел дойти слух о том, что эта русская спасла Ягеру жизнь, но гауптштурмфюрер не верил в подобный бред, а спросить у него самого не решался, да и вряд ли бы он ответил. Не смея перечить вышестоящему по званию, Тилике покинул кабинет.

Избавившись от лишних ушей, Клаус надеялся, что начать диалог будет проще, но ошибся. Он не представлял, с чего начать, молча буравя сидящую напротив него Оливию взглядом. Поняв, что эта игра в гляделки начала затягиваться, Мартынова вновь показала ему свой рисунок.

— Давай ненадолго представим, что это не допрос, а просто беседа, — наконец заговорил он, отодвигая бумаги в сторону. — Что ты думаешь о войне?

Откинувшись в своё кресло, штандартенфюрер решил начать общение издалека. Он уже успел усвоить, что привычные методы с ней не работали, поэтому приходилось искать обходные пути и действовать наугад, тыча пальцем в небо.

— Герр Ягер, кого из своих родителей вы любите больше? — ответила вопросом на вопрос Мартынова, быстро черкнув его в блокноте и предоставив Ярцевой возможность озвучить.

— Кажется, я не об этом спросил, — заметил он, наблюдая, как она снова принялась выводить слова на бумаге.

— Вы сами решили, что это будет просто беседа, — нервно теребя блокнот в руках, начала читать Анна. — Во время беседы люди обмениваются какой-то информацией. Я не прошу вас рассказывать военную тайну, а лишь хочу услышать ответ, равноценный своему, — переводчица нервно сглотнула, остановившись, но, вскоре всё же продолжила: — Либо вы можете снова упечь меня в камеру, связать руки цепями и надеяться, что тогда я произнесу хоть слово.

Ухмыльнувшись, штандартенфюрер оценил зашкаливающую степень самоиронии в её словах и понял свою ошибку. В поиске рычагов давления на Мартынову он чувствовал себя новорождённым слепым котёнком, а вовсе не хладнокровным тираном, коим был с остальными. Вспоминая их первую беседу, он усвоил, что добиться от неё ответов гораздо легче мирным путём, чем через насилие. Она с настораживающим удовольствием шла на контакт, что совершенно отказывалось поддаваться какой-либо логике.

— В каких бы отношениях со своими родителями я не был, считаю глупым занятием выбирать между ними, — Клаус старался максимально завуалировать свой ответ, не желая переводить беседу в более откровенное русло.

У него было немало предположений дальнейшего развития разговора, но он и представить не мог, что именно этого ответа ждала русская. Улыбнувшись тому, что её замысел удался, Оливия вновь вывела слова на бумаге и отдала её Ярцевой.

— Вы только что сами себе ответили, — прочитала Анна, совершенно не понимая сути диалога этих двоих, и, как не странно, не только она.

Ягер вновь начал сомневаться в способности Мартыновой мыслить разумно, пытаясь сопоставить свой вопрос с ответом, но его так и не посетило ни одного вразумительного решения этой задачи. Поняв, что штандартенфюрер в своих размышлениях зашёл в тупик, Оливия попросила листок побольше и принялась писать. С интересном наблюдая за тем, как двигался карандаш в её пальцах и как она, увлёкшись, снова высунула кончик языка, Клаус терпеливо ждал, предвкушая что-то невообразимое. Когда же листок наконец перешёл в руки переводчицы, он весь обратился в слух.

— Я надеялась, герр Ягер, что вы не мыслите так же, как другие, но, похоже, ошиблась. Как бы вы не пытались это отрицать, но как между Германским Рейхом и СССР нет различий, так и между их вождями. Оба расселись в кожаных креслах и без угрызений совести отправляют ни в чём не повинных людей под пули, а ведь все эти солдаты — чьи-то дети, братья, мужья и отцы. Вы же сами, герр Ягер, чей-то сын. Неужели вы мечтали ловить своим телом пули? Мечтали о том, что будете купаться в чужой крови? Вам интересно, что я думаю об этой войне? Меня с детства учили, что любая жизнь бесценна, и неважно, какого человек пола, цвета или в какой стране он живет. Я не хочу участвовать в этом безумии и надеюсь, что она закончится как можно быстрее, а кто её выиграет, мне всё равно. Если бы мои родители были живы, они никогда бы не подняли друг на друга оружие только из-за того, что принадлежали к разным нациям!

Внимательно выслушав, как столь пламенную речь читала запуганная переводчица, постоянно всхлипывая и сбиваясь, штандартенфюреру стало не по себе. Предоставленный Оливии в лице Анны голос совершенно ей не подходил. Впервые за время их знакомства он видел, как в её глазах бушевали ненависть и злость, но, судя по услышанному, вовсе не к нему. Ей было невыносимо больно от того, что гибли люди. Клаусу не хотелось признавать, но Мартынова была права, когда говорила, что языком тела можно было сказать гораздо больше, чем словами. Для этого необходимо лишь научиться его понимать.

Обдумывая каждое прочтённое Ярцевой слово, Ягер начал с ужасом понимать, что все кусочки пазла в его голове начинали складываться в полноценную картину: слова Оливии, произнесённые тогда в камере, о том, что она не хочет его убивать, отсутствие ненависти к немцам, его спасённая жизнь и даже то, что обергруппенфюрер принял её за свою. Нет, он отказывался верить в то, что услышал.

Наконец дочитав, Анна положила листок на стол, из последних сил сдерживая подступающую истерику. Ей хотелось выть от тех ужасных и пугающих её слов, что она только что прочитала. Переводчица всегда сочувствовала немой, жалея её больше остальных, но ей и в страшном сне не могло присниться то, что такой открытый, жизнерадостный и милосердный человечек может быть потомком этих монстров. Её состояние сейчас разделял и штандартенфюрер, потерянно уставившись в стену.

— Соболезную твоей потере, — словно в тумане произнёс Клаус, переваривая услышанное.

— Не стоит, герр Ягер, — тут же написала ответ Оливия, вновь подсунув листок всхлипывающей переводчице. — Мои отец и мать погибли задолго до войны, и я даже рада, что они не дожили до этого дня. Они бы не перенесли, если бы увидели, как их народы кромсают друг друга, превращая в кровавое месиво.

От её последнего ответа штандартенфюрера передёрнуло. У него не укладывалось в голове, как Мартынова могла так спокойно сидеть и говорить подобное о своих родных. Он впервые видел столько холода в этих серо-голубых глазах, обычно светившихся теплом и добротой. Клаус даже не мог предположить, что русская и немецкая кровь могла дать такую ядерную смесь, скрывающуюся в этом нежном и хрупком теле.

— Почему же ты не знаешь немецкий? — после очередной затягивающейся паузы спросил он. — Неужели родители не позаботились об образовании своего чада?

Пытаясь найти изъян в её истории, Клаус надеялся, что эта наглая девчонка ему откровенно врала, но пока её легенда выходила слишком складной. Уверенный, что Оливия обязательно проколется, штандартенфюрер решил давить вопросами.

— Если бы хоть одна живая душа узнала, что мой отец — немец, его бы расстреляли на месте, поэтому в нашем доме его язык и любые связанные с этим разговоры облагались табу, — спокойно пояснила Мартынова. — А после его смерти, как мне казалось, надобность в немецком отпала. Откуда же мне было знать, что однажды он мне понадобится.

Вновь остановившись, Ярцева нервно сглотнула, не решаясь читать дальше. После всего, что она узнала, ей совершенно не хотелось, чтобы Ягер дал добро на пока ещё неозвученную просьбу Мартыновой. Та же, не наблюдая какой-либо реакции от командующего лагерем, поняла, что переводчица не договорила. Подняв на неё внимательный взгляд, Оливия хотела знать, почему та недобросовестно выполняла свою работу переводчика, ведь её присутствие в их разговоре было вынужденным только из-за этого. Заминка Ярцевой только укрепила в Мартыновой принятое ей решение.

— Я давно хотела попросить у вас разрешения заниматься немецким с Анной по вечерам, но не знала, как об этом попросить, — всё же продолжила переводчица, не выдержав давления теперь уже с двух сторон. — Стыдно всё-таки не знать родной язык в моём возрасте. Да и общаться так будет удобнее.

После последней произнесённой Ярцевой реплики штандартенфюрер позволил себе едва заметно улыбнуться уголками губ и вновь направил свой внимательный взор на Мартынову.

— Не возражаю, — одобрительно кивнув, Ягер поднялся со своего места и, найдя на одной из полок шкафа запылившийся немецко-русский словарь, передал его Оливии. — Уже поздно. Думаю, на сегодня наша беседа закончена.

После этих слов он прошёл к окну, закурив трубку. За его спиной раздавались русская речь от Анны, скрип отодвигающегося стула и… шаркающий по бумаге карандаш.

— Герр Ягер, могу ли я попросить вас ещё об одном маленьком одолжении? — произнесла переводчица спустя полминуты.

— И что же ты хочешь, милая? — даже не повернувшись, поинтересовался штандартенфюрер, наблюдая за падающими за окном снежинками и выдыхая клубы дыма.

— Альбом и пару карандашей, — послужило ему ответом.

Наверное, попроси Мартынова его сейчас открыть перед ней ворота концлагеря и дать продуктов в дорогу, Ягер бы тоже согласился, лишь бы она скорее покинула его кабинет. За эти два дня присутствия Оливии в его жизни было слишком много. Возможно, даже больше, чем за те три месяца, что она провела в этом месте в статусе остарбайтера. Перебинтованная левая ключица вновь начала болезненно ныть. Теперь на нём тоже навсегда останется её метка. Пусть нанёс её неизвестный русский пленный из группы S205, но напоминать она будет именно об этой странной особе, появившейся в жизни Клауса.

Когда девушки наконец покинули его кабинет, Ягер устало потёр глаза, понимая, что работать сегодня уже не было ни сил, ни настроения. Внутри его терзало странное чувство пустоты. Наконец отыскав корень проблемы, он не чувствовал радости. Эта была победа, граничащая с поражением. Прямо как тогда тогда в Нефёдовке — он застрелил своего врага, выйдя из боя победителем, но потерял при этом целую танковую роту и лучшего друга. Плата за победу оказалась слишком велика.

За эти три месяца Клаус периодически вспоминал о Мартыновой, стремясь найти причинно-следственную связь в её действиях, и был уверен, что, как только головоломка будет решена, он потеряет к ней интерес. Отчего же она по-прежнему занимала его мысли? Ответ был до безобразия прост — от полученной информации не изменилось ровным счётом ничего. Дочь труса и предателя, сбежавшего из родной страны в земли неотёсанных дикарей и спрятавшегося за юбкой какой-то «Мани», была немногим лучше него самого. Ягеру было стыдно за таких представителей его нации, но, несмотря на это, они продолжали его волновать.

Сложив недописанные отчёты в одну стопку, он случайно смахнул один из листов со стола. Подняв беглеца с пола, штандартенфюрер взглянул на его содержимое, невольно улыбнувшись. Её почерк он давно выучил и знал каждую необычную закорючку на каждой букве алфавита. Особенно ему нравились рогалики над умлаутами, заменявшие точки. Занимаясь отчетностью лазарета, каждый вторник, когда он сопровождал курсантов на плановый осмотр, Оливия предоставляла ему список недостающих медикаментов.

Ягер вынудил её нарушить это негласное правило, приказав в столь поздний час принести его лично. Хоть сегодня было только воскресенье, он точно знал, что Мартынова не отказала бы себе в удовольствии навестить его, даже не будь готового списка. К тому же она всегда составляла их заранее, ежедневно дополняя. Список был идеальным предлогом для встречи.

Оливия же покидала кабинет штандартенфюрера, пребывая в крайне окрылённом расположении духа. Их общение с Ягером наконец сдвинулось с мёртвой точки, пусть ей и пришлось для этого рисковать, рассказывая достаточно откровенно то, что творилось в её мыслях. С другой стороны, игра стоила свеч — теперь она сможет заниматься немецким и, возможно, добьётся расположения командующего концентрационным лагерем SIII.

Решив, обсудить с Анной время занятий, пока та не убежала в свою комнату, Мартынова вприпрыжку догнала её, когда та уже отошла метров на десять от ненавистного ей кабинета. Аккуратно остановив её за плечо, Оливия хотела показать ей добытый словарь и договориться без лишних слов, но от неожиданности выронила всё, что держала в руках. Тишину погружённого в вечерний сумрак опустевшего коридора нарушили звонкая пощечина и упавшие на бетонный пол немецко-русский словарик, тоненький альбом, блокнот и несколько карандашей. Не понимая, чем вызван внезапный акт агрессии, Мартынова приложила ладонь к пылающей от удара щеке и удивлённо посмотрела на повернувшуюся к ней Ярцеву.

— Не делай вид, дрянь, что не понимаешь, за что, — прошипела переводчица, боязливо оглянувшись по сторонам в поисках ненужных свидетелей. — На родине тебя бы уже расстреляли!

Услышав ответ на возникший в голове вопрос, Оливия ещё сильнее удивилась столь неожиданным переменам в поведении Анны. Всегда мягкая и тихая девушка сейчас готова была убить немую одним только взглядом. Извечный выбор, стоящий перед Мартыновой, вновь перевесил чашу весов не в ту сторону. Да, она хотела найти защиту со стороны Ягера, но не думала, что это будет стоить ей хоть и редкого, но общения с Ярцевой. Кинув мимолётный взгляд на валяющийся у ног словарь, она подняла глаза на переводчицу, стремясь спросить: «Ты не будешь меня учить?» — Оливия ожидала нового удара, не решаясь поднять блокнот и написать это на бумаге, но та всё поняла без слов.

— О, не переживай, я буду с тобой заниматься, но только ради того, чтобы не присутствовать больше в ваших мерзких беседах, — небрежно кинула ей Анна, стремясь прожечь в ней дыру силой мысли. — Надеюсь, эта нацистская гнида тебя однажды пристрелит за твой длинный язык.

После произнесённых слов девушки услышали скрип половиц неподалёку. Обернувшись на источник звука, Мартынова лишь поспешила отвернуться, а Ярцева резко побледнела, столкнувшись глазами со своим ночным кошмаром. Бежать было поздно.

Увиденная штандартенфюрером картина определённо была чем-то новым. Услышав шум в коридоре, он поспешил выйти, намереваясь увидеть кого-то из офицеров, но никак не ссору между остарбайтерами. Русские в заключении показали себя очень сплочёнными, и до этого конфликтов между ними не наблюдалось, ведь у них был более серьёзный сплотивший их враг, но сейчас всё обстояло иначе.

Подойдя ближе, он окинул девушек взглядом, пытаясь понять, что произошло. Пусть Клаус и не знал русского, но ругательства вроде «Гори в аду!», «Чтоб ты сдох!» и «Нацистская гнида» были ему знакомы. Расхрабрившаяся пару минут назад переводчица вновь упёрлась глазами в пол, а немая в непривычной для неё манере отводила взгляд, держась за щёку. Чуть приглядевшись, Ягер заметил, как из-под её тонких пальцев выглядывали красные отметины. Убрав её руку от лица, он взял Мартынову за подбородок, чуть повернув в сторону света. Ровные розовато-красные контуры были достаточно узнаваемы.

В отличие от неё, на Анне не изменилось ничего. Конечно, штандартенфюрер не разглядывал переводчицу до этого и не мог сравнить её вид «до» и «после», но по крайней мере он знал, как должен выглядеть любой осторбайтер женского пола. Одежда сидела как положено, волосы туго заплетены в косы и даже голубая косынка завязана идеально ровно. Побоев на ней Ягер так же не заметил, после чего сделал вывод, что Ярцева не смогла смириться с тем, что немая, по её мнению, была предателем, решив отыграться за своё положение именно на ней.

— Думаю, ты и сама знаешь, что тебя ждёт, — спокойно обратился он к белой как мел Анне. — Герр Керхер наверняка будет рад твоему визиту.

Вновь начав всхлипывать, переводчица инстинктивно отступила на шаг назад, хоть и знала, что бегство только усугубит ситуацию. Со штурмбанфюрером она давно не оставалась один на один. Последние года полтора Ярцева лишь сопровождала его пытки и допросы переводом. Теперь же за свою минутную слабость её телу придётся вспомнить, на что способен герр Керхер.

Крикнув в глубь коридора приказ караульным, Ягер молча стоял, наблюдая за появившимся из-за поворота через пару секунд адъютантом. Когда тот подошёл достаточно близко, штандартенфюрер поручил ему проводить нерадивую переводчицу в тюремный блок и закрыть до утра в одной из камер. Что же касалось наказания, было велено передать тюремщику не кормить и не поить её, а с утра хорошенько высечь, но не калечить. Услышав то, что от него требовалось, караульный схватил Ярцеву за локоть и повёл, куда было велено.

Стоящая всё это время без действия Мартынова пыталась вникнуть в диалог, но ничего понять так и не смогла. Оставалось лишь вслушиваться в интонацию и смотреть на поведение. Как назло, штандартенфюрер говорил до тошноты монотонно, а адъютант и вовсе молчал. Лишь по очередной истерике Ярцевой и тому, как тот потащил её в неизвестном направлении, она догадалась, что разговаривали они далеко не о погоде.

Если бы Оливия только могла, она бы крикнула во всё горло: «Она ни в чём не виновата! Заберите меня!» — но судьба-злодейка лишила её такой возможности ещё при рождении.

Наплевав на все свои разбросанные по полу скромные пожитки, Мартынова хотела было броситься вслед за удаляющимися, но её марафон закончился, не успев начаться. Она едва ли не рухнула на пол, когда ноги несли её вперёд, а чужая рука, схватившая её за запястье, тянула назад.

— И куда это ты собралась? — так же монотонно спросил штандартенфюрер, сильнее сжимая тонкое запястье Оливии.

Он ослабил хватку только тогда, когда на неё лице появилась гримаса боли. Перестав сопротивляться и пытаться вырваться из железного кулака Ягера, Мартынова потерянно опустила глаза в пол. Не будь время столь поздним, а штандартенфюрер — измотанным насыщенным днём, его бы определённо взбесило то, что в этой стремящейся сохранить нейтралитет девчонке внезапно возобладали истинно русские жертвенность и безрассудство. Вместо этого он лишь едва заметно повёл бровью и хмыкнул, справившись с желанием застрелить её на месте. Руку Оливии он всё же отпустил, заметив, что её пыл стих.

— Успокоилась? — бросил ей Клаус, совершенно забыв о том, что между ними стоял непреодолимой стеной языковой барьер, а переводчика рядом больше не было.

Вместо ответа немая присела на корточки, чтобы собрать вещи. Поднявшись же на ноги, Мартынова расстроенно заглянула в ледяные глаза Ягера и протянула ему свой блокнот с карандашом. На открытом листке было изображено то самое лицо человечка с вопросительным знаком над головой. Эта безобидная картинка больше не вызывала у штандартенфюрера улыбки.

По-хорошему Оливию стоило упечь в камеру вслед за Ярцевой хотя бы на сутки, чтобы напомнить ей её место, но что-то останавливало Ягера, не позволяя этого сделать. Словно специально, память, как на киноплёнке, начала крутить в его голове события суточной давности. Как немая просидела полночи на коленях возле его кровати, как в её глазах поблёскивали слёзы, когда он очнулся, как её нежные руки касались его ослабевшего от препаратов тела. Внезапно проснувшаяся совесть наперекор здравому смыслу и всем правилам голосила о том, что Мартынова не заслужила ночевки в камере.

Не усложняй она всё своим чёртовым стремлением помочь всем и вся, он бы давно отпустил её, но сейчас колебался. Она сохранила жизнь Ягера уже второй раз, он же мог похвастать лишь одним, не позволив её расстрелять. Мысленно выругавшись, Клаус стиснул зубы. Взяв из рук Оливии блокнот и карандаш, он быстро чиркнул ей ответ и вернул вещь хозяйке, затем вновь крикнул приказ вглубь коридора. Меньше чем через полминуты возле них снова стоял один из караульных.

— Проводите фройлян Мартынову в её комнату возле лазарета, — произнёс он и поспешил вернуться в свой кабинет.

Не позволив ей даже сообразить, что только что произошло, Оливию схватили за локоть и повели в неизвестном для неё направлении. Только оказавшись возле своей двери, она поняла, что штандартенфюрер не собирался упекать её в камеру вслед за Ярцевой. Кивнув проводившему её солдату в знак благодарности, она поспешила скрыться в своих четырёх стенах. Устало рухнув на стул, Мартынова бросила всё, что ей приходилось носить с собой в течении вечера, на стоящий рядом с кроватью стол. Конечно же, она не горела желанием снова ночевать в камере, но и портить отношения с единственным общающимся с ней на одном языке человеком ей не хотелось.

Вспомнив, что Ягер оставил ей послание, Оливия пролистала блокнот. Пару минут она просто разглядывала выведенные штандартенфюрером линии. Идеально ровные буквы, располагающиеся под лёгким наклоном, были угловатыми и резкими, в отличии от её мягких, но слегка пляшущих. От того, что его «f» и «t» были практически идентичны, на перевод ушло больше времени, чем планировалось, но всё же она справилась с этой задачей.

«Считай это жестом благодарности. На будущее запомни: не стоит геройствовать, если хочешь жить…»

Всё пространство заволакивал дым. Трудно было дышать. Собравшись с силами, Ягер только с третьей попытки смог выбраться из танка, рухнув на промёрзлую землю. Больно. Он едва ли мог сделать вдох, ведь несколько рёбер определённо были сломаны. Воздуха становилось всё меньше. Позволив себе секундную слабость, Клаус прикрыл глаза и попытался сглотнуть застрявший в горле ком. Из насквозь разодранной щеки текла кровь и, смешавшись с пеплом, отравляла его нутро. Вкус был отвратительным.

Пролежав рядом со своим железным зверем пару минут, Ягер открыл глаза и присел. Боль притихла, дышать стало легче, а травмы уже не казались столь серьёзными. Опираясь на гусеницы танка, он поднялся, осматриваясь. Поле боя будто замерло. Глянув в сторону подбитого Т-34, он увидел лежащих на земле «Иванов», державшихся в этом мире из последних сил. Чёртовы русские теперь боролись за жизнь не с ним, а со стервой-судьбой, пока сам Клаус непринужденно наблюдал за ними со стороны.

Наверное, он бы вечность мог простоять вот так, ожидая кончины врага, но что-то внутри его заставило обернуться на свою разбитую роту. Из танков начали выбираться солдаты. Изувеченные, с несовместимыми с жизнью ранами, они вели себя так, словно ничего не произошло. Будто и не было боя, унёсшего не один десяток жизней. Всматриваясь в происходящее, Ягер поражался всё больше. Один из солдат выбрался из танка без ноги, как ни в чём не бывало, вытащил следом свою оторванную конечность и, опираясь на неё, как на костыль, побрёл в неизвестном направлении. Списав увиденное на полученную контузию, Клаус мотнул головой, но картинка перед глазами лишь ухудшилась… Начали маячить перед глазами и другие: один — разорванный пополам — шёл на руках, а рядом шагали его ноги, другой нёс свою собственную голову… Ягер никогда не относился к числу слабонервных, но этого в полной мере не мог осмыслить и переварить. Проследив за направлением их движения, он заметил светящуюся трещину в воздухе, отливающую голубым светом. Такую притягательную… Ему и самому хотелось подойти к ней, но мысль о том, что враг хоть и повержен, но ещё не время, не давала ему покоя. Он должен был убедиться, что чёртов «Иван» не встанет. Разрываясь между безумным желанием поддаться стадному чувству и убедиться в безоговорочной победе, Клаус даже не заметил, как позади него возникла фигура.

— Николаус, не меня ли ты ждёшь? — от внезапного голоса Ягер дёрнулся.

— Вольф? — удивился он, обернувшись.

Друг стоял перед ним во всей красе и улыбался, как в старые добрые времена, и Клаус даже испытал облегчение, что рядом находился кто-то близкий, но радоваться ему пришлось недолго. В груди Хайна зияло сквозное отверстие размером с кулак. Сквозь него можно было увидеть и сломанные рёбра, и разодранные в клочья лёгкие, и стоящий позади него танк.

— Вольф, как же ты? — изумился Ягер, показывая пальцем на смертельное ранение. — Ты же должен быть мёртв!

— Так я и мёртв, — усмехнувшись шоку товарища, Хайн хлопнул его по плечу. — Да и ты тоже! Пойдём, нечего нам больше здесь делать.

Двинувшись в сторону светящейся трещины, куда брели солдаты и растворялись в воздухе, стоило только коснуться исходящих от неё искр, Вольф позвал и Клауса. На осознание произошедшего ушло с полминуты. Только после этого Ягер понял, почему перестал чувствовать боль, почему все эти солдаты идут так спокойно, неся с собой свои конечности, почему Хайн так же спокойно стоит с дырой в груди — они все мертвы. Обернувшись назад, Ягеру стало дурно. На земле лежало его собственное тело, истекающее кровью.

— Я не могу уйти, — запротестовал он, когда Хайн потянул его за собой к двери в лучший мир. — Иваны ещё дышат.

— Тебя, Ягер, даже могила не исправила! Как не умел проигрывать, так и не научился! — ухмыльнулся Хайн. — Не переживай ты так за этих дикарей, сейчас поваляются ещё пару минут и за нами следом пойдут.

— Нет, Вольф, — твёрдо ответил он, отдергивая руку от друга. — Я должен быть уверен.

По-доброму усмехнувшись, Вольфганг больше не проронил ни слова и поплёлся к светящейся трещине один, пока Клаус сожалеюще следил за его удаляющейся спиной, а точнее, за тем, что от неё осталось. Желание броситься ему вслед только усиливалось, но он стойко ему сопротивлялся. Совесть и надломленное чувство собственного достоинства заставляло его стоять и смотреть на лежащего на промёрзлой земле «Ивана». Он не мог подвести Германский Рейх! Он — солдат, когда-то поклявшийся сражаться за свою страну до последнего вздоха. Даже находясь одной ногой на том свете, Ягер был верен своей клятве.

Верен до конца…

Очнулся штандартенфюрер в холодном поту и дышал так тяжело, словно пробежал марафон в несколько километров. Пусть он никогда и не верил ни в рай, ни в ад, ни тем более в бога, но мозг против его воли выдавал ему эту картинку снова и снова, стоило Ягеру только заснуть. Вот уже третий год этот ночной кошмар не давал ему покоя, сидя где-то глубоко в подсознании.

С проходом войны Клаус впервые познакомился с костлявой. Его никогда не мучили угрызения совести за убитых врагов, разрушенные города и сожженные деревни. Нет. Впервые ему стали сниться подобные вещи после того, когда Ягер не успел спасти товарища. За ним последовал ещё один, а после ещё и ещё… Когда же он занял руководящую должность, то на поле боя молодой командир безупречно рассчитывал выигрышную стратегию, но без потерь всё равно было не обойтись. Вскоре ему начали являться во снах не только товарищи, но и те, кого он хладнокровно отправлял на верную смерть.

— Ну, привет, командир! — шутливо здоровался с ним один из таких призраков. — Живой, да? Погоны новые? А у меня жена беременная дома осталась…

Первое время Клаус списывал подобные видения на свою богатую фантазию, но вскоре они стали невыносимы. Он не мог спокойно спать, постоянно ворочаясь и нередко просыпаясь от собственного крика. Когда же понял, что такими темпами дойдёт скорее не до Москвы, а до психбольницы, решил поделиться проблемой с другом. Как ни странно, но Хайн его понял и поддержал.

Останавливаясь на привалы или ожидая подкрепления, Вольфганг первым делом стремился всячески отвлечь Ягера всем, что только приходило в голову. То неизвестно откуда таскал очень неплохой табак, то пару бутылок самогона находил в одном из разрушенных домов, то вспоминал и рассказывал какую-нибудь бредовую историю из своих похождений по кабакам в студенческое время, пока Клаус пыхтел над очередным томом о строении танков. Как бы Ягер не пытался отвязаться от друга, говоря, что им пить не положено и что за такое их по голове точно не погладят, всё равно сдавался время от времени. Однажды им всё-таки за это прилично влетело, но Хайн был неисправим и продолжал соблазнять друга сомнительным времяпрепровождением. Клаус всегда относился к такому досугу скептично, но, что его поражало больше всего, это работало. Он не знал, как Вольфганг это делал, но его рассказы, немножко табака и полстакана горячительного заставляли демонов засыпать хотя бы на несколько дней. После же их посиделки повторялись.

Переломный момент наступил в тот роковой день под Нефёдовкой. В день, когда Хайна не стало, и Ягер остался со своими демонами один на один. Тогда ему впервые приснился кто-то, кроме своих соотечественников, — чёртов «Иван», не желающий покидать этот мир! Этот сон значительно отличался от других… Если раньше он будто наблюдал за погибшими, в чьей смерти винил себя, через непроницаемое стекло, то здесь словно был непосредственным участником произошедших тогда событий. Ему нередко приходило в голову, что, послушай он тогда Вольфа и пойди вслед за ним, то уже бы не очнулся. Врачи и сами тогда удивились, что Клаус смог выкарабкаться, о чём он несомненно позже жалел.

Пытаясь заглушить не только вопль совести, но и принять смерть человека, с которым он провёл бок о бок большую часть своей жизни, начиная со школьной скамьи и до того трагичного события, Ягер не раз стремился забыться. Табака было в избытке, да и запасы алкоголя время от времени пополнялись всё в тех же разрушенных и сожжённых деревнях, но чего-то всё равно не хватало. Словно на киноплёнке, всё было серым, а выпивка пресной. Вскоре Клаус всё же осознал, что не эта мишура заставляла его отвлечься от внутренних переживаний. Настроение всему задавал оболтус и весельчак Хайн с рассказами, от которых невозможно было не рассмеяться. Без него всё теряло яркость и становилось тусклым и унылым.

Смирившись с тем, что его демонов больше некому усмирять, было необходимо научиться жить с ними, и со временем он смог это сделать, замкнувшись в себе. Выбирая самые ожесточённые поля битв и составляя рапорты о переводе, Клаус бросался в самое пекло, не заботясь о своей жизни. То ли пытался вымотаться до предела, чтобы даже на ночные кошмары не оставалось сил, то ли нарочно искал встречи с костлявой, он и сам не знал. Война стала некой отдушиной, и он уже не замечал, что его демоны множились в геометрической прогрессии, сидя глубоко внутри. Сны ему уже не снились, звания одно за другим менялись, розово-красные шрамы начинали постепенно белеть и беспокоили всё меньше.

Теперь же, когда он получил новые погоны и уже четвёртый месяц следил за поддержанием порядка в концлагере и занимался обучением нового поколения солдат, выстроенные в сознании стены начинали медленно трещать по швам. Кирпичик за кирпичиком, казалось, неприступная ограда стала разваливаться, и началось всё, когда он оказался в местном лазарете, неспособный сопротивляться врагу. Именно в тот момент, когда, как он тогда считал, русская позволила ему жить. В ту ночь ему впервые за долгое время вновь приснился Хайн.

За прошедшие с того момента две недели он не разу не выспался, став более раздражительным. Рыдающая мать, Нефёдовка, Вольфганг, погибшие солдаты, «Иван». Словно сговорившись, каждый из его демонов норовил посетить голову штандартенфюрера, медленно сводя с ума.

«Это просто сон, Ягер, — убеждал он себя, сев на кровати и схватившись за голову. — Просто дурной сон».

Война не щадила никого, убивая если не физически, то морально, что было ещё хуже, ведь жить с поломанной психикой страшно. Его тело отказывалось его слушать, принимая всё за действительное. Последний из полученных шрамов отозвался ноющей болью в левой ключице. Нервно поёжившись, Клаус потянулся к своему кителю. Найдя в кармане полученный от медсестры пузырёк с обезболивающим, он надеялся снова заснуть, выпив пару таблеток, но совсем забыл, что они закончились ещё вчера. Днём заглянуть в лазарет не было времени, а перед сном его ничего не беспокоило, и он надеялся, что сможет прожить без них до утра, но ошибся.

Тащиться в третьем часу ночи в другое крыло ему совершено не хотелось, да и просить кого-то из караульных — тоже. Он не горел желанием, чтобы лишние люди знали о его слабостях, поэтому было принято решение попытаться отвлечься. Поднявшись с кровати, Ягер прошёл к своему письменному столу, насыпал немного табака в трубку и закурил. Дурацкая привычка. Он уже и не помнил, как пошёл на поводу у Вольфганга, увлёкшись этой дрянью, — лет семь уж прошло с того момента, когда он впервые вдохнул в свои лёгкие никотиновый дым.

Выдыхая серые облачка, Клаус прошёлся вдоль книжного шкафа, схватив первую попавшуюся книгу. Прочитав аннотацию, он лишь хмыкнул — либо его предшественник, оставивший немалую библиотеку в этом кабинете, был любителем розовых соплей, либо они валялись здесь ещё задолго до него. Штандартенфюрер же не был большим поклонником художественной литературы, отдавая предпочтение военным тактикам, психологии, философии… Читать плоды чей-то воспалённой фантазии он считал пустой тратой времени, но сейчас ему было всё равно, на что отвлекаться.

Присев в своё кресло, Ягер начал бегать глазами по тексту, периодически наполняя лёгкие дымом. Спустя десять минут он понял, что неинтересная книжка совершенно не помогала отвлечься от боли, ведь уже три минуты он перечитывал одну и ту же строчку, но так и не мог вникнуть в напечатанное. Убрав книгу на место, штандартенфюрер попробовал заняться отчётами, которые не дописал вечером, но и это не принесло нужного эффекта. От табака же уже начинала кружиться голова. Оставив трубку на столе, Клаус стал одеваться в свою серую увешанную орденами форму, решившись таки дойти до лазарета в столь поздний час — не гоже медперсоналу и караульным видеть его в одних штанах, предназначенных для сна.

Стук каблуков отдавался эхом от опустевших коридоров, погруженных в ночной сумрак. Добравшись до нужной двери, Ягер беспрепятственно проник внутрь. Койки были пусты и аккуратно заправлены. Помещение освещалось только за счёт света от уличных фонарей, проникающего через окна. В закутке медперсонала же горела настольная лампа, изредка моргая. Штандартенфюреру показалось странным, что его никто не встречал, поэтому он направился к источнику света самостоятельно, намереваясь найти оставшегося на дежурство.

Рассчитывая увидеть санитара или медсестру, он не был готов к тому, что наткнётся на спящую Оливию, сжавшуюся в комочек на узкой лавочке, совершенно для сна не предназначенной. Ягер не думал, что звёзды совпадут так, снова столкнув его с этой девочкой один на один.

Спать на посту, конечно же, было не положено, но штандартенфюрер не был настроен на общение с ней. По крайней мере, сейчас. Решив не давать своим демонам нового повода вылезти наружу, он направился мимо неё к шкафчику с медикаментами, но на полпути остановился. На письменном столе, где всё это время моргала лампа, Клаус совершенно случайно заметил открытую тетрадь и лежащий рядом с ней словарик. В нём на доли секунды взыграло любопытство, но этого хватило, чтобы глаза успели зацепиться за небольшой текст на немецком, написанным таким знакомым слегка пляшущим почерком. Похоже, за те две недели, что прошли с момента их разговора, Мартынова не теряла времени даром.

Ягер думал, что после суток, проведённых в камере, Ярцева откажется с ней заниматься, но дела обстояли ровным счётом наоборот. Она стала бояться штандартенфюрера ещё больше и, наверное, не рискнула бы отказать немой в занятиях, страшась его праведного гнева. Конечно, за столь короткий срок выучить язык было невозможно, но хотя бы одну тему они успели разобрать — тему семьи.

«Меня зовут Оливия Мартынова. Я — немая. Мне двадцать три года. Я родилась в небольшой деревне под Москвой. Мою маму зовут Мария Мартынова. Она была учительницей младших классов. Моего папу зовут Вольфганг Айхгорст. Он был странствующим художником. Мои родители погибли. Они разбились на поезде 1 декабря 1930 года. Меня воспитывала бабушка».

Конечно, не Шекспир, но зато можно узнать много полезной информации. Надо же с чего-то начинать. В первом классе Клаус и сам писал подобные тексты, отрабатывая грамматику или что там требовал преподаватель? Он уж и не помнил — давно это было. Хотя без ошибок и не обошлось — другим почерком были исправлены окончания, где-то изменён род и время — Ягер старался запомнить каждое слово.

Во-первых, его поразил её возраст. На вид Оливия едва ли была совершеннолетней, но раз уж она успела выучиться на фармацевта, то наверное здесь точно не врала. Да и зачем бы ей это? Вряд ли Мартынова рассчитывала на то, что кто-то посторонний будет читать её тетрадь.

Плюсом к этому при их прошлом разговоре штандартенфюрер подозревал её в более серьёзном вранье, теперь же мог проверить, ведь безликий трус и предатель обзавёлся именем. Если она не врала тогда, то и имя отца должно быть подлинным, либо, если такого человека никогда не существовало, разговаривать с ней придётся по-другому. Нужно лишь написать старому другу и однокласснику, а ныне штурмбанфюреру, работающему во II управлении РСХА. Старина Хайнц наверняка не откажет Клаусу в помощи.

Казалось бы, зачем ему так заморачиваться ради какой-то безликой заключённой? Если бы только он сам знал ответ на этот вопрос. Её непохожесть на соотечественников завораживала. Другие заключённые были, как открытая книга, и, сами того не подозревая, собственноручно подставляли под удар свои слабые места, позволяя себя ломать. Мартынова же была скорее хорошей детективной историей, которую необходимо прочитать от начала и до конца, прежде чем узнать, кто был убийцей. Штандартенфюреру это нравилось.

Пролистав тетрадь в поисках ещё какой-либо полезной информации, но ничего не найдя, он бросил мимолётный взгляд на тоненький альбом, лежащий рядом. Мысленно предположив, что же может в нём таиться, Ягер открыл первую страницу. Улыбка невольно сама появилась на его лице, когда его догадки подтвердились. Что ж, похоже отец Оливии действительно был художником, привив любовь к рисованию и дочери.

Его всегда поражало, как обычный карандаш и кусок бумаги можно превратить в нечто прекрасное. С первой страницы на него смотрел полигон с проходящими учениями. Вдалеке виднелось несколько танков, на переднем плане стояли солдаты, что-то черкающие в тетрадках, кто-то из адъютантов, со спины было сложно понять, и, скорее всего, сам штандартенфюрер, также обращённый лицом к полигону. Не удивительно, ведь подобную картину можно было наблюдать каждый день из окна, располагающегося в коридоре рядом с лазаретом.

Решив посмотреть, какие ещё моменты из жизни концентрационного лагеря SIII запечатлела немая, Клаус хотел пролистать дальше, но появившиеся из сумрака тонкие пальцы резко выхватили альбом. Не будь Ягер военным, точно бы подпрыгнул от неожиданности. Повернувшись в том направлении, откуда показалась рука, он столкнулся с пристальным взглядом Мартыновой, крепко прижимающей к себе свою вещь. Ох, сколько же злости он увидел в этих глазах. Таким рвением защищать своё могла похвастаться только мать, оберегающая своё дитя.

— Милая, не стоит так делать, — обратился он к ней мягко, стремясь донести смысл сказанного именно интонацией, ведь она по-прежнему вряд ли его понимала. — Я не прошу о чём-то невозможном, а лишь хочу узнать о тебе чуть больше, — Клаус протянул к ней руку, ожидая её решения.

Оливия недобро прищурилась, пытаясь понять смысл сказанного, но увы, пока ей это было не по силам. По одним лишь глазам было видно, что она скорее выдала бы ему военную тайну, чем доверила то, что хранилось на бумаге. Прижав альбом к груди, она не собиралась сдаваться без боя. Такой протест доставлял определённое удовольствие штандартенфюреру. Ему нравилось, что в ней иногда проскальзывал русский бунтарский дух, который она так усердно прятала, поэтому он решил поиграть по её правилам. Шагнув к Мартыновой, он аккуратно, даже ласково убрал выбившуюся светлую прядь волос с её лица за ухо и, медленно опустив руку на тонкую шею, притянул её ближе к себе. Оливия же сама хотела общаться языком тела. Что ж, получите, распишитесь. Жест вышел чересчур нежным, интимным и в то же время властным, но на то и был расчёт. Ягер хотел донести до неё, что никому не нравилось, когда личное пространство нагло нарушали подобным образом.

— Я тоже могу сочинить слезливую историю на манер Ромео и Джульетты о своих родителях, — произнёс он уже жёстче, не позволяя ей отдалиться. — Но если хочешь, чтобы тебе доверяли, учись доверять сама.

Между ними было не больше пятнадцати сантиметров. Оливию охватила настоящая паника, она не отводила взгляда от небесно-голубых глаз Ягера. Штандартенфюрер впервые был к ней настолько близко, позволяя себе подобные вольности, ещё и говоря что-то о героях Шекспира. Она никогда даже не думала о нём, как о мужчине, и надеялась, что ошибалась в своих догадках относительно его слов. Ох уж этот языковой барьер! Мартынова не была уверена, что стоило делиться с ним своими творениями, но сомнения быстро нашли прибежище в её голове.

Продолжая наблюдать за её замешательством, Клаус не сомневался, что она сдастся. Спустя минуту он торжествующе улыбнулся, приняв протянутый ему альбом, и отпустил её, позволив отшатнуться на шаг назад. Присев на скамью, где не так давно спала Оливия, он открыл вторую страницу.

Перед ним был изображён с плетью в руке герр Керхер собственной персоной. Слегка седоватый, без кителя, с безумными горящими глазами — он определённо любил свою работу. Вокруг висели цепи, да и сама обстановка была крайне мрачной. Открыв следующий рисунок, Ягер лишь ухмыльнулся. Его адъютант Тилике сидел, обложенный горой бумаг, подпирал кулаком подбородок и мечтательно смотрел куда-то в сторону, совершенно наплевав на работу. Возможно, этот момент Мартынова успела запечатлеть в его кабинете при их последнем разговоре ещё до того, как он отправил гауптштурмфюрера за переводчицей. Дальше была не менее забавная картина — санитар с медсестрой сидели за этим самым столом, что стоял сейчас перед ним, попивали чаёк и явно чесали языками. Дальше был изображён Бернхард в очках, расположившийся поудобнее на больничной койке и читающий книгу. Кажется, это было в тот самый день, когда их обоих подстрелил заключённый. Клаус даже не знал, что старший Хайн начал носить очки. Похоже, зрение начало его подводить.

Казалось бы, всё это штандартенфюрер уже наблюдал и притом не раз, но видеть всё чужими глазами было в новинку. Сложно было не отметить талант Мартыновой. Каждого из изображённых людей она видела по-своему, и Ягера даже внезапно посетил вопрос, как бы он выглядел в её исполнении. Странно, но желания имели свойство сбываться. Перевернув очередной лист, он увидел и свой портрет. Клаус лежал на больничной койке, обнаженный и с перемотанной ключицей. Сквозь бинты проступали капли крови. Ноги скрывало одеяло. В глазах застыла грусть и отрешённость. На тумбочке рядом с кроватью лежала его фуражка, шприц и пара баночек с таблетками. На спинке койки висела как всегда чистая и идеально выглаженная серая форма. Даже железный крест она нарисовала на том же месте, где ему и положено быть.

— Таким ты меня видишь? — искренне и с едва заметной долей обиды изумился штандартенфюрер, показывая творение его автору.

По интонации было не сложно догадаться, что Клаус снова о чём-то её спросил, а судя по его недовольному выражению лица, она предположила, что от своего портрета тот не в восторге. Чуть поджав губы, Оливия взяла со стола немецко-русский словарик, свой блокнот с карандашом и присела на скамейку рядом с Ягером. Этот рисунок был одной из основных причин, почему она так не хотела отдавать ему альбом. Она знала, что реакция будет примерно такой, если не хуже. Увы, он всё же его увидел. Пролистав словарик, она выписала пару слов в блокнот и показала ему ответ.

«Здесь вы настоящий…» — гласила надпись на немецком.

Правду никто не любил, и Клаус не был исключением. Ему до жути хотелось разорвать свой портрет, а лучше сжечь, но он понимал, что несчастный кусок бумаги ни в чём не виноват. Как же Ягер ненавидел тот день и мечтал забыть, но пока жива эта девчонка, ему придётся снова и снова проживать всё то, что не давало ему покоя. Она была кричащим напоминанием о том дне, и для этого ей было вовсе не обязательно иметь возможность говорить.

Стиснув зубы от вернувшейся ноющей боли в ключице, штандартенфюрер внезапно осознал, что, разглядывая тетрадь и рисунки Мартыновой, он совершенно забыл о том, что его беспокоило. Он смог отвлечься без таблеток, и всё было отлично ровно до того момента, пока ему не прилетела звонкая пощечина в виде этого чёртова портрета.

Решив, что вновь надо на что-то переключиться, Ягер перевернул альбомный лист. На нём были изображены двое — мужчина и женщина. Клаус был точно уверен, что таких людей в концлагере не находилось, но они оба были смутно ему знакомы. Он определённо их где-то видел, но не мог вспомнить, где. У женщины были светлые слегка вьющиеся волосы, собранные в шишку, но пара прядей упрямо свисала возле лица, придавая причёске легкую неопрятность, а своей хозяйке некий шарм. Глаза у обоих были светлыми, жаль, что обычный серый карандаш не мог передать цвета, может быть это помогло бы штандартенфюреру узнать их. У мужчины же были тёмные волосы до плеч и соломенная шляпа. Черты лица были острыми, чёткими, взгляд уверенный и пронзительный, как у… Тут Ягера внезапно посетила мысль, кем могли быть эти люди и почему они кажутся ему знакомыми.

— Это твои родители? — спросил он, повернувшись к сидящей рядом с ним Оливии.

Да, эту фразу она уже могла понять и неуверенно кивнула. Рисунок отца и матери был второй причиной, по которой ей не хотелось позволять штандартенфюреру лезть ей в душу. Если портреты обитателей концлагеря Мартынова рисовала от нечего делать, вспоминая, как держать карандаш в руке, ведь последний раз она занималась любимым делом ещё до плена, то рисунки Клауса и родителей были чем-то личным. Особенным.

Как бы точно она не запоминала детали, рано или поздно всё начинало стираться из памяти. Вот и родителей она раньше старалась рисовать как можно чаще, чтобы не потерять их образы, ведь это всё, что от них осталось.

— Ты похожа на свою мать, — внезапно для них обоих произнёс Ягер, едва заметно улыбнувшись уголками губ.

Оливия попыталась улыбнуться в ответ, но вышло не очень. В серо-голубых Клаус заметил нотки грусти. Конечно же, он решил, что это вызвано тем, что их уже нет в живых, но истинные причины были куда печальнее. Всё, что Мартынова слышала после их смерти, это «Ошибка природы», «Лучше бы ты умерла при родах», а с приходом войны добавилась фраза «Нацистский выродок». И всё бы ничего, если бы это не приходилось слушать изо дня в день от бабушки — единственного родного человека, что у неё остался. Бабушка же никогда не любила Оливию, потому что была против того, что её единственная дочь привела домой чужака и родила от него ребёнка. Стремясь не разговаривать на больную для неё тему, Мартынова вновь начала что-то искать в словаре, а штандартенфюрер терпеливо ждал, наблюдая.

«Вам требуется моя помощь, герр Ягер?» — прочитал он с блокнота.

Поняв, что действительно засиделся в лазарете, он убедился, что посмотрел все рисунки, пролистал ещё раз и вернул альбом хозяйке. После хотел достать из кармана пузырёк из-под таблеток, но понял, что уже выкинул его. Клаус рассчитывал встретить в лазарете медсестру и просто попросить те же самые, совершенно не предполагая, что сегодня может быть дежурство Оливии и с ней придётся как-то объясняться. Не придумав ничего лучше, он вновь открыл альбом, лежащий в руках немой, пролистал до своего портрета и указал пальцем сначала на перебинтованную ключицу, а затем на лежащие на тумбочке нарисованные баночки с таблетками.

Потрясающе, но Мартынова поняла его. Встав со скамейки, она положила альбом, словарик и блокнот на стол и подошла к шкафчику с медикаментами. Найдя то, что было нужно, она протянула пузырёк штандартенфюреру. Тот одобрительно кивнул, приняв таблетки, и тоже поднялся с места. Стрелки на настенных часах сообщали о начале пятого. Не лучше время он выбрал для таких посиделок, да и, наверное, не с тем человеком, но почему-то именно сейчас на душе было как-то непривычно спокойно. Кажется, что даже таблетки уже потеряли свою надобность.

«Доброй ночи, герр Ягер», — написала Мартынова в своём блокноте и показала ему, понимая, что он собрался уходить.

— Доброй ночи, Оливия, — ответил штандартенфюрер.

Через пару дней Мартынова нашла под дверью своей маленькой каморки новый толстый альбом с пачкой карандашей разной твёрдости и короткую записку, написанную острым ровным почерком: «Рисуй больше. У тебя хорошо получается».

Дни проходили однообразно, напоминая друг друга. Снег сыпал почти каждый день, покрывая серый и мрачный концентрационный лагерь SIII белым пушистым одеялом, поэтому по утрам он даже казался симпатичным. На крыши зданий ещё не успел осесть пепел, летящий из труб крематориев вместе с чёрным дымом, а солдаты ещё не почистили серый плац. Оливии нравилось наблюдать за восходом солнца в такие вдохновляющие её моменты. В это время всё казалось совсем другим — чистым, мирным, спокойным. Будто и не было никогда войны.

Она любила просыпаться до рассвета и устраиваться поудобнее в коридоре на широком подоконнике, пока в лазарете не было работы. Взяв с собой альбом с упаковкой карандашей, Мартынова отдавалась любимому делу с головой, растворяясь в своих чувствах.

Когда же лагерь начинал просыпаться, она наблюдала за утренним построением солдат. Следила за тем, как они каждый день проходили полосу препятствий на полигоне, но даже не это привлекало её внимание. Ей нравилось наблюдать за тем, кто ими командовал, громко и чётко отдавая приказы на немецком, которые она уже даже успела выучить.

Одетый в чёрную шинель, являющуюся частью зимней формы, штандартенфюрер казался ей особенно строгим и хладнокровным, но почему-то продолжал притягивать к себе её взор. Оливия даже рисовала его пару раз именно таким, но старательно прятала эти рисунки под матрас на тот случай, если Клаусу вдруг снова взбредёт в голову заявиться к ней посреди ночи.

Обладая внутренним чутьём, Ягер не раз ощущал на своей спине чужой взгляд, но оглядываясь никого не находил. Через какое-то время он всё же столкнулся с серо-голубыми глазами немой, наблюдающей за ним с третьего этажа. С тех пор он каждый день уделял полминуты на такую зрительную дуэль — вскоре это стало некой традицией для обоих, но никто из них так и не смог объяснить самому себе, что она значила. Так прошло полтора месяца.

За это время Клаус всё же решился написать старому другу и даже успел получить от него ответ. Развернув полученное письмо, он устроился поудобнее в своём кресле, закурил трубку и принялся читать.

«Здравствуй, дорогой Клаус!

Признаться честно, я совершенно не думал, что когда-нибудь получу от тебя письмо со службы. Слышал, ты дослужился до штандартенфюрера! Поздравляю. Если мне не изменяет память, мы с тобой последний раз виделись, когда ты только-только получил погоны гауптмана, а потом от тебя — ни слуху, ни духу!

Не так давно столкнулся с сестрой Вольфа, она-то мне всё и рассказала. Её дядя был недавно в отпуске и поделился новостями. Кстати, она просила передать, что очень на тебя злится, ведь ты так и не приехал на её свадьбу. Ещё сказала, что ждёт приглашения на твою. Старик Бернхард сообщил ей, что ты нашёл себе невесту. Вот уж чего от тебя точно не ожидал, что в тебе живет романтик! Хотя, наверное, это даже к лучшему, ведь при постоянном контакте с костлявой начинаешь ценить каждый момент рядом с близким человеком. Мы вот с женой каждый день как кошка с собакой грызёмся по поводу и без. Так что даже не знаю, сочувствовать тебе или завидовать…»

Клаус невольно улыбнулся, вспоминая взбалмошную и заводную Илму, так похожую на своего старшего брата. Зная её талант приукрашивать, он даже удивился, что старина Хайнц ещё не поздравил его с рождением троих детей. Да, теперь ему точно не стоит соваться в родной город в ближайшее время, иначе он утонет в ненужных ему и неуместных вопросах.

Но несмотря на её характер, ему было приятно узнать, что у младшей Хайн всё хорошо. Ягер даже невольно вспомнил, как Вольф уговаривал его когда-то породниться с их домом, сойдясь с Илмой, но это было плохой идеей с самого начала. Не то чтобы он не испытывал к ней симпатии… Она воспринимала его так же, как и брата, да и он прикипел к ней, как к родной. Когда Клаусу было семнадцать, а младшей Хайн пятнадцать, окрылённые весной и взыгравшими гормонами, они даже поцеловались однажды, но поцелуем это назвать было сложно. Робкое секундное касание губами. После этого они не могли неделю друг другу в глаза смотреть. Так и было принято обоюдное решение оставаться не более чем друзьями.

Илма всегда писала письма на фронт, адресуя их не только Вольфу, но и Клаусу. Рассказывала, что творилось дома, что она проходила на учёбе, что интересного на работе. Ягеру нравилось перечитывать их по несколько раз и писать ответ. Когда же Хайна не стало, он даже не распечатывал полученные конверты, молча их сжигая. Он был уверен, что Илма его возненавидела, и даже после встречи с Бернхардом ему стало ненамного легче.

Отгоняя посторонние мысли, штандартенфюрер вновь вернулся к чтению письма.

«…по поводу твоей просьбы, Клаус. Я очень долго ломал голову, зачем тебе могло понадобиться искать какого-то незнакомого человека. Думал, найдя его, я смогу понять твой мотив, но увы и ах! Надеюсь, ты однажды приоткроешь мне завесу тайны.

В общем, слушай, что я отыскал по тем скудным данным, которые мне были предоставлены. Вольфганг Айхгорст, потомок богатого и влиятельного дома Айхгорстов, покинул отчий дом весной 1915 года и спустя два года был объявлен без вести пропавшим. По каким причинам ему не жилось под родной крышей, не известно. Сам понимаешь, домашние скандалы в архивах не фиксируются. С приходом НСДАП к власти дом Айхгорстов поддерживал главу партии и был одним из круга приближённых. В декабре 1930 года из СССР во II управление поступило письмо о том, что на их территории был обнаружен труп гражданина Германского Рейха с документами на имя Вольфганга Айхгорста. После подтверждения личности родными тело вернули на родину и похоронили в фамильном склепе, но на этом история не закончилась. Когда эта новость дошла до верха, началось разбирательство, по какой же причине гражданин Рейха находился в чужой стране, а документально это нигде не было зарегистрировано. В итоге весь дом Айхгорстов был обвинён в измене и прилюдно расстрелян, о чём даже позже вышла статья в газете.

Я сделал невозможное и нашёл экземпляр той статьи в архивах! Думаю, тебе будет интересно прочитать обо всём из первоисточника.

Что ж, думаю, на этой ноте я с тобой и буду прощаться. Пиши, заглядывай в гости, буду рад!

Твой старый друг Хайнц Рихтер».

Дочитав письмо, Ягер снова заглянул в лежащий на столе конверт и действительно обнаружил одну из страниц газеты. Слегка затёртая бумага была аккуратно оторвана по линейке и сложена в несколько раз. Развернув, штандартенфюрер пробежался глазами по тексту. Конечно, многое было надуманно и притянуто за уши, поэтому он не особо вникал в прочитанное. Вверху страницы была указана дата: 1 января 1931 года.

Его гораздо больше привлекла фотография молодого человека. Того самого, что он не так давно видел ночью в альбоме Мартыновой. На фотографии он был значительно моложе, и это было неудивительно. Фото, скорее всего, было сделано году так в 1914, где Айхгорсту было около восемнадцати, а с рисунка на Ягера смотрел уже мужчина примерно его возраста, уже успевший обзавестись любимой женщиной и воспитать десятилетнюю дочь. В общих чертах они были очень похожи и сказать, что это разные люди, было непростительно.

Ещё раз прочитав письмо и вырезку из газеты, штандартенфюрер принял решение их сжечь. Не стоило посторонним лицам видеть подобное в его кабинете. Война научила не доверять никому, полагаясь только на себя, поэтому лучше лишний раз перестраховаться. Наблюдая за горящей бумагой, Клаус видел перед собой лицо Мартыновой. Теперь он точно знал, что она ни разу ему не соврала, но не потому, что её пытали. Она просто не хотела ему врать, но почему? Что ей двигало?

Пусть в ней действительно текла немецкая кровь, но это же не показатель. Ягер не раз встречал метисов от немецкой и французской, немецкой и чешской и даже немецкой и еврейской кровей. С некоторыми из них он даже когда-то рос и учился. Как правило, в них преобладали черты тех предков, на чьей территории они жили. Почему же Оливия так настойчиво пыталась заглушить в себе русские корни? По какой причине она хотела отгородиться от страны, воспитавшей её. Может, влияние отца было слишком сильным и не смогло забыться после его смерти, а может, были и другие причины, штандартенфюрер не знал. Увы, о таком в газетах не писали.

После того дня Ягер выписал разрешение Оливии выходить на территорию концлагеря. В основном таким правом обладали только переводчики, остальные же могли выходить подышать воздухом только под охраной и постоянным наблюдением. Что же его удивило, но за прошедшие с того времени две недели Мартынова так ни разу и не воспользовалась полученной привилегией. Штандартенфюрер лишь продолжал поддерживать их негласную традицию обмена взглядами по утрам.

Видя каждый день, как она сидела на подоконнике третьего этажа и наблюдала за всем, что творилось на улице, Клаус был уверен, что Оливия скучала по русской зиме. Пусть Ягеру их погодные условия всегда казались дикими и непригодными для жизни, но он почему-то считал, что Мартынова должна быть рада выйди на улицу из душных стен хотя бы ненадолго. Вдохнуть свежий морозный воздух, пройтись по плацу. Почему же она отвергала его подарок? Оливия всё больше напоминала штандартенфюреру запертую в клетке птичку, смиренно принимающую всё, что с ней делали.

Он решил поговорить с ней лично, но необходимо было найти подходящий для этого момент. Во время их редких встреч раз в неделю по вторникам не получилось бы — рядом были солдаты, шарахаться ночью из одного крыла в другое, подгадывая день, когда Мартынова останется на дежурство, тоже было не лучшей идеей. Наблюдая за учениями и поясняя ошибки тех, кто сейчас находился в танках, оставшимся рядом с ним солдатам, он замер, осененный идеей. После того случая, когда Ягеру пришлось валяться в лазарете, лекции по теории в кабинете теперь вёл Тилике. Штандартенфюрер лично передал ему эту обязанность, когда заметил, что после его уроков теория у курсантов отскакивала от зубов.

— У тебя талант, Тилике, — изумлялся Клаус, подойдя к гауптштурмфюреру после лекции. — Я из них и два слова с трудом вытягивал, а у тебя они, кажется, даже понимают, о чём говорят!

— Это не талант, герр Ягер, — засмущавшись от похвалы, ответил адъютант. — До войны я успел закончить филологический, поэтому знаю, как правильно доносить информацию до учеников, — складывая записи и учебники в одну стопку, он решился добавить: — При нашей прошлой встрече было не до общения.

На последнюю фразу Клаус непонимающе вскинул взгляд.

— Я был в танковой роте, которой вы командовали в августе 1942 года при захвате Ставрополя, помните? — пояснил Тилике, заметив замешательство командира. — После той победы вы ещё наградили меня железным крестом.

Ягеру было стыдно признаться, но он совершенно забыл о том, что уже был знаком со своим адъютантом, ведь на его счету было немало битв. Полученные в боях контузии не раз отшибали ему добрую часть памяти, но обычно Ягер был им даже рад, ведь это помогало избавиться хоть от какой-то части его демонов. Сопровождающие его головные боли же были лишь небольшой платой за это.

В 1942 году ему действительно вновь поручили командовать танковой ротой, с которой они успешно захватили город и прилегающие территории. После победы было приказано оккупировать завоёванную местность и ждать дальнейших приказаний, но Клаус не мог себе позволить сидеть без дела, снова написав рапорт о переводе. Тилике тогда неплохо себя проявил, и Клаус оставил его за главного, когда за ним уже прибыла машина. Он только теперь понял, почему гауптштурмфюрер казался ему знакомым, ведь тот кусок тоже был частично стёрт из его головы.

Тилике же уже тогда был восхищён самоотверженностью и жертвенностью своего командира и после его отъезда ещё не раз слышал о нём потрясающие, даже фантастические истории. Пусть некоторые рассказы и граничили с бредом сумасшедшего, но солдатам было необходимо верить во что-то, поддерживая тем самым боевой дух.

Среди офицеров тоже ходило много слухов о подвигах нелюдимого командира, но никто даже не вспоминал о его позорном проигрыше, в отличие от самого Клауса. Его даже посетила мысль, что он бы точно запомнил адъютанта, если бы тот погиб и начал наравне с другими являться к нему в ночных кошмарах.

— Запамятовал, — честно признался он.

— Вы потрясающий командир, герр Ягер, — произнёс гауптштурмфюрер, понимая, что ему, как и любому другому военному, крайне сложно вспоминать многие вещи. — И я очень рад снова служить с вами.

— Зато учитель, как выяснилось, никудышный, — по-доброму усмехнулся штандартенфюрер.

После того разговора Клаус впервые взглянул на своего адъютанта не как на безликого подчиненного и даже проникся к нему некой благодарностью. Конечно, лучшими друзьями они не могли стать в силу многих причин, одной из которых была немаленькая разница в званиях, но перекинуться хотя бы парой фраз, не относящихся к службе, уже было хорошо. Ягер начал забывать, что значит общаться с кем-то ни о чём, поэтому радовался подобным разговорам, как свежему глотку воздуха, хоть и скрывал это.

Проводив курсантов после утренних учений в кабинет, служащий аудиторией, и передав их Тилике, Клаус посмотрел на наручные часы — идеальное время для встречи. Все офицеры и медперсонал ушли на обед, солдаты грызли гранит науки, а других остарбайтеров вблизи лазарета быть не должно. Спустившись с четвёртого этажа на третий, штандартенфюрер уверенным шагом направлялся к охраняемому Мартыновой подоконнику. Справившись со всеми своими обязанностями, она выкроила часок на любимое занятие — рисовала.

— Здравствуй, Оливия, — обратился к ней Ягер, взглянув краем глаза на наброски будущего портрета.

Подняв глаза на нарушившего её гармонию, она сдержанно улыбнулась и вернулась к своему рисунку. С минуту Клаус молча наблюдал за тем, как бесформенные линии превращались в черты лица. Они всё ещё были неузнаваемы, но вскоре это обязательно изменится.

— Милая, почему ты не выходишь на улицу? — засмотревшись на то, как создавалось нечто прекрасное, он всё же отдернул себя, вспоминая, что у них не так много времени для разговора. — Тебе разве не сообщили, что я позволил выходить из здания на территорию?

Мартынова перестала водить карандашом по бумаге, вернула его в упаковку к другим, задумчиво глянув в окно. Поджав губы, она пыталась унять дрожь в теле, но выходило не особо. Достав из кармана халата блокнот с предназначенным для письма уже прилично исписанным огрызком от карандаша, она вывела пару предложений и показала их штандартенфюреру.

«Я благодарна вам за это, герр Ягер, но я не хочу покидать здание. По крайней мере, я к этому не готова».

— Я был уверен, что русские любят зиму, — Клаус искренне удивился, прочитав написанное. — Мне казалось, что морозы оберегают этот народ.

Немая лишь усмехнулась. Она искренне не понимала, зачем Анна заставляла её учить многие темы, например, разговоры о погоде. Та уверяла её, что любые сферы жизни рано или поздно ей могут пригодиться, да и если уж взялась учить язык, то будь добра учить всё, а не выбирать нужное и ненужное. Кто же мог предположить, что в концентрационном лагере одному из нацистов взбредёт в голову заговорить с ней о погоде?

«Моя мама любила зиму, я — нет! Это злое и беспощадное время. Природа может запросто забрать твою жизнь. И я не понимаю, почему она так жестока к своим созданиям…»

Убедившись, что штандартенфюрер прочитал написанное, Оливия положила блокнот на подоконник, затем пролистала свой альбом и, найдя нужный рисунок, показала его собеседнику. Ягер с интересом разглядывал доверенную ему картину, изучая. На бумаге была изображена пара. Мужчина и женщина сидели в обнимку на белом снегу, а вокруг них царил хаос — изувеченные тела людей, лежащие в лужах крови, горящие чемоданы, оседающий пепел, ещё несколько пострадавших, но живых. Всё было настолько реальным, будто он видел это своими глазами. На заднем плане лежал раскуроченный вагон поезда. Клаусу даже не пришлось вглядываться в лица людей, чтобы понять, что именно нёс в себе этот рисунок. Родители Оливии не разбились во время крушения поезда, они замёрзли насмерть, ожидая спасения, которое не успело прибыть вовремя.

Эта девчонка удивляла штандартенфюрера с каждым разом всё больше. Он только успел смириться с тем, что немая слегка не от мира сего, и решил, что она выше всех этих порочных чувств вроде ненависти, злости и зависти, как Мартынова вновь открывалась ему с новой стороны. Она — обычный человек, подверженный всему этому. Вот только Оливия выбрала врага, который был не по зубам не только ей, но и всему человечеству.

— Не стоит воевать с тем, кого не сможешь одолеть, — Ягер подошёл чуть ближе и аккуратно, будто боясь спугнуть, положил руку ей на плечо. — Я знаю, как трудно принять своего врага, уж поверь, но, кажется, даже у меня начинает получаться. Думаю, и у тебя выйдет.

Мартынова подняла на него взгляд, полный тоски и скорби, но всё же попыталась улыбнуться. Ей всё ещё было непривычно, что кто-то хоть иногда, но был к ней добр.

— Природа тебе не враг, — сам не понимая, зачем старался её переубедить, Клаус пытался подобрать нужные слова. — К тому же, наша зима не так сурова, как ваша. Её лишь надо узнать. Дай ей шанс.

Пусть Оливия поняла не каждое произнесенное им слово, но смысл уловила. Её улыбка стала чуть более искренней, и она поспешила накрыть лежащую на её плече руку штандартенфюрера своей тонкой ладонью. Ягер прочитал в её глазах обещание попытаться избавиться от своих страхов, и ему этого было достаточно.

Когда же он собирался её покинуть, совсем рядом послышались голоса курсантов, бодро сбегающих по лестнице и направляющихся в сторону столовой. Кивнув Мартыновой на прощание, он поспешил нагнать солдат и заодно разузнать у сопровождающего их Тилике об их успехах.

* * *

Вечером того же дня Клаус вновь занимался отчетами. Самый обычный вечер самого обычного дня. Глянув на часы, он обнаружил, что всего через полчаса концентрационный лагерь SIII начнёт погружаться в сон. Ягер принял решение немного отвлечься, ведь работать он ещё будет как минимум часа два, прежде чем решится отправиться на свидание с одним из своих демонов в очередной ночной ночной кошмар. Засыпав немного табака в трубку, закурил и поднялся из своего кресла.

Всё как всегда — одинокие четыре стены, обставленные, как и все предыдущие его обиталища: стол с нескончаемыми горами крайне важной макулатуры, холодная кровать, вызывающая лишь неприязнь, но, к сожалению, необходимая. Штандартенфюрер уже так привык к этому, что даже не думал о том, как всё могло бы быть. Глупые и бесполезные мечты, которые никогда не осуществятся, лишь отравляли и без того искалеченное сознание, поэтому Клаус гнал их поганой метлой, не позволяя оставаться в голове надолго и сеять сомнения.

Ягер приоткрыл форточку, чтобы проветрить кабинет, и остановился полюбоваться ночным пейзажем. Небо было безоблачным, позволяя лицезреть рассыпанные по небосводу звезды и тонкий белый серп луны. Наверное, он так бы и простоял, наблюдая за недосягаемыми огоньками, если бы не заметил движение где-то внизу. Опустив взгляд на площадку перед главным входом, над которым и располагались окна его кабинета, он стал наблюдать за странной фигурой, так неуверенно шагающей, словно уговаривающей себя на каждый шаг. Приглядевшись, Клаус улыбнулся — Оливия всё же его послушала.

Натянув шапку на брови и замотав шарфом нос, она куталась в выданную ей потёртую фуфайку, что была чуть велика. Было заметно, что она не в восторге от того, что сейчас вокруг неё были горы снега и непривычная для человеческого тела температура. Зачем же, спрашивается, Мартынова покинула тёплое здание, служащее ей домом последние полгода? Для самой себя она называла это данью уважения. Штандартенфюрер сделал для неё немало, хотя был совершенно не обязан, и Оливия решила вернуть ему долг таким странным образом — пытаясь принять немецкую зиму. Не зря же существовало выражение «В чужом огороде трава зеленее», вдруг это распространялось и на другие времена года?

В отличие от Ягера, Мартынова не ощущала чужого присутствия и медленно топтала припорошенный снегом асфальт, нарезая круги возле главного входа. Стоящие на страже солдаты непонимающе переглядывались, один даже покрутил пальцем у виска, наблюдая за умалишенной русской. К счастью, штандартенфюрер этого не видел, наблюдая за Оливией из окна четвёртого этажа.

Вскоре, когда подошло время запирать парадный вход, один из караульных окрикнул девушку, веля возвращаться в здание. Она послушно повиновалась и, сменив траекторию движения в сторону двери, быстро взбежала по ступенькам, скрываясь из поля зрения Клауса.

Наступила весна, за окном бродил март. Пока штандартенфюрер встречал утро в освежающем холодном душе, на его столе, как и всегда, появлялась принесенная адъютантом стопка карточек заключённых, приговоренных к расстрелу. После разбора и одобрения списка он привычно шёл в столовую на завтрак, обсуждая с Тилике распорядок занятий курсантов на день. Затем Клаус прогулочным шагом обходил свои владения, проверяя, все ли проснулись и занялись положенной им работой. Позже он встречал на плацу курсантов и, отправив их на полосу препятствий, бросал взгляд на окно третьего этажа, едва заметно улыбаясь серо-голубым глазам, внимательно за ним наблюдающим. Был самый обычный день.

По крайней мере, штандартенфюрер с самого утра пытался себя в этом убедить, но внутреннее чутьё подсказывало ему, что что-то точно должно произойти. Вот только что именно? Ягер ответил себе на этот вопрос, сопровождая в лазарет вместе с двумя курсантами их невезучего товарища, умудрившегося вывихнуть колено и практически до кости разодрать левое плечо при падении с танка. И всё бы ничего, ведь этот курсант с первых дней постоянно куда-то врезался и спотыкался, но умудрился серьёзно покалечиться именно сегодня.

Стоя в лазарете, штандартенфюрер выпроводил курсантов на лекцию по теории, проходящую в кабинете этажом выше под строгим руководством гауптштурмфюрера, а сам остался. Он молча наблюдал за тем, как беднягу тискал, словно тряпичную куклу, санитар.

— Это ж как надо постараться, чтоб так грохнуться? — риторически поинтересовался тот, одним лёгким движением руки вправляя вывихнутое колено перепуганному курсанту. — Как ты вообще до своих лет дожил, парень?

Курсантик лишь взвизгнул от новой волны резкой боли и сильнее вцепился в койку, на которой сидел. Прощупав ногу на предмет других повреждений, санитар оценивающе глянул на свою работу, а затем крикнул куда-то в сторону:

— Маня! — на возглас тут же прибежала Оливия, оглядывая присутствующих.

Услышав уже знакомое ей распоряжение: «Зашей этого балбеса», — она быстро принесла всё необходимое и принялась за работу. Клаус в очередной раз заметил, с какой заботой она подходила к пациентам, так умиротворяюще улыбаясь. Сделав обезболивающий укол, Мартынова обработала разодранное плечо и начала аккуратно зашивать.

Улыбнувшись своим воспоминаниям, Ягер отметил, как же она старалась всё сделать красиво, понимая, что человеку ходить с этим всю оставшуюся жизнь. Ему определённо было с чем сравнить. Очухиваясь после очередного посещения госпиталей, Клаус каждый раз обнаруживал на себе уродливые отметины, зашитые на скорую руку. В глазах врачей обычно читалось: «Скажи спасибо, что живой». Когда же на нём появилась метка немой, то он заметил, насколько она отличалась от всех предыдущих. Ровная, маленькая, едва заметная розовая точка, расположенная чуть ниже левой ключицы. Когда же она побелеет, то и вовсе станет незаметной. Врач с душой творца — потрясающее сочетание.

