Те же и Платон: Крым (гет)

На озеро они выбрались в понедельник вдвоём, без мальчишек. Ребята уже успели побывать здесь в выходные, с местными знакомцами, палатками и ночёвкой. Марте с ночёвкой было нельзя, Римма Михайловна возражала, да Платон и сам видел, что как бы она не храбрилась, но уставала пока быстрее обычного. Соседский Петька, — тот самый парнишка, что подвозил Мартину тётю в тот день, когда они искали девочку, — домчал их на мотоцикле до перешейка, отделяющего Тобечик от моря, и отправился к приятелям в ближайшее село Челядиново, пообещав забрать их на закате, "а то комары сожрут". До заката оставалось ещё часа четыре, что их полностью устраивало. Вода в озере сегодня была розовато-персикового цвета, с вкраплениями небесной голубизны. Соль в обмелевших местах у берега лежала белоснежными корками инея, а пляж окаймляла полоса невероятной бордовой травЫ. "Мы на Марсе?" — спросила Марта. Он не возражал, пейзажи тут и в самом деле казались внеземными.

Сначала они просто пошли вдоль берега, держась за руки, по-другому они теперь, кажется, вообще не ходили. По дороге им никто не встретился, хотя на противоположном берегу виднелось несколько палаток и двое мальчишек в ярких панамках возились в целебной грязи. Марта помахала им рукой, но они были слишком заняты, чтобы ей ответить.

Вблизи трАвы, к которым так стремилась девочка, выглядели ещё более удивительными. Здесь были все оттенки красного — от оранжево-кирпичного до бордового, Марта разве что на вкус эти травинки не пробовала, так они её изумляли. Водила ладонями по гибким стеблям, шептала: "Ты посмотри, они — как Шарик!" — "Скорее уж, как ты," — сказал он в конце концов, и немедленно получил по заслугам.

Когда Платону показалось, что девочка утомилась, он нашёл подходящее место на пляже и расстелил взятые с собой полотенца. Едва бутерброды были съедены, Марта просто придвинулась к нему, а он обнял её. Это больше не казалось ему опрометчивым, это было совершенно естественно и... необходимо. Девочка завладела его ладонью, долго и сосредоточенно её разглядывала и наконец заявила: "У тебя линия жизни, линия судьбы, линия головы и линия сердца складываются в большую букву М". Он немедленно отобрал у неё руку, вгляделся и в самом деле обнаружил на ладони что-то вроде упомянутой буквы. "М-да, не думал, что всё зашло так далеко", — сказал он удивлённо, чем насмешил Марту буквально до икоты. Когда она немного успокоилась, он стал выяснять у неё, где же она всего этого набралась. "Это не я набралась, — фыркнула Марта, — а Леночка Русакова". Леночкой Русаковой звали её одноклассницу, вредную и не в меру любопытную особу, о которой Платон слышал уже много всякого. "Прочитала где-то книжку по этой... хиромантии, и потом половине класса голову заморочила. У тебя на ладони, чтоб ты знал, ещё бугор Венеры есть, палец Аполлона и кольцо Сатурна..." — "Кольцо Сатурна — вокруг Сатурна", — заявил он авторитетно. — "Вот-вот, — согласилась Марта, — а она ходила и вещала, у кого сколько детей будет и кто в каком браке своё счастье обретёт. Ко мне пристала, как банный лист, чтобы погадать, а когда я отказалась, завела шарманку: "Что, Гольбфарб, боишься посмотреть в лицо своей Судьбе?" — "А ты не боишься?" — спросил он непонятно зачем. — "Ничего я не боюсь," — ответила она почему-то дрогнувшим голосом, а потом вдруг вывернулась у него из рук и обернулась. Платон сперва испугался, что чем-то ненароком её обидел, и только целую минуту спустя до него, дурня, дошло, что это она ЕМУ в лицо смотрит. Слов не нашлось никаких, он просто притянул её назад и всё.

— Ты меня задушишь, — сказала Марта через некоторое время, а когда он, мысленно чертыхнувшись, ослабил хватку, неожиданно продолжила: — Я весной думала, какие они глупые, что её слушают, а ещё комсомольцы. А теперь... ну, после Риммочкиных видений...

— Марта, и теперь всё тоже самое, — возразил он. — Видения Риммы Михайловны совсем не означают, что теперь нужно верить в любую мистическую чушь.

— Да понимаю я, не маленькая! — Она опять высвободилась и развернулась к нему лицом, правда, глядела теперь с явной укоризной. — Но раз такие способности есть у Риммочки, значит, они и у других людей могут быть!

— Могут, — согласился он, — и наверняка есть.

— И как отличить тогда?

Вопрос был хорош. Марта вообще умела задавать нужные вопросы.

