Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Венцеслава медленно подошла к постели своего покойного племянника и села на мягкое одеяло, опустив глаза на тонкие, изящные, строгие черты умершего Альберта Рудольштадта, приобретшие теперь, казалось, какое-то серьёзное выражение. Руки его лежали поверх одеяла и, несмотря на свою бледность, ещё были нежными и хранили часть тепла.

— Боже мой, мне кажется, что ты просто спишь. Разве что эта небывалая, непривычная бледность — но даже она кажется мне такой естественной. Я уже привыкла к ней. В течение твоей жизни я не однажды видела, как твои черты становились почти бескровными, а выражение лица — непроницаемым, каменным. Но сейчас моё сердце греет то, что я не вижу в твоих чертах ни следов лихорадки, ни агонии — тех страшных мук, что ты пережил перед смертью. Тогда я понимала, что что-то мучает тебя, но ты никогда не говорил мне об этом. И тем самым ты не позволял помочь себе. Но сейчас я думаю, что не смогла бы этого сделать — ты и я имеем слишком разные натуры, и не способны понять друг друга до конца. Я вспоминаю, каким ты был ещё два дня назад, как страшно изменился твой облик. Ты понимал, что пугаешь нас, и потому каждый день проводил с нами всё меньше времени, стараясь не смотреть нам в глаза. Но одновременно и силы покидали тебя. Ты чувствовал себя беспомощным. Твоя жизнь была закончена, ты больше не видел в ней смысла. Теперь я могу представить, чего стоило тебе подниматься каждое утро с постели, приводить себя в порядок и спускаться к нам. Ты любил нас, но с каждым днём у тебя было всё меньше и меньше физических и моральных сил на это. Господь словно готовил меня, готовил всех нас к тому, что случится. Но мы так отчаянно не хотели верить в это, думать об этом, не хотели принимать. Мы все так любим тебя. Ты был и остаёшься для меня вместо сына. Я отдавала и буду отдавать тебе всю свою любовь, я буду помнить о тебе каждое мгновение своей жизни. Я заботилась о тебе так, как могла, отдавая всё самое лучшее, старалась радовать тебя, угадывая твои желания. П Я надеюсь на то, что у меня хотя бы когда-нибудь это получалось. Когда тебе не исполнилось пятнадцать лет — ты начал интересоваться художественной литературой. На каждый день рождения я дарила тебе книги. Я видела, с каким упоением ты читал их. Уже тогда ты забывал обо всём на свете в тишине своей спальни. Мне кажется, что со временем, с годами я смогла лучше понимать твои сердце и душу — хотя ты никогда не позволял проникнуть глубже — как будто бы намеренно выстраивая границы из холодного молчания — в то время, когда нуждался в поддержке и помощи самых близких людей, которые не могли дать тебе этого. Но я пыталась, поверь мне — пыталась всеми своими силами. И я не виню тебя — ведь ты был таким ранимым. И таким сильным одновременно. Я не могу представить себе, что ты переживал во время своих приступов — всё казалось тебе таким реальным! Столько страха и боли было в твоих рассказах! Я так живо представляла себе все эти картины! И мы ничем не могли помочь тебе. Пусть же в раю к тебе приходят только счастливые сновидения. Когда ты войдёшь в ворота эдемского сада — тебя встретит твоя мать — покойная Ванда Прахалиц. А через время же — через десятки земных лет — к тебе придёт Консуэло, и вы воссоединитесь вновь, и никто не станет вам мешать. Но все мы — я, твой отец и дядя, вероятнее всего, уйдём из этого мира раньше — если только в земном странствии с ней ничего не случится — как же опасна жизнь цыган, бродячих артистов и музыкантов! Я слышала множество историй о том, как на них нападают, и я благодарна Всевышнему за то, что он сохранил ту, которая приняла твой последний вздох. Но я знаю, что ещё не однажды увижу тебя в этом, земном мире. Но на это у меня останется всего лишь один день. Быть может, твоя душа слышит меня — если она ещё здесь — я буду верить в это. Мне кажется, что я чувствую её — но как жаль, что я не могу её увидеть… Быть может, человеческий дух, покинув бренное тело, становится ещё более уязвимым для случайно и намеренно причиняемых ран, и скрыв его от меня, ты защищаешь своё сердце, уже готовое навсегда взлететь в необозримую высь, от исчезновения. Прости же нас за всё. Мы