Декабрьское полнолуние (джен)

Это похоже на…

...медленно зреющий нарыв? Ноет всё сильнее, и идёт по нарастающей, подчиняет себе и тело и сознание, и ты уже измотан, обессилен, и одновременно изнываешь от нетерпения — когда же нарыв прорвётся?

…любовь? Не мгновенную восторженную влюблённость, поднимающую тебя над землёй, а застарелое, безрадостное, почти бесчувственное состояние, которое не излечишь обладанием.

…болезненное пристрастие? Да, больше всего. Ты никто. Тебя нет. Тебя сушит, сосёт, пожирает изнутри жажда — бесстыдная, прощающая и оправдывающая всё.

Люпин поднялся на ноги. Стоял с минуту, покачиваясь, не в силах определить, как удобнее передвигаться — на двух ногах или на четвереньках.

Сквозь слепые окна Визжащей Хижины не пробивалось ни единого лунного луча. Но Луна была там. Звала его, Люпина. Дразнила, прикрываясь чёрными локонами ночных облаков, сияла и танцевала.

Не прямо и не ползком, согнувшись так, что руки — руки? — почти касались грязного пола, Ремус направился к выходному тоннелю.

Когда-то — прошлой ночью? Минуту или век назад? Что-то или кто-то встал между Ремусом и его жаждой — и остался жив. Кто это был? Сейчас это неважно. Сейчас у Люпина нет на это времени. Луна зовёт.

Он пробирается по тоннелю, высовывает голову наружу, в морозный воздух — и тут же что-то хлёстко бьёт его по глазам. Он рычит, прячется вновь в тоннель, осторожно вытягивает руку — руку? — нащупывает заветный сучок, нажимает его и, теперь уже беспрепятственно, выходит из тоннеля, поспешно удаляется от Ивы, принюхиваясь, осматриваясь. Мир уже почти лишён цвета, но он лишён и темноты. Он выписан тонкими штрихами, серым по белому, светло-серым по тёмно-серому, он отчётлив и ясен.

Луна стоит над замком, глухо укутанная в зимние тучи, но властно тянет Люпина к себе, заставляет шерсть на загривке вставать дыбом. Люпин дрожит от предвкушения. Он знает, что должен повернуться к Луне, позвать её и ждать, пока она откликнется на зов. Рано или поздно ей надоест прятаться, и она покажется из-за туч, так всегда бывает.

Но сегодня всё не так, как всегда. Сегодня Луна осталась у Люпина за спиной, а впереди у него густой узор Запретного Леса.

На полпути между Люпином и Лесом лёг на снег вытянутый светлый овал , и от него тянется к Лесу, теряется в чаще белый узкий лунный луч, и снег искрится в этом луче. Холодная и жестокая Луна прячется в тучах, не хочет выйти к Люпину, осветить его, освободить истомившегося волка. Что ж, и ей нашлась замена. Там, в Лесу, в начале луча, Люпина ждёт другая Луна, близкая, озорная, танцующая… нагая.

В серо-чёрно-белом мире только искры на снегу имеют цвет. Они прекрасны. Синие сверкают, белые блестят. И одна — длинная, яркая, серебряной стрелой указывает вглубь Леса.

И маленькая неуклюжая фигурка бежит от Леса к Люпину, размахивая руками.

— Подожди, Рем, не ходи туда! — запыхавшийся Питер подбежал к Люпину и заступил ему дорогу.

Ремус зарычал. Он ещё достаточно владел собой, чтобы предупредить маленького, нелепого человечка об опасности.

— Нет, Рем! Подожди, пока Луна выйдет! — Пит схватил Ремуса за плечо.

Мутная и горячая волна адреналина окатила Люпина изнутри, отключила всё, кроме инстинктов. Звериный механизм защиты-нападения сработал немедленно. Ремус сжался, прыгнул в сторону и стал обходить Пита по дуге, заходя ему за спину и не сводя с него горящих глаз.

Питера спасло то, что сейчас, на грани преображения, Ремус плохо владел своим телом. Он всё норовил опереться на руки, как на лапы и, натурально, потерял равновесие и упал.

Питер растерялся и испугался. Он проснулся десять минут назад, вскочил, как встрёпанный, глянул на часы, увидел, что безнадёжно опаздывает, накинул мантию поверх пижамы, втоптал ноги в ботинки и рванул к тайному ходу. Бежал, не остерегаясь, не разбирая дороги, в голове панически билась только одна мысль — если всё сорвётся из-за него, Эванс его убьёт.

