I'll Fight (гет)

Хогвартс-экспресс совершенно не изменился с того момента, как Драко Люциус Малфой сел в него в первый раз.

Он гудел, вибрировал под ногами, пах солнцем и клубящейся золотыми облаками пылью, был таким же раздражающе-красным. Обещал закрутить смеющихся подростков в водоворот искрящейся магии.

Обещал, но не закрутил.

Драко даже несколько попыток ему дал!

Вышел из занятого в еще пустом поезде купе, чтобы потолкаться в галдящей толпе. Он ловил чью-то сбежавшую кошку, дразнил полоумную от старости сову Панси, а этим и саму Панси, пытался говорить на нейтральные темы с Забини и с таким очевидным отрывом проиграл Винсенту в поедании шоколадных лягушек, что...

Блядь, Кребб!

Драко смотрел другу детства в глаза, чувствуя, как шоколад приобретает вкус плесени... Едва удерживая себя, чтобы не выплюнуть его прямо на стол, Драко сбежал.

Отчаяние на вкус, как плесень.

 

Как тебе ощущения, парниша? На первом курсе ты ехал здесь, зная, что ты король этих чертогов! Как тебе теперь сидеть в толчке, трясясь от осознания отсутствия собственной значимости? А?

Он с усилием проводит ладонью по лицу.

В дверь третий раз за двадцать минут кто-то ломится.

— Я сейчас руку тебе, дятел ебу… — он распахивает дверь. Да сколько можно, найдите себе свою уборную-бункер! И осекается. За дверью вовсе не непонятливый пацан, а ошалевшая от "приятной" встречи девчонка.

Ну, не совсем девчонка. Грейнджер.

А он тут растрёпанный, злой и с тлеющей в пальцах сигаретой. Именно на нее-то она и переводит свой взгляд от его лица.

Как будто смотреть больше не на что!

— Малфой! Какого черта ты здесь делаешь?!

Он заглядывает ей за спину. Пусто. Ну конечно, это же самый последний вагон. От того-то он так и бесился, даже тут кому-то приспичило.

Он расслабляется, опираясь на дверь.

— Привет, Грейнджер. Какой-то несчастный ребенок не смог пописать и нажаловался тебе, что его не пустили?

Она смущается. Серьезно?! Драко затягивается и хихикает одновременно, и получается какое-то бульканье.

— Это было полтора часа назад. И тут постоянно шумела вода, поэтому нет ничего удивительного, что я подумала: что-то случилось, и...

— Прибежала спасать?

Грейнджер подбирается, вздергивает нос.

— Но вижу, что ошиблась. И потуши сигарету. Иначе я буду вынуждена сообщить твоему декану.

Он выдыхает дым ей в лицо и улыбается.

— Пошел ты!

— Сама ты пошла! — орет Драко вдогонку.

Выкидывает в форточку сигарету, полощет рот.

  

Панси гладит его волосы с таким усердием, будто от этого зависит вся ее жизнь. Видок у нее полоумный и какой-то блаженный. Драко руку на отсечение не побоялся бы дать, что она на грани истерики. Они познакомились раньше, чем научились складывать звуки в слова.

Он не ответил эти летом ни на одно ее письмо. Хотя это, наверное, и не нужно было, она наверняка смогла прекрасно представить его "чудесные" будни самостоятельно. Панси не хотела бы ни одного подтверждения своим мыслям.

Зачем тебе погружение в реальность, если ты так усиленно бежишь от нее, да? Прости Паркинсон, но сейчас будет, блядь, очень неприятно.

Но пару минут назад он увидел чертов шанс.

Да, у него нет выбора. Да, он просто не может не делать то, что от него требуется. Но ведь ему может кто-то и помешать, верно?

Кто-то, кто носит кроссовки, прячется под мантией-невидимкой и очень хочет засунуть свой ебучий нос не в свое дело.

— Ну что, Забини, — голос все равно подрагивает от напряжения, как бы Драко ни пытался придать ему беспечность, — что нужно этому Слизнорту?

Придется потерпеть, Поттер. Драко по-ребячески надеется, что придурок в самой неудобной позе на свете.

Разговор хочется затянуть.

Драко готов разобрать всю биографию Лонгботтома. Давайте, это интересно! Панси вон слова говорит, видите?

Чертов Блейз не в духе, пиздит про Пожирателей слишком быстро.

А ему бы только с мыслями собраться!

Блядь.

Он пытается выдавить смешок, выходит херово.

Превратись в слух, Поттер.

Драко надеется, что думает достаточно громко, а вслух говорит:

— Я о чем: может, в будущем году меня и не будет в Хогвартсе, так какая мне разница, как ко мне относится толстый старикан, обломок дряхлого прошлого?

Панси перетряхивает. Она убирает пальцы от его волос, они застывают перед лицом, напряженными и полусогнутыми веточками. Драко хочется сказать, чтобы закрыла уши.

Он несет всю эту херню, пытаясь придать голосу самодовольство и гордость. Его почти выворачивает наизнанку. Ухмылка примерзает к губам ледяной маской.

В сузившихся глазах Блейза мелькают изумление ("Какого черта, Малфой?") и злость, превращающие его речь в саркастическое шипение, но все же он как-то понимает, что говорить.

Кребб с Гойлом смотрят на него так, будто он проклят и благословлён одновременно. А Панси просто в ужасе.

Простите.

Хогвартс так удачно оказывается совсем близко.

  

Он отправляет Панси, протягивавшую ему свою руку.

Вот этого Поттер точно видеть не должен был! Злость накатывает волнами высотой со школьные башни. Сшибает его.

— Петрификус тоталус! — он был, черт возьми, прав! Поттер грохается на пол прямо ему под ноги.

Да!

Уебок пялится на него. И Драко просто не успевает усмирить свой порыв, и в следующую секунду Поттер брызжет кровавым фонтаном из сломанного носа.

Возможно, это было лишнее, но он потратил весь свой контроль на голос и мысли, не уследив еще и за телом.

Он набрасывает на очкарика мантию-невидимку и выходит, не забыв наступить ему на руку.

В том, что удачливый мальчишка выберется, Драко не сомневается.

  

— Что ты там устроил?.. О, Мерлин, кто это?! — потерянно восклицает Панси громким шепотом.

Паркинсон прекрасно знает, кто такие фестралы и что они возят кареты. Но вот теперь она знает и то, как они выглядят, а с таким не поздравляют.

Так что Драко просто пожимает плечами и тянет ее к карете.

Она собиралась спрашивать совсем о другом, и Драко корит себя за то, что рад, что она отвлеклась. Даже если она только испугалась еще больше.

  

Большой зал играет с ним ту же шутку, что и чертов паровоз.

Он смотрит на парящие свечи, на усеянный звёздами потолок. Оглядывает набитое учениками помещение. Сознание затапливает потребностью в легкости, в защищенности, в детстве. Они ему сейчас просто необходимы.

Практически не отрываясь, Блейз прожигает в нем дыру взглядом с самого момента его безумных откровений. Забини вытряхнет ему всю чертову душу, и он это знает. Он зачем-то указывает на свой нос и морщит его. Машинально.

Начинает без разбора накладывать все, что появляется, как спасение, на столах. Люди, определенно, практикуют заедание стресса. Возможно, ему это подойдет. Драко всеми руками «За».

Все что угодно подойдет, когда хочешь, чтобы руки перестали трястись, глаза метаться из стороны в сторону и грудная клетка, наконец, стала достаточно большой для вздоха.

Он дышит, как будто у него припадок!

Совершил ошибку.

Драко понял это сразу, как адреналин начал отпускать. Сначала думай, сначала долго думай, очень долго думай, а только потом делай. И никак и никогда иначе. И он додумался нарушить это священное правило. Как будто ему одиннадцать.

Драко замечает приподнявшуюся со стула МакГонагалл, лихорадочно оглядывающую стол Гриффиндора.

Какой же он долбоеб!

Руки становятся мокрыми и холодными.

Приходит осознание, что этот ужин может стать последним его праздничным ужином в Хогвартсе. Да и где-либо вообще. Ну, кроме Азкабана, конечно. Оно как ушат ледяной воды, который выливается на него, замораживая кровь. Заставляя застыть, как статуя, с пальцами, сжимающими воздух рядом с ручкой чайной чашки. Он не просто сломал нос школьному недругу. Не просто рассказал парню байку, от которой Поттер должен был бы перевозбудиться и обделаться, понестись к Дамблдору после пира и рассказать о том, что слышал. И директор не вызовет Драко в кабинет, чтобы накормить сладостями и придумать, как ему хотя бы не позволить родителям умереть и, желательно, выжить самому.

Все будет совсем не так. Героя уже хватились и, конечно же, найдут, если уже не нашли.

Они обнаружат его в закрытом купе с задернутыми шторами и под мантией-невидимкой. В луже крови и всего такого несчастного, что просто не смогут удержаться, чтобы не повесить виновника. И Поттер, подпрыгивая на месте, радостно выложит все на блюдечке.

Он сломал нос ебучему Гарри Поттеру, герою всей магической Британии, предварительно рассказав немного чудесных моментов личной биографии. Блядь, это было совсем не то, что происходило между ним и очкариком раньше. На что он вообще дальше мог рассчитывать?

В него вольют веритасерум, и он, как певчая птичка (или как камикадзе), будет петь все ту же чудесную историю. Разве что можно будет не притворяться, что в восторге от этого, а правдиво визжать от ужаса. Орать так, чтобы сорвать связки. Чтобы точно быть услышанным. Чтобы все, наконец, поняли всю серьезность ситуации!

Драко почти готов вскочить с места и завопить. Чтобы все затихли, в немом удивлении уставившись на него.

Потому что Драко, определенно, есть, что сказать всем этим людям.

ЧТО ОНИ — ГРЕБАНЫЕ ИДИОТЫ! В его доме! В его родном доме, где он сделал свой первый вдох, в доме, где каждый камушек пропитан его жизнью, в этом доме гребаный-блядь-Волдеморт!! Он там! Он убивает в его доме! ОНИ убивают у него в доме! ОНИ там! Они заставляют его убить! На его руке ебучая метка!

Он в чертовых тисках, и он обречен, и он не знает, что делать дальше. Он хочет, чтобы это прекратилось. Чтобы не думать о том, через сколько после его провала умрет мать и через сколько они с отцом умрут вообще. Чтобы не думать, сколько осталось самому. Ему абсолютно плевать, насколько чистокровно магическое общество, плевать на жизнь "в подполье", банковские счета и прочую херню.

Ему вообще плевать на что угодно, лишь бы этот пиздец закончился и прошел страшным сном. Пальцы вцепляются в край стола, готовые стать опорой для рывка, и так и замирают, сведённые гневом и болью.

Поттер протискивается в зал практически крадучись, а потом наращивает скорость, будто за ним гонится стая дементоров. Втискивается между дружками, и... ничего не происходит. В зал не врываются авроры, крики "Держите Малфоя!" не начинают звучать со всех сторон. Его руки не сковывают магические путы.

Очкарик оказался даже самонадеяннее и дурнее его самого. Решил сам разобраться? Так вперед, шрамоголовый сукин сын! Забирай лавровый венок себе.

Ничего не вышло, и теперь главное — сделать хотя бы похоже на так, как надо.

Чай становится вкуса чая, а не мыльной воды, которой ощущался все это время. Драко готов написать целую книгу о том, какой Поттер идиот. Он пытался, дал возможность, а теперь снимает с себя ответственность.

Ему действительно не одиннадцать, ему шестнадцать.

Но что такое пять лет?

  

Когда дверь комнаты захлопывается за спиной, он все еще не может поверить. Вообще ни во что.

На его груди значок старосты, и Драко переводит глаза от отражения и обратно.

Определенно, это он. Его глаза и волосы. Осунувшееся лицо, сжавшиеся в кулаки ладони и вот эти вот туфли, которыми чуть не уничтожил свою жизнь. Драко опирается на выступ над камином, стаскивает обувь и закидывает ее в огонь. Пламя вздымается, и ему становится легче.

Он отворачивается от зеркала, оглядывая комнату. Она просторная и погружена в полумрак. Драко заставляет себя думать о том, чтобы переставить кровать поближе к дальней стене с заколдованным окном и развернуть. И сотворить диван.

С парнем из отражения не хочется иметь ничего общего.

⁽¹⁾В тексте использованы оригинальные диалоги из книги Роулинг "Гарри Поттер и Дары смерти", и автор не претендует ни на чью интеллектуальную собственность.

---

1)

Вернуться к тексту

День 290 до.

Опьянение от чувства иллюзорной свободы, пропустившее мозги Драко через мясорубку еще в поезде, не отпускает его еще пару недель. Оно сливает время во что-то отчаянное, хмельное. Словно одновременно ты там, и там от тебя ничего нет.

Дни казались бесконечным вихрем уроков-завтраков-обедов-ужинов-шумных посиделок в гостиной-сна. Никаких задушевных разговоров, никаких мыслей. Только карусель дней. Малодушно, но он бы не отказался, чтобы так все и продолжалось.

Однако утро четырнадцатого сентября встречает его прохладой и поразительной трезвостью ума.

Драко лежит, рассматривая балдахин.

Да, от этого бессмысленного куска ткани тоже нужно избавиться.

Порой Драко кажется, что, какой бы большой ни была комната, ему все равно не будет хватать пространства, пока он не уберет все лишнее. Панси говорит, что он делает из жилища гостиничный номер.

Ему не хочется вставать, шевелиться вообще. Он бодр и абсолютно спокоен, наверное, нервная система, отказываясь пускать импульсы, просто взяла выходной. А может, он просто немного чокнулся от всего этого дерьма в столь нежном возрасте.

Драко посмеивается и все же поднимается.

  

Гостиная совершенно пуста в семь утра в субботу, равно как пусты и коридоры. Драко идет по ним медленно. Рассматривает стены, свод, массивные двери и факела. Его мир застрял в прошлом, и Драко понимает это так же хорошо, как то, что вода — мокрая.

Он обожает магические байки в равной степени, что и обычные. Приходит в восторг от кино и этих маленьких коробочек, что используют маглы вместо сов. В противовес этому, он совершенно не революционер. Даже не собирается заикаться об этом. Его устраивает уклад магического общества, он только избавился бы от балдахинов и прочей ветхой дряни. Никакого раскрытия статута секретности, никакого смешения миров.

Мерлин, но он никогда не хотел всерьез избавиться от людей. До того момента, пока не понял, насколько все становится плохо, конечно.

В большом зале парочка заспанных лиц, а вот завтрак уже есть, и это радует. Он плелся поистине долго.

  

Забини садится напротив него, когда Драко пьет, наверное, третью чашку кофе, бросая быстрые взгляды на почерневшую руку директора.

— Старик выглядит хреново, — выдает он в ответ на пожелание доброго утра, и Забини возводит взгляд к небу.

Но Дамблдор действительно выглядит плохо. Цвет лица землистый, а волосы и борода начисто лишены прежнего лоска, лежат в чуть подправленном беспорядке. А еще его рука выглядит так, будто ее хорошенько прожарили.

Блейз не мог не заметить подобного, и Драко выжидающе смотрит другу в глаза.

— Ну, вообще-то, да, — парень сдается. — Но я бы не особо надеялся на это.

— Я и не надеюсь, — чистосердечное вранье — почти что правда.

Наверное, это был бы лучший из всех возможных вариантов.

Блейз предлагает пойти в Хогсмид. Драко качает головой, говорит, что хочет вспомнить, что такое чувствовать в своих руках снитч, и, как только зал начинает наполняться народом, уходит оттуда, прихватив со стола яблоко.

Ему немного стыдно, что сбегает от собственного лучшего друга. Он действительно соскучился по полетам, по еще теплому ветру. Он считает, что такую возможность нельзя упускать.

А еще Драко не хочет говорить о том, что происходит.

Древко метлы лежит в руке как влитое. Он устраивает себе американские горки, крутит петли, поэтому, когда вдруг обнаруживает себя в неприметной башенке в северном крыле замка, куда еще никогда не попадал, Драко остаётся без сил.

Без сил. И да, все еще без плана.

Драко смотрит на непривычный вид из окна. Вот на что пялится Поттер из своей гостиной.

Он высушивает одежду заклинанием и садится.

Он не придумал план. Да какой, к чертям, план тут может быть?! Драко прикуривает от палочки и рассматривает огонек на конце такой родной деревяшки.

Он не знает, как убить Дамблдора. И как не убивать его, он не знает тоже.

Драко в ловушке, в которую попал просто потому, что оказался в то самое время, в том самом месте. Вся его жизнь вела к тому, чтобы закончиться вот так.

Будто другого пути у него и не было.

Он смеется, отшвыривает сигарету, приглаживает волосы.

Он-то думал, что все это имеет смысл, каждое утро, когда просыпался. То, как он учится, как играет в квиддич, в кого влюбляется. Да даже какой цвет нравится ему больше всего! Думал, что это определяет его, его дальнейшую жизнь.

А оказалось, что все, для чего он появился в этом мире, так это подохнуть, исполняя волю ебаного психопата с манией величия!

— Еба-аный пизде-е-ец... — вытягивает с хриплым смехом и впечатывает кулак в пол в наполняющей его ярости. Она, жаркая, оглушающая, заставляет смеяться и выть, разрывая о камень кожу, с каждым ударом все безумнее.

Он не выберется. Он умрет в конце этого года.

Рука в месиво, он не заметил, как успел вскочить. Накладывает обезболивающее заклинание, снова приваливается к стене, сползая.

СМЕРТЬ. УМРУТ. УМЕРЕТЬ.

Эти слова набили оскомину, даже если он произносит это только в голове.

Стало значительно темнее. И, скорее всего, ужин, как и обед, он пропустил.

Согревающие чары. Как же хорошо, что у него есть магия! Драко старается собраться с мыслями. После истерик они достаточно четкие. Какого черта он об этом знает?

Он нашел проклятое ожерелье. Это был максимум, на что он тогда был способен. И оно, конечно же, было абсолютно бесполезно, потому что ему никак сюда его не пронести. Все, что он действительно может, так это подойти к старику и просто послать в него аваду или проткнуть мечом. Да хоть вилкой затыкать.

Возможно, в этом случае Лорд, как и сам Драко, решит, что он сошел с ума от радости и отдал жизнь ради высокой цели? Пощадит родителей от капли сочувствия?

Какой пиздец.

Драко разминает затекшую спину.

Это чертовски несправедливо!

Нужно поесть, залечить руку, написать на завтра эссе.

Чудесная жизнь двойного агента, Драко.

Он сидит на кухне больше часа, дожидаясь, пока коридоры становятся достаточно пусты. Правда, теперь он не уверен, что сможет встать. Домовики приходят в священный трепет от того, как он набрасывается на еду. Они смотрят на него, и их уши подергиваются.

Драко обожает радостных коротышек. Он рассыпается в комплиментах и уговаривает их перенести его в спальню.

От него пахнет какими-то сладостями и теплом, и он засыпает не раздеваясь. Это был просто восхитительный выходной, и Драко надеется, что и завтра не подведет.

  

День 289 до.

Воскресенье отличается от субботы разве что тем, что на обед он все-таки приходит. Драко заключает, что дерьмовая стабильность — все равно стабильность, и не стоит пенять на это, ведь всегда может возникнуть приставка «очень».

 

День 287 до.

Запереть в склянке смерть, удачу и любовь. Драко был очарован этим с первых минут готовки своего первого зелья.

Мама без конца пророчила ему карьеру зельевара, и он был бы счастлив, будь это именно так. Он пошел бы учиться дальше, уехал бы в Болонью, да так бы там и остался. Начал бы преподавать сам, оттаял под теплым солнцем, курил травку со студентами, писал научные труды.

Панси брызгает в него бобовым соком и смеется. Он закидывает в ее котел толченый корень орхидеи, и ее зелье окрашивается в насыщенный синий цвет. Заживляющую настойку это не испортит, но теперь ей придется вспомнить, что его нейтрализует.

Драко забрал бы Панси с собой в Италию. Паркинсон закопается в историю магического искусства, будет ходить на светские приемы в длинных легких платьях, к тридцати начнет носить очки. Он переживет ее самую пышную свадьбу всех времен и народов, станет крестным ее детей.

Драко Малфой — тот еще мечтатель.

Настойке нужно немного покипеть, и у него есть время рассмотреть панику на лице Лонгботтома. Снейп свалил, а вот потеющие ладошки останутся с гриффиндорцами еще долго в этих стенах.

Как так произошло, что сбылась заветная мечта крестного, Драко спросить еще не успел, потому что разворачивается на 180 градусов, как только видит того, но приятнее думать, что это не просто так случилось.

Знает ли Снейп, как расцвел без него очкарик?

Драко откидывается на спинку стула и рассматривает, как Поттер что-то увлеченно режет. Трудяжка. Раскраснелся, губы шевелятся. Он еле сдерживает порыв хохота. Панси удивленно оглядывается.

— Как ты думаешь, насколько офигел Снейп, узнав, что он просто запугивал шрамоголового до немощности? — шепчет он, улыбаясь во весь рот.

— Мужчины никогда не вырастают, да? — со вздохом смеется она, и Драко самодовольно качает головой.

Он снова переводит взгляд на Поттера.

Зубрил все лето? Или действительно боялся профессора? Поттер и сам выглядел ошеломленным, когда зелье удачи словно каламбуром судьбы из-за удачи ему и досталось.

Хотя, почему бы и нет? Драко даже разозлился тогда на пару минут, но потом снова провалился в свой спасительный бред. Но это не ограничилось одним днем, очкарик стал варить зелья лучше. А вот Грейнджер, например, не стала. Драко переводит взгляд на сидящую чуть впереди девчонку.

Морщила нос и вовсе не радовалась, когда очередное варево Поттера выходило совершенным. Завидовала? Дружок держит секрет фирмы в тайне?

Слизнорт хлопает в ладоши, прерывая его размышления.

Драко переливает розоватую вязкую жидкость в колбочку и ставит на преподавательский стол. Профессор все еще не проявляет к нему ни малейшего интереса. И Драко благодарен ему за это. Подхватывает сумку и проскальзывает к выходу. Быть невидимкой достаточно просто, если двигаться достаточно быстро.

 

День 285 до.

Забини говорит ему, что у него не получится, Драко ухмыляется и теряется в толпе, оставляя Блейза, растерянного и возмущенного его ребячеством.

И он усиленно продолжает прятаться всю следующую неделю. И половину последующей тоже.

Только теперь Драко отстранен, он как будто за стеклом, смотрит на свою жизнь и не хочет в ней участвовать. Избегает разговоров, вообще любых контактов. Друзья поджимают губы или качают головой, когда он в очередной раз прогуливает ужин или пропадает с конца уроков одного дня до начала их в следующем.

Он совершенно открыто скрывается, но никто не решается сделать с этим хоть что-то. Это именно то, что ему нужно, и их принятие — как островок спокойствия. Драко не решается подойти к нему, бережет на худший из дней.

 

День 279 до.

День-хуже-чем-другие — это 25 сентября. Он начинается в три утра адской болью, разрывающей левое предплечье и голову.

Драко орет так громко, что откуда-то возникает Блейз и накладывает Силенцио. Забини тщетно пытается прижать его дергающееся тело к кровати, и Драко, вопя, попадает тому куда-то в область головы, но на это совершенно плевать. Он извивается, пытаясь раздавить собственную голову, а когда боль пропадает, блюет прямо на кровать и чуть не падает туда же лицом.

Забини молчит, тащит его под душ, укутывает в халат.

Когда Снейп появляется на пороге его душевой, Драко находится где-то в заключительной части потока сознания, льющегося Блейзу в уши. Он повторяет фразы по 5 раз, но парень вроде понимает, что Драко просто пытается объяснить доходчиво.

У Северуса кривая усмешка и безразличный взгляд. Снейп смотрит так на него с тех пор, как на руке появилось клеймо. Словно Драко его подвел или разочаровал. Он ненавидит крестного за это. Как будто тот предпочел бы его потерять, чем принять и вот таким тоже.

— Это, Драко, говорит о том, что ты недостаточно хорошо справляешься со своими обязанностями, — голос ледяной и становится холоднее, когда профессор понимает, что Блейз не торопится подниматься на ноги. — Он прекрасно осведомлен о твоем страхе и недоволен, что ты не шлешь ему вестей.

Драко смотрит ему в глаза и делает вид, что просто не понимает, о чем тут речь.

Брови Снейпа приподнимаются разве что на миллиметр, но Драко хватает и этого.

— Дурной, слабый мальчишка, — бросает ему Северус и выходит.

Драко приглаживает мокрые волосы рукой, призывает палочкой Забини сигареты, предлагает Блейзу и, наконец, встречается с ним лицом к лицу.

— Охуительный будильник, как думаешь? У нас заботливый коллектив: не дают забыть о важных делах, поддерживают в трудных решениях!

— Ты вербуешь меня, что ли? — Блейз хмыкает и высовывается посмотреть на источник шума в комнате. Домовой эльф пищит что-то, и Драко приводит это как аргумент к пункту о поддержке того, что, как бы то ни было, Снейп, видимо, не мог допустить, чтобы ученики возвращались в грязные постельки.

Забини совершенно невесело смеется и помогает ему добраться до комнаты.

Мышцы напряжены, и периодически их сводит судорогой. Драко падает на перестеленную кровать, роняя с собой Блейза.

— Я в западне, — именно на этом их и прервали, правда, теперь он снова обреченно-спокоен. — Я в западне, Блейз. Я расписал сотни вариантов развития событий, и во всех в итоге я мертв.

— Может, ты не зря надеешься, и старик скопытится сам собой? — просто, чтобы возразить, и он это понимает. Они знают, что так не бывает и что за все в жизни приходится платить.

— Ты рад, что мы, наконец, можем все обсудить? — Драко хотел бросить этой фразой как победное, что он не просто так сбегал от них, а спасал от своего чудесного общества, но выходит хрипло и оттого жалко.

— Нет.

Блейз лежит с закрытыми глазами, и Драко закрывает свои.

Он прислушивается к чужому дыханию и пропускает момент, когда проваливается в сон.

  

День 273 до.

Первое октября — день, когда он готов признать что все книги, которые он находит, с описанием самого Хогвартса, его защиты и его брешей, совершенно бесполезны. Это замкнутый круг, в котором он находит шанс, а потом берет издание новее и узнает, что это исправлено. Он рыщет в дневниках, мемуарах и записках. Он рисует карту тайных ходов, и, конечно же, половина из них непригодны.

Когда Блейз прекращает задыхаться от каменной пыли и жуткого запаха хрен пойми чего, выбираясь из под очередной спрятанной в закоулках статуи, Драко решает — к черту! Он все равно не был уверен, что это хоть как-то бы помогло от самого замка, а не от людей в нем.

Видимо, он действительно как на ладони, потому что сеанс подбадривания от Волдеморта не заставляет себя ждать. Драко успевает закрыть за собой дверь и наложить заглушающее. Расставаться так с ужином — почти привычка. Может, правы девчонки, что не едят после шести?

  

Ебучий Лорд и не ждет от него успеха. Гадина наслаждается агонией.

Драко часто гадает, есть ли у Лорда действительно хоть какая-то цель, или он просто упивается страданиями, в принципе, все равно, чьими? Потому что он не видит цели. Не видит ничего, кроме сюрреалистического бреда третьесортной пьески, потому что должно же быть хоть что-то, блядь, еще?! Может, это не просто кромешно жестокая борьба за власть?

Не-е-ет, — тянет ехидный голосок в голове, — не ищи этому оправдания. Все именно так, как ты думаешь. Смотри правде в глаза!

В такие моменты он срывается на все, что попадается ему под руку, и сейчас это стулья. Он в одном из заброшенных кабинетов. Слой пыли вековой, и никаких гостей не предвидится, поэтому он отрывается. Швыряет и так хлипкие деревяшки о стены, бьет об пол, прыгает на них, падает и, в результате, лежит с красным лицом в обломках и ревет.

А потом хохочет.

Сойти с ума — это вовсе не так красиво, как в романах. Нет ничего возвышенного в тахикардии, поте, сломанных вещах и жизнях. Драко чинит мебель и размышляет о том, чтобы устроить огромный костер и нахер сжечь все подобные произведения.

 

Он плутает минут двадцать в поисках уборной, чтобы прополоскать рот. А потом решает прогуляться. Бродит, рассматривая портреты на стенах.

Он ходит достаточно тихо, да и в Хогвартсе сейчас практически нет звуков, так что наверняка это его состояние виновато в рассеяности и глухоте. Но он улавливает приглушенные рыдания и всхлипы, когда уже поворачивает в, как назло, слегка освещенный коридор.

Он делает пару быстрых шагов вперед и застывает. Наверное, вселенная решила наказать его за грязные помыслы о горящих пергаментах. И вот тебе — главный книжный червь тысячелетия.

В метре от его ног обнимает свои коленки ревущая Грейнджер.

Первая школьная любовь одиннадцатилетнего Драко. Он аж оседает от этой мысли, только сейчас понимая, что совершенно забыл.

Почему вообще вспомнил?

Это было будто сто лет назад, словно не с ним и в другой вселенной. До того, как он понял, что все реально, а страшные истории не всегда кончаются, если захлопнуть книгу. Он смотрит на нее во все глаза, а она все еще плачет и совершенно его не замечает.

Нужно просто уйти.

Нужно спросить, что случилось, приобнять или встряхнуть. Будь это Панси, да будь это кто угодно другой, Драко бы так и сделал. Потому что это нормально. Но это именно она. И поэтому Драко выдает:

— Грейнджер, ты чего ревешь? Тебя Уизли бросил?

О, матерь божья, какой идиот! Он только что мысленно отвесил себе самый сильный подзатыльник, на какой был способен. Но каким-то чудом это, вроде бы, помогает. Заучка поднимает голову и смотрит на него.

Наверное, он самый последний из всех людей на планете, кого она рассчитывала встретить. Смотрит на него во все глаза целую минуту. Он даже не успевает ничего сделать. Но ее лицо кривится, и, сжавшись, она снова начинает рыдать.

Блядь, это что, из-за него?!

Мозг слишком устал, чтобы мыслить здраво. Драко так заебался от собственных слез, от слез Панси и молчаливой покорности Блейза, от маминых слез. Мир скоро потонет в чертовых слезах, и поэтому Драко не может себя остановить.

Он плюхается рядом с ней и несет что-то похожее на:

— Блин, Грейнджер, прекрати! Прекрати, кому говорю. Нахер тебе этот уебан! Он стремный! Перестань плакать, Грейнджер!

Он ловит ее руки, отдирая от лица, она сопротивляется, вроде бы даже пробует его укусить.

— И он дерьмово играет в квиддич, и тупой! — он не уверен, что причина ее слез действительно Уизли, просто не знает, что еще, и поэтому выбрал это.

Кисти его рук все в ее слезах.

— Блядь, да эта его телка жирная и уродина! — с Панси в ее четырнадцать это прокатывало, а другого опыта у Драко нет.

— Хочешь, я его отпиздошу за то, что он такой тупорылый?! — он орет это практически ей ухо, потому что девчонка вертится, и ему приходится отстраниться.

В результате он просто подпирает собой стенку рядом с ней и ждет, пока рыдания сами собой сходят на нет.

Они сидят в тишине, и левую руку начинает покалывать, потому что она оперлась на нее, но Драко не хочется двигаться. Это настолько нереально, что дарит ему какое-то успокоение.

— Кого? — она молчала как минимум полчаса, пока Драко сидел тут, и оттого ее голос хрипит, он усталый и мягкий.

— Уизли, конечно, — сообщает он ее макушке.

Странно, что она вообще запомнила, что он там говорил.

— Удивлена, что не Гарри, ну или хотя бы не за компанию, — ей не нравится тема для разговора, но Драко не уверен, что может предложить что-то другое.

— О, только попроси, — ну еще вот это, может, да.

Она посмеивается (или просто издает какие-то звуки) и все еще не меняет свое положение.

— Откуда ты узнал о Лаванде?

Интересно, у Грейнджер есть подруги?

"Такие разговоры должны проходить в спальне и с шоколадом", — думает Драко. Ну, кроме всего, что касается физических расправ. Она решила побыть лучшими подружками с ним? Каменный пол совсем не холодный и жесткий, а рука, скорее всего, утратила способность к функционированию, так что он совсем не против.

— Они облизывали друг друга в большом зале. Все время. Мне пришлось есть через отвращение, — доверительно сообщает Драко. — И она определенно жирная и стремная.

Она садится напротив него, подвернув под себя ноги, и внимательно смотрит.

Он такой же растрепанный, как в туалете поезда, с расстёгнутой рубашкой навыпуск и красными глазами. За этот учебный год он так выглядит чаще, чем за всю свою прошлую жизнь, неудивительно, что даже перед ней.

Драко интересно, что будет дальше.

Но она, похоже, уже отходит от шока, на лице отражаются тревога, страх. А вот вздернутый нос и отведённые глаза — это смущение. Грейнджер поднимается, поправляет одежду и начинает отступать. На последнем шаге из коридора она вновь внимательно смотрит на него, и Драко вскидывает руку в примирительном жесте.

— Ничего здесь не было.

Она задерживается еще на секунду и исчезает в темноте.

  

День 272 до.

Он засыпает на трансфигурации, потому что гипнотизировал стену, пока не стало светать.

Вчера ему стало любопытно. А о чем он еще забыл?

Сколько всего, что казалось ему важным, погребено в темных закоулках памяти? Видимо, это так не работало. Нельзя вспомнить то, о существовании чего ты и не подозреваешь.

А как у остальных?

Какие шепотки обрывает в своей голове Дамблдор? А папа? Останавливает ли он свои мысли о сыне, как сын о нем? Что вычеркивает из своей реальности Забини? Плачет ли в темных коридорах Снейп? К какому воспоминанию возвращается Грегори, вызывая патронус? Как осознала себя волшебницей Грейнджер?

Ему хочется знать ответы. Ему нужно подтверждение, что он такой же, как и все они. Ему необходимо знать, что он не один в этом мире, он не понимает, на что ему можно опереться. Летит в кажущейся бездонной яме, но знает, что рано или поздно почувствует, как его кости ломаются на кусочки.

 

Он пялился на Грейнджер все утро.

К завтраку он был уверен, что ее не было там, в коридоре. Недосып, усталость и постоянный страх и не такое могут учудить. И ему хотелось, чтобы она там была. Он искал подтверждения.

А наблюдал подростковую Драму.

Рыжий действительно продинамил подружку. И Драко даже готов понять его, потому что во взгляде Уизли, обращенном на девчонку, читается нечто среднее между благоговением и ужасом, он сделает ради нее что угодно и он любит ее. Но совершенно не так, как ей того хочется. И такое просто случается. Неужели она думала завлечь парня, грезящего в постельке о карьере мирового игрока в квиддич, об океанах всеобщей любви и высотах собственной значимости, книжками, спасением домовых эльфов и усердными ответами на уроках? Наверняка он робеет рядом с ней и превращается даже в большего дауна, чем есть.

И вот Грейнджер сидит с выражением вселенской печали на лице и ковыряется в тарелке. А Поттер ерзает рядом и желает раствориться.

— Ты в порядке? — Блейз щурится, он серьезнее, чем ему сейчас стоило бы быть.

— Не-а, — тянет Драко. Набирает в ладонь орехов и снова начинает изучать спину Грейнджер.

Он не спросил ее вчера, из-за чего действительно она плакала. Понимал же, что не из-за нищеброда, из-за парней так не плачут. Или плачут?

Он совершенно не знает Грейнджер и понятия не имеет, как она плачет по разным поводам. Может, она действительно ревела из-за рыжего, а он приписал ей то же невыносимое отчаяние, что видел в себе.

— Блейз, ты хочешь чего-нибудь, что не можешь себе позволить?

— Не могу, как не могу послать нахер МакГонагалл и не переться в эту чертову башню? Да.

— А оно тебе надо? — Драко хмыкает. — Ну да, что-то такое, не вдаваясь в подробности.

Вертикальное положение дается даже с большим трудом, чем он полагал. Месяцы сна по четыре часа, нерегулярного питания и безумия решили напомнить о себе в полную силу именно сегодня. Драко кажется, что он даже почти застонал.

— Ты похож на клабберта, или инфернала, или на все это вместе взятое, — решает "порадовать" его Забини. — Не знал бы, что это не так, мог бы с уверенностью сказать, что вы с директором по вечерам зависаете в одном пыточном клубе.

Они плетутся по коридору, потому что Драко просто не способен развить скорость больше улиточной. И, когда цель близко, он едва удерживает себя от сна.

И в результате, конечно, выключается, пуская слюни на учебник и свитки. Просыпается от тычка в бок и отлепляет перо от щеки.

По классу пробегают шепотки и смешки. А над ним возвышается Минерва МакГонагалл. Наверное, он выглядит уж очень стремно, раз она смотрит на него обеспокоенно и поджимает губы.

— Мистер Малфой, пойдемте со мной, — Драко кажется, что его движения чересчур размеренные, потому что все тело весит, по ощущениям, целую тонну. — И возьмите с собой сумку.

Он сгребает все вперемешку, не особо заботясь о том, как и что там сомнется.

Вряд ли МакГонагалл дернула его из класса из-за чего-то серьезного, учитывая, что он просто заснул на уроке. Или совершенно наоборот, его сон — это удачный предлог, и сейчас она скажет ему, что отец пытался сбежать и он мертв, или что его поместье в огне, а мать не могут обнаружить. Или она потребует показать руку, потому что ходят слухи, что...

Он не позволяет себе оглянуться, взгляд сейчас наверняка бешеный. Шепотков он уже не избежит, не стоит усугублять положение.

Черт-черт-черт.

— Как вы себя чувствуете, мистер Малфой? — вопрос звучит, как только он закрывает дверь.

— Все хорошо, профессор, я просто не выспался.

Она оглядывает его изучающим взглядом с головы до ног. Драко плевать, все в порядке, его видок был настолько отвратительным, что она не смогла пройти мимо. Что за бред, Господи.

— Так выспитесь, мистер Малфой, — он отступает от двери, когда она делает шаг навстречу.

Его выгнали с урока, чтобы он поспал. Это вполне вписывается в еще одну сюрреалистическую сценку, и он и не думает возражать.

 

Где-то в секунде от того, как его голова касается подушки, и до того, как выключается, Драко понимает, что не произнес в своей голове имя Волдеморта ни разу за последние часов восемь, а это, безусловно, рекорд, как минимум, года.

День 272 до.

Одно из самых ужасных воспоминаний Драко-до-всего-дерьма — это то, как Хагрид тащит его на руках в Хогвартс, а он сам стенает о том, что гиппогриф его убил. Он делает это настолько хуево, что отец в больничном крыле смотрит на него взглядом, в котором ясно читается, что именно он думает об умственном развитии отпрыска, а затем со вздохом отправляется разбираться с этим. И Драко понимает, что хуй ему, а не новая метла. Точнее, Снейп и вековые талмуды. Вот что ему достается следующие месяцы, в то время, когда он мог бы сбегать с командой в Хогсмид и Лондон, неловко целоваться и лакать вино.

Именно это ему и снится. Драко просыпается красный как рак, отмечая про себя, что чувство позора, очевидно, можно испытывать и во сне.

Пиздец. Блейз верещал первые две недели, а потом издевался еще год. И ему приходилось терпеть это, потому что крыть было нечем и он налажал.

Он даже был почти уверен, что вот такая участь для животины была двойным уроком от отца. Дамблдору — чтобы не притаскивал в школу ничего, что могло хоть как-то быть опасным, и ему — смотри, сын, какие последствия могут быть у твоих действий, смотри внимательно. И учись думать, что ты делаешь.

Хотя, может, его папа действительно разозлился тогда. Вспылил. Как... Как вспылила потом Грейнджер, что аж вмазала ему.

Драко становится цвета гриффиндорских флагов, он перекатывается и вжимается лицом в подушку. О черт, о че-е-е-ерт...

Он стонет и смеется от собственной глупости.

 

На часах четверть третьего, а на календаре в кружочке горит цифра три.

Голова кружится, и в животе урчит, но что можно еще ожидать от сна больше суток. Он пропустил обед, а вот на травологию еще успеет. Наверное, даже забежать на кухню.

Никто не обращает на него внимания, когда с еще мокрыми после душа волосами он выбирается из комнаты, в гостиной одни дети. Он поест, отсидит урок, снова поест, а потом пойдет к кому угодно — Помфри, Снейпу — и вытребует себе снотворное зелье. Он сварит его сам, если потребуется.

Иначе однажды он просто выключится в самый неподходящий момент, на метле или во время аппарации. Вот так — это еще дерьмовей. И этого нельзя допустить.

Распорядок дня четкий и неукоснительно соблюдаемый. Вставать к завтраку, посещать все занятия, тренироваться и, возможно, наконец, вспомнить, что он — староста. Панси, похоже, считает, что ему действительно плохо, раз все еще не разорвала его к чертям собачьим за то, что вынуждена делать все за двоих и даже не может об этом высказать ему.

Он посмеивается. Как же ты права, Панси.

Учить уроки, ходить в Хогсмид, не пускаться наутек, когда видишь знакомые лица, разговаривать, а не хрипеть два предложения за сутки.

— Ну да, еще пригласить кого-нибудь на свидание, — смеется что-то в его голове. — Только четко по графику, с семи до половины девятого, потому что потом идут раздумья на тему: "Как можно помочь Темному Лорду достичь мирового господства", а в десять нужно подтянуть трансфигурацию.

Без блядского имени было так прекрасно! Похер. Он решает, что он не должен опустить руки вот так.

Драко скребет пальцем по картине и уже чувствует все эти превосходные запахи. Нет, он не позволит желудку отказаться принимать пищу. Ныряет в открывшийся проем и начинает тараторить коротышкам о том, какие же они чудесные.

Когда ему было тринадцать, он не усвоил ни одного урока, но, в своей потребности найти параллели между кем-либо из живых людей, сегодня в душе он дошел до открытия!

Дамблдор тоже их не усваивал. На следующий год он устроил Турнир и притащил Грюма, а тот, мать его, даже Грюмом не был! Череда ошибок старика привела к тому, что он, Драко, сидит здесь, а не радуется жизни где-нибудь наверху!

Так какого черта он пожертвует собой ради него?

Он все так же обречен, но он хотя бы попробует уволочь доброго милого дедушку с собой в ад. Он будет пытаться не ради ублюдочного получеловека, не ради того, во что верит сам, и против того, чего самому бы хотелось. Все, что случилось в его жизни, просто не оставило ему другого пути, и, раз так, он хотя бы пройдет его, а не просидит в подворотне до самого конца.

И попытается подарить родителям какой-никакой шанс, и это совсем не мало.

 

Он забегает в теплицу за тридцать секунд до Спраут и падает напротив Блейза с Панси. Он успевает улыбнуться им и потянуться достать бумагу, и тут взгляд упирается в Грейнджер, которая смотрит прямо на него через стол. Она что-то говорит, оглядывается на одноклассника, как там его, и снова переводит вгляд на него.

На третьем курсе она врезала ему, а он завизжал!

Драко чувствует, как начинают гореть щеки, и как-то неловко возращается на место. Панси вертится ужом, оборачиваясь за спину и на него, и что-то шепчет Блейзу. Профессор начинает говорить, и Забини бросает хитрый взгляд на Драко.

О, блядь, они тычут в бок Нотта. Сукины дети.

Наверное, все дело в столь резкой перемене его настроения. Он улыбнулся, он прибежал на урок, который точно бы должен был прогулять, и он покраснел, смотря на кого-то за спиной Панси.

Хах, но почему бы им всем тоже не хотеть, чтобы все было именно так?

 

Панси нравятся тонкие ментоловые сигаретки и не нравится курение. Она морщится от дыма и потом пойдет заедать этот вкус. По его мнению, она курит из чувства противоречия самой себе и, может, миру в целом, и Драко это веселит.

Дурында.

— Что, Паркинсон? — хихикает он, нарушая молчание. Она увязалась с ним за теплицы и прожигает в нем внимательным взглядом дырки. — Давай, я вижу работу мысли на твоем лице.

Она хмыкает и корчит рожицу, затягиваясь.

— Чувство радости от твоего присутствия продолжается ровно до того момента, когда ты открываешь рот, — отбрехивается она. — Выглядишь получше, кстати.

— Сон твоит чудеса, Панси, — та улыбается, и поэтому он добавляет:

— Я в порядке, Панси. Набрался сил, собираюсь уменьшить количество проебываемого времени.

— Драко, а...

— Пошли отсюда, холодно, — Паркинсон встряхивает головой и недовольно поджимает губы.

— Блейз предупреждал, что ты не захочешь, но я...

Уже успевший отойти Драко оборачивается и смотрит ей в лицо.

— Я действительно не хочу, Панси. — блядь, почему все сводится к этому? Он, сука, больше не может! — Как дела в старостате? Успеваешь?

Пожалуйста, Панси, я тебя умоляю! Я не могу видеть все это: ни твои осунувшиеся щеки, ни все эти взгляды, вон, даже слез Грейнджер тоже видеть не могу.

Паркинсон колеблется. Она из тех людей, что просто не могут держать себя в позиции непричастности, если любят кого-то. Ей плохо от того, что она не может ему помочь.

— Хорошо, Драко, меня действительно задолбало, что ты бежишь от меня, стоит нам остаться вдвоем. Цыц, Драко! И, если хочешь знать, Блейза тоже! Блядь, если ты не хочешь все это обсуждать — не будем! — она переводит дух. — Я не собираюсь делать тебе хуже, хорошо?

Он кивает.

— Ладно, это не честно, я знаю.

— Совершенно не честно, — вздыхает девушка. — И ты действительно ничерта не делаешь. И похож на привидение. Пойдем.

— Я исправлюсь? — он натягивает ей на голову капюшон и приобнимает.

— Исправишься, вот прямо сейчас. Ты пойдешь со мной в гостиную, а потом на ужин и на собрание старост — Грейнджер, наверное, такой разнос сегодня учинит! А потом вернешься в гостиную и будешь составлять слова в предложения и делать уроки.

Он улыбается, треплет ее за плечо в немом спасибо, потому что да, так лучше. Они почти у лестницы, когда он неожиданно для себя произносит:

— А почему она учинит разнос?

— Что? А, Грейнджер... Да она уже с неделю спокойная, как бешеный гиппогриф… Малфой?

— А? — он чуть не врезается в нее, идущую на шаг впереди. — Черт! Ты чего?

— Два последних дня она особенно нервная. Черт!..

На ее лице чуть виноватое выражение, когда она поднимает на него взгляд.

— Она вчера спросила о тебе. Ага, но она сделала это, сказав что-то типа: «Передай Малфою, что если он не только на старостат забил, но и на уроки ходить не собирается, я подниму вопрос о том, чтобы его с этой должности снять!» — Панси упирает руки в бока и задирает подбородок, Драко хмыкает. — Но она потом спросила, все ли с тобой в порядке, а я ей довольно резко ответила. Блядь, не надо было, наверное?

Панси все время тараторит, когда нервничает.

— Ты чего, Паркинсон? — снова улыбается он.

В ее взгляде недоверие, глаза сощурены. Ни капли былой вины, хихикает он про себя, растягивая улыбку. Панси — такая Панси.

— Ты пялился на нее весь тот день, ты буквально просто не отрывал от нее глаз, и первое, что ты делаешь, когда выбираешься из кровати — это смотришь на Грейнджер и краснеешь. Не надо, у меня есть глаза, или тебя засмущал Финниган?

Точно, кивает он, Финниган его фамилия. Он знал ее вообще?

— Панси!

— Ты сдурел, — машет руками она, — ты сдурел, и нужно отвести тебя в Мунго .

— И что ты им скажешь?

— Что ты возомнил себя бессмертным и пустился во все тяжкие! Блин, я думала, что она такая из-за Уизли! Малфой, так ты ее доводишь тем, что так же, как и от нас, бегаешь?!

— Что? Панси, ты перечитала ебаных романов? — ухмыляется он. Опять везде эта хуйня, костер неизбежен. — Я не терроризирую Грейнджер! Не больше, чем всегда! — она тянет свои бровки вверх. — Блядь, я просто недавно наткнулся на нее, а она плакала, и я просто там посидел.

— Ты что сделал? — она отмирает, наконец, начиная подниматься.

— Посидел там, — абстрактно, конечно, но рассказывать, что тыкался носом в волосы зубрилки, он не будет, — предложил въебать Уизли.

— Боже мой, — стонет она, — ты иногда просто жуткий варвар.

Драко пожимает плечами и толкает дверь в замок.

 

На ужине он узнает, что Нотт на крючке бульварного чтива и что ему удаются невербальные заклятия подножки, потому что Уизли растягивается у ног Грейнджер. Паркинсон посылает ему этот ну-и-что-это-такое взгляд. Она права, он сдурел.

На собрание старост он все же идет, сидит и абстрагируется от всех этих взглядов. Сам виноват, в принципе, игнорировал эти посиделки целый месяц, а теперь, развалившись на стуле, разглядывает столешницу, потому что не может гипнотизировать Грейнджер при столь повышенном внимании.

Драко все еще хочет знать, почему она плакала. И почему она смотрела на него сегодня. Да что угодно, на самом деле. Просто это засело в его голове еще одним островком, и он не может заставить себя от этого отвернуться.

Но что ему делать? Подкараулить ее после собрания? Просто подойти?

