Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

Слушать в любом порядке.

Название — Исполнитель (-и):

A Winter Morning — Fiona Joy Hawkins

Piano by Candlelight — Carl Doy

Moonlight Sonata — Hidden Citizens, Ludwig van Beethoven

Seven Sirens and a Silver Tear — Sirenia

Chevalier De Sangreal (The Da Vinci Code) — Pianist of The Moon, Hans Zimmer

Overture — The Fantom of The Opera

Смерти нет — Тэм Гринхилл (начиная со II главы)

Спящая в огне — Сны Саламандры

Плач Элвира по Иэллэ — Тэм Гринхилл

Winter Sonata (Piano Version) — Siamak's Piano

A Comme Amour — Absheron Piano, Фридерик Шопен

Floreat — Lesiёm

Полночь оплачет — Тэм Гринхилл

2nd Movement 'Rain' — Fiona Joy Hawkins

Confutatis — Daniel Barenboim, Chœur de l'orchestre Paris, Вольфганг Амадей Моцарт

Nocturne in C-Sharp Minor — Alper Ketenci, Фридерик Шопен

Путь самурая — Автор Застенчив (воспринимать без строк: "Если в мире все не больше, чем гэн, / То истинна только смерть...")

Le Vent, le cri (Generique) — Ennio Morricone

Последний пир — Тэм Гринхилл

Sarabande — Георг Фридрих Гендель, Alper Ketenci

Прогулки по воде — Nautilus Pompilius

Humilitas — Lesiёm

Крылья — Nautilus Pompilius

Казнь — Игорь Корнелюк

Гефсиманский сад (Гибель Иуды) — Игорь Корнелюк

Пожар — Немного нервно

Passacaglia n G minor, Suite №7, HWv 432/6 (Modern Piano) — miguel carvena, Warren Wills, Георг Фридрих Гендель

Mariage D'amour (Spring ) — Gacabe & Jecabe

Good Morning — Piano Classics

Ржавый ангел — Сурганова и Оркестр

Музыка — Павел Кашин

The Four Seasons, Concerto for Violin, Strings and Continuo in F Minor RV 297, "L'inverno: l. Allegro non molto (Remastered) — Julius Frederick Rinaldi, Walter Rinaldi. J.S. Bach Orchestra, Антонио Вивальди

Passacaglia — Absheron Piano

Жанна — Немного нервно

In evangelium: I. O rubor sanguinis (antiphona) — The Hildegard Von Bingen Choir, Хильдегарда Бингенская

Love Letter — Ana Dark

Не было такой — Борис Гребенщиков

PULSE — Tony Ann

L'Assasymphonie (Radio Edit) — Mozart l'Opera Rock

На крыльях любви — Павел Кашин

Светлей — Немного нервно

Радуйся — Моя дорогая

Ветер, дай мне тяжесть белоснежных одежд — Тэм Гринхилл

Lacrimosa (Requiem by Mozart) — Origen, Вольфганг Амадей Моцарт

Битва титанов — Александр Малинин

Крылья листьев — Александр Малинин

Господин горных дорог — Мельница

Love Letters — Ana Dark

Sonata of Despire — Ana Dark

Waltz № 7 — Фридерик Шопен

Sorrowful Elegy — Ana Dark

Requiem in D Minor, K. 626: Lacrimosa — Orguestra Reino de Aragо́n, Ricardo Casera, Noelia Torres, Federacione Aragonesa de Coros, Вольфганг Амадей Моцарт

Перебор серебром — Тэм Гринхилл

Просыпаясь во сне — Магелланово облако

Toccata und Fuge d-moll BWV 565: (1992 Digital Remaster) — Werner Jacob, Johann Sebastian Bach

Когда Альберт Рудольштадт находился на одном из самых ответственных, решающих заданий, возложенном на него Орденом Невидимых, пи́сьма от его возлюбленной Консуэло, исполнявшей свою важную часть миссии в соседнем городе, не приходили уже более месяца, и наш герой не находил себе места.

Разные мысли посещали Альберта.

Самой первой и утешительной для него было то предположение, что его избранница могла затаиться, не проявляя себя и не покидая лишний раз убежища, но наблюдая за новыми людьми, внезапно появившимися в её окружении, присматриваясь к ним.

Второй — что приспешники властей с помощью тайной разведки могли раскрыть личность его любимой и затем взять её в плен с целью выпытать имена их соратников.

«Я знаю, что ты не сдашься — что бы они ни вытворяли с тобой. Но пусть же Всевышний пронесёт эту чашу мимо тебя. Я заклинаю вас, высшие силы — помогите той, кого я люблю. Спасите же и всех нас».

Третья же была одной из самых страшных и исходила из предыдущей. Не добившись ничего, они могли довести его возлюбленную до смерти, изначально не имея такого намерения.

И последняя — понимая, что его верная соратница не произнесёт ни одного имени, они могли намеренно лишить жизни ту, что носила под сердцем его ребёнка, чтобы она уже никогда не принесла вреда власть предержащим.

Тревожась всё сильнее, наш герой совершал всё больше ошибок в беседах с королём и его приближёнными, и они становились всё серьёзнее и значительнее, но, благодарение Господу, обладая прекрасным ораторским талантом, Альберт исправлял их на ходу, не вызывая никаких подозрений, хотя с каждым разом это давалось ему всё труднее и оттого выходило дольше по времени, а это значило, что исполнение задания могло затянуться, а последнего нельзя было допустить — ведь все сроки были чётко оговорены.

По вечерам он доставал небольшое распятие, кое всегда носил с собой, куда бы ни отправлялся, и просил небо, чтобы в завтрашний вечер Консуэло нашла время и возможность написать и отправить ему хотя бы одну строку, одно слово — дать знак, что в настоящий момент ничто не угрожает её жизни.

В конце концов, терзаемый ужасными догадками и невыразимым волнением, заранее наскоро собрав только самые необходимые вещи, дождавшись свободного дня и остановив первую попавшуюся почтовую карету, наш герой, рискуя быть узнанным, рискуя всем, отправился через границу. Он знал, в каком месте в это время должна была находиться его любимая.

«Всевышний, благослови меня».

Альберт Рудольштадт воспользовался другим именем и легендой, придуманной им и одобренной главными членами Ордена в самом начале миссии, и ему удалось не вызвать подозрений.

«Да, меня могут исключить из братства. Я нарушаю все самые жёсткие, непреложные правила нашего Устава, кои клялся соблюдать при любых обстоятельствах. Я могу не успеть вернуться обратно, и наши старейшины решат, что я предал наше сообщество. Они имеют право изгнать меня без моего присутствия. Может случиться всё, что угодно. Быть может, мне не удастся сохранить свою жизнь или меня узна́ют, арестуют и предадут суду. Но я не могу иначе. Однако время ещё есть — несколько дней в запасе. Консуэло для меня дороже жизни, и, если ещё не поздно спасти её от опасности — я сделаю всё ради этого».

Прибыв в город, без труда отыскав убежище своей избранницы, данного на срок, отведённый для выполнения секретного поручения, он быстро открыл своими ключами дверь её укрытия. Когда наш герой переступил порог помещения — Глазам Альберта предстало страшное зрелище. Он застал свою возлюбленную лежащей на полу посреди комнаты, перед столом. Он не видел лица́ своей избранницы, потому что лежала она спиной к двери, согнувшись почти пополам. Рýки Консуэло, что были почти по локоть испачканы в крови́, обнимали живот, что уже начал едва заметно округляться. Ноги её были согнуты в коленях и прижаты к тому месту, где ещё несколько минут назад жило их дитя, коему уже не было суждено родиться на свет. Верхняя часть юбки Консуэло была полностью пропитана кровью, а из-под неё всё ещё текла тонкая красная струя. Голова его возлюбленной была прижата к груди. Лицо её было смертельно бледно, а глаза плотно сомкнуты.

Испытав вначале невыразимый ужас, через несколько мгновений Альберт осознал, что его избранница ещё жива. Он стремительно бросился к ней, встал на колени и увидел лицо своей любимой, блестящее от непрестанно льющихся слёз. Тело Консуэло сотрясала мелкая дрожь.

Альберт стоял возле своей возлюбленной, истекающей кровью, в ужасе и замешательстве, не зная, что предпринять. Он боялся слишком сильно прижать свою избранницу к себе, причинив ещё больше боли.

— Родная моя…

Наконец дрожащими руками Альберт осторожно поднял голову и спину своей любимой и осторожно заключил свою избранницу в объятия. Наш герой знал, что они будут последними, но не хотел верить в это.

От испуга и неожиданности Консуэло вздрогнула ещё сильнее, и, наконец, с огромным усилием открыв глаза и через несколько мгновений поняв, что видит перед собой своего любимого, едва слышно проговорила, почти прошептала, продолжая дрожать от невыносимой боли:

— Господи… это моё предсмертное виде́ние… я знаю, что тебя нет рядом со мной… Зачем же Ты так мучаешь, меня в последние минуты моей жизни?..

Взгляд её был полубезумным и полупустым от боли, у неё не хватало сил поднять веки полностью.

— Нет, моя родная, это я, я здесь, рядом с тобой. Это не иллюзия. Прошу, поверь мне.

— Альберт… но… как ты…

— Я повиновался голосу своего предчувствия. Ты так долго не писала мне… Господи, когда я думаю, что мог не успеть — то моё сердце разрывается. Всевышний подарил нам последнюю встречу на этой земле, благодаря которой теперь я знаю о твоей судьбе.

— Да… Я затаилась, заметив незнакомцев в своём окружении, но напрасно… Я знаю, что они сделали — заплатили работникам магазина, чтобы они продали мне отравленную еду́… Теперь я понимаю это…

— Но, быть может, тебя ещё можно спасти… Что я могу сделать для тебя?..

— Нет… Уже слишком поздно… Я чувствую это… Но тебе и не дали бы ничего сделать… Ведь сейчас сюда придут полицейские и заберут тебя…

— Да, я знаю, и я готов к этому. Я знаю, что ждёт меня. Уже можно считать, что наш Орден пал, скоро схватят и жестоко осудят нас всех, но ты, моя родная, успела сделать так много, твоя деятельность, твои успехи были неоценимы…

— Я лишь в точности исполняла все поручения, делала всё, что было в моих силах, согласуясь со своим сердцем — моя душа вела меня за тобой по этому пути, и я не жалею ни о чём… Но, Господи, я не могу сейчас думать ни о чём, кроме этой страшной боли... Когда же всё это закончится, когда Господь прекратит мои муки…

Консуэло непрестанно вздрагивала всем телом от боли и плача.

Он прижал избранницу к своей груди, и, закрыв глаза и прижавшись щекой к волосам своей любимой, пытаясь хоть как-то смягчить её страдания, и заплакал горькими неостановимыми слезами.

— Наш ребёнок… Столько надежд на будущую жизнь… Но твои прикосновения облегчают мою боль. В одиночестве мои страдания были бы несравнимо невыносимее. Но я хочу сказать тебе самое главное, самое важное — заклинаю, прошу тебя — не делай ничего с собой. Живи. Живи ради меня и нашего нерождённого сына, который станет ангелом на небесах. Я знаю, что после моей смерти твою душу пронзит невыразимая боль — несравнимая с той, что испытываю я сейчас. Она породит в твоём разуме греховные мысли, но ты не должен подчиняться тому, что они станут диктовать тебе. Находясь в пожизненном заточении, ты должен жить и нести в этот мир свет своими молитвами. Их не услышит никто кроме Господа, но благодаря им мир станет светлее и чище. А в своё время ты сможешь соединиться с нами. Прошу, обещай мне, что не покинешь эту землю раньше отпущенного срока. Ведь впереди у нас целая вечность.

— Ты тоже станешь ангелом, будешь подобна Деве Марии, и ваши души вечно будут рядом. Да, я обещаю, обещаю тебе, нашему Сыну и Господу, что приму свою судьбу смиренно и буду всегда помнить о вас обоих и хранить в своём сердце свет, любовь и веру — что бы ни происходило со мной, как бы ни обращались со мной в стенах той тюрьмы, куда меня заключат.

— Если ты найдёшь в себе силы достойно провести остаток своих дней — ты будешь подобен Иисусу Христу, вознесшемуся на небеса, и я непрестанно стану поклоняться тебе. Я прощаюсь с тобой здесь, на этой земле, но я буду ждать тебя на небесах...

Произнеся эти слова, Консуэло задрожала сильнее, взгляд её, став отсутствующим, почти остекленел и устремился куда-то вверх. В приступе самой сильной боли за всё время своих мучений наша героиня судорожно схватила ладонь Альберта и, не в силах больше терпеть эти нечеловеческие страдания, зажмурила глаза и сделала непроизвольный глубокий вдох ртом. Тело её выгнулось вперёд. Он не сводил глаз с искажённых мукой черт своей любимой женщины.

— Родная моя, прошу тебя, не умирай, я не смогу жить без тебя…

Но она уже не слышала его.

Через несколько мгновений тело её расслабилось, голова откинулась назад, а черты приобрели выражение покоя и умиротворения. Агония закончилась. Благодарение Богу, она была краткой. Консуэло умерла. Она наконец-то перестав испытывать боль.

Громкий, казалось, заполняющий всё пространство пустого дома, весь мир, долетающий до высот космоса крик безысходности вырвался из груди Альберта, поднявшего голову к небесам.

— Нет!!!

Он обеими руками крепко прижал Консуэло к своей груди, зарылся лицом в разметавшиеся в беспорядке по плечам волосы своей возлюбленной, и, зарыдав почти в голос, сотрясаясь всем телом, омочил их слезами. Одежда и руки Альберта были влажными от кро́ви его возлюбленной, но он не замечал этого.

«Господи, молю Тебя, забери мою ду́шу отсюда прямо из тюремной камеры. Пусть мýки моей души не продлятся долго… Родная моя, покойся же с миром. Господи, забери же отсюда душу Консуэло прямо в свои объятия…»

Это повтор ввиду добавления предыдущей главы́.

Прибыв в город, без труда отыскав убежище своей избранницы, данного на срок, отведённый для выполнения секретного поручения, быстро открыв своими ключами дверь её укрытия, и, войдя, почти вбежав в помещение, он увидел свою любимую, неподвижно лежащую посреди комнаты, на полу, на боку, спиной к входу, а лицом к окну. Ноги её были чуть согнуты в коленях, а из-под юбки, насквозь пропитанной кровью, вытекала тонкая красная струйка. Обе руки его любимой, также по локоть испачканные кровью, лежали на животе, что уже начинал едва заметно округляться. Голова Консуэло была повёрнута в сторону, а глаза закрыты. Лицо её было смертельно бледно.

Альберт похолодел и на несколько мгновений застыл. Глаза его расширились, а всё существо сковал ужас.

— Нет… Господи… Боже мой… Я не могу поверить… — наконец вырвалось у него шёпотом вместе с короткими дрожащими вдохами и выдохами. — Это означает, что началась жестокая облава. Либо среди нас появился враг, либо проявила себя безупречная работа королевской охраны и разведки. Но, как бы то ни было — быть может, ты просто без сознания, и тебя ещё можно спасти…

Он опустился на колени и приложил ухо к груди своей возлюбленной. Сердце Консуэло не билось.

— Сколько крови… Наш ребёнок… — Альберт дрожащей рукой прикоснулся к ставшей тёмно-красной и блестящей от свежей крови юбке Консуэло. — Ты защищала его до последнего, словно бы пытаясь удержать в себе, надеясь на то, что твоя жизнь всё-таки не оборвётся вот так. Сколько же нечеловеческой боли ты испытала — я не могу представить себе твоих мучений… Меня не было рядом с тобой, я не смог защитить тебя, и у меня было лишь смутное, неясное предчувствие, и я не хотел, отчаянно не желал верить ему. Если бы понадобилось — я бы закрыл тебя собой, своей грудью. Если было совершено насилие, то я знаю, что ты боролась, применяя все свои силы, не желая отдавать свою жизнь и жизнь нашего сына без боя. Ты умерла за правое дело, за наши светлые принципы, со святой верой в душé. Но что же они сделали с тобой? Я не вижу ран на твоём теле. Должно быть, это какой-то яд, что не оставляет следов. Да, всего скорее, что тебя отравили. Я просил Бога, чтобы Он избавил тебя, всех нас от этой участи, но Он не услышал меня. Каждый из нас должен, обязан был морально готовым к подобному, мы постоянно говорили друг с другом об этом, но… это сильнее меня… К этому невозможно подготовиться… Я приехал сюда прямо в день твоей гибели, а ведь мог бы опоздать и так ничего и не узнать о твоей судьбе, или узнать слишком поздно — на суде, или встретиться с тобой тогда, когда бы ты была ещё жива и оба мы находились в счастливом неведении. Всевышний, я благодарен тебе за то, что не опоздал и увидел всё своими глазами. Это горькая милость, что ты сотворил для меня. Но сейчас полиция придёт за мной, и я не бегу, не стану сопротивляться и на все вопросы буду отвечать лишь правду и созна́юсь лишь в своих деяниях на благо мира, не приняв на себя никакой клеветы. А пока я буду с тобой. Это последние мгновения, когда я вижу тебя. Господь отомстит за тебя, за меня и за всех нас. Но я не знаю, как мне жить дальше. Я знаю только одно — меня ждёт либо пожизненное заключение, либо казнь. И пусть лучше они примут второе решение — так я скорее встречусь с тобой, чтобы не разлучаться уже никогда. Или пусть Создатель заберёт мою ду́шу отсюда как можно скорее тогда, когда за мной запрут дверь тюремной камеры… А сейчас — покойся с миром, моя родная…

Альберт прижал бездыханное тело к своей груди и зарыдал.