Он выскочил на опушку Леса и споткнулся от облегчения, увидев, что Люпин ещё не добрался до того места, откуда он, Пит, в новолуние проложил Лунную Тропу. И помчался к нему, не думая об опасности. Прошлая ночь прибавила ему уверенности в себе. Он был убеждён, что и теперь справится с Ремом, и понял свою ошибку, только увидев глаза и оскал Люпина.

Он достал волшебную палочку. Люпин припал к земле. Губы его подёргивались, в горле клокотало рычание.

— Рем! — сказал Питер перехваченным голосом, — это же я, Пит…

На эти слова Люпин внимания не обратил. Он не сводил горящих глаз с волшебной палочки, дрожащей в руке Питера — не то потому, что помнил, что это такое, не то просто воспринимал, как оружие… А может, и не на палочку он смотрел — попробуй разбери в темноте, да ещё когда в глазах мутится от страха, куда смотрит обезумевший оборотень…

Смотрит… и принюхивается. Втягивает морозный воздух раздувшимися ноздрями, приседает на ноги и уже не столько рычит, сколько поскуливает. И вдруг садится, ложится, вжимается в снег.

Питер как бы заново ощутил ледяную тяжесть свинцово-серой склянки во внутреннем кармане мантии, у сердца. Этот холод сразу отрезвил и успокоил его. Что бы ни было в этой склянке, Люпин учуял это сквозь притёртую пробку и покорился этому. Он не нападёт.

Питер сунул руку за пазуху и сжал ледяное округлое тело склянки в кулаке.

Люпин завыл.

Завыл так, что его, наверное, было слышно в Хогвартсе.

Так, что его слышно было в Лесу, откуда тянулся незаконный лунный луч.

Так, что Луна сжалилась, наконец, над своей жертвой. Тучи разошлись. Белый диск открылся сразу весь, облил Люпина ядовитым светом. Люпин захлебнулся воем, вцепился себе в грудь скрюченными пальцами, повалился навзничь, выгнулся дугой...

Началась агония обращения.

(…Эванс составила нужное заклинание ещё в мае и наказала Питеру твердить его по утрам и вечерам, каждый день, даже на каникулах, и отрабатывать движения палочкой при каждом удобном случае. После каникул Эванс проверила его успехи, осталась недовольна и взялась за него всерьёз. Она заставляла его тренироваться до изнеможения и добилась того, что жесты и слова — чужие слова забытого северного языка — вросли Питеру в плоть и в кости, снились ему по ночам, наяву же он постоянно ловил себя на том, что пытается начертать палочкой в воздухе руну Равновесия. Эванс объяснила, что, наработав память тела, Питер сумеет сотворить заклинание даже если будет потрясён и напуган до полной потери соображения. Он попробовал возмутиться. Эванс серьёзно спросила его, видел ли он когда-нибудь трансформацию оборотня, и Питер ответил, что конечно нет, не видел. Рем всегда прятался в Хижине заранее. Вот именно, серьёзно сказала Эванс. А те, кто это видел, бывало, и рассудка лишались, так что нечего ему, Питеру, обижаться, обида его не спасёт, а спасёт его только тренировка…)

И спасла-таки тренировка. Хоть Питер и был потрясён почти до обморока, он машинально вскинул палочку, короткими и чёткими движениями обозначил в воздухе молот Тора, перечеркнул воздух косым крестом, словно со стороны слыша собственный голос, выкрикивающий непонятный наговор. Теперь пауза, чтобы набрать воздуху в грудь и, с силой выдохнув, прочертить в воздухе вертикальную линию.

Сила. Равновесие. Застывание.

Люпина всё крутило, всё выламывало, всё так же мучительно, но теперь безрезультатно. Трансформация прекратилась.

Питер снова полез за пазуху и обнаружил, что склянки в кармане нет. От ужаса его словно кипятком ошпарило, но тут он увидел её на снегу у себя под ногами — наверное, выронил, когда творил заклинание. Он подобрал склянку, вытянул, выцарапал намертво засевшую пробку.

Даже у него голова пошла кругом, когда густой животный дух вырвался из склянки. Задрожали колени, сжалось горло, и захотелось тоже выть и корчится в муках, выпуская из себя большого, грозного, бесстрашного зверя.

Да, даже Питера проняло, а бедный Рем, мучаясь, пополз по снегу, как червяк, ворочая своё изуродованное, непослушное тело, пока не подполз к ногам Питера, не поднял к нему своё страшное лицо. Питер наклонился к нему и влил тёмную густую влагу в разинутый рот.

