I'll Fight (гет)

День 189 до.

Распахнутые раньше будильника глаза, в спешке откинутое одеяло. Шлепая босыми ногами, добегаешь до припорошённой снежинками ели.

Вчера ты поджидал около неё Санту, но наутро всё равно оказался в своей постели. Рождественское чудо... и пропавшее печенье, доказывающее это.

Шуршащая обёртка подарка, радость от исполнения заветного желания. Волшебный снег, от которого не мерзнут пальцы. Парящие в воздухе зачарованные огни, которыми невозможно обжечься. Искренние пожелания счастья от прабабушки, с которой знаком только по зачарованным портретам.

Привычная жизнь, в которой прибавляешь прилагательное «волшебный» как само собой разумеющееся — приколоченный к камину носок, в котором ревальвацией обыденности по курсу нелегитимного золотого запаса чуждых ценностей вместо сладостей насыпаны угольки.

Вдавленная в живот железная пряжка расстёгнутого ремня, оставшегося в шлейках так и не стянутых брюк. Гудящая голова, глаза — щелочки. Смутные воспоминания вечера, завершившегося сгорбленной спиной на пороге у щелкнувшей замком двери, прорвавшимися рыданиями и виски, обжигающим вкусовые рецепторы горячащей горечью, сводящим мышцы лица в гримасу, которую не от кого утаивать. Пепел, тёмными комочками скопившийся в уголках губ, ценные бумаги с неисполненными молитвами.

Сэр Кристмас слеп к своим халтурящим адептам. Правильно делает.

Драко просыпается в начале девятого, перебарывая желание зарыться обратно в накрахмаленные простыни, опускает ноги на пушистый ворс ковра, растирает ладонями лицо, вдавливает кулаки в глаза и открывает их. Моргает, в неверии уставившись перед собой, и пару минут не двигается, ожидая, когда сон отпустит его до конца.

Этого не может быть, но именно это и происходит. Будто бы всего остального не достаточно.

Прямо напротив, слепо вперив взгляд в стену позади него, стоит Эд Пьюси.

Задёрнутые молочной поволокой глаза, поджатые губы, не обошедшее стороной гниение, правая щека проваливается, на макушке запёкшаяся почерневшая кровь и прилипшая листва.

Драко не вскидывает руки в приветственном жесте, не раскрывает объятия, игнорируя протокол неожиданной встречи хороших знакомых.

Драко пробирается, волоча тело по растянувшемуся на грёбаные мили матрасу, бросается в ванную, набирая в ладони ледяную воду, погружает в неё лицо. Открывает глаза, оттягивает веки, пуская воду в глазницы и стараясь заодно промыть собственные мозги, потому что это, очевидно, галлюцинация, он просто не до конца проснулся; потому что Драко не верит в то, что, заскучав в своих уютных гробах, мёртвые наносят визиты вежливости бывшим друзьям.

Он считает про себя, чистит зубы, раздирая щетиной прикушенный бок языка, морщится и оттягивает момент, когда придётся толкнуть дверь в комнату. Она, эта чёртова массивная зачаленная деревяшка весом в целую тонну, внезапно взявшая на себя роль люка в убежище (по канонам — без дверей и окон, отступать некуда), против его воли, ехидно поскрипывая, поддается усилиям рук и побеждённых логическим мышлением противоречий.

Что ж, логическое мышление проигрывает парочку очков, потому что, размазывая по белоснежной ткани бурые ошмётки распадающихся на глазах пальцев, его бывший однокашник кутается в одеяло.

У Драко нет претензий к Пьюси, пролежав пару месяцев в промёрзшей земле, не мудрено немножечко задеревенеть.

Если его что-то немного и напрягает, так это то, что он всё ещё не упал в обморок.

* * *

Эдди — воспитанный парень, отлично знаком с правилами приличия, не остаётся в комнате без хозяина. А возможно, смерть — лучшее лекарство от мизофобии — заставляет пересмотреть понимание личного пространства.

Драко не оборачивается, но шаркающие шаги отлично резонируют с пустотой коридоров поместья, портреты молчат. Он тешит себя надеждой, что это всё ещё слишком реалистическое сновидение. Сон во сне, такое точно бывает.

Эдди — помнит правила этикета, опускается на стул напротив чуть позже него. Есть, конечно, вероятность, что всему виной заторможенность от атрофировавшихся от долгого бездействия мышц.

Эдди Пьюси мертв, Драко, его мышцы ис-тле-ва-ют.

Он утыкается в тарелку, опирая голову на стоящую на столешнице руку, придавленный этим ожидаемым откровением, шёпотом просит домовика подать вторую чашку кофе.

— Миссис Нарцисса ушла утром, — пищит Тинки, сгибаясь, чтобы заглянуть ему в лицо. Домовик в панике.

Драко тоже. Ничем не может помочь.

Эдди — вежливый навсегда молодой человек, благосклонно наклоняет голову на дребезжащее по столешнице блюдечко, не обращает внимания на пролившиеся тёмные капли, и сливающееся в невнятный поток «Прости меня».

Драко предпочёл бы, чтобы он злился или порекомендовал ему логопеда.

Драко Малфой, роняющий в кашу срывающиеся с подбородка слезы, предпочёл бы переместиться в любую другую вселенную. Подальше от скопившейся в кратере из-под ложки солоноватой лужи, расставленных на камине кованых подсвечников и внимательно пялящегося на него покойника. Куда угодно, возможно, даже спрятаться под стол.

Его неожиданное спасение — в скрипнувшей дверной створке и пустом, но реальном взгляде блёклых глаз Рудольфуса Лестрейнджа, с деланым прищуром оглядывающего то ли его, то ли предложенную привидению чашечку.

Видимо, заливающие утреннюю овсянку слезами люди — привычное зрелище для Рудольфуса; а возможно, все вокруг него внезапно стали невероятно тактичными. Так или иначе, мужчина никак не комментирует открывшуюся ему картину.

Чтобы не коситься на занятый его воображением стул, приходится прилагать усилия, приходится вытирать пошедшие пятнами мокрые щеки, не отрывая взгляда. Если б ему было дело до того, как это выглядит со стороны, то он подумал бы, что это было немного вызывающе.