— Теперь шрам будет, да? — расстроенно спросил курсант, наблюдая за тем, как ему зашивали плечо под местной анестезией.

Закончив свою работу, Оливия ещё раз обработала и перемотала бинтом место шва. Сняв перчатки, она по-доброму потрепала его тёмные волосы, достала из кармана халата блокнот и написала подбадривающую фразу:

«Шрамы украшают мужчин».

Глянув из-за спины курсанта в блокнот, штандартенфюрер прочитал написанное и усмехнулся, поймав на себе серьёзный взгляд Оливии. Всё же дикие понятия и устои русского народа оставили на ней свой след. В его голове не укладывалось, как увечья могли быть для кого-то привлекательными? Конечно же, он не стыдился своих шрамов, но и не гордился их наличием. Они просто были, и этого не изменить.

Убедившись, что с курсантом всё в порядке, Клаус со спокойной совестью поспешил удалиться. Задержавшись на пару секунд у того самого окна, где обычно сидела Мартынова, он остановил свой взгляд на опустевшем сейчас полигоне. Всё-таки вид, открывавшийся с этого ракурса, действительно завораживал, и Оливия облюбовала его не просто так. Возможно, если бы в её маленькой каморке было окно, она бы не тратила всё свободное время на посиделки в коридоре.

Путь до своего кабинета показался Ягеру мучительно долгим. Дойдя до нужной двери, Клаус быстро вставил ключ в замочную скважину и, провернув два раза, проскользнул внутрь. Стоило ему только двинуться в сторону своего стола, как под ногами что-то зашелестело. Опустив взгляд вниз, Ягер увидел лежащий на полу самодельный конверт из нескольких альбомных листов. Непонимающие оглядев неожиданную находку, он заглянул внутрь, и содержимое его крайне удивило. Это был рисунок, и не просто рисунок — его портрет. Клаус был приятно удивлён столь неожиданному подарку, где он был изображён в три четверти по пояс.

Сомнений в том, кто автор, просто не было — только Оливия могла с такой дотошной чёткостью и любовью к деталям прорисовать каждую морщинку, каждый изгиб шрамов, сковавших его правую щёку. Чёрная как смоль зимняя форма, множество орденов, в том числе и почётный железный крест, полученный за храбрость на поле боя, и неповторимый глубокий взгляд дополняли картину. В правом нижнем углу под наклоном красовалась такая простая, но такая приятная фраза: «С днём Рождения, штандартенфюрер! Любви и долгих лет жизни. 15.03.1944г».

Из всех трёхсот шестидесяти пяти дней в году этот Ягеру нравился меньше всех, ведь в этот день каждая вторая сволочь считала своим долгом напомнить ему о том, что он постарел. По этой причине Клаус предпочитал не отмечать день рождения и уж тем более не сообщать ни одной живой душе об этом. Ему всегда хватало полученного от матери письма, которое по обыкновению приходило на один или два дня позже из-за проблем с доставкой в военные части. Откуда же эта девчонка умудрилась узнать точную дату? Ответ не заставил себя ждать — шкафы с медицинскими карточками военнослужащих стояли у самого входа в лазарет в абсолютно свободном доступе. Мартыновой бы наверняка не составило труда обшарить полки во время своего дежурства в поисках нужной карточки, где были записаны все основные данные о человеке: имя, фамилия, дата рождения, рост, вес, группа крови…

«И когда она только успела подложить его под дверь?» — гадал штандартенфюрер, цепляя портрет на стену возле своего стола.

На самом деле на это ушло не так много времени, ведь Оливия по его же разрешению могла спокойно передвигаться по всей территории лагеря, включая все этажи главного здания. Поэтому караульные не обращали на неё никакого внимания, если не считать тех случаев, когда она увлекалась вечерними прогулками и солдатам приходилось напоминать ей об отбое и том, что пора закрывать все двери. Самым подходящим моментом было время, когда они уже обменялись утренними взглядами и каждый начал заниматься своим делом.

Когда Клаус присел в своё кресло, закурив трубку и всё ещё размышляя о необычном знаке внимания, в воспоминаниях невольно всплыл прошлый его портрет и слова Оливии: «Здесь вы настоящий». Ягер лишь думал, по какой же причине она решила нарисовать новый? Может, она всё же увидела в нём не только подстреленного пса? Или просто хотела сделать штандартенфюреру приятно и нарисовала его таким, каким он стремился быть? К сожалению, ему этого не узнать, не поговорив с ней, но сейчас на это не было времени. Неуклюжий курсант добавил ему бумажной работы.

* * *

Ближе к вечеру в кабинет штандартенфюрера явился Тилике с докладом о проведённых лекциях. Внимательно выслушав, Клаус обсудил с гауптштурмфюрером темы занятий на следующую неделю и вновь уткнулся в отчеты. Адъютант же не торопился покидать командующего концентрационным лагерем SIII, замявшись на месте.

— Вы снова пропустили обед, герр Ягер, — произнёс гауптштурмфюрер и, поднимаясь со стула, случайно зацепился взглядом за портрет, висящий за спиной командира.

— Во время боев я не ел по несколько дней, Тилике, поэтому пропуск одного приёма пищи смогу пережить, — ответил штандартенфюрер, не поднимая глаз на адъютанта и увлечённо выводя слова на бумаге. — Ты хотел ещё что-то спросить?

— У вас сегодня праздник, и вы молчите? — нерешительно поинтересовался адъютант, мотнув головой в сторону рисунка с датой, когда Клаус всё же посмотрел на него. — Если не знаете, где праздновать, могу подсказать неплохой кабак в ближайшем городке. Хорошая выпивка, приятная музыка, симпатичные дамы.

Конечно же, Ягер не раз бывал в подобных местах в этот день, но на то были свои причины. Вольфганг каждое пятнадцатое марта считал своим долгом всеми правдами и неправдами затащить друга в очередную авантюру, и что странно, он был единственным человеком, у кого это всегда получалось. Клаус не мог объяснить, как прохвост Хайн это делал. Вроде он только что уговаривал Ягера помочь перенести дома книжный шкаф в другую комнату, миг, и уже оба они держали в руках по бокалу коньяка и любовались местной певицей, сидя за барной стойкой в одном из кабаков. В другой раз Илме срочно нужна была помощь с переездом, а через час Клаус с ней на пару пил на скорость, а Вольфганг собирал ставки с окруживших их зевак. Оно и не удивительно, ведь с Хайном ему соревноваться было бессмысленно, а Ягер не любил проигрывать.

Чудесные и беззаботные студенческие годы. Клаус часто их вспоминал, понимая, что был по-настоящему счастлив. На службе всё было иначе. Ответственность за других не позволяла ему в полной мере насладиться редкими посиделками с другом, а после сорок первого он и вовсе забыл значение слова «счастье».

— Спасибо за заботу, Тилике, но я не поклонник подобных мест, — сухо бросил штандартенфюрер, вновь глянув на подарок Мартыновой. — Да и вообще предпочитаю не отмечать.

— Что ж, если передумаете или захотите поговорить… — остальная часть фразы встала поперёк горла, когда гауптштурмфюрер вновь ощутил на себе многозначительный взгляд командира. — Не пропускайте ужин, герр Ягер.

Когда адъютант всё же покинул кабинет штандартенфюрера, тот лишь устало потёр глаза. Он понимал, что Тилике прав и морить себя голодом не стоит, но аппетита не было совершенно. В голове снова метались всевозможные воспоминания и приятные моменты из прошлого. Школа, посиделки в доме Хайнов у камина с кружкой горячего шоколада и очередной историей со службы Бернхарда, первая любовь и драка с Вольфом за свою избранницу, военная академия, занимательные рассказы друга за стаканом чего-либо горячительного, ночной визит в лазарет и душевная, хоть и немногословная беседа с Мартыновой… Клаус поймал себя на мысли, что в его незатейливом списке каким-то чудным образом нашлось место и для неё.

Решив всё же не идти на ужин, штандартенфюрер утонул в воспоминаниях, проваливаясь всё глубже. Поднявшись из-за стола, он прошёл к серванту и, взяв бокал и графин с коньяком, вернулся к столу. Не хватало ещё одной важной детали. Ягер достал из-под кровати чемодан со своими пожитками и принялся искать нужную ему вещь, но память снова его подвела. Сделанную в студенческие годы фотографию их святой троицы, как любила называть Клауса, Вольфа и Илму их мать, он хранил в учебном пособии, которое не так давно он отдал своему адъютанту для подготовки к лекциям. Поняв, что остался без единственных собеседников, штандартенфюрер опустился в кресло, налив себе немного коньяка в бокал.

Последние два дня рождения проходили так же тихо и скромно. Ягер ставил перед собой фотографию, где его и Вольфганга под руки держала Илма, стащившая у брата фуражку, и они втроём улыбались во все тридцать два зуба. Она была сделана на их выпускной в военной академии, и они оба держали дипломы об её окончании. Фото распечатали в трёх экземплярах и на каждом были оставлены подписи:

«Вольфганг Хайн.

Илма Хайн.

Клаус Ягер.

28.05.1932».

И вот, смотря на фото, Клаус выпивал бокал коньяка, ностальгируя, и ложился спать, а после шли обычные серые будни. Увы, бежать к адъютанту с просьбой вернуть фото было бы глупо, поэтому штандартенфюрер развернул кресло к своему портрету и поднял бокал.

— С днём Рождения, штандартенфюрер! Любви и долгих лет жизни, — прочитал он незатейливую подпись вслух, поздравляя себя, и сделал небольшой глоток.

Напиток обжег горло, и Ягер тут же поморщился, ведь пил он не часто. Одиночество уже давно окутало его своими объятиями, но Клаус ощущал его только в такие редкие моменты, понимая, что ему даже не с кем поговорить. Конечно можно было бы принять предложение Тилике и посидеть с ним в местном кабаке, но это бы нарушило субординацию, чего штандартенфюрер допустить не мог. Да и он точно знал, что на третьем бокале его язык мог развязаться, и на бедного адъютанта вывалилось бы всё, что находилось в голове Клауса, а это ещё хуже. Его демоны — только его головная боль и других она не касалась.

Просидев наедине с самим собой пару часов, Ягер всё ещё держал в руке недопитый бокал с коньяком. Сегодня ему вполне хватило одного глотка, чтобы вспомнить, почему он не любил эту дрянь. Поняв, что день, как и настроение, испорчены окончательно, штандартенфюрер поднялся из-за стола и, закурив трубку, подошёл к окну.

Время уже было поздним, до отбоя оставалось не больше десяти минут, а это могло значить только одно — где-то под его окнами сейчас гуляла Оливия. Посмотрев вниз, Клаус улыбнулся. Он уже привык наблюдать за её каждодневными вечерними прогулками. Специально ли Мартынова бродила под его окнами или же нет, Ягер не знал, да и не хотел. Ему просто нравилось следить за тем, как она неуклюже куталась в фуфайку и бродила недалеко от крыльца. С наступлением весны она стала выходить на улицу пораньше и пару раз даже брала с собой альбом, чтобы сделать несколько набросков. Клаусу было даже любопытно, как она будет себя вести, когда последние сугробы растают, а природа начнёт оживать. Наблюдая за тем, как Оливию окрикнул кто-то из солдат и как она вновь скрылась в здании, штандартенфюрер вспомнил, что так и не нашёл время поблагодарить её за подарок.

Выждав чуть больше часа после отбоя, он всё же решил прогуляться до её каморки. Преодолев несколько поворотов и спустившись на этаж ниже, штандартенфюрер пару раз стукнул костяшками пальцев по деревянной двери, но открывать ему не спешили. Чуть приблизившись, он прислушался, но в комнате было тихо, и его привлёк другой звук. Едва различимый стук, слышимый лишь благодаря тому, что вокруг стояла гробовая тишина, отдавался слабым эхом из лазарета. Ягер предположил, что сегодня Мартынова вновь осталась на дежурство, и направился это проверить.

Его встретили всё те же пустые койки — похоже, непутёвый курсант решил отлёживаться в казарме — и лишь слабый моргающий свет настольной лампы выглядывал из закутка медперсонала, куда Клаус и направлялся. Шёл он тихо, желая застать Оливию врасплох, и у него это получилось. Она даже не заметила, что за ней наблюдала пара голубых глаз.

Лёжа на спине всё на той же не предназначенной для этого лавочке, Мартынова закинула ноги на стену и отбивала по ней странную мелодию, показавшуюся штандартенфюреру знакомой. Спустя минуту он понял, что это мотив их гимна, который курсанты несколько раз горланили во время торжественных построений на плацу прямо под окнами лазарета, но, судя по всему, этого вполне хватило, чтобы немая запомнила мотив. Оливию же, похоже, не особо смущало то, что она, сама того не ведая, выучила и выстукивала ритм песни немцев. Как ни странно, иных источников музыки в лазарете не было. В руках же у неё располагалась тетрадка, в которой она записывала все их с Анной занятия. Похоже, сейчас она учила очередное правило, держа записи на вытянутых над собой руках.

Не заметив, что засмотрелся на столь забавную картину, Ягер невольно представил, как бы складывались их отношения, встреться они в мирное время. Оливия бы сидела в легком платье на одной из лавочек сквера и увлечённо рисовала, высунув кончик языка, — его всегда забавляла такая странная привычка немой. Он точно обратил бы на неё внимание и подошёл познакомиться, возможно, предложил бы пройтись по этому скверу.

Клаус поймал себя на мысли, что подобные образы с участием Мартыновой начали посещать его после той ночи, когда он пришёл в лазарет в поисках обезболивающего. Первое время штандартенфюрер всячески пытался выкинуть их из головы, ведь они противоречили всем общепринятым устоям, но после полученного от друга письма начал относится к ситуации иначе. Конечно, он по-прежнему не доверял ей, как и в первое время, но один из выстроенных в его сознании барьеров рассыпался, позволяя изредка помечтать. Всё же он живой человек, а не железная машина.

Каждый раз, глядя на сидящую на подоконнике Мартынову, он мысленно называл её Айхгорст. Наблюдая за её вечерними прогулками, Ягер представлял, как идёт с ней рядом и рассказывает какую-либо занимательную историю на манер тех, которые ему когда-то рассказывал Вольфганг. Он долгое время не понимал, что же в нём так будоражила эта девчонка, но однажды вспомнил то, что было давно похоронено на задворках сознания. Клаус вспомнил девушку, что однажды смогла дотронуться до его сердца и бесследно исчезла.

Это было ещё в академии. Он познакомился с ней совершенно случайно. Шагая через парк в ближайший магазинчик за чём-нибудь сладким к чаю, Клаус увидел идущую впереди девушку. Она несла свои порвавшиеся босоножки в руках, напевая популярную на тот момент мелодию, и её совершенно не смущало, что она босая. Да и это не доставляло ей дискомфорта — шло жаркое лето 1931 года. Ягер, поравнявшись с ней, завёл непринуждённую беседу, а после в шутку предложил донести до дома, чтобы она не порезалась о каменные дорожки, и вот незадача, Рут согласилась. С тех пор они гуляли каждый вечер по тому самому парку.

Клаус даже начал задумываться, а не она ли та самая? Когда же он твёрдо ответил себе на этот вопрос, заняв денег у Хайна на колечко и намереваясь отдать ей руку и сердце, его ждало разочарование. На их очередной встрече Рут впервые за всё время их знакомства не улыбалась. Из-за того, что в стране были беспорядки, её семья решила уехать из Германского Рейха, предчувствуя неладное, и не зря. В стране была ужасная бедность после революции и Первой Мировой войны. Мировой экономический кризис сыграл свою роль. Плюсом ко всему велась настоящая борьба за власть между партиями. Ягер был морально растоптан, но понимал её решение и не стал разрывать ей сердце. Клаус видел как сложно Рут давалось прощание, а его чувства и уж тем более дурацкое кольцо бы точно пошатнуло бы её решимость. Он так и не сказал ей, как сильно её любил, а бархатная чёрная коробочка и по сей день валялась в его чемодане. Клаус искренне верил, что семья его возлюбленной успела скрыться, но даже не пытался её найти, зная, что это для них обоих могло плохо кончиться.

С тех пор он больше никогда не позволял ни одной девушке дотронуться до своего сердца, хоть и были достойные кандидатуры. Некоторые бы даже подошли на роль его жены и матери для его детей, но Ягер не хотел в очередной раз чувствовать, как обстоятельства, что сильнее него, рушили все его мечты и планы. Он просто поддался течению и жил так, как ему позволяла его страна, посвятив свою жизнь войне, которая постепенно забирала у него всё: молодость, здоровье, дорогих людей…

Штандартенфюрер не знал, чем немая напоминала ему ту, единственную. У них не было ничего общего. Его любовь была темноволосой и кареглазой, звонко смеялась и обожала передразнивать Ягера, когда тот был слишком серьёзным. Мартынова же была совершенно иной. Она была романтиком, мечтателем, смотрящим на мир через призму солнечного света, и умудрялась улыбаться даже в этом страшном месте. Оливия и Рут были полными противоположностями как внешне, так и внутренне.

Задумавшись и привалившись плечом к одной из стен, штандартенфюрер упустил одну очень интересную деталь интерьера, которой раньше не наблюдал. На тумбочке возле лавочки стояла небольшая кастрюлька с кипятильником и уже громко булькала, сообщая, что вода закипела. Заметив это, Мартынова отложила тетрадь в сторону, выключила кипятильник из розетки и хотела подойти к столу за кружкой, но так и замерла на месте, встретившись с внимательным взглядом лазурно-голубых глаз. Если б она только могла, то точно завизжала бы, подняв весь лагерь на уши.

Ягер видел её замешательство и осознание того, что она провинилась, взяв без спроса кипятильник и заварку медсестры, что, скорее всего, происходило не впервой. Не дожидаясь заслуженной кары, Оливия быстро достала из кармана свой блокнот и, чиркнув пару слов, показала их штандартенфюреру:

«Хотите чаю?» — мысленно же она благодарила Ярцеву за то, что та заставляла её последние четыре дня играть в чаепитие, повторяя новый набор изученных немецких слов.

Сегодня ему не хотелось отчитывать и уж тем более наказывать её, ведь изначально он пришёл с благими намерениями. По-доброму усмехнувшись, Клаус присел на стоящий возле стола стул и продолжил наблюдать за тем, как Мартынова носилась возле него. Налив кипяток в два стакана, Оливия кинула в них немного заварки и достала тарелку с печеньем из самого дальнего шкафчика. Не удивительно, что она не грустила из-за своего заточения, прекрасно обустроившись, хотя и должна была понимать, что рано или поздно медсестра могла заметить то, что её запасы подворовывали.

«Сахар?» — вновь написала Мартынова, на что Ягер кивнул.

Поставив перед ним сахарницу, она присела на соседний стул. Вся сложившаяся ситуация казалась штандартенфюреру до безумия странной, но он не торопился уходить, размешивая ложкой чай. Когда же Клаус собрался сделать первый глоток, Оливия протянула к нему свой стакан, как бы предлагая чокнуться, но тот лишь непонимающие потупил взгляд. Глянув на лежащий рядом блокнот, Мартынова хотела было написать, но поняла, что не знает перевода. Анна учила её только пить чай с бутербродами или печеньем, но вот праздничные застолья и царские пиры они почему-то прошли стороной, что обязательно нужно будет исправить в будущем.

Решив, что надо выкручиваться как-то иначе, Оливия аккуратно стукнула сжатой в кулак рукой по своему стакану. Ягер лишь улыбнулся, поняв, что она решила поздравить и выпить за него, слегка коснулся стеклом о стекло. Всё-таки день ещё не закончился. К сожалению, коньяка у них, конечно же, не было, поэтому приходилось обходиться чаем. Штандартенфюрер даже невольно вспомнил свой четырнадцатый день рождения, когда он точно также изображал с Вольфом на пару, что они пили что-то крепкое, хотя в стаканах был обычный сок. Как и все дети, они хотели быстрее повзрослеть.

— Спасибо за подарок, — произнёс Клаус, глядя на Мартынову. — Не ожидал.

«Вы очень много работаете. Я хотела, чтобы вы отвлеклись и порадовались хотя бы чуть-чуть», — написала Оливия, откусив кусочек печенья.

— Да, мой друг тоже всегда отвлекал меня от важных дел, — ответив, Ягер тоже взял печенье. — Правда, Вольф обычно пытался меня споить, — усмехнулся он своим воспоминаниям.

«Моего отца тоже звали Вольф, — вновь вывела на бумаге она. — Я всегда мечтала однажды так назвать сына, но в СССР меня бы не поняли».

Клаус чуть не сказал, что уже успел изучить её биографию, но вовремя одумался. Вряд ли этому невинному созданию понравилось бы то, что её бабуля и дедуля не просто поддерживали политику фюрера, но и вложили в это не меньше половины своего состояния. Он не хотел, что бы она переживала из-за того, на что повлиять не в силах, поэтому было необходимо увести разговор в другую сторону.

— Я не так много знаю о вашей стране, но твоё имя тоже не похоже на русское, — произнёс штандартенфюрер. — Если не ошибаюсь, оно греческое.

Задумавшись на пару секунд, она сделала глоток чаю и пододвинула к себе блокнот, принявшись писать явно больше, чем одну фразу. Клаус же молча наблюдал.

«Мама хотела назвать меня Елизаветой, но отец настоял на этом имени. Он надеялся убедить маму уехать из СССР во Францию, но она была против. Папа мечтал показать мне эту страну вживую, а не только на своих рисунках».

— А о чём мечтала ты?

Ягер решился задать столь личный вопрос далеко не из вежливости. Ему действительно хотелось знать ответ, ведь он всё ещё изучал её. Клаусу было важно понять, что именно его так тянуло к этой девчонке.

Немного сомневаясь, стоило ли открываться этому человеку, Оливия бросила взгляд на лежащий рядом альбом. Она всё ещё помнила, как он вынудил её показать свои рисунки, но и то, к чему это привело, не уходило из памяти. В ту ночь Мартынова увидела в этих холодных голубых глазах нечто особенное. Заточенные за семью замками, в них кричали эмоции живого человека, хотя сам штандартенфюрер был копией тех железных машин, которыми управлял сам. Не зря отец всегда говорил ей, что глаза — это зеркало души.

«Я мечтала уехать из СССР. Хотела путешествовать по миру, знакомиться с новыми людьми, наслаждаться закатами в разных странах и сохранять их часть на картинах. Я верила, что однажды, как и папа, встречу человека, ради которого захочу остаться на одном месте и больше никуда не бежать. Странно, но кто бы мог подумать, что мечта начнёт исполняться таким странным образом… А о чём мечтали вы?»

Предчувствуя, что этот вопрос вернётся к нему, Ягер уже обдумывал, как будет на него отвечать, пока Оливия писала. Ему не хотелось врать ей и выдумывать что-то, ведь он впервые за долгое время вот так спокойно сидел, пил чай с печеньем и общался будто бы с кем-то близким. Клаус давно перестал видеть в ней врага, но по прежнему не мог признаться в этом даже самому себе.

— Я с детства хотел быть танкистом, и, как видишь, своего добился, — всё же решился произнести он, отводя глаза в сторону. — Дерьмовая мечта была.

Непонимающие глянув на собеседника, Мартынова пыталась понять последнюю часть фразы. Что не так было с его мечтой? Он же достиг того, чего хотел, отчего с его лица снова исчезла улыбка? Открыв в блокноте чистый лист, Оливия нарисовала знак вопроса и показала Ягеру. Не сложно было догадаться, что немецкие ругательства были ей незнакомы.

— Исполнение мечты мне дорого стоило, — пояснил штандартенфюрер, вновь вспоминая тех, кого рядом не было и уже никогда не будет. — Даже слишком.

Мартынова не знала, чего именно лишился Ягер, но чувствовала, что его терзала та же боль, что и её. Она увидела это ещё в тот раз, когда он случайно словил пулю. Сопротивляясь её помощи из последних сил и уже теряя сознание, Клаус утратил своё хладнокровие. Тогда Оливия увидела в его глазах отражение тех чувств, которые испытывала в первую годовщину смерти родителей. «Я не ищу спасения», — кричал его взгляд, а рука упорно не позволяла игле с обезболивающим вонзиться в плоть. Она не была уверена, что истолковала эмоции штандартенфюрера правильно, но с каждой следующей встречей убеждалась всё больше. Даже сейчас, когда ничего не предвещало беды, а Клаус сидел и непринуждённо с ней беседовал, стоило затронуть обложенные табу воспоминания, как он тут же поник, уйдя в себя. Мартынова знала это чувство, безумно тоскуя по родителям и постоянно ощущая отравляющую изнутри скорбь, которую невозможно было уничтожить. Её можно было лишь заглушить чем-то тёплым, убаюкивающим.

Поднявшись со своего места, Оливия подошла к утонувшему в мыслях Клаусу и крепко обняла, неосознанно стремясь усмирить его демонов, чего он совершенно не ожидал. В первые доли секунд он словно вынырнул из воды, пытаясь осознать, что произошло. Заточенные до автоматизма рефлексы велели вырваться из рук врага, а вечно терзающие кошмары, наоборот, отступали, оставляя после себя долгожданное спокойствие. Штандартенфюрер знал, что это противоестественно, но бороться с Мартыновой не было ни сил, ни желания.

Стоя по левую руку от Ягера и прижимая его к своему хрупкому телу, Оливия лишь надеялась, что её жест не будет воспринят враждебно. Она знала, что в очередной раз рисковала нарваться на его гнев, но это её не остановило. Поняв, что её благие намерения не встретили сопротивления, она принялась ласково гладить его по спине. Это было лучше осточертевших соболезнований и сочувствующих взглядов. Приятнее заглушающих боль алкоголя и распутных девиц. Искреннее разговоров о том, что рано или поздно всё наладится. Это было тем, чего так не хватало Клаусу. Пусть он и скучал по Вольфу, но даже он не мог дать Ягеру того, что ему требовалось на самом деле.

Невольно поддавшись минутной слабости, его крепкие руки сгребли податливое тело Мартыновой и усадили её на его колени. Конечно же, штандартенфюрер не хотел, что бы Оливия истолковала его поступок неверно, но и слова здесь были лишними. Он лишь сильнее прижимал её к себе, терпеливо ожидая, когда она поймёт, что ей ничего не угрожает, и положил голову ей на плечо. Спустя полминуты Мартынова позволила себе расслабиться в мужских объятиях.

Ягер прикрыл глаза, отчетливо ощущая, что внутренняя стена, сдерживающая его кошмары, не просто рассыпалась по кирпичику, а рухнула, словно хлипкий деревянный заборчик, по которому проехал танк. Сегодня ночью он не будет спать спокойно, коря себя за то, что делал. В голове не раз промелькнула мысль, что лучше бы он согласился напиться со своим адъютантом, чем сидел и обнимал врага. Вскоре он осознал, чем же Оливия так напоминала ему Рут — ощущениями, что он испытывал рядом с ними. Спустя почти тринадцать лет он почувствовал безумное дежа вю, вспоминая, как Рут обнимала его при встрече и на прощание. В те моменты Клаус был по-настоящему счастлив, чувствуя себя живым.

Сколько они просидели так, никто из них не задумывался, растворяясь в моменте. Медленно подняв руку, Мартынова нежно провела подушечками пальцев по неповрежденной щеке штандартенфюрера. Ягер тут же поднял голову, всматриваясь в серо-голубые глаза.

— Оливия, это неправильно, — едва слышно произнёс Клаус.

Он ожидал любой реакции: расстроенного выражения лица, попытки перевести ситуацию в более откровенное русло или же даже злости, но ничего из этого не последовало. Мартынова лишь едва заметно поджала губы, кивнув в ответ, и поспешила подняться, поправляя халат. Жалел ли Клаус? Конечно, жалел. Помимо счастливых эмоций, ему было необходимо выплеснуть и негатив, но Оливия не собиралась ему перечить. Она понимала, что штандартенфюреру могло не слабо влететь, но при этом точно знала, что ему необходимо что-то подобное. Оливия искренне хотела ему помочь.

Ягер, в отличие от Мартыновой, находился в смятении, совершенно не представляя, как быть дальше. Да, Оливия была ему симпатична, но он и предположить не мог, что будет однажды смотреть на неё как на девушку. Если бы он только знал это заранее, то точно бы оставил её в списке на утренний расстрел — ещё до их первой встречи, но теперь не был уверен, что однажды сможет поднять на неё оружие.

Теперь Клаус не был уверен ни в чём…

Март подходил к концу, как и выдержка командующего концентрационным лагерем SIII. За прошедшие полторы недели он практически не спал, ведь стоило ему сомкнуть глаза, как перед ним появлялся его новый и самый страшный кошмар. Вся безумная свора демонов, что жили в его черепной коробке, не могла соперничать с тем, что представало перед Клаусом теперь. Стиснув зубы, он мог вынести оскорбления товарищей и подчиненных, стерпеть слёзы матери и даже улыбающегося Вольфа с разодранной насквозь грудью. Пусть этих образов было достаточно много, но звали их всех одинаково — Вина. Вина, что подвёл, не уберёг, заставил страдать. У нового же кошмара было иное имя — Стыд.

Ягер знал, что объятия с Оливией будут дорого ему стоить, но не думал, что настолько. Мартынова снилась ему каждую ночь, но он здраво понимал, что это вовсе не она. Настоящая Оливия, которую он знал, была совершенно не такой, как в его кошмарах. Каждую ночь он видел тот злополучный вечер в лазарете, но в его искажённом, извращённом варианте, словно Клаус смотрел через кривое зеркало.

Мартынова сидела на его коленях и, обнимая его за плечи, целовала так нежно, самозабвенно. Он и подумать не мог, что губы, неспособные произнести ни звука, однажды будут его касаться с таким теплом и лаской. Ягер не понимал, как эта девчонка смогла настолько прочно засесть в его мозгу, но ненавидел он себя даже не за это. Стыд мучил Клауса по иной причине — он отвечал ей. Жарко, страстно, с остервенением, но ему этого было мало. Он был голоден до женских ласк. С самого приезда в лагерь штандартенфюрер так ни разу его и не покинул, утонув в работе, но тело, в отличие от разума, прекрасно давало понять своему хозяину, чего ему недоставало.

Смахнув рукой стаканы с недопитым чаем на пол, а вслед за ними тарелку с печеньем и всё, что могло помешать, штандартенфюрер подхватил её под бёдра и усадил на стол, не разрывая поцелуй и продолжая изучать её хрупкое податливое тело. Оливия же, торопливо расстёгивая пуговицы на кителе Ягера, отвечая на его властные, немного грубые прикосновения.

Мораль вместе со всеми правилами и принятыми устоями катилась в тартарары. От нехватки воздуха оба тяжело дышали, но даже не думали останавливаться. Пока Клаус стягивал с её плеч белый халат, Мартынова игриво забрала его фуражку, надевая её на свои светлые, слегка растрёпанные волосы. Сие зрелище завораживало и подпитывало желание ещё больше, но стоило только Ягеру снять с неё халат, как в глаза тут же бросилась голубая нашивка «OST» на платье, словно отрезвляя.

— Оливия, это неправильно, — с трудом произнёс штандартенфюрер, останавливаясь, но отпускать её не спешил.

Чуть отстранившись, чтобы была возможность заглянуть в голубые глаза, Мартынова хищно улыбнулась. Проведя тонкими пальцами по шрамам, сковывающим правую щеку Клауса, она аккуратно притянула его к себе и так ласково прошептала:

— Так решил ты или твой фюрер? — слух Клауса тут же резануло от родной речи.

Посмотрев на Оливию, Ягер моментально отстранился, словно схлопотал звонкую пощёчину. В её глазах плясали черти, а произнесённая ей на чистом немецком фраза звенела в ушах.

Вновь подскочив в своей постели в холодном поту, штандартенфюрер едва ли мог перевести дыхание. Всё было слишком реальным. Где-то глубоко внутри он знал, что это сон, но долго приходил в себя после произнесённой Мартыновой фразы.

После подобных кошмаров Ягер с трудом выкидывал дурные мысли из головы. В отличие от реальной жизни возможности в подсознании были безграничны: мёртвые могли спокойно ходить, словно живые, а немая обретала возможность говорить, и это безумно пугало, ведь никогда нельзя было знать наверняка, что будет дальше. За семь месяцев, что Клаус провёл в лагере, он успел привыкнуть к тому, что Оливия общалась по-своему, и видеть её в ином образе он не был готов.

Последние одиннадцать дней стали для Ягера настоящей пыткой. Посреди бессонных ночей он с трудом заставлял себя дойти до душа и, встав под ледяные струи, ещё долго приходил в себя. С тех пор Клаус больше не смотрел в окно третьего этажа во время утренних учений курсантов, но остро чувствовал затылком, как Мартынова пыталась взглядом просверлить в нём дыру. Он не мог смотреть на неё, как бы сильно этого не хотел.

За это время штандартенфюрер трижды писал приказ об её расстреле и пять раз о своём переводе, но каждая из этих бумаг тут же сжигалась. Убить её, хоть и косвенно, Клаус не мог, точно зная, что никогда себе этого не простит. Перевестись в другое место — тоже: последнее время Германский Рейх начал сдавать позиции, и обученные солдаты были необходимы как никогда. Лучшего выхода из ситуации, чем просто избегать встречи с Оливией, Ягер не нашёл, но и это не особо помогало. Можно было скрыться от неё днём, но не ночью.

В очередной раз уснув около двух и проснувшись в начале пятого, штандартенфюрер провёл не меньше получаса в ледяном душе, приводя голову в порядок. Прислонившись головой к одной из стенок душевой кабинки, он чувствовал, как тело пробирала дрожь, а зубы непроизвольно начинали стучать. Теперь Ягер и мечтать не мог, чтобы ему приснились Иваны из той чёртовой деревни или кто угодно, но только не она.

Плюсом ко всему у него было немало поводов для стресса в течение дня, и одним из них стал страх за своих курсантов. Не на поле боя, а здесь, в тылу. Уж если он, штандартенфюрер СС, позволил русской военнопленной закрасться в его голову, что могло произойти с молодыми парнями? Он хорошо помнил себя в их возрасте, и причины для беспокойства были. Ни повальная промывка мозгов, что в то время набирала обороты, ни какие-то другие силы были неспособны убедить его в том, что любить девушку другой расы — неправильно. Конечно, он всегда был предан своей родине, но подобные правила не желали откладываться в голове. Молодому и наивному Клаусу было плевать на то, что его дорогая Рут была из еврейской семьи. Сейчас же он здраво оценивал ситуацию и имел чёткое представление о том, что ему может быть за подобное. Увы, Ягер не был уверен в том, что курсанты тоже это понимали.

Решив придать утренним учениям новых красок, штандартенфюрер направился в сторону казарм. Утренний морозный воздух приятно освежал. Заходя в здание, Ягер тут же жестом велел караульному не поднимать дежурного по роте, приставив палец к губам. Тот колебался, понимая, что это его прямая обязанность на посту, но и ослушаться главного человека в концлагере не мог. Пройдя в казарму, Клаус тут же окинул взглядом спящих курсантов, искренне им завидуя. Он лишь усмехнулся столь умиротворяющей картине. Одни свернулись калачиком под тёплым одеялом, другие, обнимая подушку, пускали на неё слюни, третьи пытались развалиться звёздочкой, но односпальная узкая кровать им этого не позволяла.

— Рота, подъём! — рявкнул Ягер, от чего перепуганные сонные курсанты тут же подпрыгнули на своих местах, пытаясь понять, что произошло. — Враг у стен лагеря, боевая готовность.

Всё тут же подскочили, начиная одеваться в свою форму, и бегом помчались на плац, пока штандартенфюрер засекал время по наручным часам. Выйдя из казармы следом за последним курсантом, Клаус недовольно оглядел построившихся парней, ожидающих приказа. Шагая вдоль ровной шеренги, он внимательно всматривался в сонные лица курсантов, которые совершенно не понимали, почему командир медлил с приказом.

— Я разочарован, — произнёс Ягер, наконец встав перед строем. — Вы наследники Германского Рейха, но я вижу лишь потерянных испуганных щенков. Будь это не учебная тревога, вас всех бы уже везли в кандалах в холодные земли дикарей!

От его взора не укрылось то, что некоторые вздохнули с облегчением, другие искренне удивились. Никто из них не был готов к тому, что их поднимут на час раньше положенного подъёма, да ещё таким странным способом. Но тяжело в учении, легко в бою. Поняв, что курсанты действительно не готовы к чрезвычайным ситуациям, штандартенфюрер отправил всех на полосу препятствий, но с той оговоркой, что бежать надо не отведённое количество кругов, а пока есть силы.

Многие приняли это за шутку, но по ледяному взгляду командира стало понятно, что он не шутил. Первые десять кругов прошли неплохо, все бежали в своём темпе, не отставая друг от друга. После же началось то, ради чего Клаус это затеял. Один из курсантов решил отдышаться, что тут же заметил Ягер.

— Рядовой Райнер, остановился — словил пулю в висок! — крикнув непутевому парню, штандартенфюрер указал ему на место рядом с собой, дав понять, что тот выбыл.

Измазанный грязью с ног до головы курсант с трудом дотащил своё бренное тело до плаца, едва держась на ногах. По одному его взгляду было понятно, что он мечтал хоть о минуте отдыха. Услышав столь желанное «Вольно» от командира, он рухнул без сил.

Глянув на то, как Райнер растянулся на асфальте, Клаус ухмыльнулся, вспоминая, как когда-то и сам бегал по полосе препятствий под вопли своего командира. Пусть те времена давно прошли, но Ягер всегда вспоминал их с улыбкой, а сейчас искренне завидовал тем, кто был только в начале своего пути. Он и мечтать не мог о том, чтобы хоть ненадолго оказаться на месте своих курсантов, ведь после таких изматывающих тренировок даже холодный асфальт был подобен тёплой постели, а сейчас ему этого очень недоставало.

— Рядовой Шульц, споткнулся — нарвался на мину! — спустя пару кругов крикнул Ягер, заметив, как тот самый неуклюжий парнишка запнулся на ровном месте и пропахал носом землю.

Только прибывший на плац Тилике непонимающие уставился на происходящее. Обычно он дожидался штандартенфюрера после его утреннего обхода своих владений и вместе с ним встречал курсантов с завтрака, отправляя их на полосу препятствий. Ягер диктовал гауптштурмфюреру проблемы каждого из курсантов, а тот всё фиксировал на планшете. Каким образом сегодня всё пошло иначе, гауптштурмфюрер совершенно не понимал.

— Тилике, где вас носит? — заметив адъютанта возле себя, риторически поинтересовался штандартенфюрер.

— Герр Ягер, вы не предупреждали меня о внеплановых учениях, — потерянно отозвался тот, наблюдая за тем, как его командир сгонял с полосы препятствий очередного выдохшегося. — Не слишком ли вы с ними строго? — искренне запереживал Тилике, наблюдая, как еле живые парни продолжали бежать, падая без сил один за другим.

— Хочешь к ним присоединиться? — добродушно поинтересовался Клаус, указывая своему адъютанту пригласительным жестом на полосу препятствий, словно открыл дверь перед дамой.

Гауптштурмфюрер лишь поежился под ледяным взглядом Ягера, сглотнув застрявший в горле ком и поправив душивший его воротник. Он давно заметил, что командир последние время был крайне вспыльчив и несдержан, но что послужило тому причиной, не знал. Единственным разумным объяснением был стресс от постоянной работы, но Тилике подозревал, что проблема крылась в ином.

Вскоре все курсанты попадали в объятия ровного асфальта, шевеля губами, словно рыба, выброшенная на берег. Особо упорные пытались ползти, но сдаваться не хотели. Таких было не так много, но благодаря им штандартенфюрер был уверен, что их поколение не обречено.

— Поздравляю, мои дорогие, вы все в русском плену, — торжественно произнёс Клаус, всплеснув руками. — А теперь во избежание подобного в реальной жизни мы с вами идём на экскурсию по концлагерю. Стройся!

С трудом поднявшись на ноги, курсанты заняли свои места в строю и зашагали вслед за командиром. У каждого урчали животы из-за пропущенного завтрака, некоторые с трудом сдерживали зевоту, другие же с интересом оглядывались по сторонам. Особо выдающиеся личности с первого дня мечтали о возможности видеть местные зверства воочию, кто-то же относился к этому спокойно, и только один курсант совершенно не желал лицезреть то, что ему предстояло увидеть.

А тем временем Ягер во всех красках рассказывал им о том, как заключённые работают на Великогерманский Рейх, не забыв добавить, что где-то в холодных диких землях точно так же мучаются и их соотечественники. Конечно же, он никогда не был в русских лагерях и не был до конца уверен в их существовании, но важна была не достоверность. Клаус хотел донести молодому поколению, что каждый из них должен биться до последней капли крови и ни за что не отдаваться противнику живым. Уж лучше погибнуть как герой на поле боя, прославляя свою великую страну, чем сидеть на цепи, как забитый пёс, и служить врагу.

— Штандартенфюрер, разрешите обратиться, — подал голос Шульц, с отвращением наблюдая за тем, как тюремщик Керхер проводил допрос, и продолжил, получив разрешение: — Почему одни отказываются покориться Рейху, а другие, наоборот, даже рады перейти на нашу сторону? Вот немая медсестра точно перебежала по собственной воле.

Отвлёкшись на более важные дела, Ягер только начал забывать об Оливии, но любопытный курсант так не вовремя о ней вспомнил. Остальные тоже проявили интерес к неожиданному вопросу, обернувшись на командира. С полминуты Клаус молчал, обдумывая свой ответ. Что он мог сказать пареньку? Что она не дружила с головой? Что Мартынова не такая уж и русская? Или что благодаря её предкам нацизм здравствовал и процветал и по сей день?

— Понимаешь, Томас, есть люди, которые живут только ради себя, наплевав на своих родных и близких, на свою родину. Ужасные люди без каких-либо моральных ценностей, — конечно же, Ягеру пришлось врать, ведь другого выхода у него не было. — Низкие и жалкие люди, трясущиеся только о своей шкуре.

Произнесённое далось ему крайне тяжело. Клаус действительно думал о перебежчиках в таком свете, но Мартынова уж точно к ним не относилась. Увы, курсантам об этом знать было не обязательно. Он и сам до конца не понимал, как стоило к ней относиться.

* * *

Вечером, после насыщенного дня курсанты наконец вернулись в казарму, падая в объятия своих кроватей. До отбоя оставалось около часа, поэтому не обошлось без обмена впечатлениями и болтовнёй ни о чём.

— Народ, как думаете, русские правда такие ужасные, как нам говорят? — внезапно спросил Райнер, стараясь перекричать общий балаган.

— Если зверь дикий, его сажают в клетку, — холодно бросил тому Шнайдер, пялясь в потолок и мотая свешенной с кровати ногой. — Не просто же так их всех здесь держат.

— А тебя не смущает, что один из этих, как ты выразился, диких зверей, нас щупает на каждом медосмотре? — заметил его товарищ и местный художник Бранд. — Мы сами пока не в большом почёте, раз нас так спокойно доверяют дикарке.

— Вы не правы, — всё это время сидевший молча Томас тоже решил поучаствовать в беседе. — Да, у них, может, и немного странное мышление, но они тоже люди.

Вся рота тут же обернулась на сослуживца. В воздухе повисла гробовая тишина. Шульц с первых дней значительно отличался от других и не спроста. Он был одним из тех, кто считал эту войну бессмысленной, но повлиять на её завершение никак не мог. Его семья разорилась во время мирового экономического кризиса, после чего они с трудом сводили концы с концами. Военное дело же всегда было в почёте и приносило неплохие деньги, почему Томас и решился пойти учиться на танкиста. Честный бой он уважал, но то, что ему пришлось наблюдать в этом месте, повергло его в шок. В отличие от своих товарищей, он не особо восхищался происходящим в стране. Лагеря смерти Шульц совершенно не одобрял, что нельзя было сказать о Шнайдере, который едва ли не сам рвался пускать газ в газовые камеры и с радостью бы занял место Керхера.

— А не ты ли не так давно сбежал из лазарета с перепуганными глазёнками, рассказывая о том, что тебе сказала эта дикая? — припомнил ему Шнайдер, присев на кровати. — Как там она сказала? Увечья — это красиво?

Остальные курсанты с интересом уставились на перепалку своих товарищей, и только Бранд, непринуждённо усевшись в позе лотоса на своей кровати, начал что-то рисовать в своём альбоме. Внезапно посетившее его вдохновение велело немедленно творить, отыскав идею для нового рисунка в только что услышанной фразе.

— Я запаниковал, признаю, — ответил Шульц, поёжившись под взглядом товарища, но всё же решился продолжить. — Я наблюдал за ней, пока ходил на перевязки. Да, она не такая, как мы, но у неё тоже есть чувства, эмоции, свои переживания. Вспомните хотя бы, как она нам всегда улыбается!

— Она военнопленная, Томас, очнись! — вмешался Райнер, включаясь в их беседу. — На её месте я бы тоже во все тридцать два улыбался. Не забывай, что с нами всегда Ягер ходил.

— Пусть и так, но не ты ли рассказывал, как она сидела у его кровати, когда тот пулю словил? — не отступался Шульц, ища всё новые аргументы. — Ни наша медсестра, ни санитар, ни кто-то из вас, а военнопленная!

Курсанты снова переглянулись между собой, восстанавливая в памяти начало зимы. Каждый из них помнил проникновенные речи обергруппенфюрера и то, что их прервало. Тогда им пришлось познакомиться с костлявой, забравшей одного из офицеров и нескольких солдат, что служили в концентрационном лагере SIII. Курсантам же повезло больше — из них покалечило только Райнера, поймавшего пулю плечом, да и та прошла навылет. В ту ночь он остался в лазарете вместе с обергуппенфюрером, Ягером и с одним из солдат.

Первые пару часов он помнил отрывками, а ночью Райнеру не спалось из-за пережитых событий. Тогда ему посчастливилось быть свидетелем до жути странной картины. Военнопленная просидела возле кровати штандартенфюрера неподвижно несколько часов, совершенно не реагируя на внешние раздражители, но смутило курсанта другое. Когда его командир очнулся, всё ещё пребывая в полуобморочном и разбитом состоянии, немая с такой заботой и трепетом кружила возне него. Проверяла его состояние, поддерживала, когда тот едва ли не грохнулся с койки, сбегала за водой по первому требованию и, наверное, пробудь командир в таком состоянии дольше, она бы и с ложечки его покормила. Райнер видел по глазам Ягера, как тот хотел от неё отвязаться. В итоге забрался с головой под одеяло, так как на большее у него просто не было сил, но военнопленная всё равно не спешила его покидать. Конечно же, курсант не смог утаить это от товарищей, рассказав об увиденном на следующий же день.

Томас торжествующе улыбнулся, заметив, что над его словами наконец задумались, и достал из-под своего матраса сложенный в несколько раз листок.

— Дикарка вряд ли бы смогла нарисовать такое, — он развернул бумагу, показывая товарищам изображенного на ней человека.

Их взору предстал портрет девушки. Увы, рисунок был порван, и узнать её было проблематично. Разрыв приходился от верхнего угла и, проходя через лоб и рядом с носом, позволял увидеть только часть. Тёмный карий глаз, аккуратный небольшой носик, чуть поджатые губы, тонкую открытую шею, из-за которой выглядывал край косынки, а в самом низу листа на пиджаке красовалась нашивка «OST». Заметив интерес к его находке, Шульц рассказал товарищам не менее интересную историю.

На следующий день после его полёта с танка, когда ему необходимо было явиться на перевязку, он нерешительно мялся у двери в лазарет. Пусть Томас и не видел в немой кровожадного дикого зверя, но пропаганда и промывка мозгов не могла пройти для него бесследно, частично отложившись в подсознании. Когда же он собрался с мыслями и решился войти, то услышал гневный крик старшей медсестры из закутка медперсонала. В её воплях было много непристойностей, через которые проскакивали такие фразы, как: «За воровство руки бы тебе отрубить!», «Не забывай, из какого дерьма тебя вытащили!», «Лучше б и дальше гнила в камере!» и «Вот Ягер-то узнает!»

Вскоре она вихрем вылетела из лазарета, едва ли не сбив невольного свидетеля с ног. Не понимая, что могло вывести эту жуткую женщину из себя, он скользнул посмотреть, что этот ураган оставил за собой. Увиденное его порядком удивило. На полу сидела немая и, обнимая коленки и уткнувшись в них носом, изредка всхлипывала. Вокруг же царил хаос — куча помятых и разорванных рисунков, такая же потрёпанная обложка от альбома и разломанные на несколько кусков карандаши.

Подойдя ближе, Томас присел рядом и тихонько дотронулся до плеча военнопленной. Она тут же отшатнулась, подняв на него зарёванные глаза. На левой щеке уже проступал бордовый синяк от чего-то тяжелого, а у носа и разбитой нижней губы находились подсохшие струйки крови. Достав из кармана халата единственный уцелевший карандаш и блокнот, она быстро написала пару слов и показала их курсанту.

«Подожди, пожалуйста. Я приберусь и сменю тебе повязку».

После убрала блокнот обратно и, пододвинув к себе мусорное ведро, принялась складывать в него свои труды, на создание которых ушло несколько месяцев, а на уничтожение лишь пара минут. Шульц сочувствующие посмотрел на неё и принялся помогать, параллельно разглядывая отдельные куски. На многих из них он узнавал местных остарбайтеров, офицеров, солдат, своих товарищей и даже где-то заметил себя. Не удержавшись, он забрал один из них, когда военнопленная отвернулась, доставая залетевшие под лавку листы.

— У неё интересный стиль, — оценивающе разглядывая чужие труды, произнёс единственный разбирающийся в искусстве. — Но она определённо самоучка. Это не академические навыки, — вынес свой вердикт Бранд.

На секунду он даже позавидовал Шульцу, что тому довелось увидеть работы военнопленной. Бранд, в отличие от остальных, лет с десяти занимался с педагогом, благо родители были не против его увлечения, а финансы позволяли заниматься профессионально, но сделать рисование делом всей жизни ему не позволили, насильно засунув в военное. «Твоя мазня тебе денег не принесёт», — твердил ему отец. Они тогда серьёзно поругались. Бранд был уверен, что родители толкали его на верную смерть, и когда в начале зимы на его глазах застрелили несколько человек, мог ещё раз в этом убедиться, но сделал иной вывод. Именно в тот момент Бранд повзрослел, осознав, что дело даже не в том, что военным быть прибыльно, а в том, что только в этом месте он сможет научиться противостоять врагу. Даже написал письмо домой с извинениями и благодарностью, пообещав, что обязательно сохранит мирное небо над головами своих родителей и младшего брата. И Тилике, и Ягер тогда искренне удивились, что один из отстающих курсантов внезапно начал усердно заниматься. Рисование же осталось лишь любимым увлечением.

— Ой, тоже мне, пещерные люди тоже рисовали, и что теперь? — не унимался Шнайдер, фыркнув на комментарий Бранда. — Если влюбился в эту ручную зверюшку, так и скажи! — он снова повернулся к Томасу. — А лучше иди сразу Ягеру сдавайся, может, за чистосердечное пристрелит быстро и не заставит мучиться.

— В отличие от тебя, живодера, я пытаюсь оставаться человеком! — не выдержал Шульц, подскочив с кровати.

После услышанного Шнайдер тут же хотел броситься на него с кулаками, благо их кровати находились на достаточном расстоянии, и Райнер успел его остановить, преградив путь. Бросив ещё пару ругательств в сторону непутевого товарища, он вернулся на своё место. В казарме на пару минут вновь повисла тишина.

— А знаете, во всём этом есть свой смысл, — произнёс Бранд, разворачивая свой рисунок, сделанный на скорую руку, к курсантам. — Немая точно к Ягеру неровно дышит, вот если бы и он обратил на неё внимание, может, стал бы добрее и не срывался на нас.

Пусть он и принял то, что должен стать военным, но творческая натура не желала с этим мириться. Как художник, он считал, что их командир и военнопленная действительно неплохо бы смотрелись рядом, изобразив их вместе. Ягер обнимал её сзади за талию, зарываясь носом в светлые растрёпанные волосы, а медсестра счастливо улыбалась, дотрагиваясь тонкими пальцами до израненой щеки штандартенфюрера. Райнер даже присвистнул при виде сего шедевра.

— Отличная парочка — тиран и санитарочка, — хохотнул Шнайдер, и его тут же поддержали другие. — А вот каракули свои ты спрячь, а лучше съешь. За такое мы точно все дружно под расстрел пойдём, если это хоть кто-то увидит.

«Единственная здравая мысль, баран», — лишь подумал Томас, решив не нарываться снова.

Признав, что товарищ прав, Бранд не без печали разорвал рисунок на мелкие-мелкие кусочки. Время было поздним, и вскоре все начали готовиться ко сну. Был самый обычный вечер с самой обычной болтовнёй, за одним серьёзным исключением — невинный на первый взгляд диалог стал весомым поводом для раздумий для человека, случайно его услышавшего.

Посчитав нужным предупредить курсантов о том, что им стоит быть готовыми к очередным внеплановым учениям, Тилике направлялся в казарму. К сожалению, иначе он им помочь не мог, так как и сам не знал, что творилось в голове Ягера. Почти дойдя до двери, он случайно услышал разговор из приоткрытого окна. Гауптштурмфюрер решил узнать, что же они обсуждали, остановившись, и был крайне удивлён, поняв, что речь об умалишенной русской. Несколько раз он порывался зайти и вправить непутёвым парням мозги, чтобы глупостей не болтали, но всё же сдержался, и не зря. За то, что они, пусть и в шутку, решили свести своего командира с военнопленной, им действительно должно было серьёзно влететь, но Тилике не спешил бежать к Ягеру.

Он прекрасно знал, что дыма без огня не бывает, и такие мысли не могли появиться просто так. Для начала стоило всё обдумать самому. Гауптштурмфюрер понимал, что окажись его догадки правдой, донос уже придётся писать не на курсантов и их богатую фантазию, а на командующего концентрационным лагерем SIII — Клауса Ягера.

Так и не навестив курсантов, Тилике возвращался в свою комнату, окутанный пеленой навязчивых мыслей. После услышанного под окном казармы из его головы не выходил портрет, что он видел в кабинете Ягера. Почему гауптштурмфюрер решил, что его автором была русская, он не знал, но в этом определённо следовало разобраться.

Его комната располагалась на том же этаже, что и лазарет, но в противоположном конце коридора, и окнами выходила на главный вход. Утонув в раздумьях, Тилике даже не заметил, что перед ним внезапно возникла светлая фигура, в которую он врезался. Вернувшись в реальность, он понял, что столкнулся с умалишённой русской, которая сейчас сидела на полу и виновато смотрела на него снизу вверх.

— Глаза тебе на что, S1030385? — фыркнул он, обходя немую, а после вновь повернулся к ней, недобро оглядев: — Куда это ты собралась на ночь глядя?

Поднявшись на ноги, она торопливо достала из кармана блокнот и принялась писать ответ. Закатив глаза, гауптштурмфюрер раздраженно вздохнул. Ему и так не доставляло большого удовольствия разговаривать с подобными ей, так ещё приходилось ждать, пока та нацарапает хоть что-то.

«Простите, пожалуйста, герр Тилике, я не нарочно в вас врезалась. Я направлялась на улицу, чтобы подышать свежим воздухом перед сном. Разрешение передвигаться по лагерю мне выписал герр Ягер около двух месяцев назад».

Прочитав написанное, он лишь хмыкнул, обдумывая, с каких это пор осторбайтерами занимался командующий лагерем? Это входило в обязанности другого офицера, а штандартенфюрер лишь проверял и, если требовалось, подписывал бумаги. Когда же русская потянулась забрать свой блокнот, Тилике отдёрнул руку, не позволив ей это сделать. Вместо этого он взял карандаш и начал исправлять бросающиеся в глаза ошибки. Издержки профессии, одной из которых была выработанная годами аллергия на безграмотность.

— Если хочешь жить в великой стране, будь добра ответственно подходить к изучению языка, — небрежно произнёс он, вручив немой её вещь. — Иди.

По сути, ему не было до её грамотности никакого дела. К перебежчикам Тилике обычно относился спокойно, считая, что они доставляют гораздо меньше проблем, чем те, кто готов сдохнуть ради своих убеждений. Вот только заключённая S1030385 ему совершенно не нравилась. Из-за неё он в первый же день прибытия Ягера на место командующего получил выговор.

Причём повод был до абсурдности глуп. Во всём лагере Тилике был единственным, кто знал язык жестов, да и то не на профессиональном уровне. Жизнь заставила выучить — его старший брат оглох после контузии, полученной во время службы, что и послужило причиной. Когда же гауптштурмфюрер сообщил об этом Ягеру, тот искренне удивился, что Тилике не догадался об особенностях русской. Конечно, штандартенфюрер не был глуп и прекрасно понимал, что язык жестов, как и любой другой, у каждого народа разный, и хорошо, если он один. В некоторых странах их могло быть и несколько, так же, как и диалектов.

— Будь добр обьяснить, как можно было перепутать умалишённую с немой? — произнёс новый командующий концлагерем, когда они вдвоём вернулись в его кабинет.

— Герр Ягер, допросы проводит штурмбанфюрер Керхер, — коротко ответил адъютант. — У меня другие обязанности.

— Тем не менее, о том, что она умалишённая, сообщили мне вы, — напомнил ему штандартенфюрер их недавний разговор. — Значит, каким-то образом вы с ней всё же контактировали, я прав?

Всё это время Клаус стоял лицом к окну, но стоило ему повергнуться к адъютанту, как того тут же бросило в дрожь. Пусть Тилике и не был виновен в чём-либо, но под этим металлическим взглядом был готов признаться в чём угодно. Для него Ягер был одним из тех, кого он уважал и боялся. Его действия невозможно было предугадать, он не орал по поводу и без, как это делал прошлый командующий, что пугало ещё сильнее.

— Издевательства над заключёнными считается местной забавой, — пытаясь унять дрожь в голосе, начал рассказывать Тилике. — Обычно для этого выбирают тех, кто ни на что другое больше не годен и…

— Достаточно, — перебил его штандартенфюрер, не желая слушать подробности. — Мне надо знать фамилии тех, кто это затеял, и чтобы я больше подобного не видел и не слышал. Я не собираюсь командовать варварами.

Ягер никогда не был поклонником концлагерей и уж точно не горел желанием быть командующим, но и отказаться не мог — приказ есть приказ. За годы войны он повидал многое и не питал иллюзий насчёт происходящего в Германском Рейхе. Клаус знал, на что способны его соотечественники, но не принимал в этом участия, предпочитая честный бой. Что же касалось пыток, тоже мог понять, если человек, взятый в плен, обладал важными знаниями и ни в какую не хотел говорить. В других же случаях совершенно не приемлел необоснованного насилия.

— Но, герр Ягер…

— Тилике, у тебя когда-нибудь были домашние животные? — опережая его вопрос, поинтересовался Клаус.

— Никак нет, но при чём здесь это? — недоумевал адъютант.

— При том, что собака с будкой, регулярным питанием и длинной цепью будет гораздо покладистее, чем та, которую будут морить голодом и закидывать камнями ради собственного веселья, — пояснил штандартенфюрер, закурив трубку. — Русские дикари и без того непредсказуемы и поддаются дрессировке хуже других, а нам нужна рабочая сила.

Тилике хорошо помнил тот разговор и злился не на своего командира, а на эту девчонку, что раздражала его одним лишь присутствием. Может, именно поэтому он так боялся докопаться до правды. Зайдя в свою комнату, гауптштурмфюрер сел за стол и, взяв листок с карандашом, принялся размышлять о появлении загадочного портрета в кабинете командующего концентрационным лагерем SIII.

«Версия №1. Портрет прислала Марлис Ягер».

Не так давно штандартенфюреру пришло письмо от некой Марлис, возможно, портрет был в нём. Возникал вопрос, кем эта женщина приходилась Клаусу. Благодаря совпадающей фамилии количество вариантов можно было сократить до родственниц, а именно: матери, сестры и жены. Мать и сестра, если они были живы и были ли вовсе, вряд ли стали бы делать столь бесполезный подарок. Они бы скорее прислали тёплую одежду или что-то подобное. Оставался один вариант — жена. Она могла послать портрет в том случае, если у них был ребёнок, который занимался рисованием и хотел порадовать дорогого папулю. Увы, этот вариант тоже имел свои изъяны. Тилике не видел кольца на пальце штандартенфюрера, да и он ни разу за прошедшие семь месяцев не писал писем кому-либо из родственников. Возможно, они были в разводе, что могло объяснить отсутствие кольца, а Клаус мог быть так себе отцом, если учесть, что ответ на письмо он так и не написал.

Эта версия вполне могла быть подлинной, если бы не одно жирное «но» — Тилике впервые увидел портрет пятнадцатого марта вечером, а письмо штандартенфюреру принёс самолично шестнадцатого утром. Увы, но это значило, что искать надо среди местных. Зачеркнув написанное, гауптштурмфюрер начал копать дальше.

«Версия №2. Автором портрета был рядовой Бранд».

Кроме курсанта и S1030385-й, в концлагере больше никто не умел рисовать, это он знал точно.

Тилике был четвёртым и самым младшим ребёнком в семье, из-за чего с детства имел полную свободу действий и рос крайне общительным. Он без труда мог подружиться с кем угодно и стать душой компании, но только в студенческие годы понял, как можно использовать свой талант себе на пользу. Увлёкшись психологией, Тилике нашёл идеальный способ добиваться того, чего хотел. Стоило лишь показать человеку, что ему можно доверять, поделиться парой незначительных историй из жизни, чтобы расположить к себе, и жертва без каких либо пыток с легкостью рассказывала то, что и было нужно. Гауптштурмфюрер не раз пользовался этим приёмом, чтобы выведать секреты малоприятных ему сослуживцев, а после без каких-либо угрызений совести писал на них донос.

Собственно с помощью той же излюбленной уловки Тилике узнал всё о местных офицерах, как только попал в это место. Например, герр Керхер имел свою псарню и обожал рассказывать о том, как чудно он поохотился со своими любимыми гончими, приезжая из отпусков. Еще знал, что у одного из офицеров серьёзные проблемы с азартными играми, из-за чего от него ушла жена. Увы, с Ягером этот приём не работал, так как тот и сам был неплохим психологом.

Забавно, но штандартенфюрер даже не подозревал, что оказался на месте командующего как раз благодаря Тилике, сместившего его предшественника. В тот момент, когда гауптштурмфюрер узнал, что на вакантное место решили поставить не его самого, как он рассчитывал, а должны прислать человека со стороны, ему хотелось рвать и метать. Уже готовый ко встрече со своей очередной жертвой, Тилике рассчитывал так же ненавязчиво избавиться от чужака и таки занять кабинет командира, но с появлением Ягера всё изменилось. Он и мечтать не мог, что на это место пришлют именно его. В глазах гауптштурмфюрера Клаус был настоящим лидером, за которым хотелось идти хоть в бой, хоть на эшафот, поэтому мысли о свержении местной власти быстро исчезли. Тилике с улыбкой вспоминал начало осени, но понял, что отвлёкся, и снова вернулся к своим размышлениям.

Он мог поклясться, что кроме рядового Бранда и заключенной S1030385, навыками рисования никто больше в концентрационном лагере SIII не обладал. К сожалению, как педагог, гауптштурмфюрер мог без труда отличить почерк учеников, то же касалось и рисунков. Он не раз видел работы курсанта, и тот портрет определённо был нарисован не им. Продолжать отрицать, что автором была немая, было бы глупо.

«Версия №3. Иные причины».

Стоило учесть, что она могла нарисовать портрет не по собственной воле. Штандартенфюрер вполне мог заставить её, если знал, что у неё присутствует данный талант. Это было самым бредовым предположением, если учесть, что склонностью к нарциссизму Ягер не обладал, а скорее наоборот.

Так же стоило рассмотреть вариант, что он случайно увидел у неё свой портрет и решил изъять. Если верить словам Шульца, у неё были рисунки многих обитателей концлагеря, поэтому вполне было вероятно такое развитие событий, но снова не без изъянов. В этом случае на портрете бы не было подписи, которая чётко давала понять, что это подарок.

Пришлось признать, что автором была именно военнопленная и определённо по доброй воле. Оставался открытым лишь один вопрос: по какой же причине штандартенфюрер повесил его на стену? Неужели между ними могло быть что-то? Тилике искренне не хотелось верить, что чувства немой отыскали взаимность.

Он отказывался принимать, что тот, на кого ему хотелось равняться, мог опуститься до связи с военнопленной. Возможно, Тилике преувеличивал и всё было совершено не так, как он думал. С доносом он решил повременить и понаблюдать за этими двумя, чтобы быть уверенным в виновности Ягера.

С того момента прошло три дня. За это время наблюдения не принесли гауптштурмфюреру совершенно никаких результатов. В какой-то степени он был даже этому рад, но продолжал следить. Тилике смущал тот факт, что уже вторую неделю Ягер поручает ему сопровождать курсантов в лазарет на плановый осмотр и даже список медикаментов перестал забирать сам. Он словно избегал встреч с немой, что тоже наталкивало на определённые размышления. Вот и сейчас, стоя в лазарете и наблюдая за тем, как немая проводит осмотр, гауптштурмфюрер думал, какая кошка могла пробежать между ними, что Ягер начал шарахаться от нее.

— Штандартенфюрер просил предоставить список медикаментов, — произнёс он, когда курсанты уже направлялись к выходу.

Немая расстроенно поджала губы на услышанное, но за списком идти не торопилась. Вновь взявшись за блокнот, принялась что-то писать.

«Я не успела его составить, но к утру он будет готов», — гласила надпись на немецком.

По хорошему, за невыполнение своих обязанностей ей должно было влететь, но Тилике увидел в её словах скрытый подтекст. Шестое чувство подсказывало ему, что список был давно составлен, но она не хотела его отдавать. Возможно, ему наконец представится шанс что-то узнать. Вновь исправив ошибки в написанном, он вернул ей блокнот.

— Я зайду за ним утром, — ответил гауптштурмфюрер и поспешил догнать курсантов.

Когда Оливия осталась наедине с самой собой, не неё вновь нахлынула тоска. Уже две недели она не находила себе места. Сначала штандартенфюрер нарушил их негласную традицию обмена взглядами по утрам, потом медсестра обнаружила пропажу печенья и заварки, хорошенько отлупив ее кипятильником. Пусть синяки и ссадины уже почти затянулись, но расстраивало Мартынову другое.

Все её мысли последние время занимал лишь один человек, и у неё даже не было возможности отвлечься на любимое занятие — альбом со всеми трудами и чистыми листами был изорван в клочья злобной медсестрой. Сохранилась лишь пара рисунков, которые она когда-то предусмотрительно спрятала под свой матрас. Оливия была рада, что сохранились хотя бы они. Вечерами она часто доставала портреты Ягера, мысленно с ним разговаривая. Больше общаться ей было не с кем. Анна обращала на неё внимание только во время их вечерних занятий, а другие осторбайтеры и вовсе предпочитали обходить Мартынову стороной, после того, как пополз слух о её предательстве. Оливия и сама не особо рвалась с ними общаться. Её верными друзьями всегда оставались альбом и пачка карандашей, подаренные штандартенфюрером. Плюс редкие встречи с ним самим вдохновляли и окрыляли её, а теперь всё было иначе.

Выйдя в коридор, Мартынова облокотилась локтями на свой любимый подоконник и принялась наблюдать за командиром концентрационного лагеря SIII. С недавнего времени он снова ходил в серой форме — весна давала о себе знать.

Оливия знала, что больше так продолжаться не может. Либо она сегодня же поговорит с Ягером, либо скоро просто сойдёт с ума от тоски и одиночества. Оставалось лишь решить, как же это сделать. Придти к нему со списком она не имела права, но более весомого повода просто не было. Список был единственным шансом. Тут же возникал вопрос, а что она ему скажет? Мартынова не представляла, о чём ей надо заговорить, чтобы он её услышал.

На обдумывание у неё ушло полдня. Она знала, что надо чем-то зацепить Ягера, вывести его из равновесия и заставить показать себя настоящего. Только тогда разговор мог дать нужный результат. К счастью для Оливии, она знала его слабое место — он был так же болезненно одинок.

Урывая свободные минуты во время обеда и между делами в лазарете, Мартынова написала черновой вариант, а после ужина с помощью словаря и своих конспектов перевела письмо на немецкий. Конечно ей хотелось показать свои труды Ярцевой, чтобы та проверила на наличие ошибок, но здравый смысл вовремя её остановил. Анне не стоило знать о чёрной полосе из биографии Оливии. Да и она прекрасно справлялась с языком сама, пусть в голове и не хотели укладываться многие вещи. Например, что в немецком числа принято говорить задом наперёд или что многие существительные меняли род. Было сложно первое время, но к этому можно привыкнуть. Мелкие ошибки же, к которым так любил придираться гауптштурмфюрер, со временем уйдут.

Когда же очередное занятие с Ярцевой закончилось и наступило время для вечерней прогулки, Мартынова уверенным шагом направилась к главному крылу, где и располагался кабинет командующего концентрационным лагерем SIII. Столкнувшись на входе с караульными, Оливия тут же показала им заранее написанную в блокноте фразу:

«Мне нужно отдать штандартенфюреру список. Он должен быть на его столе сегодня».

Убедившись, что они прочитали, Мартынова подняла лист бумаги, демонстрируя его содержимое. Солдаты переглянулись между собой, решая, говорит ли военнопленная правду. Сдавшись под её спокойным и уверенным взглядом, один из караульных согласился её проводить. По мере приближения к заветной двери Оливия уже не была уверена, что её безумный план сработает, если вдруг солдат решит зайти в кабинет и спросить штандартенфюрера о списке. Охватившая её паника даже подталкивала убежать, но было уже поздно. Караульный сам постучал в дверь.

— Войдите! — послужило ответом.

Убедившись, что командующий концлагерем действительно кого-то ждал, солдат бесцеремонно впихнул военнопленную в помещение и закрыл за ней дверь, после чего поспешил вернуться на пост.

Собравшись с духом, Мартынова вздохнула и направилась к Ягеру. Сидевший за письменным столом в горе бумаг штандартенфюрер лишь мимолётно бросил взгляд на вошедшую. В его голове тут же заметались всевозможные ругательства и картинки из очередного ночного кошмара с участием Оливии. Стараясь не смотреть в её сторону, Клаус ощущал её присутствие каждой клеточкой тела. Ему до безумия хотелось прикинуться кустом, ветошью, да чем угодно, лишь бы она поскорее оставила его. Тихо пройдя к столу Ягера, она протянула ему список медикаментов, но уходить не спешила. Поняв, что притвориться предметом интерьера не выйдет, штандартенфюрер устало поднял на неё глаза.

— Настолько мне известно, список должен был принести гауптштурмфюрер Тилике, — заметил он, даже не глянув на бумагу.

Оливия лишь поджала губы. Разговаривать со штандартенфюрером, когда он говорил так монотонно, было просто невозможно. Нельзя было понять, какие эмоции он при этом испытывал и чего от него ждать. Одни лишь глаза говорили о том, что он боялся этого разговора не меньше неё.

«Почему вы избегаете меня? — Мартынова показала ему заранее написанную в блокноте фразу. — Я в чём-то провинилась?»

— Не знаю, что ты себе напридумывала, милая, но я не настроен это обсуждать, — коротко ответил он, снова отворачиваясь к бумагам. — Мне надо работать.

Оливию очень обидел его ответ, но она старалась не подавать вида. Не решаясь отдать письмо, она мялась на месте, поглядывая в сторону двери и понимая: сейчас или никогда. Глубоко вздохнув, Мартынова достала из кармана аккуратно сложенный тетрадный листок и положила его на стол, рядом со штандартенфюрером.

Тот лишь мимолётно глянул на очередную попытку Оливии разговорить его. Он знал, что стоит ему поддаться, его и без того расшатанные нервы могут не выдержать, но всё же не спешил выгонять Мартынову. Внутренний голос убеждал его хотя бы одним глазком пробежаться по написанным ей стокам, а мозг велел уничтожить бумагу. Вскоре Клаус сдался, развернув листок.

«Надеюсь, вы дочитаете до конца, герр Ягер. Я хочу рассказать вам одну историю. Случилась она 1 декабря 1931 года, но я помню каждую мелочь, словно это было вчера. Это была первая годовщина смерти родителей.

Год для меня выдался сложный. За это время я узнала, что бабушка никогда меня не любила и очень жалела, что родители не взяли меня с собой в ту поездку. Если бы не школа, то, возможно, я и вовсе бы забыла своё имя, так как вместо него дома я слышала лишь «ошибка природы», «эй, ты», «лучше бы ты сдохла вместе со своим папашей». Узнала, что получить кочергой и поленом — это больно.