Ага, ага, Малфой, и что ты ей скажешь? Э-ей, Грейнджер, слушай, я знаю, что после всего, что между нами было, ты наверняка недолюбливаешь меня, но сейчас я серьезен. Как твои дела? А-ха-ха, ну да, так она ему и будет отвечать.

Он пытался подавить смешки, но получалось плохо. Паркинсон тыкает его в бок. Может, он попал под какую-то реплику? Он не прислушивался.

После всего, что между нами было? На самом деле, Драко не знает, как обозначить то, что было. Да и что вообще было-то?

Какой была Грейнджер, когда он увидел ее впервые? Он пытается вспомнить.

Очень восторженной и одновременно серьезной. Она всегда тянула руку и всегда была права. У нее были очень пушистые волосы и горящие глаза. Она его восхищала. И ему было одиннадцать. Что с него взять? Нет, он знал, что значит «грязнокровка», что Уизли — презренные нищеброды и предатели крови, что так говорят взрослые знакомые отца и сам отец тоже, когда он с ними, и он перенимал это, пытался вести себя так же. Просто он не совсем серьезно это осознавал, он вел себя так, потому что считал, что это по-настоящему круто, а еще потому, что наверняка именно этого от него и ждали. Однако, на тот момент, в действительности, все эти заветы совершенно ничего не значили, они не были проблемой.

Драко еле удерживает себя, чтобы не застонать от осознания придурковатости его проблем тогда. Проблемой было, пожалуй, то, что она попала в Гриффиндор, куда, черт возьми, попал и чертов очкастый говнюк. Интересно, не встреться они с Поттером до школы, не начни Драко унижать Уизли, что бы было? Может, поведи он тогда себя по-другому с героем, именно они стали бы закадычными друзьями? Он бы утащил Поттера с собой на Слизерин, а Грейнджер попала бы в Когтевран, ей там было бы самое место, да и к черту, пусть бы Гриффиндор.

От отца он впитал еще один аспект поведения — то, что он Малфой. А Малфой — это не просто фамилия, это власть, это раболепие, это твоя свобода, ведь никто не посмеет тебе возразить!

А вот Поттер посмел, и это была безапелляционная война. А она с ним, с этим стремным очкариком в поношенных шмотках и с непроходимой тупостью, еще и подружилась. И Драко, естественно, ее дразнил и издевался. Он мог сделать это весьма болезненно, он знал, что она плакала из-за того, что он назвал ее грязнокровкой, он попал в нее заклинанием для роста зубов. А еще она делала то же самое в ответ, не боялась его, и Драко хотелось с ней дружить. Он познакомил бы ее с магическим миром, научил летать на метле, соревновался бы в зельях и накормил бы всеми магическими сладостями, что только существовали, потому что однажды он услышал, что ее родители не давали ей их в детстве.

Он протрещал Блейзу тогда все уши. А потом он начал вырастать, было горькое осознание, что есть то, что он не может себе позволить, что от него не просто ждут — от него требуют, и не люди, а обстоятельства. Каникулы после четвертого курса, и гребаный ад!

Раздражение вырывает его в здесь-и-сейчас.

Она стала старостой школы. Он хмыкает: ну конечно, кто же еще. Интересно, будь все по-другому, вместо Маклагена он мог бы быть вторым старостой?

Естественно, — чуть кивает сам себе, — его оценки лучше, да и вообще. Но на его левой руке чертова метка, его отец в Азкабане, а почти каждый в этой школе смотрит на него, в лучшем случае, с невольным страхом и подозрениями. Не такого внимания ты хотел, верно?

— ...и так как охранные чары в этот день будут ослаблены, — что? Он медленно поднимает взгляд, чтобы не показать внезапной заинтересованности, но что?!

— Нахрена? — вырывается все же. Блин. Он склеит себе рот, все смотрят на него! — Что? Это же херня какая-то в такое-то время.

— Может вспомнишь, из-за чего такое время, а, Малфой? — тянет Кормак, и Драко дарит ему самую очаровательную ухмылку, на которую способен.

— Прекрати, Кормак, — обрывает напарника Грейнджер. — А ты, Малфой, если бы уделял своим обязанностям чуть больше времени, знал бы, что с прошлого похода в Хогсмид младшекурсники пытались протащить в замок кучу всевозможного вредительского хлама!

Она бросает недовольный взгляд на Уизли (кто вообще додумался сделать его старостой?) и продолжает:

— Так что теперь двое из нас обязательно остаются в замке. Кстати, сейчас очередь Слизерина и Когтеврана, так что, думаю, будет честно, если ты решишь наверстать упущенное и взять это на себя.

— Ладно, — совершенно бесстрастно пожимает плечами он, смотря, как она теряется от этого согласия. Ожидала, что он будет возражать? Заготовила колкие ответики? Он почти улыбается. — Что от меня будет требоваться?

— В субботу ты и Падма остаетесь в замке и вместе с профессорами встречаете входящих учеников и проверяете их, список заклинаний, которые нужно использовать, я вам отдам в конце собрания.

— Ладно, — повторяет Драко, — это все? Ты сказала, это последняя тема для обсуждений, я могу идти?

— Да, — отвечает она на автомате. Это потому, что он ей не нахамил, что ли? — Вы все можете быть свободны.

Она подталкивает к ним с Падмой по листу пергамента и отодвигает стул, чтобы встать. Он тоже поднимается, ощущая, как вцепляется в его локоть Паркинсон, и бросает все силы, чтобы не улыбаться слишком широко и не бежать к выходу слишком быстро.

Он зашел на это собрание слишком удачно.

 

Вечер тянется, и он почти срывается с кресла в общей гостиной, стоит стрелке подобраться к десяти.

Если бы Грейнджер знала, к чему приведет его присутствие на собрании, наверное, откусила бы себе язык. Устроила самосожжение, если бы узнала, что он и пошел туда в большей степени из-за нее.

Он перебирает пергаменты в поисках карты, где отмечены так и не проверенные два последних хода. Нужно написать Горбину, только напрямую нельзя, почту могут перехватить. Блядь, он совершенно не подготовлен.

Блядь-блядь-блядь.

Руки потряхивает, он почти сминает нужный лист, надевает теплую мантию. Накладывает дезиллюминационные чары и морщится от прокатившейся по телу холодной волны. Выскальзывает из комнаты и пробирается к выходу из гостиной. Ему приходится ждать еще минут двадцать, когда дверь, наконец, распахивается и он может выбраться наружу.

Проход за картиной с девой и единорогом встречает его обваленным сводом и зачарованной стеной. Он подавляет панику и бросается на третий этаж. Он видел упоминание об этом ходе всего раз, в дневнике какого-то умного оболтуса, жившего полвека назад. Драко вообще не уверен, что он существует.

Статую Ганхильды из Горсмура Драко находит довольно быстро.

— Диссендиум, — шепчет он, сердце заходится как бешеное.

Статуя отъезжает в сторону, и Драко видит открывшийся темный лаз. Он проверяет темноту всеми известными ему заклинаниями на обнаружение барьеров, но ничего нет.

Стоит, вглядываясь в темноту. Он не может поверить, что такое возможно. Это слишком хорошо! Кто-то подлил ему зелье удачи? Небеса смилостивились? Похер. Времени чертовски мало.

— Люмос, — и Драко ныряет в неизвестность.

Лаз узкий и недостаточно высокий, чтобы выпрямиться в полный рост. Идти приходится согнувшись и наклонив голову. Какого черта их делают такими чертовски маленькими? Он где-то слышал, что люди с каждым годом становятся все выше и выше, может это действительно так?

Путь занимает у него чуть больше получаса, он весь в паутине, а шея затекла, когда он, наконец, видит деревянный люк. По мнению Драко, это не самая выигрышная позиция, однако вряд ли кто-то бы делал этот выход в людном месте. Он наверняка скрыт.

Драко приподнимает доски, и там, ожидаемо, просто темно. Это риск, но он согласен. Осторожно отодвигает заслонку и практически бесшумно выбирается. Зажигать свет пока определенно нельзя, нужно постоять немного в темноте перед тем, как вылезать, дать глазам привыкнуть. И это стоит запомнить.

Ручка растворяется, стоит ему вернуть заслонку лаза на место. Если не знаешь, что она там есть — в жизни не найдешь. Он озирается по сторонам и понимает, что это склад. Пахнущие шоколадом и выпечкой коробки. Он пробирается к приоткрытой двери и... Это чертово "Сладкое королевство"!

— Вау, — саркастически тянет он. Дверь на улицу однозначно под охранными чарами, тронешь — завоют на всю округу.

Драко пробирается на второй этаж, лестница скрипит, и он старается быть невесомым. Идет на одних носочках и по самому краю. Он огибает комнату, из которой доносится храп, проходит в гостиную и выдыхает, видя балконную дверь.

— Алохомора, — он займется отработкой невербальных заклинаний в критических ситуациях, если сможет вернуться.

Если все получится, тебе некуда будет возвращаться, дорогой.

От этой мысли его ведет, и он отпускает руки слишком рано и больше падает, чем спрыгивает на землю. Правую ступню Драко подвернул, но он слишком напряжен и сосредоточен, чтобы обратить на это внимание.

Возможно, это его первая и последняя возможность, он не должен проебать ее. Все должно быть с максимальной долей успеха. Ему нужен камин, сова и кто-то, кто совершенно не вызывает подозрений. Он идет до "Трех метел" по наитию, а подходя, понимает, что выбор действительно очевиден.

Он дожидается последнего посетителя, благодарит полумрак и старается не допускать ни одной лишней мысли. Если задумается, ледяное чувство ужаса, что притаилось на затылке, заставит его отступить. Драко сжимает зубы.

— Экспеллиармус, — и палочка женщины, что продала ему первое в жизни сливочное пиво, оказывается в его руке, и он тут же оборачивает ее против хозяйки.

— Империо, — Мадам Розмерта замирает, теряя любую осмысленность во взгляде. Моющиеся сами собой стаканы падают в мойку и звенят, разбиваясь. — Ты не запомнишь, кто я, ты не помнишь моего голоса, я твой гость, и ты позволишь мне воспользоваться камином и своей совой. Ты будешь выполнять все, что я скажу. Повтори это.

— Я буду выполнять все, что ты скажешь, — безэмоционально повторяет за ним женщина, и все его внутренности закручиваются в узел.

Не думать.

Палочка лежит в руке непривычно, даже неприятно. Но работает так, как нужно. Драко сосредотачивается и аппарирует. В Лондоне дождь, а появиться сразу у крыльца он не решается, поэтому, добравшись до магазина Горбина, он вымокший и злой.

Старик боится его, передает плотно завернутый пакет и, раболепно приседая, шепчет:

— Я никогда не видел вас, мистер Малфой. Вас тут сегодня не было.

— Правильно, — кивает Драко, борясь с нарастающим желанием выблевать из себя самого себя.

На воздух. Ему нужно на воздух, он готов стоять под дождем всю оставшуюся жизнь, лишь бы никогда больше не открывать эту дверь, не слышать этого шипящего голоса; он знает, что придется, но смирение не собирается приходить безболезненно.

 

Вторая аппарация выходит хуже, чем предыдущая, он валится на колени, чувствуя, что на пределе.

Трактирщица все там же, где он сказал ей ожидать, это жутко, так жутко, что ломает собственную волю.

— В субботу ты наложишь империус на любого старшекурсника из Гриффиндора и скажешь передать это Дамблдору. Ты сотрешь воспоминания об этом и себе, и этому человеку. Ты не будешь вскрывать пакет и будешь хранить его в целости.

Женщина протягивает руки и забирает сверток с такой трепетностью, будто это самое важное в ее жизни. Возможно, именно так сейчас и есть.

 

Он вываливается из подсобного хода в тускло освещенную подворотню (как же иронично), и его рвет на собственные ботинки.

Внутри словно лавина из камней, каждый из которых попадает точно в цель. Они, эти чертовы булыжники в целую тонну, крошат ему кости и выдавливают внутренности. Драко смотрит на неаккуратную кладку стены, а видит улыбающуюся совсем еще молодую маму на залитой солнцем улице Прованса, счастливого и гордого отца, когда впервые сел на метлу. Панси смущенно улыбается ему — это их первый в жизни поцелуй. Они с Теодором удирают от Нотта-старшего, подгоняемые воплями с портрета какого-то почтенного, страшного и теперь разрисованного родственника. Он на вечеринке после выигранного матча, Блейз обнимает его и говорит: "Ты мой самый лучший друг". Драко загребает пальцами землю и мелкие камешки, стараясь схватить эти образы и не позволить им уйти. Это похоже на прощание. На чертово прощание. С ним.

Ночь морозная, а он весь в холодном поту. И сигаретный дым помогает убедиться, что он все еще дышит, царапая ему горло и оставаясь на губах горечью. Драко подтягивает к себе колени и тут же снова вытягивает ноги. Пялится в звездное, прямо как на картинке, небо. Его мысли способны оглушить каждого на этой проклятой земле, но из приоткрытого рта не вырывается ни звука, будто он онемел.

Драко Люциус Малфой, задиристый и смышленый, неугомонный, смешливый и острый на язык, в принципе, совершенно обыкновенный парниша-младшекурсник с зализанными назад (потому что так хотел быть похожим на отца!) волосами, чуть криво улыбаясь, смотрит на него даже из-под закрытых век.

Слезы, горькие и горячие, обжигают лицо и то, что у него теперь вместо души. Он плачет так, как, наверное, не плакал еще ни разу в своей жизни.

День 271 до.

Он уверен, что сдох в том облеванном (и совсем не только им) темном закутке даже после того, как, открыв глаза, находит себя в собственной кровати. Это настолько неправильно, что кожа покрывается мурашками, и все его естество протестующе трепыхается, заставляя подскочить. Метнуться к зеркалу и, вцепившись в края рамы, смотреть на себя, сопротивляясь желанию отвести взгляд.

Забыть, что такое зеркала. Забыть, как он выглядит.

Драко сам не знает, что выискивает в отражении. Глаза вовсе не стали по-рыбьему мертвыми, на его щеках румянец и полосы от подушки. На его лбу вовсе не светится "Чертов убийца". "Ебаный Пожиратель". "Мерзкое отродье".

Ничего подобного, и это все так же противоестественно, как и то, что он еще смеет стоять, дышать и даже чувствовать.

Нужно собраться.

Сегодня он будет вести себя совершенно нормально, он будет торчать на входе, будет проверять учеников и изображать вселенскую скуку. Он будет действовать только по обстоятельствам, совершенно ничего не планируя. Начать думать — значит проколоться. Значит окончательно все проебать.

Драко откапывает засунутый в самый дальний угол сундука флакончик с антидотом к сыворотке правды и убирает крохотную склянку в карман.

 

Все в порядке. Все в порядке. Все в полнейшем порядке — его мантра сегодняшнего дня.

Все в порядке. Он позволяет Панси ерошить свои волосы и требует, сидя на завтраке, чтобы они притащили сладости из Хогсмида. Он не смог выпить ничего, кроме стакана яблочного сока, но шумел и ерничал по каждому поводу и избежал ненужного внимания.

Все в порядке. Падма недоверчиво косится на него вместе с МакГонагалл, когда он, проводив взглядом последнего ушедшего студента, накладывает согревающие чары и, наколдовав кресло, погружается в чтение.

Все в порядке. Он ополаскивает лицо, пытаясь смыть панику. Возвращается на пост и начинает с маниакальной концентрацией проговаривать каждое слово, которое видит на странице.

Все в порядке. Драко закрывает глаза на парочку вредилок из чистого противоборства снобизму Грейнджер. Он не понимает, как все еще смеет думать об этом, но он думает.

Все в порядке.

Его сердце обезумело. Оно трепыхается, готовое разорвать все путы сосудов и вен.

Хагрид врывается в холл, закрывая собой свет, идущий с улицы, словно огромное темное пятно. Великан орет и не может устоять на одном месте. Драко почти этого не замечает, как не обращает внимания на бледнеющие лица декана Гриффиндора и однокурсницы. Ему не нужно слушать объяснения. Он и так знает, что произошло.

В ручищах лесника девчонка из гриффиндорской команды по квиддичу. Без признаков жизни.

Он проебал возможность. Все нихуя не в порядке.

 

Блейз ломает ему нос. Пару раз, насколько Драко может судить, и он совершенно не сопротивляется. Он — упивающийся праведной болью бессильный уебок. Он знает, что получает по заслугам. Забини даже не нужно произносить это вслух.

За необдуманность. Голова долбится об стену, когда Блейз трясет его, как тряпичную куклу.

За то, что подверг опасности каждого ебаного пиздюка в школе. Кожа на скуле расходится; нахер перстни, дружище, возьми кастет. Раздроби все кости.

За то, что вообще сделал это, хоть даже и не мог иначе. За ебаные лживые утренние улыбки. За то, что Панси задыхается в соседней комнате от осознания, что он может кого-то убить.

Он щерится другу в лицо, поднимая верхнюю губу в каком-то подобии улыбки, его зубы выпачканы кровью, она, чистейшая и благороднейшая, сочится из его рта, и он благодарен. Ему хуево, но от сочувствия он вышел бы в окно.

 

К десяти он просто не может оставаться в комнате. Умывается, вправляет нос и не заморачивается, чтобы свести синяки.

Бежать. Нахер отсюда. Из этих стен, в которых ему определенно нет места.

В школьных коридорах нет ни души. Конечно. Все сидят по факультетским гостиным и яростно пытаются осмыслить то, что произошло сегодня. Строят предположения одно безумнее другого и трясутся от страха. Драко хочется того же, но вместо этого он бредет к стадиону.

Его метла в ближних раздевалках еще с прошлого года, однако в дальних горит свет, и ему любопытно.

А вдруг там Поттер? Абсурдная мысль. Бесится от осознания, что не смог всех защитить, и размазывает сопли по щекам от поруганного геройского достоинства? Он давно не нарывался на очкарика в одиночестве. А сейчас самое время для приватного разговора по душам. Кулаки буквально чешутся, а его лицу хуже уж точно не сделать. Драко решает прогуляться и обнаруживает, что реальность еще абсурднее, но, похоже, у него какая-то чуйка на красно-золотых.

На этот раз Грейнджер ревет в квиддичной раздевалке. Точнее, заканчивает реветь, когда он до нее доходит — слезы уже не текут, но она опухшая и едва заметно икает. Она в гриффиндорской секции, разумеется, но и дверь никто не запирал.

— Ты что, меня преследуешь? — она окидывает его, застывшего на пороге, каким-то обреченным взглядом.

Дерьмовый день, заучка? У меня тоже.

— Да, — пожимает плечами он. — На тебе с десяток следящих заклинаний, и парочку маячков подшаманил с GPS для верности. Все это срабатывает, когда ты начинаешь распускать нюни.

Она округляет глаза и даже чуть подается вперед:

— Ты знаешь, что такое «маячок», Малфой?

— Нет, как ты могла такое подумать! — тоже округляет глаза Драко. — Я ведь живу в пещере, а на самолеты шиплю и тычу в них палкой.

Она совершенно неожиданно, видимо, для самой себя хихикает и тут же хмурит брови и облизывает губы. Девчонка пялится на него так, будто только сейчас поняла, что это он. Наверное, это действительно так.

Он практически даже не цапался с ней в этом году. В поезде и пару раз, когда нарывался Поттер. Ничтожно мало по сравнению, например, с прошлым, когда он думал, что вот-вот наступит какая-то странная новая жизнь и очень старался ей соответствовать. За прошедший месяц он абсолютно ни разу не назвал ее грязнокровкой, например. Интересно, как она себе это объясняет? Объясняет ли вообще?

Или она рассматривает его потрясающий макияж?

— Что с твоим лицом?! — ну да, синяки — отличный отвлекающий окрас, притягивают на себя все внимание.

— У меня специфический фан-клуб, Грейнджер, — хмыкает и скрещивает руки на груди, мимолетно поглаживая плечи. — Могу узнать расписание и прислать приглашение, хочешь?

Она молчит. Не знает, что сказать?

Драко вспоминает, что была еще встреча у мадам Малкин. Потащился туда в последний момент, устроив матери последнюю передышку от родного дома на многие месяцы. Нарвался на эту чудесную троицу и не смог не пиздануть. И почти сразу же пожалел, потому что добавил причину в строчку маминого списка для слез по ночам. Дерьмо. Он ненавидит себя за это.

— Очкарик по-любому гонит на меня, да? — выходит даже с более тянущей отчаянной обреченностью, чем он хотел. — Ну, я о том, что случилось сегодня с вашей подружкой.

Он спрашивает это первым, справедливо полагая, что этот вопрос просто обязан прийти ей в голову, и реши она задать его, Драко не знает, как отреагировал бы.

Морщинка между ее бровей разглаживается, потому что они ползут вверх. Ей лучше без челки, а еще он не позволит ей взять и изобразить недоумение.

— Да брось, Грейнджер, у него на меня стоит сильнее, чем на всех подружек, — он усмехается, она закатывает глаза, — И это общеизвестный факт! Не думай даже спорить. Откуда я, ты думаешь, так много знаю о слежке? А недавно, плещась в ванне…

— Ты хочешь сказать мне, что Гарри... Что?!! Эй! Не смей даже думать, чтобы курить здесь!

В ее глазах настоящее возмущение, а потом добавляется чуточку неожиданного веселья, когда она понимает, что он улыбается.

Он на эмоциональных качелях, подлетает туда-сюда, крутится солнышком.

Драко отступает в темноту и, пройдя через коридор, замирает в проходе в слизеринскую часть. Прикуривает сигарету, проводит линию дымом по краю дверного проема и возвещает:

— Здесь нет твоей власти! Я в укрытии.

Грейнджер посылает ему взгляд типа "ты-что-поехал-дурачок?" и попросту теряется. Наверное, обдумывает, какова вероятность, что он чокнулся. И эта мысль отдает весельем. Наверняка так и есть.

Он держится, но чувствует, как отказывают тормоза. Он не знает, как разобраться, Драко даже не уверен, а стоит ли разбираться. Ему и так есть, о чем переживать. А еще он может умереть в любой из дней, включая сегодняшний.

— Гарри действительно считает, что ты…можешь быть замешан в этом…

"Говори прямо Гермиона, — хочется поправить ему, — Поттер говорит, что я — собачка Волдеморта, когда выражается достаточно мягко." Этого не стоит говорить.

— А я действительно считаю, что он тупой хуесос, — ну, сейчас разозлится.

— Ты ж сама ему не веришь, — быстро добавляет он и еле удерживает губы, чтобы не улыбнуться еще шире, он попадает в точку.

Во-первых, Поттер именно это ему и орал, когда они начинали рычать друг на друга в коридорах, так что суть его претензий четко угадывалась, ну и, во-вторых, он просто подслушал один из их разговорчиков о себе. Совершенно, кстати, случайно.

У чертова шрамоголового была эта хуева волшебная карта, и хуев ублюдок и вправду за ним следил. А еще он абсолютно всем делился со своими друзьями. Так что Грейнджер точно в курсе всех его действий, слов и прочих сведений, добытых поттеровским шпионажем. И все это ее нихера не убеждает.

Ищешь оправдания всем и каждому, Грейнджер?

Блядь.

В этом разговоре неловких пауз между ними намного больше, чем самих слов, так что он не может сказать точно, сколько они уже молчат. Сколько она уже пялится на его гребаную левую руку? Сука, нужно было смотреть не на стену, а на нее, может, успел бы отвести.

Малфой, — скажет она, — а закатай-ка, пожалуйста, свой левый рукав.

И что бы он ни ответил, какую причину бы ни привел, это будет только да или нет.

Из какого-то крана позади него капает вода, а воротник рубашки давно стал жестким от впитавшейся в него крови.

— Значит, коридор — территория нейтральная?

Что?

— Ага, — хрипит он. Что? — Здесь — да.

И делает шажок вперед.

— А где — нет? — Грейнджер тоже их делает. Несколько чуть нервных шажков по направлению к нему.

— В Хогвартсе, конечно, там это линия фронта.

Она снова закатывает глаза. Грейнджер, что, мать твою, ты делаешь?

— Я, пожалуй, пойду, Малфой, — она направляется к выходу.

— Давай, — она не отвечает, но чуть оглядывается.

Она не спросила.

От этого неприятно горькое чувство на языке и в мозгу. Грейнджер не просто верила Поттеру, она знала, что дружок прав. Потому что это очевидно.

Не спросила это у него как раз потому, что это совершенно понятно и без слов. Она испугалась оказаться права, и не стала проверять. И у них с Грейнджер только что появился настоящий маленький секретик.

Драко грустно. Так невосполнимо одиноко, что он, не зная, куда деть руки, обхватывает себя ими и сжимает изо всех своих сил.

 

День 270 до.

 

Воскресенье ожидаемо проходит в шепотках за спиной и косых взглядах. Панси заплаканная и молчит. За завтраком, когда МакГонагалл объявляет, что Белл жива, хоть и направлена в Мунго, Драко думает, что это лучшее, что слышали его уши в этой жизни.

Он все еще никого не убил. По чистой случайности, но все же нет. Счастье заполняет каждую его частичку, он позволяет себе начать дышать.

 

День 269 до.

 

Он снова рассматривал Грейнджер. Взгляд примерзал и не мог двинуться. Он чуть не потащился к ее парте, и, наверное, сел бы рядом, если бы Панси не поймала его за локоть и не потянула на шажок назад.

Он падает на свое место, достает учебник и пергамент, забывает вынуть перо и снова поднимает взгляд на кудрявую голову. Она смотрела в его сторону сегодня всего один раз. За завтраком чуть прищурила глаза и забегала ими по слизеринскому столу, пока не остановилась на нем. Драко помахал ей чайной ложечкой, и она, поспешно отвернувшись, затараторила что-то девчонке Уизли. И старательно не поворачивалась туда, где он, предположительно, мог быть вот уже девять часов.

 

Удача снова поворачивается к нему лицом. Грейнджер роняет сумку, рассыпая все ее содержимое, когда рыжий увалень врезается в нее, и неопределенно машет рукой, призывая не помогать ей. У ее придурков тренировка, хер знает, откуда ему это известно. А он просто продолжает сидеть, как сидел, пока все ученики рассасываются, даже чуть дольше, потому что лазящая под столами Грейнджер не замечает его.

Она вскрикивает и нелепо-смешно всплескивает руками, когда, наконец, натыкается на него глазами. Он бы улыбнулся, не будь он в бешенстве. А тут именно оно, дерет, сука, его нутро с первых минут, как открыл глаза.

Потому что какого хера, а?

— Ты меня напугал, Малфой! — стоит тут и снова начинает раскладывать бумажки в правильном порядке.

— Да, — соглашается он, во рту ебучая Сахара, — я тебя напугал.

Она поворачивает голову к нему и натыкается на его прямой пустой взгляд и невеселую усмешку. Девчонка явно хотела ответить что-то, что с этим вот лицом не сочеталось. Как быстро люди привыкают к отсутствию угрозы просто от нежелания пускать это дерьмо в свою жизнь.

Не хочется с этим разбираться, будущая героиня, да? Нет уж, сучка. Она смотрит на него и молчит. Он видит даже, как пару раз ее рот приоткрывается, но она быстро захлопывает его и немного сжимает пальцами ткань юбки. И выдает:

— С тобой все в порядке, Малфой?

— Не-а, Грейнджер, нихуя, — ухмыляется он, пригвождая ее к полу, — со мной нихуя не все в порядке.

По коридору, издавая по-настоящему дикие звуки, прокатывается лавина мелкоты. Драко взмахивает палочкой, прикрывая дверь. Грейнджер будто не обращает на это никакого внимания. Стоит у своей парты, хмурится и не собирается с визгами прорываться к выходу. Наоборот, даже присаживается на столешницу. У нее будто отсутствует инстинкт самосохранения.

Ну ничего, сейчас он немного приведет ее в чувство.

— Что происх…

— Какого хера ты все еще здесь? — он обрывает ее, это сейчас не имеет ни малейшего значения.

— Где — здесь? — отвечает она и даже чуть машинально оглядывается по сторонам. Ищет, что ему могло не понравиться в кабинете?

— В Хогвартсе, Грейнджер! — сквозь ее тихую задумчивость начинают проступать привычные черты раздражения, он хорошо выучил их за половину десятка лет. Ее глаза сужаются на пару миллиметров для начала. — Какого хера ты здесь забыла, идиотка?

Почему ты не мчишься опрометью к воротам? Почему не орёшь в истерике на Дамблдора, требуя, чтобы он немедленно отправил тебя к тебе, какая же ты тупая сука, домой? Почему не отступаешь спиной назад от всех нас, визжа, что пошли мы все тут дружно далеко и надолго? Ты вообще понимаешь значение слова геноцид, ебанашка?

— Я учусь здесь, Малфой.

Геноцид, пизда ты героическая, это когда волей судеб какая-то группка назначается виновной во всем на свете. На самом деле хорошая идея. Чудесно работает при начале мировой революции. Для выхода пара, для отвода глаз.

Быть в этой группке, вот что хреново, Грейнджер.

— Тебя, нахуй, не должно быть здесь и в помине! — ты, ебаная ошибка Вселенной, почему до тебя это еще не дошло?

Ее подбородок задирается, у нее пиздец какая тонкая шея. Он схватится за нее, если потребуется, вытащит за шкирку, закажет экипаж и отправит нахуй отсюда. Потому что ей совершенно не обязательно подыхать во имя не своих проблем. Она имеет возможность сделать их не своими. Так какого хера этого не происходит?!

— Как же я жила без этих песенок о Грейнджер-грязнокровке?! — его перетряхивает от ярости. Разозлилась, мечет молнии из глаз. И ни одного взгляда на дверь, верно он назвал ее идиоткой.

Под чьими знаменами ты так радостно собираешься проститься с жизнью, а? Кто и что стоит выше, чем твоя ебаная жизнь? А, ну конечно… Как он сразу не дошел?

— Достаточно весело, предполагаю, — причем тут это, как ей удается совмещать такой мозг и умственную отсталость в одной черепной коробке? — Это не твоя чертова жизнь, ты здесь пиздец какая лишняя.

— Она моя. И я в ней на своем месте, хорек. А вот с твоим нахождением здесь я бы поспорила.

Он отталкивается от парты с такой силой, что она чуть отъезжает, Грейнджер вздрагивает, но все так же не двигается. Гордость не позволяет?

— И где же по-твоему я должен быть? — какая она мелкая, ему даже приходится ссутулиться. — Давай, где?

— Где, Грейнджер? — скажи, блядь, это мне в лицо, скажи.

— В чертовом Азкабане ты должен быть! Вместе со своим… — да, давай, скажи, что со своим папашей Пожирателем, да, сука?

— Почему ты, нахуй, такая тупица?! — он смеется, но это больше похоже на рычание. Замечательно. Зачем тебе членораздельная речь, она все равно не поймет. — Какого ты все еще не поняла, что это не так закончится?

Он не хочет всех этих смертей, которые однозначно будут. Не хочет, чтобы кто бы то ни было умирал. Например, она.

— И как же все будет, Малфой? Тьма победит, огонь с небес поразит всех грязнокровок, а ты займешь место у ног рядом с троном?

Она раскраснелась, она зла, и это почему-то работает антидотом к его собственной злости. Нет, дура, все будет совсем не так. Все будет в десяток раз хуже!

— Да, именно так. Солнце скроется, океаны крови выплеснутся на землю, а ты умрешь. Вместе со своими магглами-родителями, кстати, — он бросает это мягким шёпотом, наслаждаясь тем, как на ее лице отражается паника. Она абсолютно точно об этом думала. — Отличная перспектива, верно?

Он подобрался к ней настолько близко, что может видеть каждую побледневшую веснушку на ее щеках. Она пахнет какими-то сладостями и страхом. Пялится, как завороженный, представляя, как от ее лица отливает кровь, ага, эта ее грязная кровь, как тускнеют глаза. Какая это, к черту, твоя жизнь, Грейнджер?

Она отталкивает его от себя, хватает сумку и выходит, хлопая дверью.

Дурацки пустой вышел разговор.

 

На занятия он не идет. Драко не идет вообще никуда, и к обеду он в стельку. Еле ворочает языком, пытаясь объяснить час колотившему дверь Блейзу, что просто трахал он все это в рот. И школу, и обязательства, и Волдеморта, и Грейнджер.

Хуев год, хуевы последние пару лет, хуева дальнейшая короткая жизнь — все его хрипло-невнятное бормотание сводится к этому. Драко не помнит, как звучит его нормальный голос.

Какой во всем этом смысл? Мир рушится, все давно катится в ад. И он не пойдет отрабатывать заклинания, которые никогда ему не пригодятся, будет сидеть здесь, курить и глотать огневиски, как взрослый.

Кто-то хочет рассказать ему, как вернуть нормальную жизнь?

Нет?

Ну и идите все нахуй.

 

Он принимает единственное верное, по его мнению, решение: попросту уходит в запой. Домовик таскает ему выпивку и еду из дома, мать шлет гневные письма, а он разводит из них костер прямо на полу, едва не сжигая ковер.

Блейз собрался бороться с ним, поэтому Драко не пускает его на порог. Накладывает заглушающие, корчится три ночи подряд от наказаний Лорда за свой провал и засыпает там, где голова касается пола.

В среду, а это среда? к нему присоединяется Паркинсон.

Панси влюблена уже 2 года. Это взаимно, он весел, богат и готов носить его лучшую подругу на руках. Все было бы просто отлично, но на руке бывшего капитана его факультетской команды то же уродливое клеймо, что и у него. У Маркуса Флинта так же нет никакого выбора.

"Не стал ты квиддичной звездой, братан, — хмыкает Драко про себя. — Никем ты не стал. Как и я."

В океане боли Панси могут затонуть целые флотилии. Драко проводит вечер, прижимая ее к себе и неся какой-то бред про то, что все будет хорошо. Что Флинт выживет, и он, Драко, так же ужрется, как сейчас, на их свадьбе, и ей обязательно будет за него стыдно.

Он проводит так больше недели, разносит комнату, ревет, смеется, помогает Гойлу пригласить на свидание какую-то пятикурсницу, выступая суфлером с помощью заклятия тихого разговора.

Веернее думает, что помогает, на деле икает, ржет и шепчет непристойности. Грегори бы ответил ему потом, если бы все не было так плачевно. Драко знает это, и ему… Плевать? Ага.

Драко Малфой бежит от реалий собственной жизни, и никто не хочет вставать у него на пути.

Поттер наверняка сказал бы, что это из-за отца. Драко уверен, что это просто потому, что он охерел.

— Ты охамел! — орет на него Снейп. Крестный покрывает его все это время. Драко не знает, как именно, и ему совершенно безразлично. А когда терпению декана приходит конец, и он влетает в комнату с явно заготовленной тирадой, чтобы направить его на путь истинный, встречает полное разочарование.

— Пошел ты нахуй, старый хрыч, — весело приветствует его Драко и блюет ему на ботинки. Ах, простите! — Ты тоже во всем виноват!

Крестный сдувается, Драко это видит, но ему все равно. У Снейпа был выбор когда-то, очень-очень давно, но он был. И вот теперь это бьет и по нему тоже. Так что Драко абсолютно не жаль, получите распишитесь.

Северус устраивает над его головой ледяной ливень и оставляет скляночки с самым отвратительным антипохмельным зельем, которое Драко в свой жизни пробовал.

 

День 258 до.

 

Он похудел, штаны висят, а рубашка болтается. Синяки под глазами уже не просто синие, они черные, выглядят, как провалы, Драко похож на панду или мертвеца. На мертвую тощую панду.

Он шатается по замку без какой-либо цели, избегая голосов и не имея ни малейшего понятия, куда идет. Посмеивается, размышляя, что если Поттер в этот самый момент пялится на свою карту, то у него должна была уже закружиться голова от этих метаний.

Драко залезает на подоконник, прислоняется затылком к стеклу.

Как там мама?

Он не отвечает ей. Не знает, что написать. Он просто не может написать нужные слова.

Какие нужные слова, блядь? Привет, дорогая мама, извини что не отвечал, был очень-очень занят, купаясь в бассейне безумия, отвращения к самому себе и панического страха. Да, мамочка, и за тебя тоже, за всех нас.

— О-о-о ебаный, аха-ха…

Как ты справляешься там, мамуль? Нашим дорогим гостям всего хватает? Крики из подземелий не утомляют тебя? Сколько домовиков подохло в этом месяце? Темный Лорд не говорил тебе, когда собирается позволить отцу вернуться домой?

Скорее, он сломает себе руки, чем возьмется за перо. Нахер.

Драко вертит головой и понимает, что находится в том самом коридоре, на стене которого четыре года назад появились кровавые письмена о Тайной комнате. Как банально. Закрывает глаза и проваливается в то, что хранил за семью замками, туда, где впервые рухнуло его детство.

Он был любознательным, учился новому с той же рьяностью, что гонял на метле. Кто же знал, что библиотека собственного поместья станет точкой отсчета конца?

 

Неприметная книженция заговорила с ним, когда он выбрал ее пустые страницы, чтобы записать рецепты на каникулах. На странице проявились пометки и исправления, а зелье вышло превосходно.

Не то, чтобы это совсем не смутило, просто… Ну оставил его затерявшийся в веках наверняка почетный предок свой зачарованный дневник на полках, ну так ему же в плюс, сейчас как поднатаскается, как поразит всех этих идиотов, не способных отличить боярышник от сушеных гусениц.

Блядь.

Это был первый раз, когда он видел отца таким. Страх, опустошение и крах надежд. Люциус и не пытался скрыть это от сына, был уверен: не поймет. И, конечно же, он не понял. Как много банальностей.

Он притащил книжонку к Гойлам, и Грегори радостно спалил его перед родителями, мол смотрите, ничерта Драко сам не учится.

Сердце выписывает кульбит, и Драко летит куда-то еще глубже.

— Мой муж не умеет существовать в тишине, — смеялась Нарцисса и одаривала отца этими растянутыми во все лицо улыбками, морщила нос, сияла глазами, и говорила, что Люциус — шумный.

Вот прям весь. И Драко помнит отца именно таким.

Громкий, статный и веселый. Отец входил в комнату, заполняя ее собой всю, приносил какофонию звуков, ощущений и общности, и Драко смотрел на отца и до безупречности хотел все это скопировать.

Вот он, жизненный ориентир Драко Малфоя — шум, счастье и улыбки! Кому скажешь — не поверят.

А ему хочется, не оправдываясь, а просто...

— Я должен был вырасти именно таким, — шепчет Драко пустоте, — Сильным и умным, уверенным в себе и таким же громким. У меня был бы красивый дом, любимый ребенок, сияющая от счастья жена.

Когда-нибудь намного позже, естественно. Сейчас у него должны быть лучшие годы. Занятия, тренировки, ни к чему не обязывающие влюбленности и просто беззаботные деньки.

У него все просто обязано было идти именно так. А появилась чертова книжка и много чего еще, конечно, но…

Драко не помнит, как, вернувшись в поместье, отец попросил его принести ее, но до сих пор отлично чувствует, как появилось то оцепенение во взгляде отца и как именно с этого гребаного вечера шум из Люциуса начал медленно исчезать.

Что понял тогда Малфой-старший?

Наверное, что ОН точно не мертв. Что пытается вернуться. Что подготовился к такому исходу и обязательно найдет однажды способ.

Отец подкинул дневник рыжей нищебродке на следующий же день, а мэнор потонул в криках матери, которые были для него загадкой. Почему не уничтожил? Не утопил?! Не сжег?! Не испепелил?!!

Драко не спросил ни отца, ни крестного, но почти уверен: нужна была жертва, и так уж вышло, что подвернулся именно он. Разбудил, связал с собой. А отец подменил жертвенного барашка.

Малодушно? Ага, если бы.

Узнай он об этом тогда, в двенадцать — потерял бы в отце героя, потерял бы точку опоры. А после... А потом, как по накатанной, вперед-вперед, куда — совершенно непонятно.

Отец выгрыз у жизни еще пару лет его блаженного неведения. Драко хочет почувствовать благодарность, но в сердце слишком много горечи, и он просто сворачивается в клубок, отмечая, какими неудобными и большими стали части тела.

Отец в тюрьме. Драко мотает головой, стараясь вытрясти все мысли.

НЕТ! Блядь, нет-нет-нет-нет...

Что угодно, вырвите все ногти и зубы, распорите грудную клетку и распните его на всех крестах. Только не заставляйте думать об этом.

Драко замирает, ему хочется почувствовать себя совсем ребенком. Хочется прийти среди ночи к родителям и, забравшись под одеяло, больше не думать о том, как же одиноко и грустно ему было последние пару лет своей жизни. Но отец в камере, а мать угасает в собственном доме. А одиночество и боль никуда не пропадают, распахивая свои объятия, стоит только чуть отпустить себя.

Он вскакивает, охваченный паникой и той любовью, которую некуда выплеснуть. Она жжется и расползается по венам, и Драко, совсем не ожидавший, что в нем все еще осталось что-то подобное, срывается с места.

 

Блейз косится, наблюдая, как он запихивает в себя вторую порцию овсянки. Драко терпеть ее не может, но сейчас подойдет абсолютно все, буквально что угодно, только не смотреть на гриффиндорский стол каждую секунду.

Он делает глупость за глупостью, он наслаждается этим и до приступов паники боится этого. Он так устал. Заебался от страха, от бесконечных гонок. Драко теряется в водовороте людей которые полезны, правильны или потому, что так нужно, и ему отчаянно хочется кого-то для себя.

Кого-то, кто будет смотреть на него не как на Драко Малфоя — раболепно или со страхом, или с участием и всепоглощающей любовью, а просто как на Драко. На него, которому шестнадцать. Любящему мятное мороженое и солнце, подпрыгивающему на месте, когда он хочет что-то рассказать, язвящему, с одной ямочкой на левой щеке. Драко нуждается в том, чтобы кто-то сказал ему, что он со всем справится, что они найдут выход, что больше не нужно быть одному.

Именно по всем этим, несомненно, оправдывающим его по всем пунктам, причинам перед Грейнджер сейчас опускается задыхающаяся сова с массивной коробкой. Он явно не рассчитал, когда вчера отправлял сову с галеонами и запиской: «Я не знаю, какой ей нравится, давайте самое лучшее. Всё!».

Там куча шоколада и его гребаное «К черту, Грейнджер, больше не реви».

Драко смотрит, как девчонка таращится на посылку, и наблюдает повышенное внимание отлепившегося от жрачки Уизли. Нужно было приписать там, что он еблан. Она как-то боязливо тянется к черной ленте на коробке. Ее брови слегка хмурятся, и она, почти храбрясь (Драко, веселясь, фыркает в чертову ложку овсянки, и она на его, блядь, носу!), откидывает крышку. И замирает.

— Что-о-о? — вытягивает он, прячась за стаканом сока от трех взглядов, совершенно не кстати обратившихся на него.

— Там по-любому какие-то суперстарые, никому не нужные книжки!

— Не-е-ет, — обрывает Нотта Панси, — Там ромашки и вязаные носки с отклонениями!

Драко задыхается от смеха.

— Оставьте, — трясясь, влезает Блейз, — мы забываем, с кем имеем дело. Там его голые фотки!

Драко пододвигает к себе третью тарелку овсянки и показывает им фак в улыбающиеся лица. Они счастливы, что он вылез из норы, могут простить все, что угодно.

Уизли красный как рак от злости, Поттер аж привстал, надеясь, судя по всему, увидеть там что-то невероятно страшное и опасное, а Грейнджер красная от… Да просто от смущения.

 

На втором уроке он успевает подумать, что возможно, конечно, не стоило. А за минуту до третьего Грейнджер хватает его за рукав и незаметно затягивает в какой-то класс.

Она стоит и смотрит на него слегка возмущенно, обиженно, но именно с той долей удивления и открытости, что ему нужно, и Драко впервые позволяет себе прямо, без оговорок подумать о ней.

Почему ты никак не свалишь из моих мозгов, Грейнджер? Потому что всю свою жизнь, а если точнее, всю ту ее часть, что потратил на соответствие социальному статусу, бессмысленные погони за чем-то, чего сам так и не смог себе объяснить, и вранье самому себе, он смотрел, как она наслаждается буквально каждой минутой своих дней? Потому что ему интересно, способен ли он так же?

— Это что такое было, Малфой?!

Он хмыкает и пожимает плечами.

— Шоколад, Грейнджер, отравленный, естественно. Надеюсь, Поттер угостился, и через пару часов вы все самозабвенно влюбитесь в меня.

— Так и знала, что вся эта твоя армия поклонников просто не может быть с пустого места! — она улыбается? — Тебе не кажется, что подкормить кого-то сладостями, чтобы они накормили твое эго, — не самая честная сделка, Малфой?

— Лучший обменный курс, который могу предложить, — он вскидывает руки перед собой, сумка сваливается с плеча, повисает на локте, но ему совершенно это не мешает.

Потому что она улыбается. Не широко, почти одними уголками губ и совсем чуть-чуть глазами. Но ему хватит. Драко еще не совсем может смириться с мыслью в своей голове, что ему нравится просто говорить с ней.

Она похожа на совесть всего этого мира совсем немного меньше, чем абсолютно. Когда не выглядит действительно злой от его выходок, когда не искрит в его сторону глазами. Когда делает вид, что они вовсе не презирали друг друга все то время, когда были знакомы.

— Ты взбесил Рона, — он чувствует себя как кот, слизавший всю сметану. — И, судя по всему, ты этим безмерно доволен.

— К вашим услугам, мисс, — подтверждает Драко. "Отчитай меня, — думает он, — скажи чтобы не смел. Чтобы съебывал куда подальше и не приближался к тебе никогда."

— Спасибо, — говорит эта незнакомая ему Грейнджер под звон возвещающего о начале урока колокола, пожёвывая губу и сама, судя по всему, не понимая, какого черта это вырвалось из ее рта.

Она перехватывает ремешок сумки и направляется к выходу. Драко видит, как ее рука сжимает ручку двери и как, явно неуверенная в своем решении, Грейнджер оборачивается.

— Я здесь, потому что они тоже моя семья, Малфой. И это делает эту жизнь именно моей.

Он кивает, беззлобно ухмыляется и собирается подождать еще пару минут перед тем, как выйдет.

 

— Ты занимаешься какой-то ерундой, — Драко с показательным усердием превращает мышь в свечу целых семь раз перед тем, как обратить на Блейза внимание.

— Это называется учиться, Забини, попробуй, — тот мотает головой и не собирается соглашаться играть в Драко-делает-домашнюю-работу-отвалите. — Чем я, по-твоему, должен заниматься?

Он сидел в гостиной, потому что в комнате снова все разнес и не собирается туда возвращаться. Пишущий какой-то бред для Трелони, Нотт, потрескивающий камин и трескотня младшекурсников на заднем плане дарили краткое, но все же успокоение.

А потом приперся Блейз, и — здравствуйте.

Драко предпринял попытку сбежать, прихватив с собой мыша для отработки, но это было неверное решение для улицы.

— Да не об уроках я, — отмахивается Блейз, — Креббу письмо из дома пришло, он говорил?

Грызун плюхается с лавки и улепетывает, Драко провожает его взглядом и крутит палочку в пальцах.

— Говорил, — хмыкает, — начнем планировать вечеринку? Где закажем поминальные ленточки?

Блейз не хочет участвовать в конкурсах по лучшим саркастическим замечаниям на свете. Его лучший друг хочет услышать, что Драко знает, как все разрулить, потому что так всегда было, да? Потому что он, Драко Малфой, сейчас встанет, отряхнётся и скажет: "Хватит наматывать сопли на кулак, все ок! Скоро у нас всех, прям всех-привсех, будут новые крутые татушки, и мы пиздец как этому рады! Ага-ага, я прям в этом уверен." Или: "Пошел Лорд нахуй, пацаны. Мы теперь в оппозиции!"

Они все ждут этого, потому что он сам так долго выстраивал вот это вот отношение. Потому что всегда стремился быть первым, самодостаточным и уверенным в каждом своем действии. Это откуда-то из детства. Но так-то все именно оттуда, так что он заводится? Он заразил всю свою компашку вот этим вот: Драко Малфой пойдет к успеху и вас обязательно всех с собой потащит, только не отставайте, вы мне, блядь, нужны.

Как там сказала Грейнджер? Семья? Плечом к плечу и прямиком на смерть, проторённой им дорожкой.

— Он вроде даже рад.

Да, Блейз, он рад. Это чудесно в нашей ситуации, жаль не продлится долго. А если все же затянется? Что, если, узнав о том, что Винсент станет вторым после него, и смотря тому в глаза в поезде, Драко ни черта не ошибся, и восхищение и жажда были искренними?

Мир получит еще одну Беллатрису. Гниющую в тюрьме десятилетиями, сумасшедшую, опасную... С лицом парня, за которого писал домашку, чтобы тот не получал нагоняй за неуспеваемость.

— Я хочу увезти мать, — Драко почти шепчет. — К черту мэнор, мы там все равно уже не хозяева.

— Нарцисса никуда не поедет без Люц…

— Он не вернется, Блейз. Брось.

Драко хочется отрезать себе язык и захлебнуться от льющейся в глотку собственной крови. Он упирается локтями в расставленные колени, прячет в ладони лицо, а потом переводит их на шею.

— Это будет поцелуй, Авада или черт знает что еще, да и какая разница.