Драко нет никакого дела, зашедшийся грудным смехом покойник — компания, которую страшно хочется променять на любую другую из предложенных.

Этот жест Лестрейндж тоже оставляет без внимания, но искривившая губы усмешка заставляет склониться к первому варианту.

— Если ты к маме, то не знаю, где она, — эльф склоняется к полу так рьяно и низко в ответ на отмашку в сторону остывшей жижи в чашке, что грозит набить себе шишку аккурат в середине лба.

Потомственные мазохисты.

Грейнджер вроде бы основывала какой-то фонд спасения. С ужасающе дурацким названием.

К чёрту. Хочется застонать и дать себе по лбу.

— Я знаю, и ты знаешь. Обивает пороги министерских кабинетов, — Рудольфус выстукивает одному ему известный ритм по столешнице, не торопясь прерывать зрительного контакта, — твоя мать, пацан, удивительно верная женщина.

«В противовес твоему отцу» — невысказанное окончание, повисающее в воздухе.

Рвота.

Дурацки длинное название грейджерской ассоциации складывалось именно в эту аббревиатуру, которую она печатала на разноцветных значках, не забывая их менять на разные дни недели.

Пьюси, очевидно, не нуждающийся в вербальных пояснениях, широко улыбаясь, демонстрирует почерневшие дёсны. Драко сжимает губу в плотную полоску, разрывается между выбором в сторону малинового на зелёном или всех кругляшек за раз.

— Удивительная, — просачивающиеся через преграду звуки звучат глухо. Кивок, которым сопровождает слово, получается нервным.

Вчера он зарекался о ней думать.

Рудольфуса веселит его стреляющий в пустоту взгляд, то, как откидывается на стуле. Драко старается игнорировать жёсткость спинки, желая занять больше пространства. Забавляют бесполезные попытки ощутить себя хозяином положения за собственным обеденным столом.

Вопреки выставленному напоказ безумию Беллатрикс, в её муже нет ни капли пугающего, если посмотреть на него со стороны. Обычный дядька с густой проседью в волосах и полосками мимических морщин в уголках глаз, приди он провожать Драко на вокзал перед отправлением в школу — отлично сошёл бы за чьего-то отца, с легкостью слившись с толпой.

С манерой речи, полной ехидных замечаний и привычкой игнорировать его имя, называя мальчишкой или пацаном, с широкими ладонями Рудольфус смахивает на разорённого, но не опустившего руки аристократа, познавшего тяжёлый труд в разведении… да кого угодно — от нюхлеров до шотландских пони. Обманчивое впечатление, сохраняющееся до момента, пока Лестрейндж не решает сбросить его с себя, словно жмущую в плечах износившуюся куртку, растягивая в усмешке губы или доставая палочку. Эти два действия зачастую идут в комплекте.

Его названный дядюшка прекрасно понимает, какое впечатление оказывает на людей, которым довелось пережить момент его метаморфозы в роли свидетелей и узнать его чуточку получше. Вполне себе получает удовольствие от этого.

Незаменимый навык в его призвании.

— Удивительная, — пальцы сжимаются на ручке кофейной чашечки, сустав на указательном пальце щёлкает, Драко хочется встряхнуть ладонью. — Преданность у Блэков — семейная черта.

Как и неумение молчать. Буйным цветом цветущее в нём самом, например.

Кому как не Рудольфусу узнавать эти милые родственные черты, верно?

Две паскудные улыбочки за одним завтраком — чёртов перебор, Пьюси трясётся от смеха.

Эдди — улыбающаяся черлидерша из желтоватых фильмов семидесятых. Становится совестно, что судил по ставшей малопривлекательной обложке.

Дом. Милый дом.

— Маме что-нибудь передать? — игра в гляделки напрягает, и он не уверен, что сможет выйти победителем, продлись она ещё с десяток минут.

Рудольфус усмехается, поворачивая голову к той пустоте, которую Драко старательно пытается вырезать из своего поля зрения, поднимается, опираясь на спинку незанятого-блять- стула.

— Я не к ней.

А, ну да. Точно. Его дом — ебаный зал Букингемского дворца для проведения аудиенций. Как он мог забыть.

— Загляни к тётке.

Ему хочется сказать Рудольфусу, чтобы сьебался в ад. И прихватил с собой Беллатрикс, но вместо этого он кивает.

Дожидается мягкого хлопка двери, с силой проводя ладонями по лицу, прижимая пальцы в глазницы до расплывающихся в шуршащей тьме неоновых червячков. Пререкания, которыми он готов окрестить своё истеричное тявканье, очевидно внушают ему ложную смелость, потому что, приподнимая дрожащими пальцами чашечку, он салютует:

— Добро, блядь, пожаловать.

Маленький лоскуток держащейся на честном слове кожи правой щеки покачивается, когда губы Эдди растягиваются в улыбке.

Драко подтягивает к себе ноги, сворачиваясь в неловкий комок. Пол — это паника.

День 184 до.

Он проводит в одиночестве четыре полных дня, и его первое словосочетание крайнего дня, догорающего синим пламенем девяносто шестого — хриплое пожелание доброго утра, на которое его мать застывает вместо того, чтобы улыбнуться и возвратить приветствие.

Они разругались.

В вечер после сочельника. Всё ещё наряженный и яркий, совершенно не подходящий их настроению, а оттого бесконечно раздражающий вечер.

После ебучего Лестрейнджа и мудака по имени Т. Катчерд, приславшего совершенно дерьмово составленное письмо. В котором известил его и Нарциссу в том, что тем, кто номинирован на поцелуй, отказывают в свиданиях в девяноста девяти процентах из ста, но они, конечно же, примут их неоценимый вклад в развитие сети передвижных госпиталей по стране.

После бутылки вина, фляжки огневиски и обрушившегося десятитонной волной отчаяния, в которых никто не собирался признаваться.

После его задранного носа, с которым говорит, что унижения ни к чему не ведут. После того, как, вытирая слёзы, называя отца по имени, он заявляет, что тот заслужил всё то, что получает.

После первой в жизни пощёчины от собственной матери, звонкой пьяной пощёчины.

Он кричит Нарциссе, что не собирается реветь на её могиле, что в принципе не собирается реветь, что он не видит ни малейшего смысла продолжать открывать глаза, и если и она собралась закончить всё этим показательным арестом во имя хрен пойми чего...