Альберт не знал, сколько прошло времени, прежде чем за стенами убежища послышались цокот копыт лошадей, остановились две кареты, а спустя несколько мгновений до его слуха донеслись шаги полицейских. Этот шум вывели его из горького забытья.

По-прежнему сидя на коленях и вытирая одной рукой слёзы, а другой прижимая Консуэло к себе, наш герой думал:

«Можно быть уверенным, в том, что их вызвали те же люди, что содеяли этот кошмар с моей возлюбленной. Но на мой вопрос о том, кто это сделал, они скажут, что заявивший пожелал остаться неизвестным, опасаясь мéсти — так что нет смысла задавать его. В ответ они станут издеваться надо мной. К тому же, ответ на него не изменит моего будущего. И, всего скорее, его не изменит уже ничто — хотя я и стану пользоваться придуманными легендами. И даже в отношении того случая (но, Господи, как же невыразимо цинично звучит это слово, когда я думаю о моей любимой!..), что произошёл сейчас — у меня заготовлена достаточно правдоподобная история. Практически при любых обстоятельствах есть ничтожный шанс, что они поверят мне и мне удастся избежать наказания и продолжить наше дело. Но лишь ничтожный. И я должен быть готов к самому худшему. И я готов. Однако надежда умирает последней. В то время, как человеческая жизнь более хрупка по сравнению с ней».

Последняя мысль пронеслась в голове Альберта, когда он вновь опустил взгляд на земной облик своей возлюбленной.

Вскоре в окне он увидел двух работников полиции, идущих к дому и говорящих меж собой. Один из них посмотрел прямо на нашего героя и, обернувшись к своему помощнику, сказал ему:

— Эй, а это кто там ещё? Всё было спланировано чётко, и никто не мог проникнуть туда во время исполнения, стало быть, он появился здесь уже после. Но, в любом случае, нам нужно быть осторожнее. Но… постой-ка… — он ещё раз обернулся на Альберта, словно бы не в силах поверить своим глазам. — Это же ведь…

— Да… ты знаешь, мне тоже кажется, что это он. Но… как?..

— В любом случае, теперь нам нужно войти, проявляя двойную осторожность и убедиться во всём. Держи оружие наготове — ибо неизвестно, что в голове у этого безумца и почему он тут оказался. Всё это очень странно…

— Однако точно верно одно — нам несказанно повезло — если, конечно, он не станет вырываться и не побежит. Конечно, по его виду этого не скажешь — похоже, что он, обнаружив наблюдение за собой, решил каким-то образом обмануть наших сотоварищей, поведя их по ложному следу — к примеру подослав двойника. И ввиду этого обстоятельства он может быть крайне опасен, и, к тому же, говорят, этот сумасшедший фанатик и без того склонен к частым и резким сменам настроения и имеет весьма своеобразное мышление — а это означает, что мы не знаем, чего можно от него ожидать. К тому же, он, похоже, действительно убит горем. Наверное, не ожидал подобного поворота так скоро.

— Да, такая удача и вправду бывает раз в сто лет, — продолжая говорить столь же удивлённым и шокированным голосом с безотчётными нотами страха подтвердил первый полицейский и добавил, — Но мы должны будем любой ценой удержать его — ведь такая удача бывает раз в сто лет. Но всё же сначала нужно удостовериться — а то мало ли что. С этими тайными обществами, как известно везде и всегда — никогда не бывает всё так просто.

Первый полицейский осторожно открыл дверь и оба они наконец вошли в помещение.

— Кто вы такой? Назовите свои имя и фамилию. И расскажите, как вы здесь оказались. Свидетель рассказал, что в момент совершения преступления видел в этих стенах другого человека, по внешности совершенно не похожего на вас.

— Я думаю, что вам и без того известно, кто я. И ваш свидетель был совершенно прав. Уж вам ли этого не знать.

— Эй, на что это ты намекаешь! Да и вообще — не смей дерзить представителям закона! Отвечайте, когда с тобой разговаривают! — повысил голос второй работник полиции.

— Меня зовут Альберт Рудольштадт, — сдерживая злость, глядя на полицейских исподлобья блестящими глазами, полными слёз и гнева и продолжая прижимать к себе бездыханное тело своей возлюбленной, почти процедил сквозь зубы наш герой.

— Да, действительно такого колоритного персонажа невозможно перепутать ни с кем другим. Нам очень подробно описывали тебя — бледный как мертвец, худой словно вампир, высокого роста, с длинными чёрными волосами, обладающий необыкновенной физической силой и имеющий всегда лихорадочно блестящие от непрестанной экзальтации тёмные глаза. А сейчас, они кажутся, ещё более безумными. Но мы-то уж думали, что нам придётся искать тебя не меньше, чем несколько месяцев, что ты, узнав о том, что охота на вас началась, станешь скрываться в одном из своих подземелий. Хотя, признаться, нам и довольно жутко видеть тебя тут — в силу кажущейся необъяснимости данного обстоятельства. Но, в общем-то, как бы там ни было — страшный ты человек, надо сказать. Такой молодой, а уже смог повести за собой такую обширную организацию. Да, странный поворот… Но, ты знаешь, как бы там ни было — мы не верим собственному счастью. Как же ты облегчил нам работу!

— Ну, что ж, так-то лучше. Повторю второй вопрос, а то, ты, кажется, забыл, что я задавал его тебе. Как ты оказался здесь? Ведь, насколько известно нашей разведке — ты должен находиться в соседнем городе, выполняя решающее поручение. Или ты хочешь сказать, что благодаря своему ясновидческому дару почувствовал и прямо в этот день, и чуть ли не в этот самый час примчался… Но, увы, не успел.

— Да, всё было именно так.

Альберту всё же удалось полностью взять себя в руки и впредь следовать здравому решению давать ответы на все разумные вопросы представителей власти.

— Послушай, не смеши нас. Мы не верим в эти детские сказки.

Наш герой понимал, что они не воспринимают его слова всерьёз, но справедливо считал своим долгом держаться достойно в любом положении.

— Мне абсолютно безразлично, верите вы мне или нет. В конце концов, это не ваше дело — устанавливать истинность моих слов. Это работа судей.

— Ишь ты, какой умный...

— Ладно, хватит с ним препираться — только время теряем. Поднимайся. Да поживее! Закончились твои игры. В участке с тобой живо разберутся.

Сражённый внезапным горем и оттого почти лишённый физических сил, Альберт не мог без посторонней помощи встать на ноги, и работники полиции насильно подняли его, ловким движением сковали руки нашего героя наручниками, схватили за плечи и повели к выходу. Альберт попытался в последний раз обернуться к своей погибшей избраннице, но ему не дали этого сделать, резко подтолкнув вперёд.

Говоря так, полицейские вывели Альберта Рудольштадта из последнего убежища его возлюбленной. Наш герой бросил взгляд в окно в надежде ещё хотя бы одно, последнее мгновение лицезреть свою избранницу, но, увы, оно находилось слишком высоко, чтобы можно было увидеть пол, где лежало распростёртое тело той, что избрала его душа́ задолго до рождения обоих в этом мире, в этом воплощении.

Перед каретой, куда было предписано посадить арестованного, стояла ещё одна — предназначенная для перевозки тел, найденных на месте преступления, в морг.

Около экипажа уже ждали двое людей в такой же форме, в какую были одеты и те, что пришли для проверки территории, где произошло убийство, на предмет безопасности, но столкнулись с неожиданным везением. Они держали наготове носилки и смотрели на всех троих потрясёнными взглядами, слегка расширив глаза.

Увидев в их руках, этот предмет, Альберт сразу же понял всё.

Работники полиции, сопровождавшие его, остановились возле своих сослуживцев, и один из первых с лёгкой усмешкой проговорил:

— Да, мы тоже не думали, что вот так… — и ужé обыденным тоном быстро добавил, — Всё чисто. За исключением, — он с усмешкой поворотом головы показал на нашего героя, — вот этого, — и вновь перейдя к будничной интонации, закончил, — можете забирать тело.

Ожидавшие уже собрались было идти к дому, но тут Альберт, неожиданно произнёс:

— Позвольте мне увидеть, как будут выносить тело моей… Консуэло.

Эта просьба зародилась в его сердце в первое же мгновение, когда он увидел двух других работников полиции.

— Ишь чего захотел! Это запрещено законом! Да и к тому же — ты ведь видел, сколько там работы! Его так просто не возьмёшь! Столько крови — с ног до головы перепачкаться можно — надо ещё как-то подступиться… Это сколько же ещё нам тогда пришлось бы тут стоять! Ну и прибавил же нам работёнки ваш неродившийся отпрыск! — успели, заделать, надо же, — говоря эти слова, полицейский нехорошо усмехнулся.

Взгляд и все черты Альберта загорелись праведным гневом невероятной силы. Глаза его расширились, а дыхание участилось. Он уже открыл было рот и набрал воздуха, чтобы во второй раз вступиться за свою любимую женщину, но на сей раз не нашёлся, что ответить.

— Да и день уже́ кончается, а мы ведь уже́ говорили, что устали, — добавил тот же работник полиции.

— Пойдём уже́, а. Время действительно по́зднее, — поторопил его помощник. — Я спать хочу.

И оба сослуживца, продолжая держать руки на плечах нашего героя, быстро, бесцеремонно и неумолимо пошли вперёд. Альберт принял решение, что не будет унижаться перед этими людьми, не станет настаивать, не взмолится, не опустится перед ними на колени.

«Что ж… Я уже попрощался с тобой, моя любимая, моя родная… Я просто хотел увидеть тебя ещё один раз. Но я мог предположить, что они не разрешат мне…»

А тем временем двое других служащих, войдя в дом, первым делом удивились тому, насколько маленьким и хрупким оказалось то тело, которое им предстояло забрать. Да, если бы существовала такая возможность — то с этим действительно мог бы справиться один человек.

И такое изящное телосложение нашей героини только лишь подчёркивало её ангельскую суть.

Они положили носилки на пол, всё-таки слегка испачкав их кровью.

Один из напарников ненароком вступил краем ботинка в лужу.

— Чёрт… — тут же с брезгливостью и отвращением выругался он.

Затем, стараясь не касаться юбки Консуэло, они вдвоём подняли тело — первый держал плечи и голову, второй — ноги и спину — и поместили то, что осталось от этой святой молодой женщины на земле, на носилки.

И уже через минуту тело нашей героини, умершей в невыразимых муках, лежало в полицейской карете, следовавшей за той, где, прислонив голову к стене — почти запрокинув — сидел безутешный Альберт Рудольштадт, из закрытых глаз которого временами падало несколько прозрачных ка́пель.

— Господи, какой же он всё-таки размазня! Гляди-ка — испугался-таки, — в который раз усмехнулся один из полицейских, — перестал строить из себя бесстрашного борца со всемирным злом!

«Я словно бы что-то смутно предчувствовал, не желая отпускать тебя одну — именно потому, что ты уже носила нашего ребёнка — и я говорил тебе, что нет ничего постыдного для любого из братьев и сестёр нашего союза в исключительных обстоятельствах в замене задания для каждого из нас на одно, общее. Тем более, что я уже думал над принятием закона, допускающего подобную возможность в особых случаях — но у нас оставалось всё меньше времени для проведения собраний, и для них находились более важные, а порой и вовсе безотлагательные поводы, связанные с новой системой конспирации, схемами связи между всеми членами братства, совершенствованием сети тайных убежищ и потому мы откладывали этот вопрос на неопределённый срок — и это не повлияло бы ни на мою, ни на твою репутацию. И я был уверен — старейшины послушали бы нас, если бы мы сказали им об этом вместе. Но коли бы я пришёл к ним один — зная о моей любви к тебе и о том, что ты против моей просьбы, они отнеслись бы к моим словам предвзято. Однако же ты была сурова и непреклонна, и, конечно же, я не мог пойти против твоей воли. И я не вправе винить тебя — ты хотела быть мужественной и честной перед самой собой, и это поведение истинной и преданной служительницы любого священного Ордена — но теперь я потерял всё. Но, всего скорее, даже будучи рядом с тобой, я не оказался бы способен предотвратить то, что случилось — даже если бы смог почувствовать что-то неладное. К тому же, мой дар предвидения не всегда исправно служил мне. Как бы там ни было — сейчас я испытываю преступную жалость к себе, к своей судьбе — совершенно недопустимое чувство для тех, кто отдал себя служению высшим идеалам и обязан гордиться тем, что никогда не сдавался, и лишь роковая неотвратимость воли лживой и лицемерной, поддающейся искушению лёгкого обогащения, и, быть может, частью запуганной и оттого идущей против своих убеждений Фемиды, встав на пути, прервала его. И эти тоска и уныние — непростительные слабости для такого человека, таких людей, как я. Но нет, это всё же не жалость к себе, а ужас. Страх. Страх и безысходность. Мою любимую женщину убили вместе с нашим ребёнком. Дело, которое было половиной моей судьбой, погибло. Я лишился всего, что было мне дорого, всего, без чего жизнь моя не имеет цели. Так что же мне теперь с того, что вскоре у меня отнимут и свободу? Я почти наверняка знаю свой вердикт, знаю, что меня ждёт. Господи, сделай так, чтобы меня приговорили к казни... Но почему, почему же не случилось так, что наши враги первым уничтожили меня?!. За время своего служения в нашем Ордене Консуэло развила огромную силу духа. Я с великой радостью и тихой гордостью и торжеством наблюдал, как прекрасные задатки этого качества растут, расцветают в ней — и моя любимая смогла бы пережить эту страшную трагедию. Да, вначале моя смерть стала бы для неё почти невыносимым ударом, но с течением времени, постепенно, горе моей возлюбленной превратилось бы в светлую печаль, и Консуэло, сделавшись навеки узницей каземата, сделала бы смыслом своей жизни беседы со Всевышним и молитвы Ему. Я знаю это. В трудный час эти горячие просьбы всегда помогали моей любимой. Но при своей жизни и в часы веселья и спокойствия моя избранница не забывала воздавать хвалы Тому, кто создал её — как будет теперь и на небесах. Консуэло жила рядом с Богом, и Он осознанно жил в её сердце почти с самого раннего детства. Она пела Ему гимны, спрашивала у Него совета и благодарила за каждый прожитый день, в котором не было слёз. Но достанет ли у меня силы славить Господа за то, что Он сохранил мне жизнь и предопределил судьбу, похожую на судьбу монаха, но только в вечном заточении? Я имел волю и энергию, чтобы что-то делать изменять этот мир своими действиями. И эту энергию дала мне моя избранница. Но смогу ли я, оказавшись в серых каменных стенах, где дверью будет решётка, а небеса станут видны лишь через небольшое окно, проделанное высоко в стене — также стать богомольцем до конца своих дней? Не сойду ли я с ума от постоянного бездействия и невозможности идти туда, куда смотрели бы мои глаза и желала бы моя душа́? Укрепи меня, Господи. Вот, видишь, я уже начинаю молиться Тебе — словно готовлюсь к своей участи. Начиная с завтрашнего дня круг моего общения сузится, и его станут составлять лишь сýдьи и те, кто вонзил нож в моё сердце, прервав жизнь той, ради которой я жил последние несколько лет. Пройдёт ещё несколько дней, и он вновь сменится — на видимых — конвоиров и иных тюремщиков, и невидимых — Тебя, и ду́ши Консуэло, моей матери, отца, тётушки и дяди. И мне так хочется верить в то, что хоть кто-то из тех, кого я люблю будут отвечать мне, и это не будет галлюцинациями воспалённого разума…»

Кони почти рысью мчались по полутёмной, тихой, пустынной улице, проникнутой мрачной, готической атмосферой и освещённой лишь тусклым беловатым светом редких фонарей, бросавшим холодные, скупые блики на серую плитку широкой, казалось, бескрайней мостовой.

— Эй, ты оглох, что ли?!. Слушай, ты можешь всё-таки ехать побыстрее, а?!. Не жалей лошадей!.. — то и дело раздавался крайне нетерпеливый, раздражённый, можно, сказать, взбешённый голос одного из служащих полиции, обращавшегося к кучеру.

— Помилуйте, господин старший полицейский — мы же иначе разобьёмся! — кричал в ответ тот.

Он знал своё дело и, хотя и испытывал всегда невольную, едва ощутимую дрожь и некоторую робость при неожиданных звуках громового голоса своего вышестоящего коллеги, но, сохраняя почти полное спокойствие и здравый смысл, не повиновался его гневному приказанию, неустанно повторявшему свои слова.