Нет никакой разницы, дружище. Мой отец такой же покойник, как и я, варьируется только, кто из нас будет оплакивать другого.

Они сидят там, пока зубы не начинают стучать от холода.

 

День 256до.

 

Он нарывается. Просто не может терпеть это дальше, а изнуряющие полеты и бесконечная ходьба по замку больше не затыкают мысли, плавящие мозг.

Поттер разворачивается и скалится, когда они врезаются друг в друга плечами, не поделив коридор. И Драко понимает, что да-а..

Иногда очкарик бывает дичайше зол. Это даже не злоба, это чистейшее безумие, потому что нормальные люди не могут выходить из себя настолько резко и сильно.

Чаще всего Драко предпочитает, когда Поттер держит себя в руках, потому что слова ранят намного сильнее кулаков, а здесь у него безоговорочное первенство.

Однако нет, не сегодня.

Он выслушивает стандартные поттеровские излияния чисто из солидарности, и, едва очкарик успевает захлопнуть рот, бьет со всей дури прямо в переносицу, чувствуя, как хрустнули очки, и получая моментальный ответный удар.

Чуть отлетает, слизывает с треснувшей губы кровь и практически задыхается в обволакивающей ярости. Драко разрывает от всей этой хуйни в голове, которую пытался не выпускать наружу все это время.

Нахуй все это! Все эти ебаные метания и сожаления! К черту все, потому что у него есть ярость! Разминает пальцы и бросается вперед.

Хватает за волосы, бьет коленом куда-то в живот. Воет от безумия и восторга.

Поттер вырывается, выворачивает руку, его кулак метит в солнечное сплетение, но Драко дергается и поэтому всего лишь получает по ребрам. Орет и валит уебка на пол.

Они катаются по полу, оставляя за собой дорожки из кровавых капелек, бесконечно молотя друг друга. И к моменту, когда Спраут бросается их разнимать, становятся похожи на хорошо отбитые стейки.

У них две недели отработок, и завтра Снейп истрахает ему мозг, но Драко готов платить, и поэтому он, развалившись прямо на полу, орет прямо в два ошалевших лица. В лицо профессора и гребаного Поттера, если быть точнее.

Драко заебался бежать от себя.

День 253 до.

 

Ночами легче. Возможно, это от тишины, отсутствия любопытных глаз, стертых границ и отложенных обязательств.

Однако за ночью следует утро, и та ярость, что дарила ему уверенность, тает под солнечными лучами, так что к началу Защиты от темных искусств Драко снова в прострации. Такой же безысходной, как и раньше, но менее болезненной.

Абстрагируется от голоса крестного, пытаясь найти в учебнике что-то об инферналах, чего он не знал, а не обнаружив, рисует на пергаменте закорючки. Сосредоточиться — непосильная задача.

Драко окидывает Поттера беглым взглядом. Потрепанный герой увлечен уроком не более его самого. Искорка удовлетворения, что хорошенько навалял придурку, возникает и тут же исчезает. Очкарику херово, и причина эта вовсе не в нем. Поттер нуждался в трепке так же сильно, как сам Драко этого хотел.

Они оказали друг другу одолжение прошлым вечером. Если бы Спраут не помешала им, то, вдоволь утолив свое безумие, сами бы расползлись по углам. Драко сказал бы ему ебаное спасибо и угостил бы сигаретами. Ну нет, не так уж, но что-то довольное близкое к этому вполне вероятно.

А может, он ошибается, и именно он сам вызвал эту реакцию? Может, Поттер, ебаная заноза, просто съезжает от одного его вида? Он совсем не лукавил, когда говорил Грейнджер, что ее дружочек припизднутый дрочит на него. На него в камере, желательно отхуяренного и, вероятно, зацелованного дементорами.

А может... Может это вообще Грейнджер?

Когда они с Поттером сидели перед камином, обсуждая, как помешать миру лететь в тартарары, она понизила голос и сказала: "Гарри, ко мне тут приебался Малфой, и мне кажется, он сошел с ума." Нет. Она определенно не говорит "приебался", но это мелочи. И не в гостиной, она утянула бы Поттера в какой-нибудь кабинет, как и его, потому что это не тот разговор, который она допустила бы на людях.

Попробуем снова. "Гарри, хорек сбрендил! Он оказывается в тех местах, где я пытаюсь поплакать, разговаривает со мной и шлет мне подарочки; и вообще, Гарри, я не уверена, но, по-моему, он нюхал мои волосы..."

Драко отрывается от завитушки и ищет взглядом заучку.

Сидит и строчит что-то со скоростью снитча. Все пальцы в чернилах, и аж язык от усердия прикусила вроде бы. Ничерта она этому идиоту не сказала. Ни-че-го.

Снейп смотрит прямо на него и его довольный оскал, и Драко едва удерживается, чтобы не показать ему язык. Пошел в задницу, самый умный и понимающий тут нашелся.

Совершенно неожиданно ему становится радостно и как-то легко.

 

День 250 до.

 

Он бегает от реальности, а Грейнджер от него.

Выносится с собрания старост, будто в задницу ужаленная, скрывается в толпе, стоит ему шагнуть навстречу, не отходит от Поттера ни на шаг и косится, косится, блядь.

Возможно, всему виной то, что он улыбается, когда смотрит в ее сторону, и Панси сообщает ему, что неслабо так она смахивает на маньячную, эта улыбочка. Паркинсон не собирается его понимать, но настаивает, чтобы Драко вернулся к линии, где дарят цветы, а не преследуют.

Нужно думать, как вытащить жизнь из полнейшего пиздеца, но я сделаю это завтра. Удивительно, как легко торговаться с собой, когда заведомо жаждешь поражения. Он отчитает себя завтра утром на трансфигурации или еще лежа в постели. А сейчас он в библиотеке, и ему нужна та же книжка, что и у Грейнджер в руках. Совершенно плевать, что это такое.

Это "Практика Наитемнейших искусств" Ярдли Платта, и Драко присвистывает, наклоняясь над ней и ставя руки по обе стороны книги, ну, и ее рук, разумеется. Привет, ты попалась, хочешь сходить выпить кофе на сон грядущий?

— Ничего себе, Грейнджер, тяга к каким знаниям в тебе проснулась! Я впечатлен.

Она вздрагивает, дергается и отклоняется поднимая взгляд. Ее голова прижата к его груди, и Драко весело от ее растерянности и отсутствия страха в округлившихся глазах. Она смотрит на него, будто совершенно не против видеть, но недовольна, что он выбрал такой способ начать разговор.

У нее сережка только в одном ухе почему-то, Драко сообщает ей об этом, и ее рука непроизвольно дёргается, замирая в паре сантиметров до мочки.

— Я серьезно, кстати, интересные сказки ты читаешь, — он пытается вернуться к книге, но... У нее золотые крапинки в глазах, и еще в правом есть зеленые прожилки...

— Ты знаешь хоть что-то о недопустимости вторжения в чужое личное пространство? — она говорит это, продолжая опираться на него затылком, и это просто отлично.

— Я именно сейчас в него недопустимо вторгаюсь, так что мне, очевидно, плевать.

Раз хочет перевести тему, он совсем не возражает.

— Почему ты опрометью бросаешься в противоположную от меня сторону?

— И как тебе это могло показаться?— Грейнджер скрещивает руки.

Где-то там, очень далеко отсюда, рвется в агонии мироздание, горят дома, и Волдеморт тренирует чечетку, чтобы исполнить ее на костях Гарри Поттера и, вероятно, его тоже. А он здесь. Все еще дышит. Мерзнет в одном свитере и теперь точно уверен, что Грейнджер пахнет, как имбирное печенье.

Выпускает девчонку из кольца рук и опускается на лавку по левую сторону от нее.

— Я очень внимательный. И упертый, кстати, тоже очень.

Грейнджер оглядывает библиотеку, прикусывает щеку и хочет спросить: "Да чего тебе от меня, Малфой, надо?"

— Расположения штабов ордена, явки, пароли и твои планы на ближайшие выходные, — любезно сообщает Драко. Ему вовсе не нужно лезть в ее голову заклинаниями, хотя она подозревает его, похоже, именно в этом, моментально сосредотачиваясь на его глазах. Там отчаяние и веселье, неплохой коктейль, да? Он поторопился с кофе, нужно пригласить ее на вечеринку.

Она вскидывает брови, и ее лицо приобретает совсем чуточку хитрое выражение.

— Собираюсь придумать, как победить темного властелина, написать доклад, не посвящать тебя в настоящие планы, — тон в тон. Драко плавится, и Грейнджер слегка ошарашена тем, как он совершенно открыто смеется. На всю библиотеку, блядь. Попробуйте ему возразить, Драко сделает из этого места пустыню.

Не сделает. Грейнджер обожает книги, ни за что не простит ему этого святотатства.

Он не заметил, как перекинул через скамейку ногу и как она успела развернуться к нему.

Охуеть! Охуеть, ей любопытно!

Рассматривает его, как диковинную зверушку, светится смущением и собственными противоречиями. Дышит короткими вздохами, волосы взъерошились, как на холке испуганной кошки.

"Я выложу тебе все на блюдечке, дорогуша, — ему хочется поднять ее за подмышки и закружить. — Напиши по мне научную работу, защити ее, получи гранд и на вырученные галлеоны предложи съездить в любой на свете музей."

— Ты действительно сварила на втором курсе оборотное? — черт, если бы он знал, что смущать Грейнджер вот так забавно, не тратил бы время ни на что другое. — Не подумай обо мне чего, но мне действительно любопытно, какова на вкус кошка.

— Что?.. — выдыхает она, но он светится, как чертова лампочка, так что, не найдя ни малейшего подвоха, потому что его, мать твою, нет, интересуется:

— Откуда ты вообще это знаешь?!

— Об этом все знают, Грейнджер. Просто стесняются спросить. Стеснение — это, знаешь, такая штука, которая тормозит прогресс…

— Очевидно, тебе неведомая?

— ...Как, кстати, и чувство такта и прочие невнятные правила этикета, — он пропускает реплику. — Мы, вроде, это уже выяснили.

Ты меня не переумничаешь.

В его душе лают и воют посаженные на цепь церберы, рвутся, натягивают звенья, если он спустит их, они оближут ее с головы до ног и разорвут каждого за любой недостаточно восхищённый взгляд. Драко плевать на причины. Логика и рассудительность могут пойти… в запретный лес, к примеру. И сгинуть там, потому что он не хочет всем этим пользоваться.

У Драко нет времени, и он осознает это более четко, чем что бы то ни было. У него нет времени на ошибки, размышления и сомнения. Он заебался, рука, сдерживающая свору, висит на оборванных сухожилиях.

Никто в тебя не верит, вернись к своей бессмысленной жизни.

— Кислая, и будто ешь песок.

— А хвост у тебя вырос? — на самом деле, он даже не притворяется, что ему интересно, он надеется, что у нее где-то припрятана колдография.

— Ну, вообще-то, да, — она чуть надувает щеки, — и я все еще не могу понять, почему потребовалась неделя, чтобы все это пропало, в то время как...

Она осекается. Недовольство тем, что сварила зелье с недостаточным для ее дебилов временем (потому что однозначно она могла лучше!), сменяется недовольством, что она чуть не посвятила его в их маленькие грязные тайны.

— В то время как Грегори засверкал знаком Избранного через какой-то час? Полтора? Минут 30?

Он и так их узнал, пусть не волнуется.

Драко разводит руками.

— Ну, тупость никогда не входила в список моих пороков, ее как раз разобрали тво…

— Чуть больше часа, — он снова трясется от смеха. Понимает его с полуслова, чем не идиллия?

Усиленный заклинанием гнусавый голос мадам Пинс сообщает, что библиотека закрывается. Грейнджер воспринимает это как сигнал к действию, перекидывает через плечо волосы, выбирается из-за скамьи, прижимает к себе книгу.

Он поднимается вслед за ней.

Придерживает дверь, за что получает чуть разозленный взгляд, и не собирается на это реагировать.

— Не тяжелые? — ступенька главной лестницы — чудесное место для этого вопроса. Грейнджер, ушедшая в свои мысли, видимо, чтобы не замечать странности их совместных передвижений, оборачивается к нему и чуть оступается.

Драко слегка придерживает ее плечо и, пользуясь моментом, забирает из рук книжки. И идет вперед.

— Твоя гостиная совершенно точно не в том направлении. — Грейнджер догоняет его, стуча каблучками ботинок по мрамору.

— Конечно нет, но мы идем к твоей.

— Нет, не идем!

Драко чуть ускоряет темп:

— Да что ты?

Она пытается забрать свои томики, но он проворнее, а еще может задрать руки с ее сокровищами над головой. Прыгать за ними она явно не собирается. Они почти что миновали лестницу.

— Мистер Малфой, что вы делаете? — отлично, Драко прикрывает глаза и не собирается менять позу.

— Провожаю Грейнджер до ее апартаментов, профессор, — выражение лица Снейпа такое, будто вместо стандартной одной жабы за вечер он сожрал целое ведро, — время уже позднее, а мама всегда учила меня не оставлять девушек бродить по вечерам в одиночестве.

Крестный явно хочет просветить всех присутствующих о том, какие еще уроки Драко должен был усвоить. Сейчас пригласит его выпить чаю и освежить память.

— Думаю, мисс Грейнджер нечего бояться в стенах школы. Так что, мистер Малфой, я хотел бы поговорить с вами, пойдемте за мной.

Драко не успевает придумать, какую из сотен причин ему назвать. В худшем из вариантов он просто подкинет вверх всю эту макулатуру, в которую вцепился, и понесется куда, блядь, угодно. Но необходимость отпадает сама собой, потому что за него это делает Грейнджер.

— Но мне действительно страшно, профессор. И у меня тяжелые книги.

Хочет обломать Северуса побольше, чем его. А не надо было доебываться до девчонки или прекратить чуть раньше. А так все, хмырь мрачный, местечко занято.

Снейп немеет то ли от неожиданности, то ли от его горящего превосходством взгляда. Смотрит на них как на худший из своих кошмаров. А потом хмыкает. Драко это совершенно не нравится.

— Хорошо, — выдавливает из себя Северус, — заканчивайте свою прогулку, буду ждать вас завтра после уроков. Вам нужно зайти ко мне Драко. Хорошей ночи.

— Вам тоже, профессор, — шипит Драко, наблюдая, как тот сливается с мраком коридора, и опускает руки.

Грейнджер и не собирается выхватывать книжки. Смотрит ему куда-то на живот, поджимает губы.

— Что?

Она поводит плечами, словно стряхивает оцепенение.

— Ты бы получше следил за своим питанием, Малфой.

Ну да, оголившиеся из-за поднятых рук выпирающие тазовые косточки и явно спадающие брюки наверняка выглядят не слишком уж привлекательно.

— У меня просто быстрый метаболизм, — отмахивается Драко. — Пошли?

Она едва слышно фыркает и кивает.

Грейнджер не спрашивает его, почему не хотел идти со Снейпом, почему потащился ее провожать, и не хочет рассказать, как так вышло, что они все же идут к Гриффиндорской башне.

Она вообще ничего не спрашивает и не говорит, и Драко рад этому. Это молчание не кажется вынужденным или напряженным, оно выкидывает из головы все мысли, позволяя расслабиться и просто смотреть вперед. Он возвращает ей книги у портрета, желает приятных снов и, получив ответ, разворачивается, пытаясь сообразить, с какой стороны они пришли.

 

День 249 до.

 

Драко приходит к Снейпу не после уроков, а через (целых!) пару часов. Он тянул бы и дольше, но, видимо, перед смертью и правда не надышишься, и вот он здесь, стучит в дверь с мрачным удовлетворением, что заставил себя ждать.

Крестный выглядит не лучше его самого. Морщины стали глубже, а такую усталость не скрыть и косметическими чарами, даже если бы зельевар пытался.

Они смотрят друг на друга с ожесточенным вызовом и говорить начинают почти одновременно.

— Что это еще за выкрутасы, Драко?

— Каким еще замечательным известием вы собираетесь меня порадовать?

Драко не собирается ничего с ним обсуждать, намерен изображать глухого столько, сколько потребуется, пока до Северуса не дойдет. Пусть захлебнется своим лживым участием, а руку помощи может до локтя запихать себе в…

— В выходные тебе нужно прибыть в Мэнор, — не просто ж так оттачивал это безразличие на лице годами. — И это не обсуждается.

— Премного благодарен, что вы взяли на себя обязанности наших сов, — его, блядь, сейчас вырвет. Нужно было подобраться к любимому декану поближе. — Это все? У меня много дел.

Снейп ему сейчас врежет. Или бросит в него круцио. Драко готов к этому.

Вместо боли он чувствует легкую щекотку в голове и то, как пропадает тошнота, уступая место ярости.

— Уебывай к чертям из моей головы! — кричит Драко, захлопывая сознание и заставляя крестного пошатнуться. — И никогда, никогда, блядь, больше не смей такое со мной проворачивать!

Он не дожидается ответа, с силой захлопывает дверь.

Блядь, он надеялся, что сможет избежать родных стен хотя бы до декабря.

 

День 245 до.

 

Пятница знаменуется накатывающими приступами паники, нервными смешками, и Драко практически не способен поверить в то, что его левый глаз сможет когда-либо прекратить дергаться.

Еда встает поперек горла, он переодевает рубашку дважды, а губы покрываются коркой, которую он раздирает, стоит ранкам едва затянуться. Драко — адский огонь отложенного действия, тронь — и не будет ничего, кроме пепелища.

Отказывается от любезно предоставляемого Северусом камина и сквозь дождь идет до Хогсмида. Он вымок, и зубы грозят начать крошиться от силы, с которой он сжимает челюсти. К моменту аппарации Драко уверен, что потратил весь свой эмоциональный запас.

 

Мэнор встречает его тишиной и запустением. Растения в саду вянут, земля ссыхается и покрывается трещинами; даже сверкающие нити на главных воротах, к которым он аппарирует, думая, что прогулка по родным местам придаст сил, поможет проветрить мысли, кажутся блеклыми и оттого практически безжизненными.

Драко цеплялся за кованые пруты и, не почувствовав привычной пульсации, отдающейся теплом на коже, еле пересилил желание вернуться назад.

Имение умирает вместе со всеми ними.

 

Мать бросается к нему, стоит переступить порог. Она заламывает руки, обнимает его, будто он должен раствориться. Седых прядей в ее волосах больше, чем он запомнил.

Бежать, бежать так чертовски далеко, насколько это возможно! Спрятать ее, скрыть от всего этого!

Куда угодно, только не чувствовать, насколько высохли ее руки и ввалились щеки. На улыбчивом лице остались одни глаза. И это вовсе не глаза женщины, что рассказывала бушующими непогодой ночами сказки и была самым светлым в его жизни. Нарцисса — загнанный в угол побитый зверек. Вот-вот завоет и метнется под ослепляющий смертельный свет.

Собрание пройдет только на рассвете, и Драко отсиживает ужин, переживает сотни вопросов, приносит тысячу извинений за неотвеченные письма и, влив в мать успокоительное и сонное зелья, отводит ее спать. Он сидит на краю кровати, прислушивается к мерному дыханию и корит себя за беспомощность и отсутствие откровенности.

Он хочет рассказывать маме о школе. О том, как легко дается ему легилименция, как они вышли в финал, какой Слизнорт приторный тип. И даже, возможно, что он начал разговаривать с Грейнджер.

Ему хочется проговорить с Нарциссой ночь напролет, но, вероятно, это одна из сотен ночей, в которые она согласилась сомкнуть глаза, и Драко прикрывает дверь так осторожно, будто ее хоть что-то может потревожить.

 

Спускается в гостиную в надежде найти огневиски, а обнаруживает там Беллатрикс. Кивает ей, достает из бара бутылку, вопросительно изгибая брови. Тетка неопределенно мотает головой, и Драко воспринимает это как согласие.

Лестрейндж относится к нему со смесью покровительственной снисходительности, невнятной преданности и раздражения. Может возиться с ним часами, изучая некромантию (к которой у него, мать его, талант), и кидаться круцио. Крыть его на чем свет стоит, а через минуту виновато заглядывать в глаза.

Когда Драко оказывается с ней на одной волне злого, обреченного веселья, она ему даже нравится. В остальное время он желает ей смерти.

— Сколько пожизненных прибавила в мое отсутствие? — Драко подталкивает к ней граненый рокс, скалит зубы.

Ее волосам требуется расчёска, а фамильным перстням на пальцах — чистка.

— Совсем от рук отбился... — насмешливо фыркает она, подтягивая к себе огневиски. Вертит в руках стакан, отпивает и чуть морщится. Беллатрикс предпочитает алкоголю пьянящее чувство утекающей чужой жизни; что ж, он не гурман, ему не понять.

Она в хорошем расположении духа. Драко грешит на свой возраст и черты сестры, которые она в нем видит. Может, это грусть о собственных погибших детях. Драко знает историю вскользь. Облава, огонь, несчастный случай, она запытала виновную авроршу, вроде бы, до смерти или сумасшествия. На самом деле, ему все равно, но иногда он оправдывает отсутствие сочувствия и интереса тактичностью.

— Наслышана о твоем провале, Драко, — он пожимает плечами.

— Твое первое убийство прошло успешнее? — давай, Белла поделись идеями, одолжи пару конспектов.

Она смеется. Драко хочет сказать ей, чтобы лучше следила за мамой. Разбрасывается тут родственниками, будто их легион.

— Пожалуй, но у меня было крещение огнем, племянник.

Не казнь, как у него. Не самоубийство.

Прямая и уверенная в собственной правоте. За идею, во имя Лорда, Лестрейндж в первых рядах, и на маски она смотрит с пренебрежением. Своих покойников она не боится. Предпочитает идти с гордо поднятой головой, смотреть в глаза, нападать в лобовую.

Жизнь Беллатрикс — русская рулетка, потому что ей нет до нее никакого дела. Он вспоминал о сестре матери, когда думал о Винсенте, но потеряй он всех и каждого сам…

Огневиски обжигает глотку, но Драко вливает его в себя одним судорожным глотком. Херовые мысли.

Разговаривать не хочется, он откидывается на спинку дивана. Сквозь прикрытые ресницы смотрит на портрет их семьи над камином.

Ему лет пять, локоны маминых волос насыщенного каштанового оттенка, они щекотали ему уши, и он не мог прекратить вертеться. Рука отца на его плече, он смотрит на нее, потому что не хочет видеть лица. Он выглядит сейчас не как там.

Драко корит на себя за то последнее лето, когда Люциус был рядом, а он всячески игнорировал отца.

Он злился и отказывался понимать. Что ж, нет ничего предосудительного в подростковом максимализме, если бы это был не его случай.

У Люциуса не было выбора так же, как нет сейчас у него самого. Родители, воспитание и желание соответствовать наверняка даже не дали допустить мысли о том, чем это может аукнуться им всем в дальнейшем. Его семнадцатилетний отец примкнул к Лорду, принял метку до того, как вырос достаточно, чтобы начать об этом сожалеть.

Драко прекратил осуждать и ненавидеть.

Ему просто жаль. И, может, чуточку обидно.

Всего секунда, в которую Драко позволяет себе скользнуть по лицу человека, чьей точной копией он стал бы лет через двадцать.

Отец надеялся, что он сбежит.

Смоется, заклеймит семью позором, будет забыт, и имя его затеряется вместе с вырванными страницами из вековых талмудов с описанием рода.

Исчезнет. Растворится.

Струсит.

Выживет.

Он видел это, когда навещал отца в Азкабане в тот самый единственный раз перед обрядом его посвящения. Пока рука еще была чистой и досмотр он прошел бы без труда.

Он остался. Принял метку. Просто не смог иначе.

Отец пошатнулся, когда это понял. Он сильный, может выдержать голод и лишения, но тогда Драко увидел перед собой почти что старика.

— Мать говорила тебе, что Северус… — голос тетки — чужеродное скрипение, вырывающее из воспоминаний.

— Идёт Северус нахуй, — в глазах Беллатрикс почти нежность и явное ликование. Неравноценный обмен, где потерял он того, кого любил и приобрел… ну вот ее, да.

— Не выражайся, — она подливает им выпивку. — Ты знаешь, что такое исчезательные шкафы, Драко?

Он кивает.

— Видел у Горбина. Даже знаю, что один из них в Хоге, но никогда не натыкался. Да и, к тому же, он сломан.

— Так найди и почини!

Дверь стукается о стену, и он отрывает от тетки взгляд. В проеме МакНейр. Проходной, сука, двор.

Когда он снова обращает внимание на Лестрейндж, она безучастна, болтает в бокале янтарную жидкость и не собирается продолжать разговор.

 

Собрание проходит без малейшего внимания к его персоне, и Драко знает, что ничем хорошим для него это не обернётся. Поэтому, когда Лорд говорит ему задержаться, он с тоской провожает спину идущего последним Долохова и готовится сорвать связки.

— Покажи мне, Драко.

Он готовился и к этому тоже. Открывает сознание, старается унять волны дрожи, прокатывающиеся по телу.

Драко переживает опутанные паутиной стены подземного лаза, дуреет от сладких запахов и своего первого империо. Ему казалось, что второй раз это будет менее значимо. Что ж, пока надо привыкнуть, что ошибаться — его кредо.

С шумом втягивает в себя воздух, прилагает усилия сродни титаническим и поднимает голову.

Когда он увидел Лорда впервые, не смог связать в себе определение "жизнь" и то, что предстало перед ним. Отдающая насыщенным зеленым оттенком кожа, синюшные вены, отсутствие носа. И глаза, эти красные глаза с вертикальными зрачками. Смотрящие даже не в душу, а куда-то в самые потаенные ее закоулочки, выискивающие страх и слабость.

Драко не уверен, кажется ли ему это, или прямоходящая рептилия правда приобрел эту способность где-то по ту сторону. Но он убежден, что его одержимость тем, как выглядят чужие нормальные человеческие глаза и как они смотрят на него, началась после этих.

— Топорно и ожидаемо, — тянет Волдеморт, — но задатки отцовской находчивости в тебе и правда есть, Драко. Он мог бы тобой гордиться.

— Ваша похвала стоит для меня того же, мой лорд!— мерзко.

Не позволять эти мысли!

— Не нужно, Драко. Однако, несомненно, приятно, да и должен же кто-то в отсутствие Люциуса брать на себя отцовские обязанности, верно?

С-с-сука. Драко не удерживается. Вцепиться ему в глотку, разрывая эту чешую. Он перегрызет ублюдку сонную артерию зубами! Будет пить его гниющую кровь!

— Это великая чес… — Лорд обрывает его взмахом, будто сам понимает, насколько переборщил.

— Что до твоего задания, полагаю, новый план ты уже разрабатываешь?

— Да, Господин, я нашел…

— Нет, мальчик мой, не лишай меня наслаждения увидеть все своими глазами, — если этот оскал безгубого рта можно назвать улыбкой, то Волдеморт однозначно ухмыляется.

— Как скажете, мой Лорд.

Драко дожидается благосклонного кивка, и, отмеряя каждый свой шаг, выходит из библиотеки. В доме остается все меньше мест, не измаранных всей этой поганью.

 

День 244 до

 

— Мама, послушай…

Завтрак настолько поздний, что его спокойно можно приравнять к обеду, но он лег, когда стрелка на часах близилась к цифре восемь, а Нарциссу не отпускали из объятий Морфея зелья.

Они оба немного помятые, самую малость напряженные и одни в опустевшем поместье. Поэтому Драко решается.

— Тебе нужно уехать, мам.

Нарцисса обхватывает кофейную чашечку напряженными пальцами, слегка покачивает головой.

— Ну куда же я уеду, сынок? Я не могу оставить вас с отцом...

— Мама! — он старается, чтобы голос звучал мягко.— Куда угодно! Во Францию, Италию, да хоть в Австралию. Куда только возможно, мам, главное подальше отсюда.

Нарцисса не хочет его понимать. Хочет отдать свою, такую дорогую для него, жизнь за бесценок.

— Драко!

— Нет, послушай. Я ничего не могу, пока ты здесь. Ты слишком близко к эпицентру, мама. Я не смогу защитить тебя, отец не сможет, а Белла не станет.

Он старается сидеть ровно. Не вцепиться в свои волосы, не наложить на нее парализующее и не утащить в неизвестном направлении. Он отберет у нее палочку, найдет Лорда и сам себя заавадит у него на глазах, чтобы мысли о мести его семье не закрались в его больной мозг. Кому мстить, если никого и не осталось?

Мать найдет, как связаться хоть с кем-то из родственников, у них есть офшорные счета. Она не пропадет. Совершенно плевать, какая это будет жизнь, но она будет.

Нарцисса подходит к нему, гладит по голове и сжимает его ладонь.

— Нет смысла в этих геройствах, мам. Пожалуйста.

Он смотрит на нее снизу вверх. В глазах Нарциссы слезы и непоколебимая решимость, от которой хочется провалиться сквозь землю.

Пожалуйста, мамочка, пожалуйста. Пожалуйста, я умоляю тебя, мама! Развяжи мне руки хотя бы немного.

Он блуждает в темноте. Ему и идти-то некуда. Нарцисса не спасает его — тянет назад. Она простит ему все, умрет вместе с ним. Драко благодарен, но это совсем не то, что ему нужно.

"Поэтому, ты, мудила бессильный, и таскаешься за той же Грейнджер, — ехидно-ласково нашептывает голосок. — Она тебя не примет и не поймет. Она врежет тебе и перешагнет через твой труп без малейшего сожаления. Это все твоя подленькая потребность обмануть кого-то, что не такая уж ты и мразь."

— Мам, — шепчет он, прижимая ее к себе, — мама, пожалуйста, пообещай мне хотя бы подумать. Пожалуйста.

Мать кивает ему в плечо, и, отстранившись, украдкой пытается стереть дорожки слез со щек.

— Мне нужно в Лондон, и пора возвращаться в школу.

— Так быстро?! — охает она, Драко не хочет ее оставлять. Но чем раньше он вернется, тем меньше ненужного внимания и вопросов его отсутствие привлечет.

Он видит опостылевшее отчаяние в глазах матери. Беспросветное, оно оставляет борозды на душе.

Мамочка.

— Мам, — Драко не успевает остановить себя, — мам, знаешь, я, наверное, слегка влюбился.

 

Лютный переулок такой же мрачный и грязный, как и всегда; от него душно так же, как и от елейного голоска Горбина. Драко смешно от своей прошлой детской уверенности, что нахер сюда никогда ходить не будет.

Он хочет знать, какие именно неполадки с исчезающим шкафом. Он все еще не уверен, как это может пригодиться, но цепляется за любую возможность. Вдруг шкаф всего лишь заставляет помотаться в пустоте пару дней?

— Он переносит все живое уже мертвым, — сообщает старик. Черт.

Драко переводит дыхание. Досчитывает до десяти и обратно.

— Мне нужно, чтобы, когда я перешлю тебе что-то в нем, ты пересылал мне это обратно.

Горбин мнется. Ему не по душе активное содействие, и он обдумывает перспективу дожидаться этого «когда» в магазине, не имея возможности отойти. Но спорить с ним не решается.

— Я сообщу, — не удостаивает его вопросы вниманием Драко.

Отказывается посмотреть на полезнейшие и необходимые ему артефакты, с брезгливостью обводит лавку глазами. Время поджимает.

 

Драко уже практически выходит к Дырявому котлу, намереваясь под отводящими взгляд чарами выпить глинтвейн и постараться согреться, как взгляд цепляется за горящую огоньками витрину.

Что там говорила Панси? Ромашки?

День 242 до.

 

Шотландия — страна покрытых мхом каменистых гор, озер и туманов. Край меланхолии, виски и кудрявых овец, похожих на кремовые комки. В Шотландии хочется впасть в депрессию, лечь в припорошённую инеем пожухлую траву и оставаться неподвижным еще тысячу лет, пока под заунывный вой волынок на тебе не распустятся цветы. Драко не любит свою малую родину, он назвал бы это несчастливым браком, который не может расторгнуть. Он чувствует себя здесь чужеродным черно-белым пятном, слишком ярко выделяющимся на фоне приглушенных красок подходящего к концу октября.

Но он готов простить все это за грозовое небо, проглядывающие редкие лучи солнца, необъятный простор и кудрявую фигурку которую видит на трибунах, когда после полутора часов полетов, замёрзший и уставший, возвращается к стадиону.

Грейнджер подходит Шотландия. Клетчатый плед, книга на коленях и вязаные, явно большеватые ей варежки. А еще рядом с ней что-то, что смахивает на термос.

Он свешивается вниз головой, зажимая метлу под коленями, и их лица оказываются на одном уровне. Он очень ловкий, ага.

— Выпендрежник! — улыбается Грейнджер, отрываясь от книги.

Он не слышал ее голос всего четыре дня, которые провел в суматохе собственного бедствия, но сейчас не может объяснить себе, как обходился без него.

— Ну, какой есть, — спрыгивает с метлы и потягивается. — Это у тебя чай?

— Кофе. Будешь?

Он кивает, обжигает язык, обхватывает чашку-крышечку заледеневшими пальцами.

Садится на одну ступеньку ниже нее. От холода у Грейнджер румянец на щеках и покрасневший кончик носа. Драко хочется по нему щелкнуть.

— Спасибо, — ее щеки розовеют еще совсем немного, — откуда ты узнал, что мне нравятся полевые цветы?

Пожимает плечами. Нужно будет спросить у Паркинсон.

— Только у тебя явная гигантомания, потому что эльфам не хватило места в моей спальне, и они заставили цветами еще и всю факультетскую гостиную! Сделал меня самой обсуждаемой девушкой в школе!

Он смеется.

— Ты и так ей была, Грейнджер. Я чуть подкорректировал направление сплетен. К тому же, я их не подписывал.

Он думал об этом. И руки просто сводило от желания приписать хотя бы ее имя и свои инициалы. Нет, она, конечно же, и так бы поняла, в этом он почему-то совершенно не сомневался. Хотелось обозначить собственную причастность. Хотелось подарить ей их лично. Смотреть глаза в глаза. Сделать это в самом людном месте на свете!

Драко понятия не имеет, как удержался.

— Они все раскрылись, стоило мне спуститься, так что открытки и вовсе не потребовалось.

Пережила пару смущающих минут, Грейнджер? У Поттера случился инфаркт?

Драко старается придать лицу самое невинное выражение. Но чертята в голове закатили вечеринку, представляя, как глаза ее дружков вылезли из орбит и как она старательно отмахивается от них, не желая признавать, что понимает, кто сделал из их гостиной клумбу.

Сьели, долбоебы?

— Но тебе понравилось?

— Я проснулась, будто на летнем лугу, Малфой! Не представляю, кому это не понравится.

Ее лицо создано для улыбок. Каждый день, когда Гермиона Грейнджер не улыбается — недопустимая оплошность.

Вся эта ситуация, мир, ебучий темный Лорд, возомнивший себя порядком — чертовы ошибки. Драко не может их исправить. От него практически ничего не зависит. Он в ледяной реке с течением, что швыряется им о торчащие из воды камни, но пальцы еще способны сжиматься, и Драко будет упорно стараться найти что угодно, чтобы сомкнуть их и, устроив себе краткую передышку, захлебнуться самую малость попозже.

Он обязательно пойдет ко дну. Просто дайте ему пару минут. Совсем немного крупиц времени.

— Где ты был на выходных? — заметила? — МакГонагалл сказала, что ты отсутствуешь, а не просто уклоняешься от подготовки к Хеллоуинскому балу.

— Уезжал навестить мать, — это скользкая дорожка, — вы с Поттером меня потеряли?

Чудесно, Драко. Нужно вырасти. Прекратить приплетать придурка, когда не можешь сообразить, что сказать.

Она закатывает глаза. Сейчас топнет ногой и скажет: "Как же вы меня все достали, мальчишки!"

Он видел, как она так делает, но даже если бы и нет, Драко обнаруживает, что воображение готово нарисовать эту картину с поразительной точностью и без посторонней помощи.

Смотрит на него с укором, в котором Драко читает: "Хочешь уходить от тем — делай это красиво."

— Ты меня потеряла?

Он и есть мальчишка. Драко отчаянно хочется, что бы тут была приставка "ее"...

У него мурашки. Прокатываются волной от корней волос до поджимающихся в ботинках пальцев ног.

Это все чертовски быстро. Он сам не совсем понимает, как.

Она вздыхает, трансфигурирует закладку в кружку и наливает себе кофе. Значит, никуда не собирается. Он опирается на руку, чуть откидываясь.

— Сбилась с ног, Малфой, писала в Мунго, караулила у дверей, — он хмыкает. Ага-ага, читала книжки, делала домашнюю работу, наводила праведный ужас на младшекурсников.

— Драко.

Она чуть отворачивается, прикрывает глаза, поглаживает большими пальцами бока кружки.

— А почему — Драко?

— У Блэков традиция называть детей, как созвездия, мама решила ее не нарушать, — время к ужину, и им следовало бы идти, если они не хотят его пропустить. — Но мне всегда нравилось. Мое имя, думаю, мне подходит. Я люблю огонь.

— Никогда бы не подумала!

— Лед?

— Нет, — Грейнджер чуть наклоняется к нему. — Ты все время накладываешь согревающие чары. Если мы говорим о природных явлениях, то, думаю, это больше похоже на ветер. Ураганы, бури. Что-то с бешеной скоростью.

Это, пожалуй, самая длинная фраза, которую она говорила ему, и Драко видит легкое напряжение и то, как, пытаясь его скрыть, она продолжает:

— Это из-за полетов, ты летаешь так, будто твоя цель — обогнать снитч, а потом протаранить трибуны.

Драко хохочет. Скорость.

Он извечный спринтер. Бежит за чем-то или от чего-то. Почти дотягивается кончиками пальцев. А с ней время будто не существует. Оно замирает, Драко сбавляет темп.

— А как летаешь ты? — на лице Грейнджер неподдельный ужас. — Хей?

Девчонка делает вид, что ее сильно заинтересовали собственные ботинки. Изучает их тщательно, как самую древнюю книгу всех времен.

— Я не летаю, Ма… Драко.

Он отставляет остатки остывшего кофе, подскакивает, поднимая метлу.

— Чушь какая, все летают!

— А я — нет! Метлы — ужасная глупость! Это опасно и ненадежно! Это кусок деревяшки с прутьями, и им метут пол... Какого черта ты так смеешься?

— Это просто! Иди сюда.

Грейнджер вжимается в скамью, в ее глазах паника, они просто огромные! Он наклоняется к ней ближе, чем позволяют правила приличия (да и хер с ними) и собственная осторожность. Они замирают от неожиданной близости. Драко ощущает ее сбившееся дыхание на собственных губах и дуреет. Пользуется ее замешательством, вытаскивает кружку из обмякших пальцев, берет ее за руки и, резко выпрямляясь, тянет ее на себя. Легкая, как ребенок.

Грейнджер поднимается неловко и пружинисто. Старается выровнять тело, когда он отпускает ее ладони.

Драко подталкивает ее к зависшей в воздухе метле.

— Давай, это совершенно не страшно, — он садится первым, отодвигаясь к прутьям. — Ну же!

Где хваленая львиная смелость, Грейнджер!

— Ты хочешь, чтобы я села вперед?! — просчитывает шансы вернуться живой, а значит, уже согласна.

Он кивает, опускает руки, старается принять расслабленное положение.

Она смотрит на него внимательно и открыто. С чистейшим недоверием, которое даже не собирается скрывать, и Драко внезапно понимает, что он ведь предлагает ей вовсе не только полет.

Вот он я, — с грустью думает Драко, — я, совершенно разбитый, с сомнениями, не стоящими даже рядом с теми, что ты, Грейнджер, испытываешь сейчас. Я, которого, пожалуй, не знает ни один человек, на свете, включая меня самого. Я не могу разрушить свои собственные страхи, но я попробую избавить от парочки из них тебя.

В темнеющей глыбе Хогвартса зажигаются теплыми огоньками окна, сумерки добавляют в мир контраста и делают все это почти нереальным.

Всего этого нет, Грейнджер.

Все это — плод его больного воображения. На самом деле он тут совершенно один, и никто не возьмет его протянутую ладонью вверх руку.

Ее пальцы теплые и дрожат в одном ритме с его собственными. Она стянула варежки, а он и не заметил.

Драко слишком шумно выдыхает для такого безмолвия, но в тот момент, когда он чувствует ее спину собственной грудью, эта самая тишина перестает казаться ему вынужденной.

Все так, как надо.

Это оглушает и наполняет его каким-то запредельным счастьем. Это ярче света Патронуса, озарений первых волшебников, всех фейерверков, что видел за свою жизнь.

Драко Малфой — самый счастливый человек на этой бренной земле!

В этом воздухе, если быть точнее, потому что, как только она оказывается в капкане его ног, рук и Драко становится уверен, что просто не позволит ей не то что упасть, а пошевелиться, он, отдаваясь всей этой бешеной энергии, что разрывает грудь рвущимся из груди воплем, взмывает вверх.

— Малфо-о-о-ой! — вопит девчонка, ее кудряшки выбились из-под шарфа. Хлещут его по щекам, обдают запахом сладостей.

Драко смеется, старается убрать изо рта волосы, не отстранившись. Она испугается, убери он руку.

— Сейчас я отпущу ее, и управление будет твоим, — Грейнджер мотает головой с такой силой, что Драко почти уверен, что ее шея сейчас попросту сломается. — Давай. Посмотри на меня.

Она поворачивает к нему лицо, и ее глаза зажмурены, будто приподними она веки — они оба обязательно упадут с метлы. Дурочка.

— Мои руки заняты, Гермиона, если не откроешь глаза — я лизну твой нос.

Весомый аргумент. Взрослый такой.

Она распахивает их, эти сияющие, цвета топленого шоколада, глаза. Эти, мать твою, свои восхитительные зенки.

Да-да-да-да-да. Да!

— Это совершенно бесчестные угрозы, Малфой! Мне, знаешь ли, некуда бежать!

— Некуда, — подтверждает он. — Именно поэтому они действенные. Обернись.

Она смотрит на него еще с минуту, которую Драко готов растянуть на целые века, а потом все же отворачивается.

Закат все еще горит малиново-красным безумием, бликует на подернутой рябью воде, где укладывается в спячку гигантский кальмар, а воздух уже пахнет ночной свежестью.

Он устал от гонок.

 

Люди не хлещут алкоголь, не сидят в темноте и не избегают дружеского сочувствия от счастливой жизни.

Драко трет руками лицо, выбрасывает дотлевшую в пальцах сигарету, прикуривает новую.

Когда из носа текут сопли, стоит выпить бодроперцовое зелье, а не судрожно заталкивать в глотку безоар.

Ему все еще чертовых шестнадцать лет.

А юность глупа и беспечна, ей не стоит беспокоиться о причинно-следственных связях. В эту чудесную пору принимаешь все как должное. Куришь с друзьями травку, утопая в этом чувстве близости, пусть и существующего только пока косяк не истлевает в пальцах; натягиваешь льнущих к тебе девочек, не особо переживая о причине собственной привлекательности в их глазах; прогуливаешь уроки и знаешь: никаких последствий не будет.

— Где пропадал? — ухмыляется Блейз, подлавливая его за секунду, как успел потянуть на себя дверь комнаты.

— Летал, — пожимает плечами, улавливая в этой улыбке что-то, что хочет добавить ложку дегтя в его ебаный мед.

Ему не хо-чет-ся.

А потом, всегда слишком рано, юность обрывается, часы отбивают двенадцать, волшебство остается при тебе, но мир, где ты никому ничего не должен, закрывает свои двери прямо перед ошалевшим лицом. В этих новых реалиях не-твоей жизни ты сам и твои желания стоят меньше кната, и остается только мириться с этим, потому что никто не позволяет перебить эту ставку. Здесь ты, порядком уставший, с критическим недосыпом, отворачиваешься от любой поверхности, где можешь рассмотреть свое отражение. Здесь не слишком хочется существовать.

Забини прошмыгивает внутрь. Он взъерошен, слишком часто проводил рукой по волосам. У них одинаковые привычки, Драко уже не может сказать, кто позаимствовал эту у другого. Причины, когда они делают так, у них тоже одинаковые. Блядь.

Но, возможно, это просто такой период, и где-то там, после всего этого дерьма обязательно должен забрезжить рассвет. Стоит только подождать. Стараешься все это пережить, заставляя себя поверить в то, что правильные люди, полеты и упорный труд заполнят всю эту гложущую пустоту внутри.

Что там, Блейз?

А потом, как будто в насмешку, в этом мрачном царстве появляется новый персонаж. Озаряет светом, смехом, и, в безумном желании быть поближе ко всему этому, как мотылек у открытого огня, ты готов сгореть, лишь бы не возвращаться в эту чертову холодную тьму.

— С Грейнджер? — о как.

— В тебя Панси вселилась? — Драко щелкает пальцами перед лицом, стараясь не замечать неуместности, бля, Блейз, не сейчас! — Не замечал в тебе такого интереса к моей личной жизни.

Давай чуток попозже. Прекрати быть таким, блядь, прямым.

Никому это не нужно.

— Я был, знаешь ли, уверен, что это игра в одни ворота...

Мнется. Оглядывает его комнату, будто никогда не видел. Сейчас уберет руки за спину и будет стараться незаметно прохрустеть пальцами.

— О, так ты порадоваться за меня пришел? — стаскивает свитер, откидывая его на кресло. Хочется под горячий душ, окутать себя клубами пара, подставить под струи начинающую чесаться даже изнутри голову. — Проблемы, Блейз?

С большим вызовом, чем хотел.

— Что ты, никаких проблем, Драко, — Забини больше не пытается ухмыляться. Смотрит на него с сидящим в печёнках беспокойством. Да нахуй это, дружище. Пошли, выпьем пива, послушаем байки Теодора.

— Я согласен понять, какого ты это делаешь. А с чего бы вдруг она?

Драко хотелось выдать, что-то типа: "Потому что передо мной невозможно устоять." Но слова застряли в глотке.

Душ не помог.

Он хочет прогнать эти мысли, старается не допустить их или отодвинуть хотя бы на пару тысячелетий подальше. Это не имеет никакого значения.

Просто, почему она все это действительно ему позволяет?

Пошел ты нахуй, Блейз.

 

День 240 до.

 

Он не находит ответа ни в час, который проводит, ворочаясь с одного бока на другой, ни утром, когда навязчивый голосочек подлавливает свободное место в потоке мыслей, пока он чистит зубы.

Механические отработанные движения позволяют голове опустеть. Обычно ему нравятся такие моменты, но сейчас Драко готов вызубрить все лекции по истории магии, чтобы никаких пустот не осталось.

Почему, Драко?

Умывает лицо холодной водой, ловит прядь, пальцами дотягивая до кончика носа. Отросли.

За завтраком царит оживление из-за завтрашнего Хеллоуинского вечера, Драко откровенно на это все плевать. Его интересует сок, яйца и что заклятие вечной тьмы было изобретено Венсециусом Безумным в тысяча двухсот...

— Что, пощади меня Мерлин, с твоей головой?! — громче, Панси, а то не все повернулись.

Нарочито лениво поднимает на нее глаза. Пожимает плечами.

— Панси, ты что тут верещишь? — Блейз сощуривает на него глаза, — Малфой, тебя что, отвергли, и ты решил, как девчонки, сменить прическу?

Скалится, мудила.

Почему, Драко?

— Никто не отвергал меня, Забини, я неотразим! — хер его это проймет.

Паркинсон переводит взгляд с одного на другого. Напряжение между ними делает воздух гуще, а она и так довольно проницательна.

— Ух, ничего себе, почему ты похож на злого сиротку?! — благослови Моргана Нотта и его несмешные шутки.

 

Библиотека пуста, он разгуливает среди стеллажей, оглядывает разномастные корешки книг. Потрепанные и девственно не тронутые, абсолютно бесполезные, потому что он не имеет ни малейшего понятия, к какой из них ему нужно потянуться в принципе.

Стоило бы сначала найти чертов шкаф, а только потом искать, как его исправить, но и это оказывается непосильной задачей. Он заглянул буквально в каждый кабинет на первом и втором этажах, а сегодня собирается прогуляться по третьему. Предчувствие, что и там он потерпит неудачу, не отпускает.

Да и с чего ему быть там? Если верить Горбину, вместо спасательного пути к отступлению, артефакт может предложить только отделение души от тела, что, конечно же, никак не поможет в его ситуации. Разве что как способ экстравагантного самоубийства.

Шкаф может быть где угодно. В кабинете того же директора, к примеру. Или и вовсе в очередной тайной комнате. Черт знает сколько их распихано по замку.

Здесь тысячу лет влачила бессмысленное и незаметное (!) существование гигантская змеюка. А это всего лишь незамысловатый предмет мебели. Кто-то мог и вовсе складировать в него ненужные книги, даже не поинтересовавшись их судьбой, и пропустить тот факт, что они отправились хрен пойми куда.

Думай, Драко.

Последний раз их активно использовали во время первой магической войны.

Драко со вздохом набирает добрый десяток книжонок и тащится к столам.

 

Пропускать ужины — традиция. Но все, что он может предложить, как вывод из просмотренной мукулатуры, так это то, что Лорд, ебло неоригинальное, хорошенько так попиздил идеи у Гриндевальда.

Чистокровные и грязнокровки, антагонисты и протагонисты его мирка. Это настолько избито, что Драко хочется плюнуть самому себе в лицо.

Почему, Драко?