После чёртового одинокого полугодия. После полутора лет кромешного пиздеца, в который превратилась его жизнь. Их жизнь.

Всех этих высокопарных фраз, в которые складываются слова, когда стараешься описать это в тщетных попытках остаться лаконичным.

Вопя друг на друга в усыпанной осколками слетевших вместе со скатертью блюд гостиной, пугая зажавшихся по углам домовиков, не знающих, к кому бросаться на помощь, они прекращают от банальной усталости, делающей претензии друг к другу абсолютно понятными и естественными.

Драко замолкает, потому что его мать любит его отца, прекрасно осознавая, как будут развиваться дальнейшие события; она — потому что достаточно хорошо понимает, что из себя представляет его жизнь, и совершенно не жалеет об этом.

Конечно же, жалеет.

Ему просто так кажется, он чертовски обижен. Драко борется с этим призванием, звучащим: не всё в мире ради тебя, в слишком юном возрасте, которым, пожалуй, хватит уже прикрываться.

Он говорит: «Доброе утро, мам». Говорит: «Я не должен был так себя вести», и добавляет, что вовсе так не считает.

Нервно подёргивающая манжеты рукавов Нарцисса отвечает ему, что всё понимает, что совершенно на него не злится.

Драко кивает, стараясь не смотреть на подрагивающие пальцы, тянущиеся к горшочку с летучим порохом.

В выборе, в котором его мать противопоставляет своего сына его отцу, он откровенно предпочёл бы не участвовать.

Увы и ах.

* * *

Его вынужденная изоляция проходит в шатаниях по поместью, которое он не решается назвать домом, потому что, в надежде найти хотя бы один родной сердцу уголок, час за часом терпит стремительные неудачи и под неукоснительным правилом — смотреть только вперёд.

Звучит воодушевляюще, если подразумевать под этой фразой метафорически сброшенную с плеч упряжь десятитонного воза ошибок, боли и несчастья пройдённых миль, а не вполне себе реального для его сознания сверчка Джимми, поселившегося за его левым плечом.

Застывая в десяти шагах от отцовского кабинета, смыкая пальцы в воздухе в считанных миллиметрах от золочёной ручки родительской спальни, удерживая равновесие на первой ступени, ведущей в подвал тонущей во мраке лестницы, Драко учится эквилибристике над пропастью принятия и причастности. Под аккомпанемент чёртова изводящего хихиканья.

Если хотите забыть, что такое чувствовать себя покинутым, просто найдите того, кто умрёт из-за вас.

Он мог бы составить целый сборник плохих советов.

Пьюси нет никакого дела до тысяч его извинений, которыми Драко засыпает его. Совершенно плевать на слёзы и гнусавые из-за забитого носа слова благодарности, как, собственно, и на срывающиеся вопли, отправляющие его туда, откуда он выбрался.

Эдди, любитель сарказма и ярый противник лицемерия, со специфическим уважением относящийся к его личному пространству, старается не показываться на глаза. Не раздает советы, деликатно воздерживается от колких комментариев и просто обожает смеяться. Драко не до конца уверен в причинах, но если отбросить версию о повреждённых голосовых связках, полагает что всё дело в том, что он отлично справляется в распинании себя самостоятельно.

Ему стоит начать разбирать документы, к которым Люциус, вероятно, уже никогда не притронется.

Отправляя в мусорку полные лживых, заискивающих или откровенно хамоватых фраз, выбитых на тиснёной бумаге, отписки об исключении из советов и собраний, сжигая грёбаную назойливую макулатуру о просьбах, вынужденной, но очень рекомендуемой продаже доли в мелком бизнесе и пакетов акций. Пошедших на спад. Да, из-за них. Драко говорит себе, что сейчас не время, что совершенно не к месту думать о прибыли, которую приносят виноградники, что всё это может перестать быть необходимым в один момент.

В какой-то мере это даже правда, процентов на двадцать. Нет никакого смысла беспокоиться о том, в каком состоянии твои счета, когда твоё тело коченеет, погребённое под тремя метрами разрыхлённой земли.

Драко подозревает, что в тот момент много что потеряет значение, кроме укладки его волос, максимально необворованной одежды и не слишком уж развороченного лица, потому что он очевидный трус и наверняка задержится здесь на пару лишних столетий.

В остальные восемьдесят его изводят мысли о том, что это предательство.

Щёлкнувший замок мнится пограничным рубежом, его согласием с тем, что он может озвучивать вслух другим, но не может уместить в своей голове.

Его чёртовым признанием, что жизнь продолжается даже после того, как твой отец будет мёртв.

Эти слова — то, что отчаянно хочется вытрясти из своей головы, вытереть запачканные в этой мысли руки, прополоскать рот.

Налипшее на зубах мыло может обеспечить разве что небольшое несварение, а обратившиеся в пепел листки к завтраку снова скопятся в объёмную стопочку копий.

Это не помогает.

Он может сидеть у двери сутками напролет, гипнотизируя бьющий сквозь скважину свет или вглядываясь в высвечиваемый кружочек красноватого паркета, видимый, если подобраться достаточно близко и закрыть один глаз, не загораживая собой неяркое свечное освещение.

Он может изображать из себя цербера, рыча на каждый свой же шорох, никто и не пытается пробраться извне.

Конечно же, это не помогает.

Как не помогают и отговорки, с которыми он топчется в коридоре на пару этажей ниже.

Ему нужно начать разговор, неизбежно приводящий к одной и той же теме, наконец, доведя его до логического завершения.

На каком-то из уверенных, истеричных или пропитанных слезами «Нет!» Нарциссы он сдастся.

Или решит за неё.

И этот исход будет обязательно хреновым. Неоценимо большим предательством, чем эти сопливые страдания о том, что всё не будет, как раньше.

Он разменяет жизнь отца на них, потому что чёртов припизднутый маньяк явно не отьебётся от Поттера, бросившись гоняться за ним по всему континенту, он пошлет их к чёрту и убьёт отца. Вероятно, показательно, с ебаным огоньком изобретательности, чтоб никто даже и не подумал провернуть такой же фокус.

