Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

«Это почти тюрьма… — пронеслось в мыслях Альберта, — Да, Господи, теперь я не только знаю, но и чувствую, что участь моя окончательно предрешена и нет для меня спасения — что бы я ни делал, как бы ни пытался оправдать себя, выйти из того положения, до которого, фактически, добровольно довёл сам себя, зная, на что я шёл. Ведь меня — а значит, и всех нас — предали те, кто клялся на Библии в вечной преданности братству. Потому что этот день — если не первый, то один из начальных в той тихой и кровавой охоте, что началась на нас. Они приняли решение сделать первой жертвой мою Консуэло — дабы напугать остальных служителей и тем самым сподвигнуть их на признания. Весть о её смерти — смерти супруги Мастера, стоящего во главе Ордена и заслуженно имеющей ту же, самую высшую ступень посвящения — станет громкой и быстро разлетится между остальными братьями. Кого-то из них обуяет страх, и они не устояв, назовут имена — пусть не всех — быть может, в одно из мгновений в их сердцах проснётся совесть и осознание того, что они — но сказанных слов не вернёшь назад — и их будет достаточно, чтобы для них смягчили наказание, а истинных братьев — уничтожили либо обрекли на плен, где им будет суждено отдать свои дýши Господу. Я же им нужен живым также затем, чтобы выдать имена собратьев. Но я не выдам — клянусь Тебе, о, Всевышний. Пусть даже меня станут пытать и, быть может, сами того не желая, доведут так до смерти… Да, мы все должны были быть готовы и к предательству, но для меня это слишком сильный удар. Слишком. Быть может, мне кажется так потому, что теперь я лишён и тех двоих людей — родных душ, кои оставались у меня в этом мире и коих я любил так же, как и наше общее дело. Если бы Консуэло не убили сейчас, то я, даже зная о том, что меня ждёт заключение до конца дней или казнь — был бы храним от нечеловеческого страха перед теми неизведанными местами, где обитают дýши — на этом свете мыслью о том, что где-то на земле есть любящее сердце, молящееся за меня — пусть даже также в стенах каземата. И, если бы меня начали истязать — я был бы более твёрд, нежели теперь и, вполне готовый к ним, переносил бы эти муки с большей стойкостью. А сейчас… Что мне терять сейчас? Жизнь? Свободу? Ни то, ни другое более не дорого мне. И, коли бы не любовь, которую Создатель отнимет у меня, коли я закончу свои земные дни самовольно, отделив меня от неё пламенем преисподней — то не жить бы мне более на этой земле… Но, моя родная, я испытываю и радость за тебя, зная, что ты не изведаешь ужаса нахождения в тюремных стенах. Я слышал о том, как некоторые надзиратели обращаются там с женщинами. Теперь в моём сердце нет этого страха. Тебя миновала чаша сия, и за то я благодарю высшие силы…»

Наконец надзиратели остановились возле того каземата врéменного содержания, что предстал прямо перед глазами нашего героя.

Один из них снял руку с плеча Альберта, и его помощник, встав прямо за его спиной, тут же положил другую свою ладонь на второе плечо нашего героя. Этот человек держал Альберта так крепко, что тот чувствовал, как пальцы надзирателя едва ли не вонзались в его кожу.

Тем временем первый тюремщик не торопясь, но и не слишком медленно отыскал в связке ключей на поясе нужный, снял его и отпер решётчатую дверь. Затем, повесив ключ обратно, также не говоря ни слова, в том же темпе вынул из кармана другой — гораздо меньшего размера — и, повернувшись лицом к Альберту, взял его левое запястье и, также, не говоря ни слова, открыл замо́к наручников и освободил рýки нашего героя.

Всё это время Альберт продолжал смотреть перед собой безучастным, ничего не выражающим, поблекшим взглядом полуопущенных глаз, в которых уже не было прежнего блеска — словно ничего не видя. Гýбы его были сомкнуты. Сейчас он был похож на куклу, с которой можно делать всё, что угодно.

После этого первый сопровождающий положил ладонь на спину Альберта и подтолкнул его вперёд.

— Заходи, — прозвучал безэмоциональный, неприятно-бездушный, грубый голос надзирателя, в котором угадывались ноты самодовольства, наглости и вседозволенности.

Пока последний запирал решётку, его помощник неотрывно следил глазами за нашим героем, который вначале остановился у са́мой двери и несколько мгновений стоял неподвижно, а затем, рассеянно потирая запястья, но даже не глядя на них, продолжая смотреть в никуда, сделал несколько шагов вперёд — мимо кровати, к стене. На руках Альберта не было следов от наручников, но они болели по причине долгого, неловкого, неудобного, стеснённого положения, хотя эта боль не причиняла ему таких мук, как непрестанно разрывающееся сердце.

За это время второй надзиратель запер замо́к и, ещё раз обернувшись к Альберту — словно проверяя, не собирается ли он бежать — будто не замечая, в каком состоянии пребывает узник — оба сослуживца всё так же, не говоря ни слова и не слишком спеша, удалились прочь.