Поначалу окрики этого человека, и без того имевшего громкий, басовитый голос, поначалу всякий раз выводили Альберта из плена тяжёлых и вязких, окутывавших своим чёрным дымом и в буквальном смысле застилавших перед его глазами действительность мыслей, но постепенно они перестали волновать внимание нашего героя — всё существо Альберта с новой силой, постепенно, но неумолимо поглотил страх беспросветной горечи неотвратимости, словно непроглядной пеленой застлав от его взора действительность и поместив разум нашего героя в мир воспоминаний и чёрных дум.

Кроме всего прочего, к состоянию Альберта теперь добавилась и усиливающаяся дрожь от осознания того, что пережил он всего только менее получаса назад. Тогда он не мог оценить всю силу воздействия подобного происшествия на собственную, чересчур чувствительную нервную систему.

Несмотря на то, что Альберт неустанно укреплял дух остальных братьев своими пламенными речами, призывал гнать от себя прочь любой страх — сам он сейчас понимал, что до сих пор не в состоянии оправиться от шока. И из этого страха в его душе вырастала жалость к себе.

«Такая малодушная жалость, достойная лишь слабых сердец, не способных на то, что успел совершить я… Но есть ли смысл сейчас размышлять об этом? Кто запомнит мои — наши — деяния, кто теперь узна́ет о них?.. Всё будет уничтожено, и мы — их источники — в первую очередь. Казнь или вечное заключение, равносильное смерти — третьего не дано. Для чего мною на земле были прожиты эти тридцать три года?..».

На руках нашего героя впервые умер человек. Это событие само по себе способно стать потрясением для каждого, кто никогда ранее не становился свидетелем этого ужасного происшествия. Однако, как бы там ни было, пусть же Господь пронесёт эту чашу мимо хрупких и нежных душ наших юных уважаемых читательниц — мы готовы молиться об этом.

И, к несчастью, никто из нас не защищён от вероятности стихийной, непредвиденной и неизбежной смерти близких людей на своих собственных руках, и оттого поражённое горем сердце того, кто остаётся на этой земле без своего возлюбленного или родного по крови человека, разрывается с ещё большей болью. И мы ещё раз попросим Господа, чтобы Он оградил вас, читающих эти строки, от подобного. Но для особенной же, тонкой, восприимчивой, чувствительной души́ Альберта, что на сей раз, как бывало нередко, стало не благом, но тем, что безмерно усилило страдания — и потому здесь неуместна зависть — ибо у силы всех чувств и ощущений есть разумные границы — иначе многие из них могли бы отнимать наши жизни без всякой помощи извне, и наши недоброжелатели могли бы пользоваться нашей неспособностью обуздывать собственные реакции, не прибегая к оружию. Да, Альберт не был совершенно лишён умения регулировать свои эмоции, но даже напротив — он обладал очень сильной волей тогда, когда это было нужно — в противном же случае ему не удалось бы встать во главе такой серьёзной организации как братство Невидимых и, руководя им на протяжении стольких лет, достичь столь значительных результатов. Но в тот же вечер он уже понимал, что всё кончено и потому бессознательно дал волю чувствам, кои также нельзя держать в себе, когда они рвутся наружу подобно морским волнам во время шторма. Такое событие при любых обстоятельствах явилось бы для Альберта испытанием в несколько раз тяжелее, нежели на его месте находился бы кто-то иной — будь умирающей даже не его возлюбленная, а, к примеру собрат по Ордену или же просто друг или помощник, человек, которому он мог всецело доверять. Альберт видел бездыханное тело Консуэло. Он касался его. Он держал его в своих руках, обнимал, прижимал к себе, и всё это ещё раз говорило ему, что произошедшее — не иллюзия — как бы отчаянно не хотелось нашему герою поверить в обратное.

И какой же ужасной была эта смерть! Консуэло дрожала и стонала. Альберту казалось, что он чувствует боль своей любимой и понимал, насколько это было невыносимо для его избранницы. Боль застлала перед ней белый свет. Он видел, что в последние свои минуты взгляд её затуманился совершенно и она не могла различить его лица́. Эти муки были адом на земле. Предсмертным адом. Консуэло молила Бога, чтобы он скорее забрал её — при всём своём природном мужестве и привычности к физическим испытаниям. Он ощутил её последний вздох.

До того мгновения он никогда не видел близко, своими глазами столько крови. До этого вечера подобные картины существовали лишь в далёком прошлом нашего героя только в видéниях и прошлых судьбах. Да, в минуты своего явления эти зрелища были не отличимы им от реальности — после Альберт всегда мог ясно понимать, что предшествовало приступу — что происходило на самом деле, а что явилось иллюзией воспалённого разума. Сейчас же он пережил это наяву. Это была кровь его любимой женщины и их ребёнка. Он чувствовал на своих пальцах эту красную влагу, без которой невозможна жизнь. Ему было не суждено увидеть их сына или дочь. И Альберт знал, что ему ещё долго будут сниться эти картины и разрывать его дýшу каждую ночь, и он будет просыпаться в слезах.

«Господи, как бы мне хотелось, чтобы всё это было сном. Но почему я так малодушен? Какая-то часть меня не может смириться со страшной потерей…»

Когда Альберту начали доверять исполнение заданий в разных городах Чехии, а затем и в других странах — как сейчас — в Германии — долгие поездки поначалу утомляли его, но со временем наш герой стал привычен к продолжительным и порой физически трудным дорогам, которые периодически приходилось преодолевать очень быстро — вначале в сопровождении нескольких помощников и наблюдателей, а впоследствии либо в одиночестве, либо на пару со своей возлюбленной и соратницей Консуэло. Иногда же — во избежание встреч с опасными для ордена людьми — полицией, властью, королевской разведкой или личными врагами — членам Ордена приходилось следовать окольными путями вдоль деревень, где дороги не столь бдительно поддерживаются ровными и безопасными — и потому сейчас Альберт довольно быстро привык к этой безумной тряске.

Наконец полицейская карета резким толчком остановилась рядом с участком, заставив его окончательно очнуться от раздумий и ужасных чувств.

— Выходим, ваше величество, — по-видимому, служащие полиции с первых минут встречи с ним приняли решение, что издевательская усмешка должна быть обязательным атрибутом при любом обращении к Альберту.

С этими словами полицейский покинул экипаж, взял Альберта, уже встававшего со своего места, за плечи и не отпускал до тех пор, пока его помощник не вышел из кареты с другой стороны и не присоединился к своему напарнику, встав с правой стороны, положив крепкую ладонь на правое плечо нашего героя — и так, втроём, они направились к дверям полицейского участка.

Как только Альберт Рудольштадт в сопровождении двух полицейских переступил порог главного отделения полиции го́рода — все сотрудники, что ещё оставались на службе в этот поздний час, шедшие по коридору по своим делам — постепенно замедлили свой шаг, и, наконец остановились в изумлении, к которому почти сразу же присоединился невольный, безотчётный страх — хотя каждый подсознательно и понимал, что бояться нечего, если самый опасный в масштабах почти целого мира преступник появился здесь в окружении стражей правопорядка.

Все, кто работал здесь, ежедневно видели портрет главного изменника чешской земли, висящий на стене у са́мого входа, составленный по описаниям многочисленных «свидетелей» и «благородных борцов с беззаконием». Художник, создавший изображение лица нашего героя, несомненно обладал наивысшим талантом — сходство было потрясающим. Выполненный простым карандашом рисунок был достоин занимать своё место в самых лучших музеях изобразительного искусства, и, хотя во многом это была заслуга природной красоты лица́ нашего героя — дарованию того, кто создал сей потрясающий портрет, всё же нужно было отдать должное. Были обозначены каждая подробность, каждая неровность кожи, каждая мельчайшая морщинка вокруг глаз, небольшие тёмные круги под ними, каждый во́лос, обрамляющий лоб, каждая мелкая деталь густых бровей, можно было различить все ресницы и даже чистые, белые, почти прозрачные маленькие блики в тёмных зрачках.

Но, разумеется, сам Альберт не видел, не замечал этого прекрасного творения истинного искусства (и как же жаль, что оно послужило помощью в столь несправедливом деле, способствующем сохранению статуса-кво бесчестной власти многих стран мира!). Можно было сказать, что сейчас наш герой не видел, не воспринимал вообще ничего из того, что окружало его.

Один из служащих, продолжавший держать Альберта, смотревшего перед собой безучастным, погасшим, отрешённым и каким-то потерянным взглядом, почти полузакрыв глаза, в состоянии, близком к полуобморочному, куда-то вниз, чуть опустив голову — за плечо — с торжеством и всё той же усмешкой в глазах, к которой теперь присоединялся победный блеск, и, не в силах скрыть самодовольную улыбку, встав посередине коридора, самодостаточным, звенящим голосом, торжествующе и громко — так, чтобы слышали все — проговорил:

— Спокойно, спокойно! Только спокойствие! Без паники! Ничего не бойтесь! Если что — мы крепко держим этого безумного фанатика и можете быть уверены, что любой ценой не дадим сбежать! Да, мы знаем, что его должны были искать другие люди, но так уж сложилось, что нам повезло. Совершенно случайно. Настал тот час, когда правители всего мира и их приближённые могут вздохнуть с облегчением! — и сорвал портрет со стены. — Вопреки тому, как выглядит этот мнимый святоша — он сказал нам, что не отправлял на тот свет свою благоверную — хотя именно там мы его и встретили. Да-да. Он сказал нам, что у него было предчувствие, — полицейский соединил в своей интонации насмешку и доведённые до абсурда величие и серьёзность. — И, повинуясь какой-то неведомой силе, этот великий ясновидящий приехал, примчался сюда аж из соседнего города. И у нас нет основания не верить этому пророку. Не правда ли? Только вот его дар «немного» подвёл его — он опоздал. Какое несчастье! — работник полиции вновь слегка наклонился к Альберту и прицокнул языком. — Посмотрите, как убивается! Когда мы пришли — он сидел, обнявшись с её телом. Но тогда вы спро́сите — откуда кровь? Цыганка была беременна — это мы также узнали от него. Какая трагедия, не правда ли? Но, мы, без сомнения, знаем также и то, что этот человек виноват кое в чём другом — гораздо более серьёзном… Ну, что ж, на сём представление закончено. А все остальные подробности, я думаю будут известны уже завтра. Он сам нам всё расскажет — не правда ли? Расходимся по домам, господа! Я рассказал обо всём, что нам известно на сегодня. И я уверен, что этой ночью вам привидятся самые сладкие сны!

Во время импровизированной речи полицейского работники, ещё находившиеся в своих кабинетах, вышли на его зычный голос и так же замерли, переводя взгляд с нашего героя — с явными нотами непонимания на грани тревоги и испуга — на говорящего.

— А сейчас, — обратился к нашему герою второй полицейский, — мы представим тебя нашему начальнику. Вот он удивится! А уж как обрадуется! Ты готов? А, впрочем, как бы там ни было — у тебя нет выбора.

В этот момент дверь участка вновь распахнулась и взору Альберта предстали те двое служащих, что забирали из убежища его возлюбленную. В их руках были носилки, насквозь пропитанные кровью, на которых лежала измученная, бездыханная Консуэло. Кровь больше не текла. Кожа её, на которой до сих пор блестела испарина, совершенно побелела, сделавшись похожей на мрамор, а губы стали бледно-розовыми. Все эти детали придавали земному облику его любимой женщины крайне болезненный вид, делая её похожей на фарфоровую куклу.

«Я запомню тебя такой. Даже в посмертии ты прекрасна. Я хочу верить в то, что сейчас твоя душа́ видит меня…»

Альберт хотел было в слезах и бессилии закрыть лицо руками, но, сделав лишь одно движение, попытавшись поднять их, вспомнил о том, что они скованы.

Когда эти два человека молча, словно не замечая нашего героя, проходили мимо него, он вновь всеми своими чувствами ощутил то, какие ужасные муки испытала несчастная Консуэло перед своей кончиной, и сердце его опять сжалось в маленький комок, казалось, на несколько секунд перестав биться. Наш герой проводил свою любимую медленным поворотом головы и увлажнившимися глазами. Сейчас его избранница казалась ещё меньше и хрупче, нежели была при жизни.

«Господи, я благодарю Тебя. Я смог в последний раз увидеть мою любимую. Для меня это великая — пусть и горькая — благодать. Ты не лишил меня этого — а значит, я не самый недостойный из тех, кто служил Тебе. Спасибо…», — при этой мысли в глазах Альберта появились тёплые слёзы благодарности.

— Но… они будут вскрывать её… Именно для этого они привезли её сюда… Господи… — еле слышно, слабым, дрожащим, голосом, полным боли, на грани плача проговорил наш герой, видя, как скрываются за поворотом, словно только что осознав, что должно произойти уже очень скоро, хотя он понимал это с самого нача́ла. — Какое изуверство…

— Что ты там бормочешь?

Но Альберт без страха позволил себе не обратить внимания на эту намеренно пренебрежительную, и, как всегда, уничижительную фразу и промолчал в ответ.

— Да оставь ты его. Наверное, проклятия — чтобы геенна огненная поглотила всех нас. А? — в который раз со смехом сказал издевательски-заговорщицким шёпотом напарник, нагнувшись к самому уху нашего героя, а затем вновь обратился к коллеге, одновременно двигаясь с места. — Пойдём уже — покажем его нашему шефу, передадим здешним надзирателям и с чистой совестью отправимся наконец по домам.

«Но, конечно же, этого следовало ожидать — им нужно разыграть этот спектакль до конца. И меня утешает только одно — ты уже не узнаешь об этом, родная моя, ты не увидишь, не узнаешь, не почувствуешь того ужаса, что они будут творить с твоим прекрасным земным обликом. Всевышний, но почему, почему, законы таковы, что они не могут оставить тебя в покое даже после смерти?.. Ведь они же всё равно ничего не найдут. Когда же они закончат издеваться над тобой?..»

И все они втроём направились к кабинету руководителя главного управления полиции Чехии.

Альберт шёл между работниками полиции, ощущая слабость, усталость, какой-то странный туман, тяжесть и усиливавшуюся боль в голове, близость головокружения и холод в ладонях — так проявляло себя следствие того, что ему пришлось перенести и долгих рыданий. Лицо нашего героя побледнело, он начал бояться, что вдруг его состояние ухудшится и он может потерять сознание, но, тем не менее Альберту всё же удавалось сохранять твёрдость шага и оттого его шаги были едва заметно напряжёнными. Сейчас Альберт мечтал только об отдыхе — наконец сесть или лечь, расслабиться хотя бы физически и закрыть глаза.

Люди вокруг расступались в сто́роны, когда он на мгновение оказывался рядом с кем-нибудь из них.

«Подумать только — я, всю свою жизнь стремившись куда-то, не в состоянии вынести и полугода жизни на одном месте — сейчас хочу поскорее оказаться за решёткой. Но теперь ведь только так я смогу отрешиться от всего, перестать слышать эти голоса, эти издевательства и насмешки, эти ошеломлённые взгляды, что не трогают меня, не наносят мне обид, но лишь утомляют…»

Изменены некоторые главы: Альберт отрицает свою причастность к деятельности Ордена Невидимых, пользуясь легендой о том, что он является итальянским графом, горячим поклонником певицы по имени Консуэло, в которую был уже давно влюблён и которая ответила ему взаимностью и о том, что они собирались пожениться, но тут внезапно с его возлюбленной кто-то очень жестоко расправился.

Когда до кабинета руководителя управления оставалось несколько шагов, в другом конце коридора показался и он сам, приближающийся быстрым, энергичным шагом. Ещё не видя ясно с дальнего расстояния, кто перед ним, начальник громко и обеспокоенно проговорил:

— Что такое? Что случилось? Я слышал какую-то суету и взволнованные голоса, но не мог прийти раньше — надо было решить кое-какие срочные дела…

Но вскоре, когда он приблизился достаточно, чтобы разглядеть лицо человека, которого вели его подчинённые, в чертах его также отразились изумление, непонимание и испуг. Он невольно остановился на некотором расстоянии от Альберта и своих сотрудников.

— Что… как…

— Мы сейчас всё объясним, — начал один из полицейских. — Мы обнаружили его на месте преступления. Прежде всего — несмотря на то, что его одежда испачкана кровью — он не убийца, и потому вам нечего бояться, к тому же, вы видите, что сейчас он не опасен. Да, сумасшедшие непредсказуемы — а особенно вот этот — но вы же знаете, что мы способны держать ситуацию под контролем. Но, может быть, теперь нам будет удобнее продолжить разговор в кабинете, дабы не… — он осмотрелся вокруг.

Люди уже начали расходиться, но в коридоре всё ещё стояли и те, что пристально следили за происходящим разговором, по-прежнему находясь на достаточном расстоянии от нашего героя и его охраны, желая узнать хотя бы какие-то подробности, не в силах поверить словам коллег о непричастности к преступлению, совершённому с Консуэло.

— Хорошо. Пойдёмте, — произнёс уже более спокойным голосом, но всё же не в силах полностью оправиться от изумления и смятения, начальник, и, вновь оглянувшись на Альберта, отпер дверь своего кабинета, и, пройдя внутрь, пропустил всех троих, внимательно проследив взглядом за нашим героем, затворил её за собой.

Перед столом начальника стояло три стула. Полицейские, продолжавшие держать руки на плечах Альберта, обошли их слева.

— Садись, — пренебрежительно-грубым тоном сказал нашему герою один из них.

Альберт молча повиновался и все втроём они опустились перед рабочим местом начальника, после чего тот так же устроился в своём кресле.

— Тело Консуэло фон Рудольштадт привезли?

— Да. Уже оформляются документы и происходит подготовка к началу проведения процедуры вскрытия.

Услышав имя своей избранницы, наш герой слегка вздрогнул, и, не поднимая глаз, сглотнул слёзы.

— Хорошо. Нам нельзя с этим тянуть. Ну, что ж, а мы пока займёмся вами, уважаемый граф…

Альберт делано растерянно и испуганно смотрел в глаза начальника чешской полиции. Вначале последний задал нашему герою те же вопросы, что и служащие полиции, и Альберт в точности повторил всё то, что сказал последним.

С каждой фразой глаза руководителя главного управления полиции Чехии делались всё шире, губы расплывались в поражённой и одновременно уничтожающей, обесценивающей улыбке, а к середине рассказа едва сдерживал смех.

— Чего-чего?.. Ну и фантазия у тебя! Долго придумывал? Наверное, круглый стол устраивали, чтобы сочинить такую легенду? А? Целый роман — книгу можно написа́ть!

— Я… я не могу понять…

— Ты знаешь, а я прямо завидую твоему упорству и силе воли! Видимо, эта актриска не такая уж ни на что не годная — раз и тебя научила так искусно притворяться и стоять на своём до конца. Ну, это и так понятно, что ты будешь отрицать всё до последнего. Разумеется, нам нужно было понимать, что так просто вы не сдадитесь, и у вас заготовлены сказочки на все случаи. Но зачем зря тратить наше время — ведь мы готовы к этому и сколько верёвочке ни виться… И так было и будет всегда с такими как ты. Как вы. В общем, всё с тобой ясно. Я лично буду участвовать в этом процессе — как и принял решение изначально. Мы найдём и накажем по всей строгости закона всех ваших приспешников — уж будьте в этом уверены, господин граф, — положив руки на стол и, подавшись всем корпусом вперёд и тем самым приблизив свой взгляд почти вплотную к лицу нашего героя, проговорил начальник полицейского управления. — Тебя предали при первой же возможности. Я ещё раз скажу — вот ваше хвалёное братство. И, я уверен, найдутся ещё такие же — что оставят тебя при первой же возможности или опасности, что понесёт угрозу жизни или свободе. Да, всё-таки жаль, что твою благоверную убили — быть может, будь она жива — ты, зная, что её не казнят и не посадят до конца дней в каземат, и потому желая воссоединиться с ней хотя бы на закате своих дней, быстрее бы сознался во всём, надеясь на то, что тебя не казнят и не заключат в каземат пожизненно. Но сейчас у тебя нет ни единого шанса оправдаться хоть в чём-то и таким образом смягчить наказание. И мне интересно, на что же тогда ты надеешься… Ладно, хватит, я не собираюсь больше ничего выяснять. Мне надоело. Сейчас я вызову надзирателей. Когда они сменят вас — вы можете идти по домам, — обратился он к двоим подчинённым. — Ждите меня — я вернусь очень скоро.

Да, у нашего героя больше не было надежды, — с тех самых пор, как он услышал фразу: «Тебя выдали свои же». Из этого положения не было уже никакого выхода. Но Альберт всё же оставлял место и шанс для какого-нибудь чудесного случая, нежданной подмоги — это чувство внушали каждому, кто посвящал свою жизнь трудам на благо мира в Ордене Невидимых, и в том числе и сам наш герой говорил это всем, кто был посвящаем в первую ступень тайного общества.

Ожидать обратного прихода начальника чешской полиции действительно пришлось недолго. Он вернулся, приведя с собой ещё двоих мужчин. Последние носили другую форму, нежели та, в которую были одеты первые два человека, сопровождавшие нашего героя в полицейское управление.

— Но, Господи, как же, как же мне не терпится поскорее начать… — проговорил руководитель полицейского управления, провожая взглядом Альберта, выходящего из кабинета в сопровождении конвоиров и потирая руки.

И наш герой, уводимый надзирателями, проследовал до конца тёмного, длинного и уже окончательно опустевшего коридора, где за поворотом увидел ряд железных дверей-решёток, пространство между которыми было освещено факелами.

Пустующих камер было немного, и одна из них находилась прямо впереди — там, куда неотрывно смотрел Альберт Рудольштадт.

«Это почти тюрьма… — пронеслось в мыслях Альберта, — Да, Господи, теперь я не только знаю, но и чувствую, что участь моя окончательно предрешена и нет для меня спасения — что бы я ни делал, как бы ни пытался оправдать себя, выйти из того положения, до которого, фактически, добровольно довёл сам себя, зная, на что я шёл. Ведь меня — а значит, и всех нас — предали те, кто клялся на Библии в вечной преданности братству. Потому что этот день — если не первый, то один из начальных в той тихой и кровавой охоте, что началась на нас. Они приняли решение сделать первой жертвой мою Консуэло — дабы напугать остальных служителей и тем самым сподвигнуть их на признания. Весть о её смерти — смерти супруги Мастера, стоящего во главе Ордена и заслуженно имеющей ту же, самую высшую ступень посвящения — станет громкой и быстро разлетится между остальными братьями. Кого-то из них обуяет страх, и они не устояв, назовут имена — пусть не всех — быть может, в одно из мгновений в их сердцах проснётся совесть и осознание того, что они — но сказанных слов не вернёшь назад — и их будет достаточно, чтобы для них смягчили наказание, а истинных братьев — уничтожили либо обрекли на плен, где им будет суждено отдать свои дýши Господу. Я же им нужен живым также затем, чтобы выдать имена собратьев. Но я не выдам — клянусь Тебе, о, Всевышний. Пусть даже меня станут пытать и, быть может, сами того не желая, доведут так до смерти… Да, мы все должны были быть готовы и к предательству, но для меня это слишком сильный удар. Слишком. Быть может, мне кажется так потому, что теперь я лишён и тех двоих людей — родных душ, кои оставались у меня в этом мире и коих я любил так же, как и наше общее дело. Если бы Консуэло не убили сейчас, то я, даже зная о том, что меня ждёт заключение до конца дней или казнь — был бы храним от нечеловеческого страха перед теми неизведанными местами, где обитают дýши — на этом свете мыслью о том, что где-то на земле есть любящее сердце, молящееся за меня — пусть даже также в стенах каземата. И, если бы меня начали истязать — я был бы более твёрд, нежели теперь и, вполне готовый к ним, переносил бы эти муки с большей стойкостью. А сейчас… Что мне терять сейчас? Жизнь? Свободу? Ни то, ни другое более не дорого мне. И, коли бы не любовь, которую Создатель отнимет у меня, коли я закончу свои земные дни самовольно, отделив меня от неё пламенем преисподней — то не жить бы мне более на этой земле… Но, моя родная, я испытываю и радость за тебя, зная, что ты не изведаешь ужаса нахождения в тюремных стенах. Я слышал о том, как некоторые надзиратели обращаются там с женщинами. Теперь в моём сердце нет этого страха. Тебя миновала чаша сия, и за то я благодарю высшие силы…»

Наконец надзиратели остановились возле того каземата врéменного содержания, что предстал прямо перед глазами нашего героя.

Один из них снял руку с плеча Альберта, и его помощник, встав прямо за его спиной, тут же положил другую свою ладонь на второе плечо нашего героя. Этот человек держал Альберта так крепко, что тот чувствовал, как пальцы надзирателя едва ли не вонзались в его кожу.

Тем временем первый тюремщик не торопясь, но и не слишком медленно отыскал в связке ключей на поясе нужный, снял его и отпер решётчатую дверь. Затем, повесив ключ обратно, также не говоря ни слова, в том же темпе вынул из кармана другой — гораздо меньшего размера — и, повернувшись лицом к Альберту, взял его левое запястье и, также, не говоря ни слова, открыл замо́к наручников и освободил рýки нашего героя.

Всё это время Альберт продолжал смотреть перед собой безучастным, ничего не выражающим, поблекшим взглядом полуопущенных глаз, в которых уже не было прежнего блеска — словно ничего не видя. Гýбы его были сомкнуты. Сейчас он был похож на куклу, с которой можно делать всё, что угодно.

После этого первый сопровождающий положил ладонь на спину Альберта и подтолкнул его вперёд.

— Заходи, — прозвучал безэмоциональный, неприятно-бездушный, грубый голос надзирателя, в котором угадывались ноты самодовольства, наглости и вседозволенности.

Пока последний запирал решётку, его помощник неотрывно следил глазами за нашим героем, который вначале остановился у са́мой двери и несколько мгновений стоял неподвижно, а затем, рассеянно потирая запястья, но даже не глядя на них, продолжая смотреть в никуда, сделал несколько шагов вперёд — мимо кровати, к стене. На руках Альберта не было следов от наручников, но они болели по причине долгого, неловкого, неудобного, стеснённого положения, хотя эта боль не причиняла ему таких мук, как непрестанно разрывающееся сердце.

За это время второй надзиратель запер замо́к и, ещё раз обернувшись к Альберту — словно проверяя, не собирается ли он бежать — будто не замечая, в каком состоянии пребывает узник — оба сослуживца всё так же, не говоря ни слова и не слишком спеша, удалились прочь.

Когда надзиратели удалились, Альберт медленно прошёл от дальней стены обратно к кровати и сел на край постели. Уперев локти в колени и сложив пальцы в замо́к, он опустил голову и всё тем же погасшим, невидящим взглядом стал смотреть на серый пол. Волосы чёрной завесой скрыли лицо нашего героя по бокам.

«Я столько времени провёл рядом с тобой, моя родная. И мне даже казалось, что я видел, как твоя душа́ отправилась в свой последний путь. Но прежде, прежде я наблюдал то, как мучительно она покидала твоё страдающее тело! Почему Господь не сжалился над тобой, когда ты просила Его о скорой смерти? Разве же ты заслужила такое наказание? Годы риска, опасностей во имя строительства нового мира — дéла, коему ты отдавала всё своё сердце — и столь чудовищно ранняя смерть, подобная пытке инквизиции! И как же больно было нашему сыну! Что он чувствовал тогда? Что испытывают душа и тело нерождённого существа, прежде времени исторгающиеся из лона матери? За какие грехи была наказана эта святая душа́?! Я не в силах заключить, чьи муки были страшнее. Верно, они были равными по силе. Что ж, мне было в жизни суждено познать и это. Я видел и ощущал смерть в первый раз. Господь не даёт человеку испытаний, коих он не может не перенести — да, я знаю это. Это одна из первых истин, убеждений, что вкладывают в сердце каждого посвящённого. И я всегда помнил эту истину. Мы должны были верить в это как верим в Бога. И я верил. Но почему же сейчас я не чувствую в себе достаточно силы, чтобы достойно пережить всё, что теперь будет со мной?.. Однако в последнем есть и то, что утешает меня — для тебя, моя любимая, и нашего дитя сейчас уже позади все мучения. По священной небесной дороге к раю вы воспарили к божьему престолу, чтобы воссиять рядом с Ним. Отделившись от бренной плоти, ваши дýши прошли её без препятствий. Безгрешный дух всегда лёгок. И очень светел. Он невесом до того, что прозрачен, и потому очень скоро оказывается на небесах, непрерывно, равномерно и неуклонно поднимаясь вверх. Я сказал тебе всё, что рвалось из моего сердца и что я посчитал своим долгом. Я попрощался с тобой, обнял тебя, крепко-крепко прижав к своей груди́, в последний раз ощутив твоё тепло — но всё равно меня не оставляет ощущение, что мне не дали опомниться. Да… Прежде всего я ощущаю себя так оттого, что я отчаянно не желал отпускать тебя. И этому моему состоянию есть ещё несколько причин. Твоя смерть означала и означает для меня, кроме великой и невозвратной потери, одновременно множество событий — потерю нашего ребёнка (Господи… — Альберт с трепетом посмотрел на свои ладони, — я чувствовал, как его тёплая кровь течёт по моим рукам… вот этим самым рукам… Как же хочется надеяться, что мне скоро принесут одежду, в которой я смогу спать и позволят вымыть рýки… И это была ещё одна горькая милость Бога, позволившая мне попрощаться с нашим сыном. И, если бы я не успел сделать этого, то, наверное, я бы не перенёс того, что случилось и лишился либо рассудка, либо жизни, либо же вначале первого, а затем и второго), предательство тех, кого я считал своими братьями, задержание, последующий процесс, жестокость судей, беспощадный приговор и приведение его в исполнение — каземат до конца дней или казнь — как бы я ни пытался уверить себя в том, что эти испытания облегчат совершённые мною подвиги духа и бесстрашия. И, конечно же, ещё одна причина столь несказанной угнетённости моей души́ — знание о том, что то же самое будет с любым из тех, кто остался верен себе и нашему тайному обществу. Да, если в их в жизни уже нет или к моменту задержания не останется — не по вине власть имущих, но в силу иных — роковых или же естественных причин — родных и любимых людей кроме братьев по служению — то их боль будет не так невыносима. Я заранее ощущаю страдания каждого — ибо, проходя через все ступени посвящения — к са́мой вершине — человек, который отдал своё сердце Ордену, становится частью нашей большой семьи, где уже царит братство — взаимопомощь, духовная поддержка и равенство в стремлениях, а свобода означает… доверие. Доверие, которое было предано — и, возможно, с самого нача́ла… Но, быть может, эти мои чувства так сильны потому, что сегодня, в этот вечер, уже схватили ещё кого-то, кроме меня?.. Да, как и всякое земное существо, я не хочу ни умирать, ни лишаться свободы. Но мне придётся пойти на одну из этих жертв — кою выберут за меня. И пойти осознанно. Во мне борются два влечения: одно зовёт меня в про́пасть отчаяния, страха, безысходности, бесконечных слёз жалости к себе и смертельной тоски, другое же напоминает мне о моей любви, о тех душах, что ждут меня в горнем мире и убеждает в том, что все мои дела не были напрасными, что они оправданы, что они стоили того, чтобы претерпеть за них все предуготовленные му́ки с помощью непререкаемой веры в то, что их боль будет уменьшена чувством благородной гордости и надеждой на то, что когда-нибудь потомки вспомнят о нас и продолжат наше дело… Но, Всевышний, как же невыносимо сидеть здесь, зная свою участь! И, быть может, уже не только я томлюсь в одиночной камере, поглощённый обречённостью… И я невыразимо благодарен провидению за то, что в это время оно не дало нам уже рождённых детей. Мне страшно, когда я думаю о том, что бы стало с этими несчастными, невинными существами. Нашего сына или дочь отдали бы в детский дом или монастырь, позже рассказав им историю о том, кем были его родители — о жестоких преступниках, изменниках государственной власти, страшных людях, которые не останавливались ни перед чем, и поймать и уничтожить или изолировать от общества которых удалось лишь чудом и хитростью. И им бы не оставалось ничего иного, как поверить — ведь нас бы не было рядом, чтобы развенчать эту гнусную клевету. И они не были бы ни в чём виноваты, искренне считая нас порождениями зла. Они выросли бы несчастными, ощущая себя сиротами в этом мире. И это очередное благоволение Создателя — что, коли я достойно проведу остаток своих дней — мне суждено будет встретиться в Раю с той, кого люблю — с той, что равна Пресвятой Деве, и нашим сыном — чья душа уже никогда не будет омрачена тяготами мирского бытия… Сколько ещё лет отмерено мне на этой земле? Среди нас есть те, кто вдвое старше меня, и мне думается, что им будет легче расстаться со своей свободой, ибо дни их будут сочтены много раньше, нежели мои. Но как их близкие, их се́мьи — отцы и матери? Но я же ещё так молод… Если меня не казнят, то мои лучшие годы и вся последующая жизнь пройдут в каземате. Но в последнем для меня есть ещё одно утешение — какая-то безумная, малодушная, греховная надежда на то, что отсутствие солнечного света, замкнутость в четырёх каменных стенах и прогулки лишь в установленное время смогут укоротить мои годы… Господи, избавь меня от этих мыслей… Я чувствую, что лечу в какую-то пропасть, из которой нет возврата… Хотя, собственно говоря, ведь так оно и есть…»

Альберт поднял голову вверх, к потолку, вновь словно не видя ничего перед собой, и устало провёл руками по лицу и ещё густым волосам — одному из последних напоминаний о прежней жизни — что разрушилась в одночасье — в числе коих был великолепный чёрный светский костюм с мелкими серебристыми пуговицами — пригладив их, но они тут же вновь рассы́пались по плечам.

И, уж коли мы упомянули некоторые детали облика нашего героя — автор считает нужным выразить ещё одно глубокое сожаление касательно печальной судьбы нашего героя.