Он может спрашивать десятки раз, откладывая всё до удобного случая, чтобы потом сказать себе, что момент безвозвратно упущен.

Повторяйте одни и те же действия снова и снова и, получая один и тот же хреновейший результат, не прекращайте.

Потрясающе! Философски и глубокомысленно.

Придерживая очки-половинки средним пальцем, Драко кланяется рукоплещущей аудитории, комкая в кармане листочек с таймингом вынесенных на повестку изречений.

В списке дел, к которым Драко старается не притрагиваться, есть ещё один пункт.

Не то чтобы не терпящий отлагательства, совсем даже не обязательный.

Так, неудачно подвернувшаяся подходящая ко времени возможность, перемещая ступню с каждым шагом ниже на два с половиной дюйма, нащупывая мягкой подошвой осыпавшиеся частички вековой лестницы, рассеяв факелами тьму, посмотреть в глаза тем, чьи стоны с упорством приписывал сквознякам, ветру и отродясь не занимающимся этим привидениям.

За последние двадцать месяцев он ни разу не удосужился принять на себя роль радушного хозяина. Почему бы не исправиться?

Представиться, постараться запечатлеть в своей памяти лица тех, кто никогда не выйдет через парадный вход его поместья, уточнить о последнем желании. Броситься молить о прощении.

Или начать отрабатывать «круцио».

Как насчёт такого варианта?

Он не умеет убивать. Его выворачивает от империуса, у него трясутся пальцы и пропадает голос.

Драко — самый дерьмовый киллер на всём свете. Но если он не собирается уносить отсюда ноги, ему стоит внести парочку девиаций в своё поведение.

Через сколько становишься невосприимчив к чужой боли? Для этого потребуются месяцы, годы или часы?

Сначала наступит уверенность, что никогда не хотел бы оказаться по ту сторону прутьев, потом радость от всё того же. Прибавится ли к этому наслаждение — маскируемый в агрессию страх? Потому что ты-то, отправляя зелёные лучи к обмякшему телу, точно уж будешь знать, что тот, кто направил на тебя палочку, не остановится, сколько бы ты ни кричал.

Когда он впервые оказывается лицом к лицу с этой мыслью, его трясёт.

К двадцатому разу — думает, что у него, возможно, появился ориентир.

Он не носит с собой палочку.

Бездействуйте, затаитесь, делая вид, что вас ничего не касается, и надейтесь, что всё разрешится само собой; или, если достигли максимального уровня, старайтесь переложить ответственность на кого-нибудь другого, кто всё сам разгребёт.

Никогда не признавайтесь в этом. Старайтесь оправдать себя до конца. Возможно, вашего же.

Бессмысленного и, вероятно, унизительного.

Драко думает, что будь у него возможность отмотать время назад, он не тратил бы ни секунды зря. Он стал бы самым главным фанатом Гарри Поттера.

Он создал бы секту, самую оправданную новую религию, и проводил свои дни, молясь за мессию, отрываясь разве что на оплату бесконечного количества мастеров по невербальным заклинаниям и стрельбе с двух рук с отложенных карманных денег.

Он сам придушил бы Квиррелла, скормил Петтигрю кошкам, окончательно тронувшись, кидался бы на магический кубок.

Сколько упущенного времени.

Если вытянуть перед собой руку, ладонь, скрывающаяся в тени лишённого подсветки арочного свода, будет едва различима.

Если скрестить пальцы в темноте пустой комнаты, кто, кроме тебя, знает об этом?

Но от кого тебе прятаться?

Пьюси соловушкой заливается именно на таких моментах.

Затыкать уши — бесполезное занятие, а абстрагироваться не выходит.

Он вырабатывает хреновую, но стратегию.

Драко силится вспомнить, как Эдди выглядел, когда его щёки розовели от подходящей к нему Кэтрин Пирс, или светились глаза при сближении с малиновом пирогом. От мыслей о новой метле, от второго бокала тёмного пива, выигранной в шахматы партии. На поле, в Шалдевел армс под Марка Ронсона, в дыму горячих источников Лейкербада.

В желании жить нет ничего предосудительного, верно?

* * *

В поместье Лестрейнджей нет тёмных уголков, полное отсутствие штор на гигантских окнах и нет запертых замков.

Беллатрикс открыта миру, и даже поразительно, как получается так, что весь остальной мир старается захлопнуть свои двери прямо у неё перед носом.

Смех Эдди отдается лёгким сквозняком по измаранному предплечью, Драко хочется огрызнуться, что ангел из него вышел так себе, и раскатать рукав.

Выстроив своему взгляду точный прямой вектор, смотрит на висящее над камином полотно и гадает, что он тут забыл.

Худая девчонка с буйными кудрями в подвенечном, изобилующем кружевами платье выглядит до неприличия юной и довольной. Открывающая список самых разыскиваемых преступников Англии, Белла цепляется за локоть мужа и пытается удержать губы в дежурной улыбке.

Она болтала ногами и рассказывала сёстрам о предстоящей помолвке, а в дальнейшем — свадьбе. Или прыгала от счастья на скрипящем пружинами матрасе, путаясь в свернувшейся в жгут простыне, после того как Рудольфус пригласил её на какой-нибудь из балов.

Драко пытался представить себе, как она тянет руку, чтобы дать правильный ответ и заработать пару баллов своему факультету, но у него не получилось. Да и с прыжками он прогорел.

Хотя как-то так наверняка всё и было.

Он пошёл сюда, потому что наполненный уходящим светом из его воспоминаний дом тонул, погребённый в тишину, подходящую больше семейному склепу.

И потому, что за каждым поворотом ему мерещился притаившийся Тёмный Лорд.

Он подавляет в себе смешки, оборачивается на колебания воздуха за спиной.

Привычно насупленная Беллатрикс из сегодняшних дней вопреки ожиданиям не сверлит его хмурым взглядом, а слегка рассеянно вглядывается в картину.

— Сколько тебе здесь? — ему хочется спросить, была ли она готова тогда к тому, чем всё грозило обернуться, но удерживается, сам не понимая, зачем.

Она вскидывает голову, будто отряхивается от наваждения, сосредотачивается на нём.

— Семнадцать. Решил спросить, как прошли мои молодые годы?

