Не спрашивай, не говори (джен)

На следующий день Джей явился в школу непривычно тихий и пахнущий краской. От него и раньше периодически пахло красками, но прежде Юстина не придавала этому значения — мало ли где он проводил время после школы... А сегодня не то запах был сильнее и резче обычного, не то она стала внимательнее, не то запах слишком уж удачно оттенял общую странную картину — но не замечать его не получалось.

— Вы что, поссорились? — прищурилась Николь, глядя, как Юстина садится подальше, а Джей смотрит куда-то сквозь стол.

— Не поссорились, но ты же видишь, он в облаках витает. Сейчас я смысла не вижу что-то из него вытягивать, а просто болтать, пока у него мысли кристаллизуются — не лучшая идея, только растяну игру в молчанку.

— А если он решит, что ты обиделась?

Юстина пожала плечами:

— Я ведь не обиделась. Заметит, что что-то не так — спросит сам, не заметит — и ладно.

Николь понимающе покивала — и вдруг уставилась на лицо Юстины, будто впервые ее видела:

— Подожди-ка... меня глючит или ты накрасилась?

— Не-а, не глючит. И не смотри на меня так, будто привидение увидела, или я тебя стукну.

— Просто неожиданно — мне всегда казалось, что ты не любительница этого дела...

Искренние по отношению к косметике руководствовались принципом "все или ничего": либо вовсе обходились без макияжа, либо красились ярко, броско, причем не считали зазорным наводить красоту прямо на переменах. В конце концов, если всем видно, что девушка накрашена, кому же она лжет?

Юстина относилась к первому типу. До недавнего времени, когда ей неожиданно остро захотелось быть красивой — и не только в школе, но каждую минуту, даже когда Джей не мог ее видеть.

— ...а вообще-то тебе идет — ты теперь как красотки из старых фильмов.

— Спасибо, — она знала, что ей идет.

Даром, что ли, мама потратила полдня, подбирая Юстине нужный оттенок помады и по-разному подводя глаза. И еще полдня учила ее правильно краситься: тени номер восемьдесят семь, очень темный карандаш для глаз (ноль-ноль-один, не ошибешься), помада номер шестьсот три — не слишком темная, но достаточно, чтобы выделить линию тонких бескровных губ. Если уж даже Николь оценила, значит, мамины усилия точно не пропали даром.

Джей, правда, не заметил. Парни никогда ничего такого не замечают, а он, к тому же, слишком ушел в свои мысли, чтобы обращать внимание на всякие мелочи — все его мысли занимало предстоящее Общество, да так, что только слепой не разглядел бы, а Юстина слепой не была.

Она видела, с каким лицом он впервые пришел в библиотеку — лоб нахмурен, губы плотно сжаты, — как напряженно-внимательно слушал Грина, не придумавшего ничего лучше, чем в стихах признаться Уиттиер в любви. "Как солнце, золото кудрей, а синева безбрежных глаз шлет вдаль привет — и этот свет корабль от гибели бы спас. Она умна, она скромна, ее величественен вид; ее бы в зал на шумный бал — она красавиц всех затмит"... Впрочем, возможно, он с выбором не ошибся: всем понравилось, даже Джей как будто стал меньше хмуриться, хоть по-прежнему смотрел сквозь стол.

Потом его вроде как отпустило; на расспросы Юстины он лишь отмахнулся — мол, мелочь, не бери в голову. И она в самом деле выбросила его странное поведение из головы, тем более что Джей пришел в себя и стал таким, как прежде — открытым и бесхитростным парнем... пока на пятом собрании Общества не подошла его очередь читать.

В тот день Джей явился в школу чем-то жутко взбудораженный; даже обедать со всеми он не стал, а по пути на урок Юстина увидела его в уголке с Фицгерберт — мелкая эрудитка чуть не на колени к нему залезла, что-то шепча на ухо. Право слово, Юстина приревновала бы, если бы чуть хуже знала этих двоих.

На собрании Общества они тоже сели рядышком, положив перед собой потрепанную книгу; у Джея был такой вид, словно он хотел бы сквозь землю провалиться или просто сбежать куда подальше, и только тут до Юстины дошло: он дико боялся читать стихи! "Вот же придурок, какого черта таинственность развел, когда мог просто сказать, что ему страшно?! — раздраженно подумала она, но тут же одернула себя: — Впрочем... да, кто бы говорил".

— Ну, начнем...

Джей протяжно выдохнул и покосился на Фицгерберт. Та кивнула и начала:

— Роберт Бернс. "Старичок с Киллибернских холмов".

Жил-был старичок в Киллибернских холмах

(Рута растет и тимьян вместе с нею),

Жена его так заедала, что страх

(Увянет тимьян — рута только пышнее), — она хорошо читала, легко и чуть нараспев, будто не в школьной библиотеке сидела, а у костра с гитарой. И Джей, слушая ее, немного расслабился, хотя на сей раз не смотрел ни сквозь стол, ни на чтицу — только в текст. Фицгерберт между тем продолжала:

— Однажды старик повстречал Князя Зла

(Рута растет, и тимьян вместе с нею),

И черт его мирно спросил: "Как дела?"