— Ничему не доверять слепо, — сказал он. — Думать, анализировать, проверять то, что проверке поддаётся. Присматриваться к человеку, который это самое сверхъестественное "несёт", прикидывать, какие у него цели. Твоя тётя, к примеру, человек удивительно цельный, добрый и честный, ей вообще трудно не верить, даже если она говорит... странное. Её видение о тебе было детальным и до последней детали верным, и никакой другой цели, кроме твоего скорейшеего спасения, Риммы Михайловна не преследовала, ничьё воображение поразить не пыталась, ей вообще всё равно было, кто и что о ней подумает, лишь бы найти тебя поскорее...

Тут Марта шумно вздохнула, и закончила за него:

— А таким, как Леночка Русакова, не стоит верить даже тогда, когда они говорят, что у Сатурна есть кольца или что дважды два четыре.

— Умница, — кивнул он.

Платон немного беспокоился о том, как там сейчас Римма Михайловна. После их поездки на завод женщина сделалась необычно задумчивой и сосредоточенной. Они с Мартой так и не смогли толком её отвлечь или развлечь, а дядя Володя уехал. Не получилось у них что-то с Риммой Михайловной, и этого было до обидного жаль. Мартина тётя явно собиралась с духом для разговора с Оксаной Петровной, и кажется, разговор этот мог состояться сегодня в их отсутствие. Как он ещё пройдёт?

— Платоша, ты где витаешь опять? — позвала его Марта. — Ты же мне что-то важное сегодня рассказать хотел?

— Да, — сказал он. — Помнишь, ты хотела сказку про русалку со счастливым концом?

— Конечно, помню, — заинтересованно кивнула девочка.

— Так вот, была у нас в семье одна такая... русалка. То есть она не русалка, конечно, но женщина совершенно необыкновенная. И конец у её истории счастливый. Ты готова?

— Ну, конечно...

— Тогда держись.

Когда они вернулись от Анны Ивановны, Оксана Петровна сразу прошла к себе с заветным ящиком, и Римма как-то вообще больше не рассчитывала её сегодня увидеть. Но час спустя женщина снова вышла во двор и поставила на стол между ними бутылку вина и две рюмки.

— Не могу я больше реветь, а пока читаю, реву как белуга. Выпьешь со мной?

— Оксана, тебе не пить, тебе давление измерить надо, — сказала Римма укоризненно.

— Ой, не нуди, — скривилась женщина. — А то я не чувствую, есть у меня давление или нет. — Она наполнила две рюмки и пододвинула одну из них Римме. — Вот он вроде тёте Ане пишет, а как будто бы мне, ты понимаешь? Вот что он наделал? Зачем? Ну, не хотел он нам писать, пока встать не мог, это я ещё как-то могу понять, хотя тоже глупость ужасная, мы б его с мамкой, мабуть, быстрее на ноги поставили б. Но потом-то что? Ну, приехал бы на костылях. Кого, скажи на милость, после войны костылями-то напугать можно было? Всем посёлком бы его возвращение гуляли... Что у нас тут школ, что ли, нет? Чем ему Керчь была бы хуже Таганрога? Или дело всё же в том, что я замуж вышла, а?

— Может быть, — сказала честно Римма.

— И что мне теперь, предательницей себя чувствовать?

— Глупости это, Оксана, — ответила Римма твёрдо. — Никого ты не предавала.

— Вот и я думаю, что не предавала. И не предала б никогда! Я чуть не сдохла, когда похоронка на него пришла, три дня ничего не ела, мамку чуть не до смерти перепугала, а он... ни одного шанса мне не дал! Всё сам решил!

— Тише, Оксана, тише... Соседей перепугаешь, — Римма пересела напротив и осторожно обняла хозяйку за плечи. — Ты мне лучше скажи, что ты делать собираешься.

— Как что? — всхлипнула Оксана Петровна. — Вот вы уедете, я отпуск возьму за свой счёт и в Таганрог этот поеду, чтоб его черти забодали. Заявлюсь к Андрею... не на адрес, конечно, это уж чересчур будет, а в школу эту его номер 4.

— Правильно.

— Думаешь, он мне обрадуется?

— Ну, конечно, он тебе обрадуется. Даже не сомневайся. Он тоже всё помнит, как и ты. И как ты косу в детстве грызла, и как молилась всё время, и как вы на озеро это красное ездили, и как ты его на войну провожала. Всё помнит, понимаешь? Он бы не выплыл тогда, если б не помнил.

— Риммушка, а ты откуда... ты как... ты всё это видела, да?

— Видела. Так что ты езжай и ничего не бойся, всё у вас ещё будет хорошо. Мне потому это всё и показали, что тебе очень надо к нему.

— Конечно, мне надо. Ещё как. Теперь он точно никуда от меня не денется, теперь уж я ему ни одного шанса не дам!..

Рубиновая жидкость в рюмке знакомо пахла летом и ягодами.

— Что это за вино?

— Не узнаёшь? — хохотнула Оксана. — Так не вино это, наливка смородиновая. Нравится?

Римма задумчиво кивнула. Конечно, смородиновая, вроде той, что они в тётей Зиной пили во время памятного разговора в поезде. Символично.

— У нас тут, когда народ гуляет, бутылки на столах какие хошь могут быть, с любыми этикетками, а внутри — или наливка, или самогон. Ещё будешь? — Римма допила последний глоток и поподвинула Оксане рюмку. — Я ещё наливку из лепестков розы люблю, но только она сладкая очень, а сейчас не хочется сладости, сейчас — лучше так. Может, споём с тобой что-нибудь? Душевное и тоскливое...

— Ох, нет, это без меня, — отказалась Римма. — У меня со слухом и голосом не очень.

— Так и я не Эдита Пьеха.

— Лучше детей дождёмся и Марта с тобой с удовольствием споёт.

— Пионерские песни, что ли?

— Почему пионерские? Она много романсов знает. У нас соседка по подъезду — в прошлом оперная певица, так Марта к ней заниматься ходит.

— Это ж, небось, кучу денег стоит?

— Нисколько это не стоит. Пожилая женщина, болеет, плохо ходит и очень скучает. Я ей уколы делаю, а Марта романсы с ней поёт...

— Хорошие вы люди... — протянула хозяйка задумчиво.

— Нормальные люди. Иногда просто нельзя не помочь. Ты мне лучше вместо песен расскажи, что здесь было в шестьдесят четвертом и почему к Штольманам в Героевке такое особое отношение.

— Просто так любопытствуешь или информацию собираешь? Да ладно, не сверкай глазами-то, расскажу я, не жалко... Только я сама-то не всё видела, так и знай.

Римма кивнула. И так было понятно, что за четырнадцать лет история не могла не обрасти всяческими подробностями, и услышит она сейчас местную легенду.

— Всё началось с кавунов, — начала Оксана Петровна и довольно улыбнулась отразившемуся на Риммином лице недоумению. — С арбузов, то есть. Вот ты знаешь, как хороший, спелый арбуз выбрать?

— Ну-у... — растерялась Римма. — Хвостик сухой должен быть и пятно жёлтое на боку.

— Пятно — это правильно, — подтвердила Оксана Петровна, — а хвостик — так себе примета. Пока до вас в Ленинграде арбузы доедут, у всех хвостики позасыхают. А чтобы выбрать спелый арбуз, по нему нужно постучать, похлопать, а потом как следует сжать и послушать, как хрустит.

— А постучать и похлопать — в данном случае разные вещи?

— Конечно. Постучать так, — Согнутый палец несколько раз клюнул столешницу. — Звук при этом должен быть звонким. Потом хлопнуть, — Тяжёлая ладонь опустилась, и Римма порадовалась, что в рюмках больше ничего нет. — Должна быть отдача, потому что спелый арбуз — упругий. Ну, и потом сжать его повдоль и к уху поднести.

— Ну, это точно не для меня, — открестилась Римма и продемонстрировала хозяйке свои маленькие руки. — Ни за что мне не сжать большой арбуз до хруста. И вообще, при чём здесь арбузы?

— Так Штольманы их тогда в воскресенье на рынке покупали. Они недавно совсем приехали и у Руденок на Рубежной остановились, ну, там, куда вы от меня чуть не съехали. И никто не знал тогда ещё, что он из милицейских, ленинградцы и всё, акцент у жены почулы и решили, что из Прибалтики она. В общем, в воскресенье пришла машина с кавунами, сложили их в кучу на площади, и народ выбирал. Платоныч тоже ходил-выбирал, как положено, по науке, и пацан с ним, ему тогда лет восемь-девять было, а маман их у прилавков другое что-то смотрела. А ещё там Танька Власенко была со своим хахалем. Хахаля этого она весной ещё на постой взяла, и он у неё прижился. Она всем рассказавала, что он после инфаркта на реабилитации, но ты б видела этого инфарктника — здоровый лоб, косая сажень в плечах. Бабы злословили, что если он к осени не съедет, то в милицию заявят, что тунеядец у ней окопался. Валька, продавщица, что на арбузах в тот день работала, потом рассказывала всем, что в какой-то момент Штольман и Танькин хахаль буквально в полуметре друг от друга оказались. И вдруг сыщик как гаркнул на пацана своего: "Платон, к матери!", тот мухой прям отлетел, видно отработано у них такое было, а Платоныч арбуз свой отшвырнул, так что тот всмятку, и Танькиному хахалю в запястья вцепился. Тот сначала вякнул что-то вроде: "Гражданин, вам что арбузов мало?", а Штольман ему: "Пономарёв, стоять!". И тут, как Валька рассказывала, этот инфарктник весь преобразился: вот только что был весь из себя расслабленный дядечка в шляпе, а тут как ощерился — волчара волчарой, тоже арбуз бросил и стал выдираться, но Штольман его мёртвой хваткой держал. Жена ему крикнула по-немецки, с перепугу, видимо: "Якоб, вас ист лос?" — и он ей в ответ тоже по-немецки про то, что это бандит в розыске. Но ответ-то мало кто понял. А тут Танька, которая до этого с открытым ртом наблюдала, как они топчутся, как заорёт: "Фашисты наших бьют!". Это, конечно, не сороковые уже были, но народ напрягся. И потом, к Танькиному хахалю как-то привыкли все, почти свой стал. В общем, стали мужики переглядываться, и неизвестно, чем бы ещё кончилось, но тут Штольман пнул этого Пономарёва в голень, а потом почти сразу левую руку того выпустил и в кадык ему двинул. Уложил, скрутил, сверху сел и говорит: "Спокойно, товарищи, я из УГРО, гражданин Пономарёв в розыске за ограбление сберкассы и убийство милиционера!" По карманам у него пошарил, вытащил складной нож и всем продемонстрировал. Танька орёт, в истерике бьётся, что фашистам никакой веры нет, но мужики покумекали и послали кого-то за участковым. А к Таньке, чтоб орала поменьше, подошла Августа, как её бишь там по-батюшке, в общем, супруга Платоныча. Спокойно подошла, вся такая в туфельках и крепдешиновом платьице, белом в синю крапку, но только Танька сразу заткнулась и ка-ак шарахнется от неё. Ну, тут уж бабы наши заржали, разрядилась обстановка совсем.

Прибежал участковый, тогда у нас другой ещё был, Вадька Морозов — толковый парень, не то, что нынешний — рыба снулая. Переговорил со Штольманом, посмотрел его удостоверение — оно у него в кармане пиджака было — и сказал, что в порядке всё. Вдвоём они этого Пономарёва подняли, наручники на него надели и в дом к участковому отвели. А жил Вадька там же, где и нынешний участковый живёт — прямо от меня через дорогу. Парень потом к людям вышел, сказал, что Пономарёв этот и правда в розыске, Яков Платоныч его по татуировке и шраму заметному на руке узнал, когда они кавуны-то щупали, и скоро за ним милицейская машина из Керчи придёт. Народ расходиться стал, чего зря стовбычить, а я во дворе осталась, интересно мне было. И Августа не ушла, мальчонку своего куда-то отправила и по нашей улице прогуливалась. Машина пришла через полчаса где-то, я за это время тазик яблок на повидло перечистила. Двое милиционеров из неё вышли и в дом прошли, ну, и минут через десять опять появились все вместе. Пономарёву наручники вперёд перестегнули, чтоб в машину усадить. Вот только когда один милиционер-то из приезжих дверь открыл, чтобы усадить арестованного на заднее сидение, тот как-то у него пистолет выхватил и сразу ему же в живот выстрелил. Потом говорили, что пистолет у этого дурня не в кобуре был, а за поясом торчал, но этого уж точно никто не знает. А Пономарёв развернулся и сразу по второму милиционеру пальнул, прежде чем тот опомнился, в плечо его навылет ранил, тот тоже навзничь рухнул. Штольман с Вадькой чуть поодаль стояли, у калитки, парень что-то у Платоныча выспрашивал и к Пономарёву спиной был. Когда это всё произошло, он даже понять ничего не успел, следующая пуля его должна была быть, но Штольман его отпихнул с силой из-под выстрела, а сам его пулю в правое плечо и получил. Шатнуло его, конечно. Тут уж я сама налякалась и за забор присела, и что дальше было, не видела, только слышала. Ить твою мать, кино гангстерское. Вадька потом рассказывал, что бандит ещё пару раз в Платоныча пальнул, но тот больше не подставлялся, за Морозовым во двор заскочил и калитку за собой захлопнул. А Пономарёв за машиной присел, как раз возле милиционера, которому он в живот стрелял. Штольман ему орёт: "Пономарёв, сдавайся, пока ещё кого-нибудь не убил!" — Тот в ответ истерически: "Так убил уже!" — Яков Платоныч ему: "Нет, пока только ранил, сам посмотри. Надо скорую вызвать немедленно. Уйти ты всё равно не сможешь, Крым в двух точках перекроют — здесь в Керчи и на Чонгаре — и будут тебя травить, как бешеную собаку, и живым никто тебя уже брать не будет. Сдавайся, пока шанс есть на зону пойти, а не под расстрел". Потом тихо стало, вроде как действительно этот упырь задумался, через несколько минут орёт: "А сдаваться-то кому? Сам выйдешь или мальчишку-участкового отправишь?" — "Сам выйду. Пистолет участкового у меня. Своё оружие бросай вперёд на дорогу, и подальше, чтоб мы видели, а потом выходи с поднятыми руками. И имей в виду, я левой рукой рукой стреляю ничуть не хуже, чем правой". Потом вроде и правда что-то на грунтовку полетело, зашуршало. Шаги раздались, калитка скрипнула. А потом вдруг крик яростный женский, глухой удар, потом ещё один, вроде как упал кто-то, и наконец, голос Штольмана: "Ася, это что такое?!". И в ответ, с сильным акцентом: "Сметана!"

Тут уж я не выдержала, выглянула из-за забора-то. Штольман от калитки шёл, пиджак в крови, и с пистолетом. Бандюга этот ничком перед машиной лежал, вид жуткий, будто мозги по дороге размазало, но я сообразила сразу, что это сметана и есть. Платоныч над ним наклонился, и тут же жена к нему подбежала, залепетала что-то по-немецки опять, видно было, что на рану его хочет посмотреть, но он только на секундочку буквально приобнял её, коротко что-то сказал и отстранил. Она глазами сверкнула, но послушалась, пошла посмотреть, что с другими ранеными... Тут уж и Вадька подоспел, и мужики, кто-то с ружьём даже, толпа собралась, тёть Аня из медпункта прибежала, она тогда фельдшерила ещё у нас, это сейчас на пенсии уже. Потом ещё милиция приехала и скорая. В общем, полный сбор.

— Милиционеры выжили? — спросила Римма.

— Тот, что в плечо был ранен, выжил. А второй — нет. В этом Яков Платоныч ошибся. Пономарёв как стал его проверять, увидел, что тот уже труп, и решил, что терять ему нечего. Поэтому отшвырнул он не пистолет, а кобуру, которую у милиционера отстегнул, засунув в неё какой-то камень, а пистолет за пояс заткнул, чтоб не видно, но легко выхватить. Не знаю, получилось бы у него Штольмана надурить или нет, но как только он встал, ему по балде полулитровая банка со сметаной прилетела. Августа Германовна...

— Генриховна...

— Ой, ну ты поняла меня! Где она всё это время пряталась, я не поняла, вроде не было её на улице, когда началась вся эта заваруха. То есть в начале была, а потом подевалась куда-то. То ли она видела манипуляции Пономарёва с кобурой, то ли просто на всякий случай решила кинуть, я не знаю, да и без разницы это. Банка прилетела знатно, прям по маковке... Лёг бревном бандюга с тяжёлым сотрясением мозга. У нас потом долго забава была у ребятни не сильно мирная — такую банку с водой по мишени запулить. Мой Андрейка говорил, поди попади ещё... Так что маманя у Платона тоже дама непростая. Как они с Мартой ещё на одной кухне уживутся?

Римма вздохнула. Она упустила возможность расспросить Володю об Августе Штольман. Сам же он с удовольствием, уважением и даже, пожалуй, восхищением рассказывал о Якове Платоновиче, с искренней любовью и теплотой о его матери, а вот об Августе сказал, получается, только, что она очень красива и любит мужа. Даже в том, что она сейчас услышала от Оксаны, информации было больше, пусть даже и странной. Какой она была, мать Платона? Отчаянно смелой, способной на реальную деятельную помощь в опасной ситуации. И... умелой? Или бросок был жестом отчаяния, а попадание — случайностью? Это представить себе было как-то проще. Спросить теперь можно разве что самого Платона. А почему бы и нет, в конце концов? Отношения с парнем и до поездки были хорошими, теперь же она без всякой натяжки могла бы назвать его другом. Удивительно это, на самом деле, учитывая разницу в возрасте.

— Так, — сказала вдруг Оксана, — ты как хочешь, а я заспиваю. "Нiч яка мiсячна" знаешь? Из "В бой идут одни старики"? Вот и поддержи...

До заката они успели уже и окунуться в до горечи соленую озёрную воду, и перемазаться в якобы чудодейственной грязи и смыть это лечебное безобразие в море, по другую сторону от перешейка. Теперь снова сидели на песке, наблюдая как закат окрашивает облака в густо-розовый цвет озёрной воды.

— Как будто кто-то перья Жар-птицы по небу размазал, — пробормотала восхищённо Марта.

Да, зрелище не могло не впечатлить. Был бы он хоть немного поэтом, непременно сейчас что-нибудь наваял бы, просто чтобы отвлечься. Они сидели на одном полотенце. К вечеру на перешейке поднялся свежий ветерок, поэтому вторым полотенцем он с ног до головы укутал Марту, когда она озябла после купания. Девочка немного поворчала сначала, а сейчас совершенно отогрелась и расслабилась. И он сам, обнимая её, слушая ее дыхание, никакой вечерней прохлады, конечно, не чувствовал. Где-то он читал недавно про "глубинное тепло", так вот это оно самое и было.

— Платон, — позвала Марта, когда он уже было заподозрил, что она задремала. — Вот ты говорил, что мы ещё сюда приедем? Ты это серьёзно?

— А что, было похоже, что я шутил? — переспросил он осторожно.

— Нет, не было, — сказала она задумчиво. — Просто от Саяногорска это как-то уж очень далеко...

— Да ну, ничего особенного, — возразил он. — У нас на турбазе по соседству две семьи из Нижневартовска отдыхают.

И тут вдруг запнулся. Получалось, что они обсуждают это, как будто всё было уже делом решённым, как будто решённым делом была будущая совместная жизнь. И как это получилось, если он две недели назад даже подобные мысли ещё считал преждевременными? Тут Марта шумно вздохнула, высвободила из складок полотенца ладошку и тихонько погладила его по плечу:

— Ты не переживай, пожалуйста. Я понимаю, что это далеко ещё, что всё не так легко, и что ты старше, и много чего ещё. Но просто... — Он буквально затаил дыхание, ожидая продолжения. — Я не понимаю, как жить, если не знать, что это будет.

Понадобилось пару минут, чтобы справиться с комком в горле. Не-ет, Платон Яковлевич, придётся вам как-то учиться отвечать на всё это. "Душить в объятьях" — это, конечно, тоже ответ, но кажется, нужно что-то ещё. В тишине над перешейком отчётливо раздался стрёкот подъезжающего мотоцикла.

На турбазу Платон вернулся очень поздно и в отменном настроении. Когда он уходил от Оксаны Петровны, женщины ещё пели, не очень стройно, но очень душевно. Судя по всему, разговор с хозяйкой у Риммы Михайловны состоялся, между ними царила какая-то особенная идиллия, в которой, конечно, известную роль сыграла смородиновая наливка, но не только. Расспросить Мартину тётю сегодня у него никакой возможности не было, но сомневаться в том, что всё хорошо, не приходилось. А подробности можно и завтра узнать.

На колоде перед домиком сидели Шурка Бочкин и Борька Самсонов, что само по себе не могло не радовать, но вот то, что они явно его дожидались, а Борька при этом ещё и курил, Платона насторожило.

— Чего сидим? И дымим? — спросил он, остановившись напротив.

— Нервы лечим, — буркнул Шурка.

— Наталья приходила, — ответил Борька более конкретно. — Увольняют её.

— За вещами приходила? — уточнил Платон.

— Не-а, к Борьке подольститься пыталась, — сказал Шурка желчно.

— Это в каком смысле? — удивился Платон. В искреннее раскаяние женщины верилось не очень, а впрочем...

— Уехать она хочет, новую жизнь начать. Невыносимо ей тут, затюкали совсем, из дому не выйти, — объяснил Самсонов с каким-то непонятным выражением.

— А ты тут при чём?.. Подожди, она что, с тобой хочет уехать?! — Платон шумно втянул воздух. Ну, Наталья! Получается, он в очередной раз её недооценил.

— Да, просила взять её с собой, — Борька затянулся последний раз, бросил окурок, тщательно его затоптал и вздохнул. — И ты понимаешь, ещё неделю назад я с ума бы, наверное, от счастья сошёл и привёз бы её в нашу крохотную двушку к бабушке и Алёнке...

Алёнкой звали Борькину младшую сестру. Отца у Борьки не было, мать спилась и её четыре года назад лишили родительских прав, так что Борька и его сестра жили с бабушкой.

— Дурак, — сказал Шурка выразительно.

— Да понятно уже, что дурак, — сказал Борька с досадой, — потому что если б не эта писулька, я б сегодня, может, и повелся бы на этот её ... "плач Ярославны"!

— Какая ещё писулька? — не понял Платон.

— Так показания её письменные на меня за рукоприкладство. Мне их Владимир Сергеевич оставил... — Про письменные показания Платон слышал впервые. Об этом ему дядя Володя рассказать не удосужился. — Ведь ты когда мне сказал, что Наташа меня обвинила, я ж тебе даже не поверил до конца. Думал, может, ты что-то не так понял или... наговариваешь на неё, чтобы окончательно меня от неё отвадить, раз она в каком-то нехорошем деле оказалась замешана.

— Я бы не стал тебе врать, — сказал Платон серьёзно, но Борька как будто его не услышал и продолжил:

— А потом читал это... как она там зачеркивала, исправляла, слова получше подбирала, чтобы меня заклеймить. А зачем? Вот можете вы мне сказать, зачем?

— Считай, что как раз за этим, — фыркнул Шурка. — Чтоб ты прочитал и у тебя в голове просветлело. Можешь ей быть даже благодарен.

— Да ну тебя, — отмахнулся Самсонов.

— А что ты Наталье-то сказал? — спросил Платон. Ответить на риторические Борькины вопросы ему было нечего. Натальиных мотивов он и сам не понимал. Версия, что устроила она это всё от скуки и ему назло, потому что он так резко отшил её полторы недели назад, казалась какой-то сомнительной, но другой у него не было.

— Сказал, что Союз большой. Есть много мест, где она сможет всё начать с чистого листа и я ей для этого не нужен.

— Он ещё сказал, что она молодая, красивая, и что всё у неё, твою ж мать, ещё будет хорошо, — добавил ядовито Шурка.

— Благородно, — выдавил Платон. Он пытался себя сейчас поставить на Борькино место и что-то пока не мог.

— Меня от другого сейчас корёжит, — Борька, казалось, размышлял вслух, не замечая ни его замешательства, ни Шуркиных шпилек. — А что, если я через полгода опять встречу такую же "молодую и красивую" и меня опять накроет? Что тогда?

Платону стало понятно, что на сей раз вопросы отнюдь не риторические и от него ждут немедленного ответа или даже совета. Вот только он вряд ли являлся экспертом по этой теме. Да и где они вообще, эти эксперты?

— Очень даже может быть, что накроет, — сказал он, — не через полгода, так через год. Хотел бы я пообещать тебе, что, наученный горьким опытом, ты будешь умнее, но не факт. Может, будешь чуть осторожнее, но и в этом уверенности нет. В любви все люди немножко идиоты. Ты главное, только не вообрази теперь, что все такие, как Власенко, потому что это уж точно будет самая большая глупость из всех возможных.

— Ты тоже? — встрял Шурка.

— Что тоже?

— Тоже идиот?

Платону стало смешно:

— А что, не похож? Видимо, в этом преимущество взросления: ты по-прежнему периодически чувствуешь себя идиотом, но им уже не выглядишь. Хотя тоже, всякое бывает...

— ...Приветствую начальство.

В дверях стоял Володя Сальников, отдохнувший и загорелый.

— Здравствуй, Володя. Каким ветром? Ты же до понедельника в отпуске.

— Так и ты до понедельника, а говорят, уж третий день здесь...

Володя выбрал себе стул поудобнее и сел напротив. Никакое приглашение ему для этого уже много лет не требовалось.

— Просматриваю последние протоколы допросов Гришина. Дело можно закрывать.

— Это хорошо, но об этом как раз можно и в понедельник. Ты лучше спроси меня, как я съездил в Керчь.

— Так пришло письмо вчера уже от керченских коллег с благодарностью "за помощь в раскрытии эпизода дела номер 1389 об ограблении и убийстве инкассаторов в Бахчисарайском районе". Я, правда, не знал, что в Крымском деле больше одного эпизода.

— Теперь, наверное, можно сказать, что и больше...

— Когда-то ты, помнится, жаловался, что мы в отпуске черт знает чем занимаемся.

— Я жаловался? А впрочем, с кем поведёшься. Причём я там не один расследовал, с Платоном, так что всё равно это ваше штольмановское тлетворное влияние. И кстати, "тлетворное влияние" — это тоже "штольманизм", я раньше и слов-то таких не знал.

Тут Володя лукавил, слова он знал всякие, и складывать их в предложения у него получалось иной раз даже лучше, чем у самого Штольмана.

— А кроме расследования ещё что расскажешь?

— Кроме? Ну, разве то, что уже говорил: пора тебе с Мартой и Риммой знакомство сводить, а то будет, как у меня тогда с Машкой: "Здравствуй, папа, это Марта, мы вчера подали заявление в загс". Ася твоя как, созрела уже? — Штольман только неопределённо дёрнул подбородком. — Тогда сам иди знакомиться. Можешь и спонтанно, без особых церемоний... Нет? Тогда передай с Платоном письмо с просьбой о разрешении нанести им визит.

— А ты сам-то к ним теперь как? Спонтанно или тоже через письмо? — поинтересовался Яков Платонович.

— Я? А чёрт его знает! Можно и спонтанно, наверное, точно не прогонят, ещё и вкусно накормят, но... Так, Яков, ты меня напои сначала, а потом о неудачах на любовном фронте расспрашивай. Ты ж в отпуске пока, сверхурочных не будешь сегодня делать? Так давай мы с тобой в ресторане на Московском вокзале посидим. Я тебе расскажу про Керчь, а ты мне... про Ярославль.

Опять Володя замечал и понимал больше, чем хотелось бы, видел его если не насквозь, то близко к тому, как в былые годы мать. Раньше от этого становилось неуютно, хотелось язвить и отгораживаться, потом это прошло. Конечно, он ничего не станет ему рассказывать ни о ссоре с женой, ни о примирении, ни о том странном и недосказанном, что осталось витать в воздухе. Все десять дней в Ярославле, Суздале и Владимире он чувствовал в Асе неуверенность, настороженность, тревогу. Несколько раз он пытался поговорить с ней снова, чтобы разобраться, что именно с ней происходит, но она всячески этого избегала. Подумалось в конце концов, что ей тоже сейчас, как ему самому пять лет назад, кажется, что она совсем его не знает. В ответ на его "Как она могла это сделать?" он услышал её "Как он мог так долго молчать?". Штольман решил дать жене больше времени. С тем и вернулись. Нет, рассказывать об этом он не будет, это невозможно, но посидеть с Володей и правда хорошо было бы.