Давай, иди, куда скажут, делай то, что тебе предрешено, тащи свой груз, потому что так, сука, надо, и ты обязательно выдержишь.

Он сдавленно хохочет, пинает изо всех сил ножку стола и, морщась от боли в ушибленных пальцах, сваливает из теплоты книжного пристанища в прохладу коридоров. Он ничего не разложил по полкам. Да и плевать.

Ему бы справиться с этой задачей в собственной голове.

По-че-му, Дра-ко?

 

Когда он заглядывает в просторное пустое помещение с чем-то, на что наброшен плотный тент, время уже к двенадцати. Ночь безоблачная, и все залито лунным светом. Это что-то явно меньше искомого шкафа. Драко практически уже отворачивается, чтобы уйти, но что-то останавливает его, и он в странном порыве срывает ткань.

Зеркало?

Ох, черт.

Проводит кончиками пальцев одной руки по холодной поверхности, так и не выпуская плотную материю из другой.

 

Он не смог заставить себя выйти. Опустился, скрестив ноги, прямо на пол, гипнотизировал картинку пока не услышал вкрадчивый голос за спиной:

— Не ожидал встретить вас здесь, мистер Малфой, — нигде в этой чертовой школе невозможно достаточно долго оставаться одному.

Он не удостаивает директора взглядом, отводить глаза от картинки — кощунство. Драко не хочется, чтобы изображение куда-либо пропадало. Хочется, чтобы оно отпечаталось на сетчатке глаза, всплывало в памяти, как только зажмуришься.

— У вас специфическое чувство юмора, признайте, где-то рядом стоит сундук с боггартом, чтобы узнать свой страх?

Смех у директора уставший и чертовски всё понимающий. До скрипящих зубов. Поттер определенно мазохист, если способен выдерживать этот звук без сдерживаемых воплей. Или действительно слепой идиот.

Не то, что его положение лучше, оно просто на порядок честнее.

— Эта комната скрыта от глаз большинства студентов. Интересно, что вы смогли сюда зайти.

— Возможно, я — не большинство, — подпирает щеку рукой, опираясь локтем на колено.

— Определенно, нет, Драко.

Ноги затекли, но он не собирается вставать. Такие зеркала — наркотики. Если смотреть в них регулярно и долго, легко можно сойти с ума. Но он предусмотрительно чокнулся заранее, так что может себе позволить.

Дамблдор тоже никуда не собирается. Смотрит ли он на него или тоже любуется своими мечтами, которые не могут быть реализованы? Они проводят в молчании не меньше четверти часа, прежде чем директор снова решается нарушить тишину.

— Что вы там видите, Драко?

В другой ситуации он, пожалуй, прошелся бы по теме бестактности и сования носа в личные дела. Но сейчас, в этом кабинете, наполненном его освещенной мягким светом грустью, он совершенно не против пооткровенничать.

— Себя, — он хмыкает, — через пару-тройку лет. Живого.

Давай, седовласый гроссмейстер. Найдись, что сказать.

Старик не отвечает, а встречного вопроса Драко не задает. Ему не интересно, что у Великого светлого волшебника на душе, а на то, что действительно хочется узнать, Драко подозревает, ему не дадут вразумительного объяснения.

То, что интересует его, так это — почему Дамблдор не придушил юного Тома Реддла подушкой, когда ездил просветить его о магическом мире в ебучий маггловский приют.

Эту историю он знает не от первоисточника конечно, а от Беллы. Видимо, в былые времена гадина был пословоохотливее. Как знает и о возникшей с первых мгновений неприязни между этими двумя.

Где была твоя прозорливость, старый ты ублюдок. Было любопытно, во что это выльется? Как далеко пойдет пацан, убивший студентку-грязнокровку и сваливший все это на твоего же обожаемого переростка?

Любопытство.

Прокатывает слово на языке, будто лакричную конфетку. Морщится, но продолжает держать во рту.

Любопытство — эти восхитительные искорки в подкорке мозга и на кончиках пальцев. Камень преткновения в развитии великих империй и людей и их же краха.

Может, вот он — главный порок всей этой блядской стороны, окрестившей себя сраным светом? Во имя него не устранили будущую угрозу? Отправили Поттера на воспитание к магглам? Посмотреть — что же будет, мать его, дальше. Что такое парочка сотен тысяч жизней в масштабах Вселенной? Можно поддаться, удовлетворить свой интерес, а параллельно прикрыть чувством благородства.

Он увидел именно его, это ебаное любопытство, в глазах Грейнджер тогда в библиотеке.

У Грейнджер, что пару раз подмигнула ему, маша ручкой из отражения.

Почему, Драко?

Что это за любопытство, солнышко? Что именно тебе интересно?

Может, когда он подошел к ней, она решила поговорить вовсе не с истеричкой-Поттером, может она, естественно, была умнее и заглянула на мармеладки сразу к этому милому старикашке? Может, поняв, что один раз — случайность, а три — уже закомерность, предложила воспользоваться его столь очевидным интересом к себе? Во имя добра побыть разменной монеткой с ласкового одобрения обожаемого профессора?

С какого хера она вот оказалась на стадионе? Чудесной, блядь, случайностью?

Его подбрасывает, подкидывает от этой мысли. Откровенность на откровенность, да? Драко готов прорычать все это, когда с почти титаническим усилием оторвавшись от отражения, обнаруживает, что в комнате он снова один.

Старик ушел так же незаметно, как появился, оставив его с расширившейся в душе дырой, что с каждым днем все больше и больше напоминает кратер.

Почему, Драко?

Он снова бросает взгляд почти украдкой, обещая себе, что больше никогда не вернется сюда.

Потому что чем глубже и дольше во всем этом, тем меньше сил остается, чтобы выдерживать.

Вот почему, Блейз.

Пусть воспользуется им. Пусть ее мотивы не будут чисты.

Плевать ему.

Пусть посмотрит на него этими лучащимися глазами и хотя бы еще один раз напоит кофе. Пусть вольет ему яд в глотку, только не отворачиваясь. Он согласен.

 

День 239 до.

 

Панси не позволяет ему проскользнуть мимо собственного ястребиного взора на бал совсем не разукрашенным. Хватает за руку в гостиной и с суматошным квохчанием принимается делать дыры в его рубашке. Она похожа на заведённую юлу, остановится — и из глаз брызнут слезы.

У Флинта сегодня операция. Их главнокомандующему не занимать иронии в том, когда позволять своей нечисти выбираться из скрытых темных уголков. Нет, конечно, это чистый расчет, никто не хочет думать о реальной смерти, когда отмечаешь почти что ее праздник.

Щечки Паркинсон порозовевшие, и он улавливает еловый аромат джина, когда она наклоняется достаточно близко, приращивая к его голове маленькие рожки.

Он ловит ее, прижимает к себе, чмокает в лоб. Она трепыхается пару мгновений, а потом скребет кожу на его спине, наверняка оставляя царапинки. Никому не будет лучше если ей сорвет крышу в большом зале, пусть отрывается на его невостребованном никем теле.

— Все в порядке будет, Панси, — Драко пропускает между пальцев ее волосы, отстраняется, убирая пальцем выступившие слезинки, — у него есть куча портключей, и Маркус всегда был ловким, да ведь?

Ее губы дрожат, но она кивает, закрывает веки, вдавливая глазные яблоки внутрь черепа. Классный костюм.

— Пошли, пока мой макияж еще на мне.

— Пошли, — он предлагает ей согнутую в локте руку, и девушка цепляется за него.

До большого зала они идут, перекидываясь редкими фразами, но чем ближе к дверям, тем легче говорить о чем-то отвлеченном и ненавязчивом.

Когда Паркинсон, как примерная староста, уносится проверять результаты своих трудов и организаторских способностей, оставляя его в компании клацающего клыками Нотта, Драко расслабляется.

Полумрак, подсвечивающиеся резные рожи на гигантских тыквах, гомон и блестящие платья. Он здесь как рыба в воде. Потягивает контрафактный алкоголь, пару раз танцует с Панси, десяток с кем-то еще.

 

Выворачивает свою руку из поттеровской культяпки и выносится из зала.

Неизвестно как вообще смог увидеть это, по чистой случайности оказавшись достаточно близко к выходу. Но фраза "Это судьба" — универсальна, и он собирается оправдывать ею все, что хочет.

Блейз раздражен и все еще не проронил ни слова в его адрес. Прослеживает его взгляд и сжимает челюсти, понимая, что Драко уже почти развернулся к дверям. Он прочитал бы лекцию о том, что Драко выкинул в мусорку свое критическое мышление и хочет ускорить свой конец, но вместо этого протягивает ему свой нетронутый стакан с добавленным в сок джином и отказывается признавать собственное потворствование.

Драко чувствует, как лицо расплывается в улыбке от этого.

"Какая бы сторона ни была твоей, Драко, я на ней." Он не позволит себе думать, где та самая точка невозврата. Получение метки не стало ею, не стало убийство, и вот теперь и Грейнджер тоже.

То, что все это стоит в одном ряду, горько веселит.

Драко лавирует между пьяненькими дрыгающимися студентами, проходится по чьим-то ногам, и, наконец, выскальзывает из зала. За дверьми прохлада и приглушенные звуки, до конца не пропадающие даже когда он выходит на крыльцо, вспоминая, где палочка, сетуя, что руки заняты. Вспоминает, что он волшебник, но не то, что можно поставить стаканы на любой участок пола.

Грейнджер обнаруживается, стоит ему спуститься с главной лестницы и прогуляться до входа в первую башенку с северной стороны. Он благодарит Провидение, что не заставило его блуждать всю ночь.

Стоит, запрокинув голову, подпирая затылком и лопатками стену, и стискивает ладони в кулаки.

На ней просто черная шелковая тряпка с неглубоким вырезом и тонкими бретельками. Совершенно маггловское платье. И она просто с ума сойти какая красивая.

— Так и знал, что ты из тех, кто незаметно сбегает с вечеринок смотреть на звезды, думать о высоком и детских травмах.

Она отрывает голову от стены.

— А ты, стало быть, тот, кто приносит выпивку и подсаживается рядом, — Гермиона Грейнджер, которая рада, что это он. Драко надеется, что потребность вызвать патронуса не представится ему еще достаточно долго, — что дальше, сеанс психотерапии или титры?

— Да это же скучно, Грейнджер. Следующая серия?

Она тянется, чтобы взять бокал, но застывает на секунду, смотря на него пораженно, и начинает хохотать. У нее широкая улыбка, тонкие плечи и заразительный смех. Немного потекшая тушь под глазами.

— Никогда бы в своей жизни я не смогла представить себе, что обсуждаю сценарное развитие своего ближайшего будущего в духе телесериала с Драко Малфоем, — она все еще посмеивается, все же забирая бокал, покачивает им из стороны в сторону, звякая кубиками льда. Делает маленький глоток. — Как вам удалось протащить выпивку?!

— Я тебе не скажу, иначе такая возможность, знаешь ли, раз и навсегда пропадет, — она снова смеется, — но ты теперь соучастница, и нет смысла отказываться.

Зря он сказал это. Место звенящих ноток занимает внимательное безмолвие. Обняла себя рукой. Черты ее лица заостряются, когда она становится серьезной. Это прибавляет ей пару-тройку лет. Делает еще более привлекательной в его зацикленном на отсутствии будущего мире.

— Незнание не освобождает от ответственности, — провожает взглядом взъерошенную рыжую сову, — верно?

Да, Грейнджер, не освобождает. Особенно, когда делаешь вид, что не знаешь, когда просто не хочешь знать. Потому что из сотни людей, что заламывают руки на настоящих судах или под прицелом палочки истекая соплями и восклицая «Я же ни черта не знал!», очень мало тех, кто говорит это искренне. Но кто судьи?

— Верно, пожалуй, — он садится на ступени, вытаскивает из внутреннего кармана сигареты. — Только перед кем тебе отвечать, если никто не в курсе? Да и почти всегда можно договориться.

— С собственной совестью? С ней тоже договориться, да, Драко? — хмурится.

Он хмыкает, поднимает руку, демонстрируя ей перекрещённые пальцы.

— Совесть, Гермиона, она у каждого своя. И с моей мы друзья, идем в одном направлении, — давай-ка все же поговорим по душам.

Не ждала такого ответа, готовилась к препирательствам. Возможно, ожидала, что скажет, что совести у него и нет. Или что по ночам он не спит, ворочаясь от груза ошибок прошлого.

Этот вывод она сделала у себя в голове? Думает, он пытается загладить грешки?

— Совесть вовсе не грызет меня одинокими вечерами, — ждет, пока смеющаяся парочка минует их закуток. — Я вот совершенно не раскаиваюсь, что обзывал тебя грязнокровкой.

Грейнджер вспыхивает, глаза превращаются в щелочки. Хочет поймать его, ткнуть носом.

— На глаза иррациональность данного высказывания, Малфой, где-то пальцы все же скрещены, — ей хочется врезать ему. Ее пальцы сжимаются на боках бокала, Драко кажется, что сейчас она бросит стекляшку ему в лицо и уйдет.

— Нет, я просто прекратил говорить это, потому что задеть тебя перестало быть моей целью, — честность, Грейнджер, действует не хуже парализующих, особенно когда ее от тебя не ожидают, — хотя тебе стоило самой перестать позволять подобному себя задевать. Хотя бы потому, что это правда.

— А разве правда, по твоей логике, так же не у каждого своя? — она закусывает губу, вновь опирается на стену, наклоняет голову. Борется с раздражением.

— Нет, Гермиона, она одна. Разнится восприятие, а оттого и отношение к ней. Это ты стыдишься этого, а не я заставляю тебя испытывать стыд. Какое тебе вообще дело до моего мнения?

Какое тебе дело до всего этого дерьма, в котором совершенно чужие тебе люди пытаются тебя выкупать? Их никогда не станет меньше, всегда будут те, кто, найдя твои слабости, заставят переживать их раз за разом.

Он сам раздражен. Но не намерен отступать.

— Почему ты сбежала из зала? — такими темпами пачка уйдет за полчаса, не больше.

Зря злился на Блейза, ее он вот так же не собирается жалеть.

Жалость — то, что испытываешь к котенку с перебитой лапкой. К чему-то, что неспособно постоять за себя. Гадкое чувство. Сродни непрошенной покровительственности. Он не щадил ее, потому что всегда был уверен, что она-то точно должна уметь все это переживать? Потому, что всегда признавал ее абсолютное равенство? Это все так очевидно для него, и совершенно поразительно для девчонки.

Продолжает смотреть и молчать. Ей идут убранные в высокий пучок волосы, открытая шея.

Ладно, возможно, сейчас он действительно лезет не в свое дело. Почти успевает придумать новый вопрос, но Грейнджер фыркает, видимо, что-то все же решив в своей голове.

— Лаванда с Парвати всю последнюю неделю обсуждают то, что я сама себе все присылаю, привлекаю внимание, — она ведет плечами, подносит бокал к губам и, так и не отпив, опускает руку обратно, — а сегодня я, как ты понимаешь, пришла без пары, так что…

— Ты что, свалила оттуда из-за пары завидующих идиоток?! — не стоит обрывать откровения, но Драко просто охеревает, так что простительно. — Пошли обратно, а?

Девчонка чуть отступает, когда он подскакивает со ступенек, оправляя превратившуюся в лохмотья рубашку. Задерживает взгляд на одном поддернутом до середины предплечья рукаве. Неожиданно совершенно зло посмеивается, все же делает пару глотков.

— Они принялись обсуждать это прямо там, — ее перетряхивает, — а Рон с ними согласился.

Ах, вот оно что. У них тут рыжая собака на сене, оказывается. Не любит ее, но вот от ее любви отказываться тоже не собирается.

Она же говорила ему, что увалень взбесился, а Драко пропустил это мимо ушей.

Возвращается на ступеньки, вытягивает ноги. Поднимает на нее лицо и улыбается.

— Он мудак, Грейнджер, — хочет что-то возразить, но он не позволяет. — Даже без моего предвзятого мнения. И не путай собственничество и подлость с ревностью.

Это надрывно-болезненное выражение сохраняется на ее лице еще пару минут, а затем меняется на стыдливое и растерянное.

— Не стоило это обсуждать, — не с тобой, переводит для себя Драко. Хотела сорваться на нем, а когда это не принесло никакого удовлетворения — начала ругать саму себя.

Чушь это, Грейнджер.

— Я сам спросил. Хочешь куда-нибудь прогуляться?

Застывает с поднятой к волосам рукой, заправляя несуществующие прядки за ухо. Ждала, что он обидится и сбежит? Прикрывает глаза, наклоняет голову и тихо смеется.

— Это не ты, да? Добрый, иногда срывающийся брат-близнец?

— Альтер эго, Грейнджер. Нет. Хогсмид?

Она качает головой, трет виски.

— Мне действительно пора возвращаться. Еще немного, и Гарри пойдет меня искать.

И найдет, это ж Поттер.

Он лукаво смотрит на нее, выходит достаточно весело и задорно, судя по тому, что она снова посмеивается, а вовсе не паникует.

— Идешь? — она выжидающе смотрит на него.

— Еще посижу, если ты не хочешь, конечно, что бы я тебя проводил.

Она улыбается.

— В другой раз, пожалуй, — взмахивает рукой, сбегает по ступенькам и скрывается за поворотом.

 

Чувство стойкости ко всему миру пропадает, когда он остается с самим собой дольше получаса, но в Большой зал возвращаться не хочется, и Драко выбирает привычное бессмысленное шатание по коридорам.

Ему не хочется быть сильным, он попросту заебался. Стальные доспехи способны скрывать его растерзанность от окружающих, но он-то внутри.

Идет, размышляя о возможных вариантах развития дальнейших событий, но чем дальше в темноту коридоров, тем дальше в тьму собственных мыслей. Безысходность, отчаяние и паранойя. Три неизменные подружки следуют по пятам, заставляя чувствовать головокружение и беспомощность.

И Драко ненавидит это.

Бесплодные попытки и то лучше, но, когда нет вариантов, он чувствует себя запертым в клетке бешеным зверем. Бросается на прутья, нанося себе все больше и больше увечий, но никакая физическая боль не в состоянии затмить собой внутреннюю трагедию.

Ему не хочется сдаваться, хочется увидеть разочарование на лицах людей, что, потирая руки, ожидают его провала. Все это время, в которое он оказался втянут в это представление, на участие в котором дал по-настоящему сомнительное согласие, где-то там, совсем глубоко, на самом деле еще живет вера в то, что он со всем разберется.

Покорность накрывает волнами, успокаивающе нашептывает о том, что пора бы уже прекратить трепыхания.

Он стискивает руками голову, давит на виски и пытается не заорать.

Хочется спрятаться, скрыться от всего этого. Туда, где никто и никогда его не найдет, где можно прекратить казаться целым.

Улавливает неожиданное скрипение, будто от движущейся лестницы, которой тут однозначно быть не должно. Открывает глаза и упирается прямиком в дверь.

Когда он зажмуривался, здесь была совершенно ровная стена, он не мог это пропустить.

Огладывает коридор, и, убедившись, что он абсолютно пуст, тянется к ручке.

День 231 до.

— Какого ты там, блядь, завис?! — хриплый из-за сорванных связок и злой до чертиков голос капитана вырывает его из потока мыслей. — А ну, сбейте кто-нибудь, к хуям собачьим, Малфоя!

Уворачивается от бладжера, бьет по согнутой в локте руке, красноречиво демонстрируя, куда может пойти разъярённый Угхарт, беснующийся внизу.

Игра с Когтевраном через неделю, и это их предпоследняя тренировка, нужно собраться, но стоило подняться в воздух, на метле заболтала ножками Грейнджер, чуть позже с неохотой уступившая место в голове Выручай-комнате.

В том, что наткнулся именно на нее, Драко не сомневается. Совершенно другое дело, что именно это за комната.

Если он правильно понимает принцип работы, то пространство должно приобретать тот вид, что ты загадываешь.

А он просил что? Спрятаться? Исчезнуть?

Дверь появлялась от слов «комната, в которую мне нужно», и Драко опробовал эту безотказно работающую формулировку десяток раз, выходя и снова оказываясь внутри. Он находит это описание слегка расплывчатым, но готов поставить все что угодно, что не загадывал кучу непонятного хлама на стеллажах.

Бюсты, метлы, мантии и башмаки и бесконечные ряды учебников и прочих книг, стоящих на полу, тумбочках и комодах. Он проторчал там порядка двух часов, разгуливая среди всех этих завалов. Спотыкался о котлы и прочел даже одно любовное письмо, судя по всему, не дошедшее пару-тройку веков назад до адресата. И все это было, конечно, увлекательно, но...

Он, мать твою, хотел увидеть что-то приятное или, на крайний случай, что-то полезное, а получил какую-то хогвартскую свалку.

— Что за ебаный сюрприз, — Драко массирует шею и нагибается ближе к метле, наращивая скорость, подгоняемый вновь зазвучавшими яростными воплями.

Их капитан — такой же, как и все они, неврастеник. Нужно стащить у Снейпа самый огромный котел и заварить там Угхарту ромашкового чая. Драко ухмыляется, резко тянет рукоятку к земле и смыкает пальцы на резных боках снитча, сминая тонкие крылышки.

Приходится минимум полчаса торчать в душевой, изучая трещины в кафеле и дожидаясь, пока гогочущая хрен пойми над чем команда выметется из раздевалки. Это бесит, но на чертову метку не срабатывают маскирующие заклятия.

Она растекается бугристой кляксой под кожей, пульсирует, ощущается инородным вздувшимся волдырем. Чаще всего Драко просто ее игнорирует, старается абстрагироваться от того, что она существует на его руке и разъедает его кожу. Он старательно не смотрит в ту сторону, потому что знает: стоит посмотреть — и будет не так легко отвести взгляд.

Возможно, это от того, что он так и не смог ее полностью принять, а чужая магия любыми путями пытается сродниться телом; а может, все эти мысли, которые не слишком приятно ассоциировать с самим собой, — и есть его собственные, и это обыкновенный такой побег от себя.

Но, как бы то ни было, она притягивает.

Шепчет беззвучные обещания чего-то сокровенного, расплывается в голове черным вязким озером, в котором и кончиков пальцев марать не хочется, и влечет непреодолимо сильно.

Драко понятия не имеет, что за заклинание использовано для ее возникновения. Ублюдок прошипел его на парселтанге. Пафосное дальновидное хуйло. И совсем не факт, чтобы точное заклинание хоть как-то бы могло помочь. Он и так понимает принцип связывающих чар, просто хотел бы знать, где проходит их граница.

Проводит кончиками пальцев по линиям, царапает ногтем, подавляя желание схватить губку и тереть, пока кожа не станет воспаленно-красной и ее не начнет щипать. Это бесполезное мазохистское действие не приносит ничего, кроме злости и опустошения, но он все же проделывает это с завидной регулярностью, когда все доводит вконец.

Подпольный протест, чтоб его.

* * *

Закручивает вентили и выходит, просушивая полотенцем волосы, поэтому направленный на него растерянный взгляд замечает не сразу, но это Кребб, так что Драко хмыкает, а не несется обратно.

Заматывает полотенцем бедра, смотрит в ответ.

Поза Винсента — расслабленная настолько, что выдает напряжение, которое тот пытается скрыть за вытянутыми ногами и чуть откинутой к створке шкафчика головой. Это не сулит ничего хорошего, и Драко это знает.

Кребб, как правило, не сидит, вперившись в пустоту потолка взглядом, не молчит дольше минуты и уж тем более не дожидается в одиночестве, отправив Грегори в замок, пока Драко вытащит свой зад из душа. На младших курсах Драко считал что Кребб с Гойлом — эдакие сиамские близнецы, разлученные в детстве и шагу ступить друг без друга не способные. И с возрастом изменились разве что только их рост и вес и что вместо лакричных палочек они не прочь угостить его косячком.

Но Грегори тут нет, а Винсент все еще не издает ни звука, пока Драко натягивает на голое тело штаны и копается в сумке в поисках сигарет.

Шлепается на скамью, прикуривает, хочет затянуть момент, но одергивает себя, видя, как сидящий напротив парень поджимает пальцы от непонимания, как начать разговор. Что ж, Винс оратором никогда и не был, да и с выражением эмоций у него проблемы.

— Когда? — Драко пытается выпустить колечко из дыма.

— Вечером в субботу, после матча, — то ли сдерживает страх, то ли Драко не замечал, что на самом деле спокойный голос у него намного тоньше. — Тебя там тоже ждут.

Фыркает. Да, без него не обойтись.

— Что ж, будет на повод больше, чтоб отметить, ага? — хорош в иронии, но плох в искренней поддержке. — Винс, слушай...

Он без понятия, что говорить в подобных ситуациях, он хочет к огню, пива и поцеловать Грейнджер. Он не готов подбадривать друга, подписывающего контракт с односторонними обязательствами, неисполнение которых карается смертью. Драко — мальчишка. И ему хочется им быть. Хочется прекратить быть единственным, погруженным в это дерьмо.

Блядь.

— Не подумай, что я не рад, Драко, серьезно, — заговорил Кребб одновременно с ним, и он чертовски рад, что не придется договаривать фразу, продолжение которой на самом деле не придумал, — я этого ждал, и я вовсе не трус, и…

Последнее Кребб практически выкрикивает, отворачиваясь, возвращаясь к созерцанию пустоты. Они молчат минут десять, в которые Драко успевает прикурить новую сигарету и обдумать, будут ли губы Грейнджер мягкими, и когда кончается тот возраст, в котором ты еще можешь подойти к другу и взлохматить волосы, сказав, что все будет хорошо. Наверное, возраст ни при чем, при чем обстоятельства, в которых вы оба будете понимать, что слова — лживы и что эта ложь слишком быстро будет раскрыта.

Да именно это.

— Это больно?

— М-м-м? — не сразу понимает, о чем Винсент его спрашивает. Логичный вопрос, он и сам бы его задал, будь у него кому. Позволяет себе ухмыльнуться:

— Нет, он просто сделает страшные глаза, отовсюду повалит дым, и оп — сделка с дьяволом совершена и кольцо его настроения у тебя на пальце. Почти.

По всем своим параметрам Драко переигрывает, слишком размахивает руками, чересчур щурит глаза. Но друг его детства с такой готовностью зацепляется за соломинку неуместного позерства, возвращая басящие нотки в смешки, что гаденько-радостная мыслишка, что теперь-то не только ему одному придется все это дерьмо расхлебывать половниками, кольнувшая сознание пару минут назад, оседает налетом внутри головы.

Они выходят из раздевалки, и каждый шаг Винсента чуть увереннее другого, когда он оборачивается на идущего позади Драко.

Ага, парень, я с тобой.

Кожа будто грязная, ему хочется вернуться обратно под душ. Больше никогда не покидать его.

* * *

Отсиживает ужин, неопределенно машет рукой на предложение Блейза поиграть в гостиной в шахматы, покер, да во что угодно, говорит, что ему нужно в библиотеку. Забини хмыкает, очевидно, полагая, что так Драко пытается не объявить во всеуслышание, что собирается потащиться к Грейнджер, но комментарии оставляет при себе, и Драко это вполне устраивает.

Почему не рассказал другу про найденную комнату, он не может объяснить до конца даже самому себе. Это что-то вроде интуитивного желания не вмешивать его, убавляющее голос на минимум. Он рад, что тогда нашел работающий лаз из Хогвартса один, а не в компании Блейза. Так что пусть лучше думает, что Драко отлично проводит время, а не шарится вместе с ним по горам вековечного хлама.

Драко находит пустой коридор и выдыхает, когда сквозь камень начинают проступать очертания двери.

У комнаты нет определенного места, и это очень удобно. Мотаться через весь замок к одному коридору было бы проблематично. И Драко с уверенностью может сказать, как вывод о прожитых месяцах: как бы ты ни был зациклен на собственной персоне, остальным нет до тебя никакого дела. Жизнь идет своим чередом сквозь него и его душевные раны. Но, в конце концов, оставался вездесущий Поттер и сквозняки, двумя проблемами меньше.

Драко кажется, что он видит знаки, и, возможно, скоро начнет кутаться в шаль и предсказывать неминуемую гибель всему живому.

* * *

Ожидаемо — лавирует между горами колб, свертков, спотыкается о глобус и пытается ненароком не закончить свою жизнь погребенным под книжной лавиной.

Доходит до более-менее свободного пространства и застывает.

Что ему искать? Где-то здесь усовершенствованный маховик времени и можно отмотать на век назад? Пособие, как побеждать темных лордов для "чайников"? Исчезательный шкаф?

— То, за чем я здесь! — кричит во весь голос и смеется, осознавая насколько глупо выглядит, застывший с протянутой в призывном жесте рукой. Вытаскивает из кармана палочку. — Акцио нужная мне вещь!

Ничего не происходит. Естественно. Ничего не может быть настолько просто, всегда нужно продираться через заросли шиповника и для начала победить пару драконов.

Комната не материализует диван или кресло, когда он просит об этом. Произносит "Люмос", убеждаясь, что магия в помещении работает, не действует только заклинание поиска. Самое нужно заклинание.

Смеется, зажав ладонями лицо, заставляя себя собраться. Он шастал в поисках шкафа. Либо хотел убежать. Все было совершенно бессмысленно, так что он действительно может быть тут. Дергает за ручки ближайший и едва уворачивается от посыпавшихся в лицо перьев.

Несется к следующему и к тому, что стоит по правую руку. Неудача за неудачей устраивают лавины из вываливающихся предметов. На тридцатом шкафу дыхание сбивается окончательно, будто пробежал с десяток километров.

Расстёгивает пару пуговиц, закатывает рукава, издает смешок от удачно подвернувшегося стула.

Комната кажется бесконечной, за завалами не видно окон, но он пришел сюда не меньше пары часов назад, а значит в реальном мире практически ночь, но свет, в котором искорками закручиваются маленькие пыльные торнадо, — определенно солнечный. Теплый, яркий, хочется подставить под него лицо, ощутить согревающую нежность на белой коже.

Это магия. Все в этой комнате, как и все в его мире — магия. И магия — это вовсе не хаос, она упорядоченно подчиняется своим собственным законам, это знает и понимает любой, кто живет с ней бок о бок достаточное количество времени. К любой магии можно найти подход.

Ну и чем же задабривают гигантские мусорки, Драко? Принести ей все свои пожитки? А если ей будет мало? Заберет у Блейза, отобьет у Панси. Придется наставить на нее палочку, возможно, угрожать, подкупать обещаниями возместить вдвое больше. В его воображении Панси играет с ним в перетягивание каната с каким-нибудь особенно дорогим сердцу подсвечником или собственными трусами. Хохочет в голос, что аж хочется затопать ногами и действительно это все сделать. Хочется сделать что-то максимально далекое от того, что его окружает. Хочется столкнуть Блейза с причала в теплые воды океана, принести в ладонях мокрого песка и накапать Паркинсон на волосы, пугать Грейнджер гигантской черепахой, затащив на очень маленькую лодочку, вертеться на все всплески, раскачивать их судно и вспоминать все детские сказки, которые повествуют о их могуществе. Она бы смеялась, инстинктивно вздрагивала, ругалась на него, прочитала бы лекцию о том, почему-этого-точно-не-может-быть.

Нереальное солнце, которое Драко определяет как август и закат, бликует на металлическом боку кубка, отправляя зайчика прыгать по его коленкам.

Почему он не позволяет себе рассматривать побег, как наиболее логичный и правильный вариант?

Черт с ним с поместьем, похуй ему на всю Британию, пусть пропадает пропадом. Забрать мать, уговорить, убедить, даже если действительно придется это сделать силой. Она поняла бы спустя время.

Максимально далеко и максимально быстро, не оставив ни малейшего магического или материального следа, перестраховаться, уйти в подполье на маленьком острове где-нибудь на Карибах, не отсвечивать пару лет, при худшем из раскладов — всю оставшуюся жизнь. Ну и к чертям.

Забини хочет жить за пятерых, а Паркинсон согласится сидеть и в пещере. А Грейнджер... Грейнджер он даже спрашивать не будет. Нахуй. Проснется на лазурном побережье, поистерит, возможно, скажет, что никогда не простит, и плевать он на это хотел. Что она там говорила? Поттер — ее семья? Отлично! Он и сиротку эвакуирует. Посадит, если придется, на цепь в соседнем от себя строении и подождет, пока вся эта дурь о героическом предназначении из башки не выветрится. Авось отогреется, отъестся и помирать расхочется.

А она согласилась бы? Пообещай он Поттеру жизнь? И жизнь хорошую, такую, которой у очкарика не было и быть не могло. Не угрожая, совершенно безвозмездно. Она должна была думать об этом. Как бы ни отрицала, в самом тайном уголке своего сознания такой рациональный человек определенно должен был продумать и такой путь.

Пусть бегут Уизли, пусть уносят из страны ноги. Ничего хорошего не предвидится, ничего не разрешится, даже если Поттер и Лорд сойдутся в великой битве, кто бы ни выжил, это продолжится. Вовсе не затихнет, как произошло почти пару десятков лет назад. В их тоталитарной секте достаточно людей, что остаются там вовсе не из-за страха и безвыходности положения. Таких, как он, — меньшинство. Как меньшинство и фанатиков.

Черт.

Драко рассеянно рассматривает сцепленные пальцы. Почему он раньше не задумывался над этим?

* * *

День 229 до.

Думай рационально.

У его голоса разума мягкий баритон отца. Требовательный и спокойный.

Размешивает сахар в кофе, который всегда любил из-за горьковатого привкуса.

Логически, Драко, думай.

Она — логика, есть совершенно у всего. Насколько бы безумным ни выглядело все вокруг — это стоит помнить. Нельзя сбрасывать со счетов ничего, упускать малейшие мелочи. Стоит недооценить то или иное, как…

— У Поттера скоро шевелюра вспыхнет, а у тебя нос сломается, — голос Блейза — чрезмерно бодрый — продирается сквозь туман мыслей, уголки губ приподняты. Драко подталкивает к нему тарелку с тостами, отхлёбывает успевший порядком остыть кофе.

Поттер вертится, как уж на сковороде, посылая ему через зал внимательные сердитые взгляды. Выглядит, как обиженная школьница, которую вчера не проводили после неудачного свидания.

И да, вот об этом он и говорил. Об этом думал пару ночей, просыпаясь за час до рассвета и на чем свет стоит клеймя не желающий прекращаться мыслительный процесс.

Очкарик, конечно, без возражения, напичкан смелостью, безрассудством и глупостью в достаточном количестве, чтобы, обнажив как меч, так и кухонный ножик, пойти и порубать головы всем злодеям в округе. Но, убирая с него весь божественный налет, — он просто шестнадцатилетний школьник с грустненькой такой историей, что даже под огневиски у камина не задвинешь.

Поттер — выбивается.

Он — лишняя деталь непонятного назначения. Что Лорду до мальчишки, который и на курсе-то не в первых рядах? Пророчество? Ментальная связь? Связь? Какая, к чертям, связь?

Гадина не способен убить его? Если верить отцу, а Драко определенно не видит причин этого не делать, тогда, на кладбище, в момент, когда запустился обратный отсчет его вселенной, не смог. Связал палочки, устроил световое представление и благополучно проебал шрамоголовому и его скрытой суперсиле.

Но разве обязательно убивать его Авадой? Это какое-то условие? Потому что никому совершенно нечего противопоставить потере крови, перерезанному горлу или пуле в голову. Менее пафосно — более действенно.

Кофе — ледяной, но от видений, в которых очкарик конвульсивно дергается, зажимая шею с пузырями выливающейся темной кровью, мутит, и он допивает чашку одним глотком.

День 227 до.

К четвергу он выматывается. Комната, вопреки названию, не стремится его выручать, взгляды Поттера становятся злее и внимательнее, количество средних пальцев адресованных Снейпу, стремится к сотне, а запас терпения крестного — к нулю.

Ничего не меняется, ничего не происходит, а чувство приближающейся катастрофы нависло над ним многотонным грузом. Драко — титан который держит небо, локти и колени вывернет в обратную сторону, обломки костей прорвут кожу, и, возможно, размазанный в лепешку, он наконец сможет вздохнуть полной грудью по ту сторону. Он практически согласен, в шаге от того, чтобы приблизить это.

В шаге от парты Грейнджер, который делает, задевая ногой стул, слегка спотыкаясь и создавая больше шума, чем предполагал. Садится, роется в сумке в поисках нужного учебника и чистых пергаментов, посылает благодарственные молитвы Лонгботтому за то, что жизнь не научила его не совать пальцы к растениям, у которых есть пасть.

Старательно не смотрит по сторонам, с усердием раскладывает по столешнице два лишних пера, подавляет расползающуюся по лицу ухмылку, приподнимая бровь, чистейшим взглядом смотрит в глаза совершенно не педагогично уставившейся на него МакГонагалл, поджимающей свои губы похоже одним универсальным жестом на все ситуации.

Простите, профессор, что окончательно ебнулся именно на вашем предмете. Он бы выбрал любой другой, если б собирался выбирать.

Поттер пылает, обернувшись к нему через ряд парт, вычисляет, стоит ли срываться к нему прямо сейчас или можно подождать до конца лекции. Шепотки сливаются в гул, он объединил факультеты, разве это не прекрасно?

Грейнджер закопалась в свои кудри и подозрительно трясется по левую руку, Драко хочется отвести эту шторку, заправив их ей за ухо, посмотреть, не впала ли в транс.

Удары колокола. МакГонагалл откашливается, привлекая к себе внимание, ладони потеют, его ведет. Грейнджер слегка поворачивает к нему свое лицо, и Драко практически готов встретиться с гневом, раздражением, возможно даже злыми слезами, скапливающимися в уголках глаз.

Она все же подрагивает всем телом, бросает косые взгляды сквозь пушистые ресницы, стискивает губы, отчего ее щеки округляются. Грейнджер старается не расхохотаться.

Двадцать пять градусов даже ночью, белый песок, Южный Крест на небе вместо Млечного Пути... Драко купит кабриолет и телескоп, научится пользоваться микроволновкой.

Невидящим взглядом упирается в профессора, поток ее речи льется в уши, которые лишены возможности складывать звуки в слова.

— Паркинсон вздыхает и не отводит взгляд, — она шепчет, и оттого ее голос кажется больше движениями воздуха, чем человеческой речью, — что ты творишь?!

— А у очкарика сейчас инсульт случится, — он озабоченно закатывает глаза, — что хочу.

Она разворачивается практически полностью, губы в несостоявшейся усмешке. Драко пожимает плечами, записывает на пергаменте обрывки слов которые удается разобрать, потому что в нос бьет пряный запах, в крови шкалит адреналин, и он как никогда преисполнен уверенности в правильности собственных действий.

Совершенно плевать, что случится через час, когда неизменный звонок оповестит об окончании занятий, плевать, что в гостиной факультета его будут ждать недоумевающие взгляды, полные надежды, что он сейчас все объяснит, плевать на Поттера, который определённо попытается сделать из его лица кровавую кашу, и тем более плевать, что случится, когда Лорд, влезая ужом в его голову, наткнется на это воспоминание. А, пусть задохнется от света, что сейчас переполняет его до кончиков волос, пусть сгорит Адским пламенем. Время, когда приходится платить по счетам, наступает всегда, и Драко не видит причин, почему стоит недополучить хотя бы крохи того, что бьет по голове набатом каждое утро.

Грейнджер недоверчиво оглядывает его, пожимает плечами, слушает о том, как преобразовать живого кота в неживой предмет, а позже восстановить форму и не повредить сознание животного. Драко вовсе не против, тяга к знаниям — одна из тех вещей, что притягивают и очаровывают.

Он стучит пальцами по обложке учебника, чуть сильнее, чем требуется, сжимает перо.

— Панси переживает за меня, — Грейнджер ведет плечом.

Стул стоит слишком близко к столешнице, спина затекает, он не смог бы сосредоточиться, если бы даже захотел. Но двигать его — привлечь все взгляды, а он совершенно этого не хочет.

— Она не моя девушка, — ее рука замирает над пергаментом, прежде чем продолжить выводить каллиграфическим почерком букву о. — Мы ходим вместе на балы и всякое такое, но это удобно. Хотя, признаюсь, на третьем курсе я бы не отказался, чтобы она ей была. Но третий курс — это третий курс, это могло быть хоть привидение, ты должна понимать.

Что он несет, пощади его Моргана...

Делать резкий подъем палочки и дальше на тридцать градусов вниз и по дуге, а ударение на третий слог.

— Ты мне нравишься, Гермиона, — жирная клякса там, где должно быть описание претендентов; а в сейфе, что на третьем этаже от самого дна Гринготтса, лежат серьги из красного золота, которые непременно подойдут к ее таким расширившимся, сосредоточившимся на его лице глазам. Какой же он романтик, вашу мать. — Я вру Грейнджер, я в тебя пиздец как влюблен.

* * *

Грейнджер не издает ни одного звука, выносится из класса с первым звонком. Он и не собирался гнаться за ней, так что отчеканенную просьбу задержаться от МакГонагалл воспринимает почти благосклонно. Наверняка старуха думает, что это рука той же невнятной помощи, как когда она отправила его восстанавливать режим сна, но это действительно к месту, и на полный гнева взгляд с усилием толкнувшего его плечом Поттера, побежавшего за заучкой с резвостью лани и грациозностью лося, он отвечает ухмылкой.

Провожает взглядом захлопнувшуюся за последним из выходящих дверь, с ленцой оборачивается.

Ему даже интересно, что собирается сказать гриффиндорский декан.

Не тяните свои грязные руки к моим чистейшим девочкам, мистер Малфой? Но они же чистые, профессор! Я вымыл их лавандовым мылом всего за десяток минут до урока! Вы мне не верите? Ах, так вы про грязь внутри...

МакГонагалл просто молчит. Они смотрят друг на друга, и Драко начинает казаться, что вызов, который она наверняка безошибочно угадывает в его взгляде, совершенно не к месту. Хочется растрепать волосы, переступить с ноги на ногу, очень даже по детски протянуть: "Ну что?" Обращенный на него взгляд — уставший и спокойный, будто она хочет пожурить его за такую неуместную беззлобную шалость, как превращающиеся в дракончиков петарды, подсунутые в пунш. Устроили фейерверки из капель, окатили парочку гостей. Ты сам их сотворил, Драко?! Хорошо получилось, а теперь иди в комнату, иди-иди, испортил тетушке платье, так что ты наказан.

Он совершенно ничего не сделал.

Просто уселся с Грейнджер на уроке. Это не преступление. Ему хотелось, ему было просто необходимо это сделать, она должна понимать! Завтра может и не наступить, она ведь понимает это, верно?

— …мистер Малфой.

Что?

— Я говорю, вы можете идти, Драко.

Пожимает плечами, подхватывает с парты сумку.

— Всего доброго, профессор.

* * *

Однажды наступает момент, когда твое существование начинает приносить близким только неприятности и разочарование. Твоя мать совершенно не рада, когда ты наносишь неожиданные визиты домой, потому что понимает: ты приехал не просто попить с ней чай и обсудить выбор дальнейшего университета. Твои приятели не зовут тебя пропустить бокал пивка в совместные уикенды, потому что уже не совсем уверены в том, что от тебя можно ожидать. Девушки, что раньше смотрели на тебя с бесконечным восторгом и желанием, все еще, естественно, бросают на тебя полный томной сладости взгляд, но теперь ты с легкостью распознаешь в нем нотки неподдельной озабоченности и страха того, что ты все же обратишь на них внимание. Даже твои друзья, что раньше задорными смешками поддерживали каждую твою выходку, теперь не совсем уверены, стоило ли вообще говорить хоть что-либо.

Причины могут быть совершенно разные. Ты можешь начать перебирать с алкоголем, от которого становишься буйным и неуправляемым. Можешь подсесть на наркотики. Можешь примкнуть к мировому злу.

Для тебя это совершенно не имеет значения. Для самого себя ты все еще остаешься таким же, как и был. Все эти измения происходят вокруг тебя, диктуя условия, под которые должен, но не собираешься подстраиваться.

Потому-то тебя бесконечно бесит, что все они будто смирились, согласились с этим и просто ждут, когда и ты, послушно сложив на груди руки, кивнешь и прекратишь доставлять всем неудобства.

— Мы это уже проходили, — говорит он раньше, чем Блейз, подпирающий стену напротив кабинета трансфигурации, успевает открыть рот.

Пусть довольствуется немым укором, потому что Драко способен обругать и осудить себя самостоятельно. Может спокойно обойтись без помощников в этом незамысловатом дельце.

Забини кивает, пожимает плечами, они даже успевают сделать те шесть шагов, что требуются, чтобы вывернуть к внутреннему двору. Три, два..

— Да, конечно, Драко, все в порядке, — побольше сарказма, друг, так чтоб с клыков закапал.

Драко хмыкает, старается не перейти на бег.

Небо — темный расплавленный свинец, готорый пролиться на землю в любой момент. Драко любит дожди, правда весенние и теплые, оставляющие за собой запах прогретой сырой земли и освобожденной от пыли зелени, но выбирать не приходится, так что он будет рад и ледяной мороси, особенно если она затечет Блейзу за шиворот.

— На кой хер ты это делаешь? Пытаешься что-то себе доказать, а...

— А перед смертью не надышишься, ты об этом, да, Блейз? — разворачивается так резко, что не успевший затормозить Забини, налетая на него и так же резво отскакивая, напоминает резиновый мячик. Драко даже улыбается. — Или ты про то, что лучше, как кошка, сьебать подыхать куда-нибудь в лес одному?

Заводится с неполного оборота.

Он совершенно нестабилен. Все это напускное спокойствие толщиной с высушенную скорлупку готово слететь с него в любую минуту.

Чертова МакГонагалл не должна была его останавливать, за дверью должен был быть Поттер, Уизли, вся гриффиндорская рать. Он заебался сдерживать агрессию, не хочет вываливать ее на друга, даже если тот, возомнив себя ебаным голосом его разума, нарывается сам собой.

— Ты прав, Драко, мы все это уже проходили, — шаг, который Блейз делает назад, крошечный. Он просто переступает с одной ноги на другую гребаные пару сантиметров, но они режут грязным зазубренным ножом. Их хватает.

— Нет, стой Блейз. Это ведь ты прав. Нахуй я вообще все это делаю? Нахуй я делаю вид, что меня волнует, выиграем ли мы матч? Нахуй хожу на уроки? К чему продолжать жрать эти ебаные тыквенные пироги? Почему бы мне не пойти и не сигануть с Астрономической башни?

Он еще совсем немного контролирует себя, не позволяет сорваться на крик, хотя вокруг ни души, и все прилежные студенты давно разбрелись по аудиториям. Но ему-то это не нужно, верно? Давай спринт по замкнутому кругу, Драко.

— Драко...

— А нахуй мне ты, а? На кой черт мне нужны все эти сраные разговоры по душам, чем они должны мне помочь? Что ты, блядь, хочешь, чтобы я делал? — он хрипит, горло сдавливает спазмами, кровь прилила к лицу, и оно пылает, будто сунул голову в огонь.

Забини молчит. Не место и не время, и он это понимает, готов выдержать все его нападки, подставить плечо и все забыть, когда Драко перестанет колошматить от рвущейся наружу ярости. И это выводит сильнее, чем можно себе представить.

— Да как я, нахуй, должен дальше жить?!! — щелкает, и это он кричит, уже не сдерживаясь. К черту твои барабанные перепонки, Блейз. К черту неосведомленность окружающих.

Все это к черту.

* * *

День 225 до.

Злость делает мир проще, отключает все остальные чувства, блокирует эмоции, и Драко безмерно благодарен, что ее в нем бездонная бочка. Черпай не черпай — будто никогда не кончится.

Он злится на Блейза за то, что тот не может не читать ему нотаций. Смотрит исподлобья.

— Я вру, Малфой, я просто пиздец как счастлив за тебя. Ты же так много можешь ей предложить.

Злится на Нотта, что, наоборот, все еще не возразил ему ни в чем.

— Что ты, Драко, все окей, знаешь, никто и словом не обмолвился!

Ну да, как будто ему это, блядь, интересно.

На Панси, которая, будто потакая всему происходящему, тихим голосом сообщает ему о том, что клинанутый очкарик, размахивая руками, рычал, что собирается следить за каждым его шагом с этой минуты. Мерлин, ну как же вовремя!

На мадам Помфри, что, проглатывая его ложь, протягивает зелья, когда он приходит отмазываться от уроков на пятницу. Спасибо, что делаете вид, будто не понимаете, что он сам сожрал эти вызывающие рвоту палочки. Вы, конечно же, не встречали такие симптомы уже с сотню раз и не понимаете, что это пройдет.

Злится на радушных домовиков, пихающих в его карманы сырные булочки. Он на этой земле, чтобы сжечь ее дотла — лопоухие малыши, проткните его кочергой, пока еще есть время.

На капитана, который, похоже, счастлив этой злости, превращающей его на тренировке в скрипящий зубами сгусток энергии, что выдирает у зазевавшегося загонщика биту и сам отправляет квоффл прямо в ебаное кольцо: "Криворукие дебилы, какого черта ловец бьет лучше, чем вы?! Малфой, шибани Гойла этой же битой!"

Его трясет от злости на Дамблдора, которого он встречает в коридоре и чудом шипит приветствие вместо того, чтобы вцепиться... Да хоть куда! И навсегда стереть эту полуулыбку с морщинистого мудрого, блядь, лица. Злится на Поттера, с которым не пересекается, хоть и жаждет этого всеми фибрами сводимой в агонии души. На ебаного Лорда, встреча с которым с каждой проходящей секундой все ближе.