У меня оставалась лишь одна радость, напоминающая о родителях, — папины рисунки. В нашей комнате он сделал французский уголок, склеив несколько десятков листов и нарисовав на всю стену вечерний Париж. Когда мне было грустно, я часто представляла, что сижу на крыше одного из зданий и смотрю на Эйфелеву башню в лучах заката.

Вот и в тот день, возвращаясь вечером из школы домой, я надеялась отдаться воспоминаниям, разглядывая портреты родителей, которые рисовала сама, и путешествуя по улочкам Франции. Когда я зашла в свою комнату, то обнаружила лишь голые холодные стены. Ни одного рисунка, ни одной фотографии с родителями, ничего! Я в панике выбежала к бабушке и увидела, как она безжалостно комкала бумагу, закидывая её в печку, и приговаривала, что от выродка, загубившего её единственную дочь, не должно остаться ничего.

Мне было так обидно и больно. Разревевшись, я выскочила в одном лёгком домашнем платьице на мороз и бросилась бежать куда глаза глядят. Я бежала, пока не споткнулась о ветку, припорошенную снегом. Рухнув в сугроб, я так и осталась в нём сидеть, продолжая рыдать. Меня не пугал холод. Мне лишь хотелось быть рядом с родителями. Вскоре пальцы и кончик носа начали коченеть, потом ноги и руки, а затем и всё остальное. Облокотившись на дерево, я закрыла глаза и принялась ждать встречи с мамой и папой.

Мы с вами могли бы не встретиться, если бы лесник, живший неподалёку от нас, не нашёл меня. Он принёс меня к себе, отогрел, накормил и проводил домой. Вместо извинений или хотя бы переживаний за мою жизнь я снова получила кочергой.

Пусть это и было давно, но каждый раз в ту самую дату я снова и снова переживаю те эмоции, которые испытывала, сидя в сугробе. Я отчетливо помню, как была готова покинуть этот мир, пусть мне и было всего одиннадцать.

Вы можете избегать меня сколько угодно, герр Ягер, но я вижу в ваших глазах отражение тех самых чувств. Я помню шрамы, что скрываются под вашей формой. Вы гораздо упорнее меня и пытались уйти из жизни не один раз, пусть и делали это по-своему. Ни один человек не будет добровольно снова и снова кидаться в бой, не рассчитывая при этом умереть…»

Читая о неудавшейся попытке самоубийства, Клаусу даже стало жаль Мартынову. Без того особенный ребёнок не заслужил таких издевательств, особенно от единственного оставшегося близкого человека. Когда же она решила сравнить себя в детском возрасте с ним, взрослым вполне состоявшимся мужчиной, штандартенфюрером СС, он был готов убить её на месте. Скомкав листок, Ягер не глядя закинул его за спину и в одно мгновение оказался возле Оливии.

— То есть, по-твоему я мечтаю сдохнуть? — взорвался он, схватив её за воротник и прижав к книжному шкафу. — В отличие от твоего папаши, я готов умереть за свою страну и не прячусь, как трус, за бабской юбкой! Если бы не твои дорогие бабуля с дедулей, этой войны вообще могло не быть.

Конечно, Оливия подозревала, что писать подобные вещи слишком рискованно, но безразличие штандартенфюрера пугало её гораздо больше его гнева. Вот только она и представить не могла, что услышит подобное.

Гнев ослепил его. Сейчас он видел перед собой не хрупкую беззащитную девушку с непростой историей, а монстра, погубившего несколько тысяч людей. Клаус винил её во всем: в том, что погиб его лучший и единственный друг, в том, что он был вынужден отпустить любовь всей своей жизни и даже не знал, жива ли его дорогая Рут или сгинула вместе с другими в одном из сотен крематориев Рейха. Он выплеснул на неё всё, что копилось в его голове долгие годы, собственно, этого Оливия и добивалась.

— Не прикидывайся невинной овечкой, Айхгорст! На твоей семье больше крови, чем на всём этом концлагере! — в глубине души Ягер понимал, что Мартынова к грехам дома Айхгорстов не имела никакого отношения, но уже не мог остановиться. — Может, тебе и правда следовало быть в том чёртовом поезде.

Выпустив пар, сознание Клауса начало медленно проясняться, позволяя взглянуть на ситуацию со стороны. Оливия открылась ему, рассказав о том, о чём рассказывать не принято, и ждала подобного в ответ, а он бесцеремонно смешал с дерьмом её память о родных. Рассчитывая унести тайну её немецких корней в могилу, Ягер даже подумать не мог, что однажды преподнесёт ей правду в таком свете. Он не хотел делать ей больно, особенно таким жестоким способом, но всё пошло под откос, когда Мартынова посмела без разрешения лезть ему в душу. Где-то на задворках сознания даже мелькнула навязчивая мысль, что раньше он никогда не позволял себе проявлять жалость к врагу.

Отшатнувшись от Оливии на шаг назад, Клаус растерянно оглядел её. Она потерянно хлопала поблёскивающими от слёз глазами, отводя их в сторону и не позволяя влаге скатиться по щекам. Кулаки были плотно сжаты, ногти впивались в нежную кожу ладоней — Мартынова пыталась заглушить моральную боль физической. Не зная, как поступить, Ягер так и стоял в шаге от Оливии, ожидая её реакции.

Глубоко вздохнув, она взяла блокнот в руки. Те полминуты, что она писала, показались штандартенфюреру настоящей пыткой.

«Если вы и правда считаете меня таким монстром, то убейте. Возможно, я и правда этого заслуживаю».

Прочитав написанное, Ягер тут же изменился в лице. Он ещё мог оправдать маленького глупого ребёнка, убитого горем и не осознающего в полной мере ценность жизни, но то, о чём его сейчас попросила Мартынова, полностью противоречило его устоям. Штандартенфюрер считал подобные просьбы верхом трусости и уж точно не собирался потакать подобному. Он — солдат, а не палач. Достав из висящей на поясе кобуры револьвер, Клаус откинул барабан, высыпал на руку патроны, оставив лишь один.

— Я не стреляю в беззащитных, — ответил штандартенфюрер, захлопнув барабан и протянув револьвер Оливии. — Но и останавливать тебя не собираюсь.

Только после этих слов Мартынова словно очнулась. Выдав необдуманную фразу на захлестнувших её эмоциях, она не ждала такого жесткого ответа. Хотя чего ещё можно было ожидать от нациста? На секунду в голове даже мелькнули мысли, может, ей и правда лишь привиделась та тёплая едва заметная связь, которую она ощущала каждый раз, когда Клаус смотрел на неё с плаца по утрам. Когда пил с ней чай с печеньем. Когда обнимал, отвечая на её ласку. Стоило Оливии лишь представить, что ничего этого больше никогда не будет, и мысль о пуле в висок не казалась такой безрассудной.

Вот только умирать от собственной руки она не была готова, но и отказаться от подобного жеста милосердия так просто не могла. Это бы свело все её попытки примириться к нулю, возвращая в первоначальное состояние, а иного шанса могло больше не выпасть — Мартынова прекрасно понимала, что в любое утро её могли повести на расстрел те, кому она когда-то перевязывала раны.

Необходимо было найти выход из ситуации и немедленно. Вновь принявшись выводить слова в блокноте, Оливия понимала, что её новый план был ещё безрассуднее прежнего, но придумать что-то лучше у неё не было времени. Закончив писать, она передала блокнот штандартенфюреру, всё ещё держащему в руке револьвер с одним патроном.

«Я слишком труслива, герр Ягер, для столь отважного решения. Мне хотелось помириться с вами и вернуть всё на круги своя. Я верю, что наше общение хоть что-то для вас значило, но теперь всё летит к чертям.

Предлагаю сыграть на равных. Один патрон, три выстрела. Остановите меня — и мы общаемся как раньше. Если же нет… Либо я всё же сегодня умру, либо никогда больше не посмотрю в вашу сторону…

Идёт?»

Прочитав написанное, Клаус лишь усмехнулся. В голове внезапно всплыли слова адъютанта о том, что она умалишённая. Сейчас Ягер даже готов был с ним согласиться — здравомыслящий человек не предложил бы по собственной воле пари с летальным исходом. Он не любил проигрывать, но сейчас был безоговорочно уверен в своей победе. Эта девчонка не смогла воткнуть заточку на тот момент ещё незнакомому ей штандартенфюреру в горло ради своей же свободы, не позволила ему истечь кровью тогда в лазарете. Неужели Оливия всерьёз решила, что он купится на откровенный блеф сейчас? Ягер был уверен, что она сдастся, после чего он без угрызений совести сможет отправить её на прилюдный расстрел или виселицу. Он не позволит какой-то заносчивой военнопленной так глупо себя шантажировать, пусть та и была ему симпатична.

— Идёт, — согласился он, после чего Мартынова всё же взяла револьвер из его рук.

Осмотрев оружие, она всё ещё не решилась поднести его к своему виску. Холодная серебристая поверхность металла так сильно была похожа на такие родные и в тоже время такие далёкие глаза единственного близкого ей человека в этом жутком месте. Оливия так надеялась найти в нем друга, поддерживающего в трудную минуту, и искренне верила, что не ошиблась в своём выборе. Теперь же пусть всё решит случай.

Ягер же с упоением наблюдал за её метаниями и неумелыми попытками перекрутить барабан, предвкушая свою победу. Он следил за каждым её движением, не доверяя её русской половине. Этот дикий народ умел удивлять. В любом случае попытайся она пустить единственную пулю в его сторону, то непременно бы проиграла. Гражданской тягаться с военным, чьи рефлексы были отточены до автоматизма, было глупо. Клаус был практически уверен, что и оружие-то Мартынова первый раз в жизни держала в руках, а уже осмелилась замахнуться на русскую рулетку. Что ж, пусть поиграет перед смертью.

Когда дуло коснулось её кожи, Оливия вздрогнула. Точка невозврата была пройдена, и пути назад уже не было. Положив палец на курок, она ещё раз взглянула в небесно-голубые глаза и зажмурилась. Ей не хотелось, чтобы он запомнил её перекошенные лицо, когда её мозги размажутся по стене, хоть и верила, что он её остановит.

Щелчок.

После того, как она нажала на курок, Ягер заметно напрягся, пусть Мартынова этого и не видела. Он был уверен, что она сдастся раньше, но теперь предпочёл вслушиваться в поворот барабана, который снова остановился на пустой каморе. За столько лет службы он успел запомнить звук поворачивающегося барабана, и сейчас точно знал, что патрон находился в другом месте. Жизни Оливии ничего не угрожало, но она об этом знать не могла. Клаус всё ещё верил в её проигрыш.

Щелчок.

Штандартенфюрер заметил, как начала подрагивать челюсть Мартыновой, когда она в очередной раз прокручивала барабан. На этот раз тонкий слух Ягера уловил звук, который он так боялся услышать. Один-единственный патрон встал на то самое место. Если Оливия забросит затею сейчас, то он даже готов простить ей эту выходку и отказаться от идеи повести её на расстрел. Клаус не желал Мартыновой смерти. Она смогла ему доказать, что тоже готова бороться и, если придётся, умереть за свои убеждения.

Говорят, свою пулю не услышишь. Ещё до знакомства с Ягером, сидя в камере между пытками, Оливия часто размышляла над этим выражением. Она слышала свист, когда её подстрелили при побеге. Возможно, имелась в виду та самая, что станет последней. Пуля, которая унесёт жизнь. Почему же в ушах так сильно звенело? Может, поговорка была лишь красивой фразой, встретившейся Мартыновой в одной из прочитанных книг? А может, это лишь проявление предсмертной агонии, прежде чем жизнь покинет её тело окончательно? Попытавшись приоткрыть глаза, чтобы убедиться в том, умерла ли она на самом деле, Оливия вновь увидела лишь непроницаемое лицо штандартенфюрера. Медленно отходя от шока и пытаясь понять, почему она всё ещё дышит, Мартынова почувствовала ноющую боль в запястье, которое крепко сжимала мужская рука. Прежде чем из глаз хлынули слёзы, она лишь успела подумать о том, что от железной хватки Ягера на её коже вновь останется синяк.

Стоявший всё это время за дверью гауптштурмфюрер не мог поверить в то, что увидел. Как он и предполагал, военнопленная его обманула и сама пошла к командующему концентрационным лагерем SIII, используя список в качестве предлога. Сам же Тилике тихо шёл следом и, оставшись за дверью, слышал каждое произнесенное штандартенфюрером слово. Об ответах S1030385-й ему приходилось только догадываться, следя за её действиями через замочную скважину.

После увиденного гауптштурмфюрер отшатнулся в сторону от двери и быстрым шагом направился восвояси, слыша за спиной топот караульных, бежавших на звук выстрела. Он не понимал, свидетелем чего ему только что пришлось быть.

Почему штандартенфюрер назвал русскую военнопленную немецкой фамилией? Какое отношение она имела к началу войны, если на тот момент ей было не больше двух-трёх лет? Главным вопросом было, почему же Ягер не позволил ей застрелиться, перехватив её руку в последний момент? Гауптштурмфюрер не представлял, что думать в такой ситуации и как поступить…

Зато Клаус точно знал, что сейчас произошло. Он собственноручно лишился последней возможности на спокойную и размеренную жизнь. Если бы он не остановил Оливию, то она точно покинула бы этот мир, а он наконец смог бы спать спокойно. Застрелись она собственноручно, то Ягера бы не мучили угрызения совести. Это был бы исключительно её выбор, но он не смог ей этого позволить.

Через пару секунд за дверью послышались приближающиеся шаги. Понимая, что за ними последует, Клаус забрал из трясущейся руки Мартыновой револьвер. Вскоре в его кабинет вбежали двое караульных с автоматами наперевес.

— Штандартенфюрер, мы слышали выстрел, — подал голос один из них.

Оглядев командующего концлагерем, держащего в руке оружие, и стоящую рядом с ним рыдающую военнопленную, они непонимающие переглянулись. Оба лишь подумали о том, что Ягер слегка решил попугать остарбайтера ради забавы. О том же свидетельствовала пуля, застрявшая в стене недалеко от двери.

— Хвалю за бдительность, солдаты, — коротко ответил им штандартенфюрер. — Можете возвращаться на пост.

Поняв, что жизни командира ничего не угрожало, и попрощавшись как положено, они поспешили покинуть кабинет. Когда же дверь за ними захлопнулась, Клаус облегченно вздохнул и убрал револьвер обратно в кобуру. Всё ещё стоящая на месте Оливия продолжала всхлипывать, смотря на него зареванными глазами.

— День был не простым. Думаю, нам обоим не помешает немного отдохнуть и прийти в себя, — не в силах больше смотреть на её слёзы, Ягер аккуратно положил ладонь на её щёку и стёр влагу большим пальцем. — Возвращайся в свою комнату.

Его размеренный голос и медленные, почти заботливые движения помогли Мартыновой успокоиться. Продолжать спор или вопить о том, что она выиграла эту дуэль, не хотелось. Оба были эмоционально опустошены. Согласно кивнув, она забрала лежащий на столе блокнот и направилась в сторону двери.

Клаус наконец остался в одиночестве. Подойдя к окну, он открыл форточку и закурил свою трубку. Штандартенфюрер устало посмотрел на зажигающиеся в небе звёзды, пытаясь обдумать произошедшее.

Той ночью он впервые спал спокойно.

Следующее утро было одним из самых абсурдных в жизни Тилике. Зайдя в лазарет, он терпеливо ждал, когда умалишённая русская принесёт ему список. И она, и Ягер, и сам гауптштурмфюрер знали, что в нём нет никакой надобности, но старательно делали вид, что он крайне важен. Немая ещё вчера вечером переписала его, чтобы отдать листок якобы ничего не знающему Тилике, он любезно его принял, чтобы не вызвать подозрений командира, а тот в свою очередь поблагодарил его за это. Адъютанту не хотелось участвовать в подобном, но, увы, пока это было необходимо.

После он, по обыкновению, зашёл к секретарю за карточками заключённых и наконец направился к кабинету штандартенфюрера. Открыв дверь своим ключом, Тилике как обычно не застал Ягера на месте. Он уже давно выучил расписание своего командира и знал, что тот сейчас в душе и вернётся в свой кабинет через пять минут, а через пятнадцать они встретятся в столовой за завтраком. Решив воспользоваться ситуацией, гауптштурмфюрер быстро положил список с карточками на стол и огляделся. Что он хотел найти, Тилике не знал. Просто было предчувствие, что это может дать ему ответы на многие вопросы.

Первым, что невозможно было не заметить, был листок бумаги, тлеющий на металлическом блюдце. Несложно было догадаться, что Ягер не хотел, чтобы его содержимое кто-то увидел, а значит, именно с этого и стоило начать, пока бумага не догорела окончательно. Водой тушить было нельзя, так как он не хотел оставлять после себя следов, поэтому гауптштурмфюреру пришлось пожертвовать целостностью левой руки, чтобы потушить бумагу. Накрыв листок ладонью, Тилике сдавленно выругался от боли, затем развернул его. К сожалению, уцелел лишь маленький клочок, но этого было достаточно. Узнать почерк русской было не трудно, ведь последнее время он контактировал с ней гораздо чаще, чем хотелось бы.

«…можете избегать меня сколько угодно, герр Ягер, но я вижу в ваших глазах отражение тех самых чувств. Я помню шрамы, что скрываются под вашей формой. Вы…»

Первым, что приходило в голову после прочитанного, была, конечно же, проведённая вместе ночь, но неужели штандартенфюрер действительно мог до такого опуститься? Времени обдумывать это сейчас не было — Ягер мог вернуться в любой момент. Достав из кармана зажигалку, Тилике поджёг листок и приоткрыл форточку побольше, чтобы пепел вокруг блюдца не вызывал вопросов. После он направился в сторону двери, попутно отряхивая обожженную руку от остатков перла и едва ли не врезался в резко открывшуюся дверь.

На пороге стоял на удивление бодрый и даже воодушевлённый штандартенфюрер с накинутым на плечи полотенцем. Адъютант тут же вскинул руку в партийном приветствии.

— Что-то ты поздно сегодня, — непривычно дружелюбно отозвался командир, проходя мимо гауптштурмфюрера. — Обычно мы не пересекаемся.

— Я заходил в лазарет за списком, — спокойно ответил Тилике, наблюдая за Ягером. — Умалишённая вчера его не успела составить. Он на столе вместе с карточками.

— Хорошо, — Клаус так же был вынужден подыграть, искренне веря, что адъютант ни о чём не знал. — Можешь быть свободен. Встретимся в столовой.

Покинув кабинет командующего концентрационным лагерем SIII, гауптштурмфюрер облегчённо вздохнул. Ещё бы пара секунд, и он мог попасться с этим чёртовым письмом, которое так и не принесло желанных ответов, а только подкинуло новых вопросов.

Весь день Тилике тонул в раздумьях, используя каждую свободную минуту для осмысления. Вскоре он понял, что во многом разобраться самостоятельно не выйдет, и решил искать помощи. После обеда гауптштурмфюрер направился в сторону тюремного блока. Солдаты сообщили ему, что герр Керхер занят, но Тилике настоял, чтобы его позвали. Вскоре после того, как караульный скрылся в пыточной, из-за двери послышался знакомый голос: «Смотрите, чтоб не сдох! Он заговорит!»

Он лишь усмехнулся, зная о том, с какой страстью штурмбаннфюрер подходил к своей работе. Их общение сложилось с первых дней приезда гауптштурмфюрера в лагерь. Керхер нашёл в их дружбе утешение от потери двоих сыновей, на которых, как ему казалась, так был похож Тилике, а тот в свою очередь сравнивал его со своим старшим братом. Они и по возрасту, и по характеру были очень похожи, разве что с Керхером язык жестов был не нужен.

— Рад тебя видеть, Тилике, — улыбнулся штурмбаннфюрер, протягивая ему руку. — Просто в гости или по делу?

Ответив на приветственный жест, гауптштурмфюрер оглядел друга, которого он явно отвлёк от самого интересного. Горящий безумием взгляд, кожаная плеть в левой руке, свежие капли крови на белоснежной рубашке, принадлежавшие явно не ему, это только подтверждали.

— Можно сказать и за тем, и за тем, — произнёс, Тилике.

Удовлетворённый ответом, Керхер коротко кивнул и направился в сторону своего кабинета вместе с гостем. По привычке пройдя к полюбившемуся ему креслу, которое так удачно вписывалось в интерьер помещения, гауптштурмфюрер всё думал, с чего следовало начать, не решаясь заговорить первым.

— Ну, рассказывай, с чем пожаловал, — закурив сигарету и приоткрыв форточку, заговорил штурмбаннфюрер, присев за письменный стол.

— Ягер поручил мне провести с курсантами профилактическую беседу на тему измены родине. Наверное, в этом есть толк, хотя я и не верю, что это поможет, — правду сказать Тилике не мог, но и назвать его слова враньём было сложно. — Он предложил рассказать им историю Айхогстов, а я даже не знаю, кто это. Думал, может, ты подскажешь.

Ход был рискованным ведь он не был уверен на сто процентов в том, что эти люди действительно были предателями. Всё, что он знал об этой фамилии, что она как-то относилась к военнопленной и к началу войны.

— Конечно, ты о них не знаешь, тебе лет тринадцать, наверное, было, когда эта история произошла, — усмехнулся Керхер, предложив одним лишь жестом угоститься собеседнику сигаретой. — Удивительно, что Ягер её помнит.

После ответа гауптштурмфюрер выдохнул спокойно, поняв, что не промахнулся, и принял предложенное. Он здраво оценивал ситуацию и прекрасно понимал, что мог подставить штандартенфюрера, но игра стоила свеч. В случае же провала под удар попал бы именно Ягер, а Тилике бы вышел сухим из воды. К счастью, его расследование продолжалось, позволяя копнуть гораздо глубже.

— Так кто это? — поджигая никотиновую трубочку и выдохнув облачко дыма, переспросил он.

— О, это великие люди! Уверен, если бы не они, Германский Рейх и по сей день бы тонул в нищете и разрухе, — воодушевлённо произнёс штурмбаннфюрер, глянув в окно. — Да только за что боролись, на то и напоролись. Политиками и ораторами они были потрясающими, а вот родителями отвратительными. Не удивительно, что их вшивый сынишка сбежал из дома и шлялся где-то лет, наверное, пятнадцать, а потом выяснилось, что он всё это время жил в СССР с русской дикаркой. В итоге в начале тридцатых их всех расстреляли, как предателей, и дряни всякой в газетах понаписали, а после стёрли из истории, словно их и не было, — стряхнув пепел на металлическое блюдце, подытожил Керхер. — В архивах разве что могло что-то остаться, да и то вряд ли.

От услышанного гауптштурмфюрер впал в ступор, пялясь в одну точку и пытаясь переварить полученную информацию. Это было немыслимо, но по датам действительно всё сходилось. Неужели по венам этой девчонки, что так его раздражала, текла немецкая кровь? Вот только судя по её реакции тогда в кабинете штандартенфюрера, она даже не подозревала, кем были её предки, зато он основательно заморочился, откопав столь любопытную информацию.

— Так что соберёшься заводить детей, смотри, чтобы они тебе такую же свинью потом не подложили, — усмехнулся Керхер, заметив, с каким потерянным видом сидел Тилике, и решил перевести тему. — Как там, кстати, твои труды? Пишешь ещё?

— Пишу… — с трудом выбравшись из водоворота мыслей, ответил он. — Да только толку… Моя писанина не пользуется популярностью, — несколько помрачнел гауптштурмфюрер, когда речь зашла об его увлечении.

— Сколько раз я тебе говорил, что не о том ты пишешь? — поддел его Керхер, затушив сигарету. — Пиши о том, что видишь, о службе, о курсантах, которых учишь, о своей жизни, если уж совсем ничего в голову не идёт.

Молча подняв на штурмбаннфюрера красноречивый взгляд, Тилике тоже потушил окурок. Он крайне болезненно воспринимал критику в адрес его трудов, но Керхер каждый раз упрямо пытался вправить ему мозг, неосознанно примеряя на себя роль родителя. Конечно гауптштурмфюрер понимал, что тот хотел помочь, но это не особо успокаивало.

— Завязывай привычки Ягера перенимать, тебе этот взгляд не идёт, — хохотнул штурмбаннфюрер, поднявшись из-за стола и, подойдя к другу, похлопал его по плечу. — Пойдём работать, пока не влетело.

Распрощавшись с Керхером и договорившись встретиться вечером, Тилике направлялся в свою комнату. В голове же всё ещё сидели беспокойные мысли. Если вчера он сомневался, то после кусочка письма был на сто процентов уверен, что обязан написать донос. Слова штурмбаннфюрера тоже не особо реабилитировали положение Ягера, а только подтвердили то, что он связался не с той.

Закрыв дверь на ключ, гауптштурмфюрер сел за письменный стол, достал листок бумаги и принялся выводить уже привычные строки. Вот только слова подобрать не мог. Он был хорошо знаком с состоянием, когда буквы не хотели складываться в предложения, несмотря на то, что сюжет давно продуман. Каждый писатель хоть раз в жизни встречался с этой проблемой, оправдываясь отсутствием вдохновения или так называемой Музы.

Только Тилике тревожило нечто иное. В этой бумаге не требовалось подбирать красивые метафоры или расписывать всё в мельчайших подробностях. Хватило бы лишь пары предложений о том, что штандартенфюрер СС Клаус Ягер был замечен в связи с русской военнопленной. От чего же рука предательски дрожала?

Перед глазами проплывали воспоминания августа 1942 года, когда Тилике впервые встретил Ягера. Только получив новенькие погоны гауптшарфюрера, он попал в роту нового командира, под командованием которого они успешно захватили Ставрополь. Ягер тогда ещё был штурмбаннфюрером.

Он хорошо помнил тот день. Когда город пал, было приказано занять подходящие для немецких штабов здания, уничтожив последние очаги сопротивления. Их встретили запах гари и полуразрушенные полыхающие дома. Разбившись на небольшие группы, солдаты разбрелись по городу. Улицы, где продолжались уже пешие бои, были усыпаны изуродованными и окровавленными трупами не только военных, но и гражданских. Мужчины, женщины, старики, дети… По спине пробежал неприятный холодок, и Тилике только сильнее сжимал в руках винтовку, безмолвно следуя за, как казалось, совершенно равнодушным к происходящему вокруг командиром. По воле случая он попал именно в ту группу, которую Ягер возглавил лично.

Ему было совершенно не по себе идти по чужой территории без своего железного товарища, но, увы, танки в поиске партизан были бессильны, поэтому пришлось подчиниться приказу. Обход новых владений не особо воодушевлял, особенно когда в каждую секунду им могла прилететь пуля в голову. Когда же штурмбаннфюрер отправил троих человек в здание школы, а сам продолжил путь в сторону больницы в компании одного лишь Тилике, того затрясло ещё сильнее. Он был уверен, что их сила в количестве, и разбредаться в разные стороны было плохой идеей, но снова не рискнул перечить приказу.

На одном из этажей здания, куда их занесло, действительно оказался спрятавшийся раненый солдат. Он сидел на полу возле окна, облокотившись на стену. Его голова была перемотана, лицо обгорело, а на правом боку виднелось огнестрельное ранение. Парень был примерно того же возраста, что и Тилике, получивший приказ добить врага. Один точный выстрел, и белые бинты окрасились в алый. Тонкая струйка крови прошла между бровей и начала медленно ползти вниз по перекошенному от ненависти и злобы лицу. Гауптшарфюрер впервые по-настоящему ощутил то, что убил человека, ведь когда он сидел в танке и спокойно нажимал на пусковой механизм, ощущения были совершенно другими. Конечно, он знал, что там за железной бронёй тоже сидели солдаты, но не видел их смерти. Лишь взрыв, и полыхающая вражеская машина.

Подойдя к своей жертве и присев рядом, Тилике нащупал на его шее жетон. Сорвав его, он с интересом оглядел кусочек металла и, положив его в карман, собирался двинуться дальше вслед за командиром, но не успел. За спиной прозвучал неприятный скрип, словно кто-то наступил на осколки разбитого стекла. Уверенный, что командир ушёл дальше по коридору, гауптшарфюрер поспешил повернуться.

Первым, что он увидел, были заплаканные зелёные глаза совсем ещё молодой девушки. Возможно даже подростка. Она стояла в паре шагов, от него и, стоило им столкнуться взглядами, как девушка тут же бросилась на него, выставляя вперёд руку с ножом. Не ожидавший такого поворота событий, Тилике лишь успел перехватить её руку, рухнув вместе с ней на пол рядом с трупом солдата. Между его зрачком и остриём ножа оставалась какая-то жалкая пара сантиметров, а в голове впервые мелькнули мысли о том, что русские действительно будут бороться до последнего — независимо от пола и возраста. Пытаясь воткнуть нож ему в глазницу, девушка всё что-то кричала, но понять он не мог. Русская речь ему была незнакома.

И прежде чем он успел подумать о том, как выкручиваться из сложившейся ситуации, совсем рядом прогремел выстрел, и ему на лицо брызнула кровь. Лежащее на нём тело девушки обмякло, а в районе её левого виска появилось отверстие от пули, вошедшей в половицы в паре сантиметров от его уха. Скинув с себя ещё тёплый труп, Тилике рефлекторно отшатнулся, глянув в сторону своего спасителя. Ягер стоял перед ним с совершенно непроницаемым выражением лица.

— Живой? — спросил он и, получив в ответ чуть запоздалый утвердительный кивок головой, добавил: — Повнимательнее, солдат.

Больше штурмбаннфюрер не проронил ни слова, молча направившись в сторону двери. Поднявшись с пола, Тилике поспешил последовать за ним, пытаясь осмыслить произошедшее. Он знал, что война не щадит никого, но впервые присутствовал при подобном.

В тот день Ягер без колебаний застрелил вражескую девчонку, несмотря на то, что это было вовсе не её войной. Она представляла угрозу для его подопечного, а допустить смерти своих людей он не мог. Гауптшарфюрер же ещё долго обдумывал произошедшее и пришёл к единственному разумному выводу: идеология была права, и враг, кем бы он ни был, должен быть уничтожен.

Почему же Ягер начал об этом забывать? Подкинувшая эти воспоминания совесть словно пыталась ему сказать, что сейчас всё иначе. Они уже давно не на поле боя. Возможно, действительно стоило вспомнить о том, что они всё же люди. Что каждый из них имел свои слабости, одной из которых для штандартенфюрера стала как раз таки эта полукровка. Тилике понял, что не сможет собственноручно подписать смертный приговор человеку, однажды спасшему ему жизнь. По крайней мере, пока не увидит неоспоримые доказательства его виновности, а не додумает их сам.

Письмо могло быть вовсе не о том, о чём он подумал. Она же вполне могла увидеть шрамы, покрывающие тело Ягера, тогда, в лазарете. Почему-то эта мысль посетила гауптштурмфюрера только сейчас. Он вспомнил, что заходил в тот день проведать командиров и тоже имел возможность лицезреть шрамы штандартенфюрера. Тогда Тилике стало не по себе. Ему и в голову не приходило, что один человек мог пережить столько ранений. Не стоило исключать и то, что после всего у Ягера могла поехать крыша. Неспроста у него наблюдались нередкие перепады настроения, он периодически дёргал левым плечом, словно пытался избавиться от болезненных ощущений, да и его отстранённость при общении с людьми и желание закрыться от всего мира за работой не могли пройти без внимания. Он пережил достаточно, почему у Тилике так и не поднялась рука на донос. Не сегодня…

* * *

Вечером того же дня Клаус считал минуты до наступления отбоя. Проведя полночи и полдня в размышлениях, он всё же принял тот факт, что негласно признался Оливии в том, что она ему дорога. Самым сложным было самому себе принять это. Теперь же Ягер точно знал, что Мартынова от него не отстанет, да и не особо этого хотел. Ему действительно не хватало общения с ней, пусть оно и было несколько специфичным.

Сидя в своём кабинете, он каждые две минуты смотрел на часы, дожидаясь отбоя. На краю его стола уже лежали заранее подготовленные новый альбом и пачка карандашей. На этот раз цветных. Составляя для своего адъютанта список того, что ему необходимо в городе, он вписал их ещё до того, как Оливия сделала ему подарок на день рождения. Клаус и сам не знал, почему хотел её порадовать, но возможности так и не представилось.

Следующее же утро после их объятий он каждый день прокручивал в голове, пытаясь убедить себя, что всё произошло так, как и должно было произойти, но на душе скребли кошки. Так же он хорошо помнил, как с утра пораньше в его кабинет явилась медсестра и начала рассказывать ему ужасные вещи. Чего и следовало ожидать, она заметила пропажу печенья и заварки. Не без удовольствия она поведала штандартенфюреру и о том, что не пожалела своего кипятильника и от души наказала русскую самолично, но этого ей было мало.

— Фрау Зауэр, что вы от меня хотите? — раздражённо спросил Ягер, пытаясь не думать о том, как сейчас выглядела бедняжка Оливия.

— Эта бессовестная воровка только и делает, что сидит сутками за своими каракулями, но об этом я уже позаботилась, — ответила медсестра, полностью уверенная в своей правоте. — Ей не помешает навестить герра Керхера, чтобы закрепить урок.

На последних словах Клаус не выдержал, сломав держащий в руках карандаш пополам. Нарочито медленно поднявшись из-за стола, он подошёл к медсестре, серьёзно посмотрев в глаза.

— Фрау Зауэр, кем вы числитесь в этом лагере? — он начал издалека, заметив, что решимости у неё поубавилось, когда расстояние между ними сократилось. — Тюремщик? Повар?

— Старшая медсестра, — пытаясь укрыться от вездесущего взгляда штандартенфюрера, она опустила глаза вниз.

— Так по какой тогда причине я слышу от вас такие слова, как кипятильник, заварка, печенье? Этих вещей априори не должно быть там, где у вас их якобы взяли, вам так не кажется? — фрау Зауэр поняла, что зря пошла к командиру концлагеря, но бежать было уже поздно. — Помнится мне, вы сами умоляли оставить её помогать в лазарете, потому что у вас не хватало на всё времени. Я согласился на эту авантюру только по той причине, что мне пришёл отказ на прошение прислать сюда нормального врача. Сейчас все квалифицированные специалисты пытаются сохранить жизни солдатам на поле боя, понимаете меня?

— Не совсем, штандартенфюрер, — честно призналась медсестра.

— Что ж, во-первых, ваши вещи во избежание подобных ситуаций должны лежать в вашей комнате, а не быть раскиданы по всему лагерю, — Ягер всё ещё говорил спокойно и размеренно, но фрау Зауэр хотелось бежать от него как можно дальше и больше никогда с ним не сталкиваться. — А во-вторых, в первые дни моего приезда с офицерами была проведена воспитательная беседа по поводу поведения с военнопленными. Вы её пропустили, поэтому повторю. Если ещё хоть раз вы решите устраивать самосуд над остарбайтерами, работающими на Рейх, я лично позабочусь о том, чтобы вас отправили в места боевых действий. Уж поверьте, там вы не только забудете, как выглядит печенье, но и вовсе ничего не будете видеть, кроме оторванных конечностей.

После последних слов медсестра рефлекторно отшатнулась на шаг назад, вызвав у штандартенфюрера лёгкую полуулыбку.

— Надеюсь, я смог решить вашу проблему, фрау Зауэр?

— Да, герр Ягер, — едва слышно произнесла она. — Разрешите идти?

— Идите.

К сожалению, это было единственным, чем он мог обезопасить Оливию от подобных нападок со стороны медсестры. Более серьёзные действия могли вызвать подозрения, и в таком случае Мартынова рисковала не только лишиться единственного покровителя, но и сама угодить на эшафот. Клаус горько усмехнулся. Командующий концлагеря был связан по рукам и ногам и не мог помочь дорогому для него человеку, как бы сильно это не хотел. Наверное, именно по этой причине он и пытался избегать её, надеясь, что однажды её казнь не станет для него очередной раной на душе.

Когда долгожданные полчаса после отбоя прошли, Ягер уверенным шагом направился в сторону лазарета. После своего глупого бегства от Оливии ему до безумия хотелось провести с ней хоть немного времени. К счастью для обоих, он успел осознать это прежде, чем внутренности её черепной коробки размазались по стенам его кабинета. Преодолев всё повороты, лестничные пролёты и длинные коридоры, Клаус наконец стоял возле закутка медперсонала.

Мартынова снова не обратила внимания на то, что совсем рядом с ней раздались шаги, продолжая листать тетрадку с конспектами. На этот раз штандартенфюрер просто прошёл к столу и сел на стоящий рядом стул. Подняв на него глаза, Оливия тут же лучезарно улыбнулась и потянулась за блокнотом.

«Рада, что вы пришли, герр Ягер. Простите, но я не смогу угостить вас чаем. Фрау Зауэр всё унесла из лазарета».

Пока она выводила слова на бумаге, Клаус имел возможность посмотреть на неё. Под её левым глазом он заметил жёлтый синяк, а на нижней губе появился небольшой шрам — побои от кипятильника ещё не успели затянуться полностью. Вот только Мартынова ни слова не написала об этом. Ягера это злило и одновременно с тем радовало. Она понимала, что он всё равно ничего не сможет с этим сделать, не подставившись, а жаловаться попусту было не в её характере. Оливия предпочитала реветь тихо и в одиночестве, чтобы никто посторонний не видел.

— Я знаю о том, что произошло, — произнёс штандартенфюрер, расстегнув пару пуговиц на кителе и достав из-под него новый альбом с карандашами.

Ему хотелось извиниться за то, что его не было рядом в трудную для неё минуту, но слова застряли комом в горле. Ягер лишь положил подарок на край стола, надеясь, что Мартынова его не отвергнет, но она даже не думала об этом. Пытаясь сдержать подступающие слёзы радости, она закусила губу и накрыла своей тонкой чуть холодной ладонью его запястье, лежащее на альбоме. В ответ Клаус повернул руку, аккуратно сжав её пальцы. Её кожа была очень мягкой, нежной, но штандартенфюрер был уверен, что ему это лишь мерещилось. Может, от недостатка женских прикосновений, а может, от того, что он хотел касаться её.

Казалось бы, что ничего не могло нарушить столь волшебный и умиротворяющий момент, если бы Ягер не обратил внимания на свежий синяк. На её запястье виднелся отчётливый синюшный след от мужской ладони. Он бы мог справиться с подступающим гневом, если бы не осознал, что это была его работа.

Подняв сожалеющий взгляд на Оливию, Клаус проматывал в голове все моменты, когда причинял ей боль, и осознал, что их было слишком много. Когда Ягер задремал в своём кабинете, и Мартынова разбудила его, коснувшись израненной щеки, когда она спасла ему жизнь, вытащив пулю, когда не позволил ей вступиться за Ярцеву, когда довёл её до безрассудной мысли о русской рулетке… Если выстрел в ногу ещё можно было списать на то, что он пытался остановить беглянку, то синюшным браслетам оправданий не было.

А она сидела и буквально светилась изнутри, словно и не было всей той боли, что ей пришлось перетерпеть. И ради чего? Штандартенфюрер так не вовремя вспомнил своего адъютанта, который уверял его, что Оливия умалишённая. Ягеру и самому пророчили палату с белыми стенами, если он не научится отпускать погибших, но он лишь отмахивался, выбрав для себя в качестве лечения трудотерапию. Так, может, не так уж они и отличались друг от друга?

Говорят, что с ума сходят поодиночке, но если ваши демоны спелись, найдя утешение друг в друге, может, и не стоит им мешать?

Ночная тьма подкрадывалась незаметно, окутывая концентрационный лагерь SIII. Время отбоя уже давно прошло, и все здания погрузились в манящую тёплую дрёму. Лишь из одного окошка, расположенного на четвёртом этаже, исходил приглушённый свет настольной лампы.

Сидящий за столом штандартенфюрер аккуратно сложил стопкой дописанные отчёты и, отложив их в сторону, откинулся в кресло. Работа на сегодня была закончена, и он наконец мог посвятить время более приятному занятию. Повернув кресло в сторону окна, Ягер по обыкновению закурил свою трубку, наблюдая за своей ночной гостьей.

Уже почти месяц Оливия приходила к нему после отбоя — три, а иногда четыре раза в неделю — и устраивалась поудобнее на подоконнике. Первое время Клаусу было непривычно ощущать за своей спиной чьё-то присутствие, но вскоре этого даже стало не хватать. Он всё ещё удивлялся, как быстро Мартынова нашла способ пробираться в его кабинет тайком, обходя все посты и караульных, стоящих практически на каждом углу. Конечно, не без его помощи.

Здания главного корпуса и корпуса, где располагался лазарет, соединялись между собой тёплым коридором, проходящем на уровне третьего этажа. С обеих входов он охранялся, и без разрешения пройти по нему было просто невозможно, но Оливия нашла лазейку. Её комнатушка находилась возле лестницы, и она могла беспрепятственно подняться на четвёртый этаж, избегая встречи с караульными. Открыв окно, расположенное над этим самым переходом, она выбиралась на его крышу и, убедившись, что никто из часовых с улицы её не видит, быстро проскальзывала к главному зданию. На той стороне Мартынова так же незаметно перебиралась в коридор через заранее оставленное приоткрытым Клаусом окно, и до заветного кабинета оставалось каких-то десять метров.

Ягер и подумать не мог, что присущая русским изобретательность однажды сыграет ему на руку, но жизнь снова и снова показывала ему всю многогранность человеческих возможностей. Конечно, ему не нравилось, что Оливия каждый раз рисковала быть пойманной ради их встреч, но ему было приятно проводить с ней время, пусть у него и не всегда получалось уделить ей достаточно внимания.

Если он не успевал закончить работу в течение дня, Мартынова не просила всё бросить, а просто забиралась с ногами на полюбившийся ей подоконник позади него и рисовала, предусмотрительно прихватывая с собой свой альбом и набор карандашей. Потрясающе, но часто им хватало даже того, что они просто ощущали присутствие друг друга рядом.

Были и дни, когда они болтали полночи напролёт. Оливия обычно заранее готовила какую-то историю из жизни, писала на бумаге в свободное время, потом переводила и вечером показывала её своему собеседнику. Клаусу нравилось читать её рассказы, а потом делиться чем-то своим. После разбора полётов между ними достаточно быстро завязались тёплые дружеские отношения, но внутри каждый понимал, что это не просто дружба. Вот только они оба прятали эти мысли как можно дальше в сознании.

Вот и сейчас, выпустив первое облачко дыма, Ягер улыбнулся тому, как Мартынова поморщила нос и приоткрыла форточку. Ей не нравилось, что он курил, но она наслаждалась секундами, когда он был достаточно близко, чтобы чувствовать его запах. Когда нотки лёгкого парфюма смешивались с дорогим табаком, Оливия не могла думать ни о чём другом, а лишь хотела прижаться к нему, уткнувшись носом в его шею и растворяясь в моменте. Только мечты так и продолжали оставаться мечтами. Она хорошо знала и понимала, что даже их дружба противоестественна, и узнай о ней кто-то из офицеров, их бы обоих расстреляли или повесили, поэтому даже не пыталась проявлять инициативу.

— Покажешь, что нарисовала сегодня? — непринуждённо спросил Клаус, мотнув рукой в сторону лежащего на её коленях альбома.

Улыбнувшись, Мартынова подала ему свой альбом и, пока штандартенфюрер разглядывал рисунок, написала в блокноте пояснение:

«Это деревня, где я жила, пока не уехала учиться».

Ягер долго вглядывался в очертания небольших домов, заборов и мельтешащих людей, но перед глазами стояла совсем другая картина. Он знал это место, ведь оно так часто являлось ему в кошмарах. Конечно, деревушка выглядела совершенно по-другому, когда Клаус там оказался. Опустевшие полуразрушенные дома, припорошенные снегом, от которых так и веяло смертью.

— Это Нефёдовка? — русское название он произнёс с лёгким акцентом.

«Вы были там?» — Оливия удивлённо подняла брови, она не ожидала, что штандартенфюрер знал это место.

— К сожалению, был, — тяжело вздохнул Ягер, возвращая ей альбом и блокнот.

До этого момента он предпочитал ни с кем не разговаривать о том роковом для него дне, но переживания и эмоции с каждым днём разъедали его всё сильнее, словно на оголенные нервы вылили склянку кислоты. К тому же Клаус для себя решил, что должен быть честен с Мартыновой. Она должна знать правду, какой бы ужасной та не была. Он и так скрывал от неё историю её семьи, что едва ли не довело до трагедии. Если Оливия возненавидит его за то, что он уничтожил место, где она когда-то родилась и выросла, то будет права.

Руки невольно начали подрагивать, когда Клаус пытался подобрать подходящие слова, но это давалось ему с трудом. Ему было тяжело переживать тот день снова, но выговориться было необходимо. Ягер без утайки рассказал ей всё. О том, как они готовились к наступлению, о том, как он встретил «Ивана», разгромившего его роту, о том, как он был поражён, узнав, что его соперником был какой-то мальчишка, что и в танке-то, наверное, сидел впервые. Рассказал также и то, что провалялся в госпитале не меньше месяца, но тяжелее всего давались слова о том, что он потерял друга и из-за ранения даже не смог присутствовать на его похоронах.

Клаус боялся заканчивать свой рассказ, ведь всё то время, что он говорил, Мартынова сидела спокойно и внимательно слушала, а на лице её не дрогнул ни один мускул. Ему так некстати вспомнилось, как он втоптал в грязь воспоминания Оливии о том дне, когда она хотела покончить с собой. Теперь же, когда Ягер сам поделился с ней настолько сокровенным, ему было безумно страшно, что она сделает так же, но это было бы вполне заслуженно.

С каждым днём Мартынова удивляла его всё больше и больше. Многие её поступки и ответы часто не поддавались его пониманию, и даже сейчас, когда он ждал хоть какого-то гадкого слова или презрительного взгляда в свою сторону, она просто протянула ему руку. Аккуратно сжав её пальцы, как тогда, в лазарете, Ягер словно почувствовал то, что она хотела ему сказать. Оливия не держала на него зла и простила ему его прегрешения, практически не задумываясь. Это было не его виной, к тому же он потерял в тот день гораздо больше.

Наверное, именно по этой причине Мартынова так ему нравилась. С ней не надо было изображать из себя бравого воина, слепого фанатика или жертву обстоятельств, чего он очень не любил и в большинстве своём предпочитал избегать общения с людьми во избежание подобных ситуаций. Она же не осуждала и принимала его таким, какой он есть, со всеми его недостатками и внутренними демонами. Кто бы мог подумать, что с немой заключённой, не знающей немецкий, найти общий язык будет гораздо проще, чем со своими сослуживцами? Клаус Ягер точно не думал. В их первую встречу он и представить не мог, что эта девчонка однажды будет сидеть на подоконнике в его кабинете с его фуражкой на голове и слушать его исповеди, но судьба умела удивлять.

Штандартенфюрер уже и не помнил, почему в один из их разговоров он испытал безумное желание увидеть на ней свою фуражку, молча нацепив её на светлую макушку. У Ягера было всего два варианта. Первый — он хотел лишний раз убедить себя, что Оливия, крадущая его спокойный сон, и Оливия, что сидела перед ним, это две совершено разных личности, одну из которых он придумал сам. Второй — Клаус пытался перестать видеть в ней девушку.

«У войны не женское лицо», — считал Ягер.

Наверное, то единственное, в чём он был безоговорочно согласен с режимом, что женской стезей были «дети, кухня, церковь», — но война внесла свои коррективы. В последние годы ему всё чаще приходилось сталкиваться с женщинами в военной форме, которые относились к вспомогательным спецслужбам. Канцелярские мыши, телефонистки, надзирательницы, пилоты. Пусть они и не были полноценными военнослужащими, но штандартенфюрер не видел в них женщин, хоть и знал, что где-то за серой формой прятались симпатичные молодые особы.

Увы, с Мартыновой это не работало. На ней его фуражка производила в корне противоположный эффект. Так и хотелось сказать «моя», но он не смел даже коснуться Оливии без её позволения. В голове так и сидели синюшные браслеты, оставленные на её запястьях, несмотря на то, что последние из них уже давно исчезли с её бледной кожи.

Но всё не могло быть идеально всегда. Определённая доля непонимания тоже просачивалась в их ночную идиллию. В один из таких дней Ягера одолело любопытство, и он не смог удержаться от вопроса:

— Почему ты не обращаешься ко мне по имени? — его давно терзали мысли относительно этой темы. — Думаю, наше общение уже давно позволяет обращаться друг к другу на «ты».

Синий карандаш перестал оставлять следы на белой бумаге, и Мартынова подняла глаза от альбома. Посмотрев в ночную тьму, блуждающую за оконной рамой, она взяла в руки блокнот и принялась писать ответ.

За прошедшие пять месяцев с того момента, как она начала учить язык, её успехи были колоссальны. Оливия уже достаточно свободно воспринимала речь на слух, и на её осмысление не уходило много времени, словарный запас вырос примерно на полторы или две тысячи слов, и она была вполне в состоянии общаться без словаря, но ошибки ещё всё же проскакивали. Может, влияла атмосфера, в которой язык был необходим, а может, то, что она сама хотела его выучить. Самым большим плюсом для Мартыновой стала её особенность.

Она вполне могла сойти за немку со среднем уровнем знаний и спокойно общаться с людьми. Сбеги она однажды из лагеря, то вполне бы смогла затеряться в толпе и не бояться, что её выдаст акцент. Иногда Ягеру даже хотелось, чтобы Оливия сбежала. Она не заслужила такой участи и была достойна большего, чем жить взаперти и якшаться с монстром. Единственный вопрос, который его беспокоил: смог бы он её отпустить? Возможно, но Клаус снова не находил бы себе места, как это было с дорогой Рут. Он умел отпускать людей, как бы тяжело после этого ему не было, если точно знал, что так для них будет лучше. Увы, расставаться с мёртвыми было гораздо труднее.

«Я не хочу, чтобы наше общение перетекло в нечто большее, — из раздумий Ягера вырвала мельтешащая перед его лицом рука Мартыновой с блокнотом. — Обращаясь на «вы», я пытаюсь сохранить дистанцию».

Ох, как же он ненавидел моменты, когда за спиной начинали проглядывать первые перья крыльев, а жизнь брала и била со всей дури лицом об асфальт, чтобы лишний раз не думал о полётах. Пусть Клаус и не рассчитывал на нечто большее между ними, но ему нравилась та лёгкая, воздушная неопределённость, что витала в воздухе, когда Оливия приходила к нему в гости. После её ухода он изредка позволял себе помечтать о том, как бы сложилась их жизнь, встреться они при других обстоятельствах. Глупые мальчишеские фантазии оказались гораздо действенней трудотерапии и заставляли его демонов отступать, позволяя ему погружаться в мирный, спокойный сон.

Но после её слов всё снова полетело к чертям. Столь резкое заявление, что она не смотрела на него как на мужчину, серьёзно резануло по самооценке.

— По-твоему, мне тоже лучше обращаться к тебе как положено, по номеру? — спокойно спросил Ягер, пытаясь сохранить хладнокровие, но Оливия видела бушующий в его глазах шторм.

В такие моменты Мартынова была счастлива, что не имела возможности говорить, и многие колкости, появившиеся в её голове, умирали на острие карандаша, не попадая на бумагу. Ей тяжело дался ответ на вопрос, но она знала, что должна отдалиться от штандартенфюрера. Было безумно больно ощущать бабочек в животе, чувствуя, что Ягер испытывал то же самое, и знать, что вместе быть не суждено. Оливия боялась, что его отправят на расстрел, если между ними завяжутся романтические отношения, но не понимала, почему её преследовала эта паранойя. Возможно, она просто чувствовала, что за ними каждый раз безликой тенью следовал гауптштурмфюрер.

Вот уже почти месяц Тилике каждый вечер оставлял дверь своей комнаты приоткрытой, чтобы слышать, как в другом конце коридора скрипнули петли, а по полу шаркнули поношенные ботинки. Проследив за тем, куда умалишённая направилась после отбоя в первый раз, гауптштурмфюрер был искренне удивлён.

«Ну точно дура», — мелькнуло в мыслях, когда он наблюдал, как она невесомо пробежалась по крыше тёплого коридора, проникнув в главный корпус через открытое окно.

Он практически наверняка был уверен, куда именно направлялась военнопленная. К счастью, как адъютант штандартенфюрера, Тилике имел возможность беспрепятственно пройти в соседнее здание, не вызывая подозрений и не бегая по крышам. Все в лагере знали, что Ягер проводил за работой каждую свободную минуту, предпочитая её даже сну, и никого не удивляло, что гауптштурмфюрер иногда помогал ему в свободное время после отбоя.

Первые две недели Тилике, не отрываясь, наблюдал за каждым словом своего командира и за каждым жестом умалишенной, всё чётко записывая в специально заведённый для этого блокнот. Вскоре он понял, что дела совершенно не движутся, а эти странные посиделки в кабинете командующего концентрационным лагерем SIII не поддаются ни одному логичному объяснению.

На первый взгляд, в командире не изменилось ничего, но Тилике-то знал, что это не так. Возможно, он бы даже забросил идею уличить Ягера в связи с русской, если бы не видел, как у него горели глаза после их встреч и как он светился по утрам за завтраком. Его стала беспокоить мысль, что штандартенфюрер мог влюбиться, что было ещё опаснее для него самого.

Что же касалось немой, гауптштурмфюрер не хотел даже думать, что общение с её стороны искренне. Он был уверен, что та просто нашла себе тёпленькое местечко, где ей было вполне комфортно. Тилике был далеко не дураком, но сначала действительно даже не заподозрил, зачем Ягер вписал в список необходимого в городе пачку цветных карандашей. Он вспомнил об этом только спустя месяц, когда увидел их мирно лежащими на столе в лазарете возле альбома, когда заходил попросить таблетку обезболивающего.

Продажная лживая дрянь хорошо просчитала, кто подойдёт на роль покровителя. Никто в лагере не делал ей подарков и не заботился так, как это делал штандартенфюрер. Этот факт только лишний раз подтверждали вопли медсестры на весь этаж, из которых он узнал, что его командир отказался наказать военнопленную за воровство. Тилике был уверен, если так пойдёт и дальше, однажды она потопит Ягера, а тот и сопротивляться не будет. Он не представлял, что ему делать и как спасать командира, пока тот не наделал глупостей, но точно знал, что от полукровки надо избавиться. Увы, без подписи штандартенфюрера её никто не посмеет отправить на расстрел. Дьявольский замкнутый круг кружил голову.

Единственным решением, которое казалось Тилике правильным, был шантаж. Нужно было лишь застукать их с поличным и дать штандартенфюреру выбор: расстрел умалишённой, и они забывают эту историю, а Ягер остаётся при должности и звании, либо донос. Гауптштурмфюрер был уверен, что это лучший выход для всех.

Если бы Тилике только знал, что из-за того случая в августе 1942 года совесть будет велеть идти против режима, задушил бы ту дикарку с ножом голыми руками. Он уже ненавидел себя за трусость, что проявил тогда. Не спаси его Ягер в тот день, гауптштурмфюрер не чувствовал бы себя должным ему и уже бы давно сообщил о его неподобающих офицеру СС наклонностях нужным людям.

Сидя возле двери командующего концентрационным лагерем SIII, он размышлял так каждый раз, когда в его голове всплывал вопрос: «Чем я вообще здесь занимаюсь?» Сегодня он снова просидел на своём неизменном посту впустую. Сверившись по наручным часам со своими записями, Тилике понял, что в ближайшие десять минут умалишённая отправится восвояси.

«20.04.1942 г. 02:23. День тишины», — так гауптштурмфюрер обычно записывал дни, когда Ягер занимался незаконченной работой, а полукровка просто сидела и рисовала, не отвлекая его.

Сделав пометку в блокноте, Тилике сонно зевнул и уже собирался уходить, как из-за двери послышался голос штандартенфюрера. Он окликнул умалишённую, и гауптштурмфюрер прильнул к замочной скважине, желая узнать, что же необычного произошло. Какого было его удивление, когда он понял, что полукровка уснула.

Заметивший это Ягер собирался её разбудить, но, поднявшись с кресла и подойдя ближе, передумал. Лицо Оливии было таким умиротворяюще спокойным, что рука не поднялась растормошить её. Он лишь аккуратно придержал её голову, сняв с неё свою фуражку и отложив на стол, и убрал непослушные светлые пряди с лица за ухо. Пройдя к своей кровати, Клаус убрал покрывало на стоящий рядом стул и откинул одеяло в сторону. Вернувшись к Мартыновой, он взял её на руки, словно маленького ребёнка, и уложил на мягкую перину, укрыв.

Наблюдавший за этим с другой стороны двери Тилике лишь мысленно выругался, когда штандартенфюрер понёс умалишённую к кровати. Обзор у него был катастрофически ограничен и не позволял увидеть, что происходило за пределами его видимости. Он лишь ждал. Если спать они будут в одной кровати, то вопрос о более близком контакте отпадёт сам собой. Пусть Тилике этого не увидит лично, но, если Ягер вернётся к столу уже без формы в одних лишь ночных штанах, чтобы только выключить лампу, значит, догадка будет верной. Но он просчитался.

Клаус вернулся к своему столу с пледом в руках. Расстегнув пару верхних пуговиц на рубашке и сняв с себя китель, он накинул его на спинку кресла, устроился в нём поудобнее и, укрывшись, устало прикрыл глаза. Тяжело вздохнув, Ягер ещё раз глянул на спящую в его кровати Оливию прежде чем потушить свет. Ему так хотелось лечь рядом и обнять её, прижав к себе и защитив от всего мира, но из головы не уходили её слова. Он так боялся, что после его грубого ответа Мартынова больше к нему не придёт, но она пришла. Клаус признал, что был не прав, хоть так и не озвучил это. Оливия всё понимала сама и видела по его глазам, что он сожалел о сказанном. Тот разговор больше не поднимался, чему он был несказанно рад.

И вот сейчас, смотря, как она сквозь сон обняла подушку, Ягер почему-то вспомнил разговор со своим отцом много лет назад.

Ему было семнадцать. Шёл сентябрь 1926 года. В тот год к ним в класс пришла новенькая девочка и сразу же влюбила в себя всех мальчишек. Клаус не был исключением, такая уж замечательная она была. Словно фарфоровая куколка. Глаза отливали изумрудным блеском, а тёмные волосы водопадом спадали ниже плеч. Невозможно было оторвать взгляд.

Тогда Ягер впервые познакомился с чертовкой судьбой, что решила над ним подшутить. Конечно же в первую красавицу класса не мог не влюбиться и Вольфганг, с которым они от души начистили друг другу морды за сердце дамы. Это была их первая серьёзная ссора за все десять лет дружбы.

Сидя на ступеньках у своего дома, Клаус держался за подбитый глаз и сплёвывал под ноги кровь. Время было уже поздним, но он всё ещё не мог решиться ступить на порог в таком виде, зная, что мать будет переживать. Он лишь надеялся дождаться вечера и прокрасться в свою комнату, когда родители лягут спать, но совсем забыл, что отец сегодня работал, вспомнив об этом, лишь когда увидел его подходящего к калитке. Поспешно опустив голову, Ягер надеялся, что отец ничего не заметит и пройдёт мимо.

— Здравствуй, Клаус, — произнёс подошедший Фридхельм, ступая на первую ступеньку.

— Здравствуй, отец, — отозвался он, понимая, что не может его проигнорировать.

Старший Ягер тут же заподозрил в подавленном тоне сына неладное, остановившись. Увидев под ботинками Клауса кровавые потёки, что тот усердно пытался прикрыть, Фридхельм наклонился к нему, взяв за подбородок и представив лицо к горящему на крыльце фонарю. Клаус лишь поморщился от боли и попытался вырваться из крепкой хватки отца, но тот уже увидел всё, что хотел.

— И какой же художник тебя так раскрасил? — усмехнулся старший Ягер, присаживаясь на ступеньках рядом с сыном.

— Я упал, — отозвался Клаус.

Взгляд был спокойным, не бегал, и не достанься он ему от отца, тот бы ему точно поверил. Мать всегда верила. С этим взглядом он говорил ей, что порвал портфель, зацепившись за сук, когда бежал домой, и она ни разу не усомнилась в его словах. О том, что тот порвался, пока они с Вольфом наперегонки скатывались на них со снежной горы, он умолчал. С ней этот взгляд всегда работал, если Клаус хотел что-то утаить, будь ему семь, двенадцать, семнадцать и когда будет тридцать, тоже будет работать. С отцом же было сложнее. Младший Ягер был копией старшего во всём: внешность, характер, повадки, привычки — поэтому тот практически безошибочно мог определить, что происходило в голове его сына.

— Не с Хайном ли на пару случайно? — закурив, Фридхельм продолжал допытываться.

— Это он тебе сказал? — изумился Клаус столь точному попаданию в корень проблемы, ведь его до сих пор продолжала поражать проницательность отца.

— Видел его сейчас по дороге. Тоже раскрашенный, как индеец, — ответил старший Ягер на потерянный взгляд сына. — Девчонку, что ли, не поделили? Новенькую, да?

Клаус сидел, потрясённо хлопая глазами, и пытался придумать хоть один способ не разговаривать об этом, но не мог. Оставалось только молчать, лишь бы не потопить себя ещё сильнее. Увы, это тоже работало только с матерью.

— Знаешь, я тоже когда-то влюбился в первую красавицу в классе, — начал мечтательно Фридхельм, вспоминая школьные годы.

— Отец, я слышал историю, что вы с мамой вместе со школы, сотню раз, — вздохнув, перебил его младший Ягер.

— Кто тебе сказал такую чушь? — настала очередь изумляться отцу, но он быстро понял ответ на свой же вопрос и продолжил: — Твоя мать была отвратительной дрянной девчонкой в огромных очках и с дурацкими косичками, торчащими в разные стороны. Я даже не смотрел на неё в школе.

Клаус уже с большим интересом посмотрел на отца, уперевшись локтями в колени и положив голову на сжатые кулаки. Он столько раз слышал от мамы историю их безумной любви с отцом, но не разу ни слышал его версию.

— Я никогда даже не думал, что однажды сделаю ей предложение.

— И почему сделал? — снова бередил его Клаус, слушая его с внезапно появившемся детским восторгом.

— Мы встретились с ней в Берлине через шесть лет после окончания школы, — улыбнувшись заинтересованности сына, Фридхельм продолжил: — У неё уже не было тех дурацких косичек. Она подстриглась и стала укладывать волосы, а те огромные очки заменила небольшими и аккуратными. Почти как те, в которых она сейчас ходит. Да и она уже не была такой противной и заносчивой, и мы разговорились за чашечкой кофе. Так и закрутилось.

Клаус внимательно слушал историю, благодаря которой появился на свет, но совершенно не понимал, почему отец решил рассказать её именно сейчас. Они не так часто общались на личные темы. Обычно всё ограничивалось вопросами об учебе и как прошёл день. Фридхельм понял, что хотел спросить сын, и продолжил.

— Если вам суждено быть вместе, то вы ещё встретитесь. Я даже не представлял, что спустя столько времени встречу свою одноклассницу в чужом многомиллионном городе, зайдя в кафе на обед, и уже тем более, что разгляжу в ней привлекательную и интересную девушку, — затушив и выкинув окурок в сторону, старший Ягер серьёзно посмотрел на сына. — Пойми, Клаус, жизнь не заканчивается на неразделённой любви. У меня были женщины до женитьбы с твоей матерью, а у неё были мужчины, но мы всё равно сошлись. Запомни, даже если наступит война или Армагеддон, твоя судьба найдёт тебя, где бы ты ни был.

— Спасибо, отец, — улыбнулся младший Ягер, немного ободрившись.

— И ещё, Клаус, иди с Вольфом поговори. Не стоит друзьями разбрасываться.

— Я думал, ты будешь рад, что мы поругались, — Клаус не понимал, почему отец так внезапно изменил своё мнение по поводу Хайна. — Тебе же он никогда не нравился.

— Мне твои друзья нравиться не обязаны. Просто нам с Марлис жизнь детей больше не дала, а мы же не вечные. Когда нас не станет, то с тобой рядом останется только друг. У тебя могут меняться взгляды, мечты, женщины, в конце концов, но настоящий друг один и на всю жизнь, Клаус, и ты его уже нашёл. Поэтому иди и поговори с ним, — строго наказал ему Фридхельм.

Младший Ягер насупился. Проигрывать он не любил и извиняться ему тоже не нравилось, но он понимал, что отец прав. Вот только что в такой ситуации говорить?

— А если он не простит?

— По себе людей не судят, Клаус, — усмехнулся старший Ягер.

Поднимаясь со ступенек, он махнул рукой в сторону калитки. К их дому крылатой походкой шёл как всегда жизнерадостный и весёлый Вольфганг, размахивая в такт своим шагам пакетиком с любимым печеньем Клауса, которое сам терпеть не мог. Оба Ягера не смогли сдержать улыбки, наблюдая за беззаботным видом Хайна. На его правой брови и на носу уже был наклеен пластырь, скрывая следы недавней драки.

— Скажешь матери, что я останусь сегодня у Хайнов, — произнёс Клаус, пока его друг ещё не подошёл достаточно близко. — Не хочу, что бы она переживала из-за этого, — добавил он, указывая на своё разукрашенное лицо.

Штандартенфюрер давно не вспоминал тот случай, уверенный, что той самой была Рут, но теперь всё чаще проматывал его в голове. Ведь действительно кто мог предположить, что он снова испытает это тёплое чувство в этом страшном месте? Амур — хитрый засранец. Смог прокрасться через трёхметровые заборы с колючей проволокой, мимо солдат и караульных, но оказался с ужасным чувством юмора. Из всех немногочисленных женщин, обитающих в этих стенах, он выбрал немую заключённую с совершенно не запоминающимся номером S1030385.

Может, оно и к лучшему. Ягер давно для себя уяснил, что для семейной жизни уже слишком поздно, постоянно ощущая морозное дыхание костлявой на своём затылке. Он не хотел, чтобы однажды его избраннице сообщили о его смерти, окрестив чёрной лентой вдовы офицера. Уж лучше наблюдать за той самой издалека, не причиняя боль. Для счастья Клаусу было достаточно того, что Оливия просто была рядом, а большего ему и не требовалось.

Ягер давно не чувствовал себя так легко, несмотря на то, что ночевал в кресле. Пусть он и поспал всего два с половиной часа, но это не мешало ему радоваться этому солнечному утру. Проснувшись за сорок минут до будильника, Клаус впервые позволил себе насладиться беззаботным моментом, глянув в сторону своей кровати. Оливия мирно сопела, скомкав одеяло так, словно обнимала кого-то во сне. Поднявшись с кресла, Ягер потянулся, приоткрыл форточку, вдохнув свежего воздуха, и прошёлся по кабинету. Подойдя к своей кровати, он аккуратно присел с краю.

Платье Мартыновой за ночь скомкалось и поднялось выше, оголяя бледные худые ноги, но Клаусу нравилось смотреть на них. Его не тянуло на идеальных немецких девушек, они были слишком похожими друг на друга. Даже Вольф в своё время любил подшучивать над ним по этому поводу. Если его разуму и хватало только её присутствия, то инстинктам, заложенным природой, этого было мало. Ягеру хотелось дотронуться до неё. Провести пальцами от лодыжек к коленям, подняться выше, очертить силуэт талии, добравшись до небольшой груди, дотронуться губами до чётко выраженных ключиц, провести языком до шеи и оставить на ней свои отметины.

Эта недоступность и мысли о том, что связь между ними под запретом, будоражила ещё сильнее, чем сны, где Оливия его целовала. Он был готов отдать что угодно, лишь бы его маленькая фантазия сбылась. Увы, всё, что он мог, это наблюдать за ней со стороны, словно смотрел на картину знаменитого художника в музее, где трогать произведения искусства руками было запрещено. Клаус мог бы просидеть так вечность, но время утекало слишком быстро. Необходимо было выпроводить её из комнаты до того, как наступит время подъёма и на его порог явится Тилике. В такие моменты штандартенфюрера даже раздражала исполнительность своего адъютанта, но по сути тот не был виновен ни в чём и просто выполнял порученную ему работу.

Положив ладонь на плечо спящей Оливии, Ягер слегка потряс, стараясь вырвать её из царства Морфея как можно мягче. Она скуксилась сквозь сон и, стараясь спрятаться от солнца, повернула голову в другую сторону, улёгшись на живот. Улыбнувшись её реакции, Клаус начал гладить Мартынову по спине, жалея, что её бледная кожа скрыта от его руки за тёмной и грубой тканью платья.

— Оливия, просыпайся, — ласково произнёс он. — Моему адъютанту не стоит видеть тебя в моей постели. Он может не так понять.

Немного поёрзав, Оливия всё же перевернулась на спину. Сонные серо-голубые глаза столкнулись с внимательным, но мягким взглядом штандартенфюрера. Мартынова потянулась после сна, протёрла глаза и поднялась, всё ещё не желая выбираться из-под тёплого одеяла.

— С добрым утром, — вновь заговорил Ягер, аккуратно убирая с её лица растрепавшиеся пряди светлых волос. — Как спалось?

Поправив задравшиеся платье и халат, Оливия хотела найти в кармане блокнот с карандашом, чтобы ответить, но их не было на месте. Поняв её заминку, Клаус поднялся, пройдя к своему столу. Взяв её вещи, он снова вернулся к ней и присел на прежнее место. Пока Мартынова писала ответ, он продолжал с интересом за ней наблюдать.

«Мне приснилось, что мы гуляли по Берлину», — прочитал Ягер, а где-то под рёбрами начало щемить.

— Как иронично, — горько усмехнулся он в ответ. — А мне постоянно снится твоя деревня.

Возможно, это прозвучало бы романтично, не знай Оливия то, что с ним произошло. Виновато поджав губы, она осторожно вложила свою ладонь в его раскрытую руку и наклонилась, уткнувшись лбом в его плечо. Её нос при этом коснулся холодного железного креста, неизменно висевшего на груди штандартенфюрера. В этом жесте было всё: извинение, что напомнила, поддержка и, конечно же, подтверждение, что он не один.

— Я бы хотел показать тебе Берлин, — после его слов Оливия отстранилась, заглянув ему в глаза. — Но ты же понимаешь, что это невозможно, — в ответ она лишь едва заметно кивнула. — Тебе пора.

Отпустив его тёплую большую ладонь, она свесила ноги с кровати, обулась и, взяв свои вещи, направилась к двери. Прежде чем выпустить её, штандартенфюрер выглянул из кабинета, убеждаясь, что её уход останется незамеченным.

— Ты придёшь сегодня? — всё ещё не решаясь её отпустить, спросил Ягер.

«У меня дежурство, — быстро черкнула Оливия в блокноте. — Я приду завтра».

Коротко кивнув, штандартенфюрер открыл перед ней дверь. Мартынова тихо скользнула в коридор, на цыпочках дошла до окна и, убедившись, что с улицы её никто не увидит, выпорхнула на крышу тёплого коридора.

Губ Клауса коснулась едва заметная грустная полуулыбка. В его голове продолжало крутиться навязчивое «невозможно», но чем дольше он думал о её словах, тем больше уверял себя в том, что это опасно, безумно, безрассудно, но далеко не невозможно. Невозможно водить дружбу с русскими, невозможно полюбить пленную, невозможно показать любимому человеку Берлин. Два из трёх «невозможно» с ним уже случились, так почему бы не исполнить и третье? Штандартенфюрер уже начал ощущать, что после общения с этой девчонкой и сам начал русеть, что тоже когда-то казалось невозможным. Эти мысли не покидали его голову весь день, и он всё же нашёл выход из, казалось бы, безвыходной ситуации.

Дождавшись, когда занятия по теории у курсантов закончатся и они отправятся на обед в сопровождении Тилике, Ягер явился в отведённое под аудиторию помещение в сопровождении солдата и велел ему отнести хранившийся здесь кинопроектор в свой кабинет. На вполне предсказуемый вопрос «Зачем?», мелькающий в глазах подчиненного, штандартенфюрер заранее заготовил ответ. Ему, якобы, прислали несколько фильмов, предназначенных для обучения, но он не мог показывать их, не убедившись лично, что курсантам можно их показывать. К тому же заниматься этим в своём кабинете ему гораздо удобнее, ведь будет возможность совмещать с другими обязанностями. Так он непринуждённо рассуждал вслух, шагая рядом с молчащим всё это время солдатом. Конечно же, отчитываться перед рядовым штандартенфюреру было не обязательно, но без этих мимолетно брошенных слов вопросы могли появиться и у других, а этого Ягеру точно не было нужно. Тотальный контроль заставлял опасаться даже своих.