Беллатрикс Блэк прогуливала лекции по маггловедению, потому что считала их порочащими титул по-настоящему чистокровной волшебницы, и пары по Защите от тёмных искусств, посвящая это время поцелуям в заброшенных кабинетах.

Она ходила по тем же промозглым коридорам, забывала пароли и оттирала котлы в наказание за то же, что и все остальные бездумные подростки со всех уголков магической Британии. Доставала из шкафа платье на долгожданный выпускной, укоряя время, что тянется так медленно.

Он ей завидует.

И совсем немного злится.

— Вполне красочно их представляю, — хлопая себя по карманам в поисках не то палочки, не то сигарет, испытывает что-то отдалённо напоминающее смущение и неловкость от того, что в момент полноценно ощутил её прямую причастность к людям и самому себе. Перекидывает подушки, разгребая место на диване. — Праздное любопытство. Твой муж любезно передал, что ты хочешь меня видеть.

Откровенно — он завидует всем и каждому, кто посмел когда-то быть чуточку счастливее, чем он.

— Ты не нашёл шкаф.

Беллатрикс и прелюдии в разговорах — вещи, совместимые так же, как июнь и снег. Пожалуй, единственная положительная её черта. Он плюёт на манеры, перетаскивает к себе на колени пепельницу, поправляя хрустальные бока, старательно подбирает положение идеального баланса.

— Может, и нашёл, я разве должен отчитываться?

— Ничего ты не нашёл, — она фыркает, — вместо этого ты маешься ерундой.

Какая проницательность.

Драко косится на картину. Если не считать гобеленов разной степени поеденности молью и оскорбляющих его эстетические чувства колдографий в газетах, конечно же, то это — единственное изображение, которое он видел с ней.

А ещё в поместье нет зеркал.

— Ты шефство надо мной взять решила?

Он объяснял это себе вероятной разницей отражения и того, какая она существовала у себя в голове. Полтора десятилетия в задушевной компании дементоров никого не красят.

Она попала туда немногим позднее тридцати, так что обнаруженные после побега метаморфозы любого заставили бы переколотить пару десятков стекляшек. Хотя косметические чары она так же отрицала, так что, возможно, он ошибается. И в действительности причина — в неспособности посмотреть себе в глаза или любой другой душещипательной чуши, вроде бродящей в отражениях оравы растерзанных мертвецов.

Ну, или в её тотально уехавшей крышечке, сгенерировавшей что-то по типу: «Мной может любоваться только Тёмный Лорд».

Грустная история Беллатрикс. Он почти что готов посочувствовать.

— Это не шутки, Драко.

Какие уж тут шутки.

Он поджимает губы, стараясь подавить хотя бы очевидное хихиканье.

Если он хотел сменить атмосферу, стоило пойти прогуляться в парк.

— Мне нужно попасть туда.

Что?

Смешки остаются где-то в горле, Драко поднимает голову, недоверчиво уставившись на неё. Она что, решила так внимание его привлечь? Удостовериться, что он её слышит?

Ага?

— Я, должно быть, ослышался, потому что иначе ты сказала, что я должен протащить тебя в Хогвартс.

Скрестила руки на груди и выжидающе пялится на него в ответ.

Ага, блядь, всё он правильно услышал.

Чудесная бескорыстная помощь, супер, что она решила поставить его в известность.

Лорд решил, что он не справится сам? Или захотел устроить кровавое представление?

— Зачем?

Он ждёт, что она вернёт ему его колкость и фыркнет, что это совершенно не его щенячье дело, или что, задрав подбородок, голосом преисполняемым радости, заявит, что это какое-нибудь суперважное поручение господина. Ну, или просто пропустит это мимо ушей.

— Это личное поручение Господина, Драко, — действительно, говорит именно это.

И пока он ставит себе твёрдую крупную пятёрку за знание повадок Беллатрикс Лестрейндж и набирает в лёгкие воздух, готовясь зашипеть, что ни черта не нуждается в провожатых, затевая позволяющую передохнуть от дерьмовых мыслей перепалку, она наклоняет голову чуть влево.

На чёртовы пять градусов влево и вниз, что не позволяет собеседнику придать значения этому жесту, позволяющему создавать иллюзию взгляда в глаза. Как делает мать, когда собирается что-то скрыть. Как делает, мать его, он сам.

Беллатрикс, проворачивающая этот жест, вероятно унаследовала его от его покойной бабули с топорностью человека, никогда не бывавшего в ситуации, в которой не решаются что бы то ни было произнести; хмуря брови, образующие на лбу глубоко врезавшуюся складку, она откидывает упавшую на глаза прядь и открывает рот:

— Мне нужно кое-что оттуда забрать.

Очаровательно.

Запертый в полгода, тот выделенный ему жалкий отрезок времени сейчас, вероятно, сократится ещё немножечко, потому что она заявит, что следующий вторник подойдёт.

Какого чёрта никак не упокоившемуся мудиле там понадобилось. Соскучился по своим школьным кубкам?

— Когда? — прикусывая неприятно заскрипевший на губах фильтр, он выплёвывает это излишне торопливо, перебарывая желание сорваться с кресла.

Он ужасно невнимателен к поддержанию нормы водного баланса, чересчур — к деталям, которые для собственного спокойствия не стоило бы упускать из виду.

— Когда ты его убьёшь.

Ублюдку что, понадобилась грёбаная стариковская голова на полке трофеев?

Его, скупое на хорошее, воображение не к месту срабатывает, как положено. Драко сглатывает, стараясь подавить подступающую тошноту.

Кредит доверия к нему, очевидно, достиг своего предела.

Это даже немного обидно — опуская его метания, он вполне себе старался, прикладывал, чёрт их дери, усилия — но ожидаемо.

Он хмыкает, собираясь списать странности её поведения на желание скрыть бахвальство и, вернувшись к намеченной цели, заявить, что, если Лорд поручает ему пришить одного из величайших магов, то и с работой курьера он справится.

Даже рот приоткрыть успевает, застывая с наверняка до смешного тупым выражением на лице.

Да быть, блядь, такого не может.

— А если я не смогу? — Беллатрикс, его страховка от неизбежного провала, встряхивает волосами, кривит губы, и, вопреки всему, что он о ней знает, возможность забрать славу себе её не радует.