Люпин, захлёбываясь, заскулил, завертелся вокруг себя, потом рухнул на снег, свернулся клубком и затих, как мёртвый. Только пар валил от него, от его тела и дыхания.

Питер почувствовал, что он, весь мокрый от пота, стоит в распахнутой мантии и правая рука ноет на морозе нестерпимо, что шнурки у него не зашнурованы, ступни у него стёрты и болят, потому что он надел ботинки на босу ногу. Этого мало — он перепутал правый и левый! Что же он за идиот…

— Сейчас, Рем, — пробормотал он, стараясь не смотреть на Люпина, — я только вот… переобуюсь.

Ему было стыдно, но его просто тошнило смотреть на Рема. Да и Рем ли это? Какое отношение имеет к тихоне-умнице Рему эта туша, от которой остро смердит человеческим потом и псиной? Это длинное туловище с редкой шерстью, с бледными проплёшинами, эта… морда, конечно же, морда, с нависшими бровями, с челюстями, вытянутыми вперёд, с недоразвитыми клыками, с которых капает слюна. Эти ублюдочные конечности — на передних пальцы укоротились вдвое, но заканчивались огрызенными Ремовыми ногтями, а задние выглядели волчьими лапами только до лодыжек — ступни были человеческими…

Питер осознал, что пялится на тварь с болезненным любопытством и зажмурился.

Не открывая глаз, переобулся и на ощупь зашнуровал ботинки. Запахнул мантию и мельком глянул на часы. Время поджимало, и на него снова навалилось гнетущее и окрыляющее сознание того, что всё зависит только от него.

— Пойдём, Рем.

Существо не отреагировало. И что с ним делать? Взять его за руку… лапу… и вести?

Нужно хотя бы попробовать...

Ему стоило большого труда дотронуться до Ремуса, но он должен был сделать это — для него. Он наклонился и потянул тварь за дрожащую, влажную, уродливую руку.

— Пойдём, Рем. В Лес, как ты хотел. Скоро всё будет хорошо. Ты будешь здоров, Рем, обещаю.

Подчиняясь прикосновению, тварь попробовала подняться и идти по-человечески, потом на четвереньках, но не смогла — ни так, ни эдак.

— Надо идти,— с отчаянием сказал Питер. — Ты обязан пройти по Лунной тропе, Рем, иначе ничего не получится…

Трудно сказать, что подействовало, может быть, слово “лунный”. Тварь подняла голову и глаза её блеснули из-под опущенных век. Издавая невнятные мучительные звуки, тварь поползла на брюхе к Запретному Лесу.

Питер шёл рядом. Он не видел того, что видел Люпин, для него не существовало светлой призрачной дороги, но он ориентировался по своим приметам. Он очень хорошо помнил, где проходил две недели назад, в новолуние, подсвечивая себе Люмосом, и оставлял длинные булавки гоблинова серебра.

Первую он подобрал там, куда, на взгляд Люпина, падал луч из Леса. Там торчал из снега сухой прут — не пень даже, а так, обломок какого-то тонкого деревца. Люпин его и не заметил, а Питер его очень хорошо помнил — два года назад он до крови распорол себе ногу об эту клятую чурку. Потому и втыкал булавку в почерневшее сухое дерево с чувством мстительного удовлетворения, и выдернул её теперь с таким же, почти плотским, удовольствием.

Странный это металл — гоблиново серебро. Настолько странный, что булавка светилась бы, если бы в Запретном Лесу водились эльфы.

Питер воткнул в воротник мантии невесомую булавку и последовал за Люпином по тёмной колее в снегу.

Вторую булавку он подобрал на самой опушке, около намертво вытоптанной лужайки, где собирались ученики на уроки по уходу за магическими существами.

Третью — довольно глубоко в Лесу, где хоженые дороги уводили в стороны, а им с Люпином нужно было вперёд, в чащу.

Четвёртую — на краю бурелома, где начиналась новая тропа, проложенная через поваленные, покорёженые стволы деревьев совсем недавно — для него и Люпина.

Пятую — на выходе из полосы бурелома, на краю круглой поляны. На противоположном краю поляны чёрной стеной стояли деревья.

Лунный немерцающий свет заливал поляну. Ярко, холодно, отчётливо освещал большой плоский камень посередине поляны, чистый, не покрытый снегом. Рядом с камнем — невысокую хрупкую фигуру в мантии с накинутым капюшоном. Блестящую длинную булавку в её маленьких руках.

И ещё что-то было в её руках, что-то непонятное. Чёрное широкое кольцо. Питер прищурился, всматриваясь.

Ошейник.