Позже Клаус вернулся в аудиторию уже в одиночестве и принялся искать фильм, подходящий для просмотра в компании Оливии, но у него вновь возникла проблема. После прихода НСДАП к власти киноиндустрия претерпела серьёзные изменения и теперь была подчинена идеологической диктатуре. Десятки фильмов, которые считались обучающими и допускались до показа курсантам, насквозь были пропитаны пропагандой о превосходительстве арийской расы, о том, как благородно поступал Германский Рейх, очищая землю от низших рас, и о прочей подобной чуши, от которой Ягера уже порядком тошнило. Ни один из них не подходил для того, что задумал Клаус, так как он и сам ни за что бы не смог смотреть весь этот бред дольше десяти минут.

Это было ещё одним поводом перекинуть занятия по теории на своего адъютанта, когда такая возможность представилась. Тилике был предан своей стране и искренне её любил, но в силу того, что под волну пропаганды сам он попал в более юном возрасте, чем Ягер, то понятия о добре и зле в его сознании были искажены гораздо сильнее и подобные фильмы воспринимались как само собой разумеющееся. Несмотря на это, штандартенфюрер все равно ему симпатизировал, ведь тот был неплохом человеком и прекрасным солдатом. Увы, его тоже стоило опасаться, как и других.

Клаус понимал, что не мог оставить у себя кинопроектор надолго, а достать подходящие фильмы в ближайшие сутки просто не представлялось возможным, ведь в концлагере их точно не было. План трещал по швам, а в голове опять звучал его собственный голос, вновь и вновь повторяющий проклятое «невозможно». Что ж, приходилось довольствоваться малым. Раз у Ягера не получилось устроить Оливии вечер кино, то он мог съездить в город и купить ей набор фотокарточек с изображениями Берлина или какую-нибудь книгу об истории Германского Рейха с самого его появления и до нынешнего времени. К тому же это поможет ей лишний раз попрактиковаться в немецком, а фотографии она сможет развесить в своей комнатушке, как делала это в детстве с отцовскими рисунками.

Клаус был уверен, что ей понравится его подарок, но для поездки придётся выкраивать время, которого и так было катастрофически мало. Он бы вполне мог поручить это задание Тилике, но это грозило лишними подозрениями, ведь адъютант был далеко не дураком. Зачем бы человеку, прожившему всю жизнь в родной стране и конечно же проходившему её историю в школе, скучная книжка с всем известными фактами? Да и фотографий из Берлина у Ягера было предостаточно ещё со студенческих времён, да только жаль, что все они пылились в родительском доме где-то на самой дальней полке. Будь они здесь, ему не пришлось бы ломать голову, как вырвать из своего графика полдня свободного времени. Пришлось смириться с осознанием того, что за подобными вещами стоило отправиться лично, да и проветриться ему тоже не помешает. Он так и продолжал блуждать в раздумьях до самого вечера, пока голос адъютанта не вырвал его из них.

— Герр Ягер, с вами всё в порядке? — обеспокоено спросил Тилике, заметив, что штандартенфюрер не слушал его отчёт о проведённых занятиях с курсантами, отрешенно глядя в сторону запылённого книжного шкафа. — Может, мне зайти позже?

— Нет, я тебя услышал, — возвращаясь в свой холодный образ командира, ответил он. — Письменный отчёт мне на стол и к завтрашнему дню, как обычно, подготовь план занятий на следующую неделю.

— Разрешите идти? — уточнил гауптштурмфюрер, обдумывая причины задумчивости Ягера и то, как же они с утра расстались с умалишённой.

— Тилике, ты же хорошо знаешь ближайший город? — пропустив вопрос адъютанта мимо ушей, Клаус не торопился отпускать его. — Я планирую завтра прокатиться, но вслепую ехать не хочется… — вновь потерявшись в своих мыслях, он закурил трубку.

— Да, конечно, я достаточно часто бываю там и успел освоиться, — тут же воодушевился гауптштурмфюрер, но продолжить мысль не успел.

— Чудесно, в таком случае скажи, где можно посидеть, пообедать или прогуляться, — перебил его Ягер, поднявшись из-за своего стола и приоткрыв форточку, чтобы проветрить помещение от табачного дыма. — Какие есть магазинчики или, может, театр?

Около полминуты Тилике стоял, обдумывая, по какой же причине его командир наконец решил выбраться из лагеря. Впервые за восемь месяцев. Это по меньшей мере казалось ему странным и наталкивало на мысль, что штандартенфюрер мог сговориться с умалишенной, но для той выход с территории был закрыт. Рисковать и сбегать средь бела дня было бы чистой воды самоубийством, да и вряд ли Ягер позволил бы ей такое, если, конечно, не выжил из ума. Возможно, он действительно решил проветриться и прокатиться до города в одиночку.

— На центральной площади есть небольшой ресторанчик. Так же в выходные часто устраивают ярмарки, где выступают бродячие музыканты, — после недолгого молчания заговорил адъютант. — Городок маленький, поэтому это, наверное, единственное развлечение, если не считать недавно открывшийся кинотеатр.

— Кинотеатр? — Ягер с трудом смог сдержать улыбку и поспешил отвернуться к окну, вновь загоревшись надеждой, что вечеру кино всё же суждено быть. — Неужели показывают что-то стоящее?

— Конечно! В свою прошлую поездку я посетил один сеанс и остался доволен, — Тилике не без удовольствия вспоминал тот день, но не столько из-за кино, сколько из-за симпатичной зеленоглазой особы, что составила ему компанию, но командиру лагеря об этом знать было не обязательно. — Прекрасный фильм об истории страны. Очень интересно. Много рассказывается о великих людях, о культуре, о значимых для страны событиях.

— Что ж, спасибо за информацию, обязательно посмотрю, — стоя спиной к Тилике, штандартенфюрер продолжил задумчиво смотреть на последние краски заката, что виднелись вдали, сменяясь чёрной пеленой. — Можешь быть свободен.

— Если вы ещё не нашли водителя, то могу предложить свою кандидатуру, — теперь гауптштурмфюрер сам не торопился уходить.

— Тилике, я руковожу концлагерем, не так давно под моим командованием находилась танковая рота, к тому же я самолично проехал, управляя танком, ни одну сотню километров, — Ягер повернулся к нему, но выражение его лица было нечитаемым, хоть в голосе и слышались лёгкие нотки усмешки. — Ты серьёзно считаешь, что я не в состоянии справиться с автомобилем?

— Штандартенфюрер, вспомните хотя бы нападение на начальника главного управления имперской безопасности в сорок втором! — возразил адъютант. — Неужели вы хотите повторить его судьбу? Вам не стоит ездить одному для вашей же собственной безопасности.

— Во-первых, покушение — это серьёзная операция, которая готовится далеко не один день, — Ягера уже начинала раздражать чрезмерная забота Тилике, хоть он и понимал, что тот в какой-то мере прав. — А во-вторых, ты — единственный, кто знает о моих планах, и в случае чего первым попадёшь под подозрение.

От столь внезапного заявления гауптштурмфюрер даже не нашёлся, что ответить. Его задели слова Ягера. Он действительно переживал за жизнь своего командира и искренне верил, что поездка в город может выбить из него дурные мысли о чёртовой русской. Заметив замешательство своего подчиненного, штандартенфюрер немного смягчился и произнёс:

— Шучу, — но адъютант продолжал смотреть на него несколько недоверчиво, хоть и пытался это скрыть. — Я ценю твою заботу, Тилике, но я хочу побыть один, поэтому, собственно, и решил проветриться.

— Ваше право, герр Ягер, — всё же ответил тот и, попрощавшись как положено, поспешил покинуть кабинет командира.

* * *

На следующий день штандартенфюрер отправился в город. Решив большую часть дел до обеда, Ягер со спокойной душой оставил ворота концлагеря за спиной. Было безумно приятно чувствовать на своём лице прикосновения ещё прохладного весеннего ветра, пробирающегося в салон автомобиля через приоткрытое окно. Воздух был чист и приятен. В лагере он был иным, давно пропитавшимся гарью и сажей, что летела от крематориев. Когда Клаус только приехал на новое место службы, то был уверен, что ни за что не сможет привыкнуть к этому запаху, веющему смертью, но только сейчас понял, что был не прав. Теперь же он с наслаждением вдыхал доносящийся с полей легкий аромат полевых цветов. Даже курить сейчас не хотелось.

До города он доехал не спеша, что заняло около сорока минут. Припарковав авто недалеко от главной площади, Ягер предпочёл пойти пешком, чтобы была возможность лучше познакомиться с местностью. Пройдя один квартал, он заметил, что ярмарка уже вовсю идёт, и места для всех явно оказалось мало. Торговцы, что приехали не так давно, ставили свои прилавки на главной улице, и чем ближе к площади, тем теснее она становились. Казалось, найти здесь можно было абсолютно всё: от украшений ручной работы до деталей бытовой техники. Клаус с удовольствием прогулялся вдоль палаток, попутно поймав пару кокетливых улыбок и заинтересованных взглядов от девушек, что стояли за прилавками.

Вскоре он всё же добрался до ресторанчика, о котором говорил Тилике. Место действительно оказалось очень уютным. Расположившись за столиком на летней веранде, Ягер дождался официанта, светловолосого мальчишку лет пятнадцати, сделал заказ и устроился поудобнее. Возле Марианского столба, что стояли практически в каждом городе Европы на центральных площадях, сидели двое мужчин и пели песни под гитару, веселя проходящих мимо зевак и надеялась урвать хоть немного денег.

Только сейчас Клаус осознал, что скучал по размеренной гражданской жизни. Если бы не бомбёжки с воздуха, разрушившие или частично повредившие несколько домиков, то можно было бы подумать, что войны и вовсе нет. Всё вокруг казалось таким уютным, ведь его городок, где он провёл всё своё детство, был очень похож на этот. Рассматривая крыши домов, он с улыбкой вспоминал, как они с Вольфом бегали по точно таким же, однажды отыскав заброшенный чердак с кучей интересного барахла, превратившийся впоследствии в их штаб. Так же вспомнил, как мать любила бродить по похожим ярмаркам и нередко приносила домой очередную подвеску или платок, которые так и пылились на полке. Даже постоянное ворчание отца о расточительстве не помогало. После взгляд Ягера переместился на воркующую пару, сидящую недалеко от него.

Темноволосая фройляйн не сводила глаз со своего возлюбленного, расспрашивая его обо всём подряд, а парень лишь улыбался и отводил взгляд, когда её вопросы затрагивали войну. Как военный, Клаус быстро распознал все имеющиеся на его форме нашивки и узнал больше, чем тот мог рассказать. Парень был сапёром. Также одна из нашивок сообщала о серьёзном ранении, а в его зелёных глазах Ягер смог заметить животный страх и безумное желание жить, которые тот прятал за добродушной усмешкой. Позже, когда пара уже начала собираться, штандартенфюрер увидел, как парень, опираясь на костыли, зашагал к выходу. За лежавшей на столе белой скатертью Клаус не смог увидеть раньше, что тот лишился ноги. Он был поражён выдержкой солдата, стойко терпевшего расспросы его дамы сердца, но ещё больше его восхищало отношение фройляйн. Она едва ли не светилась, и даже столь серьёзное ранение не пошатнуло её любви. Ему редко доводилось видеть подобное, почему он был искренне за них рад.

Если бы не эта проклятая война, сколько жизней можно было спасти, сколько молодых парней не лишились бы рук и ног, сколько слёз матерей и жён не было бы пролито. Несмотря на весь тот ужас, что затеяли люди, дорвавшиеся до власти, Ягер был рад, что даже в такое мрачное время оставалось место чему-то чистому и светлому. Вслед за этими размышлениями последовали и мысли об Оливии. Как бы здорово было привести её в ресторанчик вроде этого, выпить по бокалу вина и съесть по куску сочного стейка. Мимо, как назло, проходила девушка с корзинкой цветов, предлагая мужчинам, что гуляли по площади в компании милых дам, купить цветов для своих спутниц. Поспешно решив, что обязательно бы купил ей букет, Клаус тут же себя одёрнул, вспомнив один из их ночных разговоров.

Оливия как-то упомянула, что букеты цветов всегда считала одним из самых отвратительных подарков. Убить растение ради его красоты и день за днём наблюдать за тем, как из него уходят последние признаки жизни, — бесчеловечно и кощунственно. К счастью для Ягера, он вспомнил об этом раньше, чем решил привести ей цветов, купленных у этой девушки или сорванных с поля, мимо которого не так давно проезжал.

— Ваш заказ, штандартенфюрер, — рядом с ним раздался звонкий голос мальчишки, поставившего перед ним тарелку с только что пожаренным стейком и овощами и чашкой чая с бадьяном. — Приятного вам аппетита!

Принявшись за трапезу, Клаус всё думал о том, как бы всё могло сложиться, не будь войны. Увы, он никогда этого не узнает. Время ему неподвластно, и повернуть стрелки судьбы назад невозможно. Может быть, через сотни лет человечество и сможет подчинить себе время, но ни его, ни Мартыновой в этом мире уже не будет.

Закончив с обедом, Ягер взял в руки чашку с чаем. Пусть под мясо подошло бы больше вино, но он был за рулём и не мог себе позволить выпить. Возможно, всё же стоило взять Тилике с собой. Сделав небольшой глоток, Клаус словно вновь возвращался в детство, вспоминая, как точно такой же чудесный чай ему заваривала мама. Не хватало только его любимого овсяного печенья с шоколадом и какой-нибудь забавной истории, рассказанной Вольфом.

«Надо чаще позволять себе отдыхать», — подумал Ягер, покидая ресторанчик.

Дальше его путь лежал к кинотеатру. Прислушавшись к своему адъютанту, но не поверив на́ слово, Клаус решил для сначала посмотреть фильм сам. Не мог же он потратить столько сил и времени на воплощение своего плана в жизнь и провалиться в самый ответственный момент! Но Тилике не обманул. Кино действительно оказалось интересным и познавательным, рассказывая даже скучные факты очень живо, не позволяя оторваться от экрана.

Повествование начиналось с момента, когда германские племена готов, вандалов и других начали создавать на территории разваливавшейся Римской Империи свои королевства. Конечно же, упоминалось о германском военачальнике Одоакре, победившем последнего римского императора Ромула Авкуста. После шла история о появлении Франкского государства, о завоевании Галлии, позднее Аквитании, Прованса, северной Италии, о подчинении тюрингов, бовар, саксов и других племён. Затем упоминалось о появлении неофициального названия «Рейх Германцев», которое стало общепризнанным через несколько веков. Также рассказывалось о короле Людовике Немецком, захватившем большую часть Лотарингского королевства, благодаря чему Восточно-Франкское королевство объединило практически все населённые немцами земли. Была затронута жизнь Мартина Лютера, чьё выступление послужило началом реформации, давшей толчок крестьянской войне и нескольким религиозным войнам. Для страны не прошли стороной и наполеоновские войны. После повествование пошло о создании Германского Союза, принятии Имперской конституции. Немало времени было уделено Первой Мировой Войне, за которой последовали революции, реформы и борьба за власть между партиями.

Чем закончилось кино, догадаться было не сложно. Без пропаганды не обошлось, но её было в разы меньше, чем в других фильмах, что не могло не радовать Ягера. После просмотра воодушевлённый Клаус сразу же направился к начальнику кинотеатра с просьбой одолжить плёнку для показа курсантам. Конечно же, тот не смог отказать, увидев перед собой штандартенфюрера СС.

Добившись желаемого, Ягер уже собирался возвращаться в лагерь, но по пути к автомобилю заметил небольшой книжный магазинчик. Внутренний голос велел ему зайти. Его встретил звон висевшего над дверью колокольчика и внимательный взгляд пожилой женщины, сидящей за прилавком. Всё же решив купить набор фотокарточек для Оливии, Клаус обратился к старушке. Она тут же подскочила, поправила спавший с плеч платок и скрылась среди книжных полок. Ожидая её возвращения, Ягер прошёлся вдоль шкафов. Среди множества книг его взор привлекла одна невзрачная тёмно-зелёная книжка в твёрдом переплёте с чёрной лентой вместо закладки.

Клауса давно посещали мысли о том, чтобы выучить язык Оливии, но у него ещё со школы были серьёзные проблемы с иностранными. У каждого свои таланты. Пока он пытался выговорить банальное «Меня зовут Клаус» или «Я родом из Германского Рейха», Вольф спокойно читал книги и нередко общался с родными на французском. Поняв ещё в начальных классах, что языки — это не его, Ягер предпочитал уделять время другим предметам, договорившись с Хайном о взаимовыгодной помощи в домашних заданиях. Возможно, у него просто не было до этого мотивации. К чему учить чужой язык, если все близкие разговаривают с тобой на родном и понятном немецком? Теперь же, с каждым днём замечая достижения Оливии, ему хотелось показать, что он тоже способен ради неё на поступки. К тому же вместе учить было гораздо интереснее.

— Посчитайте ещё вот эту книгу, — произнёс Клаус, положив на прилавок перед вернувшейся к нему старушкой «Немецкий язык жестов».

Ягер вернулся в лагерь за час до отбоя. Вновь почувствовав беззаботность гражданской жизни, Клаус словно заново переживал те года, когда он ещё только учился. Всё казалось таким простым и понятным. Он мог заниматься тем, что ему нравилось, общаться, с кем хотелось, и не переживать, что рано или поздно по его душу явятся.

Оказавшись в своём кабинете, штандартенфюрер поспешил убрать киноплёнку в тумбочку, а книжку с фотокарточками закинул в один из ящиков стола. К нему должен был зайти Тилике, чтобы отчитаться о том, что происходило в лагере в его отсутствие. Адъютант не заставил себя долго ждать, явившись почти сразу, как только узнал о прибытии командира. Всё прошло без происшествий. Курсанты занимались по расписанию, офицеры выполняли свои обязанности, солдаты несли караул — лагерь жил своей обычной жизнью. Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Этого Ягеру было достаточно. Сославшись на усталость после поездки, он сказал гауптштурмфюреру, что остальные вопросы они смогут решить завтра. Тот не стал возражать, зная, какими насыщенными могут быть свободные от службы часы, и поспешил покинуть кабинет командира.

Когда дверь за адъютантом захлопнулась, Клаус прошёл к одному из шкафов. Зимой в его кабинете было достаточно холодно и спать было просто невозможно, потому, пользуясь своим положением, штандартенфюрер раздобыл себе второе одеяло. Сейчас же, когда надобность в нём отпала, оно мирно лежало на верхней полке шкафа, ожидая своего часа. Сняв с него белый пододеяльник, Ягер убрал его обратно. Белая ткань ещё пахла порошком, не успев собрать пыль. На самом деле сейчас это не имело большого значения, ведь использовать его собирались не по назначению. Прикинув мысленно, где будет стоять кинопроектор, Клаус подошёл к противоположной от кровати стене, накинув пододеяльник на шкаф. Придавив его книгами, он размышлял о том, как всё пройдёт. Понравится ли Оливии его подарок? Да и любит ли она кино?

В минуты, когда повернуть назад, отказавшись от своей идеи, было уже поздно, Ягер поддался нахлынувшему волнению. Он снова чувствовал себя мальчишкой. Вернувшись к своему столу, штандартенфюрер снял с себя фуражку и провёл рукой по волосам. Ему катастрофически не хватало воздуха и притом страшно хотелось курить. Впервые за день. Скинув китель и повесив его на спинку своего кресла, Клаус расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке. Затем открыл форточку и закурил.

Последний раз он переживал настолько сильно, когда пришёл к Хайну с просьбой занять денег на кольцо для Рут. Ягер тогда с трудом смог объяснить на пальцах причину, по которой ему понадобилась столь немаленькая сумма, хотя друг этого и не спрашивал. Как же давно это было. Ему определённо не хватало поддержки Хайна. Клаус был прекрасным офицером и знал своё дело вдоль и поперёк, но вот с женщинами, особенно с теми, что были дороги его сердцу, он терялся во все времена. Если бы только Вольфганг был рядом и подсказал, подбодрил в своей привычной манере, убедив, что любая обязательно упадёт к его ногам, стоит только Ягеру этого захотеть. Оптимизм Хайна и нерушимая вера в собственные слова были настолько заразительны, что Клаус невольно поддавался. Илма же нередко любила шутить над братом, что тот уже давно стал личной свахой для лучшего друга.

Как в бреду улыбаясь собственным воспоминаниям и засмотревшись в окно, штандартенфюрер даже не сразу отреагировал на чуть скрипнувшую за его спиной дверь. Когда же он осознал, что кто-то посмел ворваться в его обитель без стука, тут же повернулся, собравшись выгнать незваного гостя, но резкие слова замерли на губах. Недалеко от входа стояла Оливия и непонимающе разглядывала завешанный простынёй шкаф. Увидев её, Ягер понял, что снова забылся, утонув в раздумьях, и совершенно потерял счёт времени. Он планировал подготовить всё до её прихода, но не успел.

Заметив потерянный вид командующего концентрационным лагерем SIII, Мартынова подошла к нему, вновь нарисовав в блокноте лицо человечка с вопросительным знаком над ним. Пару секунд Ягер обдумывал, как бы всё объяснить, но слова не хотели складываться в предложения. Вместо объяснения Клаус подошёл к тумбочке, достав из неё добытую киноплёнку.

— Может, я и не могу отвезти тебя в Берлин, но показать его и познакомить с его историей мне по силам, — на одном дыхании выпалил Ягер, ожидая её реакции. — Конечно, если тебе интересно, — зачем-то добавил он в конце.

Лица Оливии тут же коснулась счастливая улыбка. Подойдя ближе, она прижалась к нему своим хрупким телом, ощущая, как билось его сердце. Ей очень недоставало этих объятий, да и не только ей.

— Это не всё, — Клаусу стоило огромных усилий отстраниться от неё и, положив плёнку на кровать, он прошёл к своему столу. — Я подумал, что тебе понравится, — бормотал он, ища купленную недавно книгу и набор карточек, совершенно забыв, в какой из ящиков их положил. — К тому же, мы бы могли учить его вдвоём…

Наконец найдя пропажу, он вернулся к Мартыновой. Она приняла подарок из его рук, не совсем понимая, о чём же он говорил, но стоило ей прочитать название книги, всё встало на свои места. Пролистав пару страниц, Оливия глянула на картинки, изображающие жесты рук, и подписи, что каждая из них означала. Вспыхнувший в ней восторг тут же отразился на лице, а после пришло и менее радостное чувство. Зная, что Мартыновой всё равно не дожить до конца войны, Ягер был готов ради неё выучить язык, который, скорее всего, больше ему никогда не понадобится. Ей хотелось разреветься прямо здесь, провалившись сквозь землю. Краус столько для неё делал, а она даже не дала ему шанса, отвергнув прежде, чем всё зашло слишком далеко. Испугалась. А он всё равно продолжал уделять ей время, заботиться, оберегать, насколько это было возможно, и делать такие неожиданные сюрпризы.

Шагнув навстречу и сократив расстояние между ними до минимума, Оливия чуть приподнялась на носочки, коснувшись бледными холодными губами его щеки, скованной розоватыми бороздами шрамов. Нарочно задев уголок его сжатых в тонкую полоску губ, она хотела показать, что была не права. Что, возможно, им действительно стоит держаться друг за друга. Что она тоже любит его до безумия и думает о нём каждую проведённую в разлуке минуту, а при встречах мечтает ощутить силу его крепких рук. Как же невыносимо было видеть его так часто и не сметь коснуться лишний раз, чтобы не доставлять боль ни ему, ни себе. Этим невинным на первый взгляд поцелуем Мартынова признала, что не могла решать судьбу их дальнейших отношений в одиночку, Ягер тоже имел право голоса. Если бы только она могла подобрать нужные слова, чтобы высказать ему всё это.

— Что ж, думаю, это определённо значило «спасибо», — немного смущённо ответил Клаус, даже не осознав, что ему сейчас признались в любви. — Но давай оставим книгу в покое до завтра. Сегодня у нас другие планы, позволь мне только всё подготовить.

Оливия лишь кивнула в ответ, чуть отступив к подоконнику, позволяя Ягеру пройти к спрятанному за кроватью кинопроектору, а сама пока продолжила изучать содержимое книги. Устанавливая проектор на уровне белой ткани, Клауса не покидала мысль, что же значил жест Мартыновой. На секунду ему показалось, что в её глазах бились те же чувства, сжигавшие его самого, но он не был в этом уверен. Хотелось притянуть её к себе, впившись в холодные губы, позволить рукам исследовать её тело, ощущая, как бледная кожа становится горячей от его прикосновений. Эти мысли были невыносимы. Может, ему лишь показалось и поцелуй был обычной искренней благодарностью? Ягер не хотел испортить всё в одно мгновение, накинувшись на неё, как дикий зверь. Нет, он не мог себе этого позволить. Если его ощущения оказались верны, то он непременно наверстает упущенное позже, если же нет, то обязательно докажет Оливии, что его намерения к ней серьёзны.

День в городе позволил ему хорошенько подумать, взвесив все «за» и «против». Как бы тяжело не было, но Клаус наконец смог признаться себе, что нашёл свою судьбу и готов за неё бороться. Вопреки закону о чистоте крови. Если потребуется, он готов отдать за неё жизнь. Ягер столько раз рисковал собой ради своей страны, которая только брала и не давала ничего взамен, кроме паршивых погон и полученных за храбрость бесполезных кусков железа. Почему же он не может рискнуть всем ради своего собственного счастья? Ради того, что ему действительно нужно.

В это же время за дверью вновь возникла знакомая фигура. Покидая кабинет командира, Тилике искренне верил, что прогулка по городу пошла Ягеру на пользу. Когда же он, находясь в своей комнате, снова услышал скрип дверных петель и торопливые шаги в другом конце коридора, то надеялся, что эта встреча штандартенфюрера и военнопленной будет последней. Добравшись до кабинета своим путём, гауптштурмфюрер припал к замочной скважине, ожидая наблюдать сцену прощания, но вместо этого лицезрел умалишенную с книгой в руках, по обыкновению разместившуюся на подоконнике. Даже стопроцентное зрение не позволило ему увидеть название, но через полминуты наблюдений Тилике ужаснулся. Левой рукой она держала книгу, а правой изображала разные жесты, которые гауптштурмфюрер, к своему собственному сожалению, понимал.

«Меня зовут Оливия. Я родилась в СССР», — прочитал Тилике в движении её рук.

У него давно не было практики, но забыть язык глухонемых не так-то просто. Вопрос о содержании книги отпал. Не понимая, где она могла её взять, он наконец обратил внимание на находящегося неподалёку штандартенфюрера. Когда же тот отошёл в сторону, открывая чуть больше обзора, гауптштурмфюрер с трудом удержался, чтобы не воскликнуть: «Какого чёрта?!» — увидев кинопроектор. Когда же Ягер пригласил умалишённую присесть поближе, чтобы видеть изображение целиком, она скрылась из поля зрения Тилике. Он был искренне поражён безрассудностью поступка штандартенфюрера, но когда фильм начался, то ему и вовсе хотелось забиться в истерике. То самое кино, что он посоветовал командиру.

«Благими намерениями выложена дорога в ад, — усмехнулся гауптштурмфюрер, понимая, что лично поспособствовал той романтичной обстановке, что сейчас царила за дверью. — Какой же я идиот…»

Зато Клаус был совершенно иного мнения о своём адъютанте. Когда проектор наконец заработал, Ягер присел на кровать, облокотившись на спинку, и позвал Оливию. Места было немного, поэтому она без тени стеснения опустилась рядом, подобрав под себя ноги и прижавшись к нему, и положила голову на плечо штандартенфюрера. Приобняв её в ответ, Клаус как не странно, вспомнил о Тилике. Без его подсказки о кинотеатре этого вечера могло не быть.

«Надо будет поблагодарить его за отличный фильм», — думал Ягер, совершенно не смотря на экран.

Вновь утонув в своих мыслях, Клаус неосознанно потёрся щекой о её светлую макушку. Шестое чувство подсказывало ему, что Мартынова всё же неравнодушна к нему.

Наслаждаясь тем, что Оливия была рядом, Ягер даже не заметил, как фильм подошёл к концу. На экране бежали финальные титры. Мартынова же никак на это не отреагировала. Догадавшись, что она уснула, Клаус аккуратно отстранился, положив её голову на подушку и укрыв одеялом. Ему хотелось остаться с ней на кровати, но воспитание не позволяло. У них ещё обязательно будет время сблизиться, а пока он снова прошёл к письменному столу, удобнее располагаясь в кресле вместе с пледом.

* * *

Следующие пару недель стали серьёзным испытанием для трёх обитателей концентрационного лагеря SIII. Каждому из них пришлось нелегко: Ягер и Оливия всё не могли решиться подступиться друг к другу, несмело прощупывая почву на предмет подводных камней. Разговоры стали более откровенными, выходя за рамки простой дружбы, взгляды более глубокими, а лёгкие прикосновения — более желанными. В один из таких дней, когда Мартынова уже собиралась покинуть кабинет штандартенфюрера, спрыгнув с подоконника на пол и направившись к двери, Клаус успел перехватить её запястье. Он опасался, что снова мог оставить на её коже синюшный браслет, поэтому поспешил отпустить её руку и едва слышно произнёс:

— Останься. Не хочу ночевать в одиночестве.

С тех пор Оливия всегда оставалась на ночь, ложась спать в любезно предоставленной ей тёплой кровати на мягкой перине. Ягер же уже по привычке размещался в своём кресле. По утрам он будил Мартынову за полчаса до подъёма, провожая и договариваясь о следующей встрече. Медленно, но они привыкали друг к другу.

Сложнее всех приходилось незримому наблюдателю, что знал о каждом их разговоре. С тех пор, как умалишённая обрела возможность говорить, Тилике стало гораздо труднее воспринимать их разговоры, как раньше. Она на удивление быстро осваивала немой язык, теперь стараясь общаться только на нём. Не зря же ходило распространённое мнение, что каждый новый язык при изучении запоминался проще предыдущего. Зато штандартенфюреру он определённо давался с трудом. Иногда его адъютанта даже забавляли наблюдения за тем, как Ягер пытался вспомнить значение того или иного жеста, перебирая все варианты, приходящие в голову. Скрипя зубами, он в очередной раз перелистывал страницы книги, ища нужную картинку.

Вскоре Оливия всё же нашла нужный подход для его обучения. Взяв с собой на их встречу свою косынку, она скрутила её в несколько раз и, показав Клаусу загадочное «доверься мне», скользнула за его спину. Когда на его губы опустилась белая ткань, он понял, что именно задумала Мартынова. Не сказать, что он был в восторге, чувствуя, как её тонкие пальцы завязывали узелок на затылке, но сопротивляться не стал.

«Теперь представьте, что вы не можете говорить», — показала Оливия, вернувшись на подоконник и чётко улавливая во вздёрнутой брови Ягера вопрос: «Ты это серьёзно?»

Наблюдавший за этой картиной с другой стороны двери Тилике с трудом удержался от истеричного смеха, закусив костяшки пальцев. Видеть, как его командиру завязали рот, запретив разговаривать, было бесценно. По крайней мере это точно стоило постоянного недосыпа и вечно ноющей спины из-за неудобной позы для наблюдений. Самым удивительным было то, что это сработало. Ягер действительно стал быстрее запоминать, ведь иначе ему высказаться не представлялось возможным. Если же какой-то из жестов всё-таки покидал его память, то он всегда мог воспользоваться алфавитом, пусть это и занимало больше времени.

Почти две недели Тилике от души веселился, пока разговоры командира и полукровки не вернулись в прежнее русло. Воспоминания из прошлого, переживания, страхи. Казалось бы, что ничего не изменилось, но одно дело принять мысль о том, что у человека, на которого хотелось равняться, жизнь тоже далеко не сахар, и совсем другое — впервые взглянуть на заключённую иначе. Не то чтобы он к ней проникся. Нет. Вот только где-то на подкорке мозга начали зарождаться странные мысли.

Гауптштурмфюрер с самого первого дня службы понял, что война — не его стихия. Если бы не талант расположить к себе любого, его бы давно запинали и забили свои же товарищи. Он боялся смерти и убийств, может, поэтому и выбрал танки. Уничтожить железную машину не страшно. Металл всегда можно переплавить, подарив ему новую жизнь, что в каком-то смысле делило его бессмертным. С людьми было иначе. Каждый раз, когда Тилике приходилось покидать свой танк и брать в руки винтовку, его пробивала дрожь. Каждый раз, когда он должен был наравне с товарищами выпустить полмагазина в пойманных партизан, руки не слушались, не желая нажимать на курок. Как бы Тилике не убеждал себя, что это враги его страны, что это недостойная существования низшая раса, ничего не помогало. Когда он понял, что лишать кого-то жизни для него слишком трудно, то написал прошение о переводе, благодаря чему он и оказался в концлагере.

Здесь для этого дела были отобраны специальные люди, которые не только не боялись убивать, но и делали это с удовольствием. Гауптштурмфюрер отдавал долг своей стране по-своему, занимаясь не менее важными делами в тылу. Ему доставались в основном бумажная работа или разного рода учения. За время, проведённое в этих стенах, он ни разу не общался с кем-то из пленных. Наблюдал со стороны, несколько раз присутствовал на допросах Керхера, всё больше внушая себе, что русские опасны, и подпитывая воспоминания о той девушке с ножом, которые уже начали стираться из памяти. До встречи с ней Тилике был уверен, что какие-то дикари не смогут сравниться в силе с их великим Германским Рейхом, и не боялся. Когда же он был прижат к полу этой безумной и уже успел мысленно попрощаться со своим левым глазом, смотря на лезвие ножа, то думал, что теперь хорошо знает врага, но ошибся. Огромный контраст — встретиться с врагом один на один во время войны и наблюдать за ним в относительно мирных условиях.

В один из вечеров он вновь стал свидетелем откровенного разговора. Даже слишком откровенного. Полукровка спросила у штандартенфюрера, почему он одинок и любил ли он когда-нибудь. Чего и следовало ожидать, Ягер без утайки ответил, что однажды влюбился до беспамятства, но семья его возлюбленной решила уехать из страны. Он не знал, жива ли она сейчас или нет, но после никого не подпускал слишком близко. Подобные истории Тилике слышал не раз, и каждая была похожа на другую, но вот о жизни пленных по сих пор не задумывался.

После умалишённая, конечно же, поделилась с ним кусочком своей жизни. Гауптштурмфюрер был поражён не меньше Ягера, узнав о том, что Оливия была замужем. Из-за плохих отношений с бабушкой ей было некуда вернуться из Москвы, когда обучение в академии закончилось. Она скиталась по городу в поисках жилья и работы около недели, истратив последние деньги на еду и кров. Немой, как оказалось, были рады далеко не везде. Однажды её встретил блуждающей по парку уже за полночь её бывший преподаватель. Интеллигентный мужчина вдвое старше неё, в очках и с лёгкой сединой, проступающей на висках. Он знал, что у Мартыновой проблемы в жизни, но она никогда никого не просила о помощи. Профессор не смог пойти мимо неё, пригласив к себе в пустую двухкомнатную квартиру. Жена его давно умерла, а сын уже жил своей жизнью, обзаведясь семьёй. Идти Оливии было некуда, да и есть хотелось ужасно, поэтому она не смогла отказаться.

Стала готовить, стирать, убирать в благодарность за то, что её не бросили на улице. Спустя месяц такого совместного проживания профессор признался ей, что она запала ему в душу с первых дней, как только он увидел её в академии. Преподавателю и студентке быть вместе, конечно же, было запрещено, поэтому он так и не сказал ей. Теперь же, когда Мартынова уже не была его ученицей и жила у него, фактически играя роль супруги, профессор предложил ей выйти за него. Оливия долгое время плыла по течению, не осознавая, как её всё глубже затягивало в жизнь, которой она никогда не желала. Брак продержался недолго.

Спустя семь месяцев после помолвки, когда профессор поделился с ней желанием завести ребёнка, она словно очнулась от глубокого сна, взглянув на то, во что она ввязалась. Идти ей по-прежнему было некуда, но и оставаться с нелюбимым человеком она больше не могла. Ей хотелось свободы. Оливия вновь вспомнила о своей несбыточной мечте повидать мир. Напросившись добровольцем в военный госпиталь, она сбежала от профессора, не попрощавшись. Там её приняли с распростёртыми объятиями, ведь раненых солдат было слишком много, и они продолжали прибывать. Рук на всех не хватало. Вскоре её забросило слишком близко к местам ожесточенных битв, откуда она и попала в плен.

Испытывая стойкую неприязнь к полукровке, Тилике даже представить себе не мог, что за её спиной настолько непростая судьба. Мало того, что родилась с изъяном, выросла практически сиротой и в нелюбви, так и во взрослой жизни всё с самого начала пошло наперекосяк. Целый сюжет для романа. Гауптштурмфюрер как-то отстранённо усмехнулся, вспоминая её историю. На следующий день он испытал непреодолимое желание понаблюдать за другими заключёнными. Прогуливаясь в свободное время по концлагерю, Тилике неторопливо поджёг сигарету и стал смотреть, как работали мужчины в полосатой форме. Многие из них едва передвигались, кто-то и вовсе падал замертво, другим от души прилетало плетью по спине. Он пытался представить, что же скрывалось за их плечами. Были ли у них дети и жёны? Остался ли кто-то из родных? Как они попали в это место? На секунду он даже представил, что сам оказался в их шкуре. Жуткие мысли, которые Тилике поспешил отогнать, выкинув окурок подальше и зашагав в сторону тюремного блока.

Напросившись поприсутствовать на допросе, гауптштурмфюрер встал поодаль к стене, наблюдая, как его друг с наслаждением лупил какого-то бедолагу. Рядом с ним стояла переводчица, по обыкновению опустив испуганные карие глаза в каменный пол и судорожно теребя край пиджака. Заключённая S1080637. Если Тилике не изменяла память, то её звали Анной.

С появлением в лагере штандартенфюрера ему пришлось учить имена и фамилии всех остарбайтеров, ведь иначе он просто не понимал, что от него хотел командир. Кого привести, кому какое поручение дать, кого наказать… Ягер объяснил такое обращение тем, что не мог запоминать такое множество похожих друг на друга наборов чисел и пользоваться именами ему было проще. На самом же деле всё обстояло иначе. Люди и так лишились всего, что у них когда-то было, и забрать у них ещё и имя Клаус просто не мог, каждый раз представляя себя и всех своих родных на их месте. К счастью для него же, Тилике поверил в предоставленную ему версию и, сделав себе шпаргалку с именами остарбайтеров, со временем даже запомнил некоторых.

Пока Анна переводила заключённому вопросы, получая в ответ лишь нелестные ругательства в адрес каждого из присутствующих, гауптштурмфюрер продолжал всматриваться в напряжённые черты её лица. Он видел, как подрагивал её подбородок, когда необходимо было перевести очередной вопрос, как она прикусывала губу, опасаясь, что за грубость заключённого и отсутствие ответов ей тоже могло прилететь плетью.

— Да пошёл ты, — сплёвывая кровь на пол, ответил висящий на цепях парень.

Одно из тех выражений, значение которого было давно знакомо Керхеру и не требовало перевода. Новый удар по уже рассечённой спине, а Анна лишь отвернулась, не желая смотреть на нескончаемые мучения пленного. Откуда она знала немецкий? Может, она была переводчиком или преподавателем иностранного? Возможно, она хотела когда-то переехать из своих диких земель в процветающий Германский Рейх и самостоятельно выучила язык? Было бы иронично. Подобные мысли занимали голову гауптштурмфюрера до самого вечера, пока голос командира не вернул его в реальность.

— Тилике, ты здоров? — спросил Ягер за ужином, уже на протяжении десяти минут лицезрея, как подчинённый размазывал содержимое тарелки по её краям. — Что-то случилось?

— Это личное, штандартенфюрер, простите, — ответил адъютант, тактично дав понять, что не был намерен обсуждать причины своих раздумий.

Командир не стал настаивать, предположив, что гауптштурмфюрер мог получить печальные вести из дома. Подобные вещи его действительно не касались.

* * *

Вечером следующего дня Оливия вновь пришла в кабинет штандартенфюрера. Весь день лил дождь, усугубляя и без того мрачную атмосферу, витающую в концлагере. Наблюдая за стекающими по стеклу каплями, Мартынова ушла в себя. Когда Ягер наконец закончил заполнять недописанные отчёты и повернулся к ней, Оливия, обняв ноги и положив голову на коленки, смотрела куда-то в даль. Клаус хотел окликнуть её, но у них всё ещё сохранялась традиция игры в молчанку, правда, больше рот ему не завязывали. Он умел играть честно. Невесомо коснувшись пальцами её руки, Ягер всё же привлёк к себе её внимание.

«Что-то случилось?» — спросил он, обеспокоенно глядя в серо-голубые глаза.

«Нет, просто тоскливо как-то, — призналась Мартынова. — Расскажите, пожалуйста, что-нибудь весёлое», — попросила она, чуть улыбнувшись.

Подумав с минуту, Клаус принялся вспоминать об одном из вечеров, когда он ещё не был командиром. Собираясь всей ротой на привале у костра, они часто говорили о гражданской жизни, о том, что многих ждут дома невесты и жёны, о том, кто чем займётся, вернувшись домой. Конечно же, не обходилось и без армейских песен. Кто-нибудь брал в руки гитару, а другие начинали петь, пусть и выходило не всегда складно. Ни у кого не было музыкального образования, но все пели от души.

«Я бы хотела услышать, как вы поёте», — призналась Оливия, наблюдая, как Ягер искренне улыбался, вспоминая те времена.

«А как же моя немота?» — усмехнувшись, напомнил он, что она сама запретила ему говорить.

«Пожалуйста», — вновь попросила она, сложив руки в умоляющем жесте.

Отказать ей было просто невозможно. Прочистив горло, Клаус стал тихо напевать первую пришедшую на ум армейскую песню. Он не был певцом, да и без гитары она звучала не так, как должна была, но это и не было важно. Мартыновой нравилось слушать его бархатный голос с лёгкими нотками хрипотцы. Сам Ягер словно и вовсе забыл, где и с кем находился, поддавшись воспоминаниям, связанным с песней. Только дойдя до последнего куплета, он мельком глянул на Оливию, оторвавшись от созерцания хмурого пейзажа за окном. Тут же перестав петь на середине строчки, Клаус поднялся с кресла, сделав шаг ближе к Мартыновой.

— Что с тобой? — непонимающие оглядев её, Ягер вытер стекающие по её щекам слёзы.

«Я… просто подумала о том, что никогда не смогу спеть колыбельную для своего ребёнка», — обрывисто показала она руками и вновь начала реветь.

Тяжело вздохнув, Клаус притянул её к себе. Оливия тут же уткнулась носом в его белую рубашку, обняв его в ответ. Размеренно проводя рукой по светлым волосам, Ягер не мог припомнить ни раза, чтобы Мартынова переживала из-за своей особенности. Всегда радостная и улыбчивая, она никогда не придавала этому большого значения. Может, она имела в виду вовсе не это? Может, Оливия говорила о том, что ей уже не стать матерью, потому, что эти стены ей никогда не покинуть? Или же одно дополняло другое? Клаус ни за что не решится задать насколько личный вопрос, да и ответ как таковой ему не особо нужен. Лишь бы не видеть её слёз, а остальное не важно.

Вскоре, поборов навеянные пасмурной погодой печальные мысли совместными усилиями, они стали готовиться ко сну. Время было поздним. Их тайный зритель тоже отправился восвояси. Настроение у гауптштурмфюрера тоже было на редкость паршивое. Его всё больше одолевали все эти истории и разговоры. Он уже столько раз успел пожалеть, что случайно подслушал разговор курсантов. Не знай Тилике о нём, ни за что бы не догадался, что между его командиром и военнопленной может быть настолько сильная химия. Иногда, наблюдая за ними, он был даже рад, что не находился рядом с ними, иначе бы его точно прошибло электрическим зарядом, исходящим от этих двоих.

Вернувшись в свою комнату, гауптштурмфюрер ещё долго ворочался в постели. Мысли всё больше отравляли его, словно ядом растекаясь по венам. Избавиться от них было невозможно, противоядия от них просто не было, и рано или поздно они точно его добьют. Сегодняшний разговор не стал исключением. После слов умалишённой о детях в груди Тилике что-то жалобно заныло, сжимая все органы и грозясь сломать рёбра.

Он никогда не думал, что у него и этой дикарки могли совпадать мечты, ведь он тоже безумно хотел ребёнка. Девочку. Даже знал, как её назовёт. Леона — в честь сестры. Если бы не она, неизвестно кем бы он мог вырасти. Сестра заметила ему родителей, которые сутками пропадали на работе, чтобы прокормить четыре голодных рта. Она всегда была рядом, сколько он себя помнил. Учила читать, писать, считать, помогала делать уроки, водила в школу. Даже за свой идеальный почерк, которым только открытки подписывать, гауптштурмфюрер был обязан старшей сестре. Конечно же, он любил и двух старших братьев, и родителей, но Леона была для него особенным человеком.

Только сейчас, в четвёртом часу ночи, он понял, как сильно скучал по ней. Так и не заснув, Тилике поднялся с кровати и сел за стол. Он достал из ящика письменного стола чистый листок бумаги, принявшись выводить идеально ровные и аккуратные буквы:

«Здравствуй, сестрёнка. Если бы ты тогда знала, как я по тебе скучаю…»

Блуждая в раздумьях, Тилике разглядывал небольшие трещины на потолке, теребя рукой тёмно-русую копну волос своей зеленоглазой подруги. Грета всегда любила понежиться в постели, положив свою голову на грудь офицера, но из-за службы он так редко появлялся на её пороге.

— Сегодня ты задумчивее, чем обычно, — тихо произнесла она, боясь испортить момент, но любопытство всё же оказалось сильнее. — Что-то случилось?

Гауптштурмфюрер не знал, что ей ответить. Они виделись раз в неделю уже около года, но Тилике предпочитал не делиться с ней своими переживаниями. Он мог рассказать Грете какие-то забавные истории со службы, интересные казусы, случившиеся на занятиях с курсантами, или чем он занимался до войны, но негативные эмоции он старался максимально сглаживать. Может, потому она так за него держалась. Гауптштурмфюрер же не планировал чего-то большего, хоть и признался однажды сам себе, что привязался к этой милой, мечтательной особе.

Тилике не мог сказать ей правду, но поговорить о беспокоящей его проблеме было необходимо, иначе скоро у него поедет крыша. Его разрывало на части от невозможности сделать выбор. Ситуация была патовой. Поступить как хороший солдат и написать донос на Ягера или же растоптать его морально, настояв на казни умалишённой, и заодно нажить себе серьёзного врага? Вариант оставить их в покое и позволить жить долго и счастливо ему не позволяли даже рассмотреть воспитанные в нём идеалы Рейха. Самым же раздражающим моментом было то, что даже посоветоваться было не с кем. О таком просто нельзя не то что говорить, даже думать. Немного помолчав, гауптштурмфюрер всё же придумал, как можно всё обсудить, не вызывая подозрений.

— Если бы я был евреем, чехом или, например, русским, ты бы была со мной?

Услышав столь неожиданный вопрос, Грета подняла голову, встретившись взглядом с карими глазами. Она редко задумывалась о войне, запретах, правилах, идеологии. Просто спокойно жила, училась и с нетерпением ждала очередной встречи со своим офицером. Возможно, Тилике хотел её проверить, устроив допрос с пристрастием, но, судя по его задумчивому виду, он явно задал этот вопрос с другой целью.

— Если бы ты был таким же галантным кавалером, как и сейчас, так какая разница? — начав игриво выводить пальцем загадочные узоры на его груди, Грета решила ответить честно, но неоднозначно. — Большинству девушек важно внимание и то, как мужчина к ним относится, а не его происхождение, должность или размер кошелька.

— Ты бы смогла нарушить закон о чистоте крови? — не унимался Тилике, глядя на неё чуть с прищуром.

— Если взглянуть на вопрос философски, то подобная ситуация могла бы быть красивой историей о Ромео и Джульетте нашего времени, — Грета всё же не рискнула ответить однозначно, понимая, что как бы она ни любила этого человека, он всё-таки был офицером СС с устоявшимися убеждениями и вряд ли был бы рад её слепой любви. — Вдвоём против всех. По-моему, это было бы… романтично.

— Очень романтично, если учесть, что они оба погибли в конце, — усмехнулся Тилике её сравнению, столь подходящему под ситуацию.

— Ты такой джентльмен, когда тебе что-то нужно, но в остальное время ты просто невыносим! — фыркнула она, немного отодвинувшись от него, и надула губки.

— Да ладно тебе, — в карих глазах блеснул озорной огонёк. — Разве не за это ты меня любишь?

Он ловко перехватил её руки, удержав их над головой Греты и смотря на неё сверху вниз. Ей нравилось, когда Тилике показывал свою силу, занимая властвующее положение, но каждый раз продолжала сопротивляться, прибавляя азарта ситуации. Игра в недотрогу была одной из её любимых. Ещё раз демонстративно фыркнув, Грета показала ему язык.

— И кто из нас невыносим!

Конечно же, ему тоже нравилось, когда она показывала характер, вредничала или даже устраивала истерики, но он ни за что в этом не признался бы. Уж больно он любил их примирение. Им никогда не было скучно друг с другом, пусть каждый и воспринимал эти отношения по-своему. В редкие моменты их встреч гауптштурмфюрер старался уделить ей как можно больше внимания, приглашая её прогуляться или сходить в кино. Всё таки Грета не была для него чужой.

Иногда он даже думал, не связать ли с ней свою жизнь, но прекрасно понимал, что ей вряд ли понравится видеть мужа три-четыре раза в месяц. К тому же его в любой момент могли перевести в другое место. Тилике не сомневался, что она бы поехала за ним куда угодно, и даже русские морозы её бы не испугали. Многие жёны офицеров привыкли к такому образу жизни и были даже рады повидать мир, но всё это было чудесным лишь до появления детей. Кочевать с места на место с люлькой в руках вряд ли доставляло им удовольствие, но деваться уже было некуда. И это если повезёт, ведь гауптштурмфюрера всегда могли отправить не в тихое место с горой бумаг, а на поле боя, что не гарантировало сохранность его жизни. Он ни за что не позволил бы Грете ехать вместе с ним, но и не бросать же её одну с ребёнком в томительном ожидании и с мыслями о том, что он может не вернуться. Нет, Тилике не хотел всё усложнять. Возможно, когда война закончится, он всё же сделает ей предложение руки и сердца, но не сейчас.

Легко коснувшись её нежной кожи, он неторопливо провёл рукой вниз от тонкой шеи, очертив линию ключиц. Мягко сжав небольшую, но аккуратную грудь, с наслаждением наблюдал, как Грета закусила губу и чуть прикрыла глаза. Завораживающая картина. Сопротивляться она определённо передумала. Чуть наклонившись, он коснулся её губ своими и, отстранившись, едва слышно прошептал:

— Мне пора, солнце.

Грета тут же погрустнела, а игривого настроения словно и вовсе не бывало. Выпутавшись из его крепких рук, она забралась с головой под одеяло. Тяжело вздохнув, Тилике оставил её в покое, зная, что будет происходить следующие пятнадцать минут, наизусть. Он влез в штаны, затянув ремень, затем накинул рубашку, неторопливо застёгивая пуговицы, после последовали сапоги и китель. Вишенкой на торте была офицерская фуражка с черепом. Собираясь покидать её дом, гауптштурмфюрер всегда старался оттянуть момент расставания, не желая уходить. Подойдя к зеркалу, он убедился, что серая форма сидела идеально. В это же время Грета, всё же встав с кровати, накинула на себя лёгкий домашний халатик нежно-бежевого цвета и подошла к Тилике. Обняв его со спины, она чувствовала, какими холодными были кожаный ремень и железная пряжка, касающиеся её рук. Грета уткнулась носом ему в затылок, не желая отпускать.

— Тебя снова не будет целую неделю? — тихо спросила она.

— Ты же знаешь, что я не могу приходить чаще, — вздохнув, ответил гауптштурмфюрер. — У меня служба.

Аккуратно расцепив её руки, он повернулся к ней. Зелёные глаза снова начинали блестеть от влаги, что уже стало привычным для их прощаний. Обняв и притянув её к себе за талию, Тилике взял её за подбородок и нежно поцеловал. Ему не нравилось уходить, каждый раз оставляя Грету в слезах, но лекарства от её чрезмерной эмоциональности не было. Предложения сходить в следующий раз в кино, погулять по городку или купить какую-нибудь понравившуюся ей на ярмарке вещицу не помогали. Поцелуи и объятия тоже. Даже обещания, что он обязательно вернётся, не работали.

Скрепя сердце, Тилике переступал порог её уютного дома, возвращаясь в леденящий душу концентрационный лагерь SIII. Всю дорогу он думал о её словах, прекрасно понимая скрытый в них подтекст. Как бы Грета не пыталась завуалировать ответ, гауптштурмфюрер знал, что она хотела сказать, но не решилась. Он не был зол на неё, списав всё на женскую чувствительность и сентиментальность, хоть и понимал, что за подобную позицию её бы вряд ли погладили по головке. Тилике даже был готов оправдать её, ведь по сути она не сделала ничего плохого.

Беспокоило другое. Тилике не мог по тем же причинам закрыть глаза на поступки своего командира. Если с Гретой их связывали нежные чувства, дорожа которыми, он готов был молчать, даже не осознавая этого, то со штандартенфюрером и полукровкой дела обстояли иначе. При виде Ягера в груди гауптштурмфюрера ничего не трепетало. Разве что дыхание могло перехватить под его холодным взглядом, но это уж точно было не от любви, а скорее от некой смеси чувств страха и уважения. Находясь рядом с умалишённой, и вовсе хотелось фыркнуть и отойти подальше, уж больно она раздражала своей добродушной недалёкостью и приторно-ласковой улыбкой. Не могла заключённая улыбаться так искренне, если сохранила хоть каплю рассудка, в чём Тилике давно сомневался.

Наверное, сравнивать Грету — ещё не повзрослевшую мечтательницу и любительницу слёзных романов — с повидавшим немало боли и крови штандартенфюрером изначально было провальной затеей. На что он только надеялся, завязав с ней этот разговор? Гауптштурмфюрер и сам не знал. Он до последнего надеялся найти выход из ситуации, обходясь без лишних жертв, но понимал, если медлить, жизнь может всё решить за него.

Отчитавшись о возвращении и вернувшись к себе в комнату, Тилике тяжело вздохнул и сел за письменный стол. Достав из ящика блокнот со своими заметками, он неторопливо их пролистал, в очередной раз обдумывая ситуацию. В голову совершенно незаметно закралась навязчивая и крайне бредовая мысль о том, что из его записей и наблюдений действительно можно было бы написать недурной роман. Грета со своим любимым Шекспиром уж точно с радостью бы почитала нечто подобное.

Потрёпанный войной штандартенфюрер, не знающий любви, влюбляется в немую заключённую, чьи предки были виновны в начале войны. И чем не идея для романа? Гауптштурмфюрер прекрасно знал, что напиши он подобное произведение, его бы точно расстреляли, но пофантазировать же не запрещено. Если об этом никто не узнает, то и опасаться нечего.

Закрыв на всякий случай дверь на ключ, он вернулся за стол. Одним из первых вопросов был: как бы звали главных героев? Ягеру бы подошло что-то на подобие Йозеф Келлер, а непутёвой военнопленной, например, Ева. Женщина, из-за которой тот однажды лишится всего. Тилике усмехнулся, делая новые заметки на отдельном листе бумаги, а затем задумался над своим собственным именем. Ведь он тоже в каком-то смысле являлся частью их истории. Спустя пару минут раздумий его персонаж обзавёлся именем Эрих Краус. Верный помощник, однажды спасший своего командира из лап хитрой обольстительницы, вернув тем самым старый долг.

«Боже, чем я занимаюсь?» — думал гауптштурмфюрер, делая наброски первых глав, не в силах оторвать карандаш от бумаги.

Ему давно хотелось написать что-то потрясающее, что обязательно завоюет сердца миллионов и сохранится в истории. Он мечтал, чтобы творения, подписанные его фамилией, стояли на одной полке с бессмертными шедеврами. Ведь жизнь так коротка. После смерти в лучшем случае тебя ещё будут помнить внуки и правнуки. Дальше ждёт только небытие, а Тилике хотелось оставить после себя больше, чем тире между двумя датами.

Да, признания можно было добиться и иначе. Например, на той же службе, отличившись и попав на страницы учебников и разных исторических книг, но подобные методы его не вдохновляли. Стать великим завоевателем, как Наполеон или фюрер, зная, сколько при этом проливалось крови, ему не хотелось. Руки с трудом поднимались, чтобы лишить жизни одного человека, что уж говорить о нескольких сотнях и даже тысячах… Сделать какое-то научное открытие, создав лекарство от всех болезней, с его уровнем знаний в данной области даже не представлялось возможным.

С писательской деятельностью было проще. Гауптштурмфюрер всегда любил сочинять, сохраняя свои мысли на бумаге. Увы, из-за жёстких запретов большинство из его произведений так и не дошло до читателя, а те, что дошли, не любил сам Тилике, что обрекало их пылиться на полках книжных магазинов. Одна лишь Леона трепетно берегла все его рукописи, сохраняя в семейном архиве вместе с фотографиями.

Тем временем умалишённая снова направлялась в кабинет командующего концентрационным лагерем SIII. Услышав торопливые шаги в коридоре, гауптштурмфюрер понял, что засиделся до поздней ночи, сам того не заметив. Аккуратно сложив все свои наработки и черновики в одну стопку, Тилике спрятал их в ящик стола под документами и учебными пособиями для курсантов и закрыл на ключ, а сам направился на свой неизменный пост.

* * *

У Ягера был очень чуткий сон. Он всегда слышал любой шум, на уровне подсознания понимая, мог ли его источник представлять опасность или же нет. Выработанная годами привычка позволяла не подскакивать от каждого шороха, но некоторые звуки было невозможно игнорировать. Открыв глаза, Клаус попытался привыкнуть к темноте, царящей в его кабинете. Если бы не слабое свечение луны, освещавшее небольшой кусочек пола и его письменного стола, то он вряд ли бы увидел хоть что-то. Отогнав сонную дрёму, он поднялся из кресла, оставив в нём плед, и прошёлся к кровати. Поначалу Ягер думал, что чей-то плач ему просто снился, но тот становился всё громче и отчётливее. Теперь же, когда он видел источник звука, то точно знал, что это не сон.

Скрутившаяся калачиком на его кровати Оливия всхлипывала во сне, залив слезами всю подушку. Лицо её тоже было мокрым, поблескивая от влаги. Какие страхи её преследовали? Возможно, ей снился нелюбимый муж, от которого она сбежала, Керхер, снова подвесивший на цепи и издевающийся над ней, как только хотел, или бабушка, лупившая её поленом. Клаус знал, насколько разрушительными могли быть воспоминания, таившиеся в подсознании, особенно если они являлись в сны, превращая их в ночные кошмары. В голове тут же возник образ разрушенной деревни, безымянного ивана, что разбил его роту, и лучшего друга с разодранной грудью. Отогнав своих демонов подальше, Ягер аккуратно присел рядом с Мартыновой и потряс её за плечо, пытаясь разбудить. Лихорадочно дёрнувшись, она тут же открыла глаза и собралась куда-то бежать, стремясь встать с кровати.

— Тише, всё хорошо, — Клаус удержал её за плечи, пытаясь успокоить. — Слышишь?

Он поймал её лицо руками, желая доказать, что она уже не спит. Первые мгновения в глазах Мартыновой всё ещё бушевал страх, но вскоре взгляд стал более осознанным. Она снова начала реветь.

— Всё позади, Оливия, — вытирая скатывающиеся по её щекам слёзы, Ягер успокаивающе шептал: — Это просто дурной сон. Не надо плакать. Я рядом.

От его ровного голоса веяло уверенностью. Ему хотелось верить. Наконец успокоившись, Мартынова смогла едва заметно улыбнуться уголками губ, всё ещё не отводя взгляда от его небесно-голубых глаз.

«Мне приснилось, что вас убили, — дрожащими руками показала она. — Вокруг всё горело. Там был парень в советской форме, и много крови, и ещё…»

Клаус не знал, что на него нашло. Он и представить себе не мог, что однажды решится на подобное, но после её слов в голове что-то замкнуло. Притянув Оливию к себе, Ягер коснулся её губ своими. Невесомо. Совсем как тогда в юности, когда он поцеловал Илму. Только в этот раз всё было иначе. Сейчас это было не из любопытства, а потому, что он действительно этого хотел.

Он не мог себе припомнить, чтобы по нему ревел хоть кто-то, кроме матери, и был уверен, что за него переживали только родители. Вот только даже они не могли знать, что творилось в его душе. Что таилось под этой идеально сидящей серой формой и поблёскивающими на груди орденами и медалями. Неужели ей приснился его главный кошмар, когда он действительно практически отправился на тот свет? Или же ей во сне явился его последний час? Возможно ли такое?

Отстранившись, Клаус вновь посмотрел в серо-голубые глаза. Взгляд был смущённым и потерянным, точь-в-точь как у младшей Хайн в тот момент. Он хорошо помнил, потому что после у него пылали щёки — как и сейчас, тогда было безумно стыдно. Разве что щёки уже так не горели. В тот день они с Илмой точно решили, что им стоит остаться друзьями, и тогда Ягера это более чем устраивало, но сейчас… Сейчас перед ним была не подруга, которую Клаус практически считал сестрой, а девушка, что смогла проникнуть под рёбра, поселившись в его грудной клетке. Она была больше чем другом. Оливия же хлопала глазами, совсем такого не ожидав, и только хотела что-то сказать, как Ягер резко изменился в лице и отстранился, убрав от неё руки.

— Мне не стоило этого делать, — холодно произнёс он, поднявшись с кровати.

В мыслях он уже успел вспомнить все известные ему ругательства и в очередной раз возненавидеть себя. Если уж он дал себе слабину, полюбив Мартынову, не стоило даже надеяться, что она испытает нечто подобное. Даже несмотря на то, что в некоторое мгновения ему и казалось, что она чувствовала то же самое. Что с того, что она увидела во сне его смерть? Мало ли что это значит. Мать всегда любила рассказывать странные и совершенно необоснованные приметы, например, тараканы снились к деньгам, а рыба к детям. Наверняка смерть тоже имела абсолютно другой смысл.

С самого первого дня Клаус знал, что позволять себе мысли с участием Мартыновой было неправильно. Оливия же видела в нём друга, а он… Как же глупо было надеяться на взаимность. Он не имел права поступать с ней так же ужасно, как её муж. Пользуясь её зависимым положением, настаивать на близости было отвратительно и мерзко. Пусть она не озвучивала этого в своём рассказе, но ни один человек не стал бы сбегать из дома, где его любили и заботились, без видимых на то причин.

Отойдя к окну, Ягер глянул вниз, наблюдая за нёсшими караул солдатами. Обычные парнишки, удачно угодившие на службу в концлагерь и не знающие ужасов войны. Такие бы могли ей понравиться. Молодые, симпатичные, имеющие шансы на счастливое будущее. С чего Клаус вообще взял, что Мартынова могла бы полюбить такого, как он? Покоцанный, побитый и перешитый врачами столько раз, что позавидует любая тряпичная кукла. Да, своих шрамов Ягер никогда не стыдился, но не заметить, что после их появления женского внимания, направленного в его сторону, прилично поубавилось, было невозможно. К тому же он уже не молод. Пусть и моложе профессора, но разница в одиннадцать лет для отношений тоже очень ощутима. Ягер даже усмехнулся тому бреду, что лез в голову. Отношения… Действительно смешно. Ведь он не мог дать ей абсолютно ничего: ни семьи, ни детей, ни дома. Всё, что она могла от него получить, это глупые разговоры по ночам и дурацкие подарки, привезённые из города. Или же…

Когда Оливия подошла к нему ближе, тронув за плечо, Ягер всё же глянул на неё. В её глазах была тревога и нечто, неподвластное его пониманию. Она хотела что-то ему сказать, но он поспешил отвернуться.

— На западной стене забора есть трещина. Ты сможешь забраться по ней и сбежать, — заговорил он, не желая больше поддаваться никому ненужным эмоциям. — В это время там никого нет. Постовые проходят мимо раз в тринадцать минут, — Клаус неосознанно сжал кулаки, ведь он не хотел терять ту, ради которой ему вновь захотелось жить, но и держать её взаперти дальше было выше его сил. — Я позабочусь, чтобы тебя никто не хватился после. Погони не будет. Уходи.

Слушая его, Мартынова закусила губу, пытаясь не разреветься снова. Она практически чувствовала, какой болью отдавалось каждое произнесённое им слово. Ягер действительно был готов отпустить её. Дать шанс начать жизнь сначала. С достаточно сносным знанием немецкого и подходящей внешностью ей было бы достаточно лишь придумать историю на манер сотен других: родные погибли, дом разрушен, документы канули в лету, исчезнув под обломками, а из-за травмы головы она не помнит своего имени. Если учесть, что всё это было по большей части правдой, она бы точно смогла выкрутиться. Возможно, нашла бы человека, с которым захотела бы прожить жизнь, или же отправилась путешествовать, как и мечтала.

«Но я не хочу уходить», — Оливия всё же втиснулась между ним и подоконником, желая высказаться.

— Рано или поздно от тебя всё равно решат избавиться, и тогда я уже ничего не смогу сделать, — Клаус даже не представлял, что творилось в её голове, когда она решила отказаться от предложения, которое ни делали ещё ни одному заключённому до неё и уж точно не сделают после. — Как ты не понимаешь?

«Каждый человек вправе самостоятельно распоряжаться своей жизнью, и я желаю остаться здесь. С вами, — он видел, как подрагивали её руки, но перебить снова не решился. — А ещё, герр Ягер, я хочу, чтобы вы меня поцеловали».

После её признания Клаус на секунду выпал из реальности. Всё, что он успел себе надумать, было лишь воплощением его собственных страхов. Столько времени мечтать о ней, наблюдать, как она мирно спала в его кровати, и решиться лишь на мимолетное касание губ. Наверное, решись на это Мартынова, Ягер бы тоже стоял и хлопал глазами, пытаясь осознать произошедшее.

Отбросив все посторонние мысли и переживания, что долгие месяцы томились в его голове, он наклонился к Оливии. Поцелуй вновь вышел невесомым, робким, будто Клаус всё ещё не верил в происходящее, но на этот раз Мартынова ответила. Оливия обвила его шею руками, притягивая к себе как можно ближе. Тонкие пальцы цеплялись за короткие тёмные волосы, не позволяя отстраниться, но об этом даже не стоило беспокоиться. Теперь Ягер ни за что её не отпустит.

Положив ладони на тонкую талию, он посадил Мартынову на подоконник, находящийся позади неё. Поцелуи были всё настойчивее, требовательнее, но обоим этого было мало. Они слишком долго терпели, держа чувства на коротком поводке. «Так было правильно», — думали они, не желая навредить друг другу, но вместо этого уничтожали самих себя. Эмоции, словно дикие звери, раздирали изнутри, рвали на части, требуя свободы. Стоило лишь поводку исчезнуть, и контролировать их стало невозможно.

Стягивая с Оливии белый халат, он лишь боялся проснуться. Его до безумия пугала мысль, что всё это может исчезнуть и оказаться очередным сном, которые так часто ему снились в последние месяцы. Все её прикосновения, ласки, торопливые попытки избавить его от рубашки — Клаус уже видел это, но наяву всё оказалось совершенно иным. Каждое движение её тонких холодных пальцев по старым шрамам обжигали, туманя рассудок ещё сильнее. Плевать. Совершенно плевать, кем была Мартынова, кем был он сам. Эти проклятые штампы уже давно осточертели. Даже нашивка «OST» не отрезвляла, как раньше.

Наконец избавив Оливию от платья и оставшихся кусков ткани, заменяющих нижнее бельё, руки Ягера скользнули по небольшой груди. Пальцы пересчитали чуть торчащие рёбра, медленно спускаясь на внутреннюю часть бёдер. Продолжая целовать её щёки, скулы, шею, ключицы, грудь, Клаус чуть прикусывал тонкую бледную кожу, пытаясь понять, что же его тревожило, не позволяя в полной мере насладиться моментом. Наблюдая, как блестели её глаза, чувствуя, как Мартынова всем телом отзывалась на его ласки, улавливая её сбившиеся дыхание, Ягер наконец понял. Он же не слышал от неё ни единого звука.

Оливия так часто была с ним рядом, что он уже привык к её особенности, даже не замечая и не обращая на неё внимания. Клаус раньше не задумывался над тем, что её немота могла как-то сказаться на их отношениях, ведь слова стали не так важны, когда они вместе начали учить язык жестов. От чего же Ягер начал теряться? То ли от того, что раньше у него не было опыта с девушками, подобными ей, то ли от того, что он впервые за столько лет был близок с человеком, что был ему искренне дорог, и боялся навредить.

Перехватив её руки, когда Мартынова уже пыталась стянуть с него штаны, Клаус серьёзно посмотрел в серо-голубые глаза. Он не знал, что хотел в них увидеть. Может, хоть какую-то подсказку, намёк, как стоит себя вести? Как и что она любит? Ни один из их разговоров не затрагивал столь откровенную тему. Даже рассказывая о муже, Оливия не вдавалась в подробности их личной жизни, а Ягер и не настаивал, понимая, что ей и так непросто давались подобные воспоминания.

Мартынова почти сразу догадалась, что же его смутило. Спустившись с подоконника, она взяла его за руку, увлекая за собой. Оказавшись рядом с кроватью, Оливия слегка толкнула Клауса в грудь, веля опуститься на перину. Ягер с замиранием сердца наблюдал, с какой заботой она стягивала с его ног тяжёлые армейские сапоги, а затем и штаны. Все её движения стали медленнее, плавнее, аккуратнее. Опустившись на его колени, она невесомо водила подушечками пальцев по старым, уже побелевшим шрамам, украшающим его грудь и живот. Мартынова то нежно целовала, то прикусывала кожу, оставляя следы и заставляя вздрогнуть от контрастности ощущений.

Хвалёная немецкая выдержка и хладнокровие трещали по швам. Клаус был далеко не дураком и прекрасно понимал, что она нарочно оттягивала момент. Играла, подталкивая его к более решительным действиям. Плавно касаясь грудью его напряженного тела, Оливия поднялась выше и провела языком по его уху, прикусив мочку. Послав остатки здравого смысла и очередного потока накрученных и неуместных мыслей к чертям, Ягер обхватил её тонкую талию рукой и ловко подмял под себя.

«Чёртовы русские», — мысленно злился он, вновь целуя Мартынову.

Он так старался быть с ней ласковым и заботливым, а она вздумала потешаться над ним, выводя из себя. Общаясь с ней, Клаус был уверен, что начал лучше понимать этот безумный народ, но нет. Чтобы понять русских, надо родиться одним из них.

Сил сдерживаться больше не было. Он слишком изголодался по женскому телу. С силой сжимая её бёдра, Ягер притянул её ближе. Сейчас мысль о том, что он мог оставить немаленькие синяки, его мало волновала, ведь он был готов заявить свои права на эту женщину. Его горячее дыхание обжигало бледную кожу, а Оливия чуть вздрогнула от забытых ощущений, выгибаясь ему навстречу.

Тонкие холодные пальчики цеплялись за широкие плечи, впиваясь ногтями. Сама того не замечая, Оливия слишком увлеклась, оставив бордово-красный след на его правой скуле прямо под шрамом. Обычно Клаус не позволял девушкам подобное. Отметины, свидетельствующие, что ты кому-то принадлежишь, не мог оставить тот, с кем вы, скорее всего, больше никогда не увидитесь. Мартынова к ним не относилась. Ягера даже не смущал тот факт, что на него могли не так посмотреть офицеры или курсанты. Было совершено плевать. Конечно же, он обязательно задумается о том, как же спрятать следы, утром, но не сейчас.

Клаус слишком долго ждал этого момента и не мог насытиться тем, что наконец касался её нежной кожи. Исследуя каждый сантиметр, он то влажно целовал, то смыкал зубы, оставляя яркие бордовые отметины, что так сильно контрастировали на бледной коже. Во время их ночных бесед Ягер не мог себе даже представить, что такой мягкой и воздушной девушке может нравиться подобное. Боялся, что она окажется одной из тех особ, к которым даже прикоснутся нельзя, но в тихом омуте, как говорится… Было просто невозможно не видеть, как она отзывалась на его грубые прикосновения и укусы, как безумно блестели её глаза. Клаус был уверен, если бы она только могла говорить, то в эту ночь о них в одночасье узнал бы весь лагерь. Одна лишь мысль о том, что они могли попасться, будоражила.