На каждого ученика чертовой школы, каждого мага в мире, магла на чертовой земле. На каждого человека на всем белом свете, совершенно без разницы, кто он такой, и какое существование он влачит.

На самом деле Драко злится на самого себя. И все же — на Блейза, который лезет в его болтовню прослушивающими заклинаниями и который, очевидно, абсолютно прав, как и всегда.

Ему нечего предложить Грейнджер, нечего предложить всему этому миру, кроме эгоистичного желания утянуть всех подряд за собой в бездну.

Но у него есть его злость, и она — костер в его душе, придает сил. Даже если не будет ничего другого, он вытянет и на ней.

Драко перехватывает метлу поудобнее, шагает на поле, так некстати залитое решившим выглянуть солнцем. Обводит взглядом трибуны.

Дерьмовая выдалась неделька.

* * *

Оборотное зелье с волосом Теодора — вкуса жженого сахара и цвета молока, Драко практически не морщится, когда глотает его. Проводит по уже не своему животу еще своими руками с пузырящейся от трансформации кожей.

Ждет, пока сам Нотт наиграется, строя в зеркале рожицы его собственному отражению.

Возможно, он совершенно зря перестраховывается, и его отсутствие будет никем не замечено, но выяснять, реальны ли его опасения, он не собирается.

План предельно прост. Они выходят из раздевалки, идут на ужин, а потом Теодор Нотт идет в кабинет к Снейпу и благополучно сваливает из замка.

А если Поттеру приспичит проследить за Драко, то все, что он увидит — как тот аккуратно, но достаточно палевно сваливает из зала и заходит в небезызвестную Выручай-комнату. На том самом этаже, где когда-то Драко выследил самого Поттера. Очкарик не сможет воспользоваться картой в зале (а предположить, что показывает она настоящую личность, определённо стоит), придется преследовать самому, если не захочет упустить его из виду.

Заклинания поиска не работали, когда на прошлом курсе весь этот отряд Дамблдора прятался там, играя в оппозицию, так что вероятность того, что карта так же не сможет его обнаружить, достаточно велика.

А когда Драко вернется — маякнет протеевыми чарами. Да-да, он тот еще плагиатор. А Комната может выпустить тебя где угодно, так что его появление в другой части замка будет совершенно оправданным.

Никаких осечек, никаких проблем.

Затягивает галстук, шикает на с любопытством осматривающего метку Теодора.

— Пошли, поднимем кубки за победу, дорогой Драко, ты был великолепен! — определенно умрет не от скромности.

Нотт смеется, хлопает его по спине.

* * *

Все начинает идти не так, когда метку начинает жечь за пару метров до кабинета Снейпа, а вместо одетой в парадную мантию матери или на крайний случай Беллатрикс их с Креббом на выходе из камина встречает запыхавшийся Рудольфус.

Он кричит, чтобы Винсент отправлялся обратно, а самого Драко хватает за плечо, разворачивая по направлению к дверям в холл, тянет за собой почти что за шкирняк, как котенка.

Его бьет крупная дрожь, и от вида десятка фигур, затянутых в черное, становится ничуть не лучше. В момент, когда в его руки всовывают маску, а на плечи опускается плащ, он практически в обмороке.

— Драко! — кричит бросающаяся к нему Нарцисса. Она белее снега, глазные яблоки сейчас прекратят умещаться в глазницах.

Он не может понять, была ли она здесь с самого начала или только что вбежала.

— Он же ребенок!

Блядь.

Драко заставляет себя собраться, выходит из рук вон плохо.

— Все в порядке, мама, успокойся... Я должен, я хочу!

— Вот именно! — басит Лестрейндж; Драко хочется заорать, чтобы убрал от матери руки. — Он обязан, Нарцисса! Что скажет Лорд, узнав, что Драко уже прибыл, но отказался идти?!

Прошли считаные минуты, в которые метку вновь пронзает болью, а незнакомый мужчина, хватающий его под локоть, сбиваясь от собственных мыслей, говорит ему, что на одном из рейдов проблемы, и этот сигнал о помощи проигнорировать они не могут.

Ладонь на его руке сжимается, тело будто размывает, размазывает в черный дым, его подкидывает в воздух. Он видит, как оставшаяся без опоры рук Рудольфуса Нарцисса падает на пол, ее полуоткрытый рот, наполненные слезами глаза.

На периферии собственного сознания Драко прощается с жизнью.

* * *

То, что это ловушка, становится понятно с первых секунд, когда он оказывается на пустынном, плохо освещенном перекрестке с уходящими вдаль тонкими мощеными улочками, плотно застроенными домами. Их ждали и встречают торжественным салютом изумрудных и красных вспышек.

Драко безоговорочно везет. Его отшвыривает, от острой боли в затылке темнеет в глазах. Он едва удерживается на ногах, цепляясь пальцами за шероховатую поверхность камня, чтобы не упасть.

Он не в состоянии разобрать, куда бежать, он не в состоянии справиться с собственными конечностями. Мир расплывается, крики разрывают его барабанные перепонки, ноги ватные, и Драко мечется, чудом уклоняясь от лучей. Запах горящей плоти заполняет нос, дым — легкие, а паника — сознание.

Кто-то в очередной раз за вечер хватает его за руку, утягивая в подворотню. Драко безропотно слушается темную фигуру: кто угодно станет послушным, если другой выбор — явная смерть.

Поворот налево, снова налево, направо и опять налево.

— Стоять, мрази!

Его неожиданный спаситель не знает, куда бежать, и они сворачивают из подворотни в подворотню. Он чувствует, будто растворяется в беге, но знает: через минут десять навалится усталость, ноги снова станут тяжелыми, потому что головокружение никуда не делось, а обернуться, чтобы запустить в преследователя заклинанием — подписать себе приговор.

Заклятие разбивает стекло в сантиметре от его руки. Он поскальзывается, заплетается в ногах, чудом выравнивая корпус. Прибавляет темп.

— Барьер максимум через метров пятьдесят! — он узнает такой же задыхающийся от ужаса голос Пьюси. Чудесно, он снова на поле с их бывшим вратарем. Охуеть, что это поле боя.

Врезается в стену, пот застилает глаза, а маска не дает возможности протереть их.

Черт-черт-черт!

Вспышка заклинания по касательной попадает в его бедро. Мир темнеет, из горла вырывается животный вопль. Тело двигается еще по инерции. Он хватается за Эдриана, тормозя их обоих.

— Держись! — вопит парень.

То, что Драко слышит, утягиваемый в водоворот аппарации, — это яростный мат и Авада Кедавра.

Аврор вцепляется в поврежденную ногу, вызывая нестерпимую боль. Драко извивается, старается пнуть его. Он не понимает, как удается почувствовать все еще зажатую в руке палочку, и визгливо орет:

— Экспульсо!

Их выбрасывает в непроглядную тьму. Видимо, это какой то склон, потому что, едва коснувшись земли, они, сплетая тела в клубок, кубарем катятся вниз.

Он бьется головой о что-то твердое, чувствует, как наваливается на него сверху видимо отрубившийся Пьюси, и тоже проваливается в небытие.

Когда он приходит в себя — все еще темно, и лучше бы ему этого не делать.

Не стоило вообще больше просыпаться, учитывая, в каких условиях он потерял сознание.

Голова дичайше болит, затылок пульсирует, все его тело ломит, а бедро разрывает от малейшего движения. Драко состоит из боли.

Он пропитан кровью насквозь, и ему тяжело, потому что Эдриан все еще лежит на нем. Мысль ослепляет получше вспышек боли, и он задерживает дыхание, силясь услышать чужие вздохи, но ответом — абсолютная тишина.

Это может значить только одно.

Нет. Блядь.

Драко забывает о боли, и в следующую секунду оглушающе орет, выкарабкиваясь из-под придавившего его тела, пытаясь перевернуть приятеля (бывшего?) на спину.

— Нет, блядь, нет, нет, пожалуйста, нет!.. — сбивчиво шепчет, наклоняясь, чтобы припасть ухом ко рту, но встречается с остекленевшими глазами и понимает, что смысла нет. Не успевает дотянуться до своей маски, как его сгибает в рвотных позывах, и все лицо в едкой желчи. Откидывает маску куда-то в кусты, старается стереть гадость с лица, еще больше размазывает по щекам и шее.

Нужно найти палочку. Нужно выбираться отсюда.

— Люмос, — оглядывается по сторонам, удерживает радостный вопль, замечая приглушенный свет под листьями всего в паре метров от себя.

Ползет на локтях, стараясь перенести вес всего тела на руки, хватается за теплую деревянную поверхность, выпускает шарик света, позволивший бы лучше оглядеть ту канаву, в которую они свалились. И тут же отшатывается, откидываясь прямиком на раскуроченную ногу.

Рука аврора вывернута под неестественным углом, а лицо и шея распороты. Сквозь покрытое запекшейся кровью мясо проглядывают шейные позвонки.

Его не рвет снова только из-за того, что он уже, видимо, выблевал все, что возможно. Открывает рот, как выброшенная на сушу рыба, и заставляет себя не отводить взгляд.

Он не знал этого человека. Никогда не видел его лица и уже никогда не сможет представить, как оно выглядело. Да он и не хочет. Драко не знает, была ли у аврора семья и кто не дождётся сегодня домой своего отца, сына или мужа.

Белла была абсолютно права — вот так легче. Мужчина не успел, а его заклинание попало в цель. Нет никакого высшего смысла, просто сегодня из них двоих на тот свет отправился не он.

Драко оглядывается на Пьюси. На то, что было Пьюси, потому что он все еще не может уместить в своей голове то, что человека, с которым столько лет выходил на поле, праздновал победы, заливал поражения и бесконечно спорил о том, кто круче — Стоунхейвские сороки или Уибурнские осы, — больше нет. Он не хочет ассоциировать это коченеющее в гниющей листве тело с ним.

Вот так выбирают сторону, да?

Затянутый на нее без возможности возразить или пришедший по доброй воле — в итоге это совершенно не имеет значения. Без малейшего выбора, ты просто понимаешь, что за жизнь одних способен отнять другую. Все происходит инстинктивно, раньше чем понимаешь, что делаешь, а сожаления проглатывает бездонная яма страха, ярости и желания жить.

* * *

Через сколько его полностью отпускает от шока, Драко не знает. По его собственным ощущениям, проходит не меньше столетия, но в реальности на небе нет даже намека на зарю. Это одновременно и успокаивает, и заставляет думать, что на самом деле, возможно, он тоже умер, просто не осознает этого. А вот эта канава — его персональный ад. Рассвет не наступит, сколько ни жди, и он будет заперт тут на веки вечные с разлагающимися другом и врагом.

Отрезвляющий от этих мыслей фактор — нога, точнее та ее часть, на которой зияет глубокий порез, что от постоянных движений не перестает сочиться кровью. Единственное лечащее заклинание, которое он знает, стягивает кожу с той же болью, с которой она разошлась. Останется шрам, но это последнее, что его сейчас волнует. Драко чинит брюки и убирает с себя кровь.

Все будто замедлено, время не идет — тянется вязкой жижей. Тело все еще не совсем слушается, но разум холоден, подмечает малейшие детали. Впитывает их, вырезает где-то глубоко и основательно. Лишает малейшего шанса отрешиться и не пропустить их через себя.

Старается не смотреть на бледное лицо Пьюси: на скуле кровоподтек, которому не суждено никогда пройти, а губы слишком тёмные; Драко обшаривает место их падения, находя его палочку, стирает последние заклинания со своей, и ломает, подсовывая щепки под тело, чтобы все выглядело хотя бы немного правдоподобно.

Аврора будут искать. Живого или мертвого, но будут. И, конечно же, поймут, что кто-то третий здесь был, и точно бросятся в погоню.

А значит, времени у него не слишком много.

Идти в темноте вглубь кустов ночью — глупо, поэтому Драко принимает решение лезть наверх. Путь холм и крутой, зато чистый.

Его трансгрессию отследить будет проще простого, он не может позволить себе избежать смерти — и попасться вот так. Ему нужно попасть в Хогвартс, но он хочет успокоить мать, показать ей, что жив. Не стоит заставлять ее дожидаться утренних газет.

Трава мокрая, ботинки скользят.

Из тридцати шагов, которые делает, через каждый второй он оглядывается, и в результате практически кубарем скатывается обратно, понимая, что просто не может. У Пьюси тоже есть мать, и она заслуживает возможность хотя бы похоронить сына. Он делает это, потому что обязать отплатить хотя бы так.

Это первый портал, который он создает; руки — оголенные нервные окончания, а голос, когда шепчет "Портус", все еще дрожит.

Поэтому, когда вместо крыльца поместья их выбрасывает с высоты пары метров и за пятьдесять шагов от него, он мрачно удовлетворен.

Драко качает, он опирается о створку двери, кажущейся так не вовремя тяжелой.

Банальность смерти — когда левитируешь тело умершего друга и думаешь, куда уместнее уложить его: на софу, ковер или столешницу?

Софу. Руки матери впиваются, делая этот выбор за него. Она поворачивает его голову из стороны в сторону, хватает за ладони, будь он легче — начала бы крутить его, осматривая со всех сторон.

— Мама, это я, успокойся, все хорошо, все в порядке, — он останавливает ее руки, обнимает, стараясь зафиксировать в одном положении. — Все в порядке, я живой, я тут, я...

— Сбежал, — звук, который он издает, слыша этот голос, неожиданно даже для самого себя, больше похож на чуть нервный смешок, нежели что-то другое. Нарцисса дергается в его руках, он удерживает ее на месте, поднимая лицо от волос.

Эта тварь в ЕГО доме, а не наоборот. Это не Драко, упустив время, допустил смерть Пьюси и черт знает скольких еще. Это ОН отправил их всех на смерть.

— Вернулся, — та злость, что пылала в нем эти сутки, что придавала сил — твердеет. Устраивается поудобнее. Оседает спокойно и вольготно.

Он смотрит в эти нечеловеческие пронизывающие глаза впервые в упор, не избегая.

— И больше не побегу, мой Лорд, — если этот Дьявол решит наказать его, убить — пусть.

Завтра все вернется на свои места, возможно, вернется извечный страх, паника, черт знает что еще. Завтра его снова будет метать из стороны сторону. Завтра сомнения снова возьмут верх, но это будет завтра, а сейчас в его измотанном теле — только усталость и леденящее спокойствие. И нихера не страшные эти гребаные глаза. Мерзкие. Просто их не должно быть.

Он готов отшвырнуть от себя мать, не позволив ей попасть под заклятие, что будет предназначено ему. Готов принять его. Не дергается, когда Лорд ведет палочкой, разжигая камин вместо ожидаемого "Круцио".

Ему совершенно не хочется задумываться о том, что растянутый безгубый рот кривится в чем-то, напоминающем одобрительную усмешку.

— Отпусти сына, Нарцисса, — пальцы впиваются в его спину. — Ему пора бы вернуться.

Когда за минуту до того, чтобы шагнуть в зеленое пламя, Драко, не удержавшись, проводит пальцем по метке, кожа абсолютно гладкая.

Впервые Драко знакомится с Маркусом Флинтом в далеком августе восемьдесят пятого. У парнишки дурацкая стрижка под горшок, челку которой тот бунтующим подростком обрежет еще в своей первой поездке в Хогвартс-экспрессе, во рту идет нешуточная борьба коренных и молочных зубов, нестройным рядом пытающихся уместиться в одном пространстве, и просто миллиард фактов о квиддиче в голове. Он напоминает ходячую энциклопедию, и следующие пару лет Драко без зазрения эксплуатирует дружбу с Дафной, его двоюродной кузиной, и дела их отцов, позволяющие ему бывать в поместье Флинтов как можно чаще. Он ходит за Маркусом как приклеенный и впитывает каждое слово, потому что как только неуклюжий и угловатый из-за быстрой фазы детского роста парень отрывается от земли — он превращается в птицу. Маркус треплет его по волосам и объясняет, как обращаться с собственным телом, чтобы, направив метлу по углу в сорок пять градусов, оказаться рядом с мячом быстрее соперника, а не превратиться в кровавую лепешку и оказаться в завтрашних колонках газет.

В девяносто первом они узнают друг дружку почти что заново. Драко одиннадцать, его глаза горят, и дарованное с легкой директорской руки разрешение Поттеру выступать как ловцу с первого курса он воспринимает как личное оскорбление. Думая об этом несколько лет спустя, Драко, не до конца признаваясь себе, уверен, что его решение выбрать именно эту позицию в команде также будет продиктовано этим противостоянием, и, возможно, это его первое решение вопреки, а не для самого себя. Но тогда, преисполненный всей этой детской страстью быть во всем первым, он бросается в полеты с головой. У него нет свободного доступа к метлам, и именно Флинт выступает тем, кто поздними вечерами помогает ему улизнуть из гостиной и оказаться в воздухе. Драко — быстрый и легкий, и Маркус, с ухмылкой кивающий на его возмущенные вопли о чертовом очкарике, наверняка преследуя свои скрытые мотивы — создать ловца под команду, совершенно не возражает.

Когда в девяносто втором капитан Флинт впечатывает его лоб в ящик раздевалки, оставляя неглубокую ссадину, и шипит, что если Драко так хотел отсосать Поттеру, не стоило для этого подниматься в небо, он знакомится с ним в третий раз. Команда раздражена и зла, а сам Драко, бросая метлу Маркусу под ноги, в ответ орет что-то смутно запомнившееся о болезненных фантазиях капитана и о том, что нахер не нужен ему этот чертов квиддич и что из команды он уходит. И он действительно уходит, точнее — убегает с полными слез глазами и в сырой квиддичной форме куда-то за добрый километр от Хогвартса и сидит там, уткнувшись в мокрые уже от слез, а не от пота, коленки, по ощущениям, целую вечность, и находит его все тот же запыхавшийся от бега, такой же взмыленный, уставший и так и не переодевшийся Флинт. Он не умеет извиняться и через пару минут невнятного мычания плюет на это, опустившись на землю рядом со все еще вцепившимся в свои колени Драко, прикуривает и пялится на закат.

Драко вполуха слушает что-то о том, что команда без проблем вернет отцу подаренные Нимбусы. Что он — истеричка и идиот, и капитан у него — тоже идиот и истеричка, что Снейп завтра будет ходить с задницей вместо лица, и что ебучие гриффиндорцы будут только рады, если он, Малфой, вот так просто возьмет и сдастся.

— Похуй мне на твоих гриффиндорцев! — и это почти что правда, за одним маленьким исключением, которую недовольно тянет Драко, слегла повеселевший от смачного описания жопы вместо лица крестного, накануне за ухо притащившего его в гостиную после отбоя. — Побоку они мне, Маркус, но ты прав: я не сдамся. Я буду бороться.

Маркус одобрительно хмыкает, ерошит его волосы, совсем как в детстве, и отмахивается от Драко, обнаглевшего, собравшегося и пытающегося вытянуть из его пальцев сигарету.

* * *

День 224 до.

Осознание произошедшего, весьма благородно подождав с десяток минут, накрывает его поздней осенью девяносто шестого, заставая с пеной от зубной пасты во рту, которую, вздрагивая от неожиданности, он проглатывает.

Парень из зазеркалья сверкает на него лихорадочно блестящими глазами на загнанном осунувшемся лице.

Блядь. По телу прокатывается ледяная волна страха, мир стремительно съёживается.

Он резко разворачивается в безумном порыве обнаружить в комнате кого-то еще.

Там ожидаемая пустота, от которой Драко неловко отступает, прижимаясь голой поясницей к раковине. Прикосновение обжигает холодом, заставляя метнуться в сторону. Он беззвучно охает, нелепо взмахивая руками, не находя опоры для левой ступни. Тело, будто и ждавшее этого, пошатывает, и он валится на коврик перед раковиной, будто в момент потерял добрую половину костей.

Где-то, будто за тысячи миль отсюда, ударяется о плитку щетка. С изображением что-то творится, он понимает это на периферии сознания, с каждой секундой все вокруг становится все более ненатуральным и пугающим.

Драко хочется отползти куда-то, забиться и спрятаться. Он действует на инстинктах, на большее его не хватает. Елозящий ладонями, со спиной, упершейся во что-то, не позволяющее оказаться чуть дальше, он похож на перевернутого кверху брюхом жука.

Ему некуда деться.

Ему параноидально жутко.

Свет свечей обжигает глаза, а темные щели между ножками комода и шкафчика, которых перестал бояться в глубоком детстве, снова зияют провалами, обещая выползающих из них чудовищ.

Он убил человека.

Это конец. Драко не понимает, как, но чувствует, что с секунды на секунду нужно ожидать развязки.

Его трясет мелкой и частой дрожью, мышцы сводит судорогой, а язык прилипает к высохшему нёбу распухшим шершавым слизняком, с трудом умещается в ротовой полости.

Его мозг сбоит. Стресс после стресса, на закусочку.

Он не понимает, как подняться. Как найти дверь.

Перед глазами, бешеными урывками размывая рамки здесь и сейчас, на него заново прыгает аврор, но уже с раскуроченным, висящим лоскутами лицом. Он тянется к нему цепкими пальцами, а его ноги не могут двигаться. Левый глаз вытек, и зияющая кровавой запекшейся чернотой глазница видится им на лице собственной матери.

Он уверен, что вопит, но не уверен, что слышит. Или наоборот.

Ворс ковра — хреновый канат для того, чтобы удержаться в реальности — проскальзывает через пальцы, Драко выдирает его, наверняка оставляя проплешины. Состричь волосы было хорошей идеей — по крайней мере, он не вцепляется в них.

Вопреки аффекту дня вчерашнего, ему уже похрену, что это был за человек. Плевать, что на кону стояла его собственная жизнь. Он вовсе не ощущает себя выжившим, как с десяток часов назад.

Страх становится густым, как патока, превращая в такую же субстанцию воздух. Он не может втянуть в себя ни капли.

Темнота за шторкой для душа подмигивает ему.

Это должно было быть ожидаемым, — говорит она, перекидывая одну бледную ногу через другую, поправляет ворох черных юбок, пока он царапает собственное горло в нелепой попытке доставить кислород по сокращённому пути. — Ты принял решение. Это называется ответственность, дорогуша.

Ему плевать. Ему совершенно плевать. Он тратит остатки дыхания, чтобы выкрикнуть это, ожидаемо не получив никакого эффекта.

Тьма хрипловато посмеивается. Его окатывает новой волной безмерного ужаса.

Это не по-настоящему, это в его голове, но он не в состоянии осознать это.

Драко, свернувшемуся в комок, с легкими, сжавшимися в горящие болезненные комки, откровенно похую на все постулаты и решения вчерашнего себя.

Для него это очень даже реально.

Он не может двинуться, дергается из стороны в сторону.

Стоит потренироваться. На будущее.

Это звучит чертовски четко и язвительно, выдирает его за шкирняк из одного болота, чтобы незамедлительно закинуть в другое.

Он давится от такого долгожданного вдоха, заходясь хриплым кашлем.

Леденящая паника отпускает покалыванием потеплевших пальцев, готовясь перейти в рыдающие всхлипы, начинающие гореть еще сухие глаза и желание заткнуть собственный голос в голове, который будто прорывает ублюдскими насмешками совершенно не к месту.

Он, этот ебаный голос, хочет знать, как там с планом дотянуть хотя бы до мая. До блядского Рождества. Хоть как-нибудь подольше.

Что приносит Санта плохим мальчикам в рождественскую ночь, Драко?

Ему больно. Больно в том всеобъемлющем смысле этого слова, которое никогда не хотел бы понимать.

Потому что ты плохой, и тебе стоит озаботиться этим вопросом.

Он слышит собственные щенячьи подвывания все четче.

Ему все так же совершенно по-животному страшно. Но на место той, душащей паники из-за содеянного обрушивается собственное горе.

То ли по самому себе, то ли от просто окончательно расшатавшейся психики.

Стоит озаботиться много чем еще. Например, тем, что это оказалось так просто для тебя, малодушный сучонок.

Он пытается заткнуть уши, его копия в голове презрительно кривит губы, припечатывая: своя шкурка ближе к телу, — ну да, все верно.

Его грудная клетка вибрирует, горло сдавливает.

Вот твоя заслуженная награда, как тебе?

Ему отвратительно.

Ему отчаянно хочется, чтобы всего этого просто не существовало, чтобы он мог, внезапно открыв глаза, увидеть за окном неизменный пейзаж, зациклившийся на ранней осени, но вместо спасительного пробуждения он просто обнаруживает себя совершенно не способным сдерживать рвущиеся крики, слезы и рыдания.

Все это перетекает в надрывный вой, непреходящим гулом оседающий в ушах, даже когда вместо всего этого дерьма он начинает думать о боли в выгнутом и прижатом собственным весом мизинце.

Пульс, застучавший в бешеном ритме, замедляется. И, прислушиваясь к себе, согнувшийся в комок с прижатыми к груди коленками, Драко чувствует, как сводит от голода живот, и боль в затылке, которым вчера успешно приложился далеко не один раз.

В эфире его мыслей спасительная тишина, он готов молиться, чтобы это продлилось ближайшую вечность.

Он побывал в аду. Короткая продуктивная экскурсия.

Шипит, протирая воспаленную кожу глаз. Опрокидывает тело на спину.

Хочется зарыдать, но он понимает, что не получится.

Рассматривает царапины на ладонях, ссадины на локтях. Бледная кожа, грязные ногти. Он смотрит на собственные руки, делая их шторками для все еще немного яркого, но уже приятно теплого света, опускающегося на него с потолка. Его запястья тоньше, чем он помнил.

Это ничего.

— Ничего, — на выдохе повторяет он; горло сухое, и его дерет. Но и это совершенно незначительно.

Драко — состоящий из плоти, костей, мышц и хрящиков — вовсе не разбит, хоть и основательно измотан. Ему нужен сон, отсутствие стресса и еда по расписанию.

Он доделает эссе по рунам, ляжет пораньше, чтобы восполнить потерянные часы ночного сна, и продолжит с очередного понедельника старую жизнь.

Никаких вариантов на рассмотрении.

Поворачивает голову, прижимая к прохладному полу правую щеку. Его зубная щетка под тем самым комодом, из-под которого не покажется никакая когтистая лапа, разве что пауки.

Он, конечно же, устал физически. Будь наоборот — это было бы, как минимум, странно. Да и пережить физическую усталость — посильная задача.

Стягивает с подрагивающего пальца фамильный перстень, подкидывает, крутит в дрожащих пальцах, снова подкидывает. Ловит.

Он устал быть собой. И это уже сложнее.

Устал день за днем просыпаться и понимать, что все чертовски плохо.

Устал от постоянно трещащей головы, устал без нормального сна и нормального вкуса еды. Заебался, что каждое утро начинается с осознания, насколько бессмысленно его существование и насколько он бесполезен, а теперь к этому хочет прибавиться осознание себя как самого настоящего уебка, потому что это ебучий факт!

Каждую секунду, каждую минуту в этом мире, ограниченном его существованием или выходящим за его пределы, — кому-то плохо. И он не может ничего с этим поделать. И это невозможно — оставаться вне этого, пропуская его сквозь себя.

Он не готов страдать вместе с этим миром. Совершенно не готов страдать за него.

Он — эгоист, лицемер и убийца. Он — все то, чем обещаешь себе никогда не становиться, в детстве проследив материнский взгляд, сопровождаемый шепотом: «Это плохие люди, сынок».

Он плохой.

И он согласен.

Драко ничего не хочет знать о чьей-то боли, страданиях, ужасе. Не хочет слышать, видеть, не отказался бы, если бы весь мир одновременно онемел.

Он встает сначала на четвереньки, рассудив, что чем больше опор, тем безопаснее. Голова кружится, приходится тянуться ладонью к стене, часто моргать в ожидании, когда черные точки уберутся с горизонта.

Он — полное дерьмо, и он хочет спать, пока кого-то убивают, калечат и насилуют. Смотреть в другую сторону, пока кто-то заходится в истерике, молит о пощаде для собственных детей.

Бороться с ветряными мельницами — занятие бесполезное, глупое и энергозатратное.

Ну и на кой черт ему это?

* * *

Дни 223 — 209 до.

Он смотрит на мир не своими глазами.

Между ним и проектором, воспроизводящим происходящее, значительное расстояние. Никаких проблем со зрением, он просто знает, что происходит больше, чем участвует в этом.

Ему значительно хуже, которое с маниакальным упорством преподносит как лучше.

Если его жизнь, как и жизнь в общем, можно назвать дорогой, то это был его поворот не туда.

И он остановился.

Ему дико страшно, и Драко подозревает, что это никогда больше его не покинет. Он прикидывается, что он — это он, порой ему кажется, что выходит очень хорошо, иногда знает, что это бывает действительно плохо. В любом случае это сначала происходит, а только потом он осознает это.

Его мир разбился вдребезги, и Драко-в-голове, сменивший презрительную улыбочку на лениво отстраненную гримасу, пялится на груду осколков, не уверенный, стоит ли воспользоваться метлой или склеивающим заклинанием. Как было, конечно, не сделаешь, придется собирать вручную, и выйдет почти наверняка что-то кривое и кособокое, но даже этого хватает для соблазна.

Ему нужно время подумать. Ему необходимо научиться жить, осознавая себя тем еще подонком, потому что, как угодно долго ни откладывай неизбежное, он понимает итог, с которым не хочется соглашаться.

От отсутствия выбора Драко выбирает бездействие.

Ходит на лекции, записывает, повторяет движения палочкой и не помнит ни одного слова после того, как хлопает дверью, выходя из аудитории. Не замечает разговоры однокурсников, участвуя в них, и под пытками не скажет, что у них было хоть на один из завтраков, обедов, ужинов, даже если последний кончился две минуты назад.

Он исправно таскается на собрания старост по четвергам вырисовывать в блокноте кружочки, и каким-то чудом никому от него практически ничего не требуется; на дурацкие вечерние патрулирования в придачу по вторникам, пятницам и воскресеньям с неизменно надувшим щеки Уизли и менее смешно выказывающей неприязнь Патил.

Это не находит в нем никакого отклика, это предсказуемо идет так, как и должно быть, а значит на это ему просто похеру.

Он постигает это слово во вторник.

Во вторник Поттеру — а этот день начинается с выбивающегося из привычного графика очкарика, в темноте прошедшегося по обеим ногам за раз, — он говорит абсолютно нейтральное "Ай, блядь!"

Никаких "Отьебись, мудила!", никаких переходов на личности.

Шрамоголовый с минуту пялится на его наверняка сморщенное от двух внезапно произнесенных Люмосов лицо, которое Драко прикрывает козырьком руки, сам будучи с точно такой же скрюченной физиономией.

У него болят глаза, чертова минута длится как век. В который Драко думает, что зря и вовсе сразу не пошел дальше. Взъерошенный Поттер и не собирался ничего говорить, тоже в своих собственных мыслях сейчас с тяжестью переключается на него, сам не знает, хочет ли хоть как-то развивать эту ситуацию. С ничтожной вероятностью в тысячную процента мир доебал их с героем одновременно.

Что он вообще тут шастает в полвторого ночи в коридорах? Бессонница? Из-за миссии по борьбе со злом?

А сам Драко что тут забыл?

И Поттера интересует вот это, конечно же.

— Гуляю, — пожимает плечами; он осознал себя здесь не более чем пару секунд назад, понятия не имея, куда делись пару часов времени с того момента, как свернул к Большому залу, выбираясь из пуффендуйских лабиринтов, до того как посмотрел на часы.

Очкарик — заебанный и сонный. Похоже, что с бессонницей Драко попадает если и не в точку, то очень близко. Это кажется таким логичным, а оттого еще более грустным с его меланхоличной точки зрения.

Ему самому некого подводить, он весьма старательно позаботился об этом заранее. Он проигрывает — и практически каждому становится чуточку лучше, а оттого его чувство вины избирательно, но вот герой магического мира — это сильно. Это связывает почти что физически, тугими канатами по рукам и ногам, не забывая обернуть петельку вокруг шеи — трепыхайся сколько душе угодно, удавка станет еще чуть плотнее. Чудесная привилегия, что она принесла мальчишке, кроме обязательств перед теми, кто ничего не собирается делать сам? Этим ребятам очень тяжело угодить. Прошлый год был прекрасной демонстрацией. Сколько людей из всей школы открыто готовы были сказать «нет», а, Поттер?

Но теперь-то они ему все поверили, теперь-то им нужны действия.

Если парень достаточно умный, наверняка глотает успокоительные зелья, как воду.

Мальчик-который-выжил если и переживет Лорда, скопытится от инсульта лет в сорок пять.

— А сам?

Он говорит это от неприятно кольнувшего понимания, с четким желанием быстрейшего окончания этой сценки.

— Гуляю, — Поттер повторяет его ответ с той усталой язвительностью, в которой Драко отлично читает: мне тоже не до тебя, Малфой.

У героя к нему определенно есть претензии, и они уже достаточно давно очень даже обоснованы.

Просто, пожалуй, не сейчас.

Он убирает руку в приятное тепло кармана.

Принятие — вещь необыкновенная, Драко хочется разозлиться, а вместо этого прорывается любопытство.

Ему интересно, а как с ним у Поттера?

Как справляется парнишка, которого с детства — в этом Драко почему-то не сомневается — готовили где-то к исходу, вертящемуся около того, что происходит. Тайная комната с мягкими игрушками? Заворачивается в копию первого детского одеялка со звездочками? У Поттера вообще было детство?

Не было, — он мысленно кивает самому себе, — он жил с какими-то ебанутыми магглами, и жил он... Где?

Очкарик вытянулся, это тоже как-то удивительно.

Сегодняшняя ночь — время открытий.

Он пытается вспомнить, как выглядел Поттер в его голове. В отличие от оригинала, он не обкусывал губы, сбривал даже дневную щетину и не сутулился.

Да, что-то такое. Платяной шкаф? Каморка?

Поттер, кажется, бросает ему: "Ну гуляй, Малфой". Не до конца расслышанное и не нуждающееся в обратной связи, потому что он разворачивается и удаляется, запустив пальцы в волосы на затылке и сжав их.

Кладовка, — думает Драко, разглядывая подсвеченную фигурку, — кладовка под лестницей. Пиздец.

Он чувствует себя дезориентированным и продрогшим. Заворачивается в мантию поплотнее. Ему не жаль очкарика, у парниши хреновая судьба, вот и все.

Просто Поттер ведь, по сути, должен был остаться всего лишь его школьным недругом, верно? Они не пили бы бренди по вечерам в семьдесят, вспоминая это со смехом, но уж точно все это не должно было переходить черту?

Эту невидимую ебаную черточку, которая поделила его на до и после в очередной разочек.

Земля будет уходить из-под ног вовсе не раз и не два, балансируй.

Драко шикает, забывая, что не обязательно издавать реальные звуки, затыкая себя в голове.

Кто из них перешел ее первым? Он сам? Конечно, находя в них точку соприкосновения, это нарастало извне. В их обстоятельствах по-другому ничего сложиться и не могло. Это была судьба?

Интересно, о нем есть пророчество? Ага, есть. И звучит оно так: и родится на восходе июня мальчик, который будет думать, что проживет классную жизнь, но этого, увы, не случится, он умрет. Конец. О, еще он будет врагом спасителя всего нашего Человечества. Никто не услышит этого, потому что его отец разобьет шарик, пока будет разносить Министерство.

Драко надеется, что это все хотя бы замогильным голосом.

Но все же.

На первом курсе? Что там вообще происходило? Да и что может происходить во времени, где слово "черт", сорвавшееся с тут же закушенного языка, может быть встречено тасканием за уши?

На втором? Где-то между тем, что сам поверил в те байки, что говорил про очкарика, и тем безумным вызыванием змеи на дуэли, чтоб опровергнуть собственную же теорию.

Или это был Поттер? Всегда относился к нему, как к собственному карманному злодею? И все эти его "Малфой, это ты во всем виноват!" и были эдакими пророчествами, до которых Драко дорос только сейчас?

Он выворачивает в освещенный коридор, оказываясь у подножия большой башенной лестницы. Поттер наверняка шагал от старикашки.

Что ж, он будет надеяться, что у Поттера продуктивные факультативы.

Хочется спать, а до подземелий еще идти и идти.

Жаль, что в Хогвартсе нельзя телепортироваться.

Могли бы создать многоразовые порталы хоть на парочке стен.

Образовалась бы та еще вакханалия.

Можно было бы сделать повыше, чтобы мелкота не дотягивалась.

А если карлик?

Какой карлик, Драко?!

— Херня какая-то, — заключает он, голос проносится в никуда, растворяется в полумраке.

К моменту, когда он добирается до подземелий, стрелка часов на пару мини-делений переваливает циферку два, тем не менее в гостиной Нотт, Лиз и тройка пятикурсников — Драко знал Тома, в остальных не был уверен.

Он думает, что прошлые старосты наверняка имели собственные мотивы, когда разгоняли их компании иногда по вечерам.

В камине потрескивает огонь, и если он сядет на ковер, то жаркое пламя оближет и согреет его. Теодор, который замечает его, призывно машет рукой, у его прикуренной самокрутки сладковатый запах. Придется послушать парочку его не всегда остроумных шуточек про Драко-ответственного-старосту.

Хмыкает, подхватывая с диванчика подушку. Они поиграют в карты, будут болтать, будут невыспавшиеся по совершенно нормальной причине; девушка, на которую влюбленными глазками смотрит Нотт, — на самом деле с седьмого курса; он затягивается, изучает конфетки на столе, подсаживается поближе.

Не все ли равно, что у Поттера, походу, есть собачья чуйка вне времени на плохих парней... Похеру.

С того вторника он думает, что это универсальный ответ на тысячи ситуаций.

* * *

День 207 до.

Очкарик пропадает из его поля зрения, они оба дичайше заняты, ну, по крайней мере, Драко занят. Дичайше, да.

Он идет в библиотеку, затем на чертово холодное патрулирование, полетать, а потом с периодическим успехом обнаруживает себя хрен пойми где. Это вовсе не провалы в памяти, во-первых, потому, что он всегда изначально делает все нужные дела, а во-вторых, потому, что если сильно захотеть и немного сосредоточиться, он на самом деле помнит все исчерченные им маршруты, провалы еще не так часто случаются, он вроде как так разгружается. Похоже, что с начала года у него сформировалась новая привычка, отучать себя он смысла не видит. Думается так действительно легче.

Привычка неизменно приводит его шататься то под кабинет прорицаний — что, блядь, за ерунда? — то под дверь гриффиндорской гостиной.

Чудесное место, он облюбовал себе восемнадцатую колонну от конца лестницы, как спинку. До этого была восьмая, но она была менее гладкая, и какой-то надоедливый портрет постоянно пытался обсудить с ним гоблинское восстание в тысяча восемьсот тринадцатом году; был еще парнишка, притаскивающийся полпервого, похоже, что с отработок. На первый раз он с нескрываемым удивлением уставился на Драко, со второго начал говорить "привет". Это если и не привычка, то, как минимум, традиция. Потом отработки кончились, и он рассудил, что терпеть выступ на колонне и бородатого болтуна больше смысла не имеет, и пересел.

Удивительно увлекательная история. Он явно оказывался здесь намного чаще, чем ожидал сам от себя. Не на что жаловаться, потому что был еще заброшенный туалет для девочек на втором этаже. Тот самый чертов туалет, в котором якобы была та самая чертова Тайная комната. В которой двенадцатилетний Поттер вроде как навалял Воландеморту… Какой раз? Он смеялся как ненормальный, когда впервые понял, где находится.

Каждый остается со своей болью один на один, и хорошо, если это случается в позабытом всеми толчке с бурной историей; по крайней мере, момент, в который на тебя обрушивается осознание того, насколько омерзительно и невыносимо все вокруг, ты не переживаешь на лекции или за ужином под внимательными взглядами, обкусывая губы, вцепляясь ногтями в ладони, чтоб не разрыдаться.

Во всем можно найти что-то хорошее!

Эти потрясающие моменты, когда его снова накрывает паника, оставляющая за собой кровь на полу и раковинах, ни с кем не хочется делить.

Потом все возвращается к повседневности, а он в "львиную" башню.

Потому что это место неожиданным образом успокаивает, образуя буферную зону его мыслей переходящих от "Ты — ебаное чудовище, Драко!" к "На кой хрен ты вообще тогда с ней уселся, ты думал вообще? Мог хотя бы не вываливать на нее то, с чем она может захотеть разобраться".

Он чуть ерзает, вытягивает ногу, откидывает голову и рассматривает потолок. Он обсуждал это с собой даже не десяток раз.

А ей вообще не стоило ничего делать, потому что он и не ожидал от нее никакой реакции. Он сказал ей, потому что это было как факт в его голове. Ему хочется быть с ней честным.

Ему хочется ее спасти, если как-то разграничивать то, что происходит в голове и идти к самому светлому пятну. Хочется, чтобы в ее жизни все прошло именно так, как все должно пройти при лучшем из раскладов.

К Грейнджер он не подходит, хотя ее взгляд ловит на себе с завидной регулярностью. Она не предпринимает попыток вербального взаимодействия с ним, а он не решается. В первую неделю потому, что Пьюси — мастер очевидных решений что на поле, что в жизни — трансгрессировал не в любую точку на планете, а в такой близкий и привычный детскому глазу английских учащихся Хогсмид. И он абсолютно уверен, что за ним вот-вот явятся. Был бы просто пиздец, если бы это произошло у нее на глазах.

Не торопись с ответом на признание, Грейнджер, у тебя будет лет пятьдесят, чтобы обдумать решение.

Он мрачно вытягивает "ха-а". Бабулька в чепчике из крохотной картинки шикает на него из темноты. Почему бы не рисовать всех молодыми?

На второй неделе ему начинает казаться, что он просто не имеет права это делать.

Вовсе ему не кажется.

Без всякой патетики о добре и зле — он убил человека. Не попытался, не предпринял неудачные, хоть и не менее отвратительные попытки.

Неизменное беспросветное дерьмо. Какие там у тебя светлые мотивы, Драко?

Он очень рад, что, похоже, Теодор решил для себя, что заручился его поддержкой и после двенадцати неизменно торчит на диване. Нотт даже что-то начинал говорить про Грейнджер в тот самый первый-день-посиделок, но он хотел спать, и его внимание было сосредоточено на пачке карамельного печенья в руках девочки с пятого курса, чье имя он запомнить даже не пытался. Тео с ней где-то встретился. Соленая карамель, иди-ка сюда.

Он прослушал, Теодор понял это и не повторил, и Драко отнес это к тем незначительным вещам, что не стоят внимания и расхода звуков. Все встречи ожидаемы, они в закрытом ограниченном пространстве.

И он каждый ебаный миг хочет отсюда убраться.

Таинственное исчезновение студента шестого курса на не случившихся первых полосах "Ежедневного пророка".

Он не произвел бы фурора, и о нем не судачили бы дольше месяца, с ним и так было бы все ясно, но ему бы не было от этого ни холодно, ни горячо. Ему просто нужно выбраться через подземный лаз с территории и добраться до поместья.

Он думает об этом шестьдесят минут в час и все еще не сделал ни одного шажка в этом направлении.

Он топчется на месте, каков молодец.

Сидеть становится неуютно, он поднимается, чувствуя себя совершенно нелепо.

* * *

День 206 до.

Он — специалист по исчезательным шкафам. Может назвать год, в котором они были изобретены, кем, какая древесина предпочтительнее всего и какое заклинание используется для их активации, деактивации, настройки. Есть что-то даже отдаленно похожее на его случай. Шкаф не убивал, но заставлял поболтаться в этаком междушкафном пространстве. Что было хоть и крайне неприятно, правда не смертельно.

Чего у него нет, так это самого чертова шкафа.

Он упрашивал комнату как мог, нашел шесть похожих заклинаний призыва, одно из которых явно произнес неправильно, потому что именно оно в комнате сработало — оно оживило картинку на глобусе. Выглядело красиво. Драко надеялся, что и комнате понравилось. Но шкаф все равно так и не обнаружился.

— И потому, что пар завивается характерными спиралями, — радостно вещает кутающаяся в какую-то гигантскую кофту Грейнджер. Она натягивает рукава до кончиков пальцев; Панси, стоящая спереди, с любопытством уставилась на котелок, — и еще оно пахнет для каждого по-своему, в зависимости от того, какие запахи нам нравятся. Например, я чувствую запах свежескошенной травы, и нового пергамента, и...

И?

У нее розовеют щеки. Она пахнет печеньем, имбирным печеньем. И она очень-очень милая.

— Чем пахнет Флинт, Драко? — Нотт тыкает его в бок, Драко подавляет смешок, скрещивает руки. Девчонки шушукаются по всей комнате, Паркинсон решила не отставать и тоже раскраснеться.

Она красивая. А еще она достаточно умная, и Драко подозревает, что она не собирается садиться в Хогвартс-экспресс в июне.

Панси смотрит на него с неузнаванием и да, страхом, которые она никогда и не пыталась скрывать от него, а оттого попросту не умеет этого делать. И она это прекрасно понимает. Они также невербально заключили договор делать вид, что все в порядке, пока не придумают, что вообще говорить. Он сам охуевает, какие тут могут быть претензии?

— Ёлками, — шепчет в ответ на ухмылку, — помнишь, как он по полфлакона этой херни на себя ежедневно выливал? Паркинсон, ты токсикоманка?

— Отвалите, — ее шепот веселый, — вы раскрыли тайну, обменяйтесь рукопожатиями.

Драко старается незаметно дотянуться до ноттовой руки с самым серьезным лицом. У него не получается, и Слизнорт, обращающий на него взгляд именно в этот момент, решает что он не очень-то верит в любовь.

Драко верит. Его любовь пахнет жарким солнцем, мятой и сладостями. Он знает это прежде, чем подходит к котелку. Но это действительно приятно, он простоял бы тут подольше.

* * *

День 204 до.

Его однообразные вечерние променады продолжаются. В среду ему бросает улыбающееся "привет" знакомый парень. У которого явные проблемы с дисциплиной. Максимум полнедели.

Драко пересаживается. Он очень даже вежливый.

День 203 до.

Игра в гляделки с пухлой, жеманно вздыхающей дамочкой на портрете.

— Нет пароля — нет входа, прости милый, — он ей явно нравится. Точнее, ей нравится посудачить с другими портретами о его неразделенной любви. Драко не возражает на ее промакивания глаз кружевным платочком. Быть портретом наверняка та еще скука.

Она даже приняла его «захотел побыть один». Пару раз он с ней поболтал. Обиженный гоблинами был заново обижен уже им и принципиально молчал.

— Даже не думал Вас беспокоить, — он улыбается. Она хихикает, и ее смешок переходит в тихий скрип, с которым картина становится дверным проемом.

Драко сверяется со временем. Вопрос количества отработок приближается к логическому завершению.

Парень приветливо улыбается, они пропустили сегодняшнее "привет", потому что он писал доклады по рунам после собрания и оказался здесь значительно позже.

— Ты же не сидишь здесь всю ночь? — парнишка ухмыляется, но такую вероятность оставляет. У него в руках что-то тускло блестящее размером с коробку.

— Нет, — коробка опознается как радиоприемник, но Драко все равно спрашивает, что это.

Можно перефразировать в "что мы собираемся с этим делать?" Парень передает приемник Драко, присаживается рядом.

— У девонки с четвертого день рождения, — рассматривает динамики, — а в спальне кто-то заперся.

Драко хмыкает. Все радости совместного проживания кучи детей налицо. Парень свалил с вечеринки послушать свою музыку?

— Сегодня матч "Энфилда", а запись держится не больше 5 часов, — парень-из-Броксбурна протягивает руку, Драко перевешивает ему на пальцы ручку радио, — она, кстати, ушла спать.

— Кто? — он говорит это по инерции, выходит больше утвердительно. — А почему не квиддич?

Потому что впервые с ним он познакомился в одиннадцать, а до этого был футбол? Он играл в него после школы, смотрел по черно-белому телику?

— Наша староста. Я спросил ее, не знает ли она, почему ты рассматриваешь вход в нашу гостиную, и она очень доходчиво обьяснила мне, что ты имеешь право сидеть, где тебе заблагорассудится, и это не мое дело, — она наорала на него. Нет, она была и так раздражена, а когда парнишка решил к ней подойти и подлить масла в огонь, рявкнула на него. Парень перевел себе, что это, вероятно, ее дело, и, судя по его ухмылочке, его это объяснение вполне устроило. — Не люблю летать. Моя бедная мамочка пережила сотни детских истерик.

Он снова ошибся.

У парнишки кудрявые русые волосы, ровная открытая улыбка и громкий голос, он учится на курс младше. Под второй тайм Драко представляет, как летом он возвращается в Уилтшир. Его подросшие друзья отпускают шутейки о его закрытом пансионате, незнакомая до этого девочка, смущённо накручивая локон на пальчик, не оставляет шанса отправить ее по темным улицам домой одну. Обжигающее солнце и не менее жаркие поцелуи, ледяное пиво в мокрых от конденсата бокалах, смятый первый секс и кажущаяся вечностью влюбленность.

Он практически слышит торопливое "доброе утро" и представляет, что возьмет из гаража мопед, чувствует привкус перехваченного с тарелки тоста, видит улыбающуюся маму, слегка покачивающую головой от понимания, что ее маленький сынишка совсем вырос.