Наш уважаемый читатель, конечно же, помнит описание внешности Альберта, высказанное пришедшими за ним работниками полиции. Они представили его едва ли не наводящим ужас подобием вампира.

В действительности же всё обстояло совершенно иначе.

Да, наш герой обладал стройным телосложением на грани худобы, но это отнюдь не делало облик Альберта пугающим, но напротив — эстетически очень привлекательным. Любой костюм того времени, в какой бы он ни облачился, невольно заставлял смотреть нашему герою вслед, наслаждаясь физическими красотой и гармонией. Последнее, кроме всего прочего, было заслугой умения Альберта подбирать и сочетать одежду с редким вкусом, который, несомненно был дарован ему природой. В силу своей специфической и потенциально небезопасной деятельности наш герой предпочитал скромные и неброские цвета — преимущественно серый, чёрный и пастельный, с минимумом украшений и иных деталей и аксессуаров — дабы лишний раз не бросаться в глаза людям, потенциально могущим нанести вред самому́ Ордену, его репутации или отдельным членам, или хотя бы не встречаться с ними без необходимости, коей нельзя было избежать.

У нашего героя были тонкие, изящные пальцы — истинный признак аристократа. И Альберт не делал ничего специально, чтобы добиться этого — как прибегают к различным хитростям иные представители дворянского сословия, желающие иметь облик соответственный собственному происхождению. Эта особенность — как и правильные, почти классические черты лица — передалась ему от матери — светловолосой, очень высокой и красивой женщины, также скорее худой, нежели стройной — к большому несчастью, оставившей этот мир на заре своей молодости — очередной, слишком долгий приступ летаргии закончился смертью, когда мальчику было всего лишь три года отроду. И, таким образом, в этих пальцах не было ничего зловещего, руки его не были похожи на руки Дракулы, что тянутся в ночи́ к шее очередной невинной мирно спящей девушке, но напротив — они пленяли изысканностью своей формы и вида. И, вкупе с тонкими, кажущимися обманчиво хрупкими запястьями, руки нашего героя можно было назвать руками прирождённого скрипача, и эта черта оказала ему неоценимую услугу в овладении инструментом, способным исторгать чудеснейшие, божественные мелодии, задевающие самые чувствительные струны людской души́.

Овал лица Альберта был чуть продолговатым — но отнюдь не в той степени, в коей рисуют нам это древние книги, легенды и предания о мертвецах, вышедших из своих могил в поисках новой жертвы, но напротив же — эта особенность — так же унаследованная от той, что произвела его на свет — как нельзя более органично, совершенно сочеталась с остальной внешностью нашего героя и была естественным соответствием стройной фигуре Альберта.

Румянец весьма нечасто появлялся на его щеках и бывал вызываем либо состоянием лихорадочного бреда, сопровождавшегося особенно страшными галлюцинациями, либо предельной экзальтацией счастья — как было на празднике, посвящённом свадьбе нашего героя со своей избранницей — так временами проявлял себя темперамент нашего героя. В часы и минуты же не столь сильных, захватывающих чувств черты его лишь слегка, едва заметно озарялись этим бледно-розовым оттенком, и последнее было непривычно даже для Консуэло — что вот уже несколько лет если не каждый день, то по крайней мере восемь месяцев в году имела завидное для многих счастье днями и ночами зреть рядом с собой прекрасный облик Альберта Рудольштадта.

Единственное, в чём не ошибались работники полиции — глаза его были чёрными, и они почти всегда блестели. Тем же, кто не знал нашего героя хорошо лично, или — тем паче — лишь понаслышке, от других людей — действительно при взгляде в них могло показаться, что они излучают какой-то неведомый белый, нездешний, нереальный свет. Это тонкое свечение невольно проявляло себя при любом общении — даже с самым посторонним человеком. В его взгляде действительно неизменно — при диалоге с любым собеседником — присутствовало что-то необычное, неземное, но раскрывалось для каждого в своей степени — и, чем больше доверия заслуживал тот или иной человек (а добиться такого отношения от Альберта Рудольштадта было — что очевидно — довольно непросто, и одной из главных причин было, конечно же, то призвание, кое избрал он для себя, но немаловажную роль играл и врождённый характер этого удивительного человека), тем шире и глубже раскрывались душа и сердце нашего героя. В часы отдыха и досуга Альберт мог, испытав желание поделиться сокровенным, вести отвлечённые, но в конечном итоге имеющие — то или иное отношение к деятельности, что стала смыслом его жизни — разговоры о переплетении земной жизни с магией и потусторонними мирами, о проявлениях Святого Духа и Самого Господа в реальной действительности, о том, чему он сам был свидетелем. Все братья признавали ясновидческий, пророческий дар Альберта, но немногие могли всерьёз воспринимать речи нашего героя о том, что Создатель говорил с ним, или он был свидетелем явлений призраков умерших близких — хотя такое было не однажды в жизни Альберта. Он не питал обиды к тем, кто не мог понять его в этом, ибо сознавал и сам, что его подверженность частым приступам иллюзий наводила тех, с кем он говорил, на мысль, что всё это — игры затуманенного сознания (в то время как сам он очень ясно умел отличать галлюцинации от виденного воочию). Они осторожно намекали ему о последнем, и после этих слов, понимая, что ему не верят — наш герой, извинившись, сославшись на то, что вспомнил о каком-то срочном деле, стремился уйти и впредь прекращал любые разговоры на данную или схожие темы с конкретным своим сподвижником. Также некоторые переживания и тревоги Альберта по поводу его любимой женщины — тогда, когда она ещё не носила его ребёнка — казались подавляющему большинству его соратников преждевременными и слишком преувеличенными, и потому те рассуждали в ответ весьма беспечно и легкомысленно — в особенности те, кои в силу различных причин ещё не имели или не могли иметь детей. Единственное, о чём все братья могли говорить друг с другом честно и открыто — была работа Ордена, необходимые системы конспирации, предложения об изменениях в Уставе и законах, и в спорах о последних вещах рождалась истина, никто не бывал унижен, разговор шёл спокойно, без криков и переходов на личности, и каждый человек оставался человеком, сохраняя достоинство. И потому истинных друзей, с которыми наш герой мог поделиться своими самыми сокровенными переживаниями, впечатлениями и мыслями — в братстве было немного — всего лишь четыре или пять человек, и, конечно же, Консуэло была одним из них, а вернее будет сказать — первой среди остальных. Она умела поддержать и утешить, подсказать верное решение, обнять, успокоить, избавить от преждевременного страха, вместе со своим сподвижником обдумать дальнейшие действия в случае угрожающей опасности. Читатель знает о том, что Альберт был идейным вдохновителем и вёл Орден Невидимых за собой — но всё же — пусть и достаточно редко — бывали моменты, когда и он сам готов был пасть духом, когда что-то упорно не получалось или не разрешалась какая-то ситуация… Когда его верной супруги и соратницы не оказывалось рядом — наш герой шёл к тем избранным, что удостоились его высокого расположения. Но, разумеется, никто не мог сравниться с его Спасительницей, предречённой небесами, и беседы с другими братьями лишь на время — до приезда возлюбленной, находившейся на очередном задании или посвящении очередного желающего служить вместе с ними на благо мира, в члены тайного общества — могли утишить, но не загасить пламя, в коем металась, плакала или пребывала в страхе душа этого сильного, но вместе с такого же, как и мы с вами, уважаемый читатель — порой подверженного сомнениям и неуверенности человека. И, в силу очень тонкой организации своей души подверженного даже более, чем остальные, обычные люди. И эти чувства в Альберте усиливались среди прочего значимостью дéла, коим жил тайный орден и горело сердце каждого его служителя.

Наш герой имел благородный профиль — почти прямой нос, с небольшой горбинкой, придающей ещё больше изысканности и благородства всем чертам. Он не был крючковатым и потому не делал лицо Альберта отталкивающим или устрашающим — подобно тому облику, который имели грозные колдуны и чародеи-звездочёты из сказаний и легенд древнейших эпох.

Частью этого профиля были также узкая, тонкая линия бледно-розовых, почти всегда холодных и сухих губ. Но они умели целовать с такой затаённой страстью и при этом нежностью, осторожностью и бережностью, что Консуэло каждый раз буквально тонула в этой горячей волне. В этих поцелуях было всё, что говорило об отношении нашего героя к своей избраннице. Тогда не нужно было слов. Здесь автору нечего добавить — кроме того, что я и сама мечтаю о такой же всепоглощающей, порой невыразимой иным языком любви.

Высокий, светлый, ясный, почти прямой, лишь слегка скошенный лоб, говорящий о многих знаниях и благородстве, дополнял прекрасные черты Альберта.

Густые чёрные брови также не делали выражение лица нашего героя хмурым или чересчур суровым, хотя и придавали ему явную, ощутимую степень серьёзности. Но это качество, как и все остальные, было обусловлено той работой, что велась сердцами и устами служителей союза Невидимых, требуя полной отдачи и постоянного стремления к новым знаниям в самых разных областях — политике, экономике, юриспруденции, общественных науках и многом другом, а также постоянно держать руку на пульсе, следя за изменениями в этих сферах.

Длинные, густые, тёмные как смоль волосы завершали облик Альберта, обрамляя его, как помнит наш уважаемый читатель, почти всегда бледное лицо, делая кожу ещё светлее и оттого создавая, быть может, в действительности контраст, в коем и вправду было что-то на грани некоей волшебной, сказочной мрачности, но никогда не проступало абсолютного зла — скорее, это было неким выражением непрестанной готовности бороться с проявлениями этой са́мой тьмы человеческой души́ на земле.

Но сам Альберт лишь страдал из-за своей красоты и едва ли не проклинал её. Она приносила ему бесконечное внимание молодых незамужних девушек и матерей, ищущих для своих юных дочерей достойную партию. Наш герой был вынужден всячески избегать их внимания, занимаясь лишь тем, в чём видел и чувствовал свой долг и храня в сердце верность Консуэло. Когда Альберт понимал, что какая-нибудь светская дама хочет подойти к нему для знакомства — а это он мог предугадать по взгляду и определённым жестам, лишь бросив краткий, незаметный, мимолётный взгляд в сторону той или иной особы — наш герой притворялся, будто не замечает её и либо делал вид, что ведёт важную беседу с человеком, равным ему по статусу (коим оказывался один из его собратьев, следовавших за ним на задания конкретного рода, чья подобная помощь могла стать необходимой — тогда Альберт делал ему, стоящему неподалёку, незаметный знак рукой, после чего оба они разыгрывали небольшую сцену — до тех пор, пока незнакомка не поймёт, что этот молодой человек занят серьёзным обсуждением и не решит оставить его в покое), либо удалялся в другую комнату или залу — если мог позволить себе это в пределах исполняемого задания, либо, на своё счастье закончив часть миссии, и вовсе покидал дворец, резиденцию или графское имение, в самой малой степени и потому простительно и почти незаметно пренебрегая таким образом правилами светского этикета.

И этой неземной красоте теперь было предрешено навсегда исчезнуть под руками палача или мучительно и медленно угаснуть в стенах каменного каземата, и это осознание обидой и пронзительным ощущением высшей несправедливости отдаётся в душе́ автора. Но, как бы ни было больно — не нужно было быть ясновидящим, чтобы понимать, какая судьба ждёт нашего героя. И это казалось преступлением со стороны Самого́ Бога.

Да, пусть даже Альберту помогло бы сохранить свободу какое-то чудо, в то время как его любимую лишили жизни, и он, как понимает наш уважаемый читатель, остался бы навсегда верен своей возлюбленной — всё равно случайные — пусть оттого и весьма редкие — но потому и более ценные — прохожие — молодые девушки, наделённые глубоким чувством, ви́дением, пониманием и восприятием прекрасного — не только внешнего облика, но и твёрдости убеждений и благородной красоты се́рдца, отражающихся в нём — увидев даже часть этого пленительного образа — продолжали бы навсегда запечатлевать, сохранять в своих глазах и сердцах это неизгладимое впечатление, словно ценность, драгоценность, подобной которой нет на всём белом свете.

Из мрачных, горестных размышлений Альберта вывели приближающиеся шаги тюремщиков, нёсших для него врéменную одежду и металлическую кружку с водой, стоя́щую в небольшой ёмкости — чтобы наш герой смог вымыть рýки.

Альберт тут же обернулся к ним. Этих людей он ещё не видел в стенах полицейского управления. Несмотря на состояние, в котором наш герой прибыл сюда — он и тогда не утратил способности хорошо запоминать ли́ца, хотя почти не поднимал глаз на тех, кто был рядом с ним или же проходил мимо — просто тогда это запечатление происходило неосознанно. Очевидно, это были сменщики тех, кто привёл Альберта в участок.

То обстоятельство, что к его камере вновь приближались надзиратели, не пугал нашего героя. Не было способно напугать. Самое страшное он ужé пережил, и теперь единственными двумя вещами, что вселяли в него ужас, были жизнь на земле без его избранницы и ожидание своей неизбежной участи. Взгляд Альберта оставался таким же печальным и усталым, но это физическое и моральное утомление ужé перестало быть таким непереносимым, смертельным, неестественным, нечеловеческим.

Тот тюремщик, что держал небольшую стопку белья, передал её напарнику и, смотря куда-то мимо нашего героя, вынул из кармана ключ, а затем, по-прежнему не поднимая глаз на Альберта, отпер камеру.

Продолжая сидеть на постели, наш герой смело и неотрывно смотрел на новых надзирателей, ни разу не опустив и не отвернув головы́. Он ощущал некоторую неловкость от близости их лиц и взглядов, но не двигался с места, что было каким-то, быть может, не до конца осознаваемым им самим вызовом в том положении, в коем находился он теперь. Но вызовом, не способным спровоцировать этих людей на какие-то ответные действия, и у Альберта не было ни малейшего подобного желания. И, разумеется, оба тюремщика почувствовали это противоречие, и оттого словно бы испытывали какой-то непонятный им самим дискомфорт на грани раздражения, досадной помехи, и потому теперь их брови непрестанно были чуть нахмурены.

— Давай воду, — сказал надзиратель помощнику, убрав ключ в карман.

Первый тюремщик через порог протянул напарнику посуду, и тот, достав кружку из ёмкости, поставил их рядом на небольшую деревянную тумбу на высоких, тонких, кажущихся хрупкими даже для такого маленького сооружения ножках самого простого, прямоугольного вида — на коей не было никаких украшений вроде волнистых узоров, вырезаемых из дерева на мебели, стоящей в домах и за́мках аристократов.

— А теперь — бельё, — он положил белый с чёрными прямыми полосами костюм из простой ткани на изножье кровати. — Как хорошо, что ты ещё не лёг — а то бы всю постель перепачкал. Вставай. Мы не успели сделать этого раньше и боялись, что неизбежно придётся тратить на тебя лишние запасы — нам говорили, что уж слишком усталым ты выглядел — так, словно того и гляди лишишься сознания — вот и подумали, что ты сразу ляжешь. Но, как мы видим, тебе заметно полегчало. Не правда ли? — с прежней обесценивающей усмешкой проговорил надзиратель последнюю фразу. — Словом, ты помог нам и тут, — он случайно бросил взгляд на облачение Альберта. — Но… всё же редко нам приходилось видеть столько кро́ви, да ещё и на одежде того, кто утверждает, что не убивал человека. Слушай, а ты действительно не прикончил свою возлюбленную в припадке сумасшествия вместе с вашим ребёнком? Быть может, ты попросту не помнишь того, что совершил? Не лгали ли свидетели, не запугал ли ты их? Но тогда тебя нужно бы судить ещё по одной статье — да вот только ты уже́ и так заработал себе на пожизненное. И это ещё в лучшем случае…

Когда тюремщик упомянул его сына — Альберт невольно стремительно встал и глаза его в который раз загорелись праведным огнём, а дыхание участилось и стало поверхностным. Едва не задыхаясь, наш герой почти закричал:

— Не смейте, слышите! Не смейте говорить о нашем ребёнке! Вы недостойны произносить эти слова! Если вы ещё раз скажете их…

— Эй-эй, полегче… — от неожиданности чуть оторопело и испуганно проговорил надзиратель. — Действительно, какой-то ненормальный…

И в эти мгновения Альберт действительно словно опомнился, понимая, что эти его фразы бесполезны, что он никогда и ни в чём не сможет переубедить этих людей, растворившихся в атмосфере лжи, лицемерия, жестокости, грубости, уничижения человеческой жизни и достоинства, и проговорил:

— Помимо того — вправду ли вам нужны ответы на эти вопросы? Убедят ли вас мои клятвы? Если вы не верите тому, что я рассказал вашим помощникам — есть ли смысл говорить о том, что здесь я чист перед законом и Богом, который видит всё и всех?

Не найдя слов, чтобы добавить, после молчания длиной в секунду и нотами неосознанной неловкости тюремщик всё так же грубо сказал ему:

— Ладно. А теперь умойся.