(Увянет тимьян — рута только пышнее).

— Живу я со злой и упрямой женой... — деревянным голосом начал Джей и вдруг, запнувшись, поднял глаза; Юстина показала большой палец — мол, все в порядке, — и он продолжил:

— Кхм. Живу я со злой и упрямой женой

(Рута растет, и тимьян вместе с нею),

С ней рядом — и ты настоящий святой!

(Увянет тимьян — рута только пышнее)...

Они поменялись еще пару раз, разыгрывая диалог старика с сатаной — у Фицгерберт получался очень убедительный дьявол, а Джей понемногу расслабился и втянулся. Дочитывал он уже сам, и, пусть и поглядывал в книгу, получалось у него очень хорошо для первого раза.

— В аду много лет я служил сатаной

(Рута растет, и тимьян вместе с нею),

Но ад я познал, лишь связавшись с женой!

(Увянет тимьян — рута только пышнее),⁽¹⁾ — закончил Джей под общие аплодисменты, и в голосе его звучало совершенно искреннее облегчение. Облегчение не только сатаны, который вернул старику его старуху, но и самого Джейсона Деррика, переборовшего свой страх.

— А почему ты мне не сказал, что боишься читать на публику? — спросила Юстина после собрания, когда Джей провожал ее домой. Сегодня хотелось пройтись, благо день был теплый, а солнце только начинало клониться к закату — и можно было, никуда не торопясь, идти в сектор Искренности кружным путем.

Джей тут же насупился:

— Я не на публику читать боялся. Просто... ну, ты же тоже слушала.

— Так ты боялся читать при мне? — хотя что удивительного, она ведь тоже не хотела выглядеть в его глазах слабачкой. — Ну и зря. У тебя хорошо получалось, особенно под конец.

— Да брось. Не так хорошо, как у тебя, — но видно было, что ему приятно.

— Ну ты сравнил. Нас же с детства учат говорить много и красиво, так что ничего удивительного, что я умею декламировать, — рассмеялась Юстина. — Знаешь, когда я была совсем маленькой, родители часто просили меня читать вслух. Говорили, что мне полезно лишний раз поговорить, пусть и с книгой...

— Круто! А меня, когда я мелкий был, мать брала к себе на работу, и я рисовал сидел, пока она клиентам татухи била. Знаешь, у меня был мягкий-мягкий карандаш, он делал жирные линии, которые потом можно было пальцем размазать, и они становились как дым... правда, и руки после него были все черные, мать говорила — в цвет формы. Только всякие придурки надо мной смеялись, что я рисую...

— И что, ты бросил? — Джей рассказывал о своем карандаше почти как о живом существе, и Юстине почти хотелось придушить мелких гаденышей, которые смеялись над ним много лет назад.

— Почти. То есть я действительно бросил, а потом познакомился с папашей, он мне поставил мозги на место... и, короче, теперь я просто не палюсь.

— Твой отец тоже художник тату? — она не очень представляла, какие профессии в Бесстрашии могли быть связаны с искусством.

— Художник, но не тату, — улыбнулся Джей. — Это проще показать... Сделаем еще крюк?

Юстина кивнула, уже почти зная, что увидит. В голове у нее все встало на свои места: и необычная осведомленность Джея о нравах Дружелюбия, и периодически исходивший от него запах краски, и слова "сперва бросил рисовать, а потом познакомился с папашей". И разрисованные общежития афракционеров, которые Джей так хотел ей показать из окна поезда... и сейчас.

В косых лучах заходящего солнца узоры, которых Юстина не разглядела при дневном свете, проявились во всей красе. Перед ней был дом, разрисованный огромными нотами, и дом, чьи окна проглядывали между нарисованных веток; мыльные пузыри и огромные птицы, разлетающиеся по стенам зданий... Человек, нарисовавший все это, был очень смел — его рисунки покрывали дома от земли до самых крыш, а значит, ему приходилось карабкаться на огромную высоту, — и очень добр. Его доброта светилась в каждом рисунке, озаряла лица встречных афракционеров, когда их привычная настороженность при виде форменной куртки Джея сменялась узнаванием "эй, ты же сын Бена? Привет папаше!" Джей обещал каждому, что все передаст, и сиял, как новенький цент.

— Смотрю, тебя тут все узнают, — заметила Юстина после пятого обмена любезностями. — Часто тут бываешь, или ты просто на отца похож?

— Ну мы похожи, конечно, но не так чтобы очень. Просто папаша выше меня на восемь дюймов, — хмыкнул Джей. — Нас таких поди не узнай...

Юстина смерила его взглядом, мысленно добавив к его немалому росту восемь дюймов, и присвистнула: да уж, тут даже разная форма родство не скроет... в случае Джея фракция была точно не выше крови. Причем в самом прямом смысле.

1) Перевод Галины Сергеевны Усовой.

Вернуться к тексту