Разрядка пришла быстрее, чем того бы хотелось. С трудом удержавшись, чтобы не рухнуть на Оливию, Ягер устало опёрся лбом о её ключицу, продолжая слушать её тяжёлое дыхание. Голова всё ещё кружилась, до конца не осознавая произошедшее, когда волос коснулись тонкие пальчики. Всё же найдя в себе силы лечь рядом, он обнял Мартынову, притянув к себе. Даже в темноте было видно её сияющий вид и счастливую улыбку. Подняв руки на уровень глаз, она медленно показала такие желанные жесты:

«К-л-а-у-с», — вырисовывали её руки, ожидая его реакции.

— Я уж и не надеялся, — по-доброму усмехнулся он.

Утром Тилике перебывал в прекрасном расположении духа, несмотря на пасмурный пейзаж за окном. Он наконец избавил себя от лишних переживаний. Не зря говорят, что бумага всё стерпит. Начав писать на беспокоящую его тему, гауптштурмфюрер чувствовал, как груз ответственности постепенно стекал с его плеч, позволив вздохнуть полной грудью. Отгородившись от проблемы стопкой бумаг и чернилами, он взглянул на ситуацию иначе. Похоже, Грета всё же была права и ему действительно стоило посмотреть на всё философски.

Сонно зевнув после практически бессонной ночи, Тилике зашёл к секретарю и после продолжил свой путь к кабинету командующего концентрационным лагерем SIII. Уже на автомате открыв дверь своим ключом, глубоко погружённый в раздумья о дальнейшем сюжете своего творения, гауптштурмфюрер прошёл к столу, ничего не замечая вокруг себя. Оставив на нём стопку с карточками заключённых, он собирался развернуться и покинуть кабинет, как его взгляд зацепился за скомканный плед, небрежно брошенный на кресле штандартенфюрера. Подняв глаза чуть выше, он заметил, что на спинке поверх кителя командира висел тёмно-синий кусок ткани. Тилике хорошо знал привычки Ягера и был крайне удивлён такому беспорядку. Наклонившись через стол и подцепив неизвестную вещицу двумя пальцами, он с интересом её развернул.

— Что за?.. — вполголоса спросил гауптштурмфюрер в пустоту, когда осознал, что тёмно-синяя ткань являлась платьем, которое в концлагере могли носить лишь остарбайтеры. — Что ж вы творите, герр Ягер? — вздохнул он, увидев нашивку «OST» и окончательно убедившись в своих догадках.

Как это платье здесь оказалось, где сейчас его обладатель и самое главное — почему штандартенфюрер не позаботился об исчезновении злосчастной вещицы до того, как ушёл в душ? Он же прекрасно знал о том, что карточки с заключёнными на его столе появлялись совсем не по волшебству. К тому же Ягер когда-то самолично вложил ключ от своего кабинета в руку адъютанта. Тилике мысленно пытался оправдать своего командира даже сейчас, зная, тот ни за что бы не допустил подобного конфуза. Может, кто-то ещё имел доступ в его кабинет и решил насолить таким странным образом, подставив командующего лагерем и надеясь на необдуманное решение адьютанта написать донос? К сожалению, надежды гауптштурмфюрера не оправдались. Всё встало на свои места, когда за его спиной послышался скрип половиц.

Тут же развернувшись, он встретился взглядом со штандвртенфюрером. Заходя в кабинет, он даже не обратил внимания, что тот всё ещё был в кровати. Наверное, в другой ситуации Тилике бы рассмеялся от вида своего командира. Стоящий перед ним в одних спальных штанах и тянущий к нему руку Ягер действительно выглядел комично, но его адъютанту было не до смеха. От карих глаз не укрылись следы бурной ночи, украшающие тело штандартенфюрера, а так же девушка, лежащая позади него на кровати. Из-под одеяла торчали бледные худые ножки, а по подушке была рассыпана копна слегка вьющихся светлых волос. Тилике не видел лица, но точно знал, что это заключённая S1030385. Больше некому. Оправдывать Ягера сейчас уже было бессмысленно, как бы сильно этого ни хотелось. Не существовало той ситуации, которая могла бы привести к тому, что видел гауптштурмфюрер, не запятнав честь командующего лагерем.

Адъютант лишь продолжал стоять на месте, всё ещё сжимая пальцами тёмно-синюю ткань, и совершенно по-идиотски пялился на командира. Внутренний голос уже вовсю верещал о том, что судя по тому, что он увидел, штандартенфюрер крался к нему явно не для дружеских объятий. Забыв о всех своих планах и условиях, которые Тилике хотел высказать Ягеру, если случится то, что случилось, он кинулся в сторону двери. Оставаться с командиром наедине сейчас ему совершенно не хотелось, но тот, похоже, был иного мнения.

Уже возле двери штандартенфюрер нагнал адъютанта, одним грубым движением схватив его за воротник кителя и припечатав к стене. Второй рукой он спешно зажал Тилике рот на случай, если ему взбредёт в голову позвать лишних свидетелей. Ягер не думал о том, как это выглядело со стороны. Первостепенной задачей было не позволить Тилике покинуть кабинет и сгоряча наделать глупостей. Встретившись взглядом с перепуганными карими глазами, Клаусу было страшно даже представить, что происходило в голове гауптштурмфюрера. Как ему теперь донести, что данная ситуация, если не считать внешние декорации, вполне нормальна? Что он вполне может любить абсолютно любую женщину, не смотря на её расовую принадлежность, происхождение или род занятий? Как объяснить, что вся эта пропагандистская ересь предназначена лишь для зомбирования и полного контроля над людьми?

«Тилике, почему именно ты?» — мысленно сожалел Клаус.

Ягер чувствовал под своей ладонью, как тряслись губы Тилике, как тот судорожно сглатывал подступившую слюну уже четвёртый раз за минуту. Застать своего командира с русской… Наверное, окажись в его постели еврейка или мужчина, адъютант был бы потрясён не меньше, а виной всему чёртова пропаганда, не позволяющая трезво оценивать ситуацию. Если бы только на месте этого паренька был Вольф, штандартенфюрер смог бы ему всё объяснить, но нет. Тилике слишком хорошо промыли мозги, внушив, что любить свою родину и презирать всех, кто от тебя отличался, это одно и то же.

Но больше всего сейчас Ягера мучила мысль о том, как же так вышло, что он проспал именно сегодня? Уже на протяжении нескольких лет Клаус просыпался в одно и то же время без будильника, независимо от того, насколько сильно он вымотался за день. Почему же внутренние часы дали сбой?

Штандартенфюрер так и продолжал молча стоять, удерживая адъютанта на одном месте, а гауптштурмфюрер и вовсе забыл, как дышать, пытаясь стать со стеной одним целым. От ледяного взгляда командира, направленного в его сторону, кажется, даже сердце пропустило несколько ударов, если вообще ещё билось. Он лишь мысленно молился, чтобы у Ягера, несмотря на явные психические отклонения, осталась хоть часть здравого смысла.

Богатая фантазия Тилике сыграла с ним злую шутку. В голове как назло всплывало всё больше картин того, как гестапо избавлялось от ненужных свидетелей. Гауптштурмфюрер всё отчетливее видел, как рука командира, удерживающая его за воротник, поднималась к его горлу. Пальцы начинали медленно сжиматься, сдавливая плоть до синяков и блокируя доступ кислорода. Адъютант даже успел представить, как его карие глаза окутает белая пелена, а бездыханное тело сползёт по стене вниз. Внутренний голос велел вырваться и бежать как можно дальше, но животный страх сковывал, не позволяя даже пошевелить кончиками пальцев.

— Тилике, — всё же решился заговорить Ягер. — Мы же с тобой взрослые, цивилизованные люди, верно? — гауптштурмфюрер лишь продолжал испуганно таращиться на командира. — Давай решим вопрос мирно? Я сейчас уберу руки, а ты не будешь кричать, хорошо?

Ещё раз попытавшись сглотнуть застрявший в горле ком, адъютант запоздало кивнул. Когда штандартенфюрер, чуть помедлив, всё же его отпустил, Тилике сразу отшатнулся на пару шагов, отходя на безопасное расстояние вглубь кабинета. Проведя рукой по шее, словно пытался стереть фантомные следы ладоней, душивших его, гауптштурмфюрер потерянно посмотрел на командира. Мысль о том, что Ягер не собирался его убивать, придала определённой уверенности. Он даже заинтересовался, как штандартенфюрер собрался оправдываться.

— Может, коньяка? — Клаус понятия не имел, что говорить, потому что раньше он не мог себе даже представить подобной ситуации, а гнетущая тишина становилась всё невыносимее.

— В полседьмого утра? — он и сам знал, что сморозил глупость, но после комментария адъютанта предложение казалось ещё бредовее. — Вы хотя бы понимаете, что натворили? Если уж у вас проблемы с женщинами, то их явно надо решать не так! — гауптштурмфюрер ткнул пальцем в сторону кровати, медленно закипая и не в силах контролировать сказанное после пережитого стресса. — Могли бы обратиться за помощью. Я бы подсказал, где в ближайшем городе найти себе компанию. Уж поверьте, там бы явно нашлись барышни получше этой наглой дряни, но нет же! Мы же слишком гордые!

— Следи за языком, — холодно бросил Ягер, осознавая, что самолично подписал смертный приговор и себе, и Оливии. — Я всё ещё твой командир.

— Уж поверьте, это поправимо, потому что теперь я обязан написать на вас донос, — отрезал адъютант, буравя его взглядом. — Неужели эта дикарка действительно стоила того?

Услышав лёгкий шорох, Тилике посмотрел на кровать, с которой медленно сползло одеяло, оставив Мартынову совершенно беззащитной. Она всё ещё спала, лёжа на боку, обращённая к офицерам спиной. От лопаток до поясницы располагались несколько косых розоватых шрамов, скорее всего, оставленных когда-то Керхером. На бёдрах же уже проступили чуть синеватые отпечатки ладоней штандартенфюрера, но это не портило её хрупкого тела.

Перед глазами тут же замелькали призраки воспоминаний, когда Грета точно так же отворачивалась к стене, желая немного вздремнуть. Тилике обычно наслаждался моментом, молча созерцая нежный силуэт. Мог аккуратно провести пальцами по позвоночнику, ощущая под ними волну мурашек, невесомо касался губами молочной кожи, зарывался носом в тёмно-русую копну волос, вдыхая нежный цветочный аромат. Прижимая любимую к своей груди, он и сам иногда проваливался в лёгкую полуденную дрёму.

Почему же при виде заключённой, которая всегда вызывала только стойкую неприязнь, в мыслях появились такие светлые воспоминания? Мотнув головой, гауптштурмфюрер поспешил отвести взгляд. Навязчивую идею о том, что Оливия была самой обычной девушкой, практически ни чем не отличающейся от любой другой, он тут же отогнал. В первую очередь она военнопленная дикарка низшей расы, и видеть в ней что-то ещё ему не дозволено. Хватит попавшегося в этот капкан Ягера.

— Знаешь, Тилике, я не буду тебя останавливать, — как-то слишком расслабленно ответил Клаус, тоже глянув в сторону кровати.

Как бы сильно ему не хотелось, но он понимал, что уже поздно что-либо делать. Переубедить адъютанта у него всё равно не получится, а унижаться и падать перед ним на колени штандартенфюрер не был готов. Если уж умирать, то достойно. Он прекрасно знал, что эти отношения обречены на провал. Им было не суждено купить дом, завести детей и жить долго и счастливо. Даже прогулка по какому-нибудь тихому скверу за ручку была равна для них полёту в космос — чем-то из мира фантастики. Они оба понимали, что рано или поздно всё закончится, резко оборвавшись. Оливия ещё жива только благодаря его защите, а сам Ягер давно готов к смерти.

— Война всё равно проиграна, — грустно усмехнулся он, заметив непонимающий и потерянный взгляд карих глаз. — Продержится Рейх ещё месяц, полгода или год — не важно. Нас с тобой всё равно напичкают свинцом, как рождественских уток, да и её, как предателя, тоже, а как скоро, не играет роли, — от слов командира Тилике стало не по себе, а на шее словно вновь появились чьи-то невидимые руки. — Самое время устраивать бойню между собой, когда всё и так летит к чертям. Поможем русским, меньше возни будет. Но ты молодец, исполняешь свой долг. Беги, будь послушным пёсиком и доложи хозяину.

— Ну, знаете… — гауптштурмфюрер не нашёлся, что ответить.

Подойдя к Ягеру, он впихнул ему в руки тёмно-синее платье и, грубо задев плечом, прошёл мимо. Резкий хлопок двери за спиной Клауса заставил его вздрогнуть, а на кровати закопошилась Мартынова, поднимая с пола упавшее одеяло. Он не знал, как сказать ей, что их следующее утро будет последним. Что завтра его прилюдно расстреляют в устрашение другим, а её, скорее всего, повесят или отправят в крематорий. Есть ли слова, способные описать то, что Ягер испытывал сейчас? Наверное, нет. Ни в немецком языке, ни в каком-либо другом.

Присев рядом с ней на кровати, он аккуратно провёл рукой от её тонкой шеи по спине, остановив руку на бедре. Оливия потянулась, отгоняя остатки сна и разминая мышцы, и присела на кровати. Притянув Клауса к себе, она нежно коснулась его целой щеки с лёгкой щетиной губами, как бы говоря: «Доброе утро». Ягер стиснул зубы до боли в челюсти, но всё же заставил себя улыбнуться. Ему так хотелось защитить её, но на сознание давили страшные реалии их жестокого мира. Судьба оказалась редкостной сукой, словно нарочно насмехающейся над ним. Он столько раз кидался в бой и едва ли не с распростёртыми объятиями бежал навстречу смерти, но умереть ему придётся от рук собственных людей, за которых он всегда был готов отдать жизнь.

Если бы Мартынова только знала, что будет через какие-то двадцать четыре часа, то наверняка бы захотела остаться с ним, но тогда было бы ещё больнее. Он не хотел, чтобы Оливия видела, как его выволокут из кабинета, сорвут погоны и, приставив к стене, напичкают свинцом. Наверное, именно так бы и было, если бы они решили встретить этот момент вместе. Увы, но теперь ей даже не сбежать. Если бы его высказанный вчера план сработал, то теперь Тилике наверняка заподозрил бы неладное и отправил погоню, а там уже неизвестно, чем бы всё закончилось. Подстрелили бы, как лесную лань, бросив истекать кровью и оставив на растерзание диким животным, или притащили бы обратно в лагерь и придумали бы что-нибудь поизощрённее. Для русских Керхер был особенно изобретательным. Если же Мартынова останется в этих стенах, Ягер мог лишь надеяться, что она тоже умрёт быстро, не мучаясь.

— Уже седьмой час, милая, — произнёс Клаус, стараясь запомнить её лицо как можно чётче. — Тебя потеряют в лазарете.

Ему так и не хватило духу сказать ей правду. Ягер даже не нашёл слов, чтобы попрощаться по-человечески. К тому же ожидание неизбежного будет ещё мучительнее, чем то, что их ждёт, а неведение лишит её хотя бы малой части боли. Пусть всё останется так.

«У меня дежурство сегодня, поэтому до завтра», — поцеловав его перед уходом, Оливия выскользнула в коридор.

«Прощай, любовь моя», — показал Клаус закрывшейся двери.

* * *

Игнорируя всех, кто встречался ему на пути, Тилике буквально влетел в свой кабинет. Он быстро закрыл дверь на ключ и, подойдя к окну, с размаху ударил кулаком в стену рядом, тут же заскулив от боли, пронзающей руку. Выпускать пар на стенах, за которыми могли быть соседи, было не лучшей затеей, а уличный шум заглушил удар. Гауптштурмфюреру не хотелось, чтобы кто-то посторонний видел его в таком состоянии, ему и без того хватало проблем. В голове, словно на пластинке, продолжали звучать слова Ягера:

«Война всё равно проиграна…»

«Нас с тобой напичкают свинцом, как рождественских уток…»

«Будь послушным пёсиком и доложи хозяину…»

Снова и снова. Этот голос не покидал его черепной коробки. Закусив губу, Тилике ещё раз ударил кулаком по стене рядом с окном, а потом ещё и ещё… Гауптштурмфюрер с подросткового возраста считал, что их раса превосходит все другие и априори непобедима. Он ждал, что через каких-то пару лет им будет принадлежать весь земной шар. Немцы будут хозяевами на Земле. По крайней мере, так говорили… Всё, во что он верил, медленно превращалось в руины, а Тилике даже не замечал этого, окрылённый всеобщим боевым духом. Ему доводилось слышать, что на фронте не всё гладко, но он всё равно продолжал верить. Один лишь Ягер поведал горькую правду без прикрас. Его слова были так неожиданны… Так внезапны, будто бы Тилике резко кинули в воду подальше от берега, а умений плавать при себе не имелось. Перед глазами так некстати поплыли детские воспоминания, когда это сравнение было не просто набором слов, а реальной ситуацией.

Ему тогда было восемь. На дворе стояло жаркое лето. Тилике сидел на берегу речки, ел бутерброд с сыром и читал с сестрой стихи по очереди. До школы оставался какой-то месяц, поэтому они решили провести время друг с другом, забыв обо всех заботах.

— Свои книжки вы и дома могли почитать, — отозвался вышедший из воды старший брат и третий по счёту ребёнок в семье. — Вода отличая! Пошли купаться.

— Ты же знаешь, что я не умею, — отозвался Тилике.

Перелистнув страницу, он принялся читать следующее четверостишие. Леона внимательно его слушала, поправляя, если он где-то ошибался или запинался, пока их идиллию не нарушили. Тяжело вздохнув, старший брат схватил младшего, как тряпичную куклу, и зашагал в сторону пирса. Тилике завопил, пытаясь вырваться, но разница в десять лет давала о себе знать. Книжка выпала из его маленьких рук, а вскоре он уже рухнул в воду.

— Гюнтер, ты совсем больной?! — воскликнула Леона, порываясь броситься за братом, но ей не позволили. — Он же утонет!

— Лоренц учил меня плавать точно так же, и было мне, между прочим, пять! — ответил он, продолжая удерживать сестру и отбиваясь от её кулаков. — Давно пора научиться.

— Ты, похоже, тогда головой ударился, — огрызнулась сестра, продолжая лупить его. — Он ещё ребёнок!

— Он в первую очередь мужчина, а ты с ним сюсюкаешься, как с девчонкой, — парировал Гюнтер, наконец отпустив её. — Не удивлюсь, если он скоро платье нацепит и начнёт косички заплетать.

В это время Тилике, неуклюже барахтаясь и хватаясь за деревянные столбики, служащие опорой пирсу, всё же добрался до берега. Чёрная майка и лёгкие шорты были насквозь пропитаны водой, с волос и лица стекали крупные капли, а в карих глазах отчётливо были видны шок и обида. Когда он несколько раз шмыгнул носом, стало понятно, что по щекам стекала не просто вода, а слёзы.

— Я чуть не захлебнулся, — жалобно отозвался Тилике, когда к нему подбежала сестра, крепко обнимая и успокаивая.

— Вот о чём я и говорю. В его воспитании напрочь отсутствует мужская рука, но вам, женщинам, этого понять не дано, — фыркнул недовольно Гюнтер, одеваясь и намереваясь идти домой, настроение всё равно уже было испорчено. — Ему, между прочим, потом в армию идти. Он страну стишками защищать будет?

— Если вас убьют, кто будет присматривать за родителями в старости? Или, по-твоему, мне одной будет легко? — ответила Леона, продолжая гладить Тилике по голове и вытирая слёзы. — Лоренц сейчас неизвестно где, осенью ты уйдёшь… Я не отпущу ещё и его бегать с автоматом.

«Что ж ты не выполнила обещание, сестрёнка?» — вздохнул гауптштурмфюрер, перематывая руку носовым платком.

Костяшки серьёзно пострадали: на правой кисти одна из них была выбита, по пальцам стекали струйки крови. Стоило бы дойти до лазарета, чем заниматься самолечением, но он не горел желанием пересекаться с умалишённой. Что-то подсказывало Тилике, что после сегодняшнего он может не сдержаться и сбить костяшки уже не о стену, а о неё приторно милое личико. На боль было плевать. Она хоть немного смогла его отрезвить.

Вытерев руки о полотенце, он достал чистый лист бумаги и принялся делать то, что следовало сделать уже давно. Если Ягер считает, что его слова помешают его адъютанту написать донос, то он ошибается. Тилике решил расписать всё. О проявлении жалости к врагу во время побега, о том, что дикарку допустили до работы в лазарете, об отказе наказывать её за воровство. Конечно, не обошлось и без упоминания проведённой вместе ночи. Пусть наверху знают, чем занимается штандартенфюрер вместо обучения курсантов. Ещё раз перечитав написанное, гауптштурмфюрер удовлетворённо кивнул самому себе. Осталось только поставить дату и подпись. Тут в дверь постучали.

— Мне некогда, зайдите позже! — крикнул Тилике, но стук повторился. — Кого там принесло? — буркнул он себе под нос, всё же поднимаясь из-за стола.

Подойдя к двери, гауптштурмфюрер тяжело вздохнул, заведя одну руку за спину. Вторую должна была скрыть дверь. Объяснять или придумывать, по какой причине его кисти перемотаны, совершенно не хотелось, поэтому незваному гостю лучше просто не видеть лишнего. Сделав максимально спокойное и расслабленное выражение лица, он повернул ключ в замке.

— Ты? — Оливия была последней, кого он рассчитывал увидеть.

Находясь в кабинете командира, Тилике был уверен, что умалишённая спала, но она проснулась ещё в тот момент, когда услышала поворот ключа в замочной скважине, как и сам Ягер. Ей стоило немалых усилий заставить себя лежать смирно, даже когда одеяло предательски поползло вниз. Оливия практически чувствовала обжигающие взгляды офицеров на своём теле, но не смела шелохнуться. Что-то ей подсказывало, что она была в их разговоре лишней и неизвестно, чем всё могло обернуться в тот момент.

Ещё сложнее ей далось прощание с Клаусом. Мартынова видела, как в его голубых глазах острыми иглами застряла боль, хотя внешне он и был спокоен. В голове в доли секунды возникла самая безумная, но самая правильная мысль. Когда-то Ягер сохранил ей жить, пусть и не был обязан. Теперь пришло время вернуть старый долг, потому что она винила себя в том, что их поймали. Говоря ему «до завтра», Оливия прекрасно понимала, что этого «завтра» уже не будет, но разводить слёзные прощания было некогда. Она должна была успеть до того, как гауптштурмфюрер напишет донос и передаст его куда следовало. Мартынова даже не знала, что ему скажет, но рука упорно тянулась к двери, настойчиво требуя аудиенции.

«Пожалуйста, герр Тилике, не пишите донос! — тут же начала показывать она жестами, зная, что он её понимал. — Штандартенфюрер не заслужил клеймо предателя, это я во всём виновата!»

Пока гауптштурмфюрер не успел придти а себя, Мартынова продолжала умолять его не совершать ошибки. Когда же она осмелилась сделать шаг навстречу, Тилике опомнился и, грубо схватив за запястье, втянул её в комнату, захлопнув дверь. Оливия рухнула на колени, а рука начала неприятно ныть от сильной хватки гауптштурмфюрера.

— Ты ещё смеешь меня о чём-то просить, дрянь?! — вновь взорвался Тилике.

Злость ослепила его. Сейчас он был готов обвинить умалишённую во всех смертных грехах и намеревался отыграться на ней за всё. Вряд ли кто-то мог сказать ему что-то против за подобное. Никому не будет дела, за что офицер избил остарбайтера, даже если он увлечётся и забьёт её до смерти. Она же просто расходный материал, а этого добра в лагере хоть отбавляй. До приезда Ягера это было вполне нормальным явлением в этих стенах.

Уже занеся кулак для удара, гауптштурмфюрер так и остался стоять на месте, смотря в серо-голубые глаза, смотревшие на него снизу вверх. Мартынова не ревела, не пыталась вырваться или закрыться свободной рукой. Даже не зажмурилась. Она просто смотрела на него, словно хотела этого. Гнев отступил, и Тилике отпустил её запястье. Внутри будто что-то надломилось.

— Пошла вон, пока я не передумал, — произнёс он, открыв перед ней дверь.

Оливия не стала спорить и, поднявшись на ноги, поспешила выйти из его кабинета. Дверь тут даже захлопнулась, послышался поворот ключа. Гауптштурмфюрер устало облокотился спиной о стену, сползая вниз. Ощущение было таким, что его вывернули наизнанку. Сердце колотилось как ненормальное, а перед глазами всё ещё стоял её взгляд. Нет, это была вовсе не жалость, как могло бы показаться. Тилике уже видел этот взгляд несколько лет назад, но воспоминания были живы и по сей день.

Когда его старший брат Лоренц вернулся домой глухим, это стало серьёзным ударом для семьи. Они ещё не успели оправиться после похоронки на Гюнтера, пришедшей за пару месяцев до этого. Всё навалилось слишком внезапно, а впереди помимо семейных несчастий Тилике ждала защита диплома. Выпускной год только начался, а он уже был готов рвать на себе волосы, не зная, за что хвататься.

В один из осенних дней он блуждал по библиотеке института в поисках нужной ему литературы. Спустя несколько стеллажей он всё же нашёл то, что искал. Книга с языком жестов. Теперь всей семье предстояло засесть за её изучение, чтобы хоть как-то поддержать пребывающего в депрессии Лоренца. Тилике понимал, как непросто было его брату смириться с тем, что он в одночасье лишился всего, чего достиг за годы службы, а чёрная ленточка на фотографии Гюнтера загоняла его в ещё большее уныние. Слова поддержки же только раздражали. Лоренц предпочитал отсиживаться в своей старой комнате и не пересекаться с сочувствующими взглядом родных, замкнувшись в себе. Тилике было больно смотреть, во что тот превращался, и идея, как вернуть в его жизнь краски, пришла совершенно случайно. Выслушав план, Леона согласилась, что попробовать стоит.

Сам того не заметив, он просидел над книжкой почти три часа. Усердно повторяя каждый жест и бормоча при этом себе поднос его значение, Тилике даже не обращал внимания на происходящее вокруг, пока до его ушей не донёсся приятный мягкий голос:

— Вы неправильно показали предпоследний жест, — произнесла незнакомка.

Оторвавшись от книги, Тилике поднял на неё глаза. Солнечные лучи касались светлых прядей, падающих водопадом на грудь, придавая им блеска, а серо-голубые глаза светились каким-то детским озорством и добротой. Она была прекрасна. Как он только мог не замечать её раньше, ведь они явно должны были не раз столкнуться где-то в коридорах института. Незнакомка стояла перед ним в лёгком белом платье в синий цветочек и держала в руках тёмно-серое пальто, ожидая ответа.

— Вы знаете, что так открыто разглядывать понравившуюся вам девушку некрасиво? — хихикнула она, пытаясь вывести неразговорчивого собеседника из оцепенения.

— Не хотел вас обидеть, простите, — всё же опомнился Тилике, поднимаясь с места.

— Я Хильда, — представилась девушка, тут же бросив пальто и сумку на стоящий рядом стул, и присела сама. — Так здорово встретить человека, интересующегося языками! — пододвинув раскрытую книжку ближе к себе, она будто и не заметила слов своего собеседника, продолжая говорить: — В наше время это большая редкость. У всех на уме одни лишь войны.

— Я не то чтобы интересуюсь, — честно признался Тилике, возвращаясь на своё место. — Мой брат недавно вернулся с фронта. Он оглох после ранения. Хочу помочь ему адаптироваться в мирной жизни.

— Ещё одно доказательство, что от войн одни беды, — фыркнула в ответ его новая знакомая.

Тилике хорошо помнил ту встречу в библиотеке, ведь именно тогда он понял, что влюбиться с первого взгляда вполне реально. Хильда Розенберг не просто внезапно ворвалась в его жизнь, но и перевернула её вверх дном. Она была непохожа на других немок. Всегда была сама себе не уме и сильно отличалась от своих сверстниц. Как выяснилось позже, Розенберг долгое время жила в горах Швейцарии вместе с отцом и решила вернуться на родину совсем недавно, поступив в институт на переводчика только в этом году. Её отец неплохо знал русский, привив дочери любовь к языку, а в школе Хильда с удовольствием учила и французский. Язык жестов же выучила, подружившись с глухонемой девочкой, жившей по соседству. Её всегда привлекало то, что она могла заговорить с любым человеком, даже если тот был не из её страны. Розенберг мечтала выучить как можно больше языков и считала, что ограничивать себя такой вещью, как языковой барьер, было крайне глупо. В мире ведь так много интересных людей.

Узнав о её талантах, Тилике был несказанно рад такому подарку судьбы и попросил помощи. К чему пыхтеть над книгой, если совсем рядом находился человек, владеющий нужными ему навыками? Хильда же без стеснения приняла его приглашение и почти до самой ночи учила Тилике и его родных языку жестов. Даже хмурый и совершенно потерявший вкус к жизни Лоренц искренне ей улыбался и просил прийти к ним ещё, а она просто не могла отказать, к тому же ей самой доставляло удовольствие заниматься любимым делом в компании приятных людей.

На протяжении нескольких недель Розенберг приходила к ним каждый лень по вечерам, помогая им в их непростом деле. После их дружных занятий Тилике всегда её провожал, ссылаясь на то, что ночью молодой и красивой девушке гулять в одиночестве совершенно небезопасно, но сам просто хотел побыть с ней как можно дольше. Дома такой возможности не представлялось — вокруг вечно кружили родные, не позволяя побыть наедине, а другого свободного времени у Хильды просто не было.

— Знаешь, я вчера выучил новую фразу, — заговорил Тилике, уже стоя на её пороге и не решаясь попрощаться. — «Я хочу тебя поцеловать», — показал он жестами.

— У вас с Лоренцом настолько тёплые отношения? — хихикнула Розенберг, наблюдая за его руками.

— А это не для него, — признался он, притягивая её к себе и касаясь её губ своими.

Следующие полгода были одними из лучших в жизни Тилике. Если не считать занятий в институте, они практически не расставались с Хильдой, всё время проводя вместе. Весной он получил долгожданный диплом, но совершенно не представлял, чем заниматься дальше. Всё решил случай, когда по стране прокатилась очередная волна пропаганды. Добрая половина его друзей и знакомых пошла добровольцами на фронт, услышав об обещанных им богатстве и славе героев. Воодушевлённый Тилике решил не отсиживаться в тылу и тоже отдать долг родине. К тому же война обещала быть недолгой — к Рождеству он уже вернётся домой.

— Ты вообще в своём уме? — ахнула Розенберг, первой узнав о планах любимого. — Ты хотя бы понимаешь, что ты наделал?!

— Хильда, это мой долг перед страной! — Тилике не ожидал, что она отреагирует негативно. — Что тебя так удивляет?

— Твой брат погиб, второй на всю жизнь остался калекой, — воскликнула Розенберг, швырнув кружку с только налитым чаем на пол. — А ты ещё спрашиваешь, что меня удивляет!

— Ах, вот оно что… То есть останься я калекой, любить ты меня уже не сможешь?

— Я не смогу любить убийцу! — на этот раз рука уже тянулась к ближайшей недавно вымытой тарелке, которая полетела на пол вслед за кружкой.

— Я мужчина, в конце концов, и сам в состоянии решить, как будет лучше, — в сердцах крикнул Тилике, вспоминая давнюю ссору Леоны и Гюнтера. — Вы, женщины, просто не в состоянии понять очевидных вещей!

— Да я полжизни с отцом по лесам бегала и могу подстрелить кролика в глаз с полсотни метров, а ты ещё смеешь говорить, что женщинам не понять?! — большая часть посуды уже усыпала осколками весь пол, но ссора ещё не закончилась, а тонкие женские руки не находили себе места. — Ты оружия-то в руках не держал, а уже собрался геройствовать!

— Спасибо за поддержку, любимая, — последите слова серьёзно резанули по его самооценке.

Скрипя зубами, Тилике уже направился в сторону дверей, когда ему вслед прилетела отчаянно брошенная фраза:

— Если ты наденешь эту проклятую форму, я пойду в Сопротивление.

Конечно же, Хильда любила страну, в которой родилась и прожила первые двенадцать лет жизни, иначе бы ни за что не вернулась, вымолив разрешение у отца. Ей было больно от того, что её любимый был слеп и не видел реального положения вещей, свято веря в то, что говорили вокруг. Увы, её слова были восприняты совсем не так, как она рассчитывала.

— Мне стыдно, что я полюбил предателя, — бросил Тилике, даже не обернувшись, и покинул её дом, хлопнув дверью.

С того дня он ни разу не появился на её пороге. Они встретились только через год в одном из захваченных городов. Каким ветром Розенберг занесло на территорию русских, осталось для него загадкой. Тилике лишь догадывался, что её отец имел друзей среди них, иначе откуда бы ему знать их язык? Не исключено, что именно к ним и сбежала Хильда, бросив свою мечту и учёбу в институте.

По правде говоря, сначала он даже не узнал Розенберг. Лишь украдкой кинув взгляд на схваченных партизан, Тилике не придал значения тому, что в одном из них прослеживались до боли знакомые черты. Осознание пришло позже, когда его пригласили поучаствовать в допросе.

— Рядовой, девушка утверждает, что знает вас, — холодно произнёс командир роты, внимательно наблюдая за реакцией своего подчинённого. — Говорит, вы можете подтвердить её невиновность.

Встретившись взглядом с серо-голубыми глазами, Тилике побледнел. От той, что он когда-то любил, не осталось и следа. Водопад светлых волос, спадающий ниже лопаток, отсутствовал, а на его месте были неопрятно подстриженные пряди, торчащие в разные стороны и с трудом доходящие до ушей. Молочный цвет кожи стал болезненно-серым. Всегда розовые щёки исчезли — Хильда сильно похудела за прошедший год. Сколько же времени она бегала по лесам, скрываясь от немецких солдат?Одни лишь глаза позволили её узнать.

— Да, мы были знакомы, — заговорил он, не отводя от неё взгляд. — Мы учились в одном институте. Иногда пересекались в столовой и библиотеке, — неожиданно для себя самого на Тилике нахлынула старая обида за их прощание. — Насколько мне известно, она училась на переводчика. Думаю, она ещё тогда собиралась предать Рейх и сбежать к русским.

— Этого достаточно, рядовой, можешь идти, — ответил командир, одобрительно кивнув на его слова.

Выйдя на свежий воздух, Тилике тяжело вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках. Он сказал всё, что знал, не соврав, уверенный, что поступал правильно. К тому же она сама ему сказала когда-то, что уйдёт на другую сторону. Это её выбор. Он же не мог предать свою родину из-за старых чувств, которые уже давно переросли в холодную ненависть. Тилике был уверен, что Хильда предала его. Сегодня он в этом убедился.

Когда же всех пойманных вели на виселицу, он и ещё несколько солдат из его роты стояли неподалёку, наблюдая. Когда на шею Розенберг накинули петлю, в груди Тилике что-то жалобно заскреблось. Смотреть на смерть той, что когда-то была дорога, было не самым приятным занятием, но он не спешил уходить или отворачиваться. Желая унять внутренний голос, он повернулся к сослуживцу, попросив сигарету.

— Ты же не куришь, — удивлённо ответил тот, вздёрнув бровь.

— Тебе-то что, курю я или нет? — огрызнулся Тилике, вновь смотря на приговорённых.

— Резонно, — усмехнулся собеседник, протянув ему сигарету и дав прикурить.

Дым неприятно обжёг горло, но Тилике сдержал желание закашляться. Внутреннее чувство печали, скребущееся из грудной клетки, пропало, когда тяжёлый туман и легкое головокружение окутали мысли. Теперь смотреть было не так страшно. Он же столько раз видел казнь, так чем этот раз отличался от всех предыдущих?

Пока осуждённым зачитывали их приговор, Хильда нашла взглядом Тилике, не сводившего с неё карих глаз. Что странно, он не видел в ней ненависти. Она словно ждала этого момента, показав ему на прощание жестами: «Трус». В следующую секунду доски ушли из-под её ног, а в шее хрустнуло несколько позвонков. Тилике хотелось отвернуться, а лучше уйти, сбежать куда-нибудь, чтобы забыть увиденное, но он не мог, ощущая на себе пристальный взгляд командира.

Подкурив уже третью сигарету, гауптштурмфюрер потерянно смотрел в стену напротив. Он так и сидел на полу возле двери, не решаясь подняться и дописать донос. Несчастная бумага сейчас была последней, чем хотелось заниматься. За прошедшие два года Тилике ни разу не думал о Хильде. Если бы не чёртова умалишённая, он бы и не вспомнил о ней, но её взгляд… Русская не боялась умереть и была готова пожертвовать собой ради сохранности жизни штандартенфюрера. Розенберг когда-то пожертвовала своими мечтами, планами, учёбой, а после и жизнью, чтобы спасти Тилике. Не от смерти, но от уничтожения самого себя, а он этого даже не осознал. Понимание начало доходить только сейчас, когда он уже успел искупаться в крови. Всё эти годы гауптштурмфюрер был уверен, что она предала его, но нет. Она любила его так же сильно, как сейчас любит Грета, как умалишённая любила его командира. Хильда любила, а он её предал…

Заметив лежащий рядом небольшой листок, Тилике взял его в руки. Он грустно усмехнулся, выдохнув сигаретный дым на слегка пляшущие буквы, выведенные карандашом: «Неужели любить кого-то — это преступление?» Сил, чтобы злиться на неугомонную русскую, которая умудрилась подсунуть записку под дверь, не было. Хотелось только застрелиться, лишь бы не чувствовать монстра внутри себя.

Память ложилась верёвкой на шею…

День впервые тянулся намного дольше обычного. Считая минуты в ожидании своей ночной гостьи, Клаус всегда любил наблюдать, как стрелки часов переваливали за время отбоя. Сегодня же он с нетерпением ждал утра, которое, казалось, и вовсе передумало когда-либо наступать.

Первое время день казался ничем не примечательным: Ягер проводил Оливию, заправил кровать, сходил в душ, надел свою форму. Разве что у зеркала задержался дольше обычного, рассматривая бордовый след на правой скуле и ещё один на шее, неприлично выглядывающий из-под рубашки. Стоило бы подумать, как их замаскировать, но Клаус не стал заморачиваться. Всё равно это уже не имело значения — за ним вот-вот должен приехать автомобиль, чтобы забрать в местное отделение гестапо.

Ягер ждал этого с того самого момента, как за его адъютантом захлопнулась дверь. Странно, но солдаты не торопились появляться на его пороге. Может, Тилике оказался одним из тех, кто любил злорадствовать над чужими неудачами, и решил позволить ему провести последние сутки в своём кабинете? Всё равно Клаусу было некуда бежать. Да он бы и не стал этого делать. Ягер никогда не был трусом и понимал, что позорное бегство будет ещё хуже. Не для этого он посвятил себя службе.

Приведя в порядок всё отчёты и бумаги, он подготовил план обучения курсантов, положив его на видное место. Гауптштурмфюреру пригодятся эти записи, если он планирует занять его кресло. Может, за успешное обучение курсантов его даже повысят до штурмбаннфюрера. По крайней мере, Клаус собирался доложить о заслугах и непосредственной помощи в учениях своего подчинённого выше до всей этой нелепой утренней ситуации, теперь же его слова не имели веса. Даже несмотря на случившиеся, штандартенфюрер не чувствовал ненависти или злости к Тилике. Он же просто солдат, выполняющий приказы. Ягеру было даже неловко за свои слова. Не стоило называть его пёсиком. По сути адъютант был не виноват, что оказался свидетелем того, что ему видеть не стоило. На его месте любой бы побежал писать донос.

Не зная, чем себя занять до прихода солдат, он достал личные дела курсантов. Штандартенфюрер давно заметил, что чем дольше шла война, тем моложе были солдаты. Парни только закончили школу и сразу же надели военную форму. Такими темпами не исключено, что однажды и детям дадут в руки винтовки и толкнут в сторону границы. Клаус грустно усмехнулся, взяв из шкафа стакан и графин с коньяком. Наверное, мальчишки с автоматами в руках будут меньшим из зол, совершённых его страной.

Вечерело. Стрелки часов указывали на половину шестого. Первая папка. Райнер. Весёлый курсант, задающий настроение всей роте, был подвержен режиму меньше остальных, но не стремился высказываться против него. Парню просто было плевать на то, кто был у власти и что он там творил. Политика была для него далека. Он жил как все, мечтал как все, любил как все и в армию тоже пошёл как все. Несмотря на то, что в жизни так и не определился, Райнер старательно занимался на теоретических занятиях и имел хорошие показатели на полосе препятствий. Он всегда напоминал штандартенфюреру Вольфа. Из него определённо выйдет неплохой военный, если он продолжит заниматься в том же духе и не погибнет в ближайшем бою.

Сделав пару глотков из бокала и скривившись от горького вкуса, Ягер открыл следующую папку. Шнайдер. Один из тех, кого в книгах и фильмах изображали редкостным гадом. Тот самый персонаж, вызывающий лишь негативные эмоции, но несмотря на его характер, Клаус всегда знал, как его усмирить. К тому же погоны имели вес и были получены не просто так, но во времена студенчества у штандартенфюрера их не было. Зато был одногруппник, копия этого курсанта. Такой же заносчивый и высокомерный скот, однажды нарвавшийся на свидание с кулаками Ягера за свой длинный язык. К счастью для Клауса, его тогда не отчислили. Вольф долго умолял дядю Бернхарда заступиться за лучшего друга и дать ему возможность доучиться и всё же добился своего. Старик Хайн высказался в защиту учащегося, оступившегося впервые.

Воспоминания заставили улыбнуться. Штандартенфюрер сделал ещё один небольшой глоток и, закурив трубку, поудобнее разместился в кресле. В мыслях появился до жути глупый вопрос: как бы повернулась его жизнь, если бы его выгнали из военной академии? Наверное, пошёл бы работать на железнодорожную станцию вместе с отцом, познакомился с какой-нибудь фройляйн, завёл бы семью… Словом, жил бы как обычный гражданский, служа своей стране в тылу. Наверное, пара глотков спиртного уже успела проникнуть в кровь, но Ягер не жалел о том, как сложилась его жизнь. Он был рад, что всё же доучился и пошёл на фронт, иначе он бы не встретил Оливию.

В следующей папке его ждало личное дело Бранда. У парнишки определённо был талант к рисованию, и Клаус не мог этого не заметить, но тот явно был не на своём месте. Несмотря на это, он очень старался быть не хуже других, напоминая тем самым гауптштурмфюрера. Благодаря его личному делу, штандартенфюрер знал, что курсант был из семьи военных. Адъютант же позже сообщил, что тот просто не мог пойти против воли отца. С Брандом было всё ясно, но вот каким ветром в армию занесло Тилике, для Ягера оставалось загадкой. Да, он был отлично подготовлен физически, но выполнял всё команды будто бы неосознанно. Словно выдрессированный пёс, он делал всё, что ему велено, но не чувствовал при этом ничего. Другое дело, когда Клаус обсуждал с ним теоретические занятия курсантов. Карие глаза моментально загорались интересом и каким-то живым, искреннем восторгом, пусть внешне адъютант и оставался спокойным. Штандартенфюрера не раз подмывало спросить, но разница в званиях останавливала от бесед на личные темы. Не положено. Теперь же Ягер был уверен, что всё же стоило разговаривать не только по делу. Может, тогда бы у него был шанс с ним договориться.

Следующая папка была украшена фотографией Шульца. Стыдно было признаться, но к нему Клаус прикипел больше, чем к остальным. Каждый раз наблюдая, как Томас неуклюже спотыкался на полосе препятствий, как не раз падал с танка, как однажды случайно уронил винтовку, едва ли не подстрелив Шнайдера, штандартенфюрер мысленно улыбался. Ох, если бы взглядом можно было убивать, Шульц бы уже отправился на тот свет. Следи, не следи, а после учений ему наверняка прилетел неслабый подзатыльник от товарища, когда они оказались в казарме без лишних глаз.

За долгие месяцы обучения Клаус начал видеть в Томасе сына, сам того до конца не осознавая. Наверное, именно таким он бы хотел видеть своё чадо. Немного неуклюжим, не самым спортивным, но при этом добрым и неунывающим, даже если всё шло наперекосяк, и главное — ни в коем случае не военным. Штандартенфюрер точно знал, что сделал бы что угодно, чтобы его маленькая копия никогда не пошла по его стопам.

Пронеся трубку к губам, Ягер сделал глубокий вдох, наполняя лёгкие дымом. Мысли о детях натолкнули на воспоминания о матери. Что с ней будет, когда почтальон вручит ей похоронку? Об этом было страшно даже думать. Возможно, стоило в своё время жениться на какой-нибудь милой фрау, пока была такая возможность, и завести детей. Может, нянчась с внуками, его матери было бы проще пережить потерю единственного сына. Но нет. Клаус думал о себе и о том, что не смог бы бросить детей расти без отца, но и быть с женщиной, которую не любил, тоже. К сожалению, быть хорошим для всех не представлялось возможным.

Вспомнив, что карточка Мартыновой всё ещё лежала в его столе, штандартенфюрер достал её из ящика. Заключённая S1030385. Она определённо была той, кого бы он хотел видеть своей супругой, но сбыться этому не суждено. Даже не появись сегодня утром Тилике на его пороге, ничего бы не изменилось. Ягер просто не представлял, как вытащить Оливию из лагеря и уж тем более как жить с ней обычной жизнью. Повышенный градус в крови вновь дал о себе знать, подкинув порцию очередных безумных мыслей.

В каждой системе есть лазейка, нужно лишь найти её. Вспомнив о своём старом приятеле, который помог найти информацию о семье Мартыновой, Клауса осенило. Старина Хайнц Рихтер ведь всё ещё работал во II управлении и имел доступ к архивам. За пару толстых пачек рейхсмарок ему бы не составило труда найти документы какой-нибудь пожилой пары немцев, уже отправившейся на тот свет, и приписать им ребёнка — такую же чистокровную немку. Конечно, Оливии пришлось бы сменить фамилию на чужую, например, Мюллер, но ненадолго. Как только она стала бы полноценным жителем Германского Рейха, сделать её фрау Ягер было бы проще простого.

Понимая, насколько он опоздал со своей безумной идеей, Клаус лихорадочно рассмеялся. Почему эта мысль не пришла ему раньше? Ответ же не заставил себя ждать. Он думал о себе и о том, что мог её потерять. До вчерашней ночи Ягер не был уверен, что их отношения могли быть больше чем дружескими, и боялся, что стоит только сделать для неё документы, Мартынова вильнула бы хвостом и умчалась в закат. Увы, штандартенфюрер не был готов потерять её. Да что там, он и сейчас не был готов, только теперь его мнение вряд ли кому-то интересно.

Где же чёртовы солдаты? Скоро отбой, а по его душу так и не явились! Ожидание неизбежного било по нервам, и уже появлялись ещё более дурные мысли не дожидаться утра. Ягеру не хотелось признавать, но он боялся. Не смерти и не боли, а того, как он уйдёт в иной мир. Как перед ним встанут солдаты, вскинув винтовки, Тилике зачитает приговор, а где-то рядом будут стоять курсанты и смотреть на всё это. Штандартенфюрер боялся не умереть на поле боя, а сдохнуть с клеймом предателя. После всего, что он сделал для своей страны, вот как она ему отплатит. Долгие годы Рейх, словно вампир, высасывал из него и из таких же, как он, всю жизненную энергию: силы, здоровье, дорогих людей, а когда пресыщаться было уже нечем, добивал, скидывая в горы трупов, о которых уже никто никогда не вспомнит. Не этого ожидал Клаус, желая защищать свою родину.

Выпитый алкоголь заставил вспомнить слова Оливии из того письма, когда ей взбрело в голову сыграть в русскую рулетку: «Ни один человек не будет добровольно снова и снова кидаться в бой, не рассчитывая при этом умереть». Тогда он был на неё безумно зол, считая, что наглая военнопленная лезла не в своё дело, но на самом деле правда колола глаза. Ягер действительно желал побыстрее отправиться на тот свет, не представляя, как жить после всего пережитого за годы нескончаемых войн. Он не просто устал, его рвало изнутри на части, и с этим не могло сравниться ни одно полученное ранение. Хотелось просто наконец погрузиться в такую желанную темноту и больше никогда не видеть всё то, что творила его страна. Что творил он сам.

Ждать наступления утра уже было невыносимо. Гордость и вовсе протестовала против принятия происходящего. Возможно, мириться с тем, что его расстреляют свои же, ещё можно, но наказание не сопоставимо преступлению. Умирать из-за любви… Вольф бы от души сейчас посмеялся, да только не сможет. Рейх уже забрал его, а утром заберёт и Клауса.

Нет. Он не доставит такого удовольствия ни помешанным фанатикам, ни кому-либо другому. Осушив бокал, штандартенфюрер достал из кобуры свой револьвер, осмотрев его, словно видел впервые. Сев поудобнее в кресле, Ягер подставил дуло под подбородок, ощущая холод металла, и лихорадочно сглотнул. Сколько жизней забрал такой нехитрый механизм? Пара десятков, или же число перевалило за сотню? Его владелец никогда не считал. Не будет разницы, если их станет на одну больше. Убивать других страшно, быть предателем тоже, но лишить жизни самого себя ещё страшнее.

Попытавшись отвлечься от пальца, лежащего на курке, он невольно представил, как внутренности его черепной коробки размажутся по когда-то подаренному Оливией портрету, что всё ещё висел за его спиной. Стало ещё хуже. Что будет с Мартыновой после его смерти? Совершенно ничего хорошего, но пытать её уже не станут. Если только замучают до смерти ради собственной забавы. Наверное, стоило бы дойти до лазарета, пока представлялась такая возможность, самолично лишить её страданий и застрелиться следом, но Клаус точно знал — не сможет. Рука предательски дрогнет в самый последний момент, причинив ей боль, а не подарив покой. Эгоистично было бросать её в одиночестве в последние часы жизни, но Ягер уже ничего не сможет сделать. Изводя же себя попусту, Клаус лишь лишний раз издевался над своими нервами, на которых уже не осталось живого места. Скоро всё закончится. Старые шрамы перестанут болеть, ведь у мёртвых не бывает шрамов.

Глубоко вздохнув, он покрепче сжал револьвер. Когда-то у Оливии получилось нажать на курок трижды, а значит, и у него получится. Нужен же всего один раз.

Этого будет достаточно…

* * *

Добравшись до раковины, Тилике подставил голову под ледяную струю воды, пытаясь прийти в себя. После выкуренной за пару часов пачки сигарет его штормило, словно он пил всю ночь, а желудок болезненно сокращался, пытаясь избавить организм от избытка никотина. Без толку. Завтрак был пропущен, и кроме густой слюны и кислоты, предназначенной для переваривания пищи, выходить было нечему. К счастью, стрелки часов показывали лишь начало одиннадцатого, а значит, все офицеры были заняты делом. В это время никто не пойдёт умываться, и можно не бояться посторонних глаз.

В коридоре на третьем этаже тоже было безлюдно. Совершенно непривычно, будто все разом исчезли, но это тоже было нормальным. В это время гауптштурмфюрер и сам здесь не бывал, обычно читая курсантам лекции этажом выше. Медленно плетясь к своему кабинету, он понял, что совершенно забыл о них. Что ж, парням повезло урвать внеплановый день отдыха, ведь Ягер тоже наверняка к ним не пошёл. Пусть отдохнут. Тилике бы тоже не помешало.

Пройдя мимо письменного стола, на котором до сих пор лежал не дописанный донос, он устало рухнул на аккуратно заправленную кровать. Подушка тут же пропиталась водой от влажных волос. Голова была совершенно пуста, мысли не шли. Пытаясь справиться с переизбытком яда в крови, организм без ведома хозяина начал медленно погружаться в сон. Гауптштурмфюрер же не стал сопротивляться. Может, вздремнув, он наконец сможет разложить всё случившееся по полочкам. Стоило закрыть глаза, как всё вокруг начинало кружиться, словно он падал вниз, сидя в подбитом самолёте, а желудок продолжал предпринимать попытки избавиться от ненужного. Увы, но заснуть так и не вышло.

Физическое состояние сейчас ярко выражало внутренние переживания. Тилике впервые посетила мысль, что стоит бросить курить. С трудом встав с кровати, он на ватных ногах дошёл до окна, впустив в комнату свежий воздух. Витающий в комнате туман начал постепенно рассеиваться, а гауптштурмфюрер облокотился о стену, прикрыв глаза. Спустя минут двадцать сознание начало постепенно проясняться, но голова всё ещё кружилась. Взгляд сам собой упал на письменный стол со злосчастной бумагой. Пройдя ближе, Тилике присел за стул и ещё раз перечитал написанное. Вся его уверенность выветрилась вместе с дымом, оставив лишь холодное безразличное спокойствие.

«А надо ли вообще докладывать об этом выше?» — мелькнуло в голове.

Сколько бы раз гауптштурмфюреру не доводилось писать донос, он ни разу не задавался этим вопросом, точно зная, что надо. Хильда не просто так назвала его трусом. Тилике был неспособен противостоять системе, в которую угодил по собственной же глупости и желанию быть не хуже других. Ягер тоже оказался прав. Кто же он, если не пёс, добровольно нацепивший на себя короткий поводок и послушно выполняющий команды, стоя на задних лапках?

В мыслях один за другим начали всплывать лица тех, кого он уже отправил на тот свет таким же куском бумаги. У кого-то из них дома были жёны и дети, и гауптштурмфюрер знал об этом, но всё равно это его не останавливало. Ведь они предатели, да только так ли на самом деле это было? Скромное предположение, что война с русскими может быть проиграна — паникёрство, нелестное высказывание о том, что им хватило бы и Европы и ни к чему было лезть в дикие холодные земли — сомнение в действиях власти. Подобных примеров было много, но теперь Тилике не был уверен в правильности своих решений. Вместо того, чтобы убивать на поле боя тех, кто действительно представлял угрозу для их страны, он убирал неугодных среди своих. Это ли не предательство? А что до Ягера… Можно ли считать его предателем? По закону — да, а по совести? Так ли ужасен его поступок? А если на месте Оливии оказалась бы Хильда, смог бы штандартенфюрер закрыть глаза на любовь своего подчинённого с пленной? Хороший вопрос, требующий немало времени на раздумья.

Гауптштурмфюрер просидел до самого вечера за письменным столом, пропустив и обед, и ужин. Аппетита не было совершенно, да и состояние всё ещё оставляло желать лучшего. Рука же так и не поднялась подписать бумагу. Единственное, что пришло на ум, это поговорить с Ягером. Может, тогда будет проще сделать выбор. Приведя себя в порядок хотя бы немного, Тилике сложил недописанной донос в карман кителя и направился к нужному кабинету. По пути его не раз пытались остановить для разговора, но он коротко отмахивался, говоря, что сейчас не время. Что у него крайне важное дело и подождать оно не может.

Оказавшись у нужной двери, он задержался, ещё раз обдумывая, правильно ли он поступал. Аккуратно, чтобы не беспокоить выбитую костяшку на правой руке, гауптштурмфюрер всё же постучал. Ответом ему служила тишина.

«Неужели сбежал?» — подумал он, дёрнув ручку на себя.

Воспользовавшись своим ключом, Тилике открыл дверь, проходя в кабинет и щёлкнув попутно выключателем. Заметив сидящего в своём кресле командира, он машинально завёл руки за спину. Пропитавшиеся кровью импровизированные повязки не должны были попасть в поле зрения Ягера, но его, кажется, и вовсе не интересовал незваный гость. Одна рука покоилась на подлокотнике, вторая, что удерживала револьвер, лежала на столе. Присев на стул напротив стола командира, Тилике на секунду задумался, а зачем штандартенфюрер вообще достал оружие, но прийти к какому-либо выводу не успел. Мысли прервал спокойный голос Ягера:

— Я тронут, — усмехнулся он. — Не думал, что ты решишь навестить меня перед отправлением в гестапо.

— Я ещё ничего не решил, штандартенфюрер, — честно признался адъютант, встретившись с холодным взглядом.

Он ожидал, что после его слов Ягер попытается сам завязать диалог, получив шанс спастись, но не тут-то было. Командир лишь полоснул холодным взглядом по нему и ухмыльнулся. Поднявшись из-за стола, он достал из шкафа ещё один бокал, поставив его рядом со своим, и наполнил оба до середины коньяком. Если бы не стойкий запах алкоголя, витающего в воздухе, и стоящая на столе початая бутылка, Тилике бы даже не догадался, что штандартенфюрер пил. Взгляд был вполне трезвым. Раньше за ним не было замечено подобного, но теперь, наблюдая, как он сделал пару глотков и снова откинулся в кресло, адъютант точно знал, что разговор будет непростым. Неизвестно, сколько Ягер выпил до его визита и как он себя вёл под действием алкоголя. Был ли он буйным или начинал размазывать сопли по столу, вспоминая ушедшее время? Может, его тянуло на приключения и необдуманные поступки? В голове снова поселился страх, что командир закончит начатое утром и пристрелит-таки своего подчинённого, чтобы тот молчал и дальше. Покосившись сначала на лежащий на столе револьвер, затем на второй бокал, по-видимому, предназначенный для него, Тилике собрался с силами. Штандартенфюрер определённо не был настроен начинать разговор первым.

— Зачем вы пошли служить, если не разделяли взглядов власти? — адъютант решился первым нарушить тишину.

— Знаешь, Тилике, в десять лет, думаю, ты тоже не особо заморачивался, о чём мечтать, — спокойно заговорил командир. — Меня восхищали танки, и я задался целью во что бы то ни стало стать танкистом. Чёртова целеустремлённость, будь она проклята, — рассмеялся Ягер, отдалённо понимая, что пил уже четвёртый за день являющийся превышением его личной нормы бокал, а язык сам собой медленно развязывался. — Да и тогда НСДАП ещё не стояла у власти, а после её прихода я, как и многие, был вдохновлён желанием сделать свою страну лучше. Все те войны казались необходимостью, но как показала практика, аппетит приходит во время еды.

Слушая своего командира, Тилике точно понял, что он относился к тем, кто любил поговорить, когда в кровь попадал алкоголь. Наверное, в другое время он даже был бы этому рад, наладив со штандартенфюрером дружеские отношения, но сейчас был не тот случай. Уж лучше бы он кинулся на него с кулаками, чтобы совесть не грызла за практически дописанный донос. Теперь закончить начатое будет ещё сложнее. Рука и так не поднималась, а теперь перед ним практически изливали душу. Как после такого убить человека?

— Только на пути к Москве пришло осознание, что мы заигрались и позарились на кусок, который нам не по зубам. К чему это привело? — Клаус сделал ещё один глоток из бокала, скривившись, ведь вкус ему по-прежнему не доставлял удовольствия, а желание забыться не угасало. — Почти три года мы отсылаем на Восточный фронт солдат, которые уже не возвращаются. Они бы могли пригодиться здесь, на родине, но вместо этого кормят червей там, на чужой земле. Не об этом я мечтал в десять лет, Тилике. Не об этом.

Сидящий напротив него гауптштурмфюрер внимательно продолжал слушать, понимая, что у них с командиром гораздо больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Он ведь тоже думал, что лишь отдаст долг родине, вернётся домой героем с парой медалей на груди, а потом заживёт спокойной мирной жизнью с Хильдой. Устроится преподавать в университет, станет отцом, может, даже дважды, а то и трижды. Они купят квартиру где-нибудь поближе к центру, но не слишком далеко от родителей, чтобы была возможность их почаще навещать, а на каникулы и праздники будут ездить в Швейцарию к отцу Розенберг. Штандартенфюрер тоже мечтал о тихой жизни, о небольшом домике в какой-нибудь деревушке рядом с его родным городом, о маленьком сыне, которого бы назвал в честь лучшего друга… Всё это Тилике знал точно — непросто же так он сидел под дверью командира почти каждую ночь на протяжении нескольких месяцев.

— Но почему именно военнопленная? — всё же решился спросить адъютант.

Игриво болтая содержимое бокала и наблюдая, как янтарная жидкость переливалась на свету, Ягер вновь ухмыльнулся. Нервы и до это разговора были натянуты словно струны, а неугомонный подчинённый вздумал на них поиграть, как на гитаре. К чему это всё? Клаус даже не рассматривал тот вариант, что у гауптштурмфюрера появятся сомнения насчёт доноса, а вместе с ними и шанс всё исправить. Разговор с Тилике сейчас был похож на прогулку по минному полю. Одно неверное слово — смерть, но Ягеру уже было плевать. Он так давно был готов умереть, что сейчас спокойно гулял по этому самому минному полю, отдавшись в руки суки судьбы. Если ему суждено подохнуть как предателю, то по крайней мере он умрёт с чувством собственного достоинства. Падать перед адъютантом на колени и клясться со слезами на глазах в верности фюреру Клаус не собирался ни тогда, ни сейчас. Лишь бы он отвязался и дал мирно уйти на тот свет, но, судя по всему, Тилике не был намерен сдаваться. Только вот у штандартенфюрера не было ответа на мучивший адъютанта вопрос. Зацепившись за его слова, Ягер вспомнил историю недельной давности, которой сначала даже не придал особого значения.

Снова выехав в город в одиночку, чтобы была возможность купить то, о чём его просила Мартынова, он зашёл в книжный. Той маленькой, но очень бойкой старушки, что продала ему «Немецкий язык жестов», за прилавком не оказалось. На её месте сидела юная особа, настолько увлечённая книгой, что даже не заметила звон висевшего над входной дверью колокольчика. Подойдя ближе, штандартенфюрер заметил лежавшую рядом с открытой книгой фотокарточку, на который были изображены двое: молодая девушка и офицер в серой военной форме, крепко её обнимающий. Разглядеть лучше не представлялось возможным.

— Настолько интересный роман? — добродушно спросил Ягер, облокотившись на стойку, и перевёл взгляд на юную особу, которая тут же подпрыгнула на месте.

— Простите, я не заметила, как вы вошли, — девушка подняла на него большие зелёные глаза, неловко улыбнувшись. — Вам что-то подсказать?

— Мне нужен альбом для рисования и набор цветных карандашей, — коротко ответил Клаус.

Она кивнула в ответ, вложила фотокарточку между страниц и скрылась среди стеллажей. Пока девушка искала нужные ему вещи, Ягер аккуратно открыл книгу, которую она только что читала. Он хотел убедиться, что лицо офицера с фотографии показалось ему знакомым не просто так, и не ошибся. На фото действительно был искренне улыбающийся в камеру Тилике и девушка, что сейчас искала для него альбом с карандашами. Перевернув фото, Клаус увидел короткую, но очень нежную надпись, узнав почерк своего адъютанта: «Не печалься и не плачь, милая Грета, если меня нет рядом, ведь моё сердце с тобой».

Вспомнив эту историю, штандартенфюрер мысленно улыбнулся. Тилике не был бесчувственным сухарём и тоже умел любить. Возможно, именно за это и стоило зацепиться. Он всё равно не уйдёт, не получив ответов, а застрелиться при свидетелях у Ягера уж точно не хватит духу даже в нетрезвом состоянии. К тому же, гауптштурмфюрер, кажется, сам был готов кинуть утопающему спасительный круг. Было бы глупо привязывать к шее камень потяжелее и продолжать попытки утонуть. Возможно, он действительно смог пересмотреть свои взгляды, и его нездоровая жажда спасти хоть кого-то была вполне искренней.

— А почему та девица из книжного? — внезапно произнёс командир, поймав потерянный взгляд гауптштурмфюрера. — Грета, кажется. Ей хоть восемнадцать-то есть?

— Двадцать через месяц, — машинально ответил адъютант, даже не осознав, что Ягер решил повернуть разговор в свою сторону. — Но откуда вы… — оставшаяся часть фразы так и застряла в горле.

— Это не имеет значения, — отрезал командир, сделав ещё один глоток из бокала. — Ещё я знаю, что она любит тебя, а ты любишь её, и это прекрасно, не правда ли?

Когда Грета была свободна, она часто помогала бабушке в книжном, подменяя её. Там же Тилике с ней и познакомился около года назад, попросив посоветовать ему что-нибудь для чтения перед сном. Слово за слово, в итоге он весь выходной просидел в книжном, обсуждая с милой мечтательной особой бессмертных классиков. Так и закрутилось. Несложно было догадаться, что штандартенфюрер мог столкнуться с ней во время одной из своих поездок в город, но как узнал, об их отношениях? В голову не шло ни одного вразумительного ответа.

— Не думаю, что ты сможешь ответить, как это произошло, потому что нельзя полюбить за что-то. Иначе это уже не любовь. И вот что странно… — Ягер отвёл глаза в сторону, но точно знал, что адъютант его внимательно слушал. — Полюбив одну, ты перестаёшь обращать внимание на других. Они по-прежнему тебя окружают, но для тебя их просто не существует. Ты не станешь ненавидеть другую девушку за то, что она не похожа на твою или ведёт себя как-то иначе, ведь у тебя уже есть та самая. Возможно, со своими недостатками и дефектами или ужасным характером, но твоя и ничья больше.

— Герр Ягер, вы же не о девушках говорите, да? — нерешительно спросил он, когда командир замолчал. — Вы сейчас про немцев и другие расы?

— Тебе виднее, Тилике, — добродушно усмехнулся штандартенфюрер, взяв в руки трубку и закурив. — Ты же взрослый, состоявшийся в жизни мужчина, офицер СС, в конце концов, сидишь и слушаешь бредни выпившего человека, уже стоящего обеими ногами в могиле.

И снова этот взгляд. Сначала Хильда, потом Оливия, теперь и Ягер. Почему все те, в надобности чьей смерти он сомневался, так и рвались на тот свет? Но ещё больше адъютанта терзал вопрос: почему в их глазах не было обжигающей ненависти, которую он заслуживал? Сейчас он заметил лишь слабую искру доброй и какой-то родной усмешки в глазах командира. Этот взгляд полностью противоречил только что произнесённым Ягером словам. Так на него смотрели только братья, приговаривая: «Маленький ты ещё, чтобы такие взрослые вещи понимать». Он слышал это, когда ему было пять. Слышал, когда исполнилось пятнадцать. Даже в двадцать пять, когда Тилике прощался с домашними, уходя служить, Лоренц посмотрел на него таким же взглядом. Он не стал ничего говорить ему на прощание, лишь вложив в ладонь чёрную ленточку, сорванную с фотографии Гюнтера. Было больно знать, что родной брат похоронил его ещё до того, как он переступил порог. Наверное, такова участь самых младших — оставаться для старших ребёнком, даже когда будет пятьдесят. В носу неприятно защипало при воспоминаниях о братьях.

Гауптштурмфюрер шёл в кабинет Ягера, чтобы ещё раз убедиться, что донос — это необходимая мера, а вместо этого сам поставил себя в уязвимое положение. Как только у штандартенфюрера получалось сохранять хладнокровие даже в критических ситуациях? Адъютанта продолжало восхищать, как командир без криков и рукоприкладства умудрялся морально стереть противника в порошок. Ещё раз глянув на предложенный ему бокал, Тилике потянулся за коньяком, но его руку моментально перехватил штандартенфюрер. Сжатые в чужой ладони пальцы тут же отозвались тупой болью. Гауптштурмфюрер хотел вырвать руку из цепкой хватки командира, но тело снова будто оцепенело, поддавшись животному страху. Только теперь он понял, что любезно налитый алкоголь был лишь уловкой. Сердце, кажется, пропустило несколько ударов, а дыхание перехватило под холодным взглядом голубках глаз.

Конечно же Ягер приметил повязки на руках гауптштурмфюрера, мимолётно мазнув по нему взглядом, когда тот только появился на его пороге. Утром их не было, но Клаус точно знал, откуда появлялись подобные травмы. Чуть припухшая правая рука с выбитой косточкой была наспех перемотана носовым платком, а узелок, выбившийся из под повязки, очень забавно торчал в сторону возле большого пальца. Если бы не тёмные кровавые пятна, возможно, штандартенфюрер даже позволил бы себе улыбнуться. Покинув госпиталь спустя пару месяцев после поражения под Москвой, Ягер и сам не раз разбивал себе руки в кровь, проклиная неизвестных «Иванов» за смерть Вольфа. Да только калеча самого себя, друга не вернуть.

— И зачем? — холодно спросил он, всё же отпустив пальцы адъютанта и позволив ему отшатнуться.

— Помогает думать, — нерешительно отозвался Тилике, потирая ноющую руку и постыдно отводя глаза в сторону.

— Серьёзно? — командир всё же не удержался от лёгкой насмешливой улыбки. — И что же ты надумал, пока избивал стену?

Ничего не ответив, адъютант молча достал из кармана сложенный в несколько раз донос. Когда многострадальный листок был развёрнут, Тилике взял лежавшую рядом с бутылкой ручку, поставил дату и свою подпись. Небрежно кинув его возле так и не тронутого бокала, он поднял взгляд на командира.

— Уж тебе ли не знать, что подобные художества надо нести не мне? — заметил штандартенфюрер, прочитав написанное.

— У меня и без них немало забот. Курсанты, планы занятий, учения, помощь начальству… — спокойно заговорил адъютант, а Ягер уже чувствовал скрытый подтекст. — Командир всё равно будет отправлять отчёты о работе концлагеря выше и вполне может передать вместе с ними и эту бумагу.

— У командира тоже немало забот, — поправил его штандартенфюрер, понимая, что раньше ему не доводилось говорить о себе в третьем лице. — Листок может затеряться среди других бумаг и не дойти до пункта назначения.

— Как жаль, что подобные казусы неизбежны.

Всё же подцепив бокал и больше не встретив сопротивления, гауптштурмфюрер улыбнулся. Вряд ли ему ещё представится возможность вот так поговорить по душам с командиром, мирно попивая коньяк в его кабинете в первом часу ночи. Для Тилике этот разговор был действительно важен. Пусть в голове всё ещё была каша, которую предстояло переварить, разложить по полочкам и принять, но теперь он мог более трезво взглянуть на всё происходящее вокруг. Стоящая в кабинете тишина больше не казалась угнетающей, а стала какой-то умиротворяюще-спокойной. Так они и сидели, думая каждый о своём.

— Разрешите идти? — допив содержимое бокала, спросил адъютант.

— Разрешаю, — спокойно отозвался штандартенфюрер.

Поднявшись из-за стола, гауптштурмфюрер направился в сторону двери. Стоило его пальцам коснуться холодной ручки, как за спиной раздался всё тот же ровный голос:

— Завтра подъём в пять утра. Придётся восполнять потерянный день, — Ягер не видел, но был почти уверен, адъютант усмехнулся. — К тому же, ни один гадёныш не пришёл поинтересоваться, почему нет запланированных занятий.

— Есть подъём в пять утра, — всё же обернувшись, ответил Тилике, а после скрылся за дверью.

Только когда Клаус остался один, он почувствовал, как бешено стучало сердце. Не будь он главным актером этого спектакля абсурда, то ни за что бы не поверил в подобное. Как? Постановку с передачей доноса ещё можно было списать на муки совести адъютанта. По факту, бумагу он написал и долг свой выполнил. Его совесть перед страной чиста, но вот сам его поступок отказывался укладываться в голове. Что так внезапно заставило его пересмотреть свои взгляды?

Дотянувшись до маленького клочка бумаги, что Тилике оставил на краю стола, когда достал его вместе с доносом, Ягер взглянул на содержимое. Пазл сложился.

— Так она всё слышала, — отстранённо произнёс он, проведя пальцами по написанному.

Только теперь медленно приходило осознание, что он чуть не натворил. Пока Оливия вымаливала милость гауптштурмфюрера, Клаус сидел, пил и собирался застрелиться, бросив её в этом ужасном месте в полном одиночестве. Как только ему в голову могло придти подобное? Оставить ту, единственную без малейшей защиты и поддержки… Вместе со стыдом начало доходить, что помедли Тилике лишние полминуты за дверью, и уже ничего нельзя было бы исправить. Ему бы только осталось соскрести внутренности черепной коробки своего командира со стены и доложить об этом выше.

В силу не самого трезвого состояния, мозг решил подкинуть ещё более жуткую картину. Если уж у него, штандартенфюрера СС, сдали нервы, что сейчас происходило с Мартыновой? Он не понаслышке знал, что Оливия имела суицидальные наклонности. Одно воспоминание об их игре в русскую рулетку чего стоило. Масло в огонь подливало осознание того, что сегодня было её дежурство. Раз Тилике пришёл к нему поговорить, то Мартынова вряд ли знала о его решении сохранить им жизни. Неизвестно, что она могла себе надумать, а имея полный доступ ко всем медикаментам, страшно было даже предположить, на что могла решиться.

