Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

Консуэло была измучена несколькими днями бесконечных допросов и выслушиваний лжесвидетельств, оговоров и правдивых, но раскрывавших все планы ордена и потому предательских показаний переметнувшихся за баррикады.

Все они, как один, смотрели на неё смело, невозмутимо и осуждающе, не отводя взгляда, объединившись против нашей героини — так, словно изменницей и их первым и самым главным потенциальным (почему мы употребили именно такой эпитет в отношении нашей героини — читатель поймёт чуть позже) врагом была именно Консуэло. Да, последнее действительно было так — ведь объяснение каждого корыстного политического деяния, говорящего не в пользу того или иного правителя и ставящего в жертвенное положение простых крестьян, было много заранее искусно, ловко и хитро перевёрнуто в пользу феодалов, вельмож, королей и императоров, делая их невинными и почти святыми монархами в окружении таких же советников и разного рода иных помощников, делающих всё для блага и процветания вверенной им державы, коим препятствуют обманщики и предатели государства, замышляя коварные планы ради осуществления своих преступных намерений и воплощая их самыми гнусными способами, угрожая их жизням, занимаемым графами и герцогами высоким должностям и престолам самодержцев.

Да, братьям и сёстрам также приходилось лгать — но защищая себя — пытаясь хотя бы в самой малой степени сократить грозящий срок — если свет надежды ещё мерцал впереди — пусть и едва заметным отблеском. Но любые их слова (и истинные — в том числе, и прежде всего они) — а другого, собственно, не следовало и ожидать — переиначивались в пользу истцов и было ясно, что речи служителей Ордена Невидимых заведомо ничего не значили и не принимались в расчёт ни при каких обстоятельствах.

Ну а судьба уже состоявшихся государственных преступников была решена и известна заранее — ещё до начала судебного разбирательства — сидеть в тюрьме до скончания своих дней, и вынесение беспощадного приговора было лишь делом времени — самого краткого срока — о чём мы упомянем ещё не единожды.

Когда пришло время оглашения приговора и судья приказал всем присутствующим встать — из-за страшной слабости Консуэло сделала это ценой чудовищного напряжения, думая, что не сможет — хотя и видимого и ощутимого только ею самой по причине тщательного сокрытия собственного состояния от всех присутствующих, и оттого ещё более невыносимого. Из-за такого резкого и быстрого движения голова у нашей героини закружилась ещё сильнее и на несколько мгновений Консуэло испытала близость обморока. Лицо её за миг почти побелело. Наша героиня тотчас вцепилась похолодевшими и трясущимися пальцами в такую же холодную деревянную трибуну — но так, чтобы этого не могли видеть ни судья, ни его помощники — прямо перед собой.

«Господи, только бы они ничего не заметили…», — пронеслось в мыслях Консуэло.

Она боялась, что не простоит и секунды, вновь без сил упав на скамью подсудимых. Чтобы сделать попытку хоть как-то превозмочь это состояние, наша героиня на миг закрыла глаза и сделала не слишком глубокий вздох. Благодарение богу, это помогло, и Консуэло наконец почувствовала, что может держаться на ногах. Если же головокружение нарастало, она начинала дышать через почти сомкнутые губы, и стены зала начинали медленнее вращаться перед глазами нашей героини, и это позволяло Консуэло вновь остановить свой взгляд на судье, зачитывающем вердикт. Она изо всех сил пыталась не выдать своего ужасного самочувствия, дабы не дать повода прервать чтение вердикта и вызвать врачей, тем самым продлив муки ожидания вожделенного отдыха, кои стали бы ещё невыносимее, коли пришлось бы отсрочить вынесение приговора и приведение его в исполнение.

Слова приговора доносились до нашей героини словно сквозь туман. Но Консуэло и не нужно было понимать каждое слово. Суть была ясна и однозначна с самого начала. Долгие годы тюремного заключения. Теперь она хотела знать лишь то количество лет, что ей предстояло провести в каземате. Можно было даже сказать, что наша героиня почти сознательно не слушала всего, что не касалось этого, дабы не утомлять себя ещё больше. Но всё же некоторые фразы звучали особенно чётко и потому доносились до слуха и сознания Консуэло вопреки её воле, как-то:

— …признать виновной по всем статьям…

Да, разумеется, вне всяких сомнений. Этого можно было не говорить вовсе.

— …пять лет… — прозвучало наконец из уст судьи.

Этого нашей героине было достаточно. Консуэло вздохнула с облегчением. Теперь она знала, когда закончится её «расплата».

— …без права обжалования…

Ну конечно же. Разве же могло быть иначе?.. Это добавление звучало подобно лишнему издевательству.

Несмотря на сильное недомогание, принимая приговор, Консуэло стояла смиренно и прямо, смело смотря в глаза судье, подобно Жанне Д’Арк, не признавая ни своей вины, ни вины своих преданных братьев. Она не выдала ни одного из верных членов Ордена. Голова её кружилась не только ввиду того, что она носила под сердцем ребёнка, а в помещении было достаточно душно — и ужасных переживаний, но и бесконечных слёз, от которых у нашей героини уже заболели глаза. И порой Консуэло даже приходилось сдерживать рыдания, заставлявшие её едва ли не задыхаться. Однако, когда Консуэло узнала свой приговор, то ощутила заметное успокоение, и прозрачные потоки, льющиеся по её почти бескровным щекам, на которых уже начал слабо выступать какой-то лихорадочный румянец, превратились в тихие, редкие ручьи, где уже не было прежнего надрыва, но присутствовали огромное облегчение, успокоение и чувство, что все самые ужасные испытания уже позади.