Переигровка одиннадцатого. Можно полистать свой ежедневник.

* * *

День 206 до.

Он забывает об этом, обо всем на свете, потому что одиннадцатого случается суббота. Он в Хогсмиде слишком занят тем, чтобы заставить зубы не отбивать твист очень громко в совершенно теплых Трех Метлах. Блейз в той стадии, которую Драко окрестил как Прощение-Всех-Грехов. Они обходятся без лекций. Забини переосмысливает собственную жизнь, и по совместительству он — самая заботливая подружка. Предлагает допить и пойти куда-нибудь еще, потому что тут много людей, слишком холодно, стоило бы прогуляться, и Нотт уже достал всех окружающих, что хочет нормального пива.

Нотт хочет пива, погулять со своей семикурсницей, хочет новую метлу и сладкие "котелки". Драко находит стратегию Теодора очень верной, он собирается ее придерживаться.

А потом он понимает, что Империус, который, кстати, стоило периодически обновлять, еще действует. Он может подойти и попросить налить это чертово пиво, и она, конечно же, его нальет.

Он аккуратно протискивается в сторону уборной. Там вечная очередь бескрайнего моря школьников. Прислоняется к стене, пытается выровнять дыхание, пробует на себе избитое "досчитай до десяти и обратно".

Разбавленный хихиканьем женский шепот сообщает такой же тихо смеющейся собеседнице, что кто-то, — третья подружка? — решила подлить Поттеру любовного зелья под Рождество.

Это чертовски смешно, Драко приоткрывает глаз.

Девчонка держит в руках мантию. С гриффиндорской эмблемой. Становится еще веселее.

Жизнь Поттера — сплошные трудности.

* * *

День 202 до.

Следующим вечером он спорит сам с собой, были ли у Грейнджер грязные мыслишки подлить амортенцию Уизли в утренний чай.

С одной стороны выступает грейнджеровская праведность. Очевидная каждому, кто проводит с ней чуть больше пары часов. С другой — хрен пойми что забывший на стадионе отборочных Гриффиндора Нотт ржал, что Маклаггена как будто Конфундус поразил, когда они с рыжим на пару ловили мячики. Драко подозревает, что, определенно, мог.

Грейнджер, вроде бы, полезла воевать с троллем, будучи одиннадцатилетней. И, вероятно, с их учителем-оборотнем, потому что по школе в конце третьего курса каких только баек не ходило. Сражалась ли она с кем-то на четвертом курсе, он не знает. Она была вне его поля зрения в этот год, в основном он был занят пусканием слюней на Крама, который, кстати, пускал их именно в ее сторону.

Стоило бы снять одежду, но ему не хочется двигаться. Он в коконе из одеяла, укрывающего его почти что с головой.

А на пятом?

Он старается перебить эту линию мыслью о том, как она вообще умудрилась влюбиться в Уизли, но он, скорее всего, совершенно не обьективен в этом вопросе, и фокус не проходит.

Потому что на пятом, на ебаном пятом курсе, это был он сам. И его отец. И дорогая тетушка.

Он сходится во мнении, что она точно не сделала бы это в школе.

Зажмуривается и натягивает одеяло на голову.

* * *

День 200 до.

— Носится с организацией рождественского бала, зубрит, таскает у меня сигареты, недавно очень мило раскраснелась, нюхая амортенцию, — на самом деле он использовал бы одно слово — "истерит" — вместо всего этого, чтобы описать Панси, но не уверен, что это его касается.

В высоком крепком парне с отросшим ежиком угольно-черных волос, прячущемся рядом с ним от холодных капель под узким козырьком балкона, Маркус Флинт из школьных дней угадывается если и не с трудом, то, как минимум, с усилием.

Они не виделись год? Два? В Рождественские каникулы перед Кубком трех волшебников. Где-то в Лондоне, где улыбающийся в тридцать два зуба Маркус кричал об отборочных в "Бигонвилльские бомбардиры", Драко страшно завидовал, а Паркинсон бросала влюбленные взгляды, до того очевидные, что он не мог прекратить ее дразнить.

— Передай ей, что я просто кошмарно соскучился, — сейчас Маркус тоже посмеивается, но этот смех надорванный, хоть и искренний.

Камень, к которому Драко прислоняется плечом, — ледяной, он чувствует влажный холод сквозь свитер и согревающие чары, хоть этого и не может быть.

Дело не совсем во внешности, хотя залегшая между бровей морщинка бросается в глаза.

Драко потерял товарища по команде и хорошего парня, он даже на похороны не попал. Маркус похоронил лучшего друга.

Он не думает, что это первая смерть в окружении его бывшего капитана, он знает, что это не так. Но если б он мог позволить себе промолчать и не смотреть прямо, он так бы и сделал. Его «мне жаль» никому не нужны, но их нельзя было не сказать, и эти слова повисают между ними с первых секунд.

Флинт выбивает из пачки сигарету. Нужно бы отказаться, но он кивает, тянется к огоньку на чужой палочке.

Сигареты и Маркус — с недавних пор не самое любимое его сочетание. Флинт ему снится, точнее — ему снится его первый слитый матч, слезы, мокрая трава и Маркус со своей тирадой. Сон вызывает раздражающее чувство невнятной вины, преследующее по утрам.

Задумывался ли Маркус о том, чтобы заклинание в тот день попало чуть левее и не в Энди? Чтобы Пьюси не был таким отчаянным дураком и не хватал его за руку?

Драко разглядывает окутанный туманом вечно-зеленый лес.

— Маркус, — он никогда бы не хотел знать ответ на эти вопросы, — что за елками от тебя на весь Хогвартс вечно несло?

— Елками? — Флинт оглядывается, будто забыл, что Драко еще тут. Взгляд немного светлеет. — Это была Благородная Сосна, Драко.

— Ну, это все меняет, — тянет он. Люди нуждаются в разговорах ни о чем, потому что это отвлекает от собственных мыслей. Или это он в этом нуждается.

— Меня тогда МакГонагалл как специально с сигаретами ловила, а заклинанием запах убирать я постоянно забывал.

* * *

Он под толщей воды на дне безысходности, безнадеги и ванны старост. Нестройная полоска пузырьков воздуха, поднимающаяся к блестящей от свечей кромке воды, кажется единственной ниточкой, связывающей его с миром. Глаза жжет от пены, кожа на подушечках пальцев съёжилась.

Воландеморт больше не лезет в его черепушку легилименцией. Не спрашивает, как продвигается задание.

Глаза, от которых он прекратил отводить взгляд, смотрят с интересом, как на препарированную лягушку.

Он хочет отмыться, и он тонет. Подниматься на поверхность совершенно не хочется.

Не всплывай.

Открой рот пошире и вдохни полной грудью.

Перебори себя и, возможно, когда твой инстинкт самосохранения включится, будет уже поздно.

Гул воды, добравшийся до барабанных перепонок, звучит одобряюще нежно.

Тело сводит судорогой, он отталкивается пятками, буквально выпрыгивает к воздуху. Попавшая в нос вода стекает по гортани обжигающей струйкой.

Из гор пены на него смотрит полупрозрачное детское личико в огромных круглых очках.

Высокие хвостики, совсем малышка.

— Я не хочу умирать, — он шепчет это настолько тихо, что не уверен, действительно ли произносит вслух.

Девчонка вспрыгивает на противоположный бортик ванны, болтает ногами.

— А я вот умерла, — она накручивает прядку на палец, улыбается, демонстрируя скобы на зубах, — знаешь, это совершенно не страшно.

Его слезные железы не согласны с текущим уровнем воды в бассейне и не собираются считаться с его мнением на этот счет. Он вдавливает ладони в лицо, стараясь удержать рвущиеся хриплые всхлипы.

Лорд не удостаивает Драко больше, чем кивком, но настаивает на его присутствии на каждом из собраний.

Цикличность его мыслей — смыкающаяся над макушкой вода.

Жизнь переоценена, и никто не обещал что избавление от страданий — ее продолжение. И хотя, к несчастью, ты знаешь, что смерть тоже не гарант спасения, разве не стоит попробовать?

Сдайся.

Не всплывай.

Lakey inspired — Fast Lane

Homeshake — Not U. Every single thing

__________________________________________

— Ни за что на свете! — бьет кулаком по столу твоя кузина, стоя в окружении поддакивающих сердобольных родственниц. Тушь размазана, на запястьях — черные следы от пальцев. — Я никогда к нему не вернусь! Нет!

Правильное, даже похвальное решение, если не брать во внимание, что меньше чем через месяц ты в очередной раз выкинешь в корзину ее тисненое приглашение на годовщину свадьбы.

— Нет, нет, нет! — твой друг предлагает уйти из гостиной в комнату, ты соглашаешься, старательно притворяясь глухим, пока идешь по коридору. — Я обещаю, я больше этого не допущу!

Сдавленные злые смешки ты тоже игнорируешь, тебе нечего предложить мальчишке, переезжающему третий раз за год, потому что его погрязший в долговых обязательствах отец завтра снова наденет "счастливые туфли для покера". И пока ты обдумываешь, насколько уместно смеяться над шутками о том, что если достаточно расширить пространство, можно просто жить в сундуке, входная дверь звучно хлопает.

— Больше не буду, — ты сам, потирая зудящий от материнского подзатыльника затылок, заключаешь с собой соглашение. Скомканная пачка, оставляя за собой след из табачных крошек, недальновидно отправляется в камин, а торопливое Агуаменти — грязную, растекающуюся по паркету лужу.

Первый шаг сделан. Вырежи из картона звездочку, приклей себе на лоб. Не забудь сделать то же самое с еще запакованным блоком в нижнем ящике комода.

Одна из самых обидных ловушек, расставленных самому себе — считать, что после твердо сказанного "нет", в которое ты сам поверишь, не нужно прилагать усилия, чтобы его придерживаться.

В реальном мире — вторник, обед и обратный отсчет до Рождественских каникул, наступающих через восемь дней. А он с красными от лопнувших капилляров глазами. Шипит на треснувшую раковину, которая, несмотря на смену тона и разные положения прижатого к небу языка, неизменно остается рукомойником.

Что он себе там наобещал?

Драко плещет в лицо ледяной водой, чиркает зажигалкой: приятная холодящая тяжесть в ладони, полуистершаяся гравировка, пара царапин на металлической крышечке — он не знает, откуда она взялась, — сплевывает отдающую железом розоватую слюну.

Стоит заказать подарки, написать матери, чтобы не украшала елку без него, начать паковать чемоданы, испепелить к чертям все календари.

Драко — загнанная в угол ощерившаяся псина.

Прозрачный яд в крохотной колбочке жжется в потайном кармане его мантии с левой стороны, пускает свербящие импульсы прямо к сердцу. Северусу почаще бы менять пароли, ему — придумать что-то более оригинальное.

Он обещал себе не сожалеть, но, в отличие от Империо, эти слова не имеют физической силы. Они — обоюдоострый меч в момент, когда его апатия начинает трещать по швам.

День 198 до.

Гиднора африканская испускает зловоние, с левого бока голосит об эксплуатации Нотт. Драко не может вспомнить заклинание, лишающее обоняния, и пытается растянуть предназначенную на кисть перчатку до локтя.

Четырёхлистное кожистое яйцо, не иначе как по издевке являющееся цветком, нужно постоянно гладить; узнавать, с какой силой его листья смыкаются на инородных предметах, когда это собственная конечность, совершенно не хочется.

— Ты справишься? — он оглядывает Теодора, деланно прикидывая его пригодность к такому ответственному заданию.

Парень щелкает перчаткой:

— Это, к твоему сведению, — ручки, способные отвести на небеса, они же легенда, — сует ему свои культяпки прямо к носу, Драко по ним шлепает. — Не тронь произведение искусства, плебей. Девчонки, скажите ему!

— Периодически ты противный, Тео, — траурно сообщает ему Гринграсс с противоположной стороны стола. На самом деле он ей нравится теми самыми размашистыми движениями, беспечной пошлостью, хорошо скрытым волнением.

— На кого ты меня покинул, Блейз, — вокруг шумно, поэтому он говорит это в полный голос, а растянутое «Бле-ейз» звучит в полной, к его недоумению, тишине.

— Мистер Малфой!

— Извините! — Нотт потирает ладошку о ладошку, Драко хихикает. — Чеши!

Забини не обращает на него внимания. Они продержались без одного дня месяц.

Драко с утра не прекращает сетовать об уже заказанном пироге на их годовщину.

Позволить себе замолчать — непозволительная роскошь, если он заткнется — его сорвет. Он не хотел, чтобы Блейз знал, что два с половиной месяца — критический для подавления чужой воли срок, но он выпалил именно это, и у него нет маховика времени, чтобы все исправить.

* * *

Поттер, такой же как и он чертов полуночник, так резко сворачивает вправо, что путается в собственных ногах, изгибаясь как червяк, танцующий лимбо, удерживая равновесие. Драко хрюкает и благодарит провидение за начавший движение лестничный пролет.

Ему совершенно точно не надо на четвёртый этаж, на который он со вздохами все же поднимается, чтобы начать спускаться, очкарику так же очевидно не нужно огибать прямой путь в свою спальню через коридор к старым кабинетам трансфигурации.

Они успешно разбегаются по разным углам ринга, делая вид, что никаких огораживающих пространство канатов нет, и помня, что в случае неверно приложенных усилий тебя отпружинит в центр.

Поттер не списал его со счетов, не вычеркнул из своего списка плохих ребят и, конечно же, не прекратил следить за ним. Поттер ни разу не вышел к нему в халате и домашних тапочках с волшебной палочкой наперевес.

Им определенно стоило накричать друг на друга в прошлый раз.

* * *

Мистер Малфой, зайдите ко мне.

Усталость. Он позарез как опаздывает на травологию.

Драко, задержись.

Увещевания. На руны.

Драко, я жду тебя в моем кабинете.

Снова усталость. Излишне громко хлопнувшая дверь, даже в наполненном гамом коридоре.

Драко, в мой кабинет!

На обед.

Мистер Малфой.

Мистер Малфой!

Куда угодно, если честно.

Драко.

Злость.

Черт тебя дери, Драко!

— Мистер Малфой!

Северус скрежещет зубами, непрерывно глядя ему в глаза.

Драко думает о последствиях попавшей в человека «бомбарды», раскуроченных котятах, о собственных похоронах; с кончика палочки тянется едва заметный дымок, растворяющийся среди мечущихся по классу котов, барсуков и рогатого поттеровского выпендрежника.

Северус может сколько душе угодно стачивать эмаль, бросаться яростными взглядами, и отрабатывать на нем не терпящий возражений тон. Северус — пороховая бочка, стоящая слишком близко к уже подпаленному коктейлю Молотова, они на одной волне, поэтому он это видит. Удивляется, как раньше не замечал.

— Мистер Малфой…

О чем Драко яростно не хочет задумываться, то это о причинах, осами жужжащих в голове.

Поиграем в чертовы ассоциации. Его передергивает.

Он отворачивается на радостные вопли Буллстроуд, аккурат под звучные удары колокола тянется за сумкой, вливается в толпу потянувшихся к выходу учеников.

Северус не имеет права злиться на него за отчужденность и скрытность, потому что сам не собирается быть с ним откровенным.

Если быть откровенным, его кривые хамоватые усмешки уместны.

Если быть откровенным, его крестный ему лжет. Как удачно, что он чемпион по тому, как смотреть не в ту сторону.

День 196 до.

Замкнутость пространства оправдывает себя ранним утром пятницы, и Драко, размышляющий над тем, какого цвета ленточкой перевязать сверточек Темному Лорду, радостно улыбается замершей в проеме совятни Грейнджер.

Она — чуть запыхавшаяся и совершенно не готовая встречаться с ним нос к носу. От этого "быть готовым" хочется закатить глаза. Сдерживаться приходится буквально силой.

Если применить к крайним четырем неделям слово "обычно" — то она вежливо игнорирует его: «Привет, Малфой», «Пока, Малфой», «Вот твое расписание, Малфой», а он этому потакает. Односложные ответы, никаких условно случайных возможностей, чтобы остаться наедине. Опустить заигрывания с дверным проемом — он почти что не навязывался.

И это было так… Как нормальная школьная жизнь, в которой можно, поддавшись течению, делать вид, что ничего не произошло. Вот как.

Он собирался продолжать в том же духе.

Ограничиться пожеланием любого времени суток, враз ставшего самым добрым, но мечтающая провалиться сквозь землю Грейнджер, отплевывающаяся от набившихся в рот порывом ветра волос, выглядит чересчур весело, соблазнительно и ищущей, как смыться.

Чего доброго, сейчас начнет пятиться, а там ступени.

Он уверен что несчастные случаи именно вот так и происходят, а значит, он обязан это предотвратить.

И вот это уже гадко и неправильно. Чертовой улыбкой, бессознательно подавшимся вперед телом, одной только сформировавшейся мыслью.

Потому что усредненное расстояние в сотню метров — оптимальное решение; если перефразировать, звучит как "Делай, что хочешь, но не ставь вопрос ребром!"

Потому что, когда говоришь себе, что в нужный момент ты обязательно сможешь поступить правильно, ты откровенно врешь себе, надеясь, что момент наступит в ближайшее никогда.

Потому что, если говорить откровенно, он крупно налажал еще когда впервые с ней заговорил. Ни капли не раскаялся, продолжил, и, если резюмировать, — он не тот человек, над словами которого ей когда-либо в жизни стоило смеяться.

Он обернется ей гигантским чувством вины.

И да, они оба подозревали все это, но теперь у одного появились более чем прямые доказательства.

Они всегда были.

И что прикажете с этим делать?

Утро солнечное, все вокруг будто высвечено на пару тонов от реальности. Природа любит подъебки, а лучики — путаться у Грейнджер в волосах. Прядки красиво блестят, иногда она их выпрямляет, и Драко находит это преступлением.

Все это было возможно только потому, что он ведь изначально был не совсем тем, за кого она принимала его, да?

Блядь, Драко, говори прямо!

Его внутреннее я, то, что самое грязное, язвительное и правдивое, одобрительно ухмыляется. Подбадривающие похлопывания по плечу практически осязаемы.

Привет, Гермиона. Хорошо выглядишь. Извини, если мое признание смутило тебя, но я действительно без ума от тебя. Кстати, я считаю, что если я хочу продолжить хотя бы разговаривать с тобой, то должен поделиться с тобой некоторой информацией, я думаю это будет правильно, — какой длины должна быть пауза, чтобы привлечь внимание собеседника, а не скатиться в драматизм? — Помнишь, на втором развороте "Пророка" как-то в октябре была маленькая колоночка, повествующая о героической и трагичной смерти некоего О. Тревиса? Так вот, они сделали ее такой маленькой, потому что не хотели раздувать историю по поводу местонахождения его останков, а еще это я его убил. Я не хотел, Грейнджер, правда, я пытался остаться в живых. Но он убил моего друга, поэтому я не сожалею о его смерти. Это, пожалуй, ты тоже должна знать.

Он должен сказать что-то подобное, если хочет, чтобы все было действительно честно.

Это и еще много чего. О том, что должен прикончить, о Боже, как нелепо это звучит, Дамблдора; о девочке Кэти и ненадежности бумажных пакетов; о том, что его мать — в заложниках в собственном доме; что его отца отделяет от смерти один удар судейского молотка или целостность стен Азкабана; что все это никак не влияет на то, что она ему нравится.

Он хочет.

А еще он хочет быть тем Драко, который существует в их с Грейнджер воображении.

— Привет, Гермиона, мне нравятся твои кудряшки, — его голос не дрожит, он веселый и ровный.

Ирония — в чистейшей искренности обоих желаний и отсутствии молнии с разверзшихся небес.

Вечером, взяв на себя эту роль, Блейз скажет ему, что он — Драко — мудак. Что никакие оправдания о его чертовых проблемах не работают. Что так не поступают с той, в кого ты влюблен.

Его губы сухие, и на нижней есть маленькая ранка, ему хочется их облизать, но это будет выглядеть нервно.

Забини — идиот. Забини — чертова мать Тереза. Вбил себе в голову идею с четким лозунгом "Сделай как лучше", так что впору разворачивать транспаранты. Решил, что озарения случаются исключительно у него, и беспрестанно проповедует. По его мнению, не стоит никого брать за руку, когда ты уже разбежался для прыжка над бездной без другого берега, ох, ну как же неожиданно. По мнению Драко, ему стоило бы выбрать любое другое хобби, потому что это никуда не годится, и он уже всех порядком заебал.

В том, как она смотрит, — все тот же очаровывающий своей несостыковкой с реальностью огонечек заинтересованности. С таким взглядом впервые пробуют курить, бегают на свидания с парнем лучшей подружки. С такими едва прикрытыми в деланой усталости глазами лгут и, как очевидно, им — этим взглядом — одаривают тех, кто сваливается как снег на голову со своей непрошенной любовью, от которой теперь не знаешь, куда деться.

Так смотрят, когда на самом деле уже себя поругали, а значит разрешили.

Все просто.

Так уж вышло, что она у тебя, Грейнджер, есть.

Расслабься. Выдохни.

Бери, если этого хочешь.

Она всегда может сказать: "Отвали от меня, Малфой". И он сдастся, не доставит ей больше тех неудобств, на которые она даст ему свое сомнительное согласие.

— Привет, — говорит Грейнджер, и его улыбка становится еще немножечко шире.

Можно улыбаться. Улыбаться и быть подлецом.

На деле, мы всегда понимаем, когда поступаем плохо. Это — его аргумент, на который Забини неизменно нечего возразить. Это — необходимая истина. Почему бы ей не закрепить это на его примере из сотен других?

Человек обречен на свободу и вынужден бороться с миром за смысл своего существования.

Он отлипает от оконного проема, вытаскивая бархатный мешочек из кармана. Ей все еще неловко, и все, что он может предложить, — так это еще немного ухудшить ситуацию.

Удивительно, что может. Как тут не перенести ответственность на саму судьбу?

— Как удачно я засмотрелся на природу, — он протягивает мешочек ей, — это тебе.

Грейнджер смотрит на его руку так, будто она превратилась в фонарик зубастой глубоководной рыбины со страниц справочника о чудовищах. Какая проницательная. Страх облизывает холодком между лопатками, поднимается к затылку.

А потом она поднимает глаза, и их взгляды сталкиваются.

А потом у него мурашки, и собственное дыхание кажется чересчур громким, потому что Грейнджер его, похоже, затаила.

А потом дошедшая до апогея напряженность лопается натянутой стрункой: с предательски дрожащими уголками губ, растягивая гласные, отчего его фамилия звучит вздохом облегчения, она произносит:

— Малфо-ой, — и Драко готов заорать от радости. — Спасибо. Какой повод в этот раз?

Она красивая, немного взволнованная, немного раздосадованная, что из-за заминки это так очевидно. С искрящимися золотинками в глазах, веснушками и грозящим свалиться с плеч раскрутившимся шарфом.

Ладонь буквально зудит от желания схватить ее пальцы, когда они оказываются близко. Бухнуться на колени и долго-долго извиняться.

— Пятидесятый день снега? День твердых сортов сыра? Рождество пришло немного пораньше? — извиняться за то, что такой чертов эгоист. За то, что лишает ее возможности видеть в нем врага.

За то, что все, очевидно, закончится очень банально.

За то, что он мог бы поступить правильно.

Он мог бы сработать на хреновенькое такое, жалкое опережение. Он мог бы пойти к Дамблдору.

Когда Грейнджер оказывается достаточно близко, это кажется чуть более возможным.

— Это смущает, знаешь? — она дожидается его кивка, хихикает. Он, очевидно, умудряется выглядеть довольным. — Зачем?

Если б он не смотрел на нее сейчас, то Грейнджер непременно укусила бы себя за язык.

— Это же приятно, Гермиона, — она огибает его, проходя к жердочкам совятни. Драко провожает взглядом покачивающийся краешек красно-желтого шарфа, прикусывает губу.

А из директорской башни прямиком в аврорат. Глотать веритасерум и каяться. Он выгребет из Гринготтса все подчистую, он предложит сдать мэнор. Будет уповать на удачу, гордыню и жадность. На то, что у него окажется то, что будет кому-то выгодно.

— Тебе или мне? — она привязывает пухленький конверт к лапке, осторожно гладит по макушке похожую на шарик серую сову.

У этого плана слишком много изъянов.

Например, может так оказаться, что сторонники Лорда будут расторопнее и преданнее. Их нет в министерстве — смешно. Допускать хотя бы вероятность, что их нет в аврорате — еще смешнее.

— Предполагалось, что будет обоюдно, — кого он обманывает? Все закончится раньше. Когда приходишь к директору с признанием в Империусе и Аваде, ты перестаешь быть его учеником. А еще теряешь возможность присылать цветы и всякую прочую чепуху. — У меня есть невероятно важная информация.

Она выпускает птицу и разворачивается к нему.

— Я тебя слушаю.

Грейнджер те же шестнадцать лет, что и ему, только поэтому все это и возможно.

Потому, что если тебе и хочется чего-то в шестнадцать, так это понимания, влюбленности и маленьких тайн, делающих вас двоих самыми особенными в этом мире. Потому что ты просто не можешь воспринимать признавшегося тебе в любви мальчишку, как опасность. Даже если так оно и есть.

— Поттера собираются отравить, — вот этот секретик, правда, под определение не совсем попадает, ее рука замирает в миллиметре от сведенного неподдельным ужасом лица. — Любовью, Грейнджер! Жидкой и в шоколадных конфетках, не паникуй.

Он свой язык не будет прикусывать, он его сразу отожрет. Придурок.

— О мой Бог, — протягивает Грейнджер. Облегчение, возмущение — у нее слишком живая мимика, притягивавшая даже тогда, когда обмен оскорблениями составлял сто процентов их общения.— Кто?

— Ну, ее зовут, ммм, Рамона? Нет. Ромильда, — ее брови сходятся на переносице, а потом она слегка постанывает. Он честно старается, чтобы речь была четкой, но проигрывает собственным смешкам. — Гермиона, брось, никогда не поверю, что у Поттера это в первый раз.

— Представь себе! — она всплескивает руками, не хватает только гигантской вывески "очередная головная боль". — Ну а сколько раз пытались влюбить тебя?

— Так, посмотрим. Впервые это случилось еще в тринадцать, — он принимается загибать пальцы, Грейнджер округляет глаза, — пару раз на четвертом курсе, между прочим, это была знойная красотка с седьмого курса Когтеврана, и когда в прошлом году мы ездили в Париж, и ещё одна там тоже была...

— Нет, пожалуйста, пусть это будет старая дряхлая карга, — она перебивает его, выставляя вперед одну руку; этот второй раз в жизни, когда он видит такую широкую ее улыбку, оказывается таким же ярким, — а то слишком уж тебе везет!

— Могу ли я хотя бы назвать ее томной черной вдовой, хорошо сохранившейся для своих лет? — Грейнджер мотает головой. — А если у нее была огромная бородавка на носу?

Она смеется. Не поднимает тему его ночных караулов у своей спальни; те восемь минут, что они проводят в этой полной уханья башне до того, как их прерывает девочка, нацепившая на уши сливы, кажутся ему всеми пропавшими из сознания часами.

Его «Хорошего дня, Гермиона!» слишком уж жизнерадостное.

Сердце стучит как бешеное, а собственная низкопробность остается горько-сладким привкусом во рту.

* * *

Блейз говорит, что он — жирный энергососущий вампирюга, приклеившийся к Грейнджер из-за своего паразитического одиночества.

Драко шлет его нахер и делает не достигшую успеха попытку попасть подушкой. Подушка прилетает на покрывало рядом с сидящим в позе лотоса Ноттом, облизывающим бумагу для самокруток. Все рассыпается по кровати.

— Ты просто знаешь, что я прав! — пялится с чувством выполненного долга, придурочный. Драко делает вид, что привстает.

Это эгоистично, это нечестно, он не может надеяться, что однажды, когда, вероятнее всего, он уже будет слишком мертв, чтобы объясниться, Грейнджер поймет, что у него не было никаких скрытых мотивов, кроме тех, что прямо на поверхности.

— Вы оба такие душнилы, — завывает Теодор.

Он не может, но именно это и делает.

* * *

Твой друг, опасливо косясь, отсаживается от тебя. И пока ты застыл, раскладывая по парте учебники под тоскливый и невнятный бубнеж о том, что мать запретила ему быть к тебе чересчур близко, в твоей грудной клетке что-то с силой проводят по наждачной бумаге.

Провожая его взглядом, неосознанно пялишься на неожиданно длинную парту. Толкаться локтями было совершенно не обязательно.

Этот случай будет отличаться от множества других, которые только сейчас встают у тебя собранным пазлом перед глазами, тем, что ты не напишешь о нем отцу, не выпалишь через камин матери. Ты сделаешь вид, что этого не произошло, и твои друзья, наблюдавшие за этим в первых рядах, сделают то же самое.

Отдернутые от раскаленной добела сковороды обожжённые пальцы, впервые ободранные колени; ты не знал, что ребра могут болеть, но — первое падение с метлы, расставившее все по своим местам.

Брошенный на пустой стул опустевший взгляд, уместная тавтология и твое первое знакомство с тезисом о том, что боль бывает многогранна.

Первое. И далеко не последнее.

Стягиваешь одеяло с кровати, кутаясь в него, сидя в нише между матрасом и ножками стола.

День 195 до.

Драко избегает "Трех метел" и всего, что находится поблизости. На улице буря, застигшая его в книжном. И он прожигает время, рассматривая картинки в справочнике проклятий и сестричку Дафны, пытающуюся дотянуться до любого тома, находящегося немного выше возможного. Минут пять назад она делала те же безуспешные попытки в паре метров от этой полки. Потом оглянулась и решила, что ему не видно.

Ему видно. Ему скучно и страшно.

— Какую?

— Вот эту, — она указывает на томик в синем кожаном переплете, потому что смотрит на его лицо вместо полки. "Разведение Глизней", какая прелесть.

— Итак, собираешься вырастить гигантскую улитку? — Астория выдергивает книгу у него из рук, пробегая по обложке взглядом.

— Нет, — она смеется, у нее красивая улыбка с белоснежными ровными зубками под пухлыми губами. — Я промахнулась в выборе.

— Еще одна попытка? — он возвращает книгу на место.

Глупый Забини.

— Не стоит, я не собиралась ее читать, — она оглядывается на дверь. За стеклом молния освещает погруженную во мрак пустынную улицу. — Я собиралась позвать тебя куда-нибудь, просто...

Девушка замолкает, не желая перекрикивать раскаты грома.

— Просто пошла обходным путем? — он заканчивает за нее, она хихикает и кивает.

— Но ты меня раскрыл, да. Если добежать до следующего переулка, то там будут черничные кексы.

Порыв ветра заставляет стекла задрожать. Он скептически оглядывает дверь.

— Ты настолько хочешь булок?

— Кексов, — поправляет она, застегивая пуговицы на пальто. — О, да!

* * *

Они оказываются завалены снежной крупой с головы до ног, кексы — действительно вкусными, Астория — болтливой и веселой.

Окутанный сладкими запахами, растворяясь в неприлично мягком диване, Драко улыбается, болтает всякую ерунду, отчего она смеется и периодически говорит ему, что, когда чашка около ее губ, стоит делать паузы.

Тепло, уют и очевидная сублимация.

Проходит как минимум пара часов, когда он понимает, что разыгравшаяся буря и не собирается заканчиваться, а бросающая взгляды на часы девушка собирается с мыслями.

— Пойдешь со мной на Рождественский бал?

У нее гладкие тяжелые волосы, чересчур нежная кожа. Он узнал это, смахивая сорвавшийся с навеса снег с ее щек. Задержал пальцы немного дольше приличного и заправил за ухо выбившуюся прядь.

— Нет, — слегка сжимает лежащую на вельветовой обивке ладонь, зацепляет выступающие полосочки ногтями. — Я на него не пойду и... Астория, у меня есть девушка.

— Да? — она недоверчиво его оглядывает. Какую жизнь он вел последние месяцы, если смотреть со стороны? — Тогда ты, очевидно, скрываешься.

Он хихикает, кивает.

— У меня есть девушка, которая мне нравится, — он хотел бы сходить с ней на бал, встретить с ней Рождество, хотел бы сидеть здесь с ней, взять ее за руку. Это обычные человеческие желания, а он — бунтующий подросток. — Возможно, это даже взаимно.

— Так еще более нечестно! — она смеется, подпирает щеку кулачком. — Возможно?

Ему хочется запустить пальцы в спутанные кудряшки, натянуть прядки, массируя кожу подушечками пальцев. Ему хочется выровнять сбившееся дыхание

Мир вообще патологически несправедливая штука, тут Драко и возразить-то нечего.

Ему стоит проводить Асторию до их гостиной, окружить себя людьми, занять чем-то руки.

Чего ему делать не стоит, так это сворачивать к гребанному лазу, сидеть три часа в подполе, ожидая, когда звуки наверху окончательно стихнут, каждую минуту обрывая себя в желании повернуть назад, и, конечно же, ему не стоит интересоваться именем того, кто забрал его рождественский подарок.

Меньше знаешь — крепче спишь.

Верное замечание. Он не может сомкнуть веки дольше, чем на десять секунд.

* * *

Любая цепочка из мыслей, которую он выстраивает в голове, сводится к тому, о чем думать не хочется. От темноты возникает ощущение липкости и страха. Драко зажигает на тридцать-сорок свечей больше нужного, пытается читать, левитирует кровать к дальней стене, меняет цвет белья на сиреневый.

Все дело в трусости?

В том, что он, очевидно, никогда не верил в то, что делает? В нарастающем презрении к самому себе за то, что стоящая на кону жизнь собственной семьи — недостаточное основание, чтобы не рыпаться?

В том, что он, очевидно, совершенно не в той ситуации, где можно надеяться хоть на какой-то мало-мальски хороший исход?

Он оказался второстепенным героем в книге про самого себя. Когда шибанутый на всю голову Барти превратил его в хорька, нужно было сматываться в Запретный лес.

День 194 до.

— Нет, — бросает он Блейзу.

— Что "нет"? — Забини отрывается от пожелтевших страниц, смотрит на него поверх наложенных один на другой томиков. Грейнджер тоже строит из книг стены, как принцесса в башне, ей-богу.

— Это не из-за того, что мне одиноко, — парень откидывается на спинку стула, скрещивает руки.

— Какую очередную хренотень ты вычудил, чтобы это понять? — Драко копирует его позу, Блейз возмущенно хмыкает.

— Эй, может, ты просто порадуешься за меня? — Да, черт возьми! — Смотри, я тебе подскажу: "Очень рад, дорогой Драко, что твои чувства чисты и искренни".

Последнее он практически напевает.

Если бы они не были в библиотеке, Забини бы ему двинул. Блейз злится на то, что он может сделать — и обязательно сделает — больно девушке, которая ему же и нравится.

Как мило.

— А сейчас вы недовольны больше, "падре", общим планом или частной ситуацией?

— Иди в задницу, Драко, — рявкает он, студенты за соседними столиками оглядываются на них.

На самом деле, Блейз тоже понятия не имеет, что делать, а советы через отрицание не имеют смысла. Показное благородство, на которое, будучи плохим парнем, ты теряешь всякие права.

Восемь секунд, тридцать восемь часов, его беспрестанно трясёт.

* * *

Панси теребит его плечо, гладит по волосам. Ломота в теле, кожаная обивка дивана с впившимися в щеку заклепками, перед с трудом продранными глазами потухший камин.

Он пытается улыбнуться в ответ на ее настороженный взгляд. Паркинсон хочет спросить, чем она может ему помочь, что может сделать, хочет сказать ему, что она наверняка его любит.

Он тянет ее руки, практически роняя на себя, так что ее лицо утыкается в ложбинку между шеей и плечом, легонько стукается зубами о косточку ключицы. Его объятья больше похожи на капкан.

— Семь утра, Драко, — Панси шепчет, обжигает дыханием кожу, запуская волну мурашек, — семь утра и...

Он сдавливает ее плечи, стараясь унять дрожь.

День 191 до.

Всеобщее оживление, радостные лица, бессмысленные, перетекающие в пожелания и напутствия лекции.

Он держится на трансфигурации и сдвоенных заклинаниях чертовски отвратительно, потому что Панси сдавливает его пальцы с периодичностью в пару минут. Он хватается за ее руку, как утопающий. Размазывает еду по тарелке на обеде. Практически ныряет в едкий дым от того бульона, что в его котле вместо развоплощающей настойки, у него льются слезы, и нет другого способа чтобы скрыть это.

Все дело в мнимой близости, в физической досягаемости, все дело в сотне шагов, нескольких лестничных пролетах, парочке заклятий. Он может все исправить, может пробраться в кабинет, может отменить собственноручно вынесенный смертный приговор. Это иррациональная, лишенная всякой логики возможность плавит ему мозг.

Трет ладони под брызжущей от напора на мантию водой. Кровоточащие костяшки с размокшими болячками горят, на покрасневших пальцах склизкое ощущение, разваливающееся на два тонких кусочка мыло выскальзывает из них.

Взбесившиеся минуты щелкают застежкой на браслете с пожирающей свой хвост змеей. Он чувствует на себе впившийся несуществующий взгляд, душащее ощущение чьего-то присутствия.

Что он там себе наобещал?

Драко щелкает зажигалкой.

Еще одна, не менее важная оплошность в договорах с самим собой — считать, что именно у тебя была веская причина, чтобы передумать.

Его паника — как оборотень, в полную силу выпускает когти ближе к двенадцати. А он — самонадеянный ребенок, что недальновидно оказывается один на один с самим собой.

В гребаном коридоре, ведущем к рождественской вечеринке Слизнорта.

Это бессмыслица. Шансы, что старик поставит купленную бутылку в сервант или на полку над камином, что он окажется в гостиной, что, максимально отыгрывая неловкость, у него получится ее разбить — ничтожны. Чертовски малы, их попросту не существует.

Ему не нужно этого делать. Даже пытаться. Если он сделает хоть еще один шаг, это будет ошибкой. Каждый его шаг — ошибка, стороны не имеют никакого значения.

Шах и мат, а он чертова пешка с облезлой краской.

Драко переводит взгляд от стелящейся по полу дорожки света на колыхнувшееся пламя факела, проводит влажными ладонями по бедрам. Возможность выбора чертовски переоценена.

У его ног мяукает кошка.

* * *

Снейп, стальной хваткой вцепившийся в левую руку чуть выше локтя, разворачивая его, впечатывает лопатками в стену. Выступающий край камня оставляет ссадину на шее чуть выше шестого позвонка, горящий отчаянием взгляд чертит жгучую линию на сердце.

Он не хочет этого видеть, не хочет понимать. Стоящая комом у горла детская любовь не позволяет сомкнуть руки у бледного горла. Северус кричит о подозрениях, о глупости, об ответственности, что Драко так беспечно отвергает. Черные волосы спутались, синюшные тени под глазами кажутся глубокими провалами. Северус кричит о предательстве.

— Наябедничайте на меня Дамблдору! — вопит он в ответ, отшвыривая внезапно ставшее податливым тело.

Он ждет удара, раздирающей сознание легилименции, жаждет хотя бы гримасы недоумения.

Ему хочется разрыдаться.

Вцепиться в лацканы мантии, стереть это выражение побитой собаки с лица человека, что всю его сознательную жизнь был на его стороне. Вопить гребанное "почему", срывая связки.

Северус говорит об умении притворяться.

Сука!

Он исходит ядом ненависти, разъедающим его изнутри, осклабившись, несет откровенную чепуху. Кричит о славе с истеричными смешками. Драко готов сказать что угодно, лишь бы прекратить. Что угодно, лишь бы…

Северус говорит о его отце, умолкая на полуслове.

Когда в тебе что-то обрывается — ты это слышишь.

* * *

Ноги приносят его на Астрономическую башню.

Высохшие дорожки слез стягивают лицо, тело согревает магия, ночь безветренная. Привалившись к проему внешней арки, Драко рассматривает летящие с высветленного луной неба снежные хлопья. Ловит самые большие, топя их на ладони.

Мысли, придавленные толщиной не зависящего от него спокойствия, а оттого утратившие способность его задеть, строчки на пятом развороте ежедневной газеты. То ли у его эмоционального запаса есть лимит на день, то ли это вырабатывается иммунитет. А возможно, это то, что называют трезвым взглядом на ситуацию.

Мигающий насыщенно рыжим светом огонек в окне хижины, протоптанные среди сугробов дорожки. Драко думает о горячем какао, сражениях снежками, извечно морщащемся Блейзе, впадающем в ворчливую меланхолию, стоит температуре опуститься чуть ниже отметки в десять градусов; о шерстяном шарфе, которым мать, не слушая его пререкания, обвивала его шею в последний год до его поступления в Хогвартс, дико колючем и по-дурацки небесно-голубом. О том, что ему, вероятно, гораздо раньше стоило бы задуматься над тем, чтобы вырасти хорошим человеком.

Вытаскивает из пачки сигарету, зажимает влажный — от превратившегося на пальцах в воду снега — фильтр губами, поглаживает в кармане зажигалку. Откидывает голову вверх, вжимаясь затылком в камень.

Хочется замереть так навечно, окаменеть, как упустившие из виду солнечные лучи тролли из сказок, покрыться мхом.

Рявкнуть "обливиейт" и начать все с чистого листа.

Даже когда все крайне паршиво, когда не находишь в себе сил встать с кровати или впихнуть в себя ложку супа, когда абсолютно одинок и ничего не предвещает забрезжившего рассвета, глубоко внутри себя веришь, что это просто такой день, а завтра все обязательно станет нормально.

Что завтра, открыв глаза, обязательно проснешься в том мире, где все в полнейшем порядке. Твоя семья, твои друзья, твоя жизнь, в которой самая плохая новость — пролитый на рубашку кофе.

Плевать, если сегодня нет ничего, кроме боли, отчаяния и вины. Завтра это должно пройти, должно же пройти когда-нибудь?

Почему же не завтра?

Смешки выходят донельзя мрачные, он щелкает о кремень, поднося трепещущий жаркий огонек к глазам, и не успевает прикурить, оборачиваясь на тихие торопливые шаги.

Она в мантии, кроссовках и с голыми ногами. Драко хихикает, подпаливает табак и машет ладонью.

В жизни часто складывается не так, как ожидаешь. Сплошь и рядом, если честно.

Почему же не сегодня?

Выбившиеся из уложенных волос пряди, румянец на щечках, она оглядывая его с головы до ног, со скользящим в движениях облегчением откидывается на парапет напротив.

Решила, что он прыгать отсюда собрался?

— Ты бежала сюда? — он весьма тактично обходит тему, как она вообще его нашла. — Беспокоилась обо мне? Мне очень приятно.

Чуть отклоняется, заглядывая за перила. Ее пальцы разглаживают несуществующую складку на мантии, нос чуточку морщится, она облизывает губы.

Именно так и подумала, да.

Нет здесь ничего нормального.

— Ты выглядел... жутко, — спотыкается о слово, смотрит чуть левее его лица, ее голос звучит чуть извиняющеся, совершенно уместно радостно.

Он смог сделать ее чуточку счастливей. Потрясающе.

— А я тебя там не видел, — он в принципе не так уж и много успел разглядеть. В основном его внимание было сосредоточено на лихорадочном обшаривании стен. И Северусе.

Она переводит взгляд ему под ноги, сдерживает смех.

— Я пряталась, — Драко вскидывает брови, Грейнджер цвета спелых помидоров наконец-то решает посмотреть ему прямо в глаза, — я пригласила Маклаггена на вечеринку… Он похож на репей.

— Необдуманный шаг, — соглашается Драко. — Хочешь, вызову его на дуэль?

— Если тебя это не затруднит, — она кивает, прикладывает ладонь к своему лицу, смеется, прикусывает кожу на косточке. — Какой кошма-ар...

Он фантазирует о том, как они могли бы встречаться каждый вечер. В его сопливых мечтах она протягивает ладошку с чуть согнутыми пальцами, оставляя за ним возможность ее поцеловать, и, прибавляя уверенность, декламирует: Гермиона Грейнджер.

В его мечтах он слишком далеко от реальности и несказанно удивлен, что словари еще не перевели ее имя, как мисс Совершенство.

— Ни капельки! — возражает он. Грейнджер — его судорожные вздохи перед смертью. А кислород пьянит.

Блейз, возможно, не так уж и не прав в его вампиризме. Она с этими своими улыбками, торопливостью в движениях, беспечной смелостью и неподдельной верой в добро — будто пропитана самой жизнью.

Звучит ужасно приторно.

Завтра все станет только хуже. Дверь его собственного дома — портал в ад. И, хочешь — не хочешь, ее придется открыть.

Он не хочет, какая неожиданность. Все его фантазии не выдержат соприкосновений с реальным миром

Она так внимательно изучает его лицо, что Драко хочется спросить, что же она там такое увидела. Дурацкий вопрос, он, очевидно, не лучший собеседник этим вечером. Не находит ничего лучше, чем подмигнуть.

Ее губы дергаются в немного нервной улыбке проходящего адреналина.

— Когда ты сказал… — осекается, не отрывая взгляда. Он чувствует себя смертельно усталым, будто бы обнаженным и застывшим на минном поле. Она скажет что-то о его признании, и цепная реакция устроит грандиозный фейерверк. — Сказал, что мне тут не место... Почему ты это сказал?

А, вот оно что.

Расплетает скрещенные ноги, скользит лопатками чуть ниже. Запускает руки в карманы в поисках сигарет.

— Потому что страх — лучшая мотивация, Гермиона. А ты совсем забыла, как бояться. — Курение — привычка невротика, он затягивается. — А не продолжил я, потому что я тот еще эгоист.

Будь Грейнджер чуточку поумнее или менее самонадеянна, она обозвала бы его ебанутым идиотом и, ежась, ушла бы спать, и была бы абсолютно права. И, пожалуй, не была бы собой, потому что она не делает этого.

Она вытягивает к нему руку с непроницаемым выражением на лице и прищуренными глазами. Драко давится дымом, у Гермионы Грейнджер не бывает непроницаемых лиц.

— Ты думала, что ты выглядишь крутой, да? — он хохочет, она вытаскивает сигарету из его пальцев, ему хочется избито пошутить про непрямые поцелуи, — Фу! Курящая Грейнджер, какое непотребство! Что скажет мамочка?

Тысяча лишних звуков.

— Фу! Курящий Малфой! — она вторит его смешкам, высокопарно грозит пальцем, — Что скажут твои достопочтенные родственники?

— Похвалят, конечно же, — пробует затянуться, морщится, высовывает кончик языка.

— Мне было интересно, что ты в этом находишь, — это и многое другое, то, что она, растягивая время пустой болтовней, не решается спросить. — Да и куришь ты кошмарно часто.

— Это потому, что я нервничаю, — она останавливает ладонь в паре сантиметров от лица, Драко думает, что не носить с собой колдоаппарат — невосполнимая ошибка, — из-за тебя.

Грейнджер усмехается одной из тех Усмешек, для которых не нужно быть экспертом в психологии эмоций, чтобы понять, что они отлично вписываются под фразу типа: "Ну, давай посмотрим, насколько ты сможешь завраться".

Она улыбалась мне, улыбалась и курила мои сигареты, потому что именно я был тем, рядом с кем она не думала, что выглядит глупо. Вот за это я и продал королевство, не обессудьте.

Отводит ладонь к бедру, рассматривает подсвеченную тлеющим огоньком кожу.

— Я вовсе не забыла, что значит бояться, — она говорит это больше его туфлям, чем ему, спохватывается, повышая голос. — Ты был похож на мафиози, когда про это сказал.

Она фыркает, неопределенно помахивает рукой.

— Это потому, что ты все время ходишь в костюме, и раньше зализывал волосы...

Хорошее определение, вся эта общность и показательные линчевания отступников. Хотя, вместо семьи и клана, он, скорее, обозвал бы свою организацию Клубом Социально Опасных Ушлепков.

Грейнджер, чертящая кружочки из дыма, ушедшая в свои мысли, кажется какой-то слишком тонкой, почти эфемерной в наползающих тенях. Драко хочется до нее дотронуться, получить тактильные подтверждения, что не потерялся в закоулках собственного воображения.

Она выбрала плохой вечер, чтобы что-то обсуждать с ним.

— Я и есть мафиози, Гермиона. — И совсем не потому, что хожу в костюмах. Этого он не говорит, но Грейнджер эти слова и не нужны.

Тишина, которая возникает в этот момент, — совершенно не то мягкое безмолвие, что пару секунд назад. Стрелка с его именем на зачарованных часах указывает аккурат между позициями Времени для того, чтобы лишить себя памяти, и Времени тушить сигарету о свой длинный, пиздец просто какой длинный, язык.

На ее лице нет удивления, чуть нахмуренные брови скорее выдают раздражение. Этакое: ну и на кой черт ты это сказал?

У него нет ответа на этот вопрос, по крайней мере, такого, который он смог бы объяснить кому-то кроме себя.

Потому что он в нее влюблен. Потому что всему тому шаткому миру, в котором он балансирует на подвесном мосту с хлипкими и скрипящими канатами вместо перил, в иллюзорной издевке спасения, скоро придет полнейший пиздец. Потому что у него уже есть целая коллекция моментов, в которые он думал, что вот теперь-то он точно докопался до истины и все понял.