— Оливия… — молясь, чтобы она не наглоталась таблеток, Ягер тут же подскочил с места, бросившись в сторону лазарета.

Из-за стучавшей в висках крови Клаус не слышал собственных шагов. Впервые в жизни его охватила настолько сильная паника. К счастью, после отбоя офицеры не имели привычки шляться по коридорам, и его никто, кроме караульных, не видел. Стойкий алкогольный шлейф и едва ли не переходящие в бег шаги остались без должного внимания. Оно же и к лучшему. Молодым парнишкам главное — отдать честь, а что там случилось с командиром, они не сильно раздумывали.

Добежав до лазарета, Ягер задержался на пару секунд за поворотом перед закутком медперсонала, из которого по обыкновению доносился тусклый моргающий свет настольной лампы. Что будет, если он опоздал? Если Оливия уже лежит там на полу, давно отправившись в лучший мир в то время, пока он с Тилике на пару спокойно пил коньяк? Нет, Клаус точно не может простить себе её смерть, и теперь палец на курке не дрогнет. Она смогла вернуть ему вкус к жизни, но без неё цепляться в этом мире ему больше не за что.

Собравшись с духом и отогнав все посторонние мысли, он сделал пару шагов вперёд. Сидевшая до этого на лавочке и обнимающая свои коленки Мартынова тут же поднялась на ноги, встречая ночного гостя. Взгляд настороженный, руки сцеплены в замок. Похоже, она тоже ждала солдат.

— Оливия…

Облегчённо выдохнув, Ягер приблизился к ней и намеревался обнять, но не смог. В его грудь упёрлась маленькая ладонь, не позволив преодолеть последние сантиметры. Клаус непонимающе поднял взгляд. Бледное личико опухло от слёз, глаза были красными и всё ещё блестели от влаги, но даже сейчас она была прекрасна.

«Вы что-то хотели, штандартенфюрер?» — показала Мартынова свободной рукой, пытаясь не пересекаться с ним взглядом.

— Мне казалось, после сегодняшней ночи мы наконец перешли на «ты», — сдержанно ответил Клаус, отступив на полшага назад и с трудом сдерживая поступающие эмоции.

«Нам не стоило этого делать, — отстранённо ответила она. — Я не просто так старалась сохранить дистанцию все те месяцы. Всё это было ошибкой с самого начала».

Оливии тяжело давался каждый жест, но она уверяла себя, что так будет правильно. Ей никогда не давались прощания. С родителями ей такой возможности не представилось. Перед отъездом на учёбу в Москву она просто собрала вещи и вышла за порог, только услышав прилетевшее в спишу: «Чтобы ноги твоей в этом доме больше не было, неблагодарная дрянь». Прощальных слов от неё явно не ждали. С профессором всё обстояло не многим лучше. Мартынова знала, что он ни за что её не отпустит, а признаться глаза в глаза, что она его не любит и никогда не любила, не хватило бы духу. Пришлось тихо собрать вещи и исчезнуть, пока супруг не вернулся с работы. Теперь же, зная, что завтра ни её, ни Ягера в этом мире уже не будет, Оливия просто не смогла бы подобрать слов.

Весь день прошёл словно в тумане. Покинув кабинет гауптштурмфюрера, Мартынова выполняла все полученные от медсестры поручения, мысленно уже стоя на эшафоте с петлёй на шее, но реветь хотелось не от этого. С самого первого дня в концлагере она знала, что не покинет эти стены живой. Слёзы наворачивались от другого. Она помнила всё, что связывало её с командующим концентрационным лагерем SIII. Разговор в камере, редкие встречи, когда она драила кабинеты и коридоры, утренние обмены взглядами, странный ночной визит, когда он ответил на её объятия вместо того, чтобы оттолкнуть… В ту ночь от него тоже пахло алкоголем.

А все эти ночные визиты в его кабинет? Каждый раз, когда Клаус касался её, пусть и не специально, мимолётом, когда брал блокнот с написанной ей фразой, хотелось кинуться ему на шею и целовать, пока хватит сил. В такие моменты Оливия всегда отодвигала на задний план мысли о том, что этими самыми руками он подписывал расстрельные списки и убил лично не одну сотню людей. Что где-то там в холодной стране, которую она так мечтала покинуть, остались безутешные матери и жёны солдат, погибших от этих рук. Об этом хотелось думать меньше всего. Местные военнопленные видели в нём монстра и убийцу, но они не имели ни малейшего представления о том, каким он мог быть на самом деле.

Находясь ночью в кабинете Ягера, Мартынова вместе с ним словно исчезала из этого мира и появлялась в их собственном, пусть и небольшом. В такие моменты они часто забывали, что за окном война, и сотни людей умирали и продолжают умирать по обе стороны фронта. Они были лишь мужчиной и женщиной, которые катастрофически нуждались друг в друге.

К чёрту прощания. Уж лучше она просидит до утра в одиночестве, рыдая, чем будет наблюдать оставшееся время любимые глаза того, в чьей смерти будет виновна. Оливия была готова умереть ещё до знакомства с ним, осознав в полной мере, куда её занесла судьба. Ей лишь хотелось пожить чуть дольше. Ради лишних дней жизни она умоляла тогда ещё незнакомого ей штандартенфюрера дать ей шанс быть полезной для Рейха, но всё зашло слишком далеко. Мартынова и сама не заметила, как влюбилась, и по иронии, взаимно. Пыталась контролировать ситуацию, Оливия всё ещё стремилась держать дистанцию, но не смогла. Теперь же из-за её слабости перед собственными чувствами они вынуждены встретить смерть вместе.

«Уходите, — вновь показала Мартынова, когда Ягер предпринял ещё одну попытку подойти ближе. — Прошу, не надо».

Возможно, будь он трезв, то непременно бы её послушал. Убедившись, что Оливия в целости и сохранности, Клаус позволил бы ей побыть одной, как она того просила. Она обязательно пришла бы к нему сама, не дождавшись солдат и догадавшись, что костлявая прошла мимо, но он не хотел ждать. Слишком долгим был этот день, наполненный липким тягучим ожиданием неизбежного. Перехватив её руку, которой Мартынова пыталась остановить его, Ягер развернул её и прижал спиной к своей груди. Вторая ладонь тоже оказалась вовремя поймана. Беспомощное и совершенно беззащитное положение, словно на тебя нацепили смирительную рубашку, полностью сводило все попытки к сопротивлению на нет. Дождавшись, пока она перестанет вырываться, Клаус зарылся носом в растрёпанные светлые волосы.

— Не смей так даже думать, — тихо, но с командными нотками в голосе произнёс Ягер. — Ты хотела этого так же сильно, как и я, так какого чёрта ты сейчас несёшь?

Вопрос был скорее риторическим, ведь ответить Мартынова не могла. Запястья крепко удерживались в железной хватке штандартенфюрера, которого такое положение вещей более чем устраивало. Теперь у него появился шанс высказаться. Раньше бы он никогда не позволил себе подобные вольности или громкие обещания, но бегающий алкоголь в крови сыграл свою роль.

Поистине волшебный напиток. Этакая сыворотка правды, которая в нужных количествах могла вытащить из любого человека его истинную суть. Из одних сочилась неприкрытая зависть к чужим успехам и достижениям, из других злость и агрессия из-за старых обид, из третих — боль, сожаление и отчаяние. Это было ещё одной причиной, кроме вкуса, по которой Клаус не любил пить. Его скелеты в шкафу пугали и самого Ягера, и видеть их другим людям не стоило. Так уж решила вселенная, что дверцы шкафа приоткрылись перед Оливией.

— Однажды я не удержал дорогого мне человека и больше этого не допущу, — тихо и размерено шептал он, обжигая тонкую шею горячим дыханием. — Я вытащу тебя из этого забытого богом места, чего бы мне это ни стоило. Поедем путешествовать, как ты и хотела. Может, однажды заглянем и в Париж.

«Штандартенфюрер, вы пьяны, — едва сдерживая горькие слёзы, скопившиеся в уголках глаз, Мартынова попробовала вразумить его, всё же высвободив одну руку. — Зачем вы обещаете подобное, зная, что это невозможно?»

— Жизнь умеет удивлять, милая, — достав из кармана клочок бумаги, Ягер протянул его Оливии. — Возможно, мы тоже заслужили право на счастье.

Взяв скомканный листок, Мартынова аккуратно развернула его. Первые секунды она не верила в то, что видела. Как? Всё же выпутавшись из крепких рук, она развернулась к Клаусу лицом, зацепившись взглядом за совершенно не свойственную ему улыбку. Мягкую, добрую… Синий лёд в глазах тоже растаял и был скорее похож на тёплое озеро, в котором так хотелось утонуть и больше не выплыть. Оливия никогда раньше не видела его таким.

«Я знала, что у герра Тилике доброе сердце».

Гауптштурмфюрер сейчас был явно не лучшей темой для обсуждений, но всё, что Мартынова хотела сказать, куда-то исчезло. Когда невидимая петля пропала с шеи, она наконец смогла вздохнуть, но сдерживать слёзы больше не было сил. Дав волю эмоциям, Оливия разрыдалась, уткнувшись носом в грудь Ягера. Тонкие пальчики сцепились за его спиной, а китель всё больше намокал.

Как бы сильно он не любил женские слёзы, сейчас они не вызывали негативных чувств. Ей это необходимо. Поцеловав светлую растрёпанную макушку, Клаус прижал Мартынову к себе.

— А я не был в этом уверен, — тихо ответил он, вспоминая разговор со своим адъютантом.

* * *

Всё постепенно возвращалось на круги своя. Убедившись, что Оливия цела и успокоилась, Клаус покинул лазарет только в начале пятого. Времени на сон уже не было, да и не смог бы он уснуть. Вернувшись в кабинет, Ягер навёл порядок на столе, сжёг художества своего адъютанта и открыл окно. От запаха жжённой бумаги, табачного дыма и спиртного его начало мутить. Оставалось привести в подобающий вид себя.

Стоя в ледяном душе, Клаус обдумывал, какую же легенду придумать для Мартыновой. Он точно знал, что явись он к Хайнцу, тот устроит ему допрос с пристрастием, выпытывая, с какой целью молодой фройляйн понадобилась новая личность. Нельзя говорить, что она русская, но кто же тогда? Француженка? Нет. Французы тоже не в большом почёте. Может, англичанка? Нет, на них она совершенно не похожа. Немка, нарушившая закон и теперь скрывающаяся? Сказать подобное офицеру СС было бы верхом безумия.

Когда от холода зубы начали непроизвольно стучать, Ягер понял, что выбрал не самое лучшее место для раздумий, да и не до них сейчас. Первостепенной задачей было позаботиться о курсантах, а легенду он сможет обдумать на пути к дорогому другу. Разговор в любом случае должен проходить лично и никак иначе. Вернувшись в свой кабинет, Клаус надел форму и задержался у зеркала. Следы бессонной ночи, к сожалению, смыть не удалось. Нездоровая бледность и мешки под глазами, кажется, стали только более выразительными. Отметины на шее всё ещё были видны, но уже менее отчётливо. Увы, но способа спрятать их он так и не нашёл.

Вскоре на его пороге появился Тилике, едва сдерживая зевоту. Несмотря на свой сонный вид, выглядел он значительно лучше, чем вчера. По крайней мере, болезненно серый оттенок сошёл с лица, а импровизированные кровавые повязки с забавными бантиками сменились на приличные белые бинты. Похоже адъютант успел наведаться в лазарет, что подкинуло в голову командира новых мыслей.

Весь день Ягер думал о том, что же произошло между Оливией и гауптштурмфюрером, но не нашёл ни одного вразумительного ответа. Следов побоев на Мартыновой он не заметил, значит, драку и избиение можно было исключить. Дружескую беседу между ними было сложно представить. Глянув в сторону подчинённого, пока тот отмечал в планшете показатели курсантов, Клаус тряхнул головой. Алкоголь уже должен был выветриться, так с чего в мысли полез такой абсурд? Тилике в жизни бы не согласился на подобное, уж больно крепко он верил в идеалы Рейха. Он бы не подпустил к себе дикарку из низшей расы. А Оливия? Решилась бы она на подобное? Ещё и эта чёртова записка… Глупая и совершенно необоснованная ревность болезненно грызла изнутри.

Ягер всегда был собственником. В памяти всплыла старая картина, когда он ещё только познакомился с дорогой Рут. Гуляя вечером по парку, они случайно столкнулись с Хайном, который тут же увязался за ними, шутя и болтая без умолку. Через какое-то время Клаус не выдержал. Отведя друга в сторону, он хотел было высказать всё, что о нём думал, но тот его опередил:

— Спокойно, Николаус, — заговорил Вольфганг, похлопав его по плечу. — У нас же был уговор после той драки. Неужели ты думаешь, что я забыл?

И действительно данное когда-то обещание не смотреть на избранниц друг друга сохранялось между ними долгие годы. Дружба была важнее какой-то юбки. Да и ревновать после отъезда Рут было некого. Подруги на одну ночь не вызывали в нём подобного чувства.

Сейчас же забытые давным давно эмоции лезли наружу из глубины подсознания. Чувство благодарности сменилось желанием сомкнуть свои пальцы на шее ничего не подозревающего адъютанта. Безумие, не иначе. Всё было проще, когда Ягер лишь наблюдал за ней и болтал ни о чём ночами напролёт. Тогда она не принадлежала ему, теперь же «моя Оливия» стало для него неразделимой конструкцией. Наверное, стоило поговорить с ней, чем Клаус и решил заняться вечером, как только Мартынова придёт к нему.

Одного он не учёл. Отсутствие сна вот уже вторые сутки, выпитый алкоголь, пережитый стресс и обязанности управляющего концентрационным лагерем серьёзно ударили по организму. Вернувшись вечером в свой кабинет, Ягер рухнул без сил на кровать и моментально отключился, даже не раздевшись. Позже сквозь сон он слышал скрип двери, поворот ключа и тихие шаги, шаркающие по деревянному полу. Он чувствовал, как чьи-то руки аккуратно сняли с него фуражку и укрыли пледом. Тонкие холодные пальцы мягко коснулись волос, невесомо спустившись к розоватым шрамам на щеке. Затем последовало лёгкое касание тонких губ и знакомый запах больничных палат. Клаус ненавидел этот запах, ведь обычно это было первым, что он чувствовал, очнувшись после очередного ранения в одном из госпиталей Рейха. Сейчас же он был ему даже рад.

Схватив спросонья тонкое запястье, Ягер потянул руку на себя. Разговаривать хотелось меньше всего на свете. Гораздо нужнее было ощутить тепло родного тела, ровный стук сердца. Прижав к себе рухнувшую рядом с ним на кровать Оливию, Клаус вновь погрузился в царство Морфея, чувствуя сквозь сонную пелену, как она чуть поворочалась и, устроившись поудобнее, расслабилась в его объятиях.

Утром он проснулся от яркого зарева, падающего на лицо и мешающего спать. Нехотя открыв глаза, Ягер встретился с нежным взглядом Мартыновой. Она лежала к нему лицом и улыбалась, закинув на него ногу и обнимая. Увидев, что он наконец проснулся, Оливия придвинулась ещё ближе, легко касаясь его губ своими.

— Что тебе привезти из города? — тихо произнёс Клаус, не отводя от неё глаз.

Мартынова улыбнулась ещё шире, снова его поцеловав. Перед ней наконец был тот самый человек, которого она полюбила. Серьёзное выражение лица, едва заметная полуулыбка. Пусть в трезвом состоянии он и был скуп на какие-то нежные слова, но с ним она всегда чувствовала себя защищённой. Мужчина, которого она обнимала, не трепался попусту, не обещал ей небо в алмазах, но делал для неё всё, что было в его силах, а иногда даже больше. Может, он и был временами несдержан и вспыльчив, но его достоинства с лихвой перекрывали все недостатки.

«Ты же не собирался в город на этой неделе», — всё же ответила Оливия.

— Перед отпуском придётся съездить, — спокойно пояснил он. — Нужно купить кое-что.

Мартынова тут же отстранилась, присев на кровати. Мысль о том, что он решил сбежать после всего пережитого, неприятно резанула изнутри. Конечно она понимала, что, если хорошо подумать и откинуть эмоции, она для него никто, но обида уже засела под рёбрами.

«Почему ты раньше не сказал, что уезжаешь?» — закусив губу, показала Оливия.

— Потому что принял это решение только вчера, милая, — тоже присев на кровати, Клаус аккуратно взял её за подбородок и повернул к себе. — Посмотри на меня. Я же дал слово, что вытащу тебя отсюда. Для новой жизни нужны новые документы, а такие вопросы письмами не решаются. Пусть я и был пьян, но от своих слов не отказываюсь, — Мартынова недоверчиво сощурилась, но перебивать не спешила. — Через месяц обучение курсантов закончится. После демонстрации их умений они отправятся на фронт, а я смогу передать все материалы по их обученную Тилике для следующего набора. После я смогу подать прошение об отставке.

Убрав руку Клауса от своего лица, Оливия несильно сжала его ладонь, поворачивая к себе тыльной стороной. На безымянном пальце было надето серебряное кольцо СС, полученное когда-то за военные заслуги. Мартынова замечала такие же и у других офицеров, но большинство носило его на среднем пальце или на другой руке. Может, Ягер и не вкладывал в это какой-то смысл и носил так, как ему удобно, но Оливии стало не по себе. Он посвятил свою жизнь войне, а теперь готов отказаться от всего, лишь бы спасти её, никому неизвестную русскую, по своей же глупости угодившую в лагерь смерти. Такие места не покидают живыми, и кто, как не он, штандартенфюрер СС, должен это понимать?

«Это из-за меня?» — нерешительно спросила Мартынова, не поднимая глаз.

— Это моё решение, Оливия, и я не собираюсь его менять, — в его голосе вновь присутствовали командные нотки.

«Но, Клаус, это очень…» — Ягер перехватил её руки, не позволив закончить.

— Оливия, я не приму отказ, — поняв по мелькнувшей в глазах Мартыновой растерянности, что переборщил, Клаус немного смягчился. — Военные, как ты могла заметить, кочевой народ, и рано или поздно меня могут отправить в другое место, — он уже успел пожалеть, что не сказал всего, что хотел, прошлой ночью, пока язык был развязан повышенным в крови градусом. — Моё кресло займёт кто-то другой, и как скоро тебя отправят на эшафот, лишь вопрос времени. Неужели ты этого хочешь?

Чуть помедлив, Оливия покачала головой. Конечно, она боялась за Ягера, но он был прав. Либо она согласится на его безумную затею с новыми документами и новой жизнью для них обоих, либо рано или поздно её повесят, а он всё же сыщет свою смерть на поле боя. Возможно, если у них всё получится, то они наконец обретут покой вдали от войны и всего этого безумия. Мартынова думала об этом каждую свободную минуту, хлопоча в лазарете, и нередко давилась горькими слезами во время ночных дежурств, понимая, что её мечты о простом человеческом счастье так и останутся лишь в её голове.

— Так что всё-таки тебе привезти из города? — уже более ласково спросил Клаус, пытаясь хоть немного сгладить ситуацию.

«Немецко-французский словарь», — чуть подумав, ответила Оливина.

— Я не смогу найти тебе учителя французского, даже если такой и есть в лагере, — не ожидав столь странной просьбы, Ягер не сразу нашёл, что ответить.

— «Мне будет достаточно просто знать, как правильно читать, а дальше я смогу разобраться сама, — пожала плечами Мартынова, глянув на часы. — Ты же мне с этим поможешь?»

Более неловко Клаус себя не чувствовал очень давно. Неуверенно кивнув в ответ, он поцеловал Оливию и направился вместе с ней в сторону двери. Через десять минут к нему явится Тилике, и до этого времени ей нужно уйти. Не стоит лишний раз демонстрировать ему своё несогласие с законами. К счастью, она это хорошо знала и не стала продолжать разговор, поспешив покинуть штандартенфюрера. Когда дверь за ней захлопнулась, Ягер потерянно оглядел кабинет.

Наверное, всё же стоило сказать сразу, что из всего французского он знал от силы фраз десять и всё ещё читал по слогам. Стыдно говорить о подобном на тридцать пятом году жизни, но кто же виноват, что за все случаи, когда этот язык был необходим Клаусу, с ним рядом всегда был друг, свободно им владеющий? Ягер чуть заметно улыбнулся воспоминаниям, связанным с Францией.

Практически всё лето 1940 года они с Вольфом провели в Париже, проживая в доме одной одинокой француженки по имени Жизель, где каждому из них была выделена комната. Первое время Клаус не придавал большого значения тому, что приходилось делить крышу над головой с девицей, которая вечно смотрела на них с ненавистью. Всё равно они пересекались только рано утром и поздно вечером, когда они возвращался со службы. Ягера совершенно не задевали эти недобрые взгляды, пока а один день Жизель сама с ним не заговорила. Кажется, она предложила ему чай с какими-то травами, если он правильно перевёл сказанное. Он совершенно не понимал, с чего вдруг хозяйка дома стала так любезна, пока к их утренней трапезе не присоединился Хайн.

Поначалу Клаус пытался себя уверить, что ему мерещится, что Вольф, совершенно не стесняясь, ворковал с домовладелицей. Таким уж Ягеру казался французский — что не слово, то кошачье мурлыканье, что не фраза, то признание в любви. Выручало лишь то, что язык тела был одним для всего человечества. Мешая чайной ложкой почти допитый чай с бадьяном, Клаус молча наблюдал, как Хайн всё ближе пододвигался к молодой особе, продолжая что-то тихо нашёптывать на французском. Терпение кончилось, когда он по-хозяйски положил свою ладонь на женскую коленку, прикрытую тонкой тканью платья.

— Ничего не хочешь мне сказать? — поинтересовался Клаус у друга, пытаясь говорить максимально спокойно.

— Да ладно тебе, Николаус, — по-доброму усмехнулся Вольфганг, вновь перейдя на немецкий. — Я просто тактично донёс Жизель, что мы хорошие ребята и не стоит воспринимать нас как врагов.

— Ты вообще в своём уме? — не сдержался Ягер, в очередной раз поражаясь поступкам друга. — Если ты не заметил, то напомню, что она француженка.

— С каких это пор ты тоже стал придерживаться этой чуши про высшую расу? — удивлённо вскинув бровь, уточнил Хайн. — Может, и тебе напомнить, что твоя Рут была далеко не немкой?

Тяжело вздохнув, Клаус не стал спорить дальше, зная, что это бесполезно. Он лишь продолжал наблюдать со стороны все оставшиеся месяцы, как Вольфганг вечерами что-то мурлыкал на ухо этой девице, сидя с ней в обнимку у камина, и надеялся, что эта дурь выветрится, когда они покинут Париж. Хайну было свойственно находить себе подружек, куда бы их не закинул военный долг, а Ягер каждый раз переживал за его шкуру.

Сейчас он вспоминал о том времени с улыбкой. Стоя перед витриной небольшого магазинчика одежды, Клаус смотрел на женский манекен и рассматривал лёгкое жёлтое платье и светло-бежевый плащ, накинутый сверху. В то лето Вольфганг точно так же задержался у похожей стеклянной витрины, говоря самому себе: «Идеально». Тогда Ягер лишь закатил глаза, но дождался, пока друг купит для Жизель ту тряпку, что увидел, а теперь и сам поддался этому странному желанию.

«Не сбегать же Оливии в лагерных обносках», — оправдывался он перед самим собой, взяв к платью с плащом невысокие сапожки.

В остальном поездка в город прошла по давно выверенному маршруту. Купив фотоаппарат, ради которого и была затеяна эта поездка, Клаус забежал в книжный за обещанным Мартыновой немецко-французским словарём и направился к своему авто. До лагеря он добрался, как ему показалось, слишком быстро. Может, виной тому была ровная дорога, которая даже не ощущалась под колёсами, а может, Ягер просто снова ушёл в себя, размышляя о том, что будет дальше. За последние пару месяцев этот вопрос возникал в его голове постоянно, ведь теперь он никогда не знал на него точного ответа.

Всё было гораздо проще, когда Оливии не было с ним рядом. Клаус точно знал, что его ждало завтра, послезавтра или через месяц. Единственным отклонением от плана могла стать лишь смерть в бою, а теперь каждый новый день таил в себе всё новые и новые сюрпризы.

— Я угадал с размером? — уточнил Ягер, мерно выпуская изо рта облачка дыма и наблюдая, как Мартынова крутилась в обновках возле небольшого зеркала.

Ей определённо шло. Не хватало лишь аккуратного берета и лёгкого платка на шею. Тогда бы её точно никто не смог отличить от обычной немки. Пообещав самому себе исправить эту оплошность по возвращению из отпуска, Клаус отложил трубку на стол и подошёл ближе к Оливии. С её лица не сходила счастливая улыбка. Обняв его так крепко, как только позволяли силы, она коснулась губами израненной щеки.

— Мне нужно сфотографировать тебя для документов, — обняв её в ответ, Ягер едва заметно улыбнулся.

«У меня есть идея получше», — нехотя отстранившись, Мартынова подошла к столу и взяла фотоаппарат.

Клаус не стал спорить, желая выяснить, что же она задумала. Покрутив вещицу в руках, Оливия оглядела комнату в попытке найти самый лучший фон для фото. Выбор пал на книжный шкаф, заставленный пыльными томами. Схватив несколько толстых книг, она положила их одна на другую и установила сверху фотоаппарат, настроив фото с задержкой. Ягер даже не успел опомниться, когда Мартынова быстро бросилась куда-то в сторону, утягивая его за собой.

«Улыбайся», — быстро показала она.

Взяв его за подбородок и повергнув лицом к объективу, Оливия тут же прижалась своей щекой к его. Вспышка. Только после неё Клаус догадался, чего добивалась Мартынова.

— Неужели ты хочешь сохранить воспоминания о концлагере? — спросил он, заглянув в серо-голубые глаза.

«Кто знает, когда нам доведётся сделать совместное фото в следующий раз, — пожала плечами Оливия. — К тому же, кроме нас с тобой, никто не будет знать, где оно сделано».

* * *

После случая с доносом время пролетало незаметно. Подготовка документов и временная передача своих обязанностей адъютанту отняла у Ягера четыре дня вместо двух запланированных, но просто сорваться с места, бросив лагерь, он не имел права. Теперь же, разобравшись со всеми делами, Клаус мог спокойно покинуть свой пост. Только на душе всё равно было тяжело.

Проснувшись раньше запланированного, Ягер открыл глаза. Первые лучи солнца уже легли на подушку и светлые пряди, что были разбросаны по ней. Поднявшись на локте, он аккуратно убрал с лица Оливии непослушные волосы и коснулся виска губами. Теперь проведённые вместе с ней ночи были ещё прекраснее, ведь просыпались они в одной постели. В такие моменты Клаус мечтал, чтобы время остановилось.

Нехотя поднявшись с кровати, он прошёл к подоконнику. День обещал быть тёплым. Ягер посмотрел на цветущие деревья, пытаясь настроиться на предстоящую поездку, но терзающие изнутри переживания не давали покоя. Всё ли будет хорошо с Мартыновой в его отсутствие? После всё же состоявшегося разговора о том дне, когда Тилике написал донос, Клаус немного успокоился, только это мало помогло. Он всё ещё не знал наверняка, что творилось в голове его адъютанта.

Засмотревшись в окно, Ягер даже не услышал тихого скрипа половиц позади себя. Только когда тонкие руки обняли его со спины, опустившись на резинку ночных штанов, а кожи между лопаток нежно коснулись тёплые губы, он понял, что Оливия тоже проснулась. Каждое её прикосновение будоражило его, пробирая до костей, и Клаус уже не мог представить, как он только жил все эти годы в одиночестве. Мартынова знала это и теперь безнаказанно этим пользовалась. Прижимаясь к нему обнажённой грудью, она будто бы случайно чуть завела пальчики за резинку его штанов.

Ей нравилось доводить его, а Ягер позволял ей это делать. К тому же он и сам не хотел уезжать, не попрощавшись с Оливией. Повернувшись к ней лицом, Клаус коснулся её губ своими. Руки по-хозяйски оглаживали хрупкое тело, пока он мягко шёл вперёд, заставляя её отступать к столу. Когда Мартынова упёрлась поясницей в столешницу, Ягер помог ей сесть, не прекращая её целовать. Чуть прикусывая его губы в ответ, Мартынова с трудом заставила себя отстраниться. Уперевшись ладонью в его грудь, она с тревогой глянула в сторону двери:

«А герр Тилике не…» — начала показывать она, но Клаус тут же перехватил её руки.

— У нас ещё есть время, — прошептал Ягер ей на ухо, чуть прикусывая мочку. — К тому же после того случая я оставляю ключ в замке, так что герр Тилике нам точно не помешает.

Удовлетворённая ответом, Оливия провела языком по скуле, кусая и зарываясь пальцами в тёмные волосы. Она не хотела с ним расставаться. Боялась, что он не вернётся. Что всё это — все его поцелуи, мягкие, но требовательные касания — лишь обман в угоду своим желаниям. Зацепившись за резинку его штанов, Мартынова потянула вниз, не в силах больше терпеть свои же мысли. Хотелось забыться хоть ненадолго.

Спустив руки на её бёдра, Клаус сжал нежную кожу и притянул её ближе. Оливия лишь вздрогнула от неожиданности, приоткрыв рот в немом стоне. Шея и грудь горели от его горячего дыхания и влажных поцелуев. Мартынова только цеплялась тонкими пальцами за широкие плечи, подчиняясь и отвечая на все его движения. Позволяла себя кусать и оставляла кровавые борозды на его лопатках в ответ, что только больше заводило Клауса.

«Безумная русская», — мелькало в его голове каждый раз, когда дело доходило до интима.

Ягер всё ещё не мог привыкнуть к её предпочтениям, каждый раз стараясь быть с ней как можно мягче, боясь навредить, а Оливия нарочно его доводила. Обманчивая покорность в серо-голубых глазах всегда казалась такой искренней, настоящей, пока за ней не следовала жгучая боль от нарочно оставленных следов на спине. В первый раз Клаус списал всё на долгое отсутствие близости, но как оказалось, Мартынова была такой всегда. Словно дикая кошка, она была готова разорвать его, лишь бы вывести из себя. За прошедшие совместные ночи Ягеру не раз приходилось перехватывать её руки, удерживая их над головой, и кусать до крови, усмиряя, но ей всегда было мало. Один из таких укусов всё ещё украшал её грудь.

Клаус рвано дышал, сделав несколько последних толчков. Желанная лёгкость приятно прошлась по телу, а сбившееся дыхание Оливии приятно ласкало слух. Подавшись вперёд, он опёрся руками о стол и невесомо коснулся губами её виска.

— Пообещай мне, что будешь осторожна в моё отсутствие, — произнёс Ягер, отстраняясь и посмотрев в её глаза. — Особенно с Тилике.

«И ты тоже пообещай», — ответила Мартынова, коснувшись второй рукой розоватых шрамов на щеке.

— Обещаю, милая.

Ягер не очень любил путешествовать. Конечно, в силу выбранного жизненного пути ему приходилось кочевать с места на место достаточно часто, но Клаус никогда не считал это полноценным шансом повидать мир. Всё, что он видел в очередном взятом городе, это его новая скромно обставленная комната, пара улиц и главное здание, где расположилось начальство. Ничего особенного. В том же Париже Ягер так и не побывал у знаменитой Эйфелевой башни и собора парижской Богоматери. Вместо этого он каждый день лицезрел один и тот же маршрут и площадь с приговорёнными к казни.

Сейчас же, сходя с поезда, доставившего его домой, Клаус испытывал весьма противоречивые чувства. С одной стороны, он был рад наконец оказаться там, откуда начался его путь. Да, именно железнодорожный вокзал стал тем местом, с которого он во всех смыслах отправился во взрослую жизнь. Ягер хорошо помнил, как плакала мать, обнимая его, когда провожала в военную академию, и приговаривая, что он уже совсем взрослый. С того дня здесь совсем ничего не изменилось. Всё те же лавочки вдоль перрона, окрашенные в коричневый. Тот же голос диктора, объявляющий прибытие и отправление настолько непонятно, что Клаус каждый раз сомневался, на немецком ли тот говорил. С другой стороны, Ягера мучила безумная тоска от того, что его никто не встречал. Не потому, что было некому, просто он сам был не готов видеть кого-то из близких и не сообщил о своём визите.

«Ещё не время», — уверял себя Клаус, направляясь к выходу с платформы, и украдкой наблюдал за людьми.

Одни стояли с чемоданами и документами в руках, ожидая своего поезда, другие неловко мялись с ноги на ногу, выглядывая приближающийся состав. Томительные минуты перед встречей с дорогими им людьми тянулись слишком медленно. В мыслях сразу возник образ Илмы, которая каждый раз прыгала ему и Вольфу на шею, не успели они ещё сойти с поезда. Ягер хорошо помнил, как она звонко смеялась, едва ли не повалив их на асфальт в одну из таких встреч. Наверное, со стороны выглядело до безумия странно то, как очень громкая девица, словно обезьянка, висела на двух серьёзных мужчинах в военной форме. По его лицу скользнула лёгкая полуулыбка.

Дойдя до ближайшей гостиницы, Клаус снял небольшой номер. Забрав у портье ключ, он занёс чемодан и, даже не осмотревшись, быстрым шагом направился к дому бывшего одноклассника. Только когда он дошёл до нужной улицы, то понял, что для визита в гости слишком рано. Наручные часы показывали только пятнадцать минут шестого. Старина Хайнц наверняка ещё был на службе, а встречаться один на один с его женой Ягер не горел желанием. Решив не тратить время впустую, отсиживаясь в гостинице, он направился туда, где давным-давно стоило появиться.

Пусть его городок и не был настолько мал, что можно было бы знать абсолютно всех его жителей в лицо, но и острой необходимости в автомобиле не было. Дошёл он достаточно быстро. Пройдя через старые железные ворота, Клаус чуть замедлил шаг, осматриваясь. С его последнего визита в это место прошло немало времени. Некоторые памятники с выгоревшими именами и датами уже успели чуть уйти под землю и зарасти травой, другие же ещё были ухоженными. Было наглядно видно, помнят ли о человеке после его смерти или нет. Ягер на минуту остановился, обдумывая, куда дальше идти. Он не знал, где находилась могила Вольфа, так как пропустил его похороны, отлёживаясь в госпитале. Оставалось лишь строить догадки, что она где-то ближе к концу кладбища. Там, где могилы ещё свежие.

Собравшись с духом, он пошёл вперёд по асфальту, вглядываясь в имена, даты и чёрно-белые фотографии. Мужчины, женщины… Многие из них дожили до старости, но были и те, кто ушёл молодым. Клаус даже успел заметить парочку совсем крохотных холмиков. Больно было принимать то, что дети тоже умирали. Поспешив отогнать от себя дурные мысли, Ягер чуть ускорил шаг, но вскоре остановился, потерянно оглядывая участок, резко отличающийся от всего остального кладбища. Несколько десятков достаточно свежих могил с одинокими крестами и памятниками. Вроде бы ничего необычного для этого места, но каждая из них была занята совсем молодыми парнями. Всем от восемнадцати до тридцати. Подойдя чуть ближе к самой крайней, Клаус не мог поверить в то, кому она принадлежала. Альберт Кляйн, соседский мальчишка, что так часто бывал в их доме.

Его отец работал вместе со старшим Ягером, и они нередко устраивали посиделки друг у друга, играя вечерами в шахматы или пропуская по кружке пива в выходные. Клаус же всегда с трудом отбивался от надоедливого парнишки, пытаясь сосредоточиться на домашнем задании, если тот жалобно просил поиграть с ним. Когда Ягер учился в военной академии, Альберт только пошёл в школу. В последний же визит домой, когда Клаус и Вольф приезжали в отпуск весной сорок первого, Кляйну только исполнилось пятнадцать, но он уже был твёрдо настроен последовать их примеру и пойти служить Великому Германскому Рейху. Оставалось лишь дождаться призывного возраста. Что ж, три месяца назад он стал совершеннолетним, а месяц назад его похоронили. Перед глазами Ягера вновь появился тот маленький мальчишка, что просил с ним поиграть когда-то. Пусть они никогда и не были друзьями и общались только из-за своих родителей, но Клаусу вновь стало не по себе. Ещё одна бессмысленно загубленная жизнь. Ещё одни безутешные родители, лишившиеся своего единственного ребёнка. Сколько судеб уже сломала эта война и сколько ещё сломает? Попытавшись выкинуть тяжёлые мысли из головы, Ягер всё же двинулся вперёд, проходя между свежих могил.

Найти Хайна оказалось достаточно легко. Памятник из белого мрамора, обнесённый невысоким чёрным кованым забором было сложно не заметить. Открыв калитку, Клаус прошёл ближе.

— Ну, здравствуй, братец, — едва заметно улыбнулся он и, наклонившись, коснулся рукой холодной земли.

Такой способ здороваться с умершими всегда казался Ягеру странным. Когда ему было около тринадцати лет, мать первый раз взяла его на кладбище, чтобы проведать бабушку и дедушку и привести их могилки в порядок. Она тогда сказала: «Если дотронуться до земли, то дорогие тебе люди поймут, что к ним пришли, и посмотрят на нас с неба». Клаус не очень верил в эти мистические бредни уже тогда, но всё же поздоровался с бабушкой и дедушкой так, как велела мать. Каждый последующий визит на кладбище тоже сопровождался этим незамысловатым жестом. Теперь это уже не казалось таким странным, да и незримое присутствие ушедшего друга действительно ощущалось где-то за спиной.

Ягер обернулся. Убедившись, что ни одной живой души, кроме пары ворон, кружащих поблизости, нет, он передёрнул плечами. Жуткое ощущение. Чтобы немного отвлечься, Клаус достал футляр с трубкой, но курить не спешил. Проведя большим пальцем по аккуратной надписи «Дорогому другу Клаусу Ягеру на тридцатилетний юбилей», он вспомнил, как Вольф его вручал. Вспомнил и то, как упорно отказывался принимать такой дорогой подарок, выполненный на заказ. Хайн же тогда сказал, что выкинет футляр с трубкой в реку, если друг его не примет. «Совести у тебя, нет Вольф!» — возмутился Ягер, едва успев выхватить подарок прежде, чем он плюхнется в воду и уйдёт на дно Сены. Ему не нравилось, что друг так бездумно сорил деньгами, но и сделать с этим он ничего не мог. Дом Хайнов привык жить на широкую ногу.

Всё же закурив, Клаус задумчиво вглядывался в чёрно-белую фотографию. На него смотрел всё тот же никогда не унывающий парень, которого он знал с первого класса, лучезарно ему улыбающийся. Достав из кармана носовой платок, Ягер протёр фотографию от пыли. Большего не требовалось, ведь его определённо совсем недавно навещала Илма. Клаус понял это, когда ещё только подходил к могиле друга. Прямо перед памятником был посажен небольшой куст белых роз — любимых цветов его сестры. Ягер уже и не помнил, сколько раз он на пару с Вольфом оббегал все цветочные лавки в городе, скупая на её очередной день рождения все белые розы. Зато гневный взгляд фрау Хайн, встречающий их каждый раз с охапкой цветов, он помнил до сих пор. Их мать терпеть не могла растения в доме и постоянно ругалась, что эти чёртовы розы снова будут вонять в каждой комнате. Воспоминания крутились перед глазами Клауса ярким калейдоскопом, вытаскивая из памяти самые разные картины. Погрузившись в свои мысли, он даже не заметил, как снова перебирал в голове события, случившиеся за день до смерти Хайна.

Солнце уже почти скрылось за горизонт, уступая место сумеркам. Все солдаты разбрелись по занятым избам и отдыхали, готовясь к новому дню. Уже завтра они будут в Москве. Один лишь Ягер не находил себе места, на третий раз проверяя исправность всех танков. Морозный ноябрьский воздух неприятно обжигал кожу. Он не знал, что его тревожило, и это раздражало. Наконец вымотавшись, Клаус сел рядом со своим танком, чтобы перевести дух, достал термос и налил в себе немного горячего чая с бадьяном. Тепло от кружки приятно согревало замёрзшие пальцы.

— Вот ты где! — раздалось неподалёку. — Есть разговор.

Ягер неспешно пил чай, молча наблюдая, как к нему навстречу шёл Вольфганг. Умостившись рядом с другом, Хайн огляделся по сторонам, проверяя, нет ли поблизости лишних ушей. Ему не хотелось, что бы кто-то посторонний их слышал.

— Ну, говори, — без особого интереса произнёс Клаус, повернувшись к другу. — Что-то важное? — уточнил он и отпил немного чая.

— Я долго думал, как тебе сказать…

Вольфганг ещё раз огляделся, что было совершенно на него не похоже. Обычно излишняя осторожность была свойственна его товарищу, но никак не ему самому. Это не могло не насторожить Ягера. Он уже приготовился к чему-то плохому, когда Хайн достал из кармана небольшую обшитую синим бархатом коробочку и, открыв её, произнёс:

— Ты выйдешь за меня?

От неожиданности Клаус едва не поперхнулся чаем, выплюнув его обратно в кружку. Подняв ошарашенный взгляд на непутёвого друга, который от души смеялся над его реакцией, Ягер стал медленно закипать.

— Ой, Николаус, видел бы ты своё лицо, — продолжал потешаться Вольфганг. — Если б я только знал, как ты отреагируешь, то давно бы купил кольцо.

— Мне не каждый день, знаешь ли, мужики делают подобные предложения, как я, по-твоему, ещё мог отреагировать? — не выдержал Клаус, вылив чай из кружки на снег. — Мне уже осточертели твои идиотские шутки! Сколько можно?!

Обычно он крайне терпеливо принимал все подколки друга, возможно, именно поэтому они всё ещё и были друзьями. Сейчас же, утопая в переживаниях и раздумьях о завтрашнем дне, Ягер не сдержался. Спустив пар, он мимолётом бросил взгляд на поникшего Хайна, который облокотился на танк и уставился куда-то вдаль, теребя в руках открытую коробочку. Было неприятно ощутить внезапный укол совести. Вольф не был виноват в его плохом настроении, поэтому не стоило реагировать столь несдержанно. К тому же, у Хайна было хорошее чувство юмора, и если его шутки становились идиотскими, это могло значить лишь то, что его тоже что-то беспокоило. Взглянув на синюю коробочку, Клаус задумался. Кольцо определённо стоило просто бешеных денег и было куплено явно не ради простой шутки. Неужели это значило то, о чём он подумал?

— Для кого кольцо? — уже более мягко спросил он.

Хайн тут же просиял и, оглядевшись уже в третий раз, повернулся к другу. По-заговорщицки блеснув глазами и придвинувшись чуть ближе, практически шёпотом произнёс:

— Помнишь ту обворожительную фройляйн, у которой мы жили в Париже?

После этой фразы выражение его лица сменилось на какое-то совсем детское и безумно восторженное, словно он собирался распечатывать подарки, которые получил на Рождество, предвкушая что-то невероятное. Ягер же первую пару секунд пытался понять, не ослышался ли он, затем натянуто и совершенно неестественно улыбнулся.

— Пожалуйста, скажи, что ты снова пошутил и мне надо посмеяться.

— Нет, Клаус, я более чем серьёзно, — помрачнел Хайн, поняв, что поздравлений явно не услышит.

— Вольф, она же француженка, — тяжело вздохнул Ягер и закрыл глаза ладонью, лишь бы отгородиться от того, что сейчас начнётся.

— Француженка, немка, еврейка, русская, какая, к чёрту, разница? Мне хорошо с ней, а ей со мной, и через три месяца у нас будет ребёнок, — на одном дыхании выпалил Хайн, а затем добавил: — Будешь крёстным?

— Боже, за что мне это? — Клаусу уже хотелось убиться на месте, лишь бы больше не учавствовать в этом разговоре. — Тебе самому ещё взрослеть и взрослеть! Какие дети? Какая свадьба? Одумайся, Вольф! Она француженка, вам не дадут быть вместе, как ты не понимаешь?

— А кто сказал, что национальность нельзя сменить? — чуть вздёрнув одну бровь, выдал Хайн как само собой разумеющееся.

— Что, прости?

— Ой, только не говори, что не знал об этом, — отмахнулся он, убрав коробочку с кольцом во внутренний карман кителя, и снова огляделся. — Происхождение определяют лишь бумаги. И какая удача, что наш с тобой дорогой одноклассник Рихтер за определённую сумму может из любого представителя низшей расы сделать чистокровного немца.

— Ты хотя бы понимаешь, идиот, что тебя за подобное не то что расстреляют, но и всей твоей семье спокойно жить не дадут? — схватив друга за грудки, Клаус от души приложил его о танк, продолжая шипеть: — Даже если твоя авантюра сработает, рано или поздно у людей возникнут вопросы, как так вышло, что чистокровная немка не знает немецкий! Или это тоже в бумагах можно исправить?

— Хайнц своё дело знает и подобрал ей идеальную легенду, — Хайн с трудом, но высвободился из крепкой хватки. — К тому же, вряд ли дядя Бернхард стал бы советовать мне дилетанта.

Если бы Ягер не знал точно, что не спит, то принял бы всё это за очередной кошмар. Инфантильность друга и извечный девиз «Живи здесь и сейчас» уже осточертели.

— Просто бумаги, просто подделанные документы, просто ребёнок… — он устало вздохнул и сел на прежнее место, облокотившись о танк. — Когда ты уже повзрослеешь, Вольф? Или так и будешь жить одним днём?

После услышанного Хайн хотел было сказать что-то резкое, но сдержался. С минуту он потоптался на месте, достал футляр с трубкой, закурил. Подобные разговоры у них были и раньше, и после очередного «Не будь ребёнком», «Пора взрослеть», «Нужно быть серьёзнее» Вольфганг молча уходил, а через какое-то время оба делали вид, что ничего не произошло. Клаус знал, что Хайн не изменится, а тот в свою очередь не спешил доказывать обратное.

— Ягер, а ты уверен, что хочешь знать ответ? — внезапно заговорил Вольфганг, выпустив облачко серого дыма.

— Иначе я бы не спрашивал, — в своей привычной манере ответил Клаус, скрыв неподдельный интерес за серьёзным взглядом.

— Ты не хуже меня знаешь моих родителей и их маниакальное желание всё делать по-своему, — Хайн снова присел рядом с другом. — Они всегда были такими. Решали всё за нас с Илмой. Как одеваться, как разговаривать, как себя вести, где учиться, с кем общаться. Думаешь, я мечтал сидеть в этой железяке и превращать людей в фарш? — он отстранённо провёл пальцами в кожаных перчатках по холодному металлу гусениц, ненадолго замолчав. — Будь у меня выбор, я ни за что не надел бы эту чёртову форму, но за меня всё решили ещё до моего рождения. Да ты это и так знаешь. Всё, что мне осталось от моей жизни, это быть счастливым. То, что ты называешь инфантильностью, для меня возможность жить так, как хочу я, а не так, как велено.

— Почему ты раньше об этом не говорил? — после столь откровенного признания Ягера терзали десятки вопросов, но он начал с самого очевидного.

— А какой в этом смысл? Ты бы ничего не смог сделать. Да и после того для, когда ты сказал, что мучаешься от кошмаров, я взглянул на своё положение иначе, — лихорадочно усмехнувшись, Вольфганг попытался унять дрожь в голосе, но это мало помогло. — Я понял, что был конченым эгоистом, даже не замечая, что творилось тогда с тобой. Меня нередко грызла зависть от того, что у тебя всегда была полная свобода выбора, и я ведь даже не догадывался, как тебе нелегко посылать парней на верную смерть. Наверное, я бы так не смог.

Клаус слушал не перебивая и поражался, с какой неожиданной стороны может открыться человек, которого, казалось, знаешь вдоль и поперёк. Он впервые видел Хайна настолько серьёзным. Впервые заметил тоску в серых глазах, что вечно скрывалась за постоянной весёлой беззаботностью. Хотелось выпить, отвлечься, как они периодически делали, но сейчас с собой ничего не было. Даже одиноко стоящий рядом термос был пуст, ведь последнюю кружку чая безжалостно вылили на промёрзлую землю. Так и оставшись сидеть возле танка, офицеры смотрели в даль, наблюдая за наступающими сумерками.

— Родители одобрили мой личный выбор всего один раз. В первом классе, — спустя несколько минут Вольфганг снова нарушил тишину. — Это был конец сентября. В тот день я пришёл домой и с порога заявил им, что нашёл себе лучшего друга. Помнишь, что ты сказал тогда?

— Что нельзя делать такие громкие заявления спустя пару недель знакомства, — улыбнулся Ягер, вспоминая. — Хотя стоило поздороваться. До сих пор стыдно.

— Николаус, хоть раз в жизни перестань быть таким дотошным, — скривился Вольфганг, досыпая в трубку табак. — Нам было всего семь.

— Ты сам решил, что мы будем дружить. Поздно возмущаться, — ухмыльнулся Клаус и тоже закурил. — И кстати, как твои родители отреагировали на решение жениться на француженке?

— Понятия не имею, — в своей привычной манере отмахнулся Хайн. — Я только недавно отправил им письмо и ещё не получил ответ. Пока об этом знают только Илма, дядя Бернхард, а теперь и ты.

— И что ты планируешь делать дальше?

— После взятия Москвы уйду в отставку. Дядя обещал помочь с этим, да и с родителями должен поговорить. Я наконец смогу жить так, как хочу. Перееду в Париж, — губ Вольфганга коснулась лёгкая полуулыбка. — А ты не думал завести семью?

— Ты же знаешь, что нет, — несколько отстранённо ответил Ягер, вновь вспомнив о Рут.

— Ну это пока, — по выражению лица Хайна было понятно, что он снова что-то задумал. — Только представь! Берём мы Москву, а тебе навстречу выходит Маня с ручным медведем, и вы вместе уходите в закат.

— Тебя не смущает, что за прошедшие пять месяцев ни у кого из русских мы ни разу так и не видели ручного медведя? — Клауса всегда забавляли подобные фантазии друга, но они нередко поднимали настроение.

— А жаль, было бы здорово, — ответил Хайн и, глянув на Ягера, прищурился. — То есть перспектива влюбиться в русскую тебя устраивает?

— Сказочник. Тебе бы книги писать с такой фантазией, — ушёл от ответа Клаус.

— А по-моему, идеальный расклад! Останешься жить в Москве, будешь со своей дамой приезжать к нам в гости летом, а зимой и мы к вам.

— Ну конечно, — Ягер наигранно закатил глаза. — А наши дети будут лучшими друзьями.

— А может, если будет парень и девчонка, влюбятся друг в друга. Глядишь, породнимся. На Илме же ты жениться не захотел, — поддержал Вольфганг предположение друга. — Кстати, ты так и не ответил, будешь крёстным или нет?

— А ведь я говорил, что буду отвратительным крёстным, — в пустоту произнёс Клаус, не отрывая взгляда от белых роз, одиноко растущих на могиле.

Он так и не узнал, кто же родился у Хайна. Да что там. Даже не навестил Жизель за прошедшие два с половиной года, а стоило бы. Малыш наверняка подрос и вовсю бегает маленькими ножками по улицам Парижа. Может, уже даже болтает на французском.

Лишь однажды Ягер заехал к избраннице своего друга, когда только вышел из госпиталя. Худой и бледный, как сама костлявая, с разодранной рваной раной на щеке, что ещё не успела до конца затянуться, он с минуту стоял на её пороге, настраиваясь постучать. Возможно, Клаус так бы и не решился, если бы дверь не открылась сама. Не ожидавшая гостей Жизель вскрикнула, зажав рот рукой, и отшатнулась назад в дом. Лишь спустя полминуты молчаливых взглядов она его узнала. Справившись с волнением, Жизель попыталась улыбнуться и глянула за его плечо, надеясь увидеть любимого. Ягер всё понял без слов и лишь покачал головой. Достав из кармана кителя синюю бархатную коробочку, он протянул её Жизель и, опустив взгляд на округлый живот, тихо произнёс на французском: «Прости». Клаус и сам на тот момент не знал, перед кем ему больше стыдно. Перед девушкой, что теперь вынуждена носить печальный статус вдовы и воспитывать ребёнка в одиночестве, или перед малышом, что никогда не увидит своего отца живым. Не проронив больше ни слова, он поспешно ушёл, оставив Жизель рыдать на пороге. Навестить их позже Ягеру не хватило духа, ведь он считал себя виновным в смерти Хайна.

За этими тяжёлыми мыслями прошёл весь путь с кладбища. Медленно шагая по тихому городку, Клаус даже не заметил, как забрёл в вечернем сумраке на свою улицу. Здесь тоже ничего не изменилось. Знакомые небольшие домики, из которых горел свет, возвращали его в детство. Дойдя до своего двора, Ягер остановился у калитки и глянул в окно. Мать вязала, разместившись в любимом кресле, а отец сидел на диване и читал какую-то книгу. На его коленях мирно лежала морда спящей рядом с ним собаки. Буря была практически членом семьи, но уже доживала своё. Клаус помнил, как не любил её первое время.

До Бури в доме Ягеров жил доберман. Огромный чёрный пёс по кличке Гром. Его завели ещё до рождения маленького Клауса, поэтому он даже не представлял, что его любимого пса может однажды не стать. Когда же младшему Ягеру было четырнадцать, Гром отправился в лучший мир. Это стало потерей для всей семьи, но спустя полгода Марлис принесла домой коробку с новым четвероногим другом. Маленький щеночек немецкой овчарки радостно вилял хвостом и обнюхивал всё, что ему попадалось на глаза.

— Унеси эту поганку, откуда взяла, — было первым, что Буря услышала от Клауса. — Нельзя просто взять и заметить Грома этим подобием собаки.

— Я не пытаюсь заменить его, дорогой, — мягко произнесла Марлис, поставив перед щенком миску молока. — Я любила Грома не меньше тебя, но нельзя всю жизнь скорбеть об ушедших. Кто-то умирает, кто-то рождается. Все мы не вечны, — подойдя к сыну, она приобняла его за плечи. — Этой малютке нужен дом и семья. Когда-то мы с твоим отцом точно так же приютили и Грома. Не будь жесток, она не виновата в том, что его не стало.

Конечно, он успел к ней привязаться и даже согласился придумать ей нормальную кличку вместо небрежного «Поганка». Сейчас же ему было даже тоскливо осознавать, что её тоже вот-вот не станет.

Постояв ещё с минуту возле калитки, Ягер заставил себя уйти, что стоило ему безумных усилий. Хотелось зайти и остаться. Хотелось обнять родителей и поиграть с Бурей, потрепать её по густой тёмной шерсти. Хотелось, чтобы Оливия была рядом. Хотелось спокойствия. Было сложно отвязаться от нахлынувших эмоций, которые сейчас были совершенно не к месту, но Клаус справился. Отогнав посторонние мысли подальше, он решительно направился к дому Рихтера. Через пятнадцать минут он уже стучался в нужную дверь. Та раскрылась через полминуты, и на пороге появилась стройная женская фигура в лёгком тёмно-зелёном платье, что так подходило к глазам его владелицы.

— Здравствуй, Гризелда, — не церемонясь, Ягер сразу перешёл к цели визита. — Твой благоверный уже вернулся со службы?

— Где твои манеры, Клаус? — фыркнула фрау Хайнц, пропуская гостя в дом. — Пропадаешь на несколько лет, потом падаешь, словно снег на голову, и даже не поинтересуешься, как у меня дела?

— Мы с тобой не такие близкие друзья для подобных разговоров, — холодно бросил он в ответ, осматриваясь. — Так где Рихтер?

Гризелда лишь недовольно цокнула языком и направилась к лестнице на второй этаж. Забавно, как же всё-таки кардинально могло поменяться отношение к определенным людям спустя время. Ввязавшись когда-то в драку с лучшим другом за её внимание, Ягер и предположить не мог, что однажды будет так на неё смотреть. Холодно, безразлично и с неким укором к самому себе. Как она только могла ему понравиться? Да, она по прежнему выглядела идеально, словно только сошла с подиума, но внутри… Как он понял многим позже, внутри Гризелда была совершенно пуста. Ни интересов, ни увлечений, ни чего-то ещё. Не удивительно, что выскочить замуж за офицера было её главной и единственной целью в жизни. Клаус лишь усмехнулся, не найдя ни на одной из стен достаточно большого зала, где он остался в одиночестве, ни одной совместной фотографии супругов. Лишь пара картин и пустующих книжных полок. Что сподвигло Хайнца жениться на ней, Ягер до сих пор не понимал. Возможно, оставшаяся ещё со школы замкнутость и неуверенность в себе заставили прогнуться под её стервозным характером, а может, он просто хотел хвастаться своей красавицей женой, словно завоёванным трофеем, ведь других у него не водилось. В общем и целом эти двое стоили друг друга, ведь любви в их браке уж точно никогда не присутствовало.

— Не думал, что ты заглянешь так скоро, — подойдя ближе, хозяин дома пожал Клаусу руку. — Что-то случилось? — в достаточно дружелюбном вопросе чётко чистилось желание поскорее избавиться от незваного гостя.

— У меня к тебе есть разговор, — сдержанно ответил Ягер, прекрасно понимая, что ему не очень рады, и вся доброта Рихтера присутствовала лишь в письме полугодовой давности. — Личного характера.

Лёгкий летний ветер мягко касался лица Клауса, когда он неспешно возвращался с работы домой. Должность старшего механика на заводе оказалась не такой уж и ужасной, какой казалась на первый взгляд. Ягеру всегда нравилось копаться в механизмах, и это стало неплохой альтернативой службе, ведь заменить одни машины другими, пусть те и были не столь грозными, как танки, было не сложно.

Подходя к своему дому, он ненадолго задержался на пороге, закурив. Вокруг было тихо. Сбережений Клауса хватило только на небольшой домик на отшибе в его родном городке, но его это более чем устраивало. Ему не хотелось лезть в городскую суету, да и Оливия не возражала. Всё сложилось как нельзя лучше. Переступив порог и зайдя в спальню, Ягер тут же увидел, как его супруга медленно шагала по комнате в лёгком домашнем халате и тихо насвистывала мотив колыбельной. В её руках находился маленький плачущий свёрток.

— Снова капризничает? — мягко спросил он, привлекая её внимание.

«Я его только что покормила, но спать он по-прежнему отказывается», — перехватив сына поудобнее, поспешила ответить Оливия.

— Давай его мне, — Клаус взял малыша на руки, попутно поцеловав супругу в висок, и обратился уже к нему: — Герр Ягер, разве можно себя так вести?

Малыш тут же затих, услышав серьёзный голос отца, и виновато захлопал большими небесно-голубыми глазами. Убедившись, что у Клауса всё под контролем, Оливия скрылась на кухне, чтобы накрыть на стол и поужинать, оставив их наедине. Глава семейства хоть и уставал после тяжёлых рабочих смен, но всё же находил время на своё чадо, которое как две капли воды было похоже на него самого. Если верить его бабушке, конечно. Сам Ягер себя уж точно не помнил в таком возрасте. Убаюкивая сынишку, Клаус медленно зашагал по комнате и стал напевать старую колыбельную, под которую когда-то засыпал сам. К сожалению, младший Ягер засыпал только под неё, что очень расстраивало его мать. Оливии было сложно справиться с сыном без своего супруга, ведь как ни крути, а спеть самой у неё не было возможности.

«К тебе пришли», — вернувшись в комнату, обеспокоенно показала Оливия.

— Кто? — тихо уточнил Клаус, передав ей уснувшего малыша.

«Мужчины в форме», — она потерянно пожала плечами и поспешила уложить сына в кроватку.

Внутренний голос Ягера сигнализировал о том, что незваные гости пришли не просто так, и не ошибся. Увы, было уже поздно. На его пороге стояли офицеры гестапо…

Клаус подскочил на кровати в холодном поту. После визита в дом Рихтера в стае его внутренних демонов появился ещё один. Страх. Конечно Ягер был уверен, что Хайнц не посмеет написать на него донос, иначе загремит в гестапо вслед за ним, но сознанию это не мешало рисовать самые жуткие картины. Невинная фантазия и планирование предположительного совместного будущего с Мартыновой перед сном было искажено и вместо мечтательной полуулыбки вызывало безумный ужас.

Целых две ночи томительного ожидания, пока документы будут готовы, Клаус метался по гостиничному номеру, словно зверь в клетке, ожидая прихода военной полиции. Чего Ягер боялся больше, он и сам не знал. Что Хайнц его сдаст или же что Оливия при таком раскладе так и останется гнить в концлагере, думая, что её предали? Ужасные бессонные ночи не давали покоя.

За это непростое время Клаус успел написать письмо матери. Последние три года он не писал ей, не представляя, о чём можно рассказать. Она даже не видела его после той истории под Москвой, хотя наверняка уже знала о его очередных шрамах. Спасибо герру Хайну, который наверняка поделился с ней всеми новостями после своего визита в концлагерь. Определённо, так и было, иначе с чего бы матушка стала интересоваться в своём недавнем письме: «А что за девушка работает в вашей военной части? Она правда тебе приглянулась?»

«Да, мама, она и правда мне приглянулась», — мысленно отвечал Ягер, получив её очередное письмо незадолго до всей этой истории со своим адъютантом.

Теперь же он решился написать ответ. Рассказал о случившемся в сорок первом, о том, как тяжело было вернуться в строй, как его занесло в военную часть — матери точно не следовало знать, что её сын управляет концлагерем, — о девушке, что работает там в лазарете. О знакомстве с ней тоже пришлось умолчать, но в остальном Клаус не юлил, написав всё как есть. Что она немая и младше него, но, несмотря на это, они счастливы. Сообщил о желании уйти в отставку и создать семью. Даже решился вложить фото, сделанное накануне его отъезда. «Мы приедем с Оливией через месяц. До скорой встречи. Ваш сын Клаус», — так заканчивалось написанное.

Ещё сутки конверт одиноко лежал на столе, и Ягер был почти уверен, что его придётся сжигать впопыхах, если по его душу всё же явятся, но, к счастью, этого не произошло. Вернувшись к Хайнцу на третий день, он терпеливо выдержал каждую реплику его непутёвой жёнушки и слишком заинтересованный взгляд в свою сторону, но всё же получил, что хотел. Сидя в кабинете бывшего одноклассника и придирчиво разглядывая каждую бумагу, которую невооружённым глазом было нереально отличить от подлинной, он с облегчением провёл пальцем по написанному. Оливия Фишер. Родители Хельга и Винценц Фишеры. Прекрасно. Вспомнив в очередной раз слова Вольфа, Клаус мысленно признал, что Рихтер действительно профессионал. Он не задавал лишних вопросов, к которым мысленно готовился Ягер, не выпытывал, кто она такая и зачем ей новая личность. Лишь поинтересовался, кем она должна стать в новой жизни. Потрясающе, но Хайнц умудрился даже сделать ей диплом фармацевта, свидетельствующий об окончании медицинской академии, и бумагу о том, что она закончила курсы медсестёр. Новая личность — удовольствие не из дешёвых, но Клаус был уверен, что оно того стоило.

Возвращаясь в гостиницу, он всё же решился сделать крюк и прошёлся по своей улице, закинув письмо в почтовый ящик своего дома. Всё прошло как нельзя лучше, и Ягер был уверен, что дурные сны, связанные с его будущим, перестанут ему сниться. Увы, но нет…

Вернувшись к концентрационный лагерь под вечер, штандартенфюрер выслушал доклад Тилике обо всём, что происходило в его отсутствие, и поспешил его выпроводить, сославшись на усталость с дороги. Сам же решил навести в кабинете порядок и открыл окно в коридоре, ожидая прихода своей ночной гостьи. Оливия не заставила себя долго ждать, явившись через двадцать минут после отбоя. Клаус хотел обсудить с ней её новую биографию, но она не стала его даже слушать, бесцеремонно пихнув в сторону кровати и показав, как сильно по нему скучала. Что ж, документы могли и подождать. Разве что-то может произойти за лишние сутки? С этими мыслями Ягер и заснул, прижимая к себе Оливию теперь уже Фишер.

Он даже не думал, что проснётся посреди ночи, снова увидев новый кошмар. Сев на кровати, Клаус вытянул перед собой руки и пару секунд наблюдал, как они тряслись. Он и без этого ощущал, что его трясло словно от лихорадки, но всё же решил убедиться. Схватившись за голову, штандартенфюрер продолжал отстранённо смотреть в пол, упираясь локтями в колени, пока не ощутил лёгкое прикосновение к своей спине.

Проснувшись вслед за ним, Оливия наблюдала за каждым его движением и всё же не сдержалась. Поднявшись на колени, она приблизилась к нему и прижалась к его спине обнажённым телом.

«Я приняла всех твоих демонов, Клаус, — начала она медленно показывать практически перед его лицом, надеясь, что он видел очертания её движений в темноте. — Прошу, поделись, если тебя что-то тревожит».

— Всё хорошо, милая, — тихо произнёс он, вновь ложась на кровать и притянув её к себе. — Скоро всё закончится. Обещаю.

* * *

Утро выдалось более спокойным, несмотря на то, что они снова немного проспали и Оливия едва ли не врезалась в Тилике, сбегая с лестницы на свой этаж. К её удивлению, он даже ничего не сказал, лишь как-то отстранённо ухмыльнулься, будто прекрасно всё понял, и направился к кабинету штандартенфюрера. Ягер же вёл себя как обычно, сообщив за завтраком адъютанту, что самое время выбрать жертв для скорого экзамена курсантов. Этим они и занялись в солнечное воскресное утро, просмотрев все карточки в канцелярии в поисках стоящих экземпляров.

— Всего двадцать семь человек, штандартенфюрер, — доложил Тилике, закончив перебирать карточки. — Но есть одна проблема. Нет командиров.

— Разрешите пояснить, — вмешался унтерштурмфюрер, работающий в канцелярии. — С целью избежать заслуженного возмездия офицеры часто выдают себя за рядовых и сержантов.

— Хорошо. Тот, кто прячется, хочет жить, — подытожил Ягер, перебирая карточки военнопленных. — Осталось лишь выяснить, кто из них в состоянии командовать.

Он на секунду замер, увидев среди карточек знакомое лицо. Не веря в увиденное, штандартенфюрер словно вновь пережил события сорок первого года. Нет, ошибки быть не могло. Это тот самый «Иван», что забрал у него друга и всю роту. Как бы он ни желал, но так и не смог забыть эти глаза, что так часто являлись ему в кошмарах. На языке вновь появился фантомный привкус пепла, смешанный с его собственной кровью, а правую щёку с новой силой обдало огнём. Шрамы болезненно зачесались, но Ягер изо всех сил старался игнорировать нахлынувшие воспоминания.

— Кто это? — медленно произнёс он, показывая карточку унтерштурмфюреру.

— Боюсь, это обратный случай, штандартенфюрер, — беспечно хихикнул тот. — Этот «Иван» ищет смерти. Он в плену с сорок первого года, но так и не назвал своего имени и звания.

Скорее всего, унтерштурмфюрер даже не обратил внимания на резкое изменение на лице командира, зато Тилике был более чем уверен, что Ягер выбрал эту карточку не просто так. Мимо его внимательных глаз не прошло и то, что руки Клауса непроизвольно затряслись, а взгляд был направлен словно сквозь карточку. Его командир определённо был погружён глубоко в свои мысли.

— Штандартенфюрер, всё в порядке? — обеспокоенно уточнил он, понимая, что неловкое молчание затянулось.

— Мы нашли того, кто нам нужен, — тут же ответил Ягер. — Тилике, найди мне квалифицированного русского переводчика. Подойдёт кто-нибудь из лагерных. Расходный материал, — добавил он, посмотрев на своего адъютанта с несвойственным ему безумным блеском в глазах и повысив голос, добавил: — Немедленно!

Гауптштурмфюрер тут же подскочил, бросившись в сторону двери, и только за ней выдохнул спокойно, отправившись выполнять полученное поручение. Столь радикальное изменение в поведении командира пугало и казалось максимально странным. С каких это пор Ягера так стали волновать неизвестные «Иваны», уже третий год находящиеся в лагере? Да и голос он никогда не повышал, всегда говоря ровно и спокойно… Ещё больше адъютанта смутило только то, как он назвал военнопленных. «Расходный материал». Клаус Ягер. Человек, из-за которого Тилике пришлось зубрить их имена и фамилии вместо порядковых номеров, назвал их расходным материалом. А как же его роман с одной из них? Пытаясь найти Ярцеву среди остарбайтеров, гауптштурмфюрер перебирал в голове тревожные мысли.

Пока же он не вернулся, штандартенфюрер продолжил изучать каждый миллиметр чуть затёртой карточки, словно она могла дать ему ответы на все вопросы. Увы, но нет… Скупой набор слов о месте и дате, где был взят в плен неизвестный «Иван», каким видом техники предположительно управлял, присвоенный ему порядковый номер, характеристика, дописанная рукой Керхера, и всё. Изучая нанесённые на картон буквы, Клаус испытывал весьма противоречивые чувства. Два с половиной года он был уверен, что этот человек жив лишь в его голове, а теперь с ужасом понимал, что его ночной кошмар стал реальностью. Бестелесный призрак вдруг оброс плотью и кровью.

Дождавшись возвращения Тилике вместе с Анной, Ягер поспешил покинуть унтерштурмфюрера, выводящего что-то в журнале. Его беспечный вид и спокойствие безумно раздражали его командира те несколько минут, что им пришлось провести в одной комнате. Конечно, его не касался тот ураган, что разрывал голову штандартенфюрера, но совладать с самим собой Клаусу было всё сложнее. К счастью ничего не подозревающего унтерштурмфюрера, адъютант Ягера вернулся раньше, чем того настиг гнев командира.

Штандартенфюрер едва ли не бежал к тюремным блокам, даже не обращая внимания, что его спутники едва ли за ним поспевали. Дойдя до нужной камеры, Клаус на секунду замер, не решаясь взяться за ручку. В голове металась навязчивая мысль, что это уже не сон и он не подпрыгнет в тёплой постели в холодном поту, если вдруг что-то пойдёт не по плану. Сейчас всё происходило взаправду. Велев Тилике ждать за дверью, Ягер всё же переступил порог вместе с Анной.

Зацепившись взглядом за сжавшегося на холодной лавке человека, Клауса с новой силой захлестнуло очередной волной навязчивых мыслей. Всё ещё не верилось, что это не сон. На секунду Ягер даже позволил себе предположить, что Вольфганг тоже жив, и плевать, что Клаус меньше недели назад был у его могилы. Вот сейчас он зайдёт в камеру, наплевав на все правила, и ляпнет что-нибудь типа: «Сюрприз, Николаус! Жаль, нет фотоаппарата, чтобы запечатлеть твоё лицо». Бред, но в это хотелось верить, глядя на того, кто практически воскрес на твоих глазах спустя два с половиной года.

— Давно не виделись, солдат, — всё же заговорил штандартенфюрер. — Помнишь двадцать седьмое ноября сорок первого года? Село Нефёдово.

Закутанный в драный кусок ткани, грязный и совершенно истощённый парень с трудом смог поднять взгляд на переводчицу, что тихо переводила всё сказанное на русский. Обычно он даже не удосуживался ответить своим мучителям, игнорируя любые слова, и лишь молча наслаждался мягким девичьим голосом, греющим слух родной речью. Это было единственным напоминанием, что он всё ещё жив. Что всё перенесенное здесь не зря и его жертва была не напрасна. Штандартенфюрер даже не догадывался, но этот пленный тоже был в ужасе, как он сам. Для русского встретить своего первого противника было не меньшим потрясением, ведь он тоже считал того мёртвым.

Решив всё же убедиться, что всё сейчас происходит взаправду, военнопленный попытался сесть, но тело нещадно ломило. Он лишь сдавленно застонал от боли, сковывающей каждую мышцу. Если бы не Анна, что по приказу штандартенфюрера помогла ему сесть, он бы так и остался лежать. Попытавшись принять самое безболезненное положение, русский всё же поднял глаза, встречаясь со знакомым взглядом.

— Это твою роту я разбил, — утвердительно произнёс он на русском, словно желая убедиться, что перед ним действительно стоял тот самый немец, а не кто-то другой.

— Это я в тебя стрелял, — вместо «да» ответил Ягер по-немецки.

— Хорошо выглядишь, — сказал военнопленный с издёвкой, глянув на скованную шрамами правую щёку собеседника, хотя сам выглядел в сотню раз паршивее.