С чего он в принципе решил, что их кратковременное знакомство дало ему хоть сколько-нибудь верное представление?

— Постараюсь не подвести, — он улыбается, когда возвращает на столик пепельницу, когда огибает его, плохо скрывая спешку и совершенно не собираясь маскировать желание убраться отсюда, зачерпывая из стоящего на камине горшочка втрое больше нужного.

Семнадцатилетняя Беллатрикс зажимает тонкими пальцами родовое, а оттого не поддающееся магическим изменениям, грозящее свалиться, кольцо. Которое он никогда на ней не видел.

— Драко.

Драко оборачивается, вытаскивая уже сунутую в камин ногу, шарахаясь от незаметно подкравшегося Пьюси и рассыпая на ковёр пепел.

Его тётушка не меняет позы, оставляет руки скрещёнными, поворачиваясь к нему.

— Передай Северусу, чтобы выполнил обещание.

Он пропускает это мимо ушей, вглядываясь в наполовину скрытое спутанными кудрями лицо.

Пошла к чёрту, если ей так нужно — пусть пошлёт сову.

— Ты когда-нибудь жалела?

Драко не уверен, о чём точно спрашивает: о годах, проведённых в отсыревших, промозглых, лишённых света камерах, о рухнувшем браке, возможно, о себе самом.

На её выдержанное «нет» он ухмыляется, растворяясь в пламени под треск зачарованного огня и собственного самообладания, очень надеется, что эта улыбочка останется с ней после его ухода.

* * *

Разверзшаяся после тычков палочки стена в проходе из «Дырявого котла» выплевывает его в многолюдный в преддверии гулких ударов колокола Лондон.

В подхватившей его толпе жарко и душно от испарений растоптанного редкого снега, он совершенно не знает, куда бредёт.

Он выглядит дико. Наверняка выглядит дико, в одних рубашке и брюках, без мантии и без маскирующего заклинания. Мог бы наколдовать себе куртку или шапку, хотя бы перчатки.

Стоит ли опасаться простуды, если ваш лечащий врач, старательно изучая бумажки, сообщает вам, что неоперабельная опухоль разрослась в вашей голове до размеров сердца или сжатой в кулак ладони?

Стоит ли опасаться насморка после того, как ваша тетушка, отводя глаза, избегая конкретики, говорит вам, что собирается вас убить? О, то, что эти её ужимки, очевидно, означали, что она сделает это без удовольствия, потому что, мать твою, придётся, ни капли не скрашивает ситуацию.

Может, стоило извиниться, что подпортит лучший день в её жизни.

Не сворачивай на кривую дорожку. Ха-ха. Он ныряет в уходящий от Леденгольского рынка проулок, голень обдает паром неплотно закрытого люка.

Проще сказать, чем сделать.

Да он бы, блядь, с радостью. Охрененно круто быть хорошим парнем и жить, не допуская ошибок.

Но это не его случай.

В нем не оказалось железного стержня, тот, что был, гнётся и трещит, и всё, что он может — это добраться до Лондонского моста и поставить всех в ебучую известность о своей гражданской позиции.

Он должен был сообразить, что к этому всё и шло, должен был пораскинуть своими бесполезными извилинами, вырвавшись из бесконечного сожаления о своей несчастной судьбе, и понять, что, когда на тебе нацеплен пояс смертника, никто не ждёт, что ты вернёшься обратно, чтобы искупать тебя в овациях.

Чего он в принципе ждал?

Ещё поворот.

Того, что после сошедшего ему с рук убийства самого величайшего волшебника своего времени он бросится в объятия матери? Того, что стены Азкабана разрушатся, чтобы его отец, с порога громко требующий у домовиков разогреть ванну, вернулся домой? Того, что, развернув утренние газеты, они обсудили бы за завтраком погоду и отправились бы на чёртову конную прогулку вокруг поместья?

Нет, нихера он не ждал.

Даже притворялся из рук вон плохо.

Вроде бы направо.

Никто просто не озвучивал ему эту аксиому вслух. Никаких вербальных напутствий. Он знал, что провалится. И знал, что за это умрёт. Это было очевиднее светящего днём солнца.

В принципе, ничего-то и не изменилось.

Может, он надеялся, что хотя бы не сразу. Лишние пару недель, в которые ему представится возможность броситься под ноги, вымаливая дать ему искупить свою вину в авангарде.

Поскальзываясь на склизкой, комьями налипающей на туфли грязи, с оседающими на намокшие волосы редкими мокрыми слипшимися снежинками, Драко разворачивается прямо посреди наполненной прохожими Ботолф-лэйн, неловко вписываясь плечом в проходящего мужчину с завёрнутой в блестящую обёртку коробкой на руках.

Мужчина говорит ему быть осторожней, спрашивает, где его верхняя одежда и нужно ли позвонить кому-то из его семьи. Драко не слышит его.

Стоя напротив спешащего по домам потока, перекрикивая разносящиеся гулкие удары, орёт, чтобы чёртов Пьюси шёл нахер со своими чёртовыми смешками, со своими блядскими попадающими в такт смешками, которые он совершенно не желает слышать.

* * *

Он добирается до дома глубоко за полночь вымотанным и продрогшим до того, что путешествие до комнаты кажется пешим подъёмом на Эверест.

Устраиваясь в коконе из пледа на подтянутой практически вплотную к камину криво стоящей софе главного зала библиотеки, Драко просит принести ему огневиски и, вроде бы, даже успевает услышать цоканье бутылки о стеклянную поверхность журнального столика, прежде чем его глаза слипаются.

Забытье не приносит облегчения — Драко всё так же отвратительно зябко и неизбежно паршиво. Если он чего и добился, то это начинающейся простуды. Поленья успевают прогореть, сгрудившись тлеющими головешками, мигающими под шапками белёсого пепла.

Из носа течет; вытирая сопли натянутым до костяшек рукавом, заходясь хриплым кашлем, он довольствуется тем, чтобы не начать сплёвывать вязкую, застрявшую в основании языка комком, слюну на ковёр собственного поместья, и тянется к непочатой бутылке.

Огневиски — горький и крепкий, Драко обливается то ли от слишком резких движений, то ли из-за тряски, сводящей отлёжанную собственным весом руку; на рубашке расплываются мокрые пятна.