Альберт подошёл к тумбе, окунул ладони в чистую воду и стряхнул капли в блюдце. Вода в обеих ёмкостях окрасилась кровью. Затем он вновь окунул пальцы в кружку и провёл руками по лицу. Эта прохлада принесла нашему герою ещё большее облегчение, нежели наставший физический покой.

— Эй, ты можешь всё-таки побыстрее, а? Нам два часа тут стоять, что ли? Раздевайся.

Во взгляде Альберта отразились непонимание, немой вопрос и смущение.

— Что? — с бесцеремонным, грубым недоумением переспросил второй надзиратель. — Или ты думаешь, мы тебя, а уж тем более — государственного преступника — оставим на это время одного, что ли? — рассмеялся он. — В своём ли ты уме?

Живя в за́мке Исполинов, наш герой неохотно и крайне редко подпускал к себе слуг, приучив их не беспокоить его во время этой процедуры.

Но теперь, в это самое мгновение Альберт в действительности осознал, что здесь ему придётся отказаться от этой привычки, что здесь он всегда, в любое время будет на виду у надзирателей, делающих обход. Такой теперь станет вся его жизнь. Она уже стала такой.

Альберт вновь сел на кровать, снял чёрные ботинки, поставив их на пол, а затем кюлоты и чёрные чулки, усилием воли пытаясь не поддаваться чувству невольного оскорбления достоинства.

«Они могут подвергать любым унижениям моё тело, но ничего не смогут сделать с моей душой. Она подвластна лишь времени и Господу».

— Давай, — грубо сказал надзиратель, протянув руку. — Господи, только бы не замараться… — тюремщик с выражением брезгливости — едва ли не отвращения — на лице — принял у нашего героя одежду. — Бог ты мой, а какой худой! И зачем было так истязать себя? Ведь у вас — дворянских отпрысков — столы каждодневно — не только по праздникам — ломятся от яств. Что тебе мешало есть нормально? Твои религиозные закидоны? Нет, точно сумасшедший. Ну, а в здешних условиях отощаешь ещё больше — станешь похож на призрака из своих виде́ний. Что ж, одно хорошо — с этим тоже не будет проблем — не станешь требовать, чтобы тебя кормили лучше и больше, —засмеялся тюремщик. — И, быть может, нам вскоре и вовсе не придётся тратить на тебя ещё и еду́… — надеюсь, ты понимаешь, о чём я говорю?..

Но нашему герою было всё равно, что о нём думают и говорят эти люди.

Расстёгивая пуговицы камзола — на котором было больше всего кро́ви — он более всего остального не хотел расставаться именно с ним — как с единственным — пусть жутким, кошмарным — но напоминанием о своей возлюбленной.

— Да, жалко — хороший был костюмчик — дорого́й, наверное, а? И не жалко тебе было жертвовать такой красотой во имя… а во имя чего, собственно? Чтобы потянуть за собой столько народа? Эй, может нам помочь тебе поторопиться?

И вот, наконец, был снят второй рукав.

— Теперь у тебя нет даже этого, — вновь с насмешкой произнёс тюремщик, который не знал, как подступиться к предмету одежды так, чтобы не испачкаться и в конце концов подставил руку, на которой ужé лежали брюки. — Что ж, заслужил. Сомневаюсь, что кто-то возьмётся это стирать — безнадёжное дело, по-моему… А ведь обязаны — пока не состоялся суд и тебе не прочли приговор — досадно…

В то время, как тюремщик произносил свою речь — Альберт с вновь с чувством унижения и неловкости, возникшими по неясной причине, ощущением и вполне обоснованными и оправданными — что он идёт против своей воли — глубочайшей несправедливости, с великой любовью и нежной бережностью — так, словно прощаясь с чем-то сокровенным — сложил камзол и положил его сверху.

Но это было не всё, что оставалось у нашего героя от прошлой жизни. На груди Альберта было маленькое, изящное, исполненное с величайшей филигранностью серебряное распятие, висевшее на тонкой серебряной цепочке — единственный предмет, теперь призванный не дать сойти с ума в пожизненном плену или перед казнью. Держа именно его в руках, наш герой спрашивал у Господа, что же сейчас с его возлюбленной — и пусть не получал ответа, но верил в то, что Создатель не оставит его избранницу. И даже сейчас Альберт не возненавидел Всевышнего за то, что Тот не уберёг, не спас его любимую.

Когда тюремщики бросили невольный взгляд на этот небольшой крестик — наш герой инстинктивно приложил руку к груди. Альберт был готов защищать эту вещь, этот оплот веры до последней капли крови, отдать за него всё, и даже свою жизнь. Этот поступок был бы равносилен тому, чтобы отдать жизнь за Консуэло — и наш герой не сожалел бы об этом.

— Да не нужен нам твой ничтожный кусок серебра, — усмехнулся тот надзиратель, чьи руки были свободны и обернулся, чтобы забрать посуду. — в самом деле… Господи, ну и жуть… Судя по рассказам наших сослуживцев, сегодня ты устроил прям целое представление — начиная с твоего обнаружения, где сочинял какие-то невероятные сказки — и вплоть аж до настоящего момента. Это ж какой талант надо иметь! Но чему же здесь, собственно, удивляться? Ведь вы, масоны, не можете иначе — с вашими карнавальными нарядами, обрядами и прочей ахинеей. И я уверен, что и на процессе ты будешь лгать, изображая из себя итальянского графа или невинного святошу — а то и обоих вместе — кто ж знает, что у тебя в голове… Как бы нам хотелось на это посмотреть — жаль, что не получится — не имеем пра́ва… Но, так или иначе — занавес за тобой закроется после того, как судья произнесёт вердикт — потому что, если ты и в тюрьме продолжишь разыгрывать Бог знает кого — мы быстро поставим тебя на место. И лучше тебе не знать, как. Поверь — мы это говорим не просто так. Счастли́во оставаться до завтрашнего утра́!

После этого оба надзирателя вышли из камеры и тот, у кого были с собой ключи — запер решётку.

После ухода тюремщиков Альберт вновь сел на постель и устремил взгляд на выданную ему тюремную робу.

«Господи, как же это символично, что у них не оказалось ничего другого… Какое это по счёту предзнаменование о том, что судьба моя предрешена? Хотя это и было известно мне с са́мого нача́ла — с того момента, когда я увидел мою́ Консуэло в предсмертных муках… — наш герой на мгновение прижал ладони к лицу, и, чтобы не разрыдаться вновь, закрыл глаза, на миг поднял голову вверх и сделал глубокий вздох. — Думал ли я на заре своей юности, что когда-нибудь доживу до такого? Нет, я не думал ни о чём, лишь страдая о том, как несовершенен, несправедлив этот мир, бесконечно печалясь, молясь в церквах и раздавая деньги нищим. Но вместе с этой печалью незаметно приходило и возмужание, а с ним — рост духа, новые мысли, новые идеи, воодушевлявшие меня. Моя ранняя юность была полна романтического рвения, к коему шаг за шагом — с началом моей деятельности — стали постепенно прибавляться и жизненный опыт, и знания. Но теперь я с горечью осознаю́, что мне не хватало мудрости и терпения, и что моя любимая была права́, права́ как никогда… И, ко всему прочему, теперь я понимаю, что все эти годы я оставался более доверчивым, нежели этого было достаточно — моё слишком мягкое и доброе сердце лишило меня необходимой меры проницательности. И с этой своей наивностью я думал изменить мир, мечтая о новом — светлом, ничем не омрачённом будущем для него и для себя в нём — для нас с тобой, моя родная, и наших детей… коим ужé не суждено родиться… Я надеялся, что Божье благословение и преданность всех братьев и сестёр поможет нам в этом — но я жестоко ошибался в последнем… Однако я не перестаю верить в то, что свобода, равенство и братство — это три кита, на которых стои́т земля. Где-то — в более мелких масштабах — в отдельных семьях и иных местах разных стран и городов или же просто в жизни одиноких людей оно, несомненно, есть, ибо я всецело убеждён в том, что благоденствие можно обрести и наедине с самим собой. (Однако, увы, и одновременно к величайшему счастью — не для таких натур, какая дарована мне — потому что любовь моя к Консуэло — за которую я невыразимо благодарен Всевышнему — столь же сильна, как и неизбывное горе, коим будет объята моя душа до конца дней.) И потому мир и поныне жив, и зла в нём не стало больше, нежели добра — они находятся, по крайней мере, в равновесии касаемо силы проявления и количества — но я же желал, чтобы благополучие, не омрачённое никакими бедами, наступило повсеместно. И самое главное было уже сделано. Основа. Учреждён Орден Невидимых. У этого тайного общества были очень схожие с моими принципы. Это стало для меня подарком судьбы — так как ранее я был уверен в том, что мне предстоит построить всё с нуля. Я понимал, какая ответственность ложится на мои плечи, и готовил себя к этому. И я был несказанно счастлив, когда узнал о существовании тайного союза и понял, что его члены смотрели на мир почти так же, как и я. Все эти люди сделались моими братьями. Мы стали одной семьёй, а Консуэло — матерью этого семейства. Я благодарен тому человеку, что спас меня от погребения, когда меня настиг приступ летаргического сна. Я скорее остальных прошёл все ступени посвящения. Мной восхищались. Меня ставили в пример другим новообращённым. Прошло меньше го́да — и я стал главой Ордена. Благодаря моим заслугам, когда я ещё не достиг самых высших степеней, мне уже́ поручали задания государственной важности — самые ответственные, решающие. Я не слушал, не слышал Консуэло, которая, словно что-то предчувствуя, пыталась умерить мой пыл, просила не торопиться, объясняя мне и другим нашим соратникам, как можно сделать всё без спешки. Но моя вера в себя крепла, и, вдохновляемый нашими успехами, я стремился вперёд всё быстрее и быстрее. Но во мне не было ни капли тщеславия, я руководился лишь радением за счастье этого мира. И те, кто шёл позади меня — невзирая на ступень, которую успели преодолеть — все они стремились приблизиться ко мне на этой лестнице. И из-за этого мы сделались заметнее, привлекли к себе излишнее внимание, перестав быть невидимыми. И вот, теперь я плачу́ за это крахом всего. Теперь у меня не будет даже другой одежды. У меня не будет ничего другого, кроме такой же решётки, закрывающей мой каземат, таких же трёх каменных серых стен, кровати и длинного пустого коридора, по которому будут раздаваться лишь шаги надзирателей. Такие люди как я, будут рождаться всегда — в любую эпоху, в любое столетие. Ищущие, желающие благополучия для всех праведных людей на земле. Я не считаю себя кем-то особенным. Нас очень много. Было и будет. Мы гибнем за правое дело, претерпеваем за него му́ки — потому что мы не можем жить иначе. И всё, всё оправдано. Иначе не стоит жить на свете. Это было высшей целью моей судьбы. Но, Господи, как же это тяжело… Почему же Ты не даёшь мне сил?.. »

Альберт встал, подошёл к тому месту, где лежала роба, взял штаны, которые расправились в его руках в полный рост, и, сев на постель, надел их. Затем вновь поднялся. Когда была застёгнута последняя пуговица рубашки — наш герой подумал:

«Да, теперь я чувствую себя совершенно по-иному. Словно я попал в какую-то больницу строгого режима. Странное ощущение — ведь я никогда не бывал в больницах, и мне даже не рассказывали толком о них... Быть может, эта ассоциация возникла из какой-то прошлой жизни... Эта одежда создаёт чувство простоты, безыскусности — но не той, светлой, что была в моём облике тогда, когда я путешествовал по лесам вместе с цыганами и нищими, а принижающей достоинство и вселяющей ощущение уязвимости, беззащитности… Но, увы, делать нечего…»

Альберт лёг на кровать, подогнув ноги к животу, а ру́ки положив под голову, и закрыл глаза́.

«Теперь ощущение униженности усилилось, — отметил он про себя. — Поза, принятая мной, хотя и усугубляет это странное состояние безволия и беззащитности, но одновременно дарит мне чувство долгожданного успокоения. И мне всё же нужно постараться заснуть — иначе я сойду с ума. Быть может, эта ночь облегчит мои чувства, притупив их».

Наш герой надеялся на то, что усталость всё же возобладает над его душой и принесёт его сердцу и духу несколько часов отдыха, а быть может, подарит и радость, послав в сновидения образ его возлюбленной.

«Но, коли она приснится мне — Господи, молю, не дай мне забыть о том, что это всего лишь иллюзия — иначе… иначе жизнь моя оборвётся с пробуждением».

Одежда, что теперь была на Альберте, совершенно не соответствовала природным внешним чертам нашего героя, ра́вно как и данный ему от рождения облик невозможно было представить на той тюремной постели, на коей пришлось устроиться Альберту.

Если бы его увидел в этих каменных стенах человек, с которым они не знали бы друг друга и который не принадлежал бы к когорте алчных и лицемерных правителей, что держат власть в своих руках во многих странах этого мира, и потому не являлся потенциальным врагом нашего героя, но обладавший проницательным и добрым сердцем, и по этим причинам расположенный к нашему герою любяще и сострадательно, либо же собрат по Ордену, проникнутый кроме названных чувств глубочайшим и высочайшим уважением — то сказал бы, что этого человека — к тому же облачённого столь неподходяще — не должно быть здесь, что более несообразной картины он не видел никогда в своей жизни, что это какая-то ошибка. И, разумеется, то же самое можно было с полнейшей уверенностью утверждать и о Консуэло, будь она жива.

Как может понимать уважаемый читатель, бо́льшую часть своей жизни наш герой провёл в за́мке Исполинов — своём несостоявшемся родовом имении и, согласно положению в обществе и жёстким предписаниям светского этикета каждое утро был обязан наряжаться в расшитые подобиями бриллиантов пуговицами, запонками и золотыми позументами костюмы, чьи высокие воротники часто не давали ему свободно дышать, а узкие рукава стесняли движения. Но Альберт нежно любил своих родных и оттого неизменно и неукоснительно следовал этим правилам. И, несмотря на все страдания нашего героя, в ви́дении автора сей образ несёт в себе безмерное очарование — нет, даже больше… это что-то невыразимое — что не помещается в сердце, берёт его в плен…

Но, хотя — почему же невыразимое?.. Теперь я чувствую, что настал этот час. Час признания. Автор желает быть откровенной с вами, дорогие читательницы, и потому на краткое время позволит себе перейти на речь от первого лица́ — в надежде, что подобная манера не испугает вас. Итак, я без лишних прелюдий перехожу к сути.

Я без памяти влюблена в главного героя сего произведения. Да. Как бы высокопарно, слащаво и заезженно ни прозвучала сия фраза — в ней нет ни капли шутки или преувеличения. И я без стеснения, открыто и честно говорю вам об этом. Быть может, многие из вас знали об этом с самых первых строк, самых первых моих историй об Альберте и Консуэло — по манере моего письма, по языку и описаниям его внешнего облика. Я не преследовала цели удивить или возмутить, потрясти вас. И я понимаю, что моё чувство, моё отношение к нему может показаться наивным. Но, в конце концов, справедливости и шутки ради, понимание последнего говорит о том, что автор не всё же не так безнадёжен. Но, как бы там ни было — я не хочу, не готова отказаться от своих иллюзий. Да, я придумала человека, которого нет и никогда не было на этой земле — ну так и что же с того?..

Более того, я творю, смотря сквозь призму почти двух прошедших столетий, никогда не встречавшись с младшим графом Рудольштадтом, ни единого раза не видя его лица́ и не имея такой возможности, даже живи я в те времена и имея, как вижу я сама, скудные, искажённые и ошибочные представления о XVIII столетии — но, как вы можете сознавать — даже такое количество лет и несколько эпох, непреодолимой пропастью разделяющее невозвратное выдуманное прошлое и настоящее, не властно над людскими чувствами. Но, быть может, я всё же путаю любовь с чем-то иным — состраданием и даже жалостью?.. Однако, отвечая самой же себе на этот вопрос, я позволю себе выразить следующую мысль. Возможна ли любовь без способности ощутить боль своего избранника как свою собственную, оказаться на его месте хотя бы посредством чувств? Не станут ли от этого объятия и слёзы, что неизбежно проливаются вместе с тем, с кем вас соединил Господь — ещё полнее, ещё искреннее, ещё крепче, не станет ли тогда ваше сердце самой надёжной поддержкой и утешением в скорби и смятении для души вашего избранника — а в особенности порой такой хрупкой, словно хрусталь? Даже если эти мучения будут обманом разума. Нет, здесь стоит выразиться иначе — в особенности, если это будет так! Не нуждается ли именно тогда — в часы и минуты слабости рассудка — человек более всего в понимании и поддержке — именно потому, что он не виноват в том, что происходит с ним и верит в реальность своих страданий? Я думаю, уважаемый читатель, вы понимаете, что мои ответы на эти вопросы однозначны.