безмерно виноваты перед тобой и безмерно раскаиваемся. Это позднее, бессильное, невыразимое, горькое раскаяние будет преследовать каждого нас до конца дней. Сейчас, когда я вижу твои неподвижные, суровые черты — мне кажется, что ты отказываешь мне в своей милости. Но я чувствую, что должна верить, что это не так — ведь я не могу лицезреть твою душу. У тебя доброе сердце, и ты любишь всех нас и понимаешь, что мы во многом слабее тебя, и в этом ты не похож на нас. Да, ты мог быть жёстким, и порой даже жестоким, но я знаю, какой ценой давались тебе те слова и действия — ибо твоё сердце не таково. Тебе приходилось быть таким — потому что только так ты мог отстоять своё право быть с той, кого ты любил — и любишь — больше жизни. Теперь я понимаю, что это было твоим священным правом. Такие люди как ты, имеют его от рождения. И было грехом препятствовать тебе в этом. Но ты был и счастлив в своей, такой до обидного, до слёз короткой жизни — но только это счастье продлилось всего лишь несколько месяцев. Можно ли сложить их в год? Я не знаю — мне кажется, что тогда их не хватит… Ты встретил свою любовь — ту любовь, которой был достоин — теперь я также понимаю это. Сейчас я без колебаний, без единой секунды раздумий была бы готова одобрить брак между вами, была бы готова согласиться на всё — только бы ты был жив. Никто из нас не стал бы препятствовать вашему счастью. У вас могли бы родиться прекрасные дети, что стали бы воплощениями самой добродетели, — как и их родители. У них были бы тот же острый ум и те же чудесные дарования, что смогли бы реализоваться наилучшим образом благодаря прекрасному наставничеству людей, роднее коих у них они не имели бы в целом свете. Как жаль, что теперь этому не суждено случиться уже никогда… Ты покинул этот мир в возрасте Иисуса Христа, и это так символично… Да, да, это совсем не случайно. Но мне хочется верить в то, что твоя смерть была не столь мучительна. Ты был так талантлив и умён! Я восхищалась и всегда буду восхищаться тобой! Ты так много знал! Мне всегда было так жаль тебя, когда ты часами сидел над книгами, но я не смела. Ты мог бы стать прекрасным преподавателем, которого студенты слушали бы, забывая о времени, или учёным-историком… Когда я видела, как ты в тишине своей — вот этой самой спальни — часами сидишь за книгами — мне было так жаль тебя, но я смела отвлекать тебя, видя, как ты захвачен сюжетом или какими-то новыми познаниями, что открываются тебе. Ты не замечал ничего вокруг… А может быть, ты мог бы стать музыкантом. Консуэло рассказывала мне о том, как ты играл на скрипке в том страшном подземелье… Я не слышала твоей игры, но у меня нет оснований не верить этой чудесной девушке. Да, она говорила мне, что ты музицировал, но она могла бы научить тебя этому — у неё бы получилось это без труда. Я не прощаюсь с тобой, с твоей душой. То, что я вижу перед собой — лишь напоминание о земном воплощении. Ты больше не будешь мучаться. Быть может, твой дух уже взирает на меня с непредставимой высоты и ты испытываешь горечь оттого, что не можешь ответить мне, сказав о своём прощении. Но, прошу тебя — дай мне хотя бы знак, что мои слова долетели до твоего сердца, что уже унеслось в райские кущи. Я лишь желаю твоему земному облику, чтобы он упокоился с миром. В любом своём состоянии ты был очень красив, и эта красота всегда восхищала меня. Такой же прекрасной была и твоя душа. Ты должен был умереть через много десятков лет — в один миг с твоей избранницей — чтобы не знать ни мгновения страданий — из одного рая попасть в другой.

Она протянула дрожащую ладонь к виску Альберта. Но что-то остановило канониссу — какой-то безотчётный страх. Графиня не смогла прикоснуться к его мертвенно бледной коже. Но это было не то чувство, что заставляет бежать. Оно граничило с осторожностью и почтением.

Но Венцеслава — хотя и с трепетом — смогла взять руку племянника в свои ладони и поднести их к губам.

— До встречи, мой родной…

И она бережно опустила его безжизненную руку на мягкую ткань белоснежного одеяла.

И она медленно, при каждом шаге оборачиваясь к постели усопшего молодого графа, пошла к выходу.

В последний раз оглянувшись на своего племянника, графиня повернула ручку двери.