В шестнадцать совершенно нелепо начинать спиваться в одиночестве.

Этим стоит начинать заниматься хотя бы с тридцати, выслушивая россказни бывших одноклассников и отправляя подарок на день рождения очередного первенца, лелея ту сломавшую тебя причину, что заставила предпочесть всё это для самого себя опустошению погребов и неряшливому внешнему виду.

Лучше и вовсе отложить до шестидесяти.

Ему нечем занять пальцы, он прикуривает, опершись на локтях, пытается собрать разметавшиеся края одеяла, отбрасывая идею звать домовика, чтобы подкинуть дров в камин.

Но фантазировать в его возрасте на тему, как пройдут твои похороны — не от несчастной любви, а потому, что чёртов Т-1000 определил тебе роль сопутствующего ущерба, — ещё более нелепо.

Безапелляционно выигрывает, оставляя остальных соперников далеко позади.

Призёр чемпионата, блядь.

Начавшаяся было истерика после пробежки, криков и отключки неизбежно сошла на нет, а к тому, чтобы окончательно не проснуться, он прикладывает все усилия.

Абсолютная тишина придаёт замеревшей в ней комнате мнимое чувство безопасности, делает окружающее пространство почти безобидным, а всё плохое — отложенным до утра, так что даже притаившийся в темноте распадающийся на части Эдриан, к чьему неизменному холодящему присутствию он почти привык, кажется понимающим и дружелюбным.

Вместе со щеками у Эдди краснели уши. И он терпеть не мог грязную игру, не использовал запрещённых приёмов, и после матчей, проигранных матчей, бушующий в раздевалках Маркус метал в него щитками и отправлял в Хаффлпафф.

Ему хочется засмеяться — то ли присоединившись к шумным воспоминаниям о неравных спаррингах Флинта с железными ящиками, в которых комьями сырела забытая форма, то ли от облегчающей фаталистичности.

— Что будет дальше? — он спрашивает потому, что думает о Страшном суде, весах для души-перышка, вспоминая перед сном все религиозные предания, и собирается, возможно, захоронить с собой лук и пару монет. — Ну, знаешь... Там?

Ему небезосновательно кажется, что хватит намека и нет никакой нужды делать уточнения: там, откуда ты выбрался, или там, куда ты провалился из-за меня. Запнувшегося языка и сочащегося в каждом звуке чувства вины должно хватить.

Он решается раскрыть рот ещё и потому, что Пьюси никогда ему не ответит. Не будет нести чушь про белый свет, прощение и раскаяние. Да и потому, что, в принципе, он всё равно не знает никого более компетентного в этом вопросе, чем созданная его же разумом проекция собственных страхов. Так что не видит причин ему не доверять.

— Не знаю, никогда там не был, — хрипловатый и насмешливый мужской голос, отвечающий ему из темноты за спиной, никак не может принадлежать его предположительному боггарту. Драко скатывается с софы, путаясь в пледе и прижимая горящую сигарету между ковром и собственной рукой. На ворсе останется прожжённое пятно, а на ладони ожог, он не обращает на это внимания, вперившись взглядом в оперевшуюся на стол фигуру.

Свет от камина высвечивает только подол мантии и заложенную пальцем книгу, укрывающую большую часть вытянутой ладони. Ублюдку, очевидно, для чтения освещение не сильно необходимо.

— Мой Лорд, — он склоняет голову, старясь скрыть лицо, скривившееся от пронзившей в неподходящий момент руку боли, и подбирая слова, в корне отличающиеся от «какого чёрта ты тут забыл?»

Спрашивать, сколько он тут торчит, не имеет смысла. Совершенно бесшумно даже Лорд передвигаться не умеет, Драко бы услышал хотя бы звяканье дверной ручки. Ситуацию, в которой Лорд заботливо придерживает створку, сберегая его сон, Драко боится даже допустить в свой мозг, и она так и маячит на горизонте; в нем, очевидно, переключился рубильник, отвечающий за защитный автопилот.

Параноидальный червяк, судя по всему, читает его мысли или этот вопрос напрашивался сам собой и хорошо отпечатался на его лице, потому что он улавливает едва слышный смешок из колеблющейся темноты.

Лорд, поднеся книгу к глазам, пялится на обложку с добрых секунд тридцать, в которые Драко успевает прокрутить в голове всё, что происходило от его первых сознательных трёх до. как минимум, двенадцати, откладывает её, отталкивая по столешнице, подтверждая то, что смех ему не послышался.

— Ваша родовая библиотека, Драко — великолепное место, — возможно, из-за того, что он до этого не слышал, как звучит этот голос, когда его обладатель не пытается, разорвав твои барабанные перепонки, проникнуть в мозг; приглушённо-спокойный, он кажется совершенно не подходящим Лорду. — Как и все поместье, конечно же. Но эта комната... Когда я посетил её впервые, захотелось остаться навсегда.

Чудное сбывшееся желание. Теперь он квартирует у них по три раза в неделю. Драко вдавливает в обожжённый кругляшок на ладони ногти.

Он подражает домовикам. Здорово.

Его метания внутри себя — от непонимания, требуются ли от него благодарности за столь изящный комплимент, или не ждут ничего вообще, — вероятно, затягиваются, и если Лорд чего-то от него и ожидал, момент безвозвратно упущен. Тонкая, даже в полумраке отливающая явным зелёным рука делает ленивые покачивания, которые Драко переводит для себя эдакой командой «Вольно», и скрывается во мраке.

Это в любом случае ни на что не влияет, потому что застывшее тело понятия не имеет, в какую сторону ему двигаться.

Оперевшийся на столешницу по собственным заверениям никогда не умиравший мертвец явно никуда не собирается и определённо хитрит.

У него было тело, вероятно, даже где-то захороненное, хоть Драко никогда и не преследовал идеи найти место упокоения. И его душенька с этим телом разъединилась. Самый что ни на есть прекрасный пример момента смерти, чтобы объяснить её первую встречу детям до пяти.

Даже если он потом обрастил свой дух пусть и не самого высшего качества, но плотью, что, конечно же, и так вопиющий прецедент, он точно успел поболтаться бесплотным голубоватым полотном. Или, если верить безумному лепету Петтигрю, переживал этот период в змее. Драко не верил, но всё может быть.