И тут я считаю нужным отметить ещё одну очень важную вещь и заверить в ней всех, поклясться всем, кто держит в руках эту книгу. Даже если бы я имела счастье — да-да, несомненное счастье! — несмотря на все опасности, перипетии и испытания души́ и духа, что преследовали наших героев — жить в ту эпоху, в той стране — Чехии — вызывающей такое щемление в моём сердце с того самого времени, когда, знакомясь с дилогией, ставшей каноном для этой истории, во второй раз, я вновь встретила на её страницах загадочного и красивого молодого графа — я никогда, ни в каком смысле не стала бы изъявлять притязаний быть рядом с ним. И стоит ли говорить о том, что, поддавшись порыву какого-то безумного затмения и открыв ему свои чувства, я в мгновение ока пришла бы в себя и не надеялась бы на то, что он ответил бы мне взаимностью. Он попытался бы говорить со мной осторожно и деликатно, пытаясь причинить как можно меньше боли. И, если бы вдруг тайной свидетельницей этой беседы стала Консуэло — она наблюдала бы за своим возлюбленным со спокойствием и уверенностью в том, что её избранник никогда не предаст её, а на меня смотрела бы с искренним состраданием, но, быть может, при нашей случайной встрече после невольное смущение мешало бы ей встретиться со мной взглядом. Альберт Рудольштадт безраздельно верен своей любимой. Я ни за что не встала бы между ним и его возлюбленной. Именно потому, что я люблю их обоих. Главного героя — как мужчину и как человека — за его красоту и душевные качества. (Сейчас вы можете осудить меня за то, что первым я назвала внешний облик, но одно и другое неразделимы для меня в этом образе — потому что впервые такие возвышенные благородство, одухотворённость и печаль я впервые узнала лишь в чертах этого человека, и не встречала доселе ни в чьих более.) Консуэло — за её чистоту, бескорыстие, простоту, непорочность, честность и мужество. Они достойны друг друга. Достойны быть вместе. Своими муками и испытаниями, что прошли и проходят они с великой честью. Почему я говорю о них в настоящем времени? Потому что я верю в то, что эти люди и до сей поры ходят где-то по земле — вечно молодые и прекрасные, и у Альберта по-прежнему случаются приступы жестоких галлюцинаций, а она усмиряет его страх перед видимыми лишь ему призраками, что являются из ночной тьмы. Иногда я представляю их рядом с собой и разговариваю с ними. И, быть может, желая заговорить с ним, я не нахожу тем, а если вдруг появляются нужные слова — я не могу собраться с духом, чтобы обратиться к нему. Меня одолевает какая-то робость. Живя же в то время, я бы ровно так же, как и сейчас — наслаждалась их счастьем. И любой иной поступок с моей стороны был бы предательством, невыразимой жестокостью и доказательством того, что мои чувства и отношение к ним неискренни и полны эгоизма. Да, я признаю, что в моём отношении к этим людям есть немалая доля идеализации, и их образы я немного перестроила под себя, избавив от некоторых отрицательных качеств. Но последнее опять же служит доказательством того, что я достаточно взрослая и зрелая личность, чтобы понимать последнее. И такой ход моих мыслей говорит о том, что я заметила, увидела эти качества, но определила для себя, что я бы не хотела видеть таких людей рядом с собой. Это говорит о моих идеалах и представлениях о том, каким должны быть люди, достойные моей любви и дружбы. Да, полюбить можно и человека подлого, лживого и двуличного — но это уже другая тема для рассуждений, и в этом произведении я не хочу касаться её. К тому же, и без того в сей истории достаточно мыслей о преступной жажде власти, лицемерии и бесчестности.

Однако, здесь я позволю себе высказать ещё одну мысль. Если бы этот Орден существовал — то я хотела бы служить в нём, и, если бы в ряды его соратников принимали женщин — сделала бы всё, чтобы мужественно пройти все испытания посвящения и в конце, встав перед алтарём со статуей распятого Христа дать клятву святой верности братству. И я пошла бы на такие жертвы вовсе не ради того, чтобы быть ближе к Альберту Рудольштадту, но ввиду совершенного согласия с принципами этого союза — однако это независимо от моей воли сложившееся обстоятельство, вне сомнений грело бы мою душу. И от этого я была бы несомненно счастливее.

Что ж, верно, слишком много откровений для вас, мои юные читательницы. Но, к счастью, их пора на сей момент прошла, и те из вас, кто до сей поры сомневался в том, что я испытываю к своему герою — теперь знают истину.

Однако всё это время вас — так же горячо любящих молодого графа — мог терзать вопрос: почему же, за какие грехи я обрушила на его голову незаслуженные страдания? У меня нет ответа на этот вопрос. Но одно я готова повторять неустанно — моя любовь к нему безгранична и она никогда не умрёт. У меня нет ни цели, ни желания намеренно мучить его сердце, что сейчас разрывается на части. Быть может, всё дело в романтизации страданий. Ради справедливости стоит заметить, что Жорж Санд также едва не наслаждалась благородством и силой душевных мук, возводя их на пьедестал.

Сейчас же, я выражу личное видение и собственное восприятие образа своего героя и предпочтения в нём. С первого же своего появления он покорил моё сердце безраздельно, а раскрываясь далее всё глубже — поселился там навсегда. Да, он будет жить там до са́мой моей смерти — щемящий и трогательный, страдающий и таинственный, мрачный и прекрасный, светлый, печальный и волшебный…

Как это ни парадоксально, но я вижу Альберта Рудольштадта именно в тех самых платьях, отделанных золотистыми лентами и стеклянными алмазами. Исключение для меня составляют лишь две детали: вся одежда — за исключением неизменно белой рубашки, надеваемой под камзол — должна быть чёрной и ничто не должно скрывать густых чёрных волос, доходящих до плеч, и потому он не должен был бы носить шляпу. Но ещё более волнует меня предстающий пред моим внутренним взором молодой граф, снявший камзол и оставшийся в белой рубашке, по которой, создавая волшебный контраст, струятся его густые чёрные волосы, и тёмных кюлотах, чулках и ботинках. Да, в этом образе олицетворена всё та же аристократичность — но здесь я лишь скажу с улыбкой: что могу я поделать со своим странным сердцем? Изысканность такого рода неотъемлема для меня от образа графа Рудольштадта.

А теперь перейдём к тому, какое же облачение давало давала Альберту ту душевную и физическую свободу, коей ему всегда так не хватало до встречи со своей избранницей. Кроме небольшого числа светских костюмов, хранившимся в небольшом шкафу, в его комнате был сундук с одеждой, напоминавшей цыганскую, сшитую из тонкой и лёгкой атласной ткани с крупным, но не слишком ярким цветочным рисунком — также несколько комплектов свободных рубашек с треугольными вырезами и рукавами, собранными лишь на запястье и штанов, оканчивавшихся резинками для наивысшего удобства. Эта одежда была воплощением простоты и красоты, и портные, хотя и получали за эту свою работу гора, были рады выполнять столь простые заказы, отдыхая от притязаний родных графа. И именно в этих костюмах он, никем не замеченный, тайными путями уходил в свои долгие странствия, где на широкой дороге, простиравшейся в необозримую даль, прохладный ветер так же широко развевал разноцветную ткань.

Но теперь же мы наконец вернёмся к настоящему Альберта Рудольштадта.

Он вынул из-под воротника серебряное распятие и, поцеловав его, прошептал:

«Бессчётное число раз я засыпал в одиночестве, зная, что где-то на земле, также отправляясь в объятия Морфея, за меня молится самый родной мне человек — моя Консуэло. В каждую такую ночь я считал дни, оставшиеся до нашей встречи. А в последние несколько месяцев моё сердце грело знание о том, что теперь у меня в этом мире есть две родственные души. Но вот, теперь вы оба так далеко и высоко, что не вернётесь уже никогда. И, то, что я знаю обо всём, что ожидает меня, не облегчает моего тягостного ожидания грядущего. И сейчас — только начало моих испытаний. Мне предстоит пройти через неизбежное. Так не оставь же меня, Господи...», — и, вновь прижав распятие к своей груди, закрыл глаза.

Какое-то время Альберт не видел снов, но лишь беззвучную темноту — спокойную пустоту, в которой не было ничего — ни одного образа или мысли. Разум и чувства нашего героя обрели долгожданный блаженный отдых, тело и душа́ Альберта расслабились.

Но затем, после краткого отдохновения, невесомость начала́ светлеть, приобретая сероватый оттенок, и в отдалении, в тумане перед глазами его предстал смутный, но до боли знакомый образ.

Невзирая на горячую просьбу нашего героя о том, чтобы Господь не позволил ему забыть о том, что это всего лишь грёза, сознание Альберта воспринимало происходящее как чистую явь — хотя он и не понимал, где находится и что происходит (о последнем в подобном состоянии наш герой не мог даже думать), кроме того, что лицезреет перед собой свою избранницу. Да, это в действительности было так. Тёмные волосы до плеч и хрупкий, тонкий, небольшой силуэт. Наш герой понимал, что она стояла лицом к нему, но ещё не различал черт. Вначале Альберт всеми силами гнал от себя эти мысли, отчаянно не желая верить.

— Нет, нет, Консуэло, ты умерла, тебя больше нет со мной… — повторял он, словно пытаясь убедить себя в собственных же словах. — Это жестокая игра моего рассудка, что повторяется вновь.

Слёзы были готовы пролиться из глаз нашего героя.

Но она по-прежнему смотрела на Альберта, и он был не в силах отвести взгляда. Наш герой хотел, но не мог опустить голову и поднять руки к глазам, чтобы закрыть их.

Не осознавая себя, Альберт, словно под гипнозом, медленно, не сводя глаз со своей любимой, пошёл ей навстречу. По мере шагов белёсая завеса рассеивалась и фигура становилась всё яснее и отчётливее, обретая мелкие черты. Перед ним стояла его избранница — невредимая — словно она никогда не переживала тех страшных мук, что убили её. Наш герой не был слишком сильно поражён тем, что лицезреет Консуэло такой же, какой видел её в последний раз перед расставанием — тогда, когда оба они отправлялись в разные городá с одной и той же миссией. В глазах Альберта отражались лишь подобие какого-то транса, заставлявшего не сводить взгляда со своей любимой, печаль и тихое потрясение.

Продолжая молчать, устремив взгляд на нашего героя и не сходя с места, она протянула ему рýки.

— Нет… — вновь проговорил Альберт, медленно качая головой — уже без надежды на то, что этот мираж исчезнет — с какой-то растерянностью, безысходностью, беспомощностью, безнадёжностью и печалью в голосе, понимая, что все его слова́ тщетны и оттого почти плача, словно прося, умоляя свою возлюбленную смилостивиться над ним, перестать мучить его дýшу и раствориться в этом безвоздушном пространстве.

Через какое-то время, видя, что мираж не рассеивается, наш герой проговорил:

— Ради всего святого — если это ты, моя Консуэло — скажи же мне — где мы? Неужели же я… я тоже умер? — последнюю фразу Альберт произнёс со странной смесью страха и надежды, и только Господь и его избранница знали, какого мужества стоило ему выговорить эти слова́. — Но тогда почему же я не помню этого и вижу тебя так, будто ты из плоти и крови? Разум мой в смятении…

Лицо Консуэло было спокойно и бесстрастно, но черты — полны мягкости и нежности.

Увиденное не вселило ужас в ду́шу нашего героя, но ввергло в трепет, отчего лицо Альберта постепенно побледнело и стало белее полотна́. Его любимая женщина казалась ему живой. Наш герой не мог отвести взгляда от своей избранницы.

Однако недоверие, высказанное Альбертом, невольно оскорбило Консуэло.

— Но почему же ты сомневаешься в том, что перед тобой — я — твоя избранница? Разве в эти несколько первых мгновений нашей встречи я дала тебе повод не доверять мне? , — с глубокой горечью произнесла она, но тут же осеклась, ощутив вину. — Прости меня. Я понимаю твои чувства. Я вижу на твоём месте себя и сознаю, что испытывала бы не меньший, а быть может, даже больший страх — имея в виду то, что мне до сей поры не был так близок, как тебе, мир духовный, я не обладала даром общаться с душами усопших, не слышала их голосов. Да, я умерла, Альберт, но я с тобой, и я всегда была и буду с тобой — в каждый миг твоей жизни — как и обещала тебе. Моё сердце неизменно пребывает рядом с твоей. Я лицезрела все твои муки после ухода в этот мир, и моя душа рыдала вместе с твоей. Из-за горя, застилавшего твои чувства, ты не ощущал моего присутствия, и я не укоряю тебя за это. И я вновь скажу тебе — я не ведаю, что было бы со мной, коли эта участь постигла бы меня. Ты жив, Альберт, и будешь жив ещё долго. Мы в том мире, куда попадают все, кто покинул грешную землю. Моё обиталище — рай.

— Не могло быть иначе, — невольно с печальным восхищением, со слезами произнёс произнёс Альберт. — За это я готов славить Бога до конца своих дней и вечно после.

— Да, да, такова твоя судьба — Создатель открыл мне её.

— Сам Господь говорил с тобой?..

— Да. Но я не знаю, чем заслужила эту высшую честь на земле…

— Не знаешь?! — с удивлением и интонацией, будто желал донести до своей избранницы очевидное, воскликнул наш герой. — Своей жизнью, Консуэло, своими делами и подвигами твоего мужественного духа, своей беззаветной любовью! — чем привёл свою возлюбленную в смущение — впрочем, сквозь печаль ощутимое не столь явственно.

— Пусть так, Альберт, пусть так, но речь сейчас не об этом — не обо мне… Я знаю, что Он станет говорить и с тобой, и Его откровения тебе будут глубже и значительнее, ты сможешь лучше понимать их, нежели я. Но прежде ты будешь должен доказать Господу свою верность и готовность достойно принять мученическую кончину — будь это казнь или медленная смерть в лишениях в стенах каменной тюрьмы.

— Я уже говорил о том, что готов к любому исходу. Да, бывают минуты и даже часы, когда мужество покидает меня, и мне становится жаль себя, но я всеми силами гоню от себя эти мысли.

— Скажи мне — как я могу укрепить тебя? — Консуэло вновь, с великой тоской и состраданием глядя в его глаза́, повинуясь горячему порыву, взяла руки Альберта в свои. — Какие слова́ я могу сказать тебе?..

— Мне довольно и того, что ты непрестанно рядом со мной. Большего требовать я не смею. Меня вдохновляет и то, как стойко ты приняла свою смерть.

— Нет… я просила о том, чтобы Господь забрал меня, и порой я не понимаю, чем заслужила жизнь в раю. Твои муки будут не так ужасны, и, приложив необходимые усилия, ты сможешь вынести их. Но перед моими же глазами тогда пронеслась вся моя короткая жизнь и несвершившаяся судьба нашего сына… моё тело будто разрывали на части… Я помню всё то, что пережила. Каждое мгновение… Мне было так страшно умирать в одиночестве, и в этом заключалась слабость моего духа. И, если бы ты не появился словно чудо… Мой конец не был благородным, я не смогла достойно претерпеть все муки… Но, должно быть, Всевышнему виднее… — голос её начал прерываться, Консуэло склонила голову, чтобы скрыть подступившие — настоящие, живые — слёзы и сдержать рыдания, но прозрачные ручьи всё же потекли по щекам возлюбленной Альберта.

— О, моя родная… Позволь мне обнять тебя… — вновь подчиняясь велению души́, он не дождался ответа и крепко прижал Консуэло к себе — так, как делал это при жизни своей избранницы — и, невольно, закрыв глаза, ощутив тепло её тела, зарывшись лицом в её мягкие чёрные волосы, вдыхая её человеческий, земной за́пах, забыл обо всём на свете. Альберт понимал, чувствовал, что переживает это в последний раз. Она ответила на его объятие.

И только Господь знает, сколько они простояли так.

Наконец, немного успокоившись, Консуэло подняла голову с плеча и всё ещё чуть дрожащим голосом проговорила:

— Да… земные чувства не умерли во мне. И они не умрут никогда, но с течением веков станут светлой печалью. А теперь я продолжу свой рассказ. Мы сейчас находимся не в садах Эдема, но в месте для встреч меж теми душами, что ещё обитают там, внизу, и теми, что уже никогда не вернутся в земную юдоль. Вскоре Всевышний вновь отпустит тебя на землю, а когда настанет и твой срок покинуть земную обитель — я предстану пред тобой в своём настоящем облике, и ты узнаешь меня, и более не станешь ощущать страха при встрече со мной, и не станешь сокрушаться о том, что я навек потеряла свой земной облик — ибо ты так же лишишься его, и мы станем подобны друг другу. Сейчас же ты видишь меня такой, потому что этого хочет Бог.

— Но скажи мне — как, каким образом… Чем ты сделалась? Что стало твоей сущностью, твоей природой? Если ты не призрак, не дух, не душа́ — то… что ты такое? Я не понимаю, и потому испытываю страх…

— Да, твой испуг естественен, но, прошу тебя, Альберт, не бойся ничего. Я — душа́. Но Творец принял решение создать для тебя иллюзию того, что я облечена плотью и кровью, дабы тебя не одолевали сомнения в том, что ты говоришь с той, кого избрало твоё сердце до той степени, чтобы ты бежал от меня. В скором времени ты привыкнешь к моему врéменному облику. А сейчас — возьми мою ладонь.

— Но… зачем? — вновь с безотчётным настороженным страхом проговорил он, сознавая, что обижает свою любимую женщину, но не мог ничего поделать с собой.

— Я готова вновь и вновь повторять — тебе нечего бояться. Творец не может желать тебе зла — а я исполняю Его волю. Прошу, доверься мне. Пойдём. Я должна показать тебе то, ради чего ты здесь в качестве гостя.

— Но… что…

— Я не могу назвать тебе этого раньше времени. Ты сам увидишь всё.

В который раз их ладони соприкоснулись. Он вновь ощутил её мягкую, бархатную кожу.

— Господи… Я был уверен в том, что уже́ не увижу тебя до са́мой своей смерти. Счастью моему нет предела, — проговорил Альберт, опять поддавшись чувствам, что рвались наружу из его груди́. Дыхание его было горячо, а глаза увлажнились.

Стоя напротив своей избранницы, наш герой не смог удержаться от того, чтобы вновь провести по её руке дальше, ощутив мягкость одежды любимой.

— Пойдём, прошу тебя — ведь ты и сам знаешь, что срок твоего пребывания здесь ограничен наступлением утра — иначе тебе не избежать погребения заживо. Твоё тело сейчас недвижно лежит на тюремной постели. Господь устроил так, что надзиратели не стали открывать дверь твоей камеры, не заподозрив ничего неладного в кромешной тишине полумрака четырёх каменных стен.

И оба они, устремив свои взгляды вперёд, неспешно направились вдаль. Глядя на наши героев со стороны, можно было подумать, что эти два влюблённых человека вновь идут на подвиг во имя свободы, равенства и братства.

Когда было пройдено несколько шагов — Консуэло произнесла:

— Эта доро́га продлится недолго. Мы скоро прибудем на место.

Вскоре Альберт увидел вокруг себя деревья, ярко-зелёные кроны которых были освещены золотыми лучами вечернего солнца. Полутьма простиралась над этим небольшим лесом. Он узнал то место, где гулял вдвоём со своей возлюбленной, когда над ними провели обряд бракосочетания.

Пройдя несколько шагов, наш герой узрел пред собой красивый белый дом с широкими окнами и большой, зелёной, аккуратно и ровно подстриженной лужайкой возле фасада и тотчас же узнал убежище, выбранное для его возлюбленной Орденом Невидимых после помощи Консуэло в побеге из тюрьмы.

Ещё не остановившись, Альберт поспешно со страхом проговорил:

— Нет… нет, я не пойду туда… Я не знаю, каким образом это возможно, но…

— О чём ты говоришь, Альберт? Почему? Не спеши. Ведь ты даже ещё не знаешь, что ждёт тебя там.

— Потому что эта встреча причинит мне невыносимые страдания — разве ты не понимаешь? Встреча с теми, кто ещё жив. Ведь наши предатели — они… они убили тебя лишь вчера. Господи, как же странно и дико произносить эти слова́, я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что тебя больше нет в нашем, земном мире…

— Но отныне ты убедился в том, что душа́ моя не рассеялась в бесконечности космического пространства, что она будет сострадать тебе в горестях и радоваться вместе с тобой.

— Да, теперь я вижу это воочию, моя родная. Но ждёт ли меня теперь хотя бы малое счастье в тех днях, что осталось мне провести там, внизу, на земле?.. Но, не взирая ни на что, я испытываю безмерную благодарность Создателю за то, что Он дал мне возможность увериться в этом, увидеть воочию. Но эти, люди, безмолвно провозгласившие себя палачами… они только начали свою охоту, и, значит, большинство наших братьев и сестёр ещё живы, ещё на свободе. Так для чего же ты хочешь устроить мне эту встречу?

— Альберт, Бог не может желать тебе страданий больше тех, что переживаешь ты сейчас. Послушай меня. Я хочу показать тебе, что будет с теми из наших братьев, кто остался верен Ордену. Они попадут на небеса — кто-то уже́ очень скоро, а чьи-то му́ки прейдут дни или же годы спустя, но каждому из служителей нашего союза уготованы кущи Эдема. Подобное же будущее ждёт и тебя. Всё это Создатель желает явить тебе затем, чтобы ты до конца своих дней помнил о счастливом грядущем. Но это не всё, что предстоит узреть тебе — всё будет в своё время. А пока — подойдём же ближе.

Успокоенный и заинтригованный слова́ми своей избранницы, Альберт сделал несколько более решительных шагов вперёд, но вскоре брови его на мгновение сдвинулись, а в чертах мелькнула работа мысли, и наш герой задал вопрос:

— Они способны видеть меня?

— Нет. Ты так же не можешь говорить с ними. Это станет возможным после твоего перехода в этот мир, именуемый Иным. Здесь, как известно было тебе задолго прежде меня — другой уровень бытия. И Господом мне открыто, что только любящие дýши имеют дар беседовать с теми, кто ещё остался на земле. Его голос сказал, мне, что мы оба достойны особой милости, и, помимо этого ты заслуживаешь высшего утешения, и показал наше будущее вначале мне, и потом сказал, что я должна войти в эту благостную иллюзию вместе с тобой, и не только по той причине, что без сопровождения вечных обитателей этого края тебе не будет туда хода. До сей поры я лицезрела тот рай — ибо в этих местах он у каждой группы душ, и, в свою очередь, у каждой отдельной души́ он свой — позже я расскажу тебе, что это значит — лишь через прозрачную преграду, со стороны — так же, как ты сейчас. И, когда я робко возразила Ему, что, быть может, есть душа́ более достойная ввести тебя в твой будущий рай, нежели моя. Ведь здесь тридцать земных лет обитает дух твоей матери — достопочтенной Ванды Прахалиц. Но Всевышний ответил мне, что названным даром обладают лишь те дýши, что ещё не вошли в Эдем и не соединились с теми, кто при земной жизни был связан кровными узами либо союзом, что был предрешён здесь, на небесах, и два обстоятельства могут служить этому: ещё не настал срок родственным душам воссоединиться навек, либо же те, кто был отцом или матерью живущего на земле, ужé оказались в пределах райских садов и отныне не могут покинуть их. Я же благодаря своему положению имею право выходить за границы своего вечного дома.

— Но… ты ведь сказала мне о том, что теперь твой дом — рай… Я не понимаю…

— Да, Альберт, всё правильно, но до твоего перехода из мира земного в наш я должна буду ждать тебя за первыми его вратами, но перед вторыми. Участь моя будет неизменна до того, как ты придёшь ко мне, чтобы остаться здесь навеки — так сказал мне Господь. И я сама считаю этот закон справедливым. Прошу, верь мне — я не страдаю здесь. Я счастлива.

Какая-то неопределённость, недопонимание и кажущееся ему самому праведным возмущение божьей несправедливостью отразились в чертах нашего героя, Альберт вновь нахмурил брови.

Но тем временем они оказались прямо перед входом в этот прекрасный белый особняк — тайное убежище ныне погибшего Ордена.

— Ты можешь ходить среди них, видеть, что делают наши братья, но ни твоего, ни моего присутствия они ощущать не в состоянии. Физически — потому что здесь мы не имеем тел. Душой — потому что твоя душа́ ещё не принадлежит миру, который отныне и мой — хотя я и не имею ещё здесь полных прав. И они не знают о том, что мы здесь. Но я видела чудесные занятия наших собратьев, хотя и издали — как ты видишь сейчас — и потому не могла разглядеть всего — но Создатель рассказал мне о них. Ты слышишь эти голоса́?

— Да, — негромко ответил Альберт, рассеянно блуждая взглядом в пространстве, прислушиваясь к тишине и через несколько мгновений наконец уловив приглушённое, неясное пение юношей, подобное ангельскому.

— Господи… неужели же им суждено умереть в таком возрасте… — с болью и великим сожалением проговорил он.

— Да, как ни велика скорбь, но такова их судьба. Ты и сам знаешь, что это неизбежно. С этим так трудно смириться, однако, увы, их участь неотвратима…

— Да, я знаю, я помню об этом, Консуэло, и эта печаль всегда в моём сердце, но порой так трудно смириться, что-то внутри меня восстаёт против, хотя я и понимаю, что это бессмысленно… Но… мне даже кажется, что я узнаю́ голосá некоторых из наших самых молодых братьев.

— Да. Они восхваляют Всевышнего. Спустя несколько десятилетий и я стану частью этого чудесного хора. Бог сказал мне: «Когда придёт время, когда Альберт останется здесь с тобой навсегда — ты будешь петь вместе с ними, вселяя благодать в сердца́, а он станет внимать тебе с великими благодарностью и счастьем».

— Да, решение Господа справедливо — твоя душа́ была создана для того, чтобы петь. Но… несколько десятилетий?.. Неужели же мне отмерен на этой земле такой долгий срок? Творец открыл тебе и это?

— Нет, эта тайна мне неизвестна, но я чувствую, что твой век не будет коротким. Если у тебя достанет мужества провести остаток дней достойно, и в стенах тюрьмы́ ты станешь молиться о спасении этого мира, то по прошествии земного пути, перейдя навеки в горний мир, ты станешь славить нашего Создателя вместе с нами. А теперь — войдём же. Я испытываю не меньший трепет перед встречей с нашими соратниками — ведь сердца́ и тела́ некоторых из них даже теперь — земной ночью, царящей в тех городах Чехии и иных стран, где были схвачены наши соратники — во мне есть твёрдая уверенность — подвергаются моральным и физическим пыткам, и конец некоторых из них ужé страшно близок… Пока я не в силах видеть то, что творится на земле — этот дар откроется мне только тогда, когда Тот, кто наблюдает сейчас за нами, безвозвратно примет тебя к Себе и мы вновь воссоединимся и составим на сей раз нерушимый союз — но я ощущаю это душой, которая болит их болью и страдает потому, что я ничего не могу сделать, чтобы помочь им. И я знаю, какие му́ки претерпевало и твоё сердце, когда ты не имел сил спасти меня… Дай же мне свою руку. Пойдём.

— Всевышний видит нас? — вдруг, словно бы не ожидая этих слов от Консуэло, произнёс Альберт.

— Да. Но ведь ты и сам знаешь о том, что Он всеведущ, а это значит, что Он находится везде. Просто здесь Господь ближе ко всем нам — к тем, кто остался в этом месте, чтобы уже никогда не возвратиться в земной приют, и к тем, кто, подобно мне, ждёт воссоединения со своими возлюбленными, и к каждому гостю, коим являешься и ты.

— Да, да, я всегда чувствовал Его присутствие и там, на земле — и только в тех приступах жестоких галлюцинаций мне казалось, что Господь покинул меня — но речь сейчас не о том… Сейчас, когда ты своими словами невольно напомнила мне о том, что Бог вездесущ — я ощущаю Его взгляд, который, кажется, пребывает везде. Я ощущаю Создателя рядом с собой.

— Да. Здесь Он повсюду.

— Я… я знаю, я понимаю. Но… достоин ли я того, чтобы Он стоял за моей спиной и передо мной одновременно, чтобы со всех сторон окружал меня?..

— Он не приближает к Себе недостойных — тебе ли не знать этого? Если бы наши чувства были чем-то иным кроме настоящей, истинной любви — ни один из нас не удостоился бы чести пребывать в раю, и тем паче — не состоялась бы наша нынешняя встреча. Я сама не раз слышала эти рассуждения от тебя, кои ты произносил с непоколебимой верой. Так что, не робей, прошу тебя — ибо нет для того причин. А теперь — пойдём же. Нам нельзя медлить более — ведь время идёт и всё меньше его остаётся до земного рассвета.

И ладонь нашего героя вновь бережно взяла тонкие пальцы Консуэло.

Она открыла правую створку белой двери, а Альберт — левую, и наши герои наконец переступили порог этого прекрасного до́ма.

Перейдя порог резиденции Ордена, Альберт и Консуэло оказались среди шумного, многолюдного собрания. Высокие, стройные, хорошо сложенные мужчины, облачённые в светлые одежды, ходили по большой зале, простёршейся через всю ширину до́ма и беспрестанно говорили друг с другом.

Альберт стал невольно, хотя и с безотчётным стеснением, безотчётно думая, что подобной бесцеремонностью может помешать им — вглядываться в ли́ца присутствующих.

— Я узнаю́, узнаю́ их всех… Но как же больно то, что я не могу отвратить их судьбу или хотя бы говорить с ними… — говорил он, провожая взглядом проходящие мимо небесные, но облачённые иллюзорной земной плотью призраки собратьев.

В левой половине зала, что простирался через всю ширину до́ма, у одного из окон, откуда было видно бледно-голубое небо с сияющими в нём белыми лучами солнца, они увидели нескольких юношей с голубыми глазами и светлыми волосами, стоящих в ряд. Это был хор, что наши герои услышали за стенами. Голосá юношей были лёгкими и звонкими. Они пели самозабвенно, отрешённо глядя перед собой, и, невзирая на всеобщий несмолкающий шум, казалось, не видели и не слышали того, что окружает их.

И странно было то, что никто не обращал внимания на этот чудесный ансамбль.

— Тот, чей голос я различал особенно явственно — самый молодой из наших соратников. У него очень горячее, пылающее сердце и ум, схватывающий всё на лету. Коли бы всё это случилось позже хотя бы на несколько десятков лет, и коли бы моя жизнь оборвалась раньше, чем его путь — он мог бы стать во главе нашего братства.

— Да, я согласна с тобой. Но прежде ему должно было бы набраться опыта и научиться ждать.

— Да. Но если бы знать сейчас — какая смерть ждёт его, сможет ли он с должным мужеством претерпеть душою и телом всю боль пыток, и станут ли его подвергать истязаниям…

— Увы, это неведомо ни тебе, ни мне, но лишь Господу, и, быть может, Он не открывает нам того, дабы не ранить наши сердца́ оттого, что мы не в силах изменить того, что уже могло произойти…

— Быть может, и так… В самый разгар деятельности нашего тайного общества я ужé думал о том, чтобы со временем готовить его в свои преемники на случай непредвиденных событий — коли бы меня настигла преждевременная кончина — не от рук королевской разведки или собственных предателей, но по какой-нибудь роковой случайности, или же наша миссия заняла бы тот срок, что превышает обычную продолжительность человеческой жизни, что длится меньше столетия. Но… ты хочешь сказать, что, даже если кого-то из наших братьев уже нет на том, земном свете — то его призрак, его фантом останется здесь…

— До тех пор, пока ты не покинешь этот небесный мир до нашей новой встречи, что воссоединит нас. Да, я помню, Альберт — ты говорил о том, что могло бы ждать этого юношу с пылким сердцем. В моей памяти навсегда сохранилась и моя, и наша земная жизнь. И я, как и ты — была готова к тому, что мы можем не увидеть плодов своих трудов в этой жизни в силу естественных причин.

— Но только перед тем нужно было научить его терпению и привычке прежде обдумывать свои действия и предвидеть последствия. Да, я и сам был грешен тем, что спешил слишком часто и не слушал тебя, твои драгоценные советы и просьбы, и это одна из причин, почему облава на нас началась так скоро. В противном случае власть имущим было бы ужé не так просто уничтожить нас, или нам удалось бы избежать полного краха и воплотить хотя бы что-то из задуманного. Но ради справедливости в собственном отношении скажу, что всё же мне в большей степени была присуща привычка анализировать и менять планы и стратегии. И я говорю это совершенно не в укор этому молодому сердцу и разуму. То, что он будет петь здесь, прославляя Бога — лучшее, что Создатель мог приготовить для него. Вся энергия души́ этого юноши, что не успела реализоваться в земном бытии — он был полон жизни, и порой его глаза блестели этим огнём ярче, нежели мои — получит здесь свой выход.

— Да, Альберт. И я думала об этом, и собиралась дать ему дальнейшие рекомендации, и несколько из них были готовы для того, чтобы научить его тому новому, что я узнала, закончив то задание, что стало для нас последним. Но я забыла сказать тебе — коли у тебя достанет желания и воли достойно провести остаток своих дней — пение вместе с нами ты сможешь перемежать с аккомпанированием нашему хору на скрипке. В этом будет твоя свободная воля. Как и многом другом, о чём ты узнаешь при нашем воссоединении.

— На скрипке? — с удивлением спросил наш герой. — Но ведь ты говорила мне, что человеческий облик здесь — это иллюзия. Тогда как может быть, что…

Консуэло весело, светло и по-доброму улыбнулась в ответ на эти слова нашего героя.

— По своему желанию здесь мы можем становиться кем угодно и создавать необходимые предметы для продолжения нашей духовной жизни. Я думала рассказать тебе обо всём этом позже — когда настанет наше воссоединение, но ты задаёшь мне эти вопросы — и я не могу промолчать.

— Да… но а как же Господь… Не осерчает ли Он на нас — на меня — по причине моего излишнего любопытства? Быть может, мне не положено знать подобные вещи раньше моего срока?

— О, нет, Альберт, это такая мелочь. Нет разницы, когда бы я рассказала тебе об этом. Коли бы подобное было необходимо держать в тайне до наступления нашего вечного союза на небе — я бы дала тебе знать о том, — вновь улыбнулась она.