Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Первым, кого увидела Консуэло, был доктор Сюпервиль — семейный врач Рудольштадтов. Он только что выпрямился, отошёл от постели больного, в который раз проведя над ним какие-то манипуляции по осмотру и вновь принялся ходить взад и вперёд по комнате, словно размышляя над чем-то.

Нашу героиню он заметил не сразу. Ей пришлось совершить над собой усилие воли, сделать ещё один шаг и оказаться в спальне своего избранника. Трепеща и едва дыша, Консуэло не решалась обратить взгляд в сторону кровати. Наконец, Сюпервиль, услышав негромкий посторонний звук, от неожиданности резко обернулся на него:

— Мадемуазель?.. Простите… вы…

— Добрый вечер, — торопливо, но всё так же тихо поздоровалась она. — Меня зовут Консуэло.

— Неужели же… Он произносил это слово столько раз… Кажется, с испанского оно переводится как «утешение»… Так, значит, это ваше имя?

— Да, вы правы, — ответила наша героиня и умоляюще-вопросительно посмотрела на врача.

— Это просто удивительно… Но я боюсь, что вам сейчас не удастся поговорить с ним, — сказал доктор в следующий момент, верно угадав выражение взгляда нашей героини. — Он только что пережил очередной приступ лихорадки и теперь его бьёт озноб. И каждый раз он переносит эти припадки всё хуже, всё тяжелее, они становятся всё продолжительнее. Его организму всё сложнее справляться с ними, хотя он и борется, тратя на это все свои силы. Боюсь вас сокрушить, но я почти уверен в том, что граф Альберт скоро умрёт. Он, как вы видите, очень истощён оттого, что не может ничего есть и изредка только пьёт воду — мне не удаётся заставить его сделать больше нескольких небольших глотков за раз, и происходит это не чаще четырёх раз за день, а это очень мало. А при уже сейчас опасной для жизни степени обезвоживания данное проявление представляет ещё большую угрозу жизни графа. Скажу более — я думаю, что этот молодой человек может отправиться на небеса хоть вот прямо сейчас — в любой момент, в любую секунду.

Но, видя непоколебимую настойчивость в глазах и каждой черте лица Консуэло, Сюпервиль понял, что спорить с этой упрямой молодой дамой просто бесполезно.

— Здесь все уверены в этом, и даже вы — человек, чьим призванием обязано быть радение о спасении жизни каждого вашего подопечного. Но меня это нисколько не удивляет и не огорчает — ибо каждый из старших Рудольштадтов также, похоже, уже не питает никакой надежды на спасительный исход. Но если же и такие люди как вы, действительно лишаются всякой надежды — то они признают своё бессилие и уходят. Но вы же остались. Почему? Вы сами знаете это, а я лишь озвучу ваши же чаяния. Вы жаждете получить свою выгоду. И, быть может, у вас даже недостаточно знаний. Да, всего скорее, у вас есть свидетельства о высшем образовании, вы закончили самые лучшие учебные заведения — но это всего лишь бