Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Ночная тьма подкрадывалась незаметно, окутывая концентрационный лагерь SIII. Время отбоя уже давно прошло, и все здания погрузились в манящую тёплую дрёму. Лишь из одного окошка, расположенного на четвёртом этаже, исходил приглушённый свет настольной лампы.

Сидящий за столом штандартенфюрер аккуратно сложил стопкой дописанные отчёты и, отложив их в сторону, откинулся в кресло. Работа на сегодня была закончена, и он наконец мог посвятить время более приятному занятию. Повернув кресло в сторону окна, Ягер по обыкновению закурил свою трубку, наблюдая за своей ночной гостьей.

Уже почти месяц Оливия приходила к нему после отбоя — три, а иногда четыре раза в неделю — и устраивалась поудобнее на подоконнике. Первое время Клаусу было непривычно ощущать за своей спиной чьё-то присутствие, но вскоре этого даже стало не хватать. Он всё ещё удивлялся, как быстро Мартынова нашла способ пробираться в его кабинет тайком, обходя все посты и караульных, стоящих практически на каждом углу. Конечно, не без его помощи.

Здания главного корпуса и корпуса, где располагался лазарет, соединялись между собой тёплым коридором, проходящем на уровне третьего этажа. С обеих входов он охранялся, и без разрешения пройти по нему было просто невозможно, но Оливия нашла лазейку. Её комнатушка находилась возле лестницы, и она могла беспрепятственно подняться на четвёртый этаж, избегая встречи с караульными. Открыв окно, расположенное над этим самым переходом, она выбиралась на его крышу и, убедившись, что никто из часовых с улицы её не видит, быстро проскальзывала к главному зданию. На той стороне Мартынова так же незаметно перебиралась в коридор через заранее оставленное приоткрытым Клаусом окно, и до заветного кабинета оставалось каких-то десять метров.

Ягер и подумать не мог, что присущая русским изобретательность однажды сыграет ему на руку, но жизнь снова и снова показывала ему всю многогранность человеческих возможностей. Конечно, ему не нравилось, что Оливия каждый раз рисковала быть пойманной ради их встреч, но ему было приятно проводить с ней время, пусть у него и не всегда получалось уделить ей достаточно внимания.

Если он не успевал закончить работу в течение дня, Мартынова не просила всё бросить, а просто забиралась с ногами на полюбившийся ей подоконник позади него и рисовала, предусмотрительно прихватывая с собой свой альбом и набор карандашей. Потрясающе, но часто им хватало даже того, что они просто ощущали присутствие друг друга рядом.

Были и дни, когда они болтали полночи напролёт. Оливия обычно заранее готовила какую-то историю из жизни, писала на бумаге в свободное время, потом переводила и вечером показывала её своему собеседнику. Клаусу нравилось читать её рассказы, а потом делиться чем-то своим. После разбора полётов между ними достаточно быстро завязались тёплые дружеские отношения, но внутри каждый понимал, что это не просто дружба. Вот только они оба прятали эти мысли как можно дальше в сознании.

Вот и сейчас, выпустив первое облачко дыма, Ягер улыбнулся тому, как Мартынова поморщила нос и приоткрыла форточку. Ей не нравилось, что он курил, но она наслаждалась секундами, когда он был достаточно близко, чтобы чувствовать его запах. Когда нотки лёгкого парфюма смешивались с дорогим табаком, Оливия не могла думать ни о чём другом, а лишь хотела прижаться к нему, уткнувшись носом в его шею и растворяясь в моменте. Только мечты так и продолжали оставаться мечтами. Она хорошо знала и понимала, что даже их дружба противоестественна, и узнай о ней кто-то из офицеров, их бы обоих расстреляли или повесили, поэтому даже не пыталась проявлять инициативу.

— Покажешь, что нарисовала сегодня? — непринуждённо спросил Клаус, мотнув рукой в сторону лежащего на её коленях альбома.

Улыбнувшись, Мартынова подала ему свой альбом и, пока штандартенфюрер разглядывал рисунок, написала в блокноте пояснение:

«Это деревня, где я жила, пока не уехала учиться».

Ягер долго вглядывался в очертания небольших домов, заборов и мельтешащих людей, но перед глазами стояла совсем другая картина. Он знал это место, ведь оно так часто являлось ему в кошмарах. Конечно, деревушка выглядела совершенно по-другому, когда Клаус там оказался. Опустевшие полуразрушенные дома, припорошенные снегом, от которых так и веяло смертью.

— Это Нефёдовка? — русское название он произнёс с лёгким акцентом.

«Вы были там?» — Оливия удивлённо подняла брови, она не ожидала, что штандартенфюрер знал это место.

— К сожалению, был, — тяжело вздохнул Ягер, возвращая ей альбом и блокнот.

До этого момента он предпочитал ни с кем не разговаривать о том роковом для него дне, но переживания и эмоции с каждым днём разъедали его всё сильнее, словно на оголенные нервы вылили склянку кислоты. К тому же Клаус для себя решил, что должен быть честен с Мартыновой. Она должна знать правду, какой бы ужасной та не была. Он и так скрывал от неё историю её семьи, что едва ли не довело до трагедии. Если Оливия возненавидит его за то, что он уничтожил место, где она когда-то родилась и выросла, то будет права.

Руки невольно начали подрагивать, когда Клаус пытался подобрать подходящие слова, но это давалось ему с трудом. Ему было тяжело переживать тот день снова, но выговориться было необходимо. Ягер без утайки рассказал ей всё. О том, как они готовились к наступлению, о том, как он встретил «Ивана», разгромившего его роту, о том, как он был поражён, узнав, что его соперником был какой-то мальчишка, что и в танке-то, наверное, сидел впервые. Рассказал также и то, что провалялся в госпитале не меньше месяца, но тяжелее всего давались слова о том, что он потерял друга и из-за ранения даже не смог присутствовать на его похоронах.

Клаус боялся заканчивать свой рассказ, ведь всё то время, что он говорил, Мартынова сидела спокойно и внимательно слушала, а на лице её не дрогнул ни один мускул. Ему так некстати вспомнилось, как он втоптал в грязь воспоминания Оливии о том дне, когда она хотела покончить с собой. Теперь же, когда Ягер сам поделился с ней настолько сокровенным, ему было безумно страшно, что она сделает так же, но это было бы вполне заслуженно.

С каждым днём Мартынова удивляла его всё больше и больше. Многие её поступки и ответы часто не поддавались его пониманию, и даже сейчас, когда он ждал хоть какого-то гадкого слова или презрительного взгляда в свою сторону, она просто протянула ему руку. Аккуратно сжав её пальцы, как тогда, в лазарете, Ягер словно почувствовал то, что она хотела ему сказать. Оливия не держала на него зла и простила ему его прегрешения, практически не задумываясь. Это было не его виной, к тому же он потерял в тот день гораздо больше.

Наверное, именно по этой причине Мартынова так ему нравилась. С ней не надо было изображать из себя бравого воина, слепого фанатика или жертву обстоятельств, чего он очень не любил и в большинстве своём предпочитал избегать общения с людьми во избежание подобных ситуаций. Она же не осуждала и принимала его таким, какой он есть, со всеми его недостатками и внутренними демонами. Кто бы мог подумать, что с немой заключённой, не знающей немецкий, найти общий язык будет гораздо проще, чем со своими сослуживцами? Клаус Ягер точно не думал. В их первую встречу он и представить не мог, что эта девчонка однажды будет сидеть на подоконнике в его кабинете с его фуражкой на голове и слушать его исповеди, но судьба умела удивлять.

Штандартенфюрер уже и не помнил, почему в один из их разговоров он испытал безумное желание увидеть на ней свою фуражку, молча нацепив её на светлую макушку. У Ягера было всего два варианта. Первый — он хотел лишний раз убедить себя, что Оливия, крадущая его спокойный сон, и Оливия, что сидела перед ним, это две совершено разных личности, одну из которых он придумал сам. Второй — Клаус пытался перестать видеть в ней девушку.

«У войны не женское лицо», — считал Ягер.

Наверное, то единственное, в чём он был безоговорочно согласен с режимом, что женской стезей были «дети, кухня, церковь», — но война внесла свои коррективы. В последние годы ему всё чаще приходилось сталкиваться с женщинами в военной форме, которые относились к вспомогательным спецслужбам. Канцелярские мыши, телефонистки, надзирательницы, пилоты. Пусть они и не были полноценными военнослужащими, но штандартенфюрер не видел в них женщин, хоть и знал, что где-то за серой формой прятались симпатичные молодые особы.

Увы, с Мартыновой это не работало. На ней его фуражка производила в корне противоположный эффект. Так и хотелось сказать «моя», но он не смел даже коснуться Оливии без её позволения. В голове так и сидели синюшные браслеты, оставленные на её запястьях, несмотря на то, что последние из них уже давно исчезли с её бледной кожи.

Но всё не могло быть идеально всегда. Определённая доля непонимания тоже просачивалась в их ночную идиллию. В один из таких дней Ягера одолело любопытство, и он не смог удержаться от вопроса:

— Почему ты не обращаешься ко мне по имени? — его давно терзали мысли относительно этой темы. — Думаю, наше общение уже давно позволяет обращаться друг к другу на «ты».

Синий карандаш перестал оставлять следы на белой бумаге, и Мартынова подняла глаза от альбома. Посмотрев в ночную тьму, блуждающую за оконной рамой, она взяла в руки блокнот и принялась писать ответ.

За прошедшие пять месяцев с того момента, как она начала учить язык, её успехи были колоссальны. Оливия уже достаточно свободно воспринимала речь на слух, и на её осмысление не уходило много времени, словарный запас вырос примерно на полторы или две тысячи слов, и она была вполне в состоянии общаться без словаря, но ошибки ещё всё же проскакивали. Может, влияла атмосфера, в которой язык был необходим, а может, то, что она сама хотела его выучить. Самым большим плюсом для Мартыновой стала её особенность.

Она вполне могла сойти за немку со среднем уровнем знаний и спокойно общаться с людьми. Сбеги она однажды из лагеря, то вполне бы смогла затеряться в толпе и не бояться, что её выдаст акцент. Иногда Ягеру даже хотелось, чтобы Оливия сбежала. Она не заслужила такой участи и была достойна большего, чем жить взаперти и якшаться с монстром. Единственный вопрос, который его беспокоил: смог бы он её отпустить? Возможно, но Клаус снова не находил бы себе места, как это было с дорогой Рут. Он умел отпускать людей, как бы тяжело после этого ему не было, если точно знал, что так для них будет лучше. Увы, расставаться с мёртвыми было гораздо труднее.

«Я не хочу, чтобы наше общение перетекло в нечто большее, — из раздумий Ягера вырвала мельтешащая перед его лицом рука Мартыновой с блокнотом. — Обращаясь на «вы», я пытаюсь сохранить дистанцию».

Ох, как же он ненавидел моменты, когда за спиной начинали проглядывать первые перья крыльев, а жизнь брала и била со всей дури лицом об асфальт, чтобы лишний раз не думал о полётах. Пусть Клаус и не рассчитывал на нечто большее между ними, но ему нравилась та лёгкая, воздушная неопределённость, что витала в воздухе, когда Оливия приходила к нему в гости. После её ухода он изредка позволял себе помечтать о том, как бы сложилась их жизнь, встреться они при других обстоятельствах. Глупые мальчишеские фантазии оказались гораздо действенней трудотерапии и заставляли его демонов отступать, позволяя ему погружаться в мирный, спокойный сон.

Но после её слов всё снова полетело к чертям. Столь резкое заявление, что она не смотрела на него как на мужчину, серьёзно резануло по самооценке.

— По-твоему, мне тоже лучше обращаться к тебе как положено, по номеру? — спокойно спросил Ягер, пытаясь сохранить хладнокровие, но Оливия видела бушующий в его глазах шторм.

В такие моменты Мартынова была счастлива, что не имела возможности говорить, и многие колкости, появившиеся в её голове, умирали на острие карандаша, не попадая на бумагу. Ей тяжело дался ответ на вопрос, но она знала, что должна отдалиться от штандартенфюрера. Было безумно больно ощущать бабочек в животе, чувствуя, что Ягер испытывал то же самое, и знать, что вместе быть не суждено. Оливия боялась, что его отправят на расстрел, если между ними завяжутся романтические отношения, но не понимала, почему её преследовала эта паранойя. Возможно, она просто чувствовала, что за ними каждый раз безликой тенью следовал гауптштурмфюрер.

Вот уже почти месяц Тилике каждый вечер оставлял дверь своей комнаты приоткрытой, чтобы слышать, как в другом конце коридора скрипнули петли, а по полу шаркнули поношенные ботинки. Проследив за тем, куда умалишённая направилась после отбоя в первый раз, гауптштурмфюрер был искренне удивлён.

«Ну точно дура», — мелькнуло в мыслях, когда он наблюдал, как она невесомо пробежалась по крыше тёплого коридора, проникнув в главный корпус через открытое окно.

Он практически наверняка был уверен, куда именно направлялась военнопленная. К счастью, как адъютант штандартенфюрера, Тилике имел возможность беспрепятственно пройти в соседнее здание, не вызывая подозрений и не бегая по крышам. Все в лагере знали, что Ягер проводил за работой каждую свободную минуту, предпочитая её даже сну, и никого не удивляло, что гауптштурмфюрер иногда помогал ему в свободное время после отбоя.

Первые две недели Тилике, не отрываясь, наблюдал за каждым словом своего командира и за каждым жестом умалишенной, всё чётко записывая в специально заведённый для этого блокнот. Вскоре он понял, что дела совершенно не движутся, а эти странные посиделки в кабинете командующего концентрационным лагерем SIII не поддаются ни одному логичному объяснению.

На первый взгляд, в командире не изменилось ничего, но Тилике-то знал, что это не так. Возможно, он бы даже забросил идею уличить Ягера в связи с русской, если бы не видел, как у него горели глаза после их встреч и как он светился по утрам за завтраком. Его стала беспокоить мысль, что штандартенфюрер мог влюбиться, что было ещё опаснее для него самого.

Что же касалось немой, гауптштурмфюрер не хотел даже думать, что общение с её стороны искренне. Он был уверен, что та просто нашла себе тёпленькое местечко, где ей было вполне комфортно. Тилике был далеко не дураком, но сначала действительно даже не заподозрил, зачем Ягер вписал в список необходимого в городе пачку цветных карандашей. Он вспомнил об этом только спустя месяц, когда увидел их мирно лежащими на столе в лазарете возле альбома, когда заходил попросить таблетку обезболивающего.

Продажная лживая дрянь хорошо просчитала, кто подойдёт на роль покровителя. Никто в лагере не делал ей подарков и не заботился так, как это делал штандартенфюрер. Этот факт только лишний раз подтверждали вопли медсестры на весь этаж, из которых он узнал, что его командир отказался наказать военнопленную за воровство. Тилике был уверен, если так пойдёт и дальше, однажды она потопит Ягера, а тот и сопротивляться не будет. Он не представлял, что ему делать и как спасать командира, пока тот не наделал глупостей, но точно знал, что от полукровки надо избавиться. Увы, без подписи штандартенфюрера её никто не посмеет отправить на расстрел. Дьявольский замкнутый круг кружил голову.

Единственным решением, которое казалось Тилике правильным, был шантаж. Нужно было лишь застукать их с поличным и дать штандартенфюреру выбор: расстрел умалишённой, и они забывают эту историю, а Ягер остаётся при должности и звании, либо донос. Гауптштурмфюрер был уверен, что это лучший выход для всех.

Если бы Тилике только знал, что из-за того случая в августе 1942 года совесть будет велеть идти против режима, задушил бы ту дикарку с ножом голыми руками. Он уже ненавидел себя за трусость, что проявил тогда. Не спаси его Ягер в тот день, гауптштурмфюрер не чувствовал бы себя должным ему и уже бы давно сообщил о его неподобающих офицеру СС наклонностях нужным людям.

Сидя возле двери командующего концентрационным лагерем SIII, он размышлял так каждый раз, когда в его голове всплывал вопрос: «Чем я вообще здесь занимаюсь?» Сегодня он снова просидел на своём неизменном посту впустую. Сверившись по наручным часам со своими записями, Тилике понял, что в ближайшие десять минут умалишённая отправится восвояси.

«20.04.1942 г. 02:23. День тишины», — так гауптштурмфюрер обычно записывал дни, когда Ягер занимался незаконченной работой, а полукровка просто сидела и рисовала, не отвлекая его.

Сделав пометку в блокноте, Тилике сонно зевнул и уже собирался уходить, как из-за двери послышался голос штандартенфюрера. Он окликнул умалишённую, и гауптштурмфюрер прильнул к замочной скважине, желая узнать, что же необычного произошло. Какого было его удивление, когда он понял, что полукровка уснула.

Заметивший это Ягер собирался её разбудить, но, поднявшись с кресла и подойдя ближе, передумал. Лицо Оливии было таким умиротворяюще спокойным, что рука не поднялась растормошить её. Он лишь аккуратно придержал её голову, сняв с неё свою фуражку и отложив на стол, и убрал непослушные светлые пряди с лица за ухо. Пройдя к своей кровати, Клаус убрал покрывало на стоящий рядом стул и откинул одеяло в сторону. Вернувшись к Мартыновой, он взял её на руки, словно маленького ребёнка, и уложил на мягкую перину, укрыв.

Наблюдавший за этим с другой стороны двери Тилике лишь мысленно выругался, когда штандартенфюрер понёс умалишённую к кровати. Обзор у него был катастрофически ограничен и не позволял увидеть, что происходило за пределами его видимости. Он лишь ждал. Если спать они будут в одной кровати, то вопрос о более близком контакте отпадёт сам собой. Пусть Тилике этого не увидит лично, но, если Ягер вернётся к столу уже без формы в одних лишь ночных штанах, чтобы только выключить лампу, значит, догадка будет верной. Но он просчитался.

Клаус вернулся к своему столу с пледом в руках. Расстегнув пару верхних пуговиц на рубашке и сняв с себя китель, он накинул его на спинку кресла, устроился в нём поудобнее и, укрывшись, устало прикрыл глаза. Тяжело вздохнув, Ягер ещё раз глянул на спящую в его кровати Оливию прежде чем потушить свет. Ему так хотелось лечь рядом и обнять её, прижав к себе и защитив от всего мира, но из головы не уходили её слова. Он так боялся, что после его грубого ответа Мартынова больше к нему не придёт, но она пришла. Клаус признал, что был не прав, хоть так и не озвучил это. Оливия всё понимала сама и видела по его глазам, что он сожалел о сказанном. Тот разговор больше не поднимался, чему он был несказанно рад.

И вот сейчас, смотря, как она сквозь сон обняла подушку, Ягер почему-то вспомнил разговор со своим отцом много лет назад.

Ему было семнадцать. Шёл сентябрь 1926 года. В тот год к ним в класс пришла новенькая девочка и сразу же влюбила в себя всех мальчишек. Клаус не был исключением, такая уж замечательная она была. Словно фарфоровая куколка. Глаза отливали изумрудным блеском, а тёмные волосы водопадом спадали ниже плеч. Невозможно было оторвать взгляд.

Тогда Ягер впервые познакомился с чертовкой судьбой, что решила над ним подшутить. Конечно же в первую красавицу класса не мог не влюбиться и Вольфганг, с которым они от души начистили друг другу морды за сердце дамы. Это была их первая серьёзная ссора за все десять лет дружбы.

Сидя на ступеньках у своего дома, Клаус держался за подбитый глаз и сплёвывал под ноги кровь. Время было уже поздним, но он всё ещё не мог решиться ступить на порог в таком виде, зная, что мать будет переживать. Он лишь надеялся дождаться вечера и прокрасться в свою комнату, когда родители лягут спать, но совсем забыл, что отец сегодня работал, вспомнив об этом, лишь когда увидел его подходящего к калитке. Поспешно опустив голову, Ягер надеялся, что отец ничего не заметит и пройдёт мимо.

— Здравствуй, Клаус, — произнёс подошедший Фридхельм, ступая на первую ступеньку.

— Здравствуй, отец, — отозвался он, понимая, что не может его проигнорировать.

Старший Ягер тут же заподозрил в подавленном тоне сына неладное, остановившись. Увидев под ботинками Клауса кровавые потёки, что тот усердно пытался прикрыть, Фридхельм наклонился к нему, взяв за подбородок и представив лицо к горящему на крыльце фонарю. Клаус лишь поморщился от боли и попытался вырваться из крепкой хватки отца, но тот уже увидел всё, что хотел.

— И какой же художник тебя так раскрасил? — усмехнулся старший Ягер, присаживаясь на ступеньках рядом с сыном.

— Я упал, — отозвался Клаус.

Взгляд был спокойным, не бегал, и не достанься он ему от отца, тот бы ему точно поверил. Мать всегда верила. С этим взглядом он говорил ей, что порвал портфель, зацепившись за сук, когда бежал домой, и она ни разу не усомнилась в его словах. О том, что тот порвался, пока они с Вольфом наперегонки скатывались на них со снежной горы, он умолчал. С ней этот взгляд всегда работал, если Клаус хотел что-то утаить, будь ему семь, двенадцать, семнадцать и когда будет тридцать, тоже будет работать. С отцом же было сложнее. Младший Ягер был копией старшего во всём: внешность, характер, повадки, привычки — поэтому тот практически безошибочно мог определить, что происходило в голове его сына.

— Не с Хайном ли на пару случайно? — закурив, Фридхельм продолжал допытываться.

— Это он тебе сказал? — изумился Клаус столь точному попаданию в корень проблемы, ведь его до сих пор продолжала поражать проницательность отца.

— Видел его сейчас по дороге. Тоже раскрашенный, как индеец, — ответил старший Ягер на потерянный взгляд сына. — Девчонку, что ли, не поделили? Новенькую, да?

Клаус сидел, потрясённо хлопая глазами, и пытался придумать хоть один способ не разговаривать об этом, но не мог. Оставалось только молчать, лишь бы не потопить себя ещё сильнее. Увы, это тоже работало только с матерью.

— Знаешь, я тоже когда-то влюбился в первую красавицу в классе, — начал мечтательно Фридхельм, вспоминая школьные годы.

— Отец, я слышал историю, что вы с мамой вместе со школы, сотню раз, — вздохнув, перебил его младший Ягер.

— Кто тебе сказал такую чушь? — настала очередь изумляться отцу, но он быстро понял ответ на свой же вопрос и продолжил: — Твоя мать была отвратительной дрянной девчонкой в огромных очках и с дурацкими косичками, торчащими в разные стороны. Я даже не смотрел на неё в школе.

Клаус уже с большим интересом посмотрел на отца, уперевшись локтями в колени и положив голову на сжатые кулаки. Он столько раз слышал от мамы историю их безумной любви с отцом, но не разу ни слышал его версию.

— Я никогда даже не думал, что однажды сделаю ей предложение.

— И почему сделал? — снова бередил его Клаус, слушая его с внезапно появившемся детским восторгом.

— Мы встретились с ней в Берлине через шесть лет после окончания школы, — улыбнувшись заинтересованности сына, Фридхельм продолжил: — У неё уже не было тех дурацких косичек. Она подстриглась и стала укладывать волосы, а те огромные очки заменила небольшими и аккуратными. Почти как те, в которых она сейчас ходит. Да и она уже не была такой противной и заносчивой, и мы разговорились за чашечкой кофе. Так и закрутилось.

Клаус внимательно слушал историю, благодаря которой появился на свет, но совершенно не понимал, почему отец решил рассказать её именно сейчас. Они не так часто общались на личные темы. Обычно всё ограничивалось вопросами об учебе и как прошёл день. Фридхельм понял, что хотел спросить сын, и продолжил.

— Если вам суждено быть вместе, то вы ещё встретитесь. Я даже не представлял, что спустя столько времени встречу свою одноклассницу в чужом многомиллионном городе, зайдя в кафе на обед, и уже тем более, что разгляжу в ней привлекательную и интересную девушку, — затушив и выкинув окурок в сторону, старший Ягер серьёзно посмотрел на сына. — Пойми, Клаус, жизнь не заканчивается на неразделённой любви. У меня были женщины до женитьбы с твоей матерью, а у неё были мужчины, но мы всё равно сошлись. Запомни, даже если наступит война или Армагеддон, твоя судьба найдёт тебя, где бы ты ни был.

— Спасибо, отец, — улыбнулся младший Ягер, немного ободрившись.

— И ещё, Клаус, иди с Вольфом поговори. Не стоит друзьями разбрасываться.

— Я думал, ты будешь рад, что мы поругались, — Клаус не понимал, почему отец так внезапно изменил своё мнение по поводу Хайна. — Тебе же он никогда не нравился.

— Мне твои друзья нравиться не обязаны. Просто нам с Марлис жизнь детей больше не дала, а мы же не вечные. Когда нас не станет, то с тобой рядом останется только друг. У тебя могут меняться взгляды, мечты, женщины, в конце концов, но настоящий друг один и на всю жизнь, Клаус, и ты его уже нашёл. Поэтому иди и поговори с ним, — строго наказал ему Фридхельм.

Младший Ягер насупился. Проигрывать он не любил и извиняться ему тоже не нравилось, но он понимал, что отец прав. Вот только что в такой ситуации говорить?

— А если он не простит?

— По себе людей не судят, Клаус, — усмехнулся старший Ягер.

Поднимаясь со ступенек, он махнул рукой в сторону калитки. К их дому крылатой походкой шёл как всегда жизнерадостный и весёлый Вольфганг, размахивая в такт своим шагам пакетиком с любимым печеньем Клауса, которое сам терпеть не мог. Оба Ягера не смогли сдержать улыбки, наблюдая за беззаботным видом Хайна. На его правой брови и на носу уже был наклеен пластырь, скрывая следы недавней драки.

— Скажешь матери, что я останусь сегодня у Хайнов, — произнёс Клаус, пока его друг ещё не подошёл достаточно близко. — Не хочу, что бы она переживала из-за этого, — добавил он, указывая на своё разукрашенное лицо.

Штандартенфюрер давно не вспоминал тот случай, уверенный, что той самой была Рут, но теперь всё чаще проматывал его в голове. Ведь действительно кто мог предположить, что он снова испытает это тёплое чувство в этом страшном месте? Амур — хитрый засранец. Смог прокрасться через трёхметровые заборы с колючей проволокой, мимо солдат и караульных, но оказался с ужасным чувством юмора. Из всех немногочисленных женщин, обитающих в этих стенах, он выбрал немую заключённую с совершенно не запоминающимся номером S1030385.

Может, оно и к лучшему. Ягер давно для себя уяснил, что для семейной жизни уже слишком поздно, постоянно ощущая морозное дыхание костлявой на своём затылке. Он не хотел, чтобы однажды его избраннице сообщили о его смерти, окрестив чёрной лентой вдовы офицера. Уж лучше наблюдать за той самой издалека, не причиняя боль. Для счастья Клаусу было достаточно того, что Оливия просто была рядом, а большего ему и не требовалось.