— Можешь наколдовать мне кеды, если хочешь? — это не прокатывает, Драко и не надеялся.

Что принято говорить в таких ситуациях? Он забыл заглянуть в реестр правильных фраз на тот случай, когда признаешься девушке, что вместо приторного подросткового романа втягиваешь ее в дилетантскую трагедию по Шекспиру.

Извиниться, что не оправдал ее ожиданий? Они были, верно? Конечно же они были, потому что он придурок. Рассказать свою собственную слезливую историю? Мне было очень плохо, Грейнджер, очень-очень плохо. Я знаю, что всем остальным тоже, но вот такой я эгоцентричный ублюдок, в котором жертвенности на унцию не наберешь. Вот как-то так мы здесь и оказались.

Она наставляет на него палочку, Драко чуть разводит локти, расстёгнутый пиджак расходится на груди, поглубже запихивает ладони в карманы мантии, поднимать их вверх кажется позерством.

Все эти переполненные трагизмом разговорчики, его прикрытые глаза и ее подрагивающая ладонь, сжимающая палочку до побелевших костяшек, выделяющихся даже при таком, вроде как должном скрывать все эти подробности освещении — сплошное позерство, которое стоит поскорее заканчивать.

Ей, наверное, стоит его связать или вырубить. Возможно, поступить предусмотрительно и сделать все сразу. Пока он размышляет о полноте сознания после "остолбеней" и с какой части тела начинаешь чувствовать себя статуей, ступни окатывает жаром от трансфигурирующего заклинания.

Грейнджер произносит его практически беззвучно, рассеянно рассматривает результат. Прикусывает ноготь на большом пальце, поспешно убирая сжатую в кулачок ладонь от лица.

У девчонки полный кавардак в голове.

— Помогло? — она встречается с ним глазами, качает головой. — Красные, Грейнджер?..

— Гермиона?

Она закрывает лицо ладонями, зажатая между большим и указательными пальцами палочка упирается в щеку. Паника от того, что она сейчас заплачет, — тошнотворно искренняя, ему бы паниковать из-за чего-нибудь другого, например, о вечности рядом с дементорами.

Грейнджер выставляет руку вперед, когда он шагает в ее направлении, запускает пальцы в волосы, ойкая от ткнувшейся в глаз рукоятки, и хрипловато смеётся.

— Че-е-ерт, — подушечки ее пальцев упираются в ткань рубашки, сжимаются, и, когда она расслабляет ладонь, ее рука распластана по его груди. — Я так и знала, что так будет.

Конечно, знала. Но знать что-то прописной истиной — не значит быть к этому готовым. Он ведь понимал, правда же понимал.

Драко не делает шаг, она не убирает руку.

— Тебе адреналина не хватает, Грейнджер? — морщится от этого вопроса. Ко всему прочему, ей не нравится смотреть на него снизу вверх, но выпрямиться — значит оборвать это неловкое прикосновение.

— И что дальше? — он легонько пожимает плечами, стараясь его не вспугнуть.

— Можем сбежать, — он готов сесть с ней за стол переговоров. Обсудить варианты. Открыт к каждому из предложений. — Когда-нибудь была в Осаке?

Мадагаскар. Западная Сибирь. Аргентина.

Он говорит совершенно не то, она все еще здесь, потому что это, блядь, реакция на шок, ебаная защитная реакция. Совсем не потому, что она решила остаться.

— Малфой, я серьез... — она отрывает руку, Драко ловит ее пальцы. Жадность занимает не последнюю строчку в списке его пороков. — Малфой!

— Я невероятно серьезен, — серьезней, блядь, просто некуда. Ее кожа обжигающе горячая, ему хочется ее обнять, сказать какую-то совершенно банальную хренотень про то, что все обязательно будет хорошо. — Гермиона, слушай...

— Нет, — на самом деле он и не знал, что говорить, но резкость ее тона режет слух. Она выворачивает пальцы, его собственные обдает холодом. — Что тебе на самом деле от меня надо?

Чертова монументальная рукотворная глыба, на плитах который он стоит, очевидно, начинает рассыпаться, потому он чувствует эти мелкие камешки, впивающиеся в тонкую подошву, подрывающие чувство невесомости.

— Грейнджер, — он выдыхает. — Я действительно чертовски сильно в тебя...

— Малфой! Я не хочу слушать весь этот бред, я...

Ее голос срывается, и если он просил шанс, чтобы все, конечно, не исправить, но хотя бы немного подлатать, то это, определенно, он.

Сказать, что это чертова шутка, что ему было интересно, чего стоит вся эта надоевшая за шесть лет правильность, сколько времени потребуется ему, чтобы ее трахнуть, а ей — чтобы предать ненавистных ему предателя крови и обреченного сиротку. Сказать, что хотел напоследок отомстить за всю школьную жизнь, ткнуть ее носом в ее же грязь, и немного заигрался.

С кем не бывает.

Грейнджер, взирающая на него со смесью совершенно детской обиды и взрослого разочарования, определенно это примет. Назовет его ублюдком, проведет ночь в слезах, ругая себя за доверчивость, а когда соберется с мыслями, отправит сову директору, кому-то из Ордена, сразу в аврорат.

Когда у тебя нет вариантов, кроме тех, где ты делаешь кому-то больно, у тебя все равно остается возможность решить, кому именно. Даже — как именно, во весь чертов полет твоей извращенной фантазии.

Подсказка звучит довольно иронично: никакого "правильно" — нет, и правилом наименьшего зла тут не отделаешься.

Ты никогда им не отделываешься для самого себя.

Она дергается, когда он вытаскивает палочку, практически зажмуривается, когда, отведя руку в сторону, говорит "экспекто патронум", распахивает глаза.

Он полнейший мудак, от блеснувшей на ее глазах влаги и накатившей беспомощности хочется заскулить.

— Гермиона, — он слишком поспешно сокращает расстояние между ними, она отскакивает, шарахается от патронуса.

— Пошел ты к черту, Малфой! — она шипит это, всхлипывает, срывается с места, откуда-то из темноты лестницы крича, чтобы он не думал за ней идти.

Освещенная выбеленным тускнеющим светом площадка внезапно становится чертовым морозильником. Он не чувствует кончиков пальцев, оборачивается к расплывающейся фигурке с выбившимся из прически кудрявым локоном.

Он же понимал все, верно?

День 189 до.

Распахнутые раньше будильника глаза, в спешке откинутое одеяло. Шлепая босыми ногами, добегаешь до припорошённой снежинками ели.

Вчера ты поджидал около неё Санту, но наутро всё равно оказался в своей постели. Рождественское чудо... и пропавшее печенье, доказывающее это.

Шуршащая обёртка подарка, радость от исполнения заветного желания. Волшебный снег, от которого не мерзнут пальцы. Парящие в воздухе зачарованные огни, которыми невозможно обжечься. Искренние пожелания счастья от прабабушки, с которой знаком только по зачарованным портретам.

Привычная жизнь, в которой прибавляешь прилагательное «волшебный» как само собой разумеющееся — приколоченный к камину носок, в котором ревальвацией обыденности по курсу нелегитимного золотого запаса чуждых ценностей вместо сладостей насыпаны угольки.

Вдавленная в живот железная пряжка расстёгнутого ремня, оставшегося в шлейках так и не стянутых брюк. Гудящая голова, глаза — щелочки. Смутные воспоминания вечера, завершившегося сгорбленной спиной на пороге у щелкнувшей замком двери, прорвавшимися рыданиями и виски, обжигающим вкусовые рецепторы горячащей горечью, сводящим мышцы лица в гримасу, которую не от кого утаивать. Пепел, тёмными комочками скопившийся в уголках губ, ценные бумаги с неисполненными молитвами.

Сэр Кристмас слеп к своим халтурящим адептам. Правильно делает.

Драко просыпается в начале девятого, перебарывая желание зарыться обратно в накрахмаленные простыни, опускает ноги на пушистый ворс ковра, растирает ладонями лицо, вдавливает кулаки в глаза и открывает их. Моргает, в неверии уставившись перед собой, и пару минут не двигается, ожидая, когда сон отпустит его до конца.

Этого не может быть, но именно это и происходит. Будто бы всего остального не достаточно.

Прямо напротив, слепо вперив взгляд в стену позади него, стоит Эд Пьюси.

Задёрнутые молочной поволокой глаза, поджатые губы, не обошедшее стороной гниение, правая щека проваливается, на макушке запёкшаяся почерневшая кровь и прилипшая листва.

Драко не вскидывает руки в приветственном жесте, не раскрывает объятия, игнорируя протокол неожиданной встречи хороших знакомых.

Драко пробирается, волоча тело по растянувшемуся на грёбаные мили матрасу, бросается в ванную, набирая в ладони ледяную воду, погружает в неё лицо. Открывает глаза, оттягивает веки, пуская воду в глазницы и стараясь заодно промыть собственные мозги, потому что это, очевидно, галлюцинация, он просто не до конца проснулся; потому что Драко не верит в то, что, заскучав в своих уютных гробах, мёртвые наносят визиты вежливости бывшим друзьям.

Он считает про себя, чистит зубы, раздирая щетиной прикушенный бок языка, морщится и оттягивает момент, когда придётся толкнуть дверь в комнату. Она, эта чёртова массивная зачаленная деревяшка весом в целую тонну, внезапно взявшая на себя роль люка в убежище (по канонам — без дверей и окон, отступать некуда), против его воли, ехидно поскрипывая, поддается усилиям рук и побеждённых логическим мышлением противоречий.

Что ж, логическое мышление проигрывает парочку очков, потому что, размазывая по белоснежной ткани бурые ошмётки распадающихся на глазах пальцев, его бывший однокашник кутается в одеяло.

У Драко нет претензий к Пьюси, пролежав пару месяцев в промёрзшей земле, не мудрено немножечко задеревенеть.

Если его что-то немного и напрягает, так это то, что он всё ещё не упал в обморок.

* * *

Эдди — воспитанный парень, отлично знаком с правилами приличия, не остаётся в комнате без хозяина. А возможно, смерть — лучшее лекарство от мизофобии — заставляет пересмотреть понимание личного пространства.

Драко не оборачивается, но шаркающие шаги отлично резонируют с пустотой коридоров поместья, портреты молчат. Он тешит себя надеждой, что это всё ещё слишком реалистическое сновидение. Сон во сне, такое точно бывает.

Эдди — помнит правила этикета, опускается на стул напротив чуть позже него. Есть, конечно, вероятность, что всему виной заторможенность от атрофировавшихся от долгого бездействия мышц.

Эдди Пьюси мертв, Драко, его мышцы ис-тле-ва-ют.

Он утыкается в тарелку, опирая голову на стоящую на столешнице руку, придавленный этим ожидаемым откровением, шёпотом просит домовика подать вторую чашку кофе.

— Миссис Нарцисса ушла утром, — пищит Тинки, сгибаясь, чтобы заглянуть ему в лицо. Домовик в панике.

Драко тоже. Ничем не может помочь.

Эдди — вежливый навсегда молодой человек, благосклонно наклоняет голову на дребезжащее по столешнице блюдечко, не обращает внимания на пролившиеся тёмные капли, и сливающееся в невнятный поток «Прости меня».

Драко предпочёл бы, чтобы он злился или порекомендовал ему логопеда.

Драко Малфой, роняющий в кашу срывающиеся с подбородка слезы, предпочёл бы переместиться в любую другую вселенную. Подальше от скопившейся в кратере из-под ложки солоноватой лужи, расставленных на камине кованых подсвечников и внимательно пялящегося на него покойника. Куда угодно, возможно, даже спрятаться под стол.

Его неожиданное спасение — в скрипнувшей дверной створке и пустом, но реальном взгляде блёклых глаз Рудольфуса Лестрейнджа, с деланым прищуром оглядывающего то ли его, то ли предложенную привидению чашечку.

Видимо, заливающие утреннюю овсянку слезами люди — привычное зрелище для Рудольфуса; а возможно, все вокруг него внезапно стали невероятно тактичными. Так или иначе, мужчина никак не комментирует открывшуюся ему картину.

Чтобы не коситься на занятый его воображением стул, приходится прилагать усилия, приходится вытирать пошедшие пятнами мокрые щеки, не отрывая взгляда. Если б ему было дело до того, как это выглядит со стороны, то он подумал бы, что это было немного вызывающе.

Драко нет никакого дела, зашедшийся грудным смехом покойник — компания, которую страшно хочется променять на любую другую из предложенных.

Этот жест Лестрейндж тоже оставляет без внимания, но искривившая губы усмешка заставляет склониться к первому варианту.

— Если ты к маме, то не знаю, где она, — эльф склоняется к полу так рьяно и низко в ответ на отмашку в сторону остывшей жижи в чашке, что грозит набить себе шишку аккурат в середине лба.

Потомственные мазохисты.

Грейнджер вроде бы основывала какой-то фонд спасения. С ужасающе дурацким названием.

К чёрту. Хочется застонать и дать себе по лбу.

— Я знаю, и ты знаешь. Обивает пороги министерских кабинетов, — Рудольфус выстукивает одному ему известный ритм по столешнице, не торопясь прерывать зрительного контакта, — твоя мать, пацан, удивительно верная женщина.

«В противовес твоему отцу» — невысказанное окончание, повисающее в воздухе.

Рвота.

Дурацки длинное название грейджерской ассоциации складывалось именно в эту аббревиатуру, которую она печатала на разноцветных значках, не забывая их менять на разные дни недели.

Пьюси, очевидно, не нуждающийся в вербальных пояснениях, широко улыбаясь, демонстрирует почерневшие дёсны. Драко сжимает губу в плотную полоску, разрывается между выбором в сторону малинового на зелёном или всех кругляшек за раз.

— Удивительная, — просачивающиеся через преграду звуки звучат глухо. Кивок, которым сопровождает слово, получается нервным.

Вчера он зарекался о ней думать.

Рудольфуса веселит его стреляющий в пустоту взгляд, то, как откидывается на стуле. Драко старается игнорировать жёсткость спинки, желая занять больше пространства. Забавляют бесполезные попытки ощутить себя хозяином положения за собственным обеденным столом.

Вопреки выставленному напоказ безумию Беллатрикс, в её муже нет ни капли пугающего, если посмотреть на него со стороны. Обычный дядька с густой проседью в волосах и полосками мимических морщин в уголках глаз, приди он провожать Драко на вокзал перед отправлением в школу — отлично сошёл бы за чьего-то отца, с легкостью слившись с толпой.

С манерой речи, полной ехидных замечаний и привычкой игнорировать его имя, называя мальчишкой или пацаном, с широкими ладонями Рудольфус смахивает на разорённого, но не опустившего руки аристократа, познавшего тяжёлый труд в разведении… да кого угодно — от нюхлеров до шотландских пони. Обманчивое впечатление, сохраняющееся до момента, пока Лестрейндж не решает сбросить его с себя, словно жмущую в плечах износившуюся куртку, растягивая в усмешке губы или доставая палочку. Эти два действия зачастую идут в комплекте.

Его названный дядюшка прекрасно понимает, какое впечатление оказывает на людей, которым довелось пережить момент его метаморфозы в роли свидетелей и узнать его чуточку получше. Вполне себе получает удовольствие от этого.

Незаменимый навык в его призвании.

— Удивительная, — пальцы сжимаются на ручке кофейной чашечки, сустав на указательном пальце щёлкает, Драко хочется встряхнуть ладонью. — Преданность у Блэков — семейная черта.

Как и неумение молчать. Буйным цветом цветущее в нём самом, например.

Кому как не Рудольфусу узнавать эти милые родственные черты, верно?

Две паскудные улыбочки за одним завтраком — чёртов перебор, Пьюси трясётся от смеха.

Эдди — улыбающаяся черлидерша из желтоватых фильмов семидесятых. Становится совестно, что судил по ставшей малопривлекательной обложке.

Дом. Милый дом.

— Маме что-нибудь передать? — игра в гляделки напрягает, и он не уверен, что сможет выйти победителем, продлись она ещё с десяток минут.

Рудольфус усмехается, поворачивая голову к той пустоте, которую Драко старательно пытается вырезать из своего поля зрения, поднимается, опираясь на спинку незанятого-блять- стула.

— Я не к ней.

А, ну да. Точно. Его дом — ебаный зал Букингемского дворца для проведения аудиенций. Как он мог забыть.

— Загляни к тётке.

Ему хочется сказать Рудольфусу, чтобы сьебался в ад. И прихватил с собой Беллатрикс, но вместо этого он кивает.

Дожидается мягкого хлопка двери, с силой проводя ладонями по лицу, прижимая пальцы в глазницы до расплывающихся в шуршащей тьме неоновых червячков. Пререкания, которыми он готов окрестить своё истеричное тявканье, очевидно внушают ему ложную смелость, потому что, приподнимая дрожащими пальцами чашечку, он салютует:

— Добро, блядь, пожаловать.

Маленький лоскуток держащейся на честном слове кожи правой щеки покачивается, когда губы Эдди растягиваются в улыбке.

Драко подтягивает к себе ноги, сворачиваясь в неловкий комок. Пол — это паника.

День 184 до.

Он проводит в одиночестве четыре полных дня, и его первое словосочетание крайнего дня, догорающего синим пламенем девяносто шестого — хриплое пожелание доброго утра, на которое его мать застывает вместо того, чтобы улыбнуться и возвратить приветствие.

Они разругались.

В вечер после сочельника. Всё ещё наряженный и яркий, совершенно не подходящий их настроению, а оттого бесконечно раздражающий вечер.

После ебучего Лестрейнджа и мудака по имени Т. Катчерд, приславшего совершенно дерьмово составленное письмо. В котором известил его и Нарциссу в том, что тем, кто номинирован на поцелуй, отказывают в свиданиях в девяноста девяти процентах из ста, но они, конечно же, примут их неоценимый вклад в развитие сети передвижных госпиталей по стране.

После бутылки вина, фляжки огневиски и обрушившегося десятитонной волной отчаяния, в которых никто не собирался признаваться.

После его задранного носа, с которым говорит, что унижения ни к чему не ведут. После того, как, вытирая слёзы, называя отца по имени, он заявляет, что тот заслужил всё то, что получает.

После первой в жизни пощёчины от собственной матери, звонкой пьяной пощёчины.

Он кричит Нарциссе, что не собирается реветь на её могиле, что в принципе не собирается реветь, что он не видит ни малейшего смысла продолжать открывать глаза, и если и она собралась закончить всё этим показательным арестом во имя хрен пойми чего...

После чёртового одинокого полугодия. После полутора лет кромешного пиздеца, в который превратилась его жизнь. Их жизнь.

Всех этих высокопарных фраз, в которые складываются слова, когда стараешься описать это в тщетных попытках остаться лаконичным.

Вопя друг на друга в усыпанной осколками слетевших вместе со скатертью блюд гостиной, пугая зажавшихся по углам домовиков, не знающих, к кому бросаться на помощь, они прекращают от банальной усталости, делающей претензии друг к другу абсолютно понятными и естественными.

Драко замолкает, потому что его мать любит его отца, прекрасно осознавая, как будут развиваться дальнейшие события; она — потому что достаточно хорошо понимает, что из себя представляет его жизнь, и совершенно не жалеет об этом.

Конечно же, жалеет.

Ему просто так кажется, он чертовски обижен. Драко борется с этим призванием, звучащим: не всё в мире ради тебя, в слишком юном возрасте, которым, пожалуй, хватит уже прикрываться.

Он говорит: «Доброе утро, мам». Говорит: «Я не должен был так себя вести», и добавляет, что вовсе так не считает.

Нервно подёргивающая манжеты рукавов Нарцисса отвечает ему, что всё понимает, что совершенно на него не злится.

Драко кивает, стараясь не смотреть на подрагивающие пальцы, тянущиеся к горшочку с летучим порохом.

В выборе, в котором его мать противопоставляет своего сына его отцу, он откровенно предпочёл бы не участвовать.

Увы и ах.

* * *

Его вынужденная изоляция проходит в шатаниях по поместью, которое он не решается назвать домом, потому что, в надежде найти хотя бы один родной сердцу уголок, час за часом терпит стремительные неудачи и под неукоснительным правилом — смотреть только вперёд.

Звучит воодушевляюще, если подразумевать под этой фразой метафорически сброшенную с плеч упряжь десятитонного воза ошибок, боли и несчастья пройдённых миль, а не вполне себе реального для его сознания сверчка Джимми, поселившегося за его левым плечом.

Застывая в десяти шагах от отцовского кабинета, смыкая пальцы в воздухе в считанных миллиметрах от золочёной ручки родительской спальни, удерживая равновесие на первой ступени, ведущей в подвал тонущей во мраке лестницы, Драко учится эквилибристике над пропастью принятия и причастности. Под аккомпанемент чёртова изводящего хихиканья.

Если хотите забыть, что такое чувствовать себя покинутым, просто найдите того, кто умрёт из-за вас.

Он мог бы составить целый сборник плохих советов.

Пьюси нет никакого дела до тысяч его извинений, которыми Драко засыпает его. Совершенно плевать на слёзы и гнусавые из-за забитого носа слова благодарности, как, собственно, и на срывающиеся вопли, отправляющие его туда, откуда он выбрался.

Эдди, любитель сарказма и ярый противник лицемерия, со специфическим уважением относящийся к его личному пространству, старается не показываться на глаза. Не раздает советы, деликатно воздерживается от колких комментариев и просто обожает смеяться. Драко не до конца уверен в причинах, но если отбросить версию о повреждённых голосовых связках, полагает что всё дело в том, что он отлично справляется в распинании себя самостоятельно.

Ему стоит начать разбирать документы, к которым Люциус, вероятно, уже никогда не притронется.

Отправляя в мусорку полные лживых, заискивающих или откровенно хамоватых фраз, выбитых на тиснёной бумаге, отписки об исключении из советов и собраний, сжигая грёбаную назойливую макулатуру о просьбах, вынужденной, но очень рекомендуемой продаже доли в мелком бизнесе и пакетов акций. Пошедших на спад. Да, из-за них. Драко говорит себе, что сейчас не время, что совершенно не к месту думать о прибыли, которую приносят виноградники, что всё это может перестать быть необходимым в один момент.

В какой-то мере это даже правда, процентов на двадцать. Нет никакого смысла беспокоиться о том, в каком состоянии твои счета, когда твоё тело коченеет, погребённое под тремя метрами разрыхлённой земли.

Драко подозревает, что в тот момент много что потеряет значение, кроме укладки его волос, максимально необворованной одежды и не слишком уж развороченного лица, потому что он очевидный трус и наверняка задержится здесь на пару лишних столетий.

В остальные восемьдесят его изводят мысли о том, что это предательство.

Щёлкнувший замок мнится пограничным рубежом, его согласием с тем, что он может озвучивать вслух другим, но не может уместить в своей голове.

Его чёртовым признанием, что жизнь продолжается даже после того, как твой отец будет мёртв.

Эти слова — то, что отчаянно хочется вытрясти из своей головы, вытереть запачканные в этой мысли руки, прополоскать рот.

Налипшее на зубах мыло может обеспечить разве что небольшое несварение, а обратившиеся в пепел листки к завтраку снова скопятся в объёмную стопочку копий.

Это не помогает.

Он может сидеть у двери сутками напролет, гипнотизируя бьющий сквозь скважину свет или вглядываясь в высвечиваемый кружочек красноватого паркета, видимый, если подобраться достаточно близко и закрыть один глаз, не загораживая собой неяркое свечное освещение.

Он может изображать из себя цербера, рыча на каждый свой же шорох, никто и не пытается пробраться извне.

Конечно же, это не помогает.

Как не помогают и отговорки, с которыми он топчется в коридоре на пару этажей ниже.

Ему нужно начать разговор, неизбежно приводящий к одной и той же теме, наконец, доведя его до логического завершения.

На каком-то из уверенных, истеричных или пропитанных слезами «Нет!» Нарциссы он сдастся.

Или решит за неё.

И этот исход будет обязательно хреновым. Неоценимо большим предательством, чем эти сопливые страдания о том, что всё не будет, как раньше.

Он разменяет жизнь отца на них, потому что чёртов припизднутый маньяк явно не отьебётся от Поттера, бросившись гоняться за ним по всему континенту, он пошлет их к чёрту и убьёт отца. Вероятно, показательно, с ебаным огоньком изобретательности, чтоб никто даже и не подумал провернуть такой же фокус.

Он может спрашивать десятки раз, откладывая всё до удобного случая, чтобы потом сказать себе, что момент безвозвратно упущен.

Повторяйте одни и те же действия снова и снова и, получая один и тот же хреновейший результат, не прекращайте.

Потрясающе! Философски и глубокомысленно.

Придерживая очки-половинки средним пальцем, Драко кланяется рукоплещущей аудитории, комкая в кармане листочек с таймингом вынесенных на повестку изречений.

В списке дел, к которым Драко старается не притрагиваться, есть ещё один пункт.

Не то чтобы не терпящий отлагательства, совсем даже не обязательный.

Так, неудачно подвернувшаяся подходящая ко времени возможность, перемещая ступню с каждым шагом ниже на два с половиной дюйма, нащупывая мягкой подошвой осыпавшиеся частички вековой лестницы, рассеяв факелами тьму, посмотреть в глаза тем, чьи стоны с упорством приписывал сквознякам, ветру и отродясь не занимающимся этим привидениям.

За последние двадцать месяцев он ни разу не удосужился принять на себя роль радушного хозяина. Почему бы не исправиться?

Представиться, постараться запечатлеть в своей памяти лица тех, кто никогда не выйдет через парадный вход его поместья, уточнить о последнем желании. Броситься молить о прощении.

Или начать отрабатывать «круцио».

Как насчёт такого варианта?

Он не умеет убивать. Его выворачивает от империуса, у него трясутся пальцы и пропадает голос.

Драко — самый дерьмовый киллер на всём свете. Но если он не собирается уносить отсюда ноги, ему стоит внести парочку девиаций в своё поведение.

Через сколько становишься невосприимчив к чужой боли? Для этого потребуются месяцы, годы или часы?

Сначала наступит уверенность, что никогда не хотел бы оказаться по ту сторону прутьев, потом радость от всё того же. Прибавится ли к этому наслаждение — маскируемый в агрессию страх? Потому что ты-то, отправляя зелёные лучи к обмякшему телу, точно уж будешь знать, что тот, кто направил на тебя палочку, не остановится, сколько бы ты ни кричал.

Когда он впервые оказывается лицом к лицу с этой мыслью, его трясёт.

К двадцатому разу — думает, что у него, возможно, появился ориентир.

Он не носит с собой палочку.

Бездействуйте, затаитесь, делая вид, что вас ничего не касается, и надейтесь, что всё разрешится само собой; или, если достигли максимального уровня, старайтесь переложить ответственность на кого-нибудь другого, кто всё сам разгребёт.

Никогда не признавайтесь в этом. Старайтесь оправдать себя до конца. Возможно, вашего же.

Бессмысленного и, вероятно, унизительного.

Драко думает, что будь у него возможность отмотать время назад, он не тратил бы ни секунды зря. Он стал бы самым главным фанатом Гарри Поттера.

Он создал бы секту, самую оправданную новую религию, и проводил свои дни, молясь за мессию, отрываясь разве что на оплату бесконечного количества мастеров по невербальным заклинаниям и стрельбе с двух рук с отложенных карманных денег.

Он сам придушил бы Квиррелла, скормил Петтигрю кошкам, окончательно тронувшись, кидался бы на магический кубок.

Сколько упущенного времени.

Если вытянуть перед собой руку, ладонь, скрывающаяся в тени лишённого подсветки арочного свода, будет едва различима.

Если скрестить пальцы в темноте пустой комнаты, кто, кроме тебя, знает об этом?

Но от кого тебе прятаться?

Пьюси соловушкой заливается именно на таких моментах.

Затыкать уши — бесполезное занятие, а абстрагироваться не выходит.

Он вырабатывает хреновую, но стратегию.

Драко силится вспомнить, как Эдди выглядел, когда его щёки розовели от подходящей к нему Кэтрин Пирс, или светились глаза при сближении с малиновом пирогом. От мыслей о новой метле, от второго бокала тёмного пива, выигранной в шахматы партии. На поле, в Шалдевел армс под Марка Ронсона, в дыму горячих источников Лейкербада.

В желании жить нет ничего предосудительного, верно?

* * *

В поместье Лестрейнджей нет тёмных уголков, полное отсутствие штор на гигантских окнах и нет запертых замков.

Беллатрикс открыта миру, и даже поразительно, как получается так, что весь остальной мир старается захлопнуть свои двери прямо у неё перед носом.

Смех Эдди отдается лёгким сквозняком по измаранному предплечью, Драко хочется огрызнуться, что ангел из него вышел так себе, и раскатать рукав.

Выстроив своему взгляду точный прямой вектор, смотрит на висящее над камином полотно и гадает, что он тут забыл.

Худая девчонка с буйными кудрями в подвенечном, изобилующем кружевами платье выглядит до неприличия юной и довольной. Открывающая список самых разыскиваемых преступников Англии, Белла цепляется за локоть мужа и пытается удержать губы в дежурной улыбке.

Она болтала ногами и рассказывала сёстрам о предстоящей помолвке, а в дальнейшем — свадьбе. Или прыгала от счастья на скрипящем пружинами матрасе, путаясь в свернувшейся в жгут простыне, после того как Рудольфус пригласил её на какой-нибудь из балов.

Драко пытался представить себе, как она тянет руку, чтобы дать правильный ответ и заработать пару баллов своему факультету, но у него не получилось. Да и с прыжками он прогорел.

Хотя как-то так наверняка всё и было.

Он пошёл сюда, потому что наполненный уходящим светом из его воспоминаний дом тонул, погребённый в тишину, подходящую больше семейному склепу.

И потому, что за каждым поворотом ему мерещился притаившийся Тёмный Лорд.

Он подавляет в себе смешки, оборачивается на колебания воздуха за спиной.

Привычно насупленная Беллатрикс из сегодняшних дней вопреки ожиданиям не сверлит его хмурым взглядом, а слегка рассеянно вглядывается в картину.

— Сколько тебе здесь? — ему хочется спросить, была ли она готова тогда к тому, чем всё грозило обернуться, но удерживается, сам не понимая, зачем.

Она вскидывает голову, будто отряхивается от наваждения, сосредотачивается на нём.

— Семнадцать. Решил спросить, как прошли мои молодые годы?

Беллатрикс Блэк прогуливала лекции по маггловедению, потому что считала их порочащими титул по-настоящему чистокровной волшебницы, и пары по Защите от тёмных искусств, посвящая это время поцелуям в заброшенных кабинетах.

Она ходила по тем же промозглым коридорам, забывала пароли и оттирала котлы в наказание за то же, что и все остальные бездумные подростки со всех уголков магической Британии. Доставала из шкафа платье на долгожданный выпускной, укоряя время, что тянется так медленно.

Он ей завидует.

И совсем немного злится.

— Вполне красочно их представляю, — хлопая себя по карманам в поисках не то палочки, не то сигарет, испытывает что-то отдалённо напоминающее смущение и неловкость от того, что в момент полноценно ощутил её прямую причастность к людям и самому себе. Перекидывает подушки, разгребая место на диване. — Праздное любопытство. Твой муж любезно передал, что ты хочешь меня видеть.

Откровенно — он завидует всем и каждому, кто посмел когда-то быть чуточку счастливее, чем он.

— Ты не нашёл шкаф.

Беллатрикс и прелюдии в разговорах — вещи, совместимые так же, как июнь и снег. Пожалуй, единственная положительная её черта. Он плюёт на манеры, перетаскивает к себе на колени пепельницу, поправляя хрустальные бока, старательно подбирает положение идеального баланса.

— Может, и нашёл, я разве должен отчитываться?

— Ничего ты не нашёл, — она фыркает, — вместо этого ты маешься ерундой.

Какая проницательность.

Драко косится на картину. Если не считать гобеленов разной степени поеденности молью и оскорбляющих его эстетические чувства колдографий в газетах, конечно же, то это — единственное изображение, которое он видел с ней.

А ещё в поместье нет зеркал.

— Ты шефство надо мной взять решила?

Он объяснял это себе вероятной разницей отражения и того, какая она существовала у себя в голове. Полтора десятилетия в задушевной компании дементоров никого не красят.

Она попала туда немногим позднее тридцати, так что обнаруженные после побега метаморфозы любого заставили бы переколотить пару десятков стекляшек. Хотя косметические чары она так же отрицала, так что, возможно, он ошибается. И в действительности причина — в неспособности посмотреть себе в глаза или любой другой душещипательной чуши, вроде бродящей в отражениях оравы растерзанных мертвецов.

Ну, или в её тотально уехавшей крышечке, сгенерировавшей что-то по типу: «Мной может любоваться только Тёмный Лорд».

Грустная история Беллатрикс. Он почти что готов посочувствовать.

— Это не шутки, Драко.

Какие уж тут шутки.

Он поджимает губы, стараясь подавить хотя бы очевидное хихиканье.

Если он хотел сменить атмосферу, стоило пойти прогуляться в парк.

— Мне нужно попасть туда.

Что?

Смешки остаются где-то в горле, Драко поднимает голову, недоверчиво уставившись на неё. Она что, решила так внимание его привлечь? Удостовериться, что он её слышит?

Ага?

— Я, должно быть, ослышался, потому что иначе ты сказала, что я должен протащить тебя в Хогвартс.

Скрестила руки на груди и выжидающе пялится на него в ответ.

Ага, блядь, всё он правильно услышал.

Чудесная бескорыстная помощь, супер, что она решила поставить его в известность.

Лорд решил, что он не справится сам? Или захотел устроить кровавое представление?

— Зачем?

Он ждёт, что она вернёт ему его колкость и фыркнет, что это совершенно не его щенячье дело, или что, задрав подбородок, голосом преисполняемым радости, заявит, что это какое-нибудь суперважное поручение господина. Ну, или просто пропустит это мимо ушей.

— Это личное поручение Господина, Драко, — действительно, говорит именно это.

И пока он ставит себе твёрдую крупную пятёрку за знание повадок Беллатрикс Лестрейндж и набирает в лёгкие воздух, готовясь зашипеть, что ни черта не нуждается в провожатых, затевая позволяющую передохнуть от дерьмовых мыслей перепалку, она наклоняет голову чуть влево.

На чёртовы пять градусов влево и вниз, что не позволяет собеседнику придать значения этому жесту, позволяющему создавать иллюзию взгляда в глаза. Как делает мать, когда собирается что-то скрыть. Как делает, мать его, он сам.

Беллатрикс, проворачивающая этот жест, вероятно унаследовала его от его покойной бабули с топорностью человека, никогда не бывавшего в ситуации, в которой не решаются что бы то ни было произнести; хмуря брови, образующие на лбу глубоко врезавшуюся складку, она откидывает упавшую на глаза прядь и открывает рот:

— Мне нужно кое-что оттуда забрать.

Очаровательно.

Запертый в полгода, тот выделенный ему жалкий отрезок времени сейчас, вероятно, сократится ещё немножечко, потому что она заявит, что следующий вторник подойдёт.

Какого чёрта никак не упокоившемуся мудиле там понадобилось. Соскучился по своим школьным кубкам?

— Когда? — прикусывая неприятно заскрипевший на губах фильтр, он выплёвывает это излишне торопливо, перебарывая желание сорваться с кресла.

Он ужасно невнимателен к поддержанию нормы водного баланса, чересчур — к деталям, которые для собственного спокойствия не стоило бы упускать из виду.

— Когда ты его убьёшь.

Ублюдку что, понадобилась грёбаная стариковская голова на полке трофеев?

Его, скупое на хорошее, воображение не к месту срабатывает, как положено. Драко сглатывает, стараясь подавить подступающую тошноту.

Кредит доверия к нему, очевидно, достиг своего предела.

Это даже немного обидно — опуская его метания, он вполне себе старался, прикладывал, чёрт их дери, усилия — но ожидаемо.

Он хмыкает, собираясь списать странности её поведения на желание скрыть бахвальство и, вернувшись к намеченной цели, заявить, что, если Лорд поручает ему пришить одного из величайших магов, то и с работой курьера он справится.

Даже рот приоткрыть успевает, застывая с наверняка до смешного тупым выражением на лице.

Да быть, блядь, такого не может.

— А если я не смогу? — Беллатрикс, его страховка от неизбежного провала, встряхивает волосами, кривит губы, и, вопреки всему, что он о ней знает, возможность забрать славу себе её не радует.

С чего он в принципе решил, что их кратковременное знакомство дало ему хоть сколько-нибудь верное представление?

— Постараюсь не подвести, — он улыбается, когда возвращает на столик пепельницу, когда огибает его, плохо скрывая спешку и совершенно не собираясь маскировать желание убраться отсюда, зачерпывая из стоящего на камине горшочка втрое больше нужного.

Семнадцатилетняя Беллатрикс зажимает тонкими пальцами родовое, а оттого не поддающееся магическим изменениям, грозящее свалиться, кольцо. Которое он никогда на ней не видел.

— Драко.

Драко оборачивается, вытаскивая уже сунутую в камин ногу, шарахаясь от незаметно подкравшегося Пьюси и рассыпая на ковёр пепел.

Его тётушка не меняет позы, оставляет руки скрещёнными, поворачиваясь к нему.

— Передай Северусу, чтобы выполнил обещание.

Он пропускает это мимо ушей, вглядываясь в наполовину скрытое спутанными кудрями лицо.

Пошла к чёрту, если ей так нужно — пусть пошлёт сову.

— Ты когда-нибудь жалела?

Драко не уверен, о чём точно спрашивает: о годах, проведённых в отсыревших, промозглых, лишённых света камерах, о рухнувшем браке, возможно, о себе самом.

На её выдержанное «нет» он ухмыляется, растворяясь в пламени под треск зачарованного огня и собственного самообладания, очень надеется, что эта улыбочка останется с ней после его ухода.

* * *

Разверзшаяся после тычков палочки стена в проходе из «Дырявого котла» выплевывает его в многолюдный в преддверии гулких ударов колокола Лондон.

В подхватившей его толпе жарко и душно от испарений растоптанного редкого снега, он совершенно не знает, куда бредёт.

Он выглядит дико. Наверняка выглядит дико, в одних рубашке и брюках, без мантии и без маскирующего заклинания. Мог бы наколдовать себе куртку или шапку, хотя бы перчатки.

Стоит ли опасаться простуды, если ваш лечащий врач, старательно изучая бумажки, сообщает вам, что неоперабельная опухоль разрослась в вашей голове до размеров сердца или сжатой в кулак ладони?

Стоит ли опасаться насморка после того, как ваша тетушка, отводя глаза, избегая конкретики, говорит вам, что собирается вас убить? О, то, что эти её ужимки, очевидно, означали, что она сделает это без удовольствия, потому что, мать твою, придётся, ни капли не скрашивает ситуацию.

Может, стоило извиниться, что подпортит лучший день в её жизни.

Не сворачивай на кривую дорожку. Ха-ха. Он ныряет в уходящий от Леденгольского рынка проулок, голень обдает паром неплотно закрытого люка.

Проще сказать, чем сделать.

Да он бы, блядь, с радостью. Охрененно круто быть хорошим парнем и жить, не допуская ошибок.

Но это не его случай.

В нем не оказалось железного стержня, тот, что был, гнётся и трещит, и всё, что он может — это добраться до Лондонского моста и поставить всех в ебучую известность о своей гражданской позиции.

Он должен был сообразить, что к этому всё и шло, должен был пораскинуть своими бесполезными извилинами, вырвавшись из бесконечного сожаления о своей несчастной судьбе, и понять, что, когда на тебе нацеплен пояс смертника, никто не ждёт, что ты вернёшься обратно, чтобы искупать тебя в овациях.

Чего он в принципе ждал?

Ещё поворот.

Того, что после сошедшего ему с рук убийства самого величайшего волшебника своего времени он бросится в объятия матери? Того, что стены Азкабана разрушатся, чтобы его отец, с порога громко требующий у домовиков разогреть ванну, вернулся домой? Того, что, развернув утренние газеты, они обсудили бы за завтраком погоду и отправились бы на чёртову конную прогулку вокруг поместья?

Нет, нихера он не ждал.

Даже притворялся из рук вон плохо.

Вроде бы направо.

Никто просто не озвучивал ему эту аксиому вслух. Никаких вербальных напутствий. Он знал, что провалится. И знал, что за это умрёт. Это было очевиднее светящего днём солнца.

В принципе, ничего-то и не изменилось.

Может, он надеялся, что хотя бы не сразу. Лишние пару недель, в которые ему представится возможность броситься под ноги, вымаливая дать ему искупить свою вину в авангарде.

Поскальзываясь на склизкой, комьями налипающей на туфли грязи, с оседающими на намокшие волосы редкими мокрыми слипшимися снежинками, Драко разворачивается прямо посреди наполненной прохожими Ботолф-лэйн, неловко вписываясь плечом в проходящего мужчину с завёрнутой в блестящую обёртку коробкой на руках.

Мужчина говорит ему быть осторожней, спрашивает, где его верхняя одежда и нужно ли позвонить кому-то из его семьи. Драко не слышит его.

Стоя напротив спешащего по домам потока, перекрикивая разносящиеся гулкие удары, орёт, чтобы чёртов Пьюси шёл нахер со своими чёртовыми смешками, со своими блядскими попадающими в такт смешками, которые он совершенно не желает слышать.

* * *

Он добирается до дома глубоко за полночь вымотанным и продрогшим до того, что путешествие до комнаты кажется пешим подъёмом на Эверест.

Устраиваясь в коконе из пледа на подтянутой практически вплотную к камину криво стоящей софе главного зала библиотеки, Драко просит принести ему огневиски и, вроде бы, даже успевает услышать цоканье бутылки о стеклянную поверхность журнального столика, прежде чем его глаза слипаются.

Забытье не приносит облегчения — Драко всё так же отвратительно зябко и неизбежно паршиво. Если он чего и добился, то это начинающейся простуды. Поленья успевают прогореть, сгрудившись тлеющими головешками, мигающими под шапками белёсого пепла.

Из носа течет; вытирая сопли натянутым до костяшек рукавом, заходясь хриплым кашлем, он довольствуется тем, чтобы не начать сплёвывать вязкую, застрявшую в основании языка комком, слюну на ковёр собственного поместья, и тянется к непочатой бутылке.

Огневиски — горький и крепкий, Драко обливается то ли от слишком резких движений, то ли из-за тряски, сводящей отлёжанную собственным весом руку; на рубашке расплываются мокрые пятна.

В шестнадцать совершенно нелепо начинать спиваться в одиночестве.

Этим стоит начинать заниматься хотя бы с тридцати, выслушивая россказни бывших одноклассников и отправляя подарок на день рождения очередного первенца, лелея ту сломавшую тебя причину, что заставила предпочесть всё это для самого себя опустошению погребов и неряшливому внешнему виду.

Лучше и вовсе отложить до шестидесяти.

Ему нечем занять пальцы, он прикуривает, опершись на локтях, пытается собрать разметавшиеся края одеяла, отбрасывая идею звать домовика, чтобы подкинуть дров в камин.

Но фантазировать в его возрасте на тему, как пройдут твои похороны — не от несчастной любви, а потому, что чёртов Т-1000 определил тебе роль сопутствующего ущерба, — ещё более нелепо.

Безапелляционно выигрывает, оставляя остальных соперников далеко позади.

Призёр чемпионата, блядь.

Начавшаяся было истерика после пробежки, криков и отключки неизбежно сошла на нет, а к тому, чтобы окончательно не проснуться, он прикладывает все усилия.

Абсолютная тишина придаёт замеревшей в ней комнате мнимое чувство безопасности, делает окружающее пространство почти безобидным, а всё плохое — отложенным до утра, так что даже притаившийся в темноте распадающийся на части Эдриан, к чьему неизменному холодящему присутствию он почти привык, кажется понимающим и дружелюбным.

Вместе со щеками у Эдди краснели уши. И он терпеть не мог грязную игру, не использовал запрещённых приёмов, и после матчей, проигранных матчей, бушующий в раздевалках Маркус метал в него щитками и отправлял в Хаффлпафф.

Ему хочется засмеяться — то ли присоединившись к шумным воспоминаниям о неравных спаррингах Флинта с железными ящиками, в которых комьями сырела забытая форма, то ли от облегчающей фаталистичности.

— Что будет дальше? — он спрашивает потому, что думает о Страшном суде, весах для души-перышка, вспоминая перед сном все религиозные предания, и собирается, возможно, захоронить с собой лук и пару монет. — Ну, знаешь... Там?

Ему небезосновательно кажется, что хватит намека и нет никакой нужды делать уточнения: там, откуда ты выбрался, или там, куда ты провалился из-за меня. Запнувшегося языка и сочащегося в каждом звуке чувства вины должно хватить.

Он решается раскрыть рот ещё и потому, что Пьюси никогда ему не ответит. Не будет нести чушь про белый свет, прощение и раскаяние. Да и потому, что, в принципе, он всё равно не знает никого более компетентного в этом вопросе, чем созданная его же разумом проекция собственных страхов. Так что не видит причин ему не доверять.

— Не знаю, никогда там не был, — хрипловатый и насмешливый мужской голос, отвечающий ему из темноты за спиной, никак не может принадлежать его предположительному боггарту. Драко скатывается с софы, путаясь в пледе и прижимая горящую сигарету между ковром и собственной рукой. На ворсе останется прожжённое пятно, а на ладони ожог, он не обращает на это внимания, вперившись взглядом в оперевшуюся на стол фигуру.

Свет от камина высвечивает только подол мантии и заложенную пальцем книгу, укрывающую большую часть вытянутой ладони. Ублюдку, очевидно, для чтения освещение не сильно необходимо.

— Мой Лорд, — он склоняет голову, старясь скрыть лицо, скривившееся от пронзившей в неподходящий момент руку боли, и подбирая слова, в корне отличающиеся от «какого чёрта ты тут забыл?»

Спрашивать, сколько он тут торчит, не имеет смысла. Совершенно бесшумно даже Лорд передвигаться не умеет, Драко бы услышал хотя бы звяканье дверной ручки. Ситуацию, в которой Лорд заботливо придерживает створку, сберегая его сон, Драко боится даже допустить в свой мозг, и она так и маячит на горизонте; в нем, очевидно, переключился рубильник, отвечающий за защитный автопилот.

Параноидальный червяк, судя по всему, читает его мысли или этот вопрос напрашивался сам собой и хорошо отпечатался на его лице, потому что он улавливает едва слышный смешок из колеблющейся темноты.

Лорд, поднеся книгу к глазам, пялится на обложку с добрых секунд тридцать, в которые Драко успевает прокрутить в голове всё, что происходило от его первых сознательных трёх до. как минимум, двенадцати, откладывает её, отталкивая по столешнице, подтверждая то, что смех ему не послышался.

— Ваша родовая библиотека, Драко — великолепное место, — возможно, из-за того, что он до этого не слышал, как звучит этот голос, когда его обладатель не пытается, разорвав твои барабанные перепонки, проникнуть в мозг; приглушённо-спокойный, он кажется совершенно не подходящим Лорду. — Как и все поместье, конечно же. Но эта комната... Когда я посетил её впервые, захотелось остаться навсегда.

Чудное сбывшееся желание. Теперь он квартирует у них по три раза в неделю. Драко вдавливает в обожжённый кругляшок на ладони ногти.

Он подражает домовикам. Здорово.

Его метания внутри себя — от непонимания, требуются ли от него благодарности за столь изящный комплимент, или не ждут ничего вообще, — вероятно, затягиваются, и если Лорд чего-то от него и ожидал, момент безвозвратно упущен. Тонкая, даже в полумраке отливающая явным зелёным рука делает ленивые покачивания, которые Драко переводит для себя эдакой командой «Вольно», и скрывается во мраке.

Это в любом случае ни на что не влияет, потому что застывшее тело понятия не имеет, в какую сторону ему двигаться.

Оперевшийся на столешницу по собственным заверениям никогда не умиравший мертвец явно никуда не собирается и определённо хитрит.

У него было тело, вероятно, даже где-то захороненное, хоть Драко никогда и не преследовал идеи найти место упокоения. И его душенька с этим телом разъединилась. Самый что ни на есть прекрасный пример момента смерти, чтобы объяснить её первую встречу детям до пяти.

Даже если он потом обрастил свой дух пусть и не самого высшего качества, но плотью, что, конечно же, и так вопиющий прецедент, он точно успел поболтаться бесплотным голубоватым полотном. Или, если верить безумному лепету Петтигрю, переживал этот период в змее. Драко не верил, но всё может быть.

Пока волшебный мир пёк тыквенные пироги к очередному дню рождения Гарри Поттера и чудесному избавлению от зла, оно, это зло, никуда и не пропадало, шипя и давясь мелкими грызунами.

В таком случае, рептилия, вероятно, и не соврал, да и к образу успел попривыкнуть.

Он никогда не задумывался об этом, списывая на бредни больного сознания Беллатрикс, но тогда, почти семнадцать лет назад, она действительно бросалась на поиски того, кто должен был познавать прелести соседства с червями и расслаиваться гнилостными микроорганизмами в очередной безымянной могилке муниципального кладбища. Надгробия Лорд навряд ли был бы удостоен, если и не с моральной точки зрения, так с умыслом предотвращения вандализма или поклонения.