Пока волшебный мир пёк тыквенные пироги к очередному дню рождения Гарри Поттера и чудесному избавлению от зла, оно, это зло, никуда и не пропадало, шипя и давясь мелкими грызунами.

В таком случае, рептилия, вероятно, и не соврал, да и к образу успел попривыкнуть.

Он никогда не задумывался об этом, списывая на бредни больного сознания Беллатрикс, но тогда, почти семнадцать лет назад, она действительно бросалась на поиски того, кто должен был познавать прелести соседства с червями и расслаиваться гнилостными микроорганизмами в очередной безымянной могилке муниципального кладбища. Надгробия Лорд навряд ли был бы удостоен, если и не с моральной точки зрения, так с умыслом предотвращения вандализма или поклонения.

Но Белла, скачущая по стране траекторией бешеной белки, оставляющей за собой трупы и выжженную землю, вовсе и не обязательно искала тело, верно?

Он выпрямляется от того нелепого полупоклона, в котором застыл, потому что спина начинает поднывать, по-честному ему хочется выгнуться, уперев ладони между лопаток, и вздохнуть полной грудью. Непозволительное удовольствие, он старается сделать движения плавными.

Он перед горшком с ядовитой змеей с нулевыми навыками игры на флейте.

— Ты, вероятно, хочешь у меня что-то спросить? — Лорд трактует его переминания по-своему или ему просто скучно и хочется поболтать, а ожидание, пока Драко решится, его утомляет.

У него действительно есть парочка-другая десятков вопросов, но если не растягивать, всё можно сложить в грёбаное односложное — нахрена?!

Он действительно хочет кое-что прояснить, не отказался бы услышать, в чём она, эта ебаная причина, ради которой он и ещё чёртова куча людей должны будут распрощаться с жизнью? В чём, блядь?

Так сильно хочется власти? Нравится убивать? Не наигрался в детстве в шахматы и решил провернуть партийку в реальной жизни?

Кем, блядь, кем он себя возомнил?

Господом, мать его, богом?!

Эти вопросы он вряд ли переживёт, но часом раньше — часом позже, чего ему, собственно, бояться?

— Я в люб... Вы в любом случае нас убьёте? — что веселит Лорда больше — его поспешное изменение эгоистичной формулировки или то, что он в принципе это спрашивает — остаётся неясным.

Он понимает, что в лучшем случае удостоится честного «да», а в худшем — ублюдок попросту не снизойдёт до ответа, заставив проболтаться в неопределённости подольше, наблюдая, как Драко выходит с голыми руками против волков, цепляясь за призрачную надежду.

— Знаешь, за что я всегда ценил твоего отца? — Лорд не двигается, темнота скрывает лицо, ну или то, что от лица у него осталось, но от цепкого, ловящего каждое движение взгляда это не спасает. — Люциус имел препротивнейшую черту говорить и делать, что ему вздумается, разве что в месте и времени ему было не отказать. Истинный Малфой, впитавший превосходство с молоком матери.

Хочется отвернуться, каким-то смутным, сжимающим внутренности чувством он понимает окончание этой фразы.

«Твой папочка был слишком борзым, парень, посмел сменить вектор своих интересов». Тёмный Лорд — чёртова первая жена, а он сам — нежеланный ребёнок от любовницы. Маразм.

— Стоило отлучиться! — ушлепок явно лыбится. — И что я вижу? М-мой Лорд!

Драко недоверчиво вглядывается туда, где по его ощущениям должны быть змеиные зенки. Ему хочется попросить переводчика.

— В наше время, Драко, так тяжело найти тех, кто остаётся преданным без кнута, — интонация становится едва ли сожалеющей, скорее обременённой дополнительным раздражением, что кроме захвата мира Лорд вынужден тратить время на возвращение в узду расползшегося и размякшего персонала. Бедняжка. — Или в трезвом уме.

Брошенный в огород подобострастного обожания Беллатрикс камень не больно-то радует, но нервозный смешок вызывает, хоть он оставляет его внутри головы, не позволяя прозвучать. Так или иначе, он не уверен, что Лорд нуждается в поддержке ни в трезвой оценке своего коллектива, ни в трудные минуты жизни. Ему по большей части хочется просто уйти, оставив змеюку наедине с не к месту проявившейся меланхолией и желанием поболтать.

— Так что же произошло?

Теряется. Не столько от прямого вопроса, сколько от внезапного озарения, почему чёртов голос всё это время мнился каким-то не таким.

— Вы уже сказали, мой Лорд, — облизывает губы, каждый звук пробивается сквозь естественные препятствия с нежностью проведенной по свежей ране наждачной бумаги, — вы восстали из мёртвых и отсутствовали слишком много времени.

Драко вслушивался в эти налипающие на барабанные перепонки сипящие звуки десятки часов, они преследовали его по ночам.

Ему не казалось, у него не было галлюцинаций.

— Бессмертие, — отличная дикция, может вести воскресные новости, — приятный бонус.

Он не шипит.

Какого чёрта он не шипит?

В камине тонко свистят и обрушиваются истлевшие головёшки, до конца прошедшие свой путь, вяленький столп искр, на который он инстинктивно оборачивается, пропадает в секунду. За которую Лорд, наконец, отлипнув от стола, отворачивается туда, где практически не различим силуэт отброшенной тонкой книжонки.

Какой-то комедии, вероятно, потому что сделанные полшага открывают изогнувшиеся в подобии усмешки губы.

— Я столько сделал, чтобы от неё избавиться, а она всё равно меня нашла, — разве что в ладоши не хлопает.

Если б Драко так веселили собственные провалы, он стал бы лучшим комиком на свете. Лорд возвращает внимание на него, посылая по коже мурашки от лениво прошедшегося от макушки до ног пронизывающего взгляда.

— Отвечая на твой вопрос, Драко, не обязательно тебя.

Он еле дожидается мучительно долго стихающих за хлопнувшей дверью шагов, только сейчас осознавая силу сковавшего мышцы напряжения. Делает неровные шаги вперёд, подтаскивая по столешнице книгу с неожиданно яркой обложкой, оборачиваясь по направлению к выходу, вглядывается в темноту.

Темный Лорд на ночь читает сказки.