Письмо пришло в середине октября. Римма не сразу сообразила, что Василец О.П. — это и есть Оксана, но увидела таганрогский адрес и догадалась. Хорошо, что конверт она открывала сидя, потому что вместе с конвертом ей навстречу распахнулось окно в жаркий летний день. Оксана в белой отутюженной блузке и синей плиссированной юбке, — такой красивой и растерянной Римма ее никогда не видела, — стоит перед смутно знакомым школьным крыльцом, собираясь с духом. На минуту прикрывает глаза, что-то неслышно бормочет, привлекая в себе внимание, и наконец, решившись, открывает тяжёлую дверь. В вестибюле школы — обычная школьная суета и галдёж. Женщина осматривается, останавливает девочку Мартусиного возраста, чтобы о чём-то спросить, и вдруг замечает что-то краем глаза и резко оборачивается. По ту сторону вестибюля мужчина с тростью в руке, на которую он, впрочем, даже не опирается, беседует с двумя старшеклассниками. Оксана оставляет девочку в недоумении, целеустремлённо идёт к мужчине, не замечая попадающихся навстречу детей. В конце концов она замирает, не смея преодолеть последние метров десять. Стоит, смотрит, узнавая и не узнавая. Её взгляд заставляет мужчину повернуть голову, он недоумённо спрашивает что-то и вдруг замолкает, не закончив фразы. Делает неуверенный шаг вперёд, тяжело и неловко опирается на трость, близоруко щурится, а потом вдруг распахивает глаза, в которых сперва недоверчивое, а потом радостное изумление. Губы вздрагивают, произнося одно единственное слово. Там, в шуме вестибюля, его никто не слышит, только женщина, на секунду вдруг ставшая много моложе, читает погубам: "Ма-ле-ча..."

"Дорогая моя Риммушка! Собираюсь написать тебе уже две недели и всё не могу, как говорила моя мамка, "собрать мозги в кучу". Столько всего нужно бы мне тебе рассказать, но о таком я сроду не писала, так что и теперь не получится, может, что-то сама увидишь, ты у нас такая. Я страшно благодарна тебе за всё, за эту новую, немного безумную, но очень счастливую жизнь, с единственным моим человеком. Ближайшие два года, пока сыну не исполнится восемнадцать, я буду мотаться между Крымом и Таганрогом, потом перееду на несколько лет к Андрею, а когда он выйдет на пенсию, мы вернёмся в Героевку. Он до сих пор говорит "Эльтинген", значит, в Эльтинген. Когда я ему про тебя рассказала, он мне сперва не поверил, решил, что это я его так разыгрываю, а на самом деле тётя Аня в конце концов проговорилась. Как был он Фома неверующий, так и остался. Но потом я упомянула твою фамилию, он уточнил отчество и глубоко задумался. В ночь с 8 на 9 декабря 1943 года его подняли из воды моряки одного из бронекатеров Азовской флотилии и доставили на большую землю. Дальше он вместе с другими тяжелораненными был эвакуирован самолётом в Пятигорск, где долгое время проходил лечение в эвакогоспитале номер 2171. Его первого лечащего врача, который спас Андрею почки и вообще убедил его, что стоит жить и бороться дальше, звали Михаил Львович Гольдфарб. Мы думаем, Риммушка, что это твой отец, потому что таких совпадений не бывает. Он погиб в феврале сорок четвёртого во время операции, которую отказался прервать, несмотря на воздушную тревогу. Низкий ему поклон и Царствие небесное. А тебе, дорогая моя, я скажу, что пока мы живы, и ты, и Мартуся, и Платон, и все твои близкие будут у нас в доме желанными гостями. А когда через пару лет я, старая дура, пойду за Андрея замуж, то хочу, чтобы вы все были на нашей свадьбе. Пиши мне иногда, и я тоже обязательно буду тебе писать. Береги себя, свою девочку и не бойся своего Дара, он у тебя очень светлый. Сердечно твоя, Оксана."

Примечания:

Тобечикское озеро, одно из природных чудес Крыма: https://feotravel.ru/tobechikskoe-ozero/

На форуме "Перекрёсток миров" ко всем моим повестям и особенно к этой можно найти много визуализации, которую подбирала я сама и другие читатели:

http://fanlit.lifeforums.ru/viewforum.php?id=205

Фотографии актёров, которые играют героев в моём внутреннем кино, виды, картины современных художников, соответствующие духу произведения, и т.д.