Но Белла, скачущая по стране траекторией бешеной белки, оставляющей за собой трупы и выжженную землю, вовсе и не обязательно искала тело, верно?

Он выпрямляется от того нелепого полупоклона, в котором застыл, потому что спина начинает поднывать, по-честному ему хочется выгнуться, уперев ладони между лопаток, и вздохнуть полной грудью. Непозволительное удовольствие, он старается сделать движения плавными.

Он перед горшком с ядовитой змеей с нулевыми навыками игры на флейте.

— Ты, вероятно, хочешь у меня что-то спросить? — Лорд трактует его переминания по-своему или ему просто скучно и хочется поболтать, а ожидание, пока Драко решится, его утомляет.

У него действительно есть парочка-другая десятков вопросов, но если не растягивать, всё можно сложить в грёбаное односложное — нахрена?!

Он действительно хочет кое-что прояснить, не отказался бы услышать, в чём она, эта ебаная причина, ради которой он и ещё чёртова куча людей должны будут распрощаться с жизнью? В чём, блядь?

Так сильно хочется власти? Нравится убивать? Не наигрался в детстве в шахматы и решил провернуть партийку в реальной жизни?

Кем, блядь, кем он себя возомнил?

Господом, мать его, богом?!

Эти вопросы он вряд ли переживёт, но часом раньше — часом позже, чего ему, собственно, бояться?

— Я в люб... Вы в любом случае нас убьёте? — что веселит Лорда больше — его поспешное изменение эгоистичной формулировки или то, что он в принципе это спрашивает — остаётся неясным.

Он понимает, что в лучшем случае удостоится честного «да», а в худшем — ублюдок попросту не снизойдёт до ответа, заставив проболтаться в неопределённости подольше, наблюдая, как Драко выходит с голыми руками против волков, цепляясь за призрачную надежду.

— Знаешь, за что я всегда ценил твоего отца? — Лорд не двигается, темнота скрывает лицо, ну или то, что от лица у него осталось, но от цепкого, ловящего каждое движение взгляда это не спасает. — Люциус имел препротивнейшую черту говорить и делать, что ему вздумается, разве что в месте и времени ему было не отказать. Истинный Малфой, впитавший превосходство с молоком матери.

Хочется отвернуться, каким-то смутным, сжимающим внутренности чувством он понимает окончание этой фразы.

«Твой папочка был слишком борзым, парень, посмел сменить вектор своих интересов». Тёмный Лорд — чёртова первая жена, а он сам — нежеланный ребёнок от любовницы. Маразм.

— Стоило отлучиться! — ушлепок явно лыбится. — И что я вижу? М-мой Лорд!

Драко недоверчиво вглядывается туда, где по его ощущениям должны быть змеиные зенки. Ему хочется попросить переводчика.

— В наше время, Драко, так тяжело найти тех, кто остаётся преданным без кнута, — интонация становится едва ли сожалеющей, скорее обременённой дополнительным раздражением, что кроме захвата мира Лорд вынужден тратить время на возвращение в узду расползшегося и размякшего персонала. Бедняжка. — Или в трезвом уме.

Брошенный в огород подобострастного обожания Беллатрикс камень не больно-то радует, но нервозный смешок вызывает, хоть он оставляет его внутри головы, не позволяя прозвучать. Так или иначе, он не уверен, что Лорд нуждается в поддержке ни в трезвой оценке своего коллектива, ни в трудные минуты жизни. Ему по большей части хочется просто уйти, оставив змеюку наедине с не к месту проявившейся меланхолией и желанием поболтать.

— Так что же произошло?

Теряется. Не столько от прямого вопроса, сколько от внезапного озарения, почему чёртов голос всё это время мнился каким-то не таким.

— Вы уже сказали, мой Лорд, — облизывает губы, каждый звук пробивается сквозь естественные препятствия с нежностью проведенной по свежей ране наждачной бумаги, — вы восстали из мёртвых и отсутствовали слишком много времени.

Драко вслушивался в эти налипающие на барабанные перепонки сипящие звуки десятки часов, они преследовали его по ночам.

Ему не казалось, у него не было галлюцинаций.

— Бессмертие, — отличная дикция, может вести воскресные новости, — приятный бонус.

Он не шипит.

Какого чёрта он не шипит?

В камине тонко свистят и обрушиваются истлевшие головёшки, до конца прошедшие свой путь, вяленький столп искр, на который он инстинктивно оборачивается, пропадает в секунду. За которую Лорд, наконец, отлипнув от стола, отворачивается туда, где практически не различим силуэт отброшенной тонкой книжонки.

Какой-то комедии, вероятно, потому что сделанные полшага открывают изогнувшиеся в подобии усмешки губы.

— Я столько сделал, чтобы от неё избавиться, а она всё равно меня нашла, — разве что в ладоши не хлопает.

Если б Драко так веселили собственные провалы, он стал бы лучшим комиком на свете. Лорд возвращает внимание на него, посылая по коже мурашки от лениво прошедшегося от макушки до ног пронизывающего взгляда.

— Отвечая на твой вопрос, Драко, не обязательно тебя.

Он еле дожидается мучительно долго стихающих за хлопнувшей дверью шагов, только сейчас осознавая силу сковавшего мышцы напряжения. Делает неровные шаги вперёд, подтаскивая по столешнице книгу с неожиданно яркой обложкой, оборачиваясь по направлению к выходу, вглядывается в темноту.

Темный Лорд на ночь читает сказки.

Широки ворота погибели и просторна дорога, туда ведущая.

С кислой миной закатываешь глаза, настраиваясь на полтора часа воодушевляющего бубнежа, направленного наставить тебя на путь истинный.

Чересчур громко вздыхаешь, чтобы на тебя обратил внимание сидящий на соседней лавочке друг, но вместо искомого получаешь лёгкий подзатыльник от уставшей получать гневные письма из школы матери. Которая в очередной раз вот прям сейчас убеждается в достоверности посыпающих завтрак ошметками красной бумаги посланий. Так что теперь ты точно потерял все воскресные дни до конца следующего месяца.

— Благими намереньями вымощена дорога в ад, — изрекает круглощёкий, затянутый в чёрную рясу проповедник, а затем, простирая руки к Господу кричит: — Так как же нам разобраться в наших помыслах?!

Изучая шнурки на собственных ботинках, ты совершенно не собираешься ни в чём разбираться. Придурок, которому ты разбил нос на последней неделе перед отъездом домой, что и повлекло за собой твоё печальное настоящее, одуреть как сильно это заслужил.

Он начал первым и с оскорблений твоей семьи, а ты всё равно остался виноват.

Мужчина звучно захлопывает возложенный на кафедру тяжеленный талмуд и внезапно подмигивает жаждущей решения аудитории.

— Зло — всего лишь точка зрения.

По залу пробегает волна шепотков, твоя мама ёрзает на лавке, раздумывая, схватить ли тебя за руку, в спешке покидая зал; но уже поздно, потому что ты сам, успев навострить ушки, настороженно поднимаешь голову.

А он продолжает.

— Так уж вышло, — говорит он, монотонно туша гасильником свечки одну за одной, — что все мы без исключения обречены той средой, в которой мы рождаемся. Наши обязательства, наши убеждения, наше понимание плохого и хорошего — всё это появляется на этом свете прежде, чем мы успеваем сделать первый вздох. Мы — всего лишь совокупность мнений и мыслей людей, что родились раньше нас и к моменту активной фазы познания мира — с трёх до шести — умели говорить.

— И мы с радостью вписываемся в эту авантюру! Мы старательно подстраиваемся, запоминая, что плохие дети не слушаются родителей, а хорошие едят овсяную кашу и не заставляют за себя краснеть. Отыгрывая уготованные нам роли, путем проб и ошибок мы выясняем золотое правило коммуникации: нас любят и с нами остаются до тех пор, пока мы соответствуем возложенным на нас ожиданиям. К сожалению, даже это не всегда является гарантом того, что всё пройдёт удачно.

— Взять хотя бы Вас, молодой человек.

Вертишься, стараясь разглядеть того избранного, на чьём примере, наконец, подробно разложат по полочкам весь божий промысел, и внезапно обнаруживаешь, что все, в общем-то, уставились именно на тебя.

— Да, да, именно что вас, — ёжишься под сотней сконцентрированных на тебе взглядов, подбадриваемый добродушной улыбкой. — Разве вы не делали в своей жизни всё именно так, как от вас ждали? Вы были хорошим сыном, хорошим другом, разве не так?

Именно так оно и было, киваешь так, будто правдивость слов возможно оценить не выдержавшими тряски шейными позвонками.

— Так почему же мамочки ваших врагов хотят спрятать их за собственными юбками, а ваша благословляет вас идти на убой? Почему ваши друзья помогают расколоть вашу душу? Почему бы им не восстать за вас? Почему бы всем им, вашим радетелям и учителям, наставникам и приятелям не побороться за ваше спасение? — он оглядывает тебя, замершего посреди отступившей на шаг толпы. — Так как же так получилось?

Стиснутые на коленях ладони становятся влажными и холодными, вельветовая ткань — плохая салфетка.

И правда, как?

Твоя мать стыдливо отводит взгляд, когда ты, обернувшись, стараешься прочесть ответ по её лицу.

— Что же вы такого сделали? Вы шли почти что напрямик, по пути нарушили пару заповедей, право слово, кто из нас безгрешен? В конце-то концов, тем, кому вы так упорно себя противопоставляете, не придётся ли сделать то же самое? Может, вы где-то всё же оплошали? — левый уголок его губ подрагивает, скрываясь в образовавшейся ямочке на щеке, ты затаиваешь дыхание. — Вовсе нет. Разве что родились сыночком Пожирателя смерти.

Бамс!

Эта плита, грохнувшаяся тебе под ноги, очевидно зацепила с собой оргАн, издающий в железном хрипе звуки крайних нот «Ближе, Господь, к тебе» и прожекторы, повисшие на проводах и, поболтавшись, сошедшиеся в одной точке. Вовремя следите за перекрытиями, не садитесь в первом ряду.

Давясь окутывающим тебя унижением, вскакиваешь, готовясь биться за свою честь, вопя, что вовсе для тебя ещё ничего не кончено; он, улыбаясь, присаживается на край, качая головой, журя тебя за твою вспыльчивость и желание перебивать взрослых.

— Не самая выгодная позиция в наше время в этом месте, — этот странный мужчина в балахоне возвращает на лицо маску былого благодушия, пожимает плечами, — вот и весь секрет. Наше общество взяло курс на айсберг либерализма, и прежде, чем парочка пробоин подарят кресла в конгрессе консерваторам, вам однозначно не придётся надеяться на общественное признание. Весь этот социальный конструкт, правое дело в котором признается таковым на основании поднятых вверх во время голосования рук, и есть то ситечко, отделяюще плохие вещи во благо от плохих во имя зла.

Шурх, и жизни ваших родных априори менее ценные, чем другие. Шурх, и все заветы, передающиеся из поколения в поколение в вашей семье, уже не так мудры. Шурх, и вся несправедливость, направленная именно на вас, уже вовсе и вполне себе понятна и логична.

Ты упустил момент, когда это случилось, ровно как и ту секунду, в которую манжеты рубашки, доходившие до кисти, впиваются в кожу в полдюйме от запястий, а на веки широко распахнутых глаз наваливается внезапная усталость.

Ты не хочешь слушать дальше.

— И да, их положение, положение всех этих ребят, на месте которых вы так яро хотите оказаться, выглядит завидным.

— Да, им простят, вам — нет. Да, их успокоят и оправдают, подотрут слёзки, напоят чаем и немного отодвинут рамки давящих этических вопросов. Да, им повезло, — он усмехается, поджимая подбородок, будто от смешной пошлой шутки, — но вы-то ведь уже знаете, что это до поры до времени.

— И вы знаете, как легко меняются настроения всех тех, кто не даёт им сбиться с праведного пути. Они тоже знают, но вот беда: когда все кругом твердят, что ты отличный парень, тяжело засомневаться в обратном. Ещё тяжелее от всего этого отказаться. О, это практически невозможно.

Выдержанная пауза, в каждую секунду которой воздух становится всё тяжелее. Прикусывая дрожащие губы, ты внезапно, совершенно не к месту, вспоминаешь о забытом в тайнике над камином первом пойманном счастливым снитче, это было вовсе не год назад.

Все это длилось достаточно долго, ты всего лишь не хотел смотреть.

— Разве вы не знаете, как это исправить?

Расталкивая замерших прихожан, тебе бы смыться прежде, чем они дойдут до той же истины, что бьется набатом в твоей голове; но ты, обливающийся холодным потом в ледяном каменном мешке, уже запустил процесс консервации и не трогаешься с места.

Потому что на самом деле ты и правда давно понял, как, просто ещё не готов отвечать за свои поступки.

— Вам легче, — пастырь, притягивая к себе бутылку алтарного вина, оглядывая её со всех сторон, критично щурится, просматривая стекло на свет. — Потому что именно на вас сейчас и махнули рукой.

— Не вините их строго, весь этот груз социальной ответственности за вас слишком давил на их плечи, но вы — да-да, именно вы, в скором времени или уже — принесёте в их жизнь великое благо, — плещет в кубок, отхлёбывает, причмокнув губами. — Так разрешите им больше не притворяться, спасите же их от себя, дайте поставить на себе наконец-таки крест!

— Да, порой, конечно же, может быть одиноко, — оглядываешь просветлевшую от того, что опустела, залу; проповедник вытягивает из воротничка … вертя в пальцах. — Но разве это не свобода?

За распахнутыми дверьми жаркая духота, ты слишком далеко, чтобы почувствовать запах разогретой земли, зелени и пыли.

— Разве это не лучшая возможность быть собой?

Этого и не нужно, в попытках согреть коченеющие кончики пальцев ты просто знаешь, что там это есть, и не можешь оторвать взгляд.

— Наихуëвейшая, — он бубнит это в сложенные у трепыхающегося огонька ладони, скашивая глаза на приподнявшего бровь Теодора. — Нет, ничего.

Врезаясь в него, едва Драко успевает перешагнуть порог из камина общей гостиной, Теодор хлопает его по плечу, и увязывается за ним в первую подвернувшуюся уборную вместо приветственного ужина. Безопасности ради они пропустили прощания на перроне и мерное покачивание вагонов. Он премного благодарен, ещё одной поездки под бряцанье колёсиков тележки со сладостями он бы не вынес.

Тео спрашивает, как у него дела.

Драко полагает, что сама формулировка довольно нелепа, но на его «Пойдёт» Нотт хмыкает, принимаясь болтать о модернизации квофлов.

Отличное решение, он старается не концентрироваться на том, что из десяти смешков, которые издаёт Тео, к месту приходятся от силы три.

Теодор, наверное, хотел бы получить ответную любезность. Но, одергивая задравшийся под мантией рукав свитера, Драко мычит что-то в моменты, когда от него требуется реакция. Единственный ответ, который он хотел бы услышать, был точной датой, в которую его, наконец, прекратит постоянно знобить. Он начал бы отмечать его, как желаннейшую из годовщин.

Проклюнувшаяся тонким ярким росточком мыслишка обретает форму, пуская корни всё глубже в сплетения …. Проглядывается ещё укрытой не сброшенной скорлупкой, но он-то видел бирку и знает конечный результат.

Нотт заявляет, что у него в горле пересохло. Драко вглядывается в спустившиеся до бровей кудрявые прядки, избегая прямого взгляда в глаза и прикидывая, на сколько сантиметров за месяц способны отрасти волосы.

Не обязательно он, верно?

Драко дёргает цепочку, отправляя размокающий фильтр наносить непоправимый вред окружающей среде, на пару секунд замирает, ловя свой взгляд в отражении, прежде чем толкнуть дверь.

Главное оскорбление его христианским ценностям хмуро пялится на него из пошедшего коррозией зеркала.

И ещё ему снится всякая муть.

День 174.

Маршрут, по которому он передвигается, до тошноты стабилен. Видимо, за неимением возможности долгосрочного планирования, он вне своих желаний упорядочивает то, до чего может дотянуться. Ну, или дошагать.

Его посещаемость стремится к идеалу, в восемь он жуёт завтрак, в тринадцать — обед, и в восемнадцать — ужин. Метель и ледяной ветер — не лучшие условия для полётов, так что, минуя этот пункт, он всё же доходит по вытоптанной им и какими-то другими малочисленными полоумными тоненькой тропинке, пролегающей через холмы сугробов, до раздевалок. Это не промежуточный этап, потому что, рассматривая ничем не примечательный ряд ящиков, он засиживается тут лишние полчаса.

Блейз утверждает, что он ходит туда молиться.

На самом деле, там просто уютно, но само предположение недалеко ушло от истины, разве что ошиблось с дислокацией; потому что, делая погрешность на метеоусловия и ещё одни его посиделки уже в выручай-комнате или возможное патрулирование, примерно с одиннадцати сорока пяти он действительно занимается чем-то подобным, наматывая пять или пятнадцать кругов по внешнему радиусу внутреннего двора.

Однажды к нему присоединяется Теодор, у которого, очевидно, свои представления об оставляемых за собой следах. Придурок вытаптывает гигантское изображение, говоря, что это дань первому наскальному исскуству. Драко возражает, что это всего лишь его одержимость фаллическими символами. Снег в тот вечер, как назло, прекращает идти, и с утра Флитвик, подпрыгивая, тоненько сокрушается о младшекурсниках без должного воспитания.

Возвращаясь в комнату, он вливает в себя зелье сна без сновидений и выключается до следующего утра.

Первые неполные две недели от возвращения — затишье перед бурей. Драко уверен, что не слышит щелчков отмеряющей секунды стрелки только потому, что для обратного отсчёта песочные часы — гораздо эффектнее.

Он прекратил карабкаться и стараться замереть на пологом склоне, за зыбкую поверхность которого невозможно зацепиться, рано или поздно его всё равно протащит через тонюсенькое горлышко настоящего.

То чувство, что растёт в нем, не имеет названия, ну или он просто не знает подходящего термина. Что-то сродни покаянию в собственной трусости, подлости и лёгкой тревоге о том, что стыдливость и горечь, всегда идущие рука об руку, не спешат появляться.

Он знает, что ему стоит начать себя винить. Вот прямо сейчас — отличное время, чтобы приступить, чтобы одёрнуть себя и, надавав отрезвляющих пощечин, завопить: «Что ты, блядь, несёшь?!»

Рассматривая нетронутый снежный холст, Драко пытается поймать то ли мгновение, в которое ощущаешь себя именно здесь и сейчас, то ли следующую редкую снежинку до того, как успевает растаять предыдущая.

Он довольно сосредоточен, так что шуршание чужой мантии в полуметре от него оказывается неожиданностью.

— Да твою ж мать, Поттер! — очкарик выруливает из темноты так внезапно, что Драко, шарахаясь в сторону, хватается за сердце. — Какого хера?!

Шрамоголовый хмур и растерян, потому что не рассчитывал, что Драко решил превратиться в статую так близко за поворотом, запихивает что-то смятое и топорщащееся поглубже в карман мантии. Переминается с ноги на ногу, стараясь занять позу, очевидно, видящуюся у него в голове, как олицетворение брутальности и воинственности.

Зря старается, чтобы подражать Джеймсу Дину, недостаточно огня праведной веры в душе, необходимы ещё гель для волос и тряпки, ну и умение переносить масштаб на местность лишним тоже не будет.

— Ты и сам знаешь, какого, — Поттер, наконец, прекращает давить на него атмосферой, нагоняя напряжённости и раскрывая уста.

Их ждёт чертовски продуктивный разговор.

Драко с грустью окидывает взглядом навевающие умиротворение, так уютно укрытые снежными шапками скамеечки, понимая, что придётся задержаться.

Он, справедливости ради, действительно не знает.

По его мнению, у Поттера дохера лишнего свободного времени, которое гувернантка когда-то называла игрушкой дьявола; или он так соскучился по Драко во время каникул, что просто разглядывать перемещения на карте стало недостаточно, и теперь решил не таиться.

В лесу объективных причин и вовсе можно заблудиться.

— Теряюсь в догадках, — он решает, что вряд ли у Поттера будут претензии, возвращая из-за спины отведённую руку с неприкуренной сигаретой.

Очкарик хмыкает — очевидно, плохие привычки всё же имеют значение — и скрещивает руки на груди.

Придурок что, вишенкой на торте ещё и мормон?

Не желаете ли поговорить о нашем господе, мне?

Драко старается не заржать. Брови Поттера стремятся к идеальной мохнатой галке, Драко возвращает мерцающий краснотой огонек обратно за себя, рассудив что этого может хватить, и пар из ноздрей избраного начинает подозрительно клубиться. Нахер корриды в честь их счастливого воссоединения.

— Я всё равно всё выясню, — старо предание, Драко кивает почти что с нежностью. — Выясню, что тебе поручил Воландеморт. Выясню, какого чёрта ты ошиваешься в Выручай-комнате и что за крысиные бега ты устраиваешь каждый вечер.

Ага, флаг тебе в задницу.

— И как со всем этим связан Снейп, я тоже выясню, — ну, допустим, это ему тоже интересно. — И тогда вы оба отправитесь гнить туда, где вам самое место.

Набирая ускорение, выпаливает это одним сплошным текстом, аж рычит. Десятки репетиций перед зеркалом или сном только что были слиты в унитаз.

Драко прикусывает себе язык. Быть эмоциональной разрядкой для очкарика совершенно не хочется, хочется какао.

— Какой опасный ты парень, Поттер, — парниша себя одёргивает, место живописного гнева занимает злобная ухмылочка.

Ты никогда не забываешь, как это хреново, когда мир наложил на тебя персональные санкции. Никогда не забываешь, как это — чувствовать себя отвергнутым, порицаемым, выброшенным в изоляцию без своего согласия.

— Не сомневайся. Устрою всё семейное воссоединение, камеры по соседству.

Ох, посмотрите-ка на этого довольного собой мудилу. Аж, нахуй, светится, вырубайте луну.

Всё это принятие — чушь несусветная.

Эти чувства — не то, что возможно вычеркнуть. Однажды испытанные, они будут преследовать тебя в каждом проблеске равнодушия, косом взгляде, засядут ледяными занозами в сердце и ни за что не прекратят о себе напоминать, необратимо трансформируясь из страха в мотивацию.

Совершенно не важно, насколько благородны мотивы, бьющиеся о стенки головы очкарика, в конечном итоге это сводится к тому, что Поттер так же, как и он сам, прекрасно осведомлён о том, как херово будет оказаться на проигравшей стороне.

В их случае ничего не ограничится обочиной жизни, всё обернётся прямым её концом.

В довершение ко всему, в каком-то перерыве от ужаса, стариковского тремора в пальцах и надежд на спасение осознаёшь, что просто её, этой жизни, сохранение не является такой уж конечной целью. Он вовсе не согласен на то, чтобы провести её в одиночной камере, например. И шрамоголовый тоже не согласен.

Парень, конечно, взваливает на себя весь этот воз спасителя вселенной, выступая против всеобщей погибели, и, вероятно, тешится предстоящей канонизацией, но неужели его никогда не возмущало быть жертвенной индюшкой?

Он, наверное, слишком долго молча пялится, потому что очкарик щурится и нервничает, недовольный отсутствием реакции. Ему даже усилий не нужно прилагать, Поттер отвёл ему роль декорации и пройдёт весь цикл самостоятельно.

Вообще Драко очень хочется спросить, как же так вышло, но ответ он и так знает. Лишённый любых проявлений любви, несчастный ребёнок беззаветно влюбляется в тех, кто ему улыбнётся. Вот и весь рецепт щенячьей преданности.

Но всё же, очкарика вроде бы должны были на руках таскать всю жизнь. Когда побеждаешь великих тёмных магов, вроде бы полагается нечто подобное. С хера ли у него вообще было всё это трудное детство?

В остальном он не знает, что говорить.

Он хотел ругаться с Поттером, потому что тот был заносчивым говнюком и потому что тебе просто необходимо с кем-то конкурировать, когда ты совершенно такой же. Это была его ненависть и вражда, а чокнутый мир сделал его приспешником змееподобного мудака, который стоит на пути местного Супермена.

Ему обидно.

Потому что у него отобрали даже это, и потому, что он сам одним своим существованием изначально и был всем тем собирательным образом безнаказанности того, что лишило героя стабильной самооценки, трёхколёсного велика, да и счастья в принципе.

— Боже мой, Поттер, — он затягивается, выходит вяло, — найди себе уже подружку и отъебись от меня.

Это как-то странно срабатывает, очкарик внезапно перестаёт выпячивать грудь, стараясь скрыть за собою горизонт, и как-то подозрительно настороженно на него смотрит. По-особенному зло.

Это что-то новенькое.

— Какого хера тебе понадобилось от Гермионы?

А он наивно понадеялся что оттоптал поттеровскую больную мозоль любовных неудач.

Щёлкает по пачке, Грейнджер — не та тема, которую он намеревался как-то обсуждать.

— Ты выбираешь пиздец сложные пути, ты знаешь? — он сам, очевидно, тоже был табуирован, в противном случае мог бы просто спросить у неё. — Следишь за своими друзьями?

— Я слежу за тобой, — умеет складывать два плюс два, но не три плюс три. — Это наши с тобой дела, не впутывай сюда моих друзей. Решай это, блядь, со мной.

Боже упаси.

Драко хихикает, надо было Поттеру тоже цветы посылать, какие-нибудь ужасно вонючие. Почему он не додумался?

— Поттер, Грейнджер способна сама со мной разобраться, — и ей даже не придётся этого делать, потому что она виртуозно исчезает из мест, в которых он мог бы её встретить. Даже если бы пытался, а он ничем подобным не занимается. — В который раз тебе говорю: отвали.

Он, естественно, не собирается отступать, потому что Драко должен был обозвать Грейнджер поганой грязнокровкой, сморщить нос и потребовать у Поттера никогда его с ней не ассоциировать, и вот где-то между этими эпитетами он бы ему врезал.

Поттер цеплялся за надежду, а вытащил сыгравший лотерейный билетик.

— Только посмей, — так что вместо того, чтобы начать махать кулаками, засранец расслабляется. растягивая в ухмылке губы, — посмей только даже задуматься о том, чтобы ещё раз подойти к ней ближе, чем на метр, я тебе все кости переломаю.

Эту чёртову ухмылку вихрастый уёбок у него же и слизал. Драко стряхивает пепел на носок выдвинутой к нему ноги, демонстрируя оригинал.

— Ну, переломай, — он и так не собирался, — авансом.

Пошёл, блядь, к чёрту.

Скалится, вытаскивая из карманов руки, на противоположной стороне двора мигает свет фонарика, акустика отличная, так что шаркающие шаги отлично резонируют в повисшей тишине. Драко тыкает туда рукой, Поттер оборачивается, опуская плечи.

— Давай-ка переназначим день, — ах, какая жалость.

Видимо, очкарик всё же ценит своё время, потраченное на отработках, больше, чем хочет ему вмазать.

И это тоже немного разочаровывает.

Драко не отказался бы от того, чтобы засранец расстроился, но у Поттера, судя по всему, и так просто отличное настроение.

Терапия удалась, супер. Может он потребовать вознаграждение?

— Она всё равно даже в твою сторону не посмотрит.

Пошёл, блядь, к чёрту.

Он показывает ему оттопыренный на сжатой в кулак ладони средний палец. В удаляющуюся спину, так что выходит порядком унизительно, окрыленный его неудачей мудила и не думает оборачиваться. Драко едва успевает прошептать «Инсендио», тыкая палочкой в брошенные у ног окурки.

Он, вероятно, обрёк Грейнджер на неловкие разговоры, увещевания о её судьбе, не совсем ложные, но порядком происходящие из беспокойства, не собирается ли она бросить шрамоголового, раз скрыла от него столь интересный факт.

В своей голове он может вертеть этот факт как угодно.

Потому что она смущалась того, что ей было приятно; потому что ей тоже не хотелось, чтобы всё зависело только от обстоятельств той ситуации, которую она не выбирала; потому, что он мог оказаться чем-то таким, что она всё же решила оставить для самой себя.

Может придумать всё, что ему хочется. Потому что ни за что не хочет знать наверняка, потому что реальность — скучна и банальна. Потому что она не сказала о нём по той совершенно неказистой причине, что не хотела доставлять своим друзьям дополнительные неприятности.

И это именно то, что ты ждешь как финал первой любви своей юности. Ага.

Он, делая поблажку на поттеровские габариты, рассказывает Филчу целую притчу о двух вспугнутых гриффиндорских четверокурсниках, вожделенно пялящихся на девственно чистый снежный холст, и с десяток раз повторяет, что он староста, стараясь пропустить мимо ушей брюзжание о распоясавшейся молодёжи.

Где-то между пунктами его расписания затесался немаловажный этап каждого дня. Не думать о Грейнджер в принципе. Совершенно никак. Ни-за-что.

Филч ковыляет в подсвеченную тусклым светом огарка тьму, оставляя его один на один с соло слитым противосиянием и всё тем же чувством, аббревиатуру которого ему предстоит запатентовать за избеганием косноязычных пародий, обязательно проявляющихся при предстоящих политических встрясках.

К отсутствию вины, злости и раскаяния можно смело добавлять ещё один не менее паразитирующий на его апатии пункт. Чтобы заполучать себе преданных соратников, вовсе не обязательно угрожать или спекулировать детскими травмами. Всё гораздо проще, гораздо менее поэтично и возвышенно.

Достаточно просто предложить им именно то, чего они жаждут.

Достаточно просто намекнуть на исполнение заветных желаний, никаких гарантий не нужно, слова, едва сошедшего за честное, вполне себе хватит. Возможно, что пары слов. Но сути это не меняет.

В ворохе предложенных призрачных надежд с плохо обозначенными границами и результатом можешь смело выбирать близкую по духу.

Его оказалось тяжело заставить и так безумно легко подкупить.

От количества никотина, оказавшегося в нём за прошедшие полчаса, начинает подташнивать, но вместо отвращения ему смешно.

Соскальзывающий с навеса снежный ком рушится ему почти что на ноги, он отмирает, оглядываясь по сторонам, и, убедившись, что остался в абсолютном одиночестве, перепрыгивает через парапет.

День 173.

Яростно вращая глазами, Филч врывается на сдвоенный урок трансфигурации через десять минут от его начала и, обрывая на полуслове возмущённую МакГонагалл, тянет к нему узловатые пальцы.

Драко и не думает отпираться: красующаяся во весь двор надпись, сообщающая всем и каждому о том, что Поттер — мудак, — определенно его заслуга.

Сокрушаясь о своей утраченной со старостью прозорливости, сквиб ворчит, что должен был понять его причастность ещё с первого раза; по правую руку в счастливом экстазе от зрелища кудахчет Теодор.

— Это не я сделал, — старик аж приседает, Драко — дотошный засранец, когда дело касается разграничения ответственности. — Это был он.

Нотт застывает с полуоткрытым ртом, поражённый предательством; по взгляду декана Гриффиндора видно, что она очень хочет стукнуть их всех лбами за устроенный балаган. Сорвавший куш старик потирает руки.

Преступление и наказание.

День 168.

Поттер не сможет выяснить, что он делает в выручай-комнате.

И вовсе даже не потому, что комната так сильно заморачивается с конфиденциальностью, и не потому, что Кребб с Гойлом, заколебавшие его с желанием быть полезными, а теперь не знающие, куда деться от девчачьих юбок, периодически бродят по округе. Прыти в них явно поубавилось, что решало как саму проблему энтузиазма, так и её, этой прыти, вероятные последствия.

Причина, по которой затея Поттера была обречена на провал в разрез всех теорий заговора, что роятся в голове очкарика, очень банальна. Драко просто не делает там совершенное кристальное ничего.

Ну, как ничего? Почти ничего.

Он читает, валяется, глядя в камин, предварительно набрав на кухне сладостей, иногда роется в стеллажах, фантазируя на темы, как та или иная вещь могла здесь очутиться.

Комната меняет декорации. Он не сразу обращает на это внимание, но, исключая тот уголок, в котором он обосновался, всё остальное — подвижно.

Полки вокруг него изобилуют пледами и вязаными носками, стоит ему прийти сюда замерзшим; протертыми картами и иссохшими от древности брошюрами, обещающими незабываемый отпуск на любом конце света, когда его желание смыться доходит до предела; и дневниками, полными записей о несчастных влюблённостях, в тот момент, когда чувствует себя единственным несчастным человеком во Вселенной.

Пролистывая залитые горючими девичьими слезами или продавленные от нажима пера с красочными обещаниями надрать сопернику зад странички, он хоть и не ощущает облегчения, но от чувства солидарности становится немного спокойнее.

Люди чувствовали себя одинокими и покинутыми за сотни лет до его рождения, а не только в минуты его собственного отчаяния, и если сейчас к земле не направляется ещё один астероид, намеревающийся запустить цикл заново, то всё затянется и продолжится ещё многие века.

С чувством юмора и умением поддержать у комнаты не слишком-то гладко выходит. Не в его ситуации воротить нос, да и так, как нужно и хочется, в принципе, бывает довольно редко.

Драко приходит к этому вполне закономерному выводу. Даже не приходит, скорее, проговаривает для самого себя, как и то, что на самом деле он совершенно не хочет находить этот проклятый шкаф.

Это не согласовывается с его желанием выжить, но этого, очевидно, оказывается недостаточно, а возможно, комната просто не собирается помогать ему в чём-то действительно плохом. Или несущем разрушения, или смерть, или хрен знает что ещё. Он вполне согласен с её нежеланием быть соучастницей его преступления, а доводов, почему стоило бы встать именно на его сторону, у него нет.

Он сползает с дивана, опираясь на него спиной, протягивает ноги ближе к огню. Домовики надавали ему целую гору лимонного щербета, а он был слишком невнимателен, и теперь совершенно не знает, куда его деть.

Ему в принципе и не нужен этот шкаф, вполне достаточно будет назначить Беллатрикс позднее свидание у «Сладкого королевства». Он просто намеревается оттягивать этот момент столько, на сколько его хватит.

Расточительное отношение к щербету, отведённому времени и собственной жизни в целом.

Над его головой, уходя растворяющимися в сумраке шнурами к далекому своду, мерцают поистрепавшиеся от времени китайские фонарики. Он просит у комнаты заслонку на камин, проводит подушечками пальцев по шероховатой поверхности тонкого переплёта: тиснёные на корешке буквы — не шрифт Брайля, но за прошедшие с конца декабря дни он выучил содержимое наизусть. Совершенно не нуждается в печатном экземпляре.

У него нет мантии-невидимки, купленная в его далёкие десять палочка не таила в себе никаких скрытых сил, а все хранящиеся в человеческих и гоблинских банках драгоценности едва ли имели способности к воскрешению.

Сам способ, которым давно почивший Игнотус так долго избегал встречи со смертью, не кажется ему даже мало-мальски удачным выходом. Никто не горит желанием провести свою жизнь, укрытым мантией, шарахаясь от каждого шороха в окружении умерших близких, не слишком-то к тому же радостных от перспективы слоняться видимыми только тебе привидениями. У него есть отличный опыт, он знает, о чем говорит. Но даже исключая этот момент, описание такого потенциального будущего звучит ужасно дерьмово.

Если на истрепанных от времени страничках и был заключëн тайный шифр, то он его не разгадал.

День 167.

— Что за обещание вы дали Беллатрикс?

Северус, застывший у захлопнувшейся с легким стуком двери комнаты, забитой трофейными кубками бывших и нынешних учеников, выглядит измождённо. Возможно, это из-за яркого света, которого не достаёт в гостиной подземелья, когда их декан решает почтить подопечных своим присутствием, или того, что Драко старательно держит дистанцию и занимает первые от входной двери парты на Защите от тёмных искусств, и уже забыл, как крëстный выглядит вблизи.

Морщины стали глубже, а оттенок и без того бледной кожи отдает почти что сероватым.

Драко поправляет закатанный рукав, с небывалым усердием принимается натирать и без того блестящий бок кубка. Делать из места, в которое вроде как все должны жаждать попасть, камеру наказаний — своеобразное решение.

— Я дал его твоей матери, — о, какая прелесть. И о чём же они договорились у него за спиной? Не иначе как о его спасении.

— Ну что ж, в любом случае вам придётся его нарушить, — он ухмыляется, в искажëнном отражении это выглядит премерзко. — Но ведь это не впервой, а?

Отражение тут совершенно ни при чём, но Северус его не просто злит, он приводит его, блядь, в первородное бешенство.

Своими полными разочарования взглядами, ложью во благо.

Ебаной жертвенностью, переходящей в готовность подохнуть за него и заодно и за весь остальной мир.

Дуростью заключённых аж с двумя мудаками пожизненных контрактов. Драко готов поспорить, что можно было бы ограничиться хотя бы одним, но не готов выслушивать лекцию о долге, добре и чёрт его знает о чём ещё.

— Это непреложный обет, Драко, — и тем, что проглатывает его желчь, ещё в сто крат, блядь, больше.

Какого хрена, ему хочется застонать от бессилия и всего окружающего его идиотизма.

Непреложный, блядь, обет.

Кубок остаётся целым только потому, что в его пальцах нет достаточно силы, чтобы смять золото.

Хочется заорать. Швырнуть злополучную награду квиддичного чемпионата семьдесят девятого в разлетевшийся осколками стенд или окно. Раскрошить ею парту, которую он использует как стул, и скамью, на которую поставил ноги. Проломить грёбаную пустую черепушку.

О, это будет поистине благородная смерть. Прям-таки мученическая, от рук своего же ученика.

Чем не Христос?

— И? — кроме насмешливо поднятой брови на обращенной к Северусу стороне, на лице не дёргается ни один мускул, он не отрывает взгляда от своих рук. — Ты же собрался убить его за меня, да?

Скрипящая от усердия тряпка в его пальцах становится горячей, Драко надеется, что этот звук маскирует тот, что издают его грозящие раскрошиться зубы.

— Драко!

Он видит это. Опустошающую, дикую, ломающую панику в чёрных глазах. Чувствует, как начинают трястись губы практически в такт с проносящимися ударами колокола, сообщающими, что на сегодня отработок с него хватит; ему хочется попросить прощения, попросить не предавать себя, не умирать ни за него, ни за кого вообще.

Не надо.

Пожалуйста.

— Какая разница, что убьёт тебя: нарушенная клятва или «твои» же? — он ухмыляется, вставая на чуть трясущиеся вовсе не от долгого нахождения в одной позе ноги. — Всё равно это случится в один и тот же момент.

Он потрясающий актёр, да, детка.

* * *

Он пьёт снотворное зелье и старательно выматывает себя, возвращаясь в комнату, только когда приходит время отбывать в страну грёз, не только потому, что это действенный способ соблюдать режим.

Бодрость — немаловажный аспект, когда стараешься пережить ещё один день, но всё же вторична.

Первенство безоговорочно уходит Пьюси, который и не думает пропадать, хоть благосклонно не галлюцинируется вне стен его комнаты.

В хорошие дни он просто пялится на него, стоя в полуметре от кровати, заставляя гасить ночники.

В плохие он лежит рядом. Они не переплетают в темноте пальцы, не перебирают прожитые вместе счастливые моменты, Драко просто знает, что если чуть подвинет ладонь — то наткнётся на холодные пальцы.

В эти дни он знает, что как бы далеко ни пытался увести сознание перед тем, как в голове окончательно опустеет — всё равно проснёшься на мокрой подушке.

День 156.

Все десять патрулирований от начала семестра проходят в соседстве с завывающими сквозняками и одиночеством. Кивающая вместо приветствия Патил при первой развилке сворачивает в другую от него сторону, обычно это занимает не дольше пяти минут, достаточно, чтобы поставить галочку о совместном начале и не распространяться о раздельном завершении.

Драко не возражает. Разбираться с чужой, плохо маскируемой агрессией не хочется, а её истоки понятны и оправданы. Родители лучшей подруги её сестры растворились в неизвестном направлении, как и многие другие в принципе. Он всё думает, что же может стать последней каплей, порядком удивлён, как ещё не дошло до линчевания. Вероятно, именно по этой причине из их совместного расписания пропадает Уизли.

Он всё ещё не поблагодарил Грейнджер за столь дальновидное, несомненно, принадлежащее именно ей, решение. Ему не подвернулось удобного случая — жалкое оправдание. Леденящий душу, сковывающий тело страх, в равных пропорциях перемешанный в заходящемся бешеным ритмом сердце — куда более весомая причина.

Он не хочет подходить слишком близко, предпочитает держаться на безопасном расстоянии, дающем фору сразу двум сторонам.

Драко справедливо полагает, что она, эта ограниченная аудиторией или шириной коридора возможность маневра, нужна именно ей, но, натыкаясь на высвеченные факелом кудри вместо маслянисто чёрных волос на отправной точке их со старостой Когтеврана привычного променада, готов этой истинной подавиться.

Грейнджер нервничает.

Это отлично читается в её резковатых движениях руки, на запястье которой бликуют рыжеватыми проблесками от факелов часики; в том, что она подносит их слишком близко к лицу; в том, как одëргивает и без того идеально лежащий рукав, возвращая руку с повернутой к бедру ладонью в расслабленное положение, чуть выгибая напряжённые пальцы.

В её привычке закусывать нижнюю губу неизменно с правой стороны и в заминках отточенных движений, которыми она поправляет волосы, на секунду сжимая пряди на затылке.

Он неожиданно обнаруживает себя экспертом в грейнджеровской мелкой моторике.

Это порядком смешно из-за недостатка проведённых вместе часов, позволивших бы ему отпечатать у себя в голове все эти милые мелочи.

О, он не только малолетний убийца, лжец и социально опасный элемент, он в довершение ко всему превращается в закоренелого сталкера.

Ещё и трусливого, к тому же. Он недоговаривает, стоит ли называть трусость приобретëнной чертой, если она была в нём давным-давно, он просто сменил вектор. Прекратил бояться смотреть в глаза тому, кому суждено прекратить его существование, но не может совладать с левой ногой, чтобы наконец вывернуть из-за поворота, отделяющего его от границ её обзора.

Браво, Драко.

Ему невосполнимо много хочется ей сказать. Слова, покалыванием отдающие на кончике языка, нестерпимо гудят.

Сказать о том, что совершенно не жалеет об оборвавшем то, почти сказочное мгновение её направленной на него эмпатии, признании, всплывающем в памяти, стоит ему немного ослабить контроль над мыслями. О том, что ни за что не совершил бы это снова, и обязательно прикусил бы себе язык, случись ему всё исправить.

И о том, что его мотает, как мячик в затянувшемся раунде пинг-понга, тоже.

О том, что эгоистично предопределяет ей, и, пожалуй, хмурящему брови в его сторону Блейзу роль тех единственных, кто не позволяет до конца прервать его внутреннюю борьбу. О том, как чертовски сильно хотел бы их познакомить в той, нормальной реальности, которую прокручивает, как заевшую пленку, в собственной голове.

В той, не случившейся жизни он бы не выпускал из рук её ладошку, а Забини говорил бы Грейнджер подмигнуть, если на самом деле Драко держит её в заложниках. Она наверное бы смеялась.

Он наверняка провел бы рождественские каникулы, топчась на пороге её дома каждое утро. Познакомился бы с её родителями, возможно, увидел её детские фотки с двумя хвостиками и пластинами на зубах.

Он не уверен насчёт пластинок, но в её доме точно должна быть полочка всех её детских наград; чего скромничать — целый шкаф.

Она бы смущалась? Просила бы не приходить так рано или успевала допить вторую чашку кофе?

Он не знает, во сколько она просыпается, когда не подстраивается под стандартизированные учебным расписанием будильники, раздражительна ли она по утрам и есть ли у нее сохранившаяся с детских времён игрушка, которую она прижимает к себе перед тем, как заснуть, заботливо пристраивая у подушек на застеленной кровати.

Понятия не имеет.

Очень хочет узнать, но понимает, что всё, что произносится с приставкой «бы» не имеет никакого смысла.

Насколько сильно нужно мотать головой, чтобы вытрясти из неё эти мысли?

Грейнджер из неприглядной реальности вздрагивает, когда он отчëтливее, чем нужно, шлëпает по полу, привлекая внимание, чтобы она точно успела заметить его перед тем, как он сумеет подобраться достаточно близко.

Вздрагивает и смотрит на него так, будто надеялась, что он не придёт.

Хочется провалиться сквозь землю. Убежать и спрятаться. Немного, самую чуточку и вовсе не существовать.

— Решила сама за мной присматривать? — это должно звучать игриво и смешно, неуместно.

Провальная попытка.

Которую она совершенно предсказуемо не оценивает, сплетает на груди руки, задирает голову.

Прямо-таки боевая стойка.

Здесь неуместно абсолютно всё. Он улыбается, и ему хочется плакать.

— Гарри, — а-а, понятно. — Что ты ему наговорил.

И никакой вопросительной интонации. Она и так понимает, что он умудрился ляпнуть, пытается оценить масштабы трагедии.

— Ничего, — я исповедовался ему в односторонних чувствах к тебе — звучит стрёмно и вычурно, так что он выбирает краткость, и пожимает плечами. — Но раз это привело к таким последствиям, я протестирую ещё раз.

Дурацкая шутка.

Драко отворачивается, маскируя попытку прикинуть, с какой стороны стоило бы начать обходить наверняка отразившееся на лице разочарование, а возвращаясь взглядом к ней, натыкается на застывшее каменной маской лицо с вздëрнутой бровью.

Очень зря. Он, пожалуй, может оказаться самым искренним по отношению к ней человеком во всей вселенной.

— Ничего я Поттеру не наговорил, — она не двигается. — Он хотел знать, почему я за тобой таскаюсь, а я ответил, что это совершенно не его геройская проблема. Выводы он сам сделал — вполне верные, кстати, — так что не так уж очкастый и безнадëжен...

Она фыркает, не давая поставить в предложении точку.

Очкастый — даже на оскорбление не очень-то тянет, он и вовсе отвесил Поттеру почти что комплимент.

Драко пытается заново улыбнуться, почти что не расстроен отсутствием ответной реакции.

Она, в конце концов, не стартует от него, получив ответ, пусть и разворачивается в профтивоположную сторону с окончанием его речи, прерывая зрительный контакт. Её шаги медленные.

Он отстаёт ровно на один.

Это своеобразная вежливость. И ещё ему не хочется узнавать, прибавит ли она шаг, решись он идти с ней рука об руку.

Грейнджер — импульсивна, сдается у кабинета, в котором во время прошлого года вроде бы были прорицания, когда Амбридж удалось выжить полоумную предсказательницу из учительского состава; она разворачивается к нему на неполный оборот так резко, что он едва успевает среагировать, в собственных мыслях занятый проблематикой разницы в метраже их шага из-за длинны ног.

— Ничего не хочешь у меня спросить?

Амбридж выжила обвешанную бусами чудачку, а получила в ответ парнокопытного полукровку. Вот незадача.

— Ты о том, интересует ли меня причина, по которой я всё ещё разгуливаю по школьным коридорам, а не меряю шагами камеру три на три метра? — слова, производящие именно тот эффект, который он не хотел бы получить, оседают на её лице гримасой болезненной точности. — Нет.

Она завершает свой пируэт, переставляет ногу. Ëжащаяся в ночной прохладе, встрëпанная, и определенно ищущая хоть какую-то мотивацию, позволяющую ей оправдать себя в том, что всё ещё позволяет себе вести с ним светские беседы.

Замалчивание проблемы — тот ещё выход, ей бы постичь этот навык, потому что жить без него — совсем печально.

Он себя одëргивает.

— Просто я уже знаю ответ на этот вопрос, вот и всё.

Он совершенно не хотел бы, чтобы она этому научилась.

— Всё потому, что я тоже тебе нравлюсь, и промчавшись на своей детской кроватке в рождественские каникулы, ты обнимала плюшевого зайца и надеялась что встретишь меня на приветственном ужине, конечно же.

Он не хотел бы, чтобы у неё были проблемы, лучшим решением которых было бы о них не упоминать.

— Я не уезжала на каникулы, — засыпала без плюшевых игрушек, спрашивала себя, хватит ли ему смелости здесь появиться.

Драко хватило, и теперь перетягивание одеяла на себя, она кутает в нём свой настоящий вопрос, и если хорошенько встряхнуть, он должен звучать так: какого чёрта тебе было наплевать на то, что я могу тебя сдать?

Как-то так, вероятно.

Ей нужны объективные причины.

Хочу закончить миссию, порученную мне Господином. Хочу разрушить мировой порядок. Хочу поспособствовать погружению мира во тьму.

Это определённо сойдет.

Кто-то, очевидно собирающийся компенсировать свой недостаток учебных часов и заполняющий свое расписание таким бредом, как выглядывание будущего в небе, говорил ему, что в новом кабинете Прорицаний — воссозданный Запретный лес и вечное лето.

А он в шаге от него со своей первой любовью, выжидающе прожигающей в нём взглядом уже не дырки, а чёртов кратер. С той первой любовью, что догнала его на исходе жизненного пути, и с учетом продолжительности его жизни и вовсе рискует стать первой и последней. С которой, кстати, оказавшись в оригинале, когда-то именно оттуда и сбежал.

— Грейнджер, — она моргает, поднимая на него глаза и морща лоб. То, что он принял за прожигание взглядом, было отрешëнностью и задумчивостью, и станет ещё одним пунктиком в его досье о ней. — Грейнджер, когда ты бросила прорицания?

Она шлёт его ко всем собачьим чертям.