Считаем нужным заметить здесь, что помощник судьи, его секретарь и судебный художник на протяжении всех заседаний смотрели на нашу героиню с сочувствием и боролись с желанием подойти и поддержать её — в особенности во время зачитывания вердикта — когда ещё не был оглашён срок — даже не столько физически — чтобы осуждённая смогла простоять всё это время — сколько утешить, остановить наконец эти бесконечные хрустальные потоки.

«Не может человек, свершивший всё то, о чём говорится здесь — так страдать. Это не притворство. Она же словно Пресвятая Дева. И, похоже, что она чем-то больна. И, быть может, чем-то очень серьёзным — ведь эта молодая женщина бледна как смерть и едва может стоять — неужели все они не видят этого?.. Как бы она не отдала богу душу прямо здесь. Всевышний, почему ты не хочешь спасти её?..», — невольно думали немые свидетели этих душераздирающих сцен, непричастные к обвинениям и не являвшиеся «жертвами немыслимых злодеяний». А некоторые из них допускали мысль и о том, что являлось подлинной причиной, усугублявшей состояние нашей героини. Остальные же — те, чьим главным делом было лишение свободы и жизни этих наместников бога на земле — принимали её слёзы, порой блуждающий взгляд и восковую бледность лица за проявления страха, осознания всего ужаса наступившей расплаты и раскаяния.

Ещё задолго до начала процессов, почти сразу после основания тайного общества многие, увидевшие свою выгоду в присоединении к этой организации, обеспечивающей себе доступ в кулуары высшей власти, планировали вступление в орден и последующую измену ему заранее, подгадывая собственное изгнание из братства на тот момент, когда им будет открыта надёжная и безопасная дорога в высшие эшелоны правления, и тогда своими бесчестными поступками — знаками немого отречения от всех истин и правил союза — совершали свои незримые выстрелы в сердца верных служителей, чем неизбежно наносили удар за ударом и по репутации тайного общества, и по этим причинам в ряды тех, кто возложил на себя святую миссию по зову сердца, шло всё меньше людей с искренними устремлениями, и очень скоро и старейшины, и младшие его члены могли надеяться лишь на чудо, на какое-то интуитивное, истинное знание ищущих пристанища для своих чистых сердец, горящих огнём и жаждой торжества любви и добра. Но такие люди — уже знавшие о начавшейся охоте и потому понимавшие, на что идут и готовые отдать жизнь за веру, за идеи, за принципы — пусть их было всё меньше и меньше с каждым днём — находились вплоть до того момента, когда были пойманы и осуждены последние враги государства и друзья нищих и обездоленных.

Так же считаем важным сказать со своей стороны, что абсолютное большинство процессов по делам врагов власти заканчивалось одинаково — стоило только обладателю одной из самых светлых душ попасть в руки королевской полиции — разница была лишь в том, сколько лет узнику предстояло провести за железной решёткой. А это зависело от статуса, что занимал член братства и, соответственно, какие обязанности при этом на него были возложены. И, таким образом, обладатель самых высших градусов, ведший диалоги с королями, императорами и их приближёнными, неизменно получал наивысшую меру наказания — пожизненное заключение в самых строгих условиях.

Но своеобразная справедливость — если только сейчас можно говорить, пользуясь подобными словами — последствий этой чудовищной охоты была в том, что неофитам, ещё не доказавшим своё высшее мужество, не успевшим духовным трудом заслужить награду вести диалоги с первыми лицами государств — выпадала не самая тяжёлая доля — несколько лет тюремного плена. И это являлось чудовищной соразмерностью, бывшей одновременно тёмной, бездонной пропастью, в которую безвозвратно падали все самые великие из ордена.

Но в этом же была и неправота вседержителя — за наивысшие достижения перед собой и орденом поплатиться едва ли не собственной жизнью — став вечным узником, проведя весь остаток своих дней в голоде и страшных лишениях. Но самым горестным обстоятельством было прекращение — жестокое, бесцеремонное, многим из служителей братства кажущееся издевательски медленным в любом из случаев — разница в длительности слушаний, напоминавших душевную пытку, по какому-то странному недоразумению не обозначенную в законах в одном ряду с колесованием и колыбелью Иуды, не имела значения, когда душу и сердце раздирали изнутри своими острыми когтями отчаяние и безысходность — обрывание возможности нести свои идеалы по земле и обречённость на вечное молчание.

Да, государственная машина могла бы без всяких церемоний физически уничтожить их всех — ибо в сущности по закону имела право и на это, и так было бы быстрее и легче избавиться от всех неугодных, но в этом случае был бы неизбежен всенародный бунт — у притесняемых крестьян могло закончиться терпение от творящихся несправедливостей, а число последних, само собой, в несколько сотен раз превышало количество членов братства, и потому восстания простых бедняков боялись куда больше.