Клаус же лишь наигранно усмехнулся и с трудом удержался, чтобы не двинуть ему кулаком по челюсти. Как этот скот посмел насмехаться над ним после того, как забрал у него целую роту и лучшего друга? В мыслях Ягер мечтал скинуть парня с лавочки, от души пнуть его под рёбра, затем по лицу и продолжать пинать, пока он не начнёт выть слова пощады, захлёбываясь собственной кровью. Штандартенфюрер с ужасом осознал, что впервые искренне захотел убить человека. За все годы службы на его совести скопилось не меньше пары сотен трупов, которых он лично отправил в лучший мир. Помимо них были и те, кто сгинул в газовых камерах или же пошёл на утренний расстрел благодаря одной лишь его подписи. Было ли их сотни или тысячи, не знал даже сам Ягер, но все те смерти были необходимостью. «Так надо», — твердил себе Клаус каждый раз, нажимая на курок или выводя несложную закорючку на белом листе бумаги. Этот же случай был особенным. Ему бы ничего не стоило сейчас привести свои желания в реальность прямо на глазах переводчицы, но в последнюю секунду он всё же передумал. Штандартенфюреру стоило огромных усилий сохранить самоконтроль и не поддаться эмоциям. Его страну и сослуживцев и без того считали монстрами и варварами. Клаус не хотел лишний раз подтверждать это, ведь он по-прежнему считал, что каждый заслуживает честного боя и достойной смерти.

— Неисправим, непригоден к использованию, — Ягер начал зачитывать с карточки записи Керхера. — Подлежит уничтожению.

Закончив, он повернул планшет с карточкой к русскому, наблюдая за его реакцией. Едва уловимый вздох облегчения непрошенно слетел с сухих потрескавшихся губ, но этого было более чем достаточно. Штандартенфюрер как никто другой понимал, что именно этих слов ждал пленный. Не сломавшийся под пытками, преданный своей стране и своим идеалам до последнего вздоха. Помимо безумной ненависти и желания убить, Клаус испытывал нечто, смутно похожее на уважение, но не хотел признаваться в этом даже себе.

— Я даю тебе ещё шанс, — продолжил он после недолгого молчания. — Ты подберёшь и подготовишь русских танкистов. В назначенный день ты выйдешь на полигон и покажешь всё, что умеешь, моим курсантам. У тебя не будет снарядов. Только твоё мастерство, — Ягер прекрасно знал, что это совсем не то предложение, от которого невозможно отказаться, но всё же не хотел в очередной раз опускаться до шантажа, угроз и других методов воздействия без необходимости. — Если погибнешь, то как солдат — на поле боя, если выживешь, будешь подбирать мне новые экипажи.

— Я уже погубил один… — тихо ответил русский, вновь вспоминая историю, что их связывала. — Мой первый экипаж.

— Вы сражались достойно, — произнёс Клаус, признав, что не один он лишился кого-то в том бою.

— На своей земле сражались, фриц, — со злостью выплюнул пленный, но Анна не рискнула переводить последнее слово, хоть и знала, что штандартенфюреру оно знакомо и не нуждается в переводе.

— Я жду ответа, — уже более жёстко ответил Ягер.

— Да пошёл ты, — прозвучало на русском.

Штандартенфюрера всегда забавляло, что Ярцева никогда не переводила подобные фразы, молча бросая на него потерянный секундный взгляд. Этот раз не стал исключением. Вместо перевода он лишь неловко подняла глаза на него и тут же опустила их обратно на пол. К её счастью, он знал значение услышанного, но это его ничуть не радовало. Поняв, что мирно договориться не получиться, Клаус медленно двинулся в сторону переводчицы.

— Я слышал, что многие считают русских девушек самым красивыми, — притворно ласково заговорил Ягер, мягко касаясь подушечками пальцев щеки Анны. — Переводи, — заметив её очередную заминку, напомнил он о её задаче. — Признаться честно, с этом сложно поспорить.

Он на секунду задумался, вспоминая нежные черты лица Оливии и ожидая, пока переводчица закончит говорить на русском. Раньше штандартенфюреру не доводилось касаться её, но сейчас ему больше не хотелось церемониться с этим пленным, поэтому он решился на радикальные меры.

— Как думаешь, насколько громко она будет кричать, если с её щёк заживо содрать кожу, — услышав это, Анна хотела непроизвольно отстраниться, скинув со своего лица ненавистную руку, но Ягер ей этого не позволил. — Переводи, пока я не начал делать то, о чём говорю, — прошипел он ей на ухо, грубо схватив за шею.

Тихо всхлипнув, она всё же произнесла услышанное на русском, бегло бросив испуганный взгляд на пленного. Тот явно не понимал, что задумал штандартенфюрер, но пока сидел молча. Он вытерпел столько пыток, столько всего перенёс и был готов к любой боли, но всё ещё не догадывался, что пытать его не собирались. По крайней мере, физически. Зато штандартенфюрер прекрасно понимал, что к нему нужен другой подход, и решил воздействовать иначе. Медленно проведя рукой от тонкой шеи переводчицы к плечу, Клаус продолжал изображать максимальный интерес к ревущей девице. Когда в его ладони оказалось её запястье, он вновь заговорил.

— Этим тонким пальчикам бы очень пошло играть на фортепиано или скрипке, но уверен, тебе будет любопытно понаблюдать, как их будут дробить один за другим, — как бы Ярцева не старалась унять истерику, она уже рыдала в голос, с трудом выполняя свою основную задачу. — К счастью, переводчикам не нужны руки. Достаточно оставить нетронутым лишь язык. В остальном же с ней можно делать всё, что только душа пожелает. Жаль, что в лагере таких красавиц от силы пара десятков, но чтобы скрасить твои серые будни, их хватит.

Русский молча слушал и разгорался ненавистью с новой силой. Хотелось задушить нацистскую гадину голыми руками, но сейчас у него не было сил даже подняться на ноги без посторонней помощи, что уж говорить о защите невинных. Оставалось лишь признать, что смотреть на пытки хрупких девушек он долго не сможет. Гораздо легче терпеть адскую боль самому, чем подставлять под удар других, испытывая при этом муки совести и чувство вины. Вспоминая, что с ним делали местные живодёры, пленный невольно представил, как всё это обрушится на бедную переводчицу и других пленных, как они будут кричать, срывая горло, умоляя его это остановить. Нет. Уж лучше пусть его поджарят в танке, раз этим чёртовым психам так угодно, но он и пальцем не пошевелит, чтобы чему-то научить их новое поколение. По крайней мере, больше не придётся терпеть каждодневные пытки.

— Да хорош издеваться, я согласен, — со злостью выплюнул он, отворачиваясь в сторону.

Наконец добившись ответа и заметив, с каким облегчением вздохнула Анна, штандартенфюрер победно улыбнулся, отступив от неё на шаг. Она тут же отшатнулась к стене, сползая по неровной поверхности, но всё ещё не могла успокоиться, рыдая взахлёб. Спектакль для главного зрителя прошёл на ура, и Ягера захлестнуло блаженное чувство победы. Конечно, он не собирался мучить Ярцеву, но и сыграть на её эмоциональности было не самым достойным поступком. «Цель оправдывает средства», — мельком бросив безразличный взгляд на сжавшуюся в комочек переводчицу, Клаус не испытывал угрызений совести. Лишь удовлетворение от того, что смог заставить это упёртого «Ивана» работать на Рейх, ведь для него это определённо было хуже смерти и пыток.

— Верное решение, солдат. Имя и звание, — пусть Анна была не в состоянии переводить дальше, но уж эти слова русский точно должен был запомнить за два с половиной года.

— Младший лейтенант Ивушкин, — всё же ответил пленный.

Добившись всего, чего хотел, Ягер вышел из камеры, велев Тилике позвать солдат. Когда же те по приказу командира потащили приводить в божеский вид полуживого русского, рядом со штандартенфюрером появился тюремщик.

— Герр Ягер, могу я узнать, куда солдаты повели пленного? — спросил штурмбаннфюрер, поглядывая то на него, то на стоящего рядом Тилике.

— Он примет участие в проекте по подготовке наших бойцов и послужит живой мишенью, — как само собой разумеющееся ответил Клаус.

— При всём уважении, штандартенфюрер, но вы хотя бы читали его характеристику? — уточнил тюремщик с плохо скрываемым раздражением. — Этот «Иван» должен был пойти в список на завтрашний расстрел.

— Герр Керхер, если вы не в состоянии вытащить из человека за два с половиной года даже его звание, я начинаю сомневаться в вашей компетенции. Мне же хватило на это пятнадцати минут, — в тон ему ответил Ягер, всё ещё испытывая лёгкий мандраж. — Анна, если вы решили остаться в камере, я могу попросить штурмбаннфюрера составить вам компанию.

Закусив язык, Керхер молча наблюдал, как зарёванная переводчица, получив разрешение, поспешила покинуть тюремный блок. Следом за ней восвояси отправился и Ягер, после чего он наконец выдохнул спокойно и зло глянул на друга, молчавшего всё это время.

— Какая собака его сегодня покусала?

— Если б я только знал, — пожал плечами Тилике.

* * *

Для Оливии это воскресное утро было одним из лучших за всю жизнь. Она проснулась в объятиях любимого мужчины с каким-то по-детски наивным восторгом. Оставив на его израненной щеке лёгкий поцелуй, Мартынова вышла в коридор, забралась на подоконник и, убедившись, что с улицы никто из караульных её не увидит, быстро пробежалась по крыше тёплого коридора к своему корпусу. Оказавшись на другой стороне, она поспешила закрыть окно. Настроение было потрясающим, а за спиной словно выросли крылья. Дойдя до лестницы летящей походкой, Оливия оглянулась, желая убедиться, что никого нет рядом и её маленькую шалость, случайно посетившую голову, никто не заметит. К счастью, время было ещё достаточно ранним, поэтому она резво запрыгнула на перила, желая прокатиться и хоть ненадолго продлить этот миг лёгкости. Собираясь спрыгнуть уже у самой двери, ведущей на третий этаж, Мартынова даже не успела осознать, как та перед ней распахнулась, и она практически налетела на выходящего офицера. Какого же было её облегчение, когда она осознала, что перед ней оказался Тилике.

Поймав и удержав на ногах едва ли не сбившую его немую, гауптштурмфюрер уловил едва ощутимый запах дорогого мужского парфюма, когда светлые растрёпанные волосы мазнули ему по лицу. Оливия не успела привести себя в подобающий остарбайтеру вид и заплестись, планируя заняться этим, когда вернётся в свою комнату, но не успела. Она тут же поспешила отступить назад, увеличив расстояние между ними.

«Простите, герр Тилике, я не хотела. Я случайно», — извинилась она, чуть закусив губу, чтобы не показывать своего счастья, но офицер всё понял и так.

Простояв в неловком молчании ещё полминуты, он отстранённо усмехнулся и продолжил свой путь по намеченному маршруту. Мартынова же ещё какое-то время стояла на месте, наблюдая, как гауптштурмфюрер спускался по лестнице, пока совсем не скрылся из виду. Сложно было не заметить, что его отношение к ней изменилось после случая с доносом. Презрительно-брезгливый взгляд сменился изучающе-обеспокоенным, словно он что-то хотел сказать, но не решался. За всё то время, что Ягер отсутствовал в концлагере, Оливия стала слишком часто замечать Тилике где-то поблизости. Начиная от уборки и каких-то дел в лазарете и прачечной и заканчивая вечерними прогулками перед отбоем. Раньше он никогда не выходил на крыльцо, чтобы покурить и насладиться закатом, теперь же это стало для него некой традицией. Может, штандартенфюрер велел ему присмотреть за ней? Вряд ли, иначе Клаус не просил бы её быть осторожнее со своим адъютантом.

Перебирая склянки с лекарствами в шкафчике, Мартынова вновь задумалась о загадочных переменах в поведении гауптштурмфюрера и даже не сразу почувствовала чужие руки на своей талии. Если бы она только могла, то взвизгнула бы от неожиданности. Схватив первый попавшийся под руку бутылёк со спиртом, Оливия резко развернулась, занося руку для удара, но так и застыла, выдохнув с облегчением. Поставив спирт на стол, она мягко коснулась подушечками пальцев израненной щеки. Вместо ответа Ягер притянул её ближе, впиваясь в губы поцелуем, что было ещё более неожиданным, чем то, что пришло ей в голову пару секунд назад. Всегда осторожный штандартенфюрер вдруг решил заявиться в лазарет прямо посреди дня, наплевав, что их могут увидеть, и явно не собирался ограничиваться поцелуем. Когда Клаус уже собирался задрать её тёмно-синее платье, подталкивая её к столу, Мартынова собрала остатки здравого смысла и, как бы не хотелось, оттолкнула, перехватив его руки. Пару секунд она вглядывалась в голубые глаза, метавшиеся из стороны в сторону.

«Что случилось?» — всё же спросила Оливия.

Будто только очнувшись, Ягер отшатнулся к противоположной стене, опустившись на лавку, и лихорадочно рассмеялся. Сняв с себя фуражку, он провёл рукой по коротким волосам, пытаясь придти в себя. Эффекта не было.

— Мне кажется, что я начинаю сходить с ума, — Клаус всё же ответил, запрокинув голову и посмотрев на потолок. — Я как-то говорил тебе, что мне снятся кошмары, и я даже почти смирился с этим, но сегодня… Тот русский танкист оказался жив, представляешь? Почти год он был у меня под носом, а я даже не подозревал, — он продолжал говорить, с трудом подбирая слова. — Буквально пару минут назад я говорил с ним и… Я знаю, мы договаривались не обсуждать мою службу, но мне впервые захотелось кого-то убить. Не думал, что испытывать нечто подобное так страшно. Оливия, если я не сдержусь… Не представляю, чем всё закончится, если мне понравится. Я ведь никогда не…

— Тш-ш-ш, — тихо зашипела она, приставив палец к губам, и села к нему на лавочку. — «Я рядом», — показала Мартынова и взяла его ладони в свои.

Придвинувшись чуть ближе, Оливия положила голову ему на плечо. В ответ Ягер облегчённо вздохнул, помяв, что в дальнейших объяснениях она не нуждается, и приобнял, по-хозяйски положив руку на тонкую талию. Ему хотелось уткнуться носом в её светлые волосы и просидеть так вечность, но вместо этого он лишь потёрся щекой о белую ткань косынки, неприятно пахнущую стиральным порошком и лекарствами. Постепенно Клаус начал успокаиваться, чувствуя, как переживания отступали на задний план. Он не прогадал, решив явиться в лазарет сразу после тяжёлого разговора в тюремном блоке. Оливия стала для него спасительным плотом, благодаря которому он всё ещё держался на плаву, несмотря на то, какие бы сильные бури не посыла ему жизнь. Его Оливия.

Благо кроме них, здесь не было ни души. В отсутствие штандартенфюрера Тилике по доброте душевной подписал санитару прошение на недельный отпуск, поэтому его не будет в лагере ещё два дня, а фрау Зауер выпросила себе выходной для поездки в город. Мартынова негласно осталась за главную до самого вечера, что сейчас заботило Ягера меньше всего. Он доверял ей. Да и что могло случиться в воскресенье? В этот день не проводили учений, не было испытаний техники и ничего другого, что могло бы повлечь за собой серьёзные травмы людей. Лазарет простаивал, и сейчас это играло им только на руку, но, к сожалению, всё хорошее рано или поздно заканчивается.

Услышав звук приближающихся шагов в коридоре, Оливия поспешила отстраниться и поднялась на ноги. Как бы сильно ни хотелось, но штандартенфюрер последовал её примеру и направился вслед за ней навстречу незваным гостям. Ими оказалась пара солдат, тащивших на себе все такого же полуживого, но помытого и переодетого в чистое русского. Позади за ними шёл Тилике, что-то на ходу помечая в планшете. На вопрос: «Что делать с пленным?» — Мартынова указала на одну из аккуратно застеленных коек. Солдаты тут же исполнили приказ и, получив разрешение командира, поспешили удалиться. Заметив обеспокоенный взгляд стоящего чуть в стороне гауптштурмфюрера, бегающий от Ягера до нового пациента и обратно, Оливия нерешительно спросила:

«Это он?»

— Он, — коротко ответил Клаус и попытался унять вновь подступившую дрожь в руках, оперевшись на спинку кровати. — И мне нужно, что бы через два дня он был в состоянии управлять танком.

Поняв, что кроме неё, способных помочь ему сейчас в лагере нет, Мартынова подошла к русскому. Несмотря на недавние водные процедуры, выглядел он просто ужасно. Многочисленные гематомы, ссадины и кровоподтёки по всему телу, слишком выделяющиеся рёбра, тяжёлое дыхание, словно его заставили пробежать пару километров. Удивительно, что он всё ещё был в сознании. После осмотра Оливия двинулась в уголок медперсонала за всем необходимым, мельком бросив взгляд на штандартенфюрера.

Она никогда не видела его таким, и это не давало покоя. Он так и стоял, оперевшись на спинку койки, и смотрел на свой ночной кошмар, как заворожённый. Если бы только Мартынова не знала их общую историю, то со стороны ей могло бы показаться, что тот переживал за близкого друга, но нет. Безусловно, Оливии довелось лечить за этот год военнопленных, ведь медсестра предпочитала их спихивать именно на неё, и каждого ей было до безумия жалко, но не в этот раз. Она не чувствовала того, что положено чувствовать. Не было ни жалости, ни желания помочь. Лишь непонимание того, почему Клаус решил сохранить ему жизнь. Что же мешало отправить паренька на расстрел и не пачкать руки самому, если именно этого он боялся? Зачем его выхаживать, тратя запасы лекарств? К сожалению, единственное оправдание, которое приходило в голову — желание отомстить. Дать надежду на что-то и только потом лишить всего. Эти мысли пугали.

Психика Ягера и без того была расшатана за годы войны. Если он сейчас поддастся этому низменному чувству, то точно окончательно потеряет себя, а этого Мартынова допустить не могла. Она хотела, чтобы он был прежним. Всё тем же немногословным, немного отстранённым, но таким же заботливым и родным, каким она его знала весь этот неполный год. Пришлось принять сложное, но единственное правильное решение. Оливия перевела взгляд с открытого шкафа на невзрачную серую коробку, что стояла рядом с ним. Обернувшись и убедившись, что ни Клаус, ни гауптштурмфюрер не решились пойти за ней, она открыла её и достала из полупустой упаковки одну ампулу с цианидом.

Как и все химические вещества, средства, предназначенные для пыток и убийств, хранились в лазарете рядом с лекарствами, созданными, чтобы лечить. Какая ирония. Мартынова грустно усмехнулась, держа в руках две практически одинаковые на вид, но совершенно разные по своему содержанию ампулы. Обезболивающие и цианид. Она мысленно прикинула, сколько необходимо для одного человека. Поколебавшись ещё пару секунд, Оливия всё же вернула одну из них на место, взяла поднос со всем необходимым и поспешила вернуться обратно.

За время её отсутствия ничего не изменилось. Тилике всё так же стоял чуть в стороне, а Ягер, упираясь о койку, смотрел на русского, который с трудом держался в сознании. Сглотнув подступивший к горлу ком, Мартынова подошла ближе и поставила поднос на тумбочку рядом с пациентом. Ладошки непроизвольно вспотели, а по рукам побежали мурашки, когда она начала набирать содержимое ампулы в шприц. Решимости стало в разы меньше, но отступать было поздно. Протерев небольшой участок кожи спиртом, Оливия всё же подняла глаза, пересекаясь взглядом с парнем. Он смотрел на неё почти так же, как когда-то смотрел Клаус, лёжа на его месте. Было лишь одно отличие. Ивушкин не сопротивлялся. Догадывался ли он о планах сидящей рядом с ним медсестры или нет, не играло роли. Глубоко вздохнув, Мартынова собралась с духом. Это будет её первое убийство. Тонкая игла была в каком-то сантиметре от кожи, когда запястье Оливии перехватил штандартенфюрер.

— Что ты собралась ему вколоть?

Если бы только Ягер не обратил внимание на её подрагивающие пальцы, то, возможно, и не заметил бы подвоха. Поняв, что что-то не так, он мельком бросил взгляд на пустую ампулу и непроизвольно вспомнил тот день, когда всеми силами пытался не позволить ей вколоть себе неизвестный препарат. На тумбочке рядом с койкой точно так же стоял поднос, на котором покоился этот ничем не примечательный кусочек стекла с заумным названием. Клаус был далёк от медицины, но хорошо разбирался в психологии поведения человека. В тот день Мартынова была спокойна. Она держалась уверенно и ласково улыбалась, пытаясь всеми силами расположить его к себе. Ей явно не впервой было вытаскивать пулю и делать уколы. Все последующие наблюдения были такими же. Её не пугали ни вывихнутое плечо, ни открытый перелом ноги. Сейчас же её руки дрожали, будто она впервые держала шприц. Поняв, что подвох кроется в чём-то другом, штандартенфюрер ещё раз глянул на пустую ампулу и, приглядевшись, едва успел её остановить.

«Обезболивающее», — ответила она свободной рукой.

— Не смей мне врать! — рявкнул Ягер, дёрнув её на себя и заставив встать с койки. — По-твоему, я не знаю, для чего в лагере используют цианид?

«Отпусти, — скривившись от боли в запястье, Оливия только и могла взывать к его здравому смыслу. — Клаус, мне больно».

— Так может не стоит лезть, куда не просят, и знать своё место?!

Он побледнел так же быстро, как выпавший из тонких пальчиков шприц достиг пола. Осознав, что только что сказал, Ягер отпустил Мартынову и хотел дотронуться до её щеки, но она успела отступить на шаг назад.

— Оливия, я не…

«Штандартенфюрер, позвольте мне вернуться к моей работе», — коротко ответила она.

Мартынова больше не смотрела на него. Её взгляд был направлен в пол, как и у любого послушного остарбайтера. Одно неверное словно, и выстроенные в голове замки рассыпались, словно карточный домик. Только сейчас Клаус в полной мере ощутил, как легко можно потерять всё, чего добивался долгое время.

Последняя пара недель была непростой. Было сложно принять внезапные перемены, случившиеся в жизни, без каких-либо последствий. Долг перед Ягером повлёк за собой слишком много проблем для Тилике, но к сожалению, вернуться на пару месяцев назад и написать тот несчастный донос он не мог. Теперь же рука не поднимется, да и не решит эта бумага всё то, что на него навалилось. Беда пришла, откуда не ждали. Гауптштурмфюрер не вспоминал, по какой причине он стал относиться к Мартыновой предвзято, до того случая, пока она не пришла умолять его не доносить на командира. Теперь же он прокручивал этот момент в голове слишком часто.

Последний день лета радовал всех солнечной погодой, но совершенно не подходил под настроение Тилике, который нехотя ковырялся ложкой в тарелке, размазывая её содержимое по краям. После доноса на командующего концентрационным лагерем он надеялся сам занять его место, но наверху решили иначе. Каких-то пару часов назад все офицеры встречали только прибывшего Ягера, и гауптштурмфюрер не знал, как реагировать. Было обидно за потерянное место, но при этом Тилике был уверен, что кандидата лучше штандартенфюрера просто не найти, а от этого становилось ещё паршивее.

— Снова строишь наполеоновские планы? — из раздумий его вывел только что подсевший к нему Керхер.

— Нет. В этот раз, к сожалению, я бессилен, — вздохнул гауптштурмфюрер, отодвинув от себя нетронутый обед.

— С чего такая уверенность? — собеседник красноречиво вздёрнул бровь. — Тебе как адъютанту выведать его слабые места будет несложно. Кто знает, может, он такой же псих, злоупотребляющий своим положением, как и прошлый? — несмотря на то, что в столовой было достаточно шумно, он старался говорить тише, не привлекая лишнего внимания к их разговору.

— Он прекрасный командир и думает о своих подчинённых больше, чем о самом себе, — на искреннее удивление друга Тилике лишь закатил глаза и продолжил: — Ягер был моим командиром при взятии Ставрополя. После победы он написал прошение о переводе и уехал на следующий же день.

— Ну, посмотрим, такой ли он замечательный, как ты говоришь, — фыркнул штурмбаннфюрер и решил перевести тему. — Ты мне лучше скажи, не хочешь ли помочь с одной проблемой?

— С какой? — без особого интереса спросил Тилике, всё же решив выпить хотя бы чай.

— Пленная одна покоя не даёт, — издалека начал Керхер, пытаясь заинтересовать. — Уже месяц не могу из неё и слова вытащить.

— С каких это пор ты не можешь разговорить пленных? — Тилике даже позволил себе улыбнуться.

— Странная она… Вроде бы и хочет сказать что-то, а вроде и нет, — штурмбаннфюрер пожал плечами, игнорируя колкое замечание. — Она мне собаку мою напоминает. У неё тоже глаза были такие умные-умные и всё понимающие, а кроме «гав» ничего не тявкала.

— А с чего ты взял, что она со мной заговорит? Отправил бы на расстрел да забыл. Или тебе разговорчивых пленных мало? — небрежно бросил гауптштурмфюрер, поставив пустой стакан на стол.

— Да вот думаю, может, она немая, — Керхер наконец озвучил то, ради чего это затеял. — Ты как-то говорил, что знаешь их язык, вот я и подумал…

— Ладно, давай попробуем разговорить твою зверушку, — согласился Тилике, не дослушав, и поднялся из-за стола.

Дождавшись, пока друг сделает пару глотков из своего стакана и поспешит за ним, гауптштурмфюрер неспешно направился в сторону тюремного блока. Оба по дороге закурили, думая каждый о своём. Весь путь прошёл в тишине, если не считать проходящих мимо и здоровающихся с ними солдат и других офицеров.

Уже у камеры Тилике немного размял кисти рук, попутно вспоминая заученные когда-то движения, и вошёл вслед за штурмбаннфюрером. Картина перед ним была самая обычная. Не что чтобы он часто присутствовал на допросах, но всё равно успел привыкнуть к мысли, что происходящее здесь более чем нормально. Если верить Керхеру, на лавке лежала девушка, закутавшись в драный кусок ткани. Поджимая ноги ближе к телу, она была укрыта с головой.

— Сесть, — командным тоном произнёс штурмбаннфюрер.

Реакции не было. Не церемонясь, он занёс руку с плетью, направив удар в область поясницы, и повторил приказ. Пленная лишь едва заметно вздрогнула, не издав и единого звука, но всё же выполнила то, что он неё требовали. Когда она стянула с головы кусок ткани, заменяющий ей одеяло, Тилике едва сдержал появившееся на языке ругательство. Небрежно состриженные волосы были спутаны в колтуны и совершенно не прикрывали измученное лицо, покрытое грязью и засохшей кровью, но он обратил внимание совсем на другое. На него смотрели такие знакомые серо-голубые глаза, от чего где-то под рёбрами защемило.

Хильда? Его когда-то дорогая и любимая, а ныне ненавистная Хильда? В памяти словно на киноплёнке мелькали минуты её казни, её руки, вырисовывающее последнее слово, предназначенное ему. Гауптштурмфюрер шагнул ближе к ней и, небрежно схватив за волосы повернул к слабому свету, пробивающемуся через маленькое окно камеры. Даже не осознав, зачем хотел убедиться, что это другой человек, а не Розенберг, он внимательно посмотрел на тонкую шею. В следующее мгновение Тилике мысленно выдохнул. У Хильды была родинка чуть ниже правого уха, но здесь ничего подобного не обнаружилось. Гауптштурмфюрер лишь поймал себя на мысли, что это дикое предположение было крайне бредовым. Свою роль сыграло то, что последний раз он видел Розенберг в таком же ужасном состоянии. Отмой же эту девицу, и между ними, возможно, уже и не будет такого безумного сходства.

Вскоре пришло осознание, что со стороны его жест выглядел до безумия странно. Нужно было как-то выкручиваться. Надавив на впалые щёки, гауптштурмфюрер заставил её открыть рот.

— Язык на месте, — буднично произнёс он, словно ради выяснения этого факта всё так и было задумано.

— Тилике, я, по-твоему, идиот? — с неким раздражением фыркнул Керхер, до этого молча за ним наблюдающий. — Уж наверное, если у меня появилась предположение, что она немая, я и сам это проверил.

— У тебя каждый второй молчит, — выкрутился гауптштурмфюрер, всё же отпустив пленную, и сделал шаг назад. — Ты каждому в рот заглядываешь?

Лишь смерив его недовольным взглядом в ответ, Керхер опёрся плечом о стену и махнул рукой в сторону пленной, словно говоря: «Приступай». Тилике, недолго думая, стал показывать стандартные вопросы наподобие «Как тебя зовут», «Откуда ты родом» и тому подобное. Реакция пленной была неожиданной. Она улыбнулась так искренне, словно увидела близкого друга после долгой разлуки, а затем по её щекам побежали слёзы, смывая с них грязь. Протянув руку к гауптштурмфюреру, пленная хотела коснуться его плавно движущихся пальцев, но в последнюю секунду передумала. Отпрянув, словно обожглась, она начала ему отвечать. Увы, Тилике не понимал.

— Ну и что она говорит? — нетерпеливо уточнил Керхер, наблюдая за всем происходящим со стороны.

Гауптштурмфюрер пытался вникнуть в её движения ещё секунд двадцать. Пленная продолжала выводить понятные только ей символы в воздухе, надеясь, что её наконец услышали, но всё обстояло куда хуже. Тилике видел определенную закономерность и хотел было признать, что друг оказался прав, но что-то его останавливало. Да, это определённо был язык жестов, вот только не немецкий и, судя по всему, штурмбаннфюрер не знал её национальность. Девушка была слишком похожа на немку, но изъясняться пыталась совсем на другом языке. Кем бы она ни была, это не играло роли. Если этой странной девице найдётся работа в лагере, ему придётся видеть её постоянно и каждый раз напоминать себе, что это не Хильда. Каждый день смотреть на лицо той, что предала его, он не был готов. Розенберг повесили, а вместе с этим исчезли и мысли о ней. Ни к чему ворошить прошлое.

— Ты прав, — нехотя отозвался гауптштурмфюрер. — Она немая, но с головой точно не дружит. Несёт какую-то околесицу. Надо тебе нянчиться с ней? — собираясь покинуть камеру, он провёл пальцами по шее и добавил: — Избавься от неё и забудь.

Только потом Тилике понял, что таким незамысловатым жестом случайно намекнул Мартыновой, что её ждёт. Она оказалась не такой уж и глупой, раз решила бежать в тот же день и попалась не кому-то, а только прибывшему в лагерь штандартенфюреру. Его нехитрый план провалился, и с тех пор приходилось видеть её лицо почти каждый день. Оливия же только подливала масла в огонь своим поведением. То прикидывалась дурочкой, постоянно улыбаясь непонятно чему, то осмеливалась поднимать свои глаза на офицеров вместо того, чтобы изучать узор на полу. Гауптштурмфюрер долго не понимал, чего она добивалась, пока случайно не заметил странные переглядки Ягера и этой девицы по утрам. Наглая дрянь решила найти себе покровителя и не разменивалась на всех подряд, сразу выбрав самого высокого по званию, а командир словно специально ей потакал. В целом Тилике это никак бы не касалось, если бы перед глазами не стоял вечный образ предателя родины в её лице. Скорее всего, он бы даже не обратил внимания и уж точно не стал бы шпионить за командиром, если бы это не задевало его старые раны.

Гауптштурмфюрер так ждал, когда же наконец наступит момент разоблачения и Ягер поймёт, что пригрел змею. Ждал, но отчего-то в момент триумфа не был счастлив. Стоя чуть в стороне, он молча наблюдал, как что-то заподозривший командир остановил Мартынову, небрежно дёрнул за руку и вновь начал говорить на повышенных тонах. Какой раз за сегодняшний день? Тилике видел, как после самой обычной для остарбайтера и офицера, но такой грубой для любовников фразы с их лиц резко сошла краска. В гробовой тишине помещения эхом пронёсся звук разбившегося шприца. Гауптштурмфюрер словно со стороны видел свою ссору с Хильдой, разве что менее многословную. Самое время порадоваться, но под рёбрами снова что-то заныло.

Глядя, как его командир протянул руку к Оливии, Тилике вспомнил, как ему хотелось вернуться к любимой после глупого хлопка дверью, но он этого не сделал. Тогда он со злости назвал Розенберг предателем, хоть и не считал её таковой. Звучало это так же грубо и непростительно, как и слова Ягера о том, что Мартыновой стоит знать своё место. Удивительно, но у штандартенфюрера хватило смелости попытаться исправить ситуацию, увы, это не помогло. Оливия лишь отшатнулась на шаг назад, не позволив к себе прикоснуться. Тилике, случайно ставший свидетелем этой сцены, для себя признал, что был о немой гораздо худшего мнения до недавних времён. Она не продажная дрянь, какой он её считал. Нет. Продажная дрянь не стала бы выгораживать своего покровителя после того, как их поймали с поличным, и сейчас бы не показывала характер. Скорее, Мартынова отреагировала так, как отреагировала бы любая оскорблённая женщина.

Не говоря больше ни слова, Ягер направился в сторону выхода, но, прежде чем покинуть лазарет, остановился рядом со своим адъютантом. Пару секунд он молча смотрел в карие глаза, обдумывая что-то, а затем всё же обратился к гауптштурмфюреру.

— Останься здесь и проследи, чтобы эти двое друг друга не поубивали, — холодно произнёс командир, мельком бросив взгляд на Оливию, собирающую с пола осколки разбившегося шприца.

— Штандартенфюрер, с этой задачей может справиться и кто-то из солдат, — тихо уточнил адъютант, тоже глянув в сторону немой.

— Если ты забыл, то я напомню, что по твоей милости в лазарете сейчас нет никого, кроме Мартыновой, — с трудом удерживая подступающий гнев, Клаус продолжил говорить. — К тому же, по идиотскому стечению обстоятельств только тебе из всего лагеря не надо объяснять, почему надзор должен обойтись без рукоприкладства.

— Но, герр Ягер, я не…

— Если этот русский по какой-либо причине подохнет, ты полезешь в танк вместо него, — перебил его комадир, а после отстранённо усмехнулся и добавил: — Считай это заданием для особо приближённых к начальству. Ты же этого добивался весь год? — бросил напоследок штандартенфюрер и ушёл прежде, чем Тилике успел что-либо ответить.

В другой ситуации он, скорее всего, был бы крайне оскорблён словами командира, но не сейчас. Гауптштурмфюрер с самого утра наблюдал за Ягером и просто не мог закрыть глаза на то, что сегодня он успел разругаться буквально со всеми. Сначала довёл переводчицу до истерики, потом под раздачу попал Керхер, затем немая, а теперь и сам Тилике. Чем же этот русский так важен? Ведь всё началась именно из-за него. Хотя и Мартынова тоже хороша.

— И стоило оно того? — нехотя уточнил он, наблюдая за Оливией и подходя ближе. — Подставила себя, меня, довела Ягера, — пусть трогать её и нельзя, но отыграться иначе никто не запрещал.

«Гауптштурмфюрер, если вам велено за мной следить, то разговаривать со мной не обязательно», — наплевав на всякую осторожность, заметила Мартынова.

— Я застрял с тобой в четырёх стенах до возвращения фрау Зауэр не по своей воле и, кроме разговоров, развлечений пока не нахожу, — раздражённо бросил Тилике, облокотившись об одну из коек поясницей. — Так что развлекай меня, дорогая.

«Я медсестра, а не клоун», — собрав все осколки, Оливия поднялась на ноги и встретилась с ним взглядом.

— А я офицер СС, а не сторожевой пёс, если ты не заметила, — не остался в долгу гауптштурмфюрер, похлопав себя по погонам.

Как ни крути, а за подобное неуважительное поведение любой другой остарбайтер уже бы получил неслабую трёпку. Тилике прекрасно понимал это, но не рискнул бы поднять на неё руку, опасаясь гнева Ягера, и это раздражало. Мартынова же, невольно услышавшая их разговор, решила воспользоваться своим привилегированным положением. Ей хотелось выть и кричать во всё горло, заливая всё вокруг горькими слезами, а не оправдываться перед тем, кто стоял и злорадствовал её горю. Она не собиралась грубить или как-либо задевать гауптштурмфюрера, но он сам начал лезть ей под кожу. Она лишь защищалась, желая, чтобы сейчас её просто оставили в покое.

Больше ничего не ответив, Оливия направилась в уголок медперсонала. Через минуту она вернулась, держа в одной руке швабру, а в другой русско-немецкий словарь. Протянув книжку с чуть потёртой обложкой своему надзирателю, Она попыталась улыбнуться, но вышло не очень.

«Не мировая классика, но время скоротать подойдёт».

— Очень мило с твоей стороны, — усмехнувшись, Тилике всё же принял словарик. — Я оценил.

Улыбнувшись уже чуть более искренне, немая пошла затирать лужу цианида, витая где-то в своих мыслях и даже не замечая на себе изучающего взгляда. Мокрое пятно было небольшим, поэтому много времени на него не потребовалось. Закончив с уборкой, Оливия пошла относить швабру на место, а вернувшись, обнаружила гауптштурмфюрера, развалившегося на одной из коек прямо в обуви. Он держал над собой словарик на вытянутых руках и пытался вспомнить, как читать русские слова. Спасибо Хильде, которая в своё время пыталась уговорить его выучить этот язык, но не добилась особых успехов.

— Что? — как ни в чём ни бывало спросил он, заметив на себе злой взгляд серо-голубых глаз.

Конечно, с чего бы ему заботиться от том, что она вручную стирала каждую простынь? Ничего не ответив, Мартынова лишь сжала кулаки, пытаясь удержаться от рвавшихся наружу ругательств. Стянув со своей головы косынку, она распустила косички и чуть взъерошила волосы, опустившись на соседнюю койку. Локти уперлись в колени, а тонкие пальцы зацепились за светлые достаточно отросшие пряди.

«Только не плакать, — уговаривала себя Оливия. — Только не при нём».

Было до безумия обидно, что к ней цеплялись и доводили ни за что. Она не понимала, чем умудрилась насолить гауптштурмфюреру, ведь всегда была вежлива с ним, как и со всеми другими офицерами и солдатами. Всегда старалась улыбаться. Пусть местные и считали её недалёкой дурочкой, но по крайней мере не цеплялись. Все, кроме Тилике. Думать и искать причинно-следственную связь сейчас не хотелось, но больше было не на что отвлечься.

Подходить к русскому ближе чем на метр она не могла, да он и без её помощи прекрасно устроился. Закутавшись в тёплое одеяло с головой, он уснул практически сразу после ухода Ягера, не обращая внимания на их перепалки с гауптштурмфюрером. Всё равно не понимал ни слова. Для него мягкая кровать была пределом мечтаний на данный момент. К тому же здоровый крепкий сон поможет организму начать восстанавливаться.

Других же занятий в лазарете не нашлось, а рисовать в таком состоянии не было никакого желания. Скинув с ног ботинки, Мартынова легла на койку, наплевав на присутствие офицера неподалёку, и подняла глаза к потолку. Было абсолютно безразлично, как это выглядело со стороны. Хотелось покоя.

Увлёкшись изучением словаря, Тилике совсем не обратил внимания на своеобразный протест, пока не захотел снова вставить очередную колкость. Многие странички книги были подогнуты, а где-то и вовсе проступали пометки карандашом. Мелочь, но такая раздражающая. Решив сообщить немой, что с таким кощунственным отношением к книгам ей нельзя доверять даже инструкцию к таблеткам, гауптштурмфюрер повернул голову в сторону, где не так давно стояла Оливия, и так и замер. Сознание вновь рисовало в памяти забытые воспоминания.

Декабрь только наступил, но на улице уже было достаточно снежно. Приближалась волшебная пора, когда даже взрослые с нетерпением ждали наступления праздника. В один из таких зимних вечеров Хильда, как и всегда, удобно расположилась на полу вместе с книгами. Творческий беспорядок придавал процессу обучения определённую изюминку — так она объясняла Тилике вечный беспорядок в своей комнате. Со временем, приходя к ней в гости, он даже привык и был не против составить ей компанию. Если же разбираться в нудных правилах грамматики уже не было сил, Розенберг любила отвлекаться на что-нибудь более приятное. Именно поэтому сейчас она в очередной раз допрашивала своего гостя, проверяя его успехи в изучении языка жестов. Тилике покорно отвечал, расшифровывая её движения.

— Хорошо, а что значит вот это? — спросила Хильда, выводя в воздухе очередной набор символов.

— Подскажите, пожалуйста, как мне найти вокзал, — ответил Тилике, наблюдая за движением её рук.

Лёжа на полу среди всего этого бумажного хаоса примерно в метре друг от друга, они продолжали переговариваться о чём-то своём, о чём разговаривали все влюблённые, изредка возвращаясь к изучению новых правил и повторению заученных фраз. За окном тихо подвывал ветер. Они были счастливы.

— Всё-всё, последний раз, — хихикнула Хильда, поднимая руки над собой. — Что значит вот это? — тонкие пальчики вновь начали рисовать узоры в воздухе.

— Я люблю тебя, — не задумываясь, ответил Тилике.

— Я тоже тебя люблю, — тихо произнесла Розенберг, заливаясь краской.

— Но я не…

Он тут же замолчал, осознав услышанное, и повернулся к Хильде. Светлые волосы были разбросаны по полу, словно лучики солнца, а серо-голубые глаза светились счастьем. Она лежала неподвижно, сложив руки на животе, и смотрела на Тилике с такой нежностью, что щемило в груди. Он много раз говорил ей, что любит её, не уставая повторять это с самого первого дня знакомства, но Розенберг всегда только задорно смеялась в ответ, не воспринимая всерьёз. Сегодня она впервые ответила, пусть и вынудив его признаться первым.

— Если б ты только знала, как я этого ждал.

Почему Мартынова одним своим видом заставляла его вспомнить моменты, о которых он так тщательно старался забыть? Если присмотреться поближе, то не так уж и сильно они с Хильдой были похожи. Глаза Оливии были более серыми, словно грозовое небо перед сильным ливнем, тогда как оттенок Розенберг больше напоминал застывшее зимнее озеро. Волосы его любимой были белокурыми и спадали на плечи мягким ровным водопадом. Мартынова же имела более тёплый светло-русый оттенок. Её пряди чуть вились, вечно выбиваясь из причёски и спадая к лицу. Как бы много отличий между ними не было, каждый видел то, что хотел видеть. Перед глазами Ягера стояла та, что смогла принять и усмирить его внутренних демонов, а для Тилике она стала тем самым скелетом в шкафу, который не давал спокойно жить, вечно напоминая о себе.

Как только он не уверял себя, что они совершенно не похожи, сознание отвечало совсем иначе. Гауптштурмфюрер так и не смог до конца отпустить Хильду, а после того дня, когда немая пришла умолять его не писать донос, и вовсе переосмыслил свои неудавшиеся отношения. С того момента он каждый день винил себя в том, что не уберёг Розенберг. Да что там… Он даже не попытался её оправдать, когда ему представилась эта возможность. В мыслях всё чаще появлялся образ её рук, вырисовывающих последнее слово. «Трус», — словно клеймо засело где-то в голове. Он предал её и не знал, как избавиться от навязчивых образов, мешающих спокойно жить. Единственное, что приходило на ум, это навестить Грету. Его возлюбленная должна излечить его от дурных мыслей и призраков прошлого.

Место, где они остановились, было достаточно тихим, и люди здесь появлялись крайне редко. Грета давно планировала вытащить своего любимого офицера на пикник в это живописное место, и у неё это наконец получилось. Тёплый песок у самого берега речки, размашистые деревья, в тени которых было так приятно посидеть, уточки, плавающие неподалёку. Картину дополнили принесённая с собой корзинка с перекусом и мягкое покрывало.

Выбравшись на природу вместе с Гретой, Тилике надеялся, что смена обстановки поможет отвлечься, но вместо того, чтобы наслаждаться обществом своей любимой, он снова думал о Хильде. Снова вспоминал моменты, когда последний раз видел её живой.

— У тебя что-то случилось? — тихо спросила Грета, отрывая от недавно купленной булочки маленькие кусочки и кидая их в речку.

— С чего ты взяла? — уточнил гауптштурмфюрер, наблюдая, как она кормила уток.

— Ты всегда молчишь, если переживаешь или задумался о чём-то.

Тилике улыбнулся. Она слишком хорошо его выучила за этот год и точно знала, когда его что-то тревожило. Вот только что он мог ей ответить? Признаться, что уже не уверен в своих чувствах к ней? Что всё ещё любит ту, которая уже давно мертва? Гауптштурмфюрер был верен Грете весь этот год и не смотрел на других девушек, но сейчас его мысли занимала другая. Пусть это и нельзя было назвать изменой, но на душе всё равно было паршиво.

— Я недавно начал писать новый рассказ, — уклончиво ответил Тилике, всё же решившись высказаться. — И не знаю, как его закончить.

— Правда?! — Грета тут же загорелась желанием узнать всё. — Расскажи, расскажи!

Словно маленький ребёнок, она моментально забыла об утках и присела рядом с ним на покрывало, расстеленное в тени большого дерева. Не ожидавший такого сильного интереса, гауптштурмфюрер даже пожалел, что решил выговориться, но было поздно что-то менять.

— Хорошо, — сдался Тилике, обдумывая, с чего начать. — Рассказ о паре. Молодые парень и девушка живут и любят друг друга, но…

— А имена? — вмешалась Грета.

— Хильда и… — он на секунду задумался, не зная, что ответить. — Я ещё не решил, как будут звать главного героя, — закурив, гауптштурмфюрер продолжил: — Так вот этот парень решил пойти на войну добровольцем, но его любимая была против и не хотела, чтобы он стал убийцей. Она сказала, что пойдёт в сопротивление, если он не одумается. Так они и расстались, — видя, с каким восторгом его слушали, он пытался подбирать слова как можно аккуратнее. — Они встретились спустя год по разные стороны фронта. Хильду поймали. Ей грозила виселица, но главный герой мог спасти её…

— Он спас её, и они снова были вместе? — не удержалась Грета, высказав свою догадку.

— Нет, он молча смотрел на её казнь, ведь его любимая предала и его, и свою страну, — эти слова дались Тилике с большим трудом. — Время шло, но он по прежнему думал о Хильде. Позже его перевели в другую часть и… — он снова замолчал, обдумывая, как бы завуалировать продолжение истории, чтобы оно не было слишком близко к правде. — Его новый командир был женат, а жена его была очень сильно похожа на Хильду. Просто одно лицо. Каждый раз видя её, главный герой понимал, что начинает медленно сходить с ума, видя свою любимую в её чертах.

— А дальше? — после затянувшегося молчания спросила Грета.

— А дальше не знаю, — тяжело вздохнул гауптштурмфюрер, откидывая окурок в сторону. — Как думаешь, чем должна закончиться эта история?

Она ненадолго задумалась, вновь глянув на плавающих неподалёку уток. Размышляя, она пододвинула ближе к себе принесённую с собой корзинку и достала пару сэндвичей. Вручив один наблюдающему за ней Тилике, Грета всё же заговорила.

— Я думаю, тут есть два варианта, — задумчиво начала она, откусив небольшой кусочек. — Либо главный герой, мучимый чувством вины, застрелится, не в силах больше видеть призрак своей любимой в другой, либо…

От такого развития событий Тилике закашлялся. Конечно легко рассуждать о чьей-то судьбе, когда это всего лишь вымышленный персонаж, а не живой человек. Запив застрявший в горле кусок предложенным ему ягодным компотом, он всё же решил спросить:

— Откуда у тебя такое странное желание его убить?

— Предатель здесь не Хильда, а главный герой. Он предал свою любовь, а значит, и самого себя. Я думаю, что ни один человек не сможет простить себе подобное, чем бы он это ни оправдывал, — пожала плечами Грета. — К тому же, идёт война, а значит, вокруг и так слишком много боли. Зачем допускать её ещё больше?

— Ладно, — сдался гауптштурмфюрер, отложив недоеденный сэндвич в сторону. — А второй вариант?

— Он завоёвывает сердце жены командира, пытаясь заменить любимую той, что на неё похожа, но рано или поздно понимает, что это не вернёт ему Хильду, — беспечно продолжает Грета, наблюдая за плавающими возле берега утками. — И в итоге всё равно умирает. Либо от своей руки, либо от руки командира.

— А есть вариант, где он останется жив? — спрашивает Тилике, снова закурив.

— Ну ты же не детскую сказку пишешь, — отмахнулась она. — В жизни всё гладко и радужно никогда не бывает, поэтому я и не люблю читать книги, которые заканчиваются словами «и жили они долго и счастливо». Это неправдоподобно, — запив последний кусочек, Грета поднялась на ноги и огляделась. — А знаешь, почему я привела тебя именно сюда?

— И почему же? — потерянно отозвался гауптштурмфюрер, всё ещё переваривая этот разговор.

— Здесь можно искупаться голышом, — чуть смущённо ответила она, стягивая с себя лёгкий сарафан, и побежала в сторону речки. — Догоняй!

После той встречи с Гретой Тилике долго размышлял о том, как всё-таки должна закончиться эта история. К сожалению, из-за не самого точного описания ситуации ответов он так и не получил, но и обрисовывать её целиком не мог. Он и так сказал лишнего. Ни один из предложенных Гретой вариантов его не устраивал. Застрелиться из-за чувства вины? Да ни за что! Гауптштурмфюрер слишком сильно любил жизнь во всех её проявлениях и не собирался расставиться с ней таким ужасным способом. Второй вариант был ещё безумнее первого, но вовсе не из-за страха перед Ягером. Сама мысль о каких бы то ни было отношениях с немой вызывала дикий ужас. Даже за приличную стопку купюр он не подпустил бы к себе эту умалишённую полукровку. В одном лишь Грета была права. Копия, какой бы точной она ни была, не заменит оригинал. Именно после этой мысли Тилике и решил присмотреться к Мартыновой повнимательнее. Возможно, научившись воспринимать её как отдельную личность, он перестанет видеть в ней Хильду.

Почти две недели он наблюдал за ней со стороны, но это не принесло желанного результата. Безусловно были моменты, когда гауптштурмфюрер отчётливо видел перед собой именно Оливию. Например, сегодня утром, когда она едва не сбила его с ног. Тилике ещё даже не успел до конца проснуться. Удержав её за талию, он почувствовал лёгкий аромат мужского парфюма, долетевший до его носа. Несложно было догадаться, в чьих объятиях она была каких-то пару минут назад. Как ни странно, но сейчас он даже умудрился забыть на долю секунды, что она военнопленная. Стало не по себе от мысли, что он прикасался к чужой женщине. Захотелось отойти от неё, но Мартынова опомнилась первой. Гауптштурмфюрер лишь ухмыльнулся, отмечая в голове, что хоть в чём-то они солидарны друг с другом.

К сожалению, гораздо чаще перед глазами невольно мелькали воспоминания, когда немая делала что-то, что напоминало о Хильде. Вот даже сейчас, когда Оливия просто разлеглась на одной из коек, стоило бы ей напомнить, где она находится. Бесцеремонно скинуть на пол со словами, что она уже совсем потеряла страх и это не лезет ни в какие границы. Вместо этого Тилике молча разглядывал разметавшиеся по подушке светлые волосы, вспоминая, как Розенберг точно так же лежала в каком-то метре от него и впервые призналась ему в любви. Он бы так и продолжил витать где-то в прошлом, если бы не обратил внимания, что Мартынова до крови прокусывала свои пальцы. На обеих руках проступали фиолетово-синие следы зубов, где-то виднелась чуть подсохшая кровь, а от уголка глаза к виску проходила едва заметная влажная дорожка слёз.

Тилике сел, продолжая за ней наблюдать, и отложил словарик на тумбочку. Заметив на себе чужой взгляд, Оливия отпустила руку, не смея что-либо сказать.

— И что это? — спросил гауптштурмфюрер, кивнув в сторону искусанных пальцев.

«Уж вам ли не знать, герр Тилике», — грустно усмехнувшись, ответила Мартынова.

И не поспоришь. Гауптштурмфюрер не знал, откуда пошло мнение, что физическая боль может заглушить душевную, но верил в него. Верил, как и Оливия. Было бессмысленно это отрицать, ведь именно она перебинтовывала его разбитые руки на следующее утро после истории с доносом. Заботливо, почти нежно Мартынова сняла с его кистей носовые платки с высохшей кровью, размочив присохшие места каким-то раствором. Тилике тогда неотрывно наблюдал за ней. Было видно, что она безумно устала после тяжёлого дня и не менее тяжелой ночи. В воздухе всё ещё витал запах алкоголя. Нужно быть полным идиотом, чтобы не догадаться, что штандартенфюрер был в лазарете незадолго до его визита. Пока же он размышлял, Оливия обработала его раны и, сообщив, что будет немного больно, вправила выбитую костяшку. Гауптштурмфюрер лишь зашипел, вернувшись из своих мыслей, но промолчал. Вскоре руки были бережно смазаны заживляющей мазью и перемотаны чистыми белыми бинтами.

— Почему ты хотела его убить? — не сводя с неё глаз, спросил Тилике. — Не очень похоже на того, кто сам вызвался спасать людей.

«Мы с вами не друзья, — отстранённо ответила Мартынова, не прерывая зрительного контакта. — С чего бы мне отвечать?»

— Потому что, кроме меня, у тебя это больше никто не спросит, — аргумент был подобран более чем удачно. — Да, мне тоже по большей части плевать и мирить я вас не собираюсь, но у меня есть причины, по которым я хочу знать ответ.

Оливия ещё какое-то время молча смотрела на своего невольного собеседника, думая, как поступить. У неё всегда были проблемы с поиском друзей. Ей действительно хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, но кроме Ягера она ни с кем не общалась. Медсестра и санитар только и делали, что гоняли и заваливали её работой, Анна старалась держаться в стороне и, если не считать занятий по немецкому, избегала разговоров с Мартыновой. С посетителями лазарета общение тоже не особо клеилось. Теперь же, когда она лишилась единственного человека, с которым могла поговорить, ничего не боясь, на сердце было тоскливо и гадко. Только всё это не отменяло того факта, что гауптштурмфюрер был явно не тем, кому бы стоило изливать душу. В её голове лишь на секунду промелькнула мысль, что когда-то она точно так же думала и о Клаусе, не желая показывать ему свои рисунки.

Вскоре она всё же поднялась с койки, обулась и ушла в закуток медперсонала. Вернувшись через минуту, Оливия поставила на стоящую рядом тумбочку поднос со всем необходимым для перевязки. Висевшие над дверью в лазарет часы показывали только начало третьего — до возвращения фрау Зауэр ещё минимум пять часов. Всё это время Мартыновой придётся терпеть тяжёлый взгляд своего надзирателя, если она не согласится с ним поговорить.

«Если вам действительно хочется знать ответ, я отвечу, но с одним условием, — начала показывать Оливия. — Это не будет допросом, — её движения были уверенными, а взгляд серьёзным. — Один вопрос, один честный ответ. Вы спрашиваете, я отвечаю, затем наоборот».

Тилике вглядывался в серо-голубые глаза, мысленно усмехаясь. У него не укладывалось в голове, что его командир тоже мог когда-то попасться на эту уловку. Деваться было не куда, а сидеть в тишине и терпеть захлестнувшие его мысли уже не хватало сил. Ему жизненно необходимо отвлечься хоть на что-нибудь. Он нехотя согласился, ожидая ответа на свой вопрос, но немая не спешила отвечать, неторопливо промывая повреждённые участки кистей и пальцев.

«Вы первый, гауптштурмфюрер, — показала она, отложив ватку в сторону. — Почему вы не донесли на нас, хотя должны были? — заметив, что собеседник чуть нахмурился, Мартынова продолжила выводить символы в воздухе. — Если не будете доверять людям, они не смогут ответить вам взаимностью».

— Не обольщайся, S1030385, это не твоя заслуга, — ядовито процедил Тилике сквозь зубы. — Я возвращал штандартенфюреру старый долг. Вот и всё. Предугадывая твой следующий вопрос, сразу скажу, что наживать себе таких врагов, как Ягер, крайне неосмотрительно. Собственно, поэтому тебя тоже пришлось оставить в живых, хотя я этого и не хотел.

«Пусть мы и не друзья, но врагами нам быть не обязательно», — Оливия мягко улыбнулась, игнорируя колкое замечание.

— Будь так добра выполнить свои же правила и ответить на чёртов вопрос.

Её напускное спокойствие безумно раздражало и выбивало гауптштурмфюрера из колеи. Каких-то десять минут назад она лежала и давилась слезами, прикусывая руки, чтобы заглушить эмоции, а теперь снова строила из себя недалёкую дурочку, улыбающуюся всему подряд. Тилике всё ещё не мог понять, где она настоящая. Либо она слишком хорошая актриса, либо действительно слегка неуравновешенна. Так правдоподобно давить на жалость, калеча себя, сможет не каждый, но было ли это игрой?

«Этот парень — живое напоминание о том трагичном поражении штандартенфюрера под Москвой. Вы наверняка слышали об этом. Не знаю, почему он оставил его в живых, но я уверена, что добром это не закончится, — как бы тяжело ни было, Мартынова не хотела врать. — Каждый рано или поздно наступает на горло своим принципам ради защиты дорогих ему людей. Думаю, вы должны меня понять».

Гауптштурмфюрер действительно задумался. Несмотря на свой образ умалишённой, немая рассуждала вполне здраво. Возможно, Хильда тоже хотела уберечь его от глупости. Как жаль, что у неё не получилось. Она не хотела, чтобы её любимый стал тем, кто он есть теперь. Сейчас для Тилике нормально, что одни люди считали себя хозяевами планеты, а другие, заклеймённые рабами, гнили в камерах, подвергались пыткам и горели в крематориях. Всё это казалось жутким и не правильным только вначале, а потом воспринималось как должное. Гауптштурмфюрер всё ещё помнил взгляд той девчонки, что едва не выколола ему глаз, и раненого солдата, которого он добил. Они были первыми, к чьей смерти он был причастен. Остальных Тилике не запоминал, ведь убивать и смотреть, как кто-то убивал, тоже стало нормальным. Он понял, почему миролюбивая Оливия, искренне мечтающая о мирном небе над головой, решилась на убийство. По той же причине и Розенберг бросила свою мечту и взяла в руки оружие. Они лишь пытались донести простую истину: «Посмотрите, как вы выглядите со стороны! Кем вы стали? Одумайтесь, пока не поздно! Остановитесь...» Хрупкие и беззащитные по своей природе девушки отважились принять удар на себя, пытаясь образумить тех, кто был им дорог, но их упорно не слышали.

Гауптштурмфюрер ещё какое-то время обдумывал слова Мартыновой, пока она не решилась задать новый вопрос. Он не планировал разводить с ней светские беседы, но что-то подсказывало ему, что этот разговор важен. Они продолжили играть в эту нехитрую игру, спрашивая друг друга обо всём, что хотелось, и даже не замечали, как летело время. Оливия была искренна в своих ответах, и это оказалось заразительно. Гауптштурмфюрер даже сам не заметил, как раздражение от её любопытства улетучилось. Он перестал подбирать уклончивые фразы, скрывающие большую часть правды, а в сознании постепенно стиралось напоминание о том, что она военнопленная. Он больше не считал её безграмотной дикаркой. Немая оказалась очень приятным собеседником.

«Вы относитесь ко мне мне иначе, чем к другим, — вновь настала её очень спрашивать. — Чем я заслужила такое отношение?» — этот вопрос давно не давал ей покоя, но Мартынова ждала подходящего момента, чтобы его задать.

— Ты напоминаешь мне человека, которого я всеми силами пытаюсь забыть, — Тилике и сам до конца не осознал, почему решился сказать правду.

«Вы любили её?» — не удержалась Мартынова, догадавшись, что речь шла именно о девушке.

— Кажется, кто-то нарушает свои же правила, — усмехнулся гауптштурмфюрер, обдумывая свой вопрос. — У тебя нет любви к своей стране. При первой же возможности ты вызвалась работать на Рейх. Почему? — прежде, чем Оливия подняла руки, он добавил: — Только не говори мне о немецких корнях, я не верю, что дело в этом.

«Вы правы, дело не в этом, — Мартынова чуть заметно улыбнулась. — Мой отец был чистокровным немцем и имел всё, о чём только можно мечтать. Счастливое, беззаботное детство, лучшее образование, прекрасные перспективы и огромное наследство. Любой другой бы жил и радовался, но ему всё это было чуждо. Он считал себя чужим в собственном доме и родной стране, — ей было не просто подбирать слова для столь личной темы, но она всё же нашла в себе силы продолжить. — Отец ушёл из дома, желая найти место, где ему захочется остаться. Он путешествовал пешком без гроша в кармане, общался с разными людьми и однажды встретил маму. Они любили друг друга, но были такими разными. Несмотря на все трудности, она не желала покидать родную деревню, а отцу не сиделось на месте. Я всё ещё помню его слова. Он считал, что родина — это просто место, где ты родился, и мы не можем его выбирать, но оставаться там не обязаны. Каждый имеет право решать, где и с кем он хочет провести жизнь. Свой выбор я уже сделала».

— Держаться за руки, встречая рассвет, держаться за руки во время расстрела, — гауптштурмфюреру совершенно случайно на ум пришли эти строчки. — Только женщины способны так романтизировать любой ужас, происходящий в их жизни, и променять родину на первого встречного.

«Зачем вы так? Неужели вы никогда не любили?»

— Любил, — тихо произнёс Тилике, смотря в серо-голубые глаза и вновь видя перед собой Хильду. — И люблю сейчас.

«Почему же тогда так говорите?»

— Потому, что я ужасный человек…

Ответить Оливия не успела, ведь за спиной её собеседника громко скрипнула дверь лазарета. Мартынова тут же встала с койки, на которой сидела, и поспешила разгладить помятые простыни. Последовав её примеру, гауптштурмфюрер тоже поднялся с кровати, посмотрев на нарушителя их беседы.

— Фрау Зауэр, а мы вас ждали, — придав своему голосу как можно более беззаботный тон, Тилике улыбнулся. — Как съездили в город?

— Прекрасно, гауптштурмфюрер, спасибо, что позволили мне выбраться, — ответила медсестра, подходя ближе к нему, но по её взгляду было заметно, что благодарность неискренняя. — Вы что-то хотели? — уточнила она, заметив, что офицер не спешил уходить.

— Этот пленный должен стоять на ногах через пару дней, — коротко пояснил он, махнув рукой в сторону русского, а фрау Зауэр только обратила на него внимание.

— Маня, — она тут же глянула на стоящую неподалёку немую, но её тут же перебили.

— Нет, им должны заниматься именно вы, — заявил гауптштурмфюрер и, заметив плохо скрываемое недовольство на полном лице, добавил: — Личное распоряжение штандартенфюрера.

Скривившись, словно съела дольку лимона, медсестра направилась в закуток медперсонала, одарив больного, а затем и Мартынову недобрым взглядом. Тилике же решил, что ему тоже пора восвояси, глянул в сторону двери, а затем на Оливию.

«Только без глупостей, — гауптштурмфюрер перешёл на язык жестов, опасаясь, что фрау Зауэр могла их слышать. — Я не собираюсь следить за тобой ещё и ночью».

«Можете быть спокойны, герр Тилике, — ответила Оливия, улыбнувшись. — Я не стану вас подставлять».

Чем ближе миг, которого вы ждёте, тем больше замедляется время. По крайней мере так казалось штандартенфюреру, мотающемуся по своему кабинету от стены к стене. Конечно же, время текло в своём привычном ритме, но в глазах Ягера часы превращались в дни, а дни в недели. Он уже забыл, когда нормально спал, крепко прижимая к себе хрупкое девичье тело и зарываясь носом в светлые волосы, пропитавшиеся запахом больничных палат. Клаус всё ещё не мог до конца привыкнуть и вытеснить из сознания связанные с этим запахом негативные ассоциации, но за последнюю пару дней даже успел по нему соскучиться, ведь Оливии в его постели больше не было. Он ненавидел себя за это. Ненавидел каждую минуту своей жизни после той совершенно нелепой ссоры и хотел отрезать себе язык, но вместо этого лишь сбивал костяшки на руках в кровь и курил больше обычного.

Поначалу ему казалось, что всё наладится само собой. У них уже возникали моменты недопонимания, но Мартынова возвращалась в его кабинет каждый свободный вечер, через двадцать минут после отбоя.

Покинув лазарет в тот день, Ягер попытался завалить себя работой. Вечером он как обычно открыл окно в коридоре, ожидая, что ночная гостья вот-вот появится, но она не пришла. Несмотря на то, что Клаус знал расписание её дежурств наизусть, он списал всё на прилипчивую и злобную медсестру. Из-за фрау Зауэр Оливия вполне могла остаться на дополнительное дежурство, ведь санитар всё ещё не вернулся из отпуска. Увы, но она не явилась и на следующий вечер.

За прошедшие дни штандартенфюрер успел вспомнить то состояние, в котором пребывал после внезапных объятий с тогда ещё чужой для него немой медсестрой. Постоянные кошмары, недосып, переросший в привычку, и участившиеся срывы на всех, кто попадал в его поле зрения. Военнопленные и остарбайтеры, попавшие под раздачу ни за что, стали ненавидеть его ещё больше, если, конечно, оставались в живых, а курсанты и офицеры лишь обречённо вздыхали, списывая всё на нервы перед предстоящим экзаменом. Им казалось, что как только груз ответственности ослабнет, Ягер успокоится.

Из всего концентрационного лагеря SIII одному лишь Тилике была известна истинная причина таких перемен в поведении командира, и как следствие страдал он больше остальных. Хранить чужую тайну — тяжёлый груз, особенно если свои скелеты в шкафу продолжают бунтовать и рваться наружу всё чаще.

Кому из троицы было тяжелее справиться с настигнувшей их бурей, вопрос спорный. Каждый переживал так, как позволяли обстоятельства. Замкнувшись в себе и отгородившись от мира, Мартынова стала рисовать в каждую свободную минуту, изображая всё более мрачные моменты из жизни концлагеря. Её альбом постепенно наполнялся изображениями казней, пыток и другими жуткими вещами. Ягер же либо уходил в себя, либо срывался на окружающих, а Тилике… а у него даже не было выбора, на что именно отвлечься, ведь штандартенфюрер его мнения абсолютно не спрашивал. Переписать отчёт полугодичной давности, составить десять вариантов плана занятий для следующего набора курсантов, провести внеплановую проверку техники… И плевать, что половина приказов не входила в его обязанности. В моменты же когда гауптштурмфюрер, как ему казалось, наконец мог вздохнуть спокойно, ему приходилось следить за тем, чтобы у командира окончательно не съехала крыша, хотя об этом его никто не просил.

В один из вечеров Тилике как обычно сидел в кабинете Ягера, помогая разбирать очередные бумаги. Ничего не предвещало беды. До отбоя оставалось каких-то полчаса, и адъютант уже считал минуты, но произошедшее в следующие секунды снова выбило его из колеи. Стоило несчастной ручке штандартенфюрера протечь на один из листов, оставив всего пару небольших клякс, как его нервы в очередной раз сдали. Испорченный отчёт вместе с чернилами одним движением руки были скинуты на пол, сопровождаемые ругательствами. Дав волю очередной вспышке гнева, Ягер молча встал из-за стола и подошёл к подоконнику. Закурив, он открыл форточку и уставился в даль.

За что Клаус ценил своего адъютанта, так это за способность подстраиваться под ситуацию. Тот словно чувствовал, когда стоило прикусить язык и не открывать рот, а когда наоборот — вмешаться в ситуацию. Штандартенфюрер чётко ощущал напряжённый взгляд, прожигающий его спину. Он чувствовал, что Тилике до безумия хотелось последовать его примеру и послать всю эту бумажную работу к чертям собачьим, но вместо этого адъютант продолжал сидеть на своём месте и наблюдать, как тёмно-синяя жидкость пропитывала ещё два отчёта, что он лично закончил не так давно. Через пару секунд за спиной послышались скрип отодвигаемого стула и тихое шуршание листов. Теперь гауптштурмфюреру придётся переписывать их с самого начала. В такие моменты Ягер даже ощущал укол совести и при том был искренне благодарен бедному адъютанту. Не будь его рядом, кто знает, что могло бы произойти. На ум сразу приходил недавний случай, когда Тилике вовремя вмешался, не дав совершить очередное безумство.

Всё началось с попытки поговорить с Оливией и всё наладить. Ягер не мог спокойно сидеть и ждать с моря погоды и решил во что бы то ни стало поговорить с ней, извиниться. Вспомнив её давнюю хитрость со списком медикаментов, он велел одному из солдат передать в лазарет, что ему срочно нужна эта бумага. Помимо этого на всякий случай уточнил, чтобы из-за данного поручения ни в коем случае не отвлекали фрау Зауэр. План сработал как нельзя лучше, ведь вернувшийся из отпуска санитар ни за что бы не потащился из-за какого-то списка к командиру сам и отправил Мартынову. Когда она только подходила к кабинету, Клаус уже узнал её шаги. Поднявшись со своего места, Ягер произнёс заветное: «Войдите!» — даже раньше, чем в дверь постучали.

Зайдя в кабинет, Оливия тихо прошла ближе и, вручив листок штандартенфюреру, собиралась уйти, но её остановили, схватив за запястье. Она так и не подняла на него глаз, смирно ожидая, пока её отпустят, но Клаус не спешил что-либо говорить. Он столько раз прокручивал этот момент в голове, но все слова, что так хотелось сказать, словно испарились, оставив после себя лишь пустоту, медленно заполняющуюся желанием просто быть рядом со своей любимой. Казалось бы вот она, стоит прямо перед ним и ничего не мешает прижать её к себе, прикоснуться к губам, но Ягер продолжал медлить. Ему не хотелось присуждать её к чему-то.

— Оливия… — всё, на что хватило сил Клауса.

Продолжая удерживать её за запястье, он мягко коснулся свободной рукой её подбородка, заставив поднять голову. Такие родные серо-голубые глаза были чуть покрасневшими, а под ними залегли тёмные мешки. Может, именно поэтому она так не хотела поднимать взгляда? Переживала, не желая показывать, что ей тоже тяжело даётся разлука?

— Я даже не могу представить, как добиться твоего прощения, — тихо произнёс штандартенфюрер, отпустив её.

«Разве я могу обижаться на того, кого люблю?» — показала Мартынова, едва заметно улыбнувшись.

Только Ягер просиял изнутри, подавшись вперёд и желая вновь коснуться её губ, как ему в грудь уперлись тонкие пальчики.

«Клаус, я приняла всех твоих демонов и готова с ними мириться, но я не смогу делить тебя с другим человеком, — руки Оливии подрагивали, но она была уверена в том, что хотела донести, как бы тяжело это ни было. — Разберись со своим пришлым и ответь честно хотя бы самому себе, что для тебя действительно важно? Я готова ждать и приму любой твой ответ, но до тех пор, прошу, не мучай меня».

После этого Мартынова ушла, оставив после себя лишь горькое желание выйти в открытое окно четвёртого этажа. Как глупо. На что только рассчитывал Ягер, надеясь, что вернуть её расположение будет так просто? Где-то на задворках сознания он понимал, что она права. Оливия действительно смогла понять и принять всё, что творилось в его голове. Более того, она не осуждала его за сотни трупов, что были на его совести, а это уже было на грани фантастики. Не каждый принял бы тот факт, что во время войны убийства считаются нормой, и уж точно не каждый примет и полюбит убийцу.

Увы, человеческая выдержка не может смириться со всем. Рано или поздно наступает момент, когда хочется сказать «Хватит». Чёртов русский танкист стал для них тем самым яблоком раздора, что пустило трещину во всех совместных мечтах и начинаниях. Не объявись он, всё было бы как прежде и уже через месяц они вдвоём смогли бы сидеть за одним столом с родителями, обсуждать дальнейшие планы и играть со старушкой Бурей. Именно после таких умозаключений штандартенфюрер пришёл к, как ему казалось, единственному верному решению.

Вытащив из кобуры револьвер, Ягер уверенным шагом направился в сторону амбаров, где Ивушкин со своей командой ремонтировал танк. С прошлым нужно прощаться быстро и без сожалений, иначе однажды оно может разрушить будущее.

Не обращая внимания на проходящих мимо солдат, офицеров и остарбайтеров, штандартенфюрер преодолел четыре этажа главного здания, прошёл мимо бараков, оставалось пройти лишь плац и разрядить весь барабан в череп танкиста. Кто бы мог подумать, что путь к любимой женщине может преградить давний враг, что ещё неделю назад был мёртв? Ягера вновь переполняла безумная жажда крови, совсем как тогда, в камере, когда он впервые увидел Ивушкина живым. Сознание стало рисовать куда более изощрённые картины расправы, чем расстрел. Забить до смерти ломом или любым другим предметом, который попадётся под руку, запинать тяжёлыми армейскими сапогами или просто задушить голыми руками, наблюдая, как из его глаз медленно утекают последние признаки жизни. Вариантов была масса.

— Штандартенфюрер! — послушалось откуда-то со стороны. — Штандартенфюрер, постойте! — повторял упрямый голос, но Клаус продолжал его игнорировать. — Штандартенфюрер!

Он едва ли не сшиб Тилике, когда тот внезапно выскочил перед ним, преграждая путь. Только Ягер хотел обойти его и сделать то, что собирался, как неугомонный адъютант снова заговорил:

— Штандартенфюрер, я хотел обсудить с вами следующий набор курсантов! Может, не стоит торопиться и подождать выпуска первых ребят?

— Тилике, я не… — к Клаусу медленно возвращалась ясность рассудка, и он пытался вспомнить, когда они успели это обговорить. — Какой набор?

— Вот и я думаю, что не стоит торопиться и принимать поспешных решений, — повторил адъютант, а Ягер только теперь понял, о каком именно поспешном решении ему намекали.

Мельком бросив взгляд на Анну, что топталась рядом с ними и, судя по всему, сопровождала Тилике, штандартенфюрер окончательно пришёл в себя.

— Да, ты прав, — кивнул он.

Как бы ни было прискорбно признавать, но порешить Ивушкина на глазах у немалого количества свидетелей без веской причины было рискованной затеей. Пусть по нему кроме его товарищей никто бы скорбеть не стал, но вот о вменяемости своего командира бы точно задумались. Кто знает, как много в стенах лагеря жадных до его кресла добровольцев, готовых настрочить донос? Не стоит им давать такой существенный повод усомниться во вменяемости командующего лагерем.

— Раз уж вы здесь, можете проверить готовность танка вместе со мной, — убирая револьвер обратно в кобуру, Ягер всё же направился в амбар. — Анна, ваша компания нам тоже пригодится, — добавил он, заметив, что переводчица хотела их оставить.

Штандартенфюрера всё ещё одолевал лёгкий мандраж, когда они втроём зашли в амбар. К ним так же присоединились несколько солдат, что стояли на посту. Заметив приближающихся офицеров, Ивушкин построил своих бойцов.

— Молодцы, вы не теряли времени зря, — заговорил Ягер, осматривая танк. — Приступить к ходовым испытаниям.

Пока экипаж готовился продемонстрировать состояние боевой машины, Тилике продолжал наблюдать за своим командиром и по-прежнему не мог найти ответа на мучивший его вопрос.

Что в этом русском такого особенного? Почему от одной только мысли о нём штандартенфюрера так кидало из крайности в крайность?

Ещё минуту назад Ягер практически бежал в амбар явно не для того, чтобы сыграть с танкистом в шахматы, а теперь едва ли не светился, наблюдая, какие фокусы тот вытворял. Стоило признать, что даже несмотря на его достаточно молодой возраст, танкист прекрасно понимал, что делал. Когда же команда немного осмелела и подъехала к ним практически вплотную, оставив дуло танка чуть выше головы командующего концлагерем, Тилике осенило.

Он вспомнил это горящий азартом взгляд. Так на него смотрела Хильда, когда заводила разговор о дальних странах, их народах и языках. Так смотрел Гюнтер, делясь с младшим братом своими похождениями по прекрасным дамам. Так смотрел Керхер, когда рассказывал о том, как он со своими псами загонял добычу в лесу. Так смотрела и Грета, пересказывая очередную прочитанную книгу. У каждого из них было своё увлечение, но всех их объединяло одно — та безумная страсть, с которой каждый отдавался своему любимому делу. Увы, не каждый был способен это контролировать. Ягер точно не мог. К тому же, каким бы безобидным ни казалось увлечение, оно могло дорого обойтись. Желание путешествовать и узнавать мир могли расценить как предательство. Ярким тому примером была не только Розенберг, но и отец Мартыновой. Охота на дикого зверя тоже вполне предсказуемо нередко заканчивалась тем, что охотник и жертва менялись местами. А походы по спальням прекрасных дам? Герой-любовник всегда рисковал нарваться на внезапно вернувшегося домой отца, брата или мужа, а там уже оставалась лишь гадать, чем всё закончится. Да что там, даже безобидное на первый взгляд чтение книг может серьёзно повлиять на человека, что тот, как герой одного романа, нацепит на себя доспехи и отправится покорять мир, возомнив себя рыцарем. И уже будет совершенно не важно, что их эпоха давным-давно прошла.

— Тилике, прикажите установить вокруг полигона минные поля, — распорядился Ягер, отвлекая адъютанта от его размышлений.

— Вас понял, — кивнул гауптштурмфюрер.

Внутренний голос подсказывал ему, что всё это добром не закончится.

* * *

За прошедшую неделю Ягер больше не виделся с Оливией. Он исполнил её волю и решил не тревожить её, пока всё не закончится. К тому же помимо Мартыновой на него навалилась масса других забот. Предстоящий экзамен должен был пройти идеально, но каждая новая тренировка курсантов нравилась штандартенфюреру всё меньше. Как ему казалось, что-то постоянно шло не так.

Масла в огонь подливал и чёртов танкист. При каждой их встрече Ивушкин выдерживал взгляд Ягера так спокойно и стойко, едва заметно ухмыляясь, будто бы он здесь главный. Это вызывало очередной ураган эмоций, а старые шрамы вновь начинали ныть и пульсировать, словно были свежими. Клаус несколько раз даже проводил рукой по израненной щеке, пытаясь выкинуть из головы странное наваждение, но ничего не помогало. Мысли вновь уносили его к горящему танку, стоящему на заснеженной земле. Картинка была такой яркой, такой настоящей, что штандартенфюрер не раз терял связь с реальностью. К счастью, рядом всегда был Тилике, выводящий его из транса каким-то совершенно неуместным диалогом на отвлечённую тему.

Вместе со всем этим Клаус не раз пытался отрепетировать диалог с обергруппенфюрером по поводу отставки, но так ничего и не смог придумать. Учитывая положение в стране, с такой просьбой его определённо пошлют далеко и надолго. Груз ответственности давил со всех сторон.

— Что ж, Клаус, признаться, я впечатлён, — мягко произнёс обергруппенфюрер, откладывая бумаги в сторону. — За этот год ты проделал просто огромную работу и по улучшению работы лагеря, и по обучению молодых танкистов. Думаю, уже можешь привыкать к новому званию.

— Если честно, то это не только моя заслуга, — как бы Ягеру ни хотелось, но откладывать разговор больше он не мог. — Я бы не справился со всем этим без моего адъютанта и…

Бернхард поднялся из-за стола и прошёл к серванту. Официальная часть их разговора подошла к концу, и они наконец могли поговорить по душам. Герр Хайн видел, как Клаус нервничал весь разговор, отчитываясь о делах доверенного ему заведения, но даже после похвалы тревожности у него не убавилось. По-хозяйски достав графин с коньяком, обергруппенфюрер вернулся на место.

— Продолжай, я же вижу, что ты хочешь что-то сказать, — ответил он, разливая янтарную жидкость по бокалам.

— Как я и говорил, Тилике очень мне помог, — глубоко вздохнув, продолжил Ягер, попутно отказавшись от предложенного ему бокала. — За этот год он проявил себя надёжным помощником и ответственным человеком. К тому же вся теоретическая часть обучения курсантов — это его заслуга. Ещё он…

— Клаус, прошу остановись, — по-доброму усмехнувшись, Бернхард отпил немного из бокала. — Ты так нахваливаешь этого паренька, словно хочешь нас сосватать, честное слово. Мне женщин в своё время меньше описывали, — заметив, что собеседник несколько растерялся, герр Хайн поспешил сгладить неловкость. — Шучу я, не переживай. Просто хочу понять, к чему ты ведёшь.

— Я бы хотел рекомендовать гауптштурмфюрера Тилике на повышение до штурмбаннфюрера и на место коменданта концлагеря, — на одном дыхании выпалил Ягер.

Бернхард был несколько удивлён таким поворотом событий. Насколько ему было известно, если Клаус и хотел порекомендовать кого-либо на повышение, то лишь скупо писал бумагу о достижениях, не слишком заботясь о её выполнении. Безусловно герр Хайн доверял ему и не сомневался в правдивости его слов относительно адъютанта и его заслуг, но при этом совершенно не понимал, с чего вдруг штандартенфюрер добровольно решил отдать своё место этому парнишке, да ещё и лично об этом просил. Просидев в напряжённой тишине кабинета около минуты, обергруппенфюрер осушил бокал и всё же решил уточнить:

— Предположим, я посодействую тому, чтобы так и было, ну, а ты-то куда собрался? — мягкая улыбка исчезла с покрытого морщинами лица. — По словам твоей матери, после учений ты со своей белокурой нимфой обещал приехать к ним в отпуск. Если после этого ты снова удумал сбежать ближе к восточному фронту, то знай, по просьбе Марлис и по своей личной инициативе я сделаю всё, чтобы тебя не приняли.

— Герр Хайн, я не собирался в отпуск, — воодушевился Ягер, поняв, что не встретил сопротивления. — Я хочу уйти в отставку.

— Я уж думал, что не дождусь, — Бернхард снова повеселел и долил себе коньяка. — Мы просто обязаны это отметить.

Отнекиваться было бесполезно, ведь повод действительно был. Двенадцать лет службы на Рейх — немалый срок. Клаус прекрасно понимал, что просил слишком много, и знал, что уйти в отставку с его званием не так просто, но ему безумно хотелось верить, что Бернхард действительно сможет помочь. На удивление Ягера, герр Хайн ни слова не сказал об обстановке в стане или о чём-то ещё, а лишь дал слово, что сделает всё в лучшем виде. Возможно это было связано с тем, что обергруппенфюрер относился к нему как к родному, возможно хотел дать шанс хоть кому-то наладить свою жизнь вдали от войны, раз у самого не сложилось. Ягер не знал точной причины, да и не хотел знать. Он просто был рад, что хоть один камень можно было сбросить с плеч и подумать о другом.

Уже на следующей день его ждали финальные учения танкистов. Едва ли сомкнувший глаза Клаус поднялся с кровати ещё до рассвета. Можно сказать, что он и не спал, ведь посиделки с Бернхардом затянулись до двух ночи, а уже в начале шестого Ягер стоял перед зеркалом, поправляя крест, висящий на шее. Сегодня всё должно решиться раз и навсегда. Разве возможно спокойно спать, думая об этом каждую свободную минуту? К тому же за вечерней беседой не раз всплывала щепетильная тема. Клаус увиливал как только мог, отвечая односложными фразами, но герр Хайн тоже не отступал просто так. Пришлось откровенно врать, что Оливия слишком вымоталась за день и не составит им компанию, так как уже отдыхает в своей комнате. В некотором смысле это не было ложью, но и сообщить обергруппенфюреру настоящую причину он не мог. Вряд ли он будет рад, узнав, что Ягер не просто влюбился в военнопленную, но и продумал её побег до мелочей. Возможно, когда-нибудь, когда война закончится, а дети Клауса уже будут подумывать о своих собственных, он поведает старику Бернхарду занимательную историю, приключившуюся с ним в стенах концентрационного лагеря SIII. Когда-нибудь, но не сейчас.

В последний раз оглядев себя в зеркало, штандартенфюрер вышел из кабинета. Для подъёма курсантов было ещё слишком рано, поэтому Ягер позволил себе отклониться от намеченного маршрута. Спустившись на этаж ниже и преодолев тёплый переход между корпусами, он прошёл к обшарпанной белой двери, ведущей в маленькую комнатушку без окон. Петли тихо скрипнули, когда Клаус прошёл внутрь. Оставив небольшую щель, пропускающую свет из коридора, он приблизился к кровати, на которой спала Мартынова. Она лежала к нему спиной, укутавшись в тонкое, совершенно не согревающее её одеяло практически полностью. Мягко коснувшись её плеча, Ягер наклонился и аккуратно коснулся губами светлых прядей возле уха.

— Пожелай мне удачи, милая, — едва слышно произнёс он и так же бесшумно покинул её каморку, пока в коридоре всё ещё было безлюдно.

Теперь осталось лишь дождаться конца учений и паковать вещи. Всё складывалось как нельзя лучше, чего штандартенфюрер совершенно не ждал. С самого утра его не покидало тревожное чувство дежа вю, словно это уже происходило. Наблюдая, как курсанты строились возле своих танков, как Ивушкин со своим экипажем крутился возле своего, Ягера снова и снова прошибал нездоровый мандраж, а щека вновь начала гореть. Всё это до боли напоминало то злополучное утро под Москвой, когда Вольфа не стало. Штандартенфюрер потянулся за трубкой, чтобы отогнать очередное наваждение, но её не было на месте. Выругавшись себе под нос, Клаус подозвал адъютанта и велел, пока учения ещё не начались, подняться в его кабинет. Возможно, это смогло бы его успокоить.

Деваться Тилике было некуда, и он отправился выполнять приказ. Подготовка шла полным ходом, но до начала ещё было достаточно времени не только для выполнения приказа. Помимо этого гауптштурмфюрер решил, что ещё успеет заглянуть в соседний корпус за своей пачкой сигарет, которую тоже забыл прихватить. Он шёл спокойно, не торопясь и обдумывая, что же будет дальше. В отличие от своего командира он понятия не имел, чего ждать от жизни после учений. Безусловно было бы неплохо выпросить небольшой отпуск и провести время вместе с Гретой. Возможно, даже съездить куда-нибудь вместе, ведь за все свои двадцать лет она ни разу не выбиралась дальше окраины своего маленького городка. Втайне Тилике надеялся, что смена обстановки поможет ему отвлечься и забыть обо всём, что его тревожило. О Хильде, чувство вины перед которой росло в геометрической прогрессии, о Мартыновой, что вечно о ней напоминала, о Ягере, следить за которым уже не было сил, и о чёртовой службе, что мешала дышать, словно кость в горле. За последние месяцы он настолько растворился в происходящих с ним событиях, что совершенно забыл о том, чем ему хотелось заниматься на самом деле. Начатый когда-то набросок романа так и пылился в столе, и, глядя на него каждый раз, гауптштурмфюрер лишь тяжело вздыхал и задвигал ящик обратно. Как можно писать о чужих переживаниях, когда собственная жизнь бьёт по лицу всё сильнее?

Дойдя до кабинета, Тилике уже по привычке достал из кармана ключ, намереваясь вставить его в замочную скважину, но дверь внезапно подалась вперёд. Вариантов было всего два: либо Ягер насколько потерял связь с реальностью, что даже забыл запереть святая святых, либо кто-то проник в его обитель, воспользовавшись тем, что большая часть офицеров сейчас на учениях. Неизвестно, что из этого было хуже. Наверное то, что именно Тилике предстояло это выяснить. Положив руку на кобуру, он тихо сделал пару шагов, чтобы не спугнуть незваного гостя раньше времени, но всё оказалось куда прозаичнее. Судя по телосложению и миниатюрным затёртым ботинкам, что стояли рядом, в постели штандартенфюрера лежала девушка, укутавшись в одеяло почти с головой, а на спинке кровати висел пиджак с наживкой «OST».

— Немыслимо, — недовольно фыркнув, адъютант прошёл к письменному столу.

Время было достаточно ранним и кабинет всё ещё пребывал в лёгком полумраке, но гауптштурмфюрер не решился зажечь свет. Поведение командира уже перешло все дозволенные и недозволенные границы! Если ему хватило ума оставить Мартынову в своём кабинете и позволить ей выспаться, зная, что лагерь кишит не только своими, но и приезжими офицерами, значит, хватит и для того, чтобы выпутаться, если об этом ещё кто-нибудь узнает. Тилике уже осточертело прикрывать его выходки. С трудом удержавшись, чтобы не разбудить и не скинуть медсестру с кровати, он взял всё необходимое и так же тихо вышел, как и зашёл.

«Это не моё дело, — повторял сам себе гауптштурмфюрер, направляясь к своему кабинету через тёплый коридор. — Пусть выпутывается сам. Я здесь не при чём».

Но стоило ему оказаться в коридоре третьего этажа, как в глаза тут же бросился женский силуэт, сидящий на подоконнике возле лазарета. Из всего концентрационного лагеря SIII это место облюбовал лишь один человек.

— О, чёрт… — выругался Тилике, бросившись обратно.

Он едва ли не влетел в злополучную дверь, но та была уже заперта. Быстро достав ключ, он забежал в кабинет. Увы, незнакомки уже не было. На секунду гауптштурмфюрер даже задумался, а не передалось ли ему сумасшествие Ягера? Кто вообще придумал, что с ума сходят поодиночке? К его огромнейшему сожалению, догадка не подтвердилась. Кровать штандартенфюрера была небрежно помята, словно отсюда бежали в спешке, а простыня всё ещё была тёплой. Ягер бы не бросил свою кровать в таком виде. Ни разу не бросал.

Даже зная о тайной тропе Мартыновой, по которой она путешествовала сюда, Тилике понимал, что ей бы не хватило времени привести себя в порядок и забраться на подоконник с альбомом и карандашами за такой короткий промежуток. Кто же был в его кровати, если не она? А если гауптштурмфюрер знал далеко не обо всех подробностях личной жизни своего командира, и таких как Оливия было несколько?

Ничего не оставалось делать, кроме как подойти с этим вопросом к Мартыновой. Вновь вернувшись в соседний корпус, Тилике огляделся, проверяя, нет ли поблизости посторонних ушей и глаз, и подошёл к подоконнику возле лазарета. Оливия подняла голову, едва заметно улыбнулась и кивнула в знак приветствия.

— Где ты сегодня ночевала? — без особых церемоний спросил гауптштурмфюрер и, заметив некое удивление и растерянность в серо-голубых глазах, добавил: — Оливия, я должен знать.

«Решили снова позлорадствовать нашему разладу, герр Тилике? — грустно усмехнувшись, ответила Мартынова. — Там же, где и весь этот проклятый год, а всё из-за этого танкиста, чтоб ему было пусто», — после этого она снова поникла, вернувшись к своему рисунку.

Только сейчас гауптштурмфюрер обратил внимание, что на альбомном листе был изображён тот самый русский. Весь изувеченный и болезненно худой, он висел на цепях, пока Оливия пририсовывала ему очередную ссадину. Несложно было догадаться, что, несмотря на её мягкий и покладистый характер, она тоже умела испытывать негативные эмоции. Сейчас объектовом её ненависти был русский танкист, что посмел отобрать её любимого. На секунду Тилике даже стало жаль немую, ведь кроме Ягера у неё никого больше не было, в то время как он сам имел полную свободу выбора в своих действиях и чувствах. Немая лишилась последнего оплота радости и поддержки, что согревал её в этом богом забытом месте, и её достаточно грубый ответ вполне можно было понять.

Как бы ни хотелось признавать, но та неизвестная не была очередной подругой штандартенфюрера, ведь иначе ненависть Мартыновой была бы направленна совсем на другого человека. Да и сам Тилике наверняка бы заметил что-то, хоть отдалённо говорящее об этом. Оставалось признаться самому себе в том, что упустил неизвестную, и идти с повинной к Ягеру, а ведь он даже не знал, что могло пропасть из кабинета командира. Словно в подтверждение тяжёлых мыслей за окном раздался выстрел, оповещающий о начале учений. Гауптштурмфюрер поспешил вернуться на полигон, так и не дойдя до своей комнаты. Спускаясь по лестнице вниз, он лишь думал, как сказать о случившемся при толпе офицеров, а главное, как оправдать своё бездействие.

— Штандартенфюрер, — обратился Тилике, протиснувшись ближе к командиру. — Ваша трубка.

Когда Ягер потянулся взять футляр, гауптштурмфюрер не придумал ничего лучше, как сжать пальцы сильнее. На удивлённый взгляд командира Тилике указал глазами вниз, а свободной рукой показал:

«Кажется, у нас проблемы».

Штандартенфюрер тут же оглянулся по сторонам, убедившись, что всё внимание офицеров устремлено на полигон. К счастью, до них двоих никому не было дела. Даже стоящий рядом обергруппенфюрер увлечённо наблюдал в бинокль за строем «Пантер».

— Хорошая идея с дымом, — произнёс герр Хайн, мельком глянув на Клауса. — Вы ожидали этого?

— Командир не глуп, — ответил Ягер, пытаясь сохранять спокойствие и дождавшись, когда Бернхард снова отвлечётся на полигон, жестами показал:

«Что случилось?»

«Кто-то из девушек-остарбайтеров был в вашем кабинете, — Тилике только сейчас расслабил ладонь, позволив командиру забрать трубку. — Но я не знаю, что могло пропасть».

«Откуда тогда такая уверенность, что кто-то там был?» — по глазам было видно, что штандартеныюреру крайне сложно не выдавать себя, но он держался.

«Она лежала в вашей кровати, укрывшись с головой. Дверь была открыта, — заметив, как напряжённо сжались пальцы командира, адъютант поспешил добавить: — Я принял её за Оливию, а когда понял, что это не она, девчонка уже сбежала».

«Ты хотя бы понимаешь, что ты наделал?» — Ягеру хотелось придушить гауптштурмфюрера на месте, но вокруг слишком много посторонних.

«К вашему сведению, не заведи вы роман с военнопленной, этого бы не произошло», — не сдержался Тилике.

Штандартенфюрер точно вцепился бы в шею своего адъютанта голыми руками, если бы не взрыв, послышавшийся с полигона. Отвлёкшись на внезапный гул среди офицеров, Клаус посмотрел в бинокль, да так и застыл на месте. Танк номер один полыхал, словно рождественская ёлка, а в нём и двое мальчишек, ещё даже не повидавших жизнь. Райнер и Шульц… Мальчишки, что отдали свои жизни, расплатившись за его ошибки.

— Это что ещё такое, Ягер?! — рявкнул на него обергруппенфюрер. — Откуда у них снаряды?

— Внимание всем! Полная боевая готовность, — первым отреагировал седоватый штандартенфюрер, прибывший в лагерь вместе с Бернхардом, схватившись за рацию. — Полная боевая готовность!

— Соедините меня с экипажем, — приказал Ягер, протиснувшись ближе к солдату, сидящему за аппаратурой.

— Соединение установлено, — парнишка спешно подал командиру трубку.

— Говорит штандартенфюрер Ягер. Танк два, доложите обстановку. Танк три, что вы видите? — исходя из не менее взволнованных ответов курсантов, можно было догадаться, что к такой внештатной ситуации они не были готовы. — Танки, отступать! При контакте с врагом открывать огонь без предупреждения.

Пока одни офицеры руководили солдатами, а другие пытались высмотреть, куда подевались русские, Клаус пытался собрать мысли в кучу и решить, как действовать дальше. Он ожидал какого-то подвоха и в глубине души возможно даже надеялся на нечто подобное, но не ценой чужих жизней. Неосознанно прислушавшись к внутреннему голосу, он поднял глаза, посмотрев в сторону небольшого пролеска.

— Чёрт… — тихо произнёс он, смотря прямо на дуло танка, направленное прямо на их смотровую вышку.

Ягер в очередной раз провалился в свои жуткие воспоминания. Пока мозг снова и снова посылал ему картины боя с Ивушкиным, тело словно жило само по себе. Движимый одними инстинктами, Клаус даже не запомнил, как крикнул всем срочно покинуть будку, как выпихивал ближе к выходу Бернхарда и практически за шкирку выволок оттуда Тилике. Во всеобщей суматохе он не участвовал. Грохот противотанковых орудий, крики солдат, скрежет гусениц… Все звуки словно терялись в толще воды, пока Ягера штормило в урагане ярких вспышек, посылаемых сознанием. Он вновь видел перед собой всё ту же деревню с домиками, припорошенными первым снегом, вновь видел, как один за другим вспыхивали боевые машины его роты, слышал испуганный голос Вольфа и такое потерянное: «У меня кровь…» До этого момента единственным, что его беспокоило, были ночные кошмары, но штандартенфюрер и представить не мог, что у него однажды случится настолько сильная паническая атака, совладать с которой он просто не сможет.

Помимо навязчивых мыслей о худшем дне в жизни в его голове так некстати возник разговор с доктором, случившийся перед выпиской после поражения под Москвой.

После двух месяцев, проведённых в больничных стенах, тогда ещё гауптман Ягер с нетерпением ждал, когда сможет вернуться в строй, но лечащий его доктор имел иное мнение на этот счёт.

— Что значит, я не могу вернуться на службу?! — рявкнул Клаус, с размаху стукнув кулаком по письменному столу, за которым сидел доктор Гримм.

Его невозмутимость и спокойное выражение лица выводило гауптмана из себя. Закончив что-то отмечать в больничном журнале, он отложил ручку в сторону.

— Я всё написал в вашей выписке, — спокойно уточнил Гримм, поправив сползающие с носа очки. — Какая часть предложения вам непонятна?

— Вы сейчас же напишете новую выписку, с которой я не буду выглядеть психом, — Клаус не выдержал этого монотонного голоса, резко схватив доктора за воротник и едва ли не повалив его на стол. — Вам ясно?!

— В ваших же интересах меня отпустить, если не хотите провести остаток жизни в смирительной рубашке, — всё так же спокойно ответил Гримм и, почувствовав, что хватка гауптмана ослабла, вернулся на своё место. — Так-то лучше, — сдержанно улыбнувшись уголками губ, он продолжил: — И к вашему сведению, герр Ягер, посттравматическое стрессовое расстройство не делает вас психом. Это достаточно частое явление у военных и с ним можно жить, если соблюдать простые инструкции, — вместе со своими словами Гримм записывал всё на отдельный лист. — В вашем случае достаточно просто оградить себя от всего, что может напоминать о пережитом и найти спокойное, мирное хобби. Скажем, рыбалка. Главное, не охота, так как выслеживание добычи по лесам с ружьём в руках может вызвать нежелательные ассоциации.

— По-вашему, это лучше, чем смирительная рубашка? — зло процедил Клаус, нервно ходя по кабинету. — Я должен вернуться на службу, как вы не понимаете!

— Перспектива лежать в гробу в скором будущем привлекает вас больше? — несколько насмешливо уточнил Гримм, выгнув бровь. — Вы ещё достаточно молоды и вполне сможете найти себе новое призвание, не связанное с военным делом, а данная бумага поможет вам в дальнейшем получать неплохую прибавку к пенсии.

— О, по-вашему, это всё ради денег?! Я офицер Великогерманского Рейха, и если вы не дадите мне добро вернуться на службу, я пойду в сторону границы пешком, — Клаус с трудом сдерживался, чтобы не припечатать раздражающего его доктора к стенке. — Нравится вам это или нет, но в таком случае мой труп точно будет на вашей совести.

— Вы настолько ненавидите русских, герр Ягер?

Клаус несколько растерялся от вопроса не по теме разговора. Он не понимал, как его мнение насчёт этого народа может влиять на ситуацию.

— Какое вам дело, что я испытываю к русским? — небрежно бросил он, нервно заламывая себе пальцы.

— Поймите меня правильно, но я не первый день работаю здесь, — Гримм убрал больничный журнал в ящик стола и внимательно посмотрел на собеседника. — В данной ситуации ваша реакция весьма нетипична. Это не похоже ни на слепой фанатизм, ни на что-то ещё. Тут скорее кроется нечто личное, — слова доктора и его ходьба вокруг да около крайне раздражали, но уж лучше бы он и дальше топтался на месте, чем попал в самый корень проблемы. — Кем вам приходится некий Вольфганг, о котором вы говорите во сне?

С лица Клауса тут же сошла краска. Вся накопившаяся за время разговора злость сдулась, словно воздушный шарик. Осев на стоявший рядом стул, он опёрся локтями о колени и запустил пальцы в волосы, достаточно отросшие за время, что он провёл в лазарете. Ягер так старался не думать о Хайне, но всё вокруг так и кричало о его смерти.

— Откуда вы…

— Неужели вы думаете, что медсёстры стали бы скрывать от меня подобную информацию? — произнёс Гримм, сложив руки под грудью, и откинулся на спинку стула. — Почти каждую ночь с вашего прибытия сюда вы либо просили у него прощения, либо умоляли не уходить. Реже кричали что-то бессвязное о том, что у вас не было выбора, что все эти жертвы необходимы для победы Рейха и на вашем месте любой поступил бы так же.

Клаус слушал его, не перебивая. Ему было нечего возразить, ведь он ни одну ночь бился в агонии на грани жизни и смерти в первые дни. Он словно застрял в своём худшем кошмаре, раз за разом видя тот последний бой. Пылающие танки, развороченные дряхлые домики, десятки трупов и лицо Вольфа, зовущего его в лучший мир. Кроме этого, Ягер не раз просыпался в холодном поту, стоило ему лишь увидеть глаза того «Ивана», что всё это устроил. Придя в себя впервые, Клаус поклялся, что ни одна живая душа не узнает о том, что он пережил, но какой смысл в клятве, если уже вся больница наслушалась его признаний?

— У меня не было никого ближе него… — тихо отозвался Клаус.

— Брат? — уточнил Гримм.

— Можно сказать и так, — отстранённо произнёс Ягер, пытаясь отвлечься на пейзаж за окном. — Он единственный знал, что меня мучили кошмары, и всегда был рядом, а я… Боже, как я ему за это отплатил…

— Герр Ягер, что случилось? За что вы перед ним извинялись?

— Я… там под Москвой… Я знал, что мне стоит отступить, пока цела хотя бы половина роты. Возможно, мне бы грозил трибунал за то, что ослушался приказа, но все те парни… Все они были бы живы, Вольф был бы жив, — Клаус смотрел в одну точку, не отвлекаясь от горизонта, слова сами складывались в предложения. — Но я был слишком ослеплён азартом борьбы, убежденный, что наша армия непобедима. Мне стоило остановиться, когда наш танк подбили. Вольф… я слышал, как он сказал: «У меня кровь. Я ранен...»

Клаус замолчал, так и смотря вдаль. В кабинете не меньше минуты стояла гнетущая тишина, пока доктор наконец не решился спросить:

— И что же вы сделали?

— Я ответил… ответил ему: «Вольф, возьми себя в руки! Ты что, хочешь тут сдохнуть?» Никогда не забуду его взгляд. Он был напуган, он говорил, что не может, а я… мне куда важнее был тот проклятый «Иван». После стольких лет дружбы последним, что он от меня услышал, было: «Приготовиться к стрельбе, солдат».

— Герр Ягер…

— Доктор, я не смогу жить с мыслью, что своими руками загнал самого дорогого мне человека в могилу, — в голубых глазах было столько боли, сколько Гримм ещё не видел за все годы работы. — Прошу, позвольте мне вернуться на службу. Если я и умру, то хотя бы не напрасно.

— Герр Ягер, при всём желании я не могу этого сделать, — тяжело вздохнув, Гримм снова поправил очки. — Эти сны и без того могут плохо сказаться на вашем психическом состоянии, а при малейшем стрессе ситуация может ухудшиться. С паническими атаками вы можете просто не справиться. Вы же должны понимать, что случить нечто подобное на поле боя, и вы утянете за собой ещё с десяток парней на тот свет. Или вы хотите довести себя до психбольницы?

На все предостережения доктора Клаусу было плевать. Он точно знал, что выкарабкался с того света только благодаря вере, что ещё сможет отправить на тот свет пару десятков «Иванов», искупив тем самым вину перед Хайном. По крайней мере, это было его единственным утешением, в которое он старался верить. Ягер был готов разорвать каждого, кто посмеет поднять оружие на него или его сослуживцев, словно дикий пёс, сорвавшийся с цепи. В противном случае жизнь ему была совершенно не нужна. Без этой войны всё, что ему оставалось, это смастерить себе петлю покрепче и наконец избавиться от мучившей его боли. Сейчас на чашах весов между жаждой убивать других и наложить руки на себя единственным решающим звеном был доктор. После того, как Ягер вывернул перед ним душу наизнанку, он надеялся, что Гримм поймёт его, но чуда не произошло.

— Сколько лет вашему сыну?

Он не хотел играть грязно, но иначе ему было не выиграть. Заприметив фотографию, что стояла на полке, было несложно догадаться, кто на ней изображён. Кроме самого доктора, на ней были изображены женщина примерно его же возраста и парнишка лет шестнадцати.

— Простите, но при чём здесь мой сын?

— Видите ли, я знаю, на что способны русские, и как бы мне ни хотелось в это верить, но эта война не закончится к Рождеству, как нам обещали. Кто знает, возможно, на это уйдёт не один год, — по глазам доктора было видно, он уже догадывался, к чему клонил гауптман, но не спешил его перебивать. — К тому времени ваш сын уже достигнет призывного возраста, и для него будет подарком судьбы, если он умрёт быстро в ближайшем же бою. В противном случае, если он дослужится хотя бы до лейтенанта и попадёт в плен… Вы же не думаете, что русские гуманнее, чем наши ребята из гестапо? Уверяю вас, пока ваша жёнушка будет молиться о том, чтобы её дорогой сыночек вернулся домой, он будет молить о смерти, а вы и дальше…

— Хватит, — зло бросил Гримм, сжав зубы, и взял пустой бланк, что-то черкая. — А теперь пошли вон… — прошипел он, впихнув в руки Клауса заветную бумагу.

Ягер отдалённо услышал такой знакомый и уже ставший родным голос:

— Штандартенфюрер, вы меня слышите? — на него смотрели ужасно взволнованные карие глаза адъютанта. — Штандартенфюрер, очнитесь!

Кто руководил солдатами? Где сейчас танк русских? Много ли потерь? Столько вопросов пришло в голову сразу же, как только разум начал проясняться. Взяв себя в руки, Ягер отстранился от стены полуразрушенной смотровой вышки, пытаясь понять, чем всё закончилось.

Неразбериха чуть поутихла, уже не было слышно такого грохота, но гневные возгласы офицеров и мельтешащие перед ним солдаты могли значить лишь одно — русские смогли уйти. Клаус огляделся по сторонам, пытаясь оценить масштаб происшествия. К счастью, два других танка оказались нетронутыми, а значит, курсанты остались живы. Что же до техники и покорёженных новеньких «Мерседесов»… Штандартенфюреру было всё равно, ведь человеческие жизни стоили для него куда больше. К сожалению, он только сейчас понял, что имел в виду доктор. И машины, и танки можно починить, вышку построить по новой, но вот людей с того света уже не вернуть.

Проходя мимо него, солдаты несли тела Райнера, Шульца и нескольких офицеров в морг. Кто знает, сколько ещё трупов после себя оставит Ивушкин со своим экипажем в попытке добраться до родины? Кроме того, Ягер с болью осознал, что этот чёртов танкист не просто сбежал. Он прихватил с собой все надежды на счастливое будущее с Оливией.

В лучах полуденного солнца кабинет штандартенфюрера выглядел абсолютно обычно. Всё было на своих местах, как и весь этот год. Кровать была аккуратно заправлена, на столе лежала стопка бумаг, идеально ровно совпадая с углом столешницы, кресло придвинуто вплотную, а за ним на стене висел портрет хозяина кабинета с такой невинной подписью «С днём Рождения, штандартенфюрер! Любви и долгих лет жизни. 15.03.1944г», что была написана слегка пляшущим почерком. В воздухе всё ещё чувствовался привычный запах дорогого табака.

Тилике неловко помялся на пороге, не решаясь нарушить витающую в воздухе атмосферу, словно всё было как раньше. Медленно пройдя к столу, он сел на своё привычное место, за которым написал не один десяток отчётов. Как бы ни хотелось себя обмануть, но сейчас всё было совсем другим. Гауптштурмфюрер никогда не работал в кабинете командующего лагерем в одиночестве, и не слышать слева от себя шуршание листов было совсем непривычно. Положив на стол учебное пособие, которое когда-то брал у командира для составления лекций, Тилике открыл его примерно на середине и взял лежавшую между станиц фотографию.

Тридцать второй год… Здесь Ягер был ещё молодым и беззаботным лейтенантом. Совсем не таким, каким его знал адъютант. Не в силах больше смотреть на эти счастливые лица, Тилике до боли закусил губу и отвёл взгляд, посмотрев в окно. В голове был лишь один вопрос: когда эта проклятая война наконец закончится?

Когда дверь кабинета внезапно скрипнула, он тут же поднялся с места, приветствуя старшего по званию.

— Так и думал, что найду вас здесь, — произнёс герр Хайн, подходя ближе.

— Обергруппенфбрер, я зашёл за бланками для похоронок, — отозвался Тилике, так и не решившись подойти к столу командира. — Курсанты и офицеры вызвались помочь сложить вещи погибших. К вечеру всё будет готово.

— Не зря штандартенфюрер просил посадить вас на его место, — одобрительно кивнул Бернхард, поймав на себе несколько удивлённый взгляд адъютанта. — Даже настаивал на вашем повышении, но, думаю, вы и сами понимаете, что после случившегося об этом не может идти и речи.

— Так точно, обергруппенфюрер.

Тилике даже не знал, как реагировать на такую информацию. Безусловно, он мечтал о кресле командующего концентрационным лагерем, но теперь его тошнило от одной лишь мысли. Он точно знал, что не хочет занимать это место. Только не теперь.

— Я уже доложил о случившемся в Берлин. На место коменданта назначили нового человека, но оформление документов займёт некоторое время, поэтому до его прибытия вам всё же придётся взять на себя его обязанности, — герр Хайн прошёл ближе к столу, посмотрев, что именно разглядывал гауптштурмфюрер. — В память о вашем командире я постарался пристроить вас как можно ближе к Рейху. Дальше всё будет зависеть только от вас.

Тилике стоило бы порадоваться, что вместо расстрела его всего лишь переведут ближе к восточному фронту, но было как-то не до веселья. Да, был шанс остаться в живых и даже получить пару медалей, но теперь ему точно придётся оставить Грету — единственный светлый лучик, что освещал ему путь в этой непроглядной тьме.

— С-спасибо, обергрупенфюрер, — он попытался улыбнуться, но вышло так, словно у него заломило зуб. — Я благодарен вам.

— Что ж, рад, что мы друг друга поняли, — ответил Бернхард, сложив руки в замок за спиной. — В таком случае не подскажете, где могут находиться документы Оливии? Я хотел перевести её ближе к Берлину и заодно помочь с поездкой к родителям Ягера. Им сейчас очень пригодится её поддержка.

— Он… он так и не сказал вам, — потерянно отозвался гауптштурмфюрер, понимая, что и эту ситуацию тоже придётся решать ему, а не кому-то другому.

— Не сказал что? — непонимающе уточнил герр Хайн.

Потоптавшись на месте, Тилике пытался подобрать слова. Казалось бы, что сложного: произнесли одну-единственную фразу: «Она заключённая»? Увы, это оказалось непосильной задачей. Всё же подойдя к письменному столу командующего концлагерем, гауптштурмфюрер выдвинул верхний ящик. Найдя под одной из папок карточку заключённой, он протянул её Бернхарду. Он не знал, как отреагирует обергруппенфюрер, и лишь надеялся, что тот не захочет его пристрелить за сокрытие данной информации и не станет очернять имя Ягера.

— Это какая-то шутка? — внимательно разглядывая карточку, герр Хайн нахмурился.

— Разве таким шутят, обергруппенфюрер?

— И как давно? — спросил он, небрежно бросив карточку на стол.

— Не могу знать, обергруппенфюрер. Мне известны только про последнюю пару месяцев, — Тилике не хотелось врать, к тому же он прекрасно понимал, если кто-то и сможет помочь в разрешении этой ситуации, то только этот человек. — Я хотел доложить об этом, но… Герр Ягер… Он не заслуживал быть предателем.

— В любом случае это уже не имеет значения, — несколько раздражённо заметил Бернхард, но продолжать копаться в этом не стал. — Кто-нибудь ещё об этом знает?

— Никак нет, обергруппенфюрер.

Тилике не был уверен в правдивости данного ответа. Его не покидала мысль о том, что Анна тоже могла знать как о тайной тропе Мартыновой, так и об этих отношениях, ведь другого разумного объяснения, как она обошла всех караульных главного корпуса и проникла в кабинет штандартенфюрера, он просто не нашёл. К счастью, переводчица удачно сбежала вместе с танкистами и не сможет что-либо рассказать.

— В таком случае не будем привлекать лишнее внимание, — герр Хайн был предельно серьёзен. — Когда будете складывать вещи штандартенфюрера для отправки домой, убедитесь, что нет ничего, что могло бы свидетельствовать об их связи, а девчонку впишите в список на утренний расстрел.

— Так точно, обергруппенфюрер.

Когда герр Хайн покинул кабинет, Тилике чувствовал себя ещё паршивее, чем до его визита. Чуть больше суток назад он надеялся на отпуск в компании Греты, а теперь должен складывать вещи покойного командира и ехать навстречу собственной смерти. Он был почти уверен, что не доживёт до конца войны. Не об этом он мечтал, когда шёл добровольцем в армию.

— Хильда, прости меня, — прошептал он, подняв глаза к потолку. — Если бы я только тебя послушал.

Собравшись с силами, гауптштурмфюрер достал из-под кровати чемодан командира и принялся перебирать и складывать личные вещи. В одной из книг он нашёл отрезанный кусочек плёнки для фотоаппарата. Подставив её к свету, Тилике узнал знакомые фигуры людей. Наверное, именно об этом и говорил обергруппенфюрер. При других обстоятельствах он бы отдал негатив плёнки Мартыновой, но вряд ли она ей пригодится. Достав из шкафа блюдце, гауптштурмфюрер поджёг плёнку, наблюдая за поднимающимся к потолку дымом.

В дверь постучали. Получив разрешение, в кабинет зашёл солдат с небольшой коробкой в руках. Передав её офицеру, он поспешил уйти. Тилике решил сразу изучить содержимое, но тут же об этом пожалел. В коробке лежали медали штандартенфюрера, небрежно скиданные в одну кучу, приоткрытый футляр с трубкой и кольцо офицера СС. Есть ли смысл лезть из кожи вон и рисковать жизнью ради этих несчастных кусков металла, если после это не будет иметь никакого смысла? Бережно взяв чуть помятый железный крест, полученный командиром за отвагу, гауптштурмфюрер достал из чемодана коробочку, в которой его когда-то вручали, и аккуратно сложил.

Тилике хорошо помнил, как небрежно были скиданы вещи Гюнтера, когда мать их разбирала, рыдая над каждой скомканной рубашкой или завалявшейся среди обуви медалью. Может, его воспоминания были слишком яркими, потому что это были вещи родного брата, но он был уверен, что так нельзя. Сложив все награды по их коробкам, гауптштурмфюрер потянулся за футляром. Не заметив, что он был открыт, Тилике выронил трубку и просыпал немного табака. Когда он хотел сложить всё на место, то заметил, что на дне футляра что-то лежало. Достав небольшой кусочек, оторванный от географической карты, он не мог поверить тому, что видел. Гауптштурмфюрер провёл пальцами по написанным карандашом буквам, желая убедиться, что ему не чудится послание, оставленное командиром.

«Как жаль, что мёртвые не курят, правда? Уверен, будь у вещи, предназначенной для этого, то, что у людей принято называть душой, ей бы вряд ли понравилось пылиться где-то на полке старого шкафа без хозяина. Оставь трубку себе, Тилике».

— Неужели нельзя было иначе, Клаус? — тяжело вздохнул он, вспоминая их последний разговор.

Поиски беглецов затянулись уже на сутки. Тяжелый день и ещё более тяжёлая ночь била по нервам всем, кто хоть как-то был причастен к этому. Гауптштурмфюрер сидел в машине, ожидая возвращения самолёта, на котором Ягер пытался выследить русских. Минуты ожидания были той ещё пыткой, ведь Тилике уже просто не представлял, чем это всё должно закончиться. Нервно щёлкая зажигалкой, он только с третьего раза смог прикурить сигарету, промокшую от моросящего уже не первый час дождя. Вскоре над головой наконец послышался шум мотора. Когда самолёт приземлился, гауптштурмфюрер тут же подскочил с места, подойдя ближе к выбравшемуся из кабины командиру.

— Я их нашёл. Русские в квадрате Клингенталь, Цвиккау, Хемнитц, Аннаберг, — произнёс Ягер. — Я отправляюсь туда с первым взводом.

Тилике снова заметил в его глазах нездоровый блеск, но теперь это не просто настораживало, а пугало. Неизвестно, что происходило в его голове.

— Свяжите меня с Берлином, — добавил штандартенфюрер, подойдя к солдату, сидящему за аппаратурой.

— Так точно, — отозвался тот и вскоре передал командиру трубку.

— Это штандартенфюрер Ягер. Я их нашёл. К восьми утра беглецы будут уничтожены.

Адъютанту не доводилось видеть командира, когда тот врал, либо он просто не знал об этом, но сейчас было в этой интонации что-то непривычное, неестественное. Возможно, Тилике просто перенервничал или так на нём сказывался недосып, но ему показалось, что на последнем предложении голос штандартенфюрера дрогнул. Когда Ягер скомандовал всем рассаживаться по машинам, адъютант тоже поспешил занять своё место, намереваясь сопровождать командира, но тот его остановил, придержав за локоть.

— Тилике, ты нужнее в лагере, — штандартенфюрер был спокоен, и лишь глаза его выдавали. — Возвращайся вместе с пилотом.

— Но, герр Ягер, как же вы…

— Послушай меня сейчас, пожалуйста, очень внимательно, — штандартенфюрер, оглянулся по сторонам, желая убедиться, что до солдат их разговор не дойдёт. — Я понимаю, что не имею права просить тебя о подобном, но больше мне не на кого положиться.

Его голос звучал непривычно мягко, даже по-родному. Тилике не понимал, что нашло на командира и о чём тот собирался его попросить, пока Ягер не потянулся к своему внутреннему карману. Достав небольшой ключ, он вложил его в ладонь адъютанта.

— В моём сейфе лежат документы для Оливии. Если я не вернусь, прошу, отдай их ей и проследи, чтобы она ушла незамеченной, — совершенно игнорируя потерянный взгляд адъютанта, штандартенфюрер крепко сжал его пальцы, словно боялся, что тот выбросит ключ. — Я прошу тебя не как командир, Тилике, а как мужчина мужчину.

— Но, герр Ягер, как же я…

— Клаус, — перебил его штандартенфюрер. — Просто Клаус.

Только когда Ягер уже отпустил его руку, гауптштурмфюрер понял, что только что произошло. Это была не просто просьба, и голос командира дрожал не случайно. Всё ещё стоя под бьющим по щекам дождём, Тилике смотрел штандартенфюреру в спину, горько понимая, что он только что прощался. О таком не просят, собираясь жить и бороться. Такое обнадёживающее «если я не вернусь» на самом деле скрывало за собой безжалостное «когда…»

Гауптштурмфюрер всё так же сидел, в сотый раз перечитывая оставленную ему записку, проклиная себя, что не остановил командира. Они обязательно придумали бы что-нибудь. Нашли бы способ выловить проклятых «иванов», провели бы учения по-новой и несомненно восстановили бы пострадавшую репутацию Ягера. Тилике так искренне хотелось в это верить, но сознание упорно повторяло, что это ложь. Штандартенфюрер знал, что потерял всё и пути обратно просто не существовало, и предпочёл хотя бы уйти достойно, как всегда и планировал. Наверное, это действительно было единственным выходом сохранить хоть что-то, если уж с семейной жизнью не сложилось.

Гауптштурмфюрер уже не знал, что думать. Он сам того не заметил, как на обрывок карты упала пара капель. Попытавшись их стереть, он только сильнее поддался эмоциям, не в силах больше держать всё в себе. Слёзы бежали против воли, скатываясь по щекам, как бы Тилике ни пытался их стереть рукавом кителя. Ненависть к себе сменилась злостью на Ягера и его эгоистичный поступок. Как можно было бросить всё и красиво уйти в рассвет, прекрасно понимая, что всех собак спустят на его адъютанта? Ещё и просить практически о предательстве! Проклиная всех и вся, гауптштурмфюрер в сердцах кинул трубку в ближайшую стену. Глухой удар сопровождался едва различимым треском. Поняв, что только что натворил, Тилике бросился её поднимать. Ему стало стыдно за свою несдержанность и такое оскорбительное отношение к прощальному подарку, но это уже не помогло. На чаше трубки появилась маленькая трещина. Немного успокоившись и пообещав себе отнести вещь в ремонт при первой же возможности, он решил вернуться к сбору вещей.

Нащупав в кармане оставленный ему ключ, гауптштурмфюрер открыл сейф. Отложив лежавшие ближе всего бумаги в сторону, он достал стоящую у дальней стенки сейфа сумку. Вещи были аккуратно сложены и пахли непривычно нежно, мягко. Развернув первую попавшуюся, он увидел, что это явно принадлежало не Ягеру. Лёгкое жёлтое платье было приятным на ощупь. Под ним Тилике нашёл симпатичный берет с шарфом, а ещё ниже лежали бежевый плащ и пара сапожек тридцать седьмого размера. Там же была небольшая, перевязанная резинкой пачка рейхсмарок. Сначала находка несколько удивила Тилике, но стоило ему взглянуть на бумаги, что лежали под какими-то отчётами лагеря, как всё встало на свои места. Просто идеально подделанные документы на имя Оливии Фишер, среди которых была оставлена ещё одна записка, но уже для Мартыновой.

«Я очень многое не успел тебе сказать, но, признаюсь, не жалею об этом, ведь все мои обещания тебе оказались пустым звуком. Я так и не смог их выполнить. К сожалению, я слишком поздно понял, что зря поддался этой слабости и вселил в тебя напрасную надежду на счастливую жизнь вдали от войны, ведь моя жизнь давно была обещана Рейху. Наверное, для нас двоих было бы лучше, если бы ты меня не любила, а я… Однажды я смог это пережить. Не держи на меня зла и прости за всё».

Тилике лишь закусил губу, пытаясь держать себя в руках, но это было чертовски сложно. Он в очередной раз пожалел, что ничего не сделал, чтобы Ягер остался жив. В памяти совсем не вовремя появились воспоминания того дня, когда ему пришлось сидеть в лазарете в компании Мартыновой и следить, чтобы она не убила танкиста. Если бы он только знал, то сам бы придушил скота подушкой, наплевав на угрозу оказаться в танке вместо него.

Сам того не заметив, гауптштурмфюрер вновь оказался на распутье: исполнить последнюю волю Ягера, рискуя попасться и сгнить в лагере в форме заключённого, или выполнить приказ обергруппенфюрера и уничтожить всё, что может свидетельствовать о связи командира с военнопленной? Тилике понимал, что эти бумаги обошлись в целое состояние, но ведь штандартенфюреру уже всё равно. Возможно, если загробная жизнь существует, Ягер наверняка будет рад встретиться там с Оливией. После подобных мыслей Тилике хотелось набить самому себе морду, ведь Клаус доверялся ему. Доверился как близкому другу, а он… Его кидало из стороны в сторону и теперь он начал понимать, какое это паршивое состояние. Жаль, что некому привести гауптштурмфюрера в чувства, как он сам делал это для командира. Решив, что до утра у него ещё есть время подумать, он убрал вещи и документы обратно в сейф, заперев его. Нужно закончить со сборами, а потом наведаться в лазарет.

К сожалению, как бы Тилике ни пытался отсрочить встречу, бегать больше он не мог. Подписав похоронки, собрав все вещи и проследив, чтобы тела погибших привели в подобающий для перевозки вид, он всё же решился увидеть Оливию.

После вчерашнего в лазарете было полно работы, и медперсонал метался от одного раненого к другому. Пока санитар накладывал одному из курсантов гипс, а фрау Зауэр обхаживала приезжего офицера, Мартынова занималась перевязками ран. Стоя на пороге, гауптштурмфюрер молча наблюдал. Казалось, Оливия была такой же, как прежде, но Тилике уже давно выучил её поведение. Взгляд сам собой скользнул на кисти её рук. Они снова были перебинтованы, но местами всё же проглядывали участки, где были видны синяки. Запястья и пальцы были неестественного сине-бордового цвета, а бинты, которые должны были это скрывать, местами всё же пропускали кровь.

Когда она совершенно случайно подняла взгляд, гауптштурмфюрер увидел её красные, потухшие глаза. Оливия выглядела немногим лучше трупов, что сейчас лежали в морге. Такая же мертвенно-бледная, лицо припухло от слёз… Ужасное зрелище.

«Мне жаль», — показал Тилике издалека, стараясь не привлекать лишнего внимания в общей суматохе лазарета.

Оливия тоже видела, что гауптштурмфюрер просто разбит после случившегося. Когда её послали омывать доставленные в морг тела, она подошла совершенно бесшумно, что офицер, пришедший проститься с командиром, её не услышал. Мартынова остановилась чуть позади него, не решаясь подойти ближе. С её ракурса было не видно, чьё именно тело лежало на столе, но она догадывалась, что этот человек был близок гауптштурмфюреру.

Тилике же молча стоял и смотрел на розоватые борозды, что теперь очень сильно контрастировали с серой кожей Ягера. Сам не зная зачем, он пытался нащупать пульс на шее, игнорируя то, что грудная клетка командира была смята настолько, что во многих местах прямо из камуфляжной формы торчали сломанные рёбра. Зрелище не для слабонервных, но адъютант должен был убедить себя, что этот человек мёртв, ведь мозг отказывался в это верить. Возможно, он простоял бы так ещё очень долго, но его отвлёк солдат. Гауптштурмфюрер лишь отрешённо кивнул на его слова и поспешил покинуть морг, даже не глянув в сторону Оливии. Может, он её даже не заметил.

После ухода Тилике Мартынова подошла ближе к столу с телом и так и рухнула на пол, не веря увиденному. Столько она так просидела, неизвестно. В лагере было полно других дел, поэтому в морг больше никто не спускался. Оливия рыдала, не в силах остановиться, пока омывала трупы и приводила их в порядок. Было невыносимо осознавать, что она даже не успела попрощаться с любимым. Чёртова гордость и нежелание делить самого близкого человека с кем-то ещё заставили его отвергнуть. Кто знает, возможно, этого бы не произошло, если бы она попыталась спокойно с ним поговорить и убедить, что не стоит связываться с человеком, который однажды его чуть не убил. Мартынова чувствовала, что появление этого проклятого танкиста не приведёт ни к чему хорошему, но не смогла донести до Клауса. Сейчас это уже не играло роли.

«Мне тоже», — ответила Мартынова.

На большее у обоих просто не было сил, да и не существовало тех слов, которые могли бы помочь. Гауптштурмфюрер так и не решил, что делать с просьбой своего командира, покидая лазарет.

Время отбоя уже наступило, и лагерь медленно погружался в сон. Не спавший уже почти двое суток Тилике просто валился с ног. Слишком много пережито за это короткое время. Когда все эмоции поутихли, его начала одолевать безумная тоска от осознания, что у него даже не будет возможности попрощаться с Гретой. Наверное, оно же и к лучшему. Она бы снова рыдала, как ребёнок, не желая его отпускать, или ещё хуже, попробовала бы увязаться за ним. Уж лучше она не дождётся его визита, чем сломает себе жизнь. Было больно принимать, что её придётся отпустить.

Погружаясь в сон, гауптштурмфюрер лишь вспоминал её по-детски наивные зелёные глаза. Они казались такими родными и знакомыми, пока их не сменили другие. Такие же добрые и искренние, но серо-голубые. Взгляд был мягким, тёплым. Так и хотелось в них раствориться.

— Хильда? — неуверенно спросил Тилике.

Девушка стояла в том самом белом платье в синий цветочек, в котором была при их первой встрече. Волосы так же спадали на грудь и словно искрились от солнечных лучей. Она была прекрасна.

Когда же картинка вокруг начала прорисовываться, гауптштурмфюрер заметил рядом с ней молодого парня. Его лицо тоже казалось знакомым, но Тилике не мог его вспомнить. Незнакомец стоял рядом с Розенберг и по-дружески обнимал её за плечи. Когда же он улыбнулся, гауптштурмфюрер вмиг узнал в нём своего командира. Было совсем непривычно видеть его молодым и с погонами лейтенанта. Он выглядел точь-в-точь как на той фотографии из военного пособия. Весёлый, счастливый и ещё не получивший свои шрамы. Возможно, люди, ушедшие в вечность, всегда будут выглядеть лучше, чем в свои последние часы на земле.

Тилике был рад, что с ними всё хорошо, но искренне не понимал, почему видел их вместе. Взгляд сам собой скользнул по фигуре любимой в поиске ответов, но прибавил лишь новых вопросов. Что за трос она держала в руке? Проследив, откуда же он тянулся, гауптштурмфюрер тут же побледнел. Он столько раз видел эшафот, находясь где-то рядом, но никогда не думал, что однажды сам будет стоять на люке с петлёй на шее.

— Хильда, пожалуйста, не надо! — взвыл Тилике, пытаясь ослабить петлю, но тугая верёвка не поддавалась.

— Разве вы не хотите оказаться рядом с любимой? — внезапно услышал он чей-то голос.

Повернувшись, он увидел стоящую рядом с ним Оливию, что сама затягивала на своей шее петлю. Пришло осознание, почему Розенберг и Ягер стояли вместе — они ждали встречи с дорогими им людьми.

— Нет, Хильда, я хочу жить! — с новой силой завопил Тилике, всё ещё пытаясь выбраться из ловушки. — Пожалуйста, Хильда, я хочу…

Гауптштурмфюрер очнулся в холодном поту, тут же схватившись за шею. Распахнувшийся под ногами люк и этот хруст позвонков вызывали неслабый мандраж. Поднявшись с кровати, Тилике прошёл к столу и достал из пачки сигарету, пытаясь зажечь зажигалку трясущимися руками. Кошмар был настолько реальным… До этого ему никогда не снилось ничего подобного. Бросив взгляд в окно, он попытался отвлечься, но в темноте комнаты по-прежнему было жутко и до боли одиноко. Как же ему не хотелось ехать на Восточный фронт. Уж лучше бы он сгорел в чёртовом танке вместе с Ягером. Внезапная сметь казалась не такой пугающей, как та, что бродила где-то поблизости и приветливо махала ему издалека своей костлявой рукой.

Хотелось не просто напиться, а вылакать как можно больше любого попавшегося под руку пойла, лишь бы забыть обо всём этом, но в комнате не было даже простой воды. Докуривая уже вторую сигарету, Тилике совершенно случайно услышал тихие шаги, доносящееся из коридора. Привычка оставлять на ночь дверь своей комнаты приоткрытой осталась ещё с того времени, когда он следил за похождениями Оливии в кабинет командира. Куда же она собралась сейчас? Гауптштурмфюрер лишь лихорадочно усмехнулся. Существовало мнение, что дом там, где ты узнаешь близких людей по их шагам. Концлагерь был последним местом, которое он назвал бы домом, да и военнопленная вряд ли смогла бы стать ему близка, но интерес к её ночным похождениям вспыхнул с новой силой.

Накинув штаны с сапогами и китель на голое тело, Тилике поспешил покинуть свою комнату. Коридор был пуст, но гауптштурмфюрер был готов поклясться, что шаги ему не мерещились. Поднявшись на четвёртый этаж, он убедился, что окно над тёплым коридором было закрыто. Куда же она могла пойти? Вернувшись на третий, он заглянул в её комнатушку, потом в лазарет, но и там её не было.

«Неужели решила сбежать?» — мелькнуло в голове, когда он снова вышел в коридор.

Стоило ему услышать, что в туалете словно что-то упало, то вопрос о местоположении Мартыновой пропал. Поспешив на шум, Тилике уже обдумывал, что будет делать, если увидит, как она спускается по простыням из окна. Позволит сбежать, сделав вид, что ничего не знал? Или остановит и велит бросить под стражу до утра? Сложный выбор… Но увиденное в туалете в первые секунды повергло его в ступор. Перед глазами тут же промелькнули последние секунды жизни Хильды и её прощальное «трус».

Времени на раздумья просто не было, и Тилике, движимый лишь эмоциями, подхватил Оливию под колени, пытаясь дотянуться до её шеи и снять петлю. Повезло, что она затянула ткань простыни не до конца и сделала небольшой шаг с табуретки, отделавшись лишь передавленными сонными артериями. Если бы Мартынова знала, что для быстрой и безболезненной смерти нужно рассчитать высоту падения и учесть несколько других факторов, то, наверное, уже была бы мертва, а не лежала бы на холодном кафельном полу вместе с офицером, пытаясь откашляться. Гауптштурмфюрер зажимал ей рот рукой, опасаясь, что её могут услышать, и мысленно материл самого себя. Когда же её дыхание пришло в норму, Оливия тихо всхлипнула и обняла его, уткнувшись носом в шею. Чувствуя, как по коже медленно стекали её слёзы, впитываясь в воротник кителя, Тилике неподвижно сидел на месте, пытаясь понять, как он до всего этого докатился.

Если несколько месяцев назад ему бы кто-нибудь сказал, что однажды он будет сидеть в туалете посреди ночи и утешать только что спасённую им из петли военнопленную, гауптштурмфюрер без зазрения совести написал бы на этого безумца донос. Ситуация складывалась паршивее некуда. Ещё недавно его терзали сомнения, стоит ли помогать Мартыновой. Теперь же он и вовсе потерял связь с реальностью. Если он оставит всё как есть, то утром просто не сможет вписать её в расстрельный список.

Мягко проведя рукой по чуть взъерошенным светлым волосам, Тилике взял её за подбородок и отстранился. На него смотрели полные боли и слёз серо-голубые глаза. Подавшись чуть вперёд, он недовольно сморщил нос.

— Только не говори, что ты налакалась спирта, — фыркнул он, отстраняясь.

«Совсем чуть-чуть. Чтобы не бояться», — показала Оливия, шмыгнув носом.

Тяжело вздохнув, гауптштурмфюрер сам притянул её ближе, позволив положить голову на своё плечо. Достав из внутреннего кармана кителя ключ, что ему оставил Клаус, он покрутил его в руках, всё ещё не решаясь. Карие глаза потерянно бродили по холодной серой плитке, умывальникам и кабинкам, пока не остановился на импровизированной петле, связанной из разорванной простыни. Словно почувствовав, куда был направлен взгляд Тилике, Оливия аккуратно подняла руку, вырисовывая узоры.

«Почему вы меня спасли? Меня же всё равно убьют».

— Если бы я только знал, — потерянно отозвался гауптштурмфюрер.

Он действительно не знал, что им двигало. То ли очередные муки совести, так не вовремя напомнившие о казни Хильды, то ли долг перед командиром, что успел стать гораздо ближе, чем могло показаться, то ли отголоски человечности, что ещё не успели окончательно сгнить под гнётом ужасов войны. Пусть Тилике и не знал точный ответ на вопрос «почему?», но промелькнувшая в голове мысль могла бы ответить «зачем?». Может, он уже начал бредить, но поступок Оливии словно открыл ему глаза. Вот же он — его спасительный плот. Гауптштурмфюрер столько времени проклинал Мартынову, даже не подумав, что её спасение может облегчить его душевные муки. Если он поможет ей сбежать, то, возможно, наконец загладит свою вину перед Хильдой.

— Пойдём, — поднявшись на ноги, Тилике взял Оливию за руку.

Оказавшись на четвёртом этаже, он старался как можно тише открыть окно, располагающееся над тёплым переходом. Мартынова же непонимающе наблюдала. Поймав на себе её взгляд, гауптштурмфюрер тяжело вздохнул.

— Давай обойдёмся без выяснений, откуда и что именно я знаю, ладно? — наконец справившись, он оглянулся по сторонам. — Стой здесь. Я открою окно с той стороны.

Не сказать, что Оливия ему не доверяла, но так просто понять мотивы его поступков было сложно. Не выпей она полбутылька спирта, желая забыться, то, может, и не последовала бы за гауптштурмфюрером, послушно исполняя приказы. Увидев его на той стороне, она высунулась в окно почти по пояс и огляделась. Часовых поблизости не было, поэтому она забралась на подоконник и бесстрашно шагнула вперёд. Неловко покачнувшись из-за затуманенных алкоголем мыслей, Мартынова едва ли не сорвалась вниз, но вовремя успела зацепиться за водосток и удержаться. Голова кружилась, а перед глазами всё плыло. Она лишь смазанно видела бледное лицо Тилике, которое он закрыл рукой, не желая видеть её кончину. Всё же добравшись ползком до противоположной стены, Оливия взялась за раму и крепко сжала протянутую ей руку. Гауптштурмфюрер успел затянуть её в коридор буквально в последнюю секунду перед появлением караульного, что прошёл на грохочущий шум, послышавшийся от водостока.

Проклиная всех и вся в очередной раз, Тилике потащил её в кабинет командующего концлагерем. Когда дверь за ними закралась, он был готов задушить её на месте. Как можно так халатно относиться к жизни? И ладно бы только к своей, но ведь поймай её кто, гауптштурмфюрер тоже отправился бы на расстрел за попытку организовать побег. Это бы быстро поняли, да и у Мартыновой не было особых причин его прикрывать. С трудом удержав свои эмоции, он прошёл к столу командира и открыл сейф. Сам не зная зачем, ещё раз перебрал все документы. Свидетельство о рождении, удостоверение личности, диплом фармацевта, бумага, подтверждающая, что она прошла подготовку и может работать медсестрой, прощальная записка Клауса… Мельком всё просмотрев, Тилике пытался сообразить, как же Оливии покинуть лагерь незамеченной и умудриться вынести всё это. Он чувствовал, что что-то упускает. Ягер не мог подготовиться так основательно и не оставить подсказок. Гауптштурмфюрер пересмотрел всё ещё раз, но ответа всё не было. Злясь на самого себя, он хотел перебрать документы уже третий раз, но случайно помял прощальную записку. Листок был сложен пополам, поэтому сначала он даже не обратил внимания на то, что внутри тоже может что-то быть.

— Потрясающе, — усмехнулся Тилике, развернув листок и увидев, что там было написано ещё одно послание.

«В конце коридора главного корпуса есть окно, рядом с которым располагается пожарная лестница. С двенадцати до шести утра мимо неё раз в тринадцать минут проходят только постовые. Посте того, как солдат скроется за поворотом, будет примерно двенадцать минут, чтобы спуститься по пожарной лестнице, пробежать до западной стены, избегая прожекторов, и перелезть по трещине в стене. Чтобы не порезаться о колючую проволоку, лучше перекинуть через неё заранее прихваченный кусок ненужной ткани. Простыня, пододеяльник, пиджак… Что найдёшь. Дальше главное — не выходить на дорогу. Иди вдоль неё до города. Когда покажутся первые дома, переоденься и избавься от лагерной формы, чтобы слиться с толпой. Денег немного, но на билет и первое время хватит. Родители будут тебе рады».

В самом конце был приписан адрес, судя по всему, его дома. Гауптштурмфюрер улыбнулся, читая написанное. Всё-таки Ягер всегда был немногословным, не мудрено, что план побега вышел вдвое больше прощальных слов. Он никогда не был тем, кто готов трепать языком без умолку. Клаус предпочитал всё делать молча, не раскидываясь громкими обещаниями, но именно за это его любила Оливия и уважал Тилике. Даже решив расстаться с жизнью, он простился с самыми дорогими ему людьми, пусть и сделал это несколько своеобразно.

Сложив все документы в сумку с вещами, гауптштурмфюрер запер сейф и поднялся на ноги, глянув в сторону Мартыновой. Она лежала на кровати, обнимая подушку, от которой всё ещё пахло любимым, с первой минуты, как они оказались здесь. По щекам снова текли слёзы.

Тилике глянул на часы — стрелки показывали начало второго. Мысленно прикинув, сколько времени надо, чтобы пешком дойти до ближайшего города, он спокойно выдохнул. На машине для этого обычно требовалось минут двадцать-тридцать, значит, к тому моменту, как её хватятся, она уже будет рядом с городом и успеет сесть на ближайший утренний поезд. Самым сложным будет пересечь стену.

Оставив сумку рядом с кроватью, гауптштурмфюрер медленно прошёл к двери и прислушался. Убедившись, что в коридоре было тихо, он взглянул через плечо на Мартынову. Полагаться на мифическую удачу было рискованно и могло стоить жизни им обоим, поэтому Тилике решил всё проверить, прежде чем отпускать Оливию. Тихо выскользнув в коридор, он прошёл двадцать метров, что показались ему невыносимо долгими, и оказался возле нужного окна. Проверив все петли и замки, гауптштурмфюрер медленно сдвинул затвор и открыл окно. Он простоял возле подоконника около пяти минут, но так и не дождался ни одного солдата, что решил бы проверить шум в коридоре. Сейчас это играло только на руку. Когда караульный прошёл мимо здания, Тилике глянул на часы, засекая время, и высунулся из окна, попытавшись расшатать пожарную лестницу. После случая, когда Мартынова едва ли не скатилась с крыши, привлекая всех грохотом водостока, он решил лишний раз перестраховаться. Если бы лестница шумела, когда по ней кто-нибудь спускался, то весь план был бы провальным, но, похоже, штандартенфюрер заранее позаботился и об этом. Всё было готово.

Вернувшись в кабинет, гауптштурмфюрер прошёл к кровати. Оливия всё так же лежала неподвижно, уткнувшись носом в подушку.

— Поднимайся, — тихо произнёс Тилике. — Слышишь?

Мартынова не реагировала. Глянув на время, гауптштурмфюрер нервно скрипнул зубами. Следующий караульный пройдёт мимо западной стены через семь минут, надо торопиться, ведь каждая секунда на счету. Тилике и так рискует всем ради её спасения, а несносная русская решила порыдать! Нервы были на пределе. Резко дёрнув её за локоть, веля тем самым подняться на ноги, он с силой сжал её плечи и отдушин встряхнул.

— Я не хочу тебя бить, но если ты сейчас же не возьмёшь себя в руки, мне придётся это сделать, — предупредил он, пытаясь найти ответ в глубине её глаз.

«Зачем вы меня спасаете?» — показала Оливия, нервно усмехнувшись.

— Я… обещал Клаусу, — с трудом произнёс гауптштурмфюрер.

Подхватив стоящую возле кровати сумку и взяв Мартынову за руку, он направился к двери. Первая часть пути была пройдена, и они остановились возле окна. Ещё три минуты. Вручив Оливии послание, что оставил штандартенфюрер, Тилике напряжённо следил за тем, что происходило на улице, время от времени оглядываясь на пугающую темноту коридора.

Заметив буквально в последний момент, что Мартынова дочитала и уже хотела развернуть листок, он выхватил бумагу из её рук. Не лучшее время, чтобы читать прощальные слова. Она должна бежать с трезвой головой, а не давиться слезами посреди леса. Оторвав последние две строчки, где был написан нужный адрес, гауптштурмфюрер сунул обрывок в карман её платья, а остальную часть забрал себе. Эта записка не вернёт ей любимого, так что ни к чему травить душу ещё больше. Возможно, если они когда-нибудь увидятся по ту сторону стены, он вернёт ей листок, но сейчас записка только навредит.

Наконец увидев появившегося из-за поворота караульного, Тилике почувствовал, что сердце заколотилось сильней. Всё это казалось таким далёким на словах, но вот уже через минуту когда-то ненавистная ему военнопленная сбежит, а он, офицер СС, присягнувший на верность фюреру, будет наблюдать за этим, затаив дыхание, и ничего не сделает, чтобы это остановить. Как же всё-таки жестока эта война, стирающая все жизненные ориентиры и смешивая чёрное и белое в сотни самых разнообразных оттенков, в которых уже невозможно различить, какой поступок правильный.

— Тебе пора, — отстранённо произнёс гауптштурмфюрер, отступив от открытого окна.

Обычно, прощаясь с кем-то, он привык говорить что-то напоследок, но сейчас в голову ничего не шло. Да и что тут скажешь? Вряд ли для этого момента есть подходящие слова. У Мартыновой их тоже не было, но внутренний голос не позволил ей уйти просто так. Она шагнула ближе к Тилике, спешно мазнув губами по его небритой щеке. В её взгляде отчетливо читалась благодарность, и этого было достаточно.

Выпорхнув в окно, Оливия приняла протянутую ей сумку и, закинув её на плечо, поспешила спуститься. Мартвнова всё ещё не верила, что это не сон. В прошлый раз, когда она решилась бежать, то это едва ли не закончилось её смертью. Этот раз ещё опаснее, ведь теперь её некому спасать, если план сорвётся. Остановившись у стены и дожидаясь, пока прожектор повернётся в другую сторону, Оливия подняла глаза к звёздам, мысленно прося Клауса быть рядом. Есть ли жизнь после смерти или нет, не известно, но за ней всё же наблюдали.

«Береги себя», — показал на прощание её спаситель, укрываясь во тьме коридора, когда Мартынова уже скрылась за стеной.

Как жаль, что прощальные слова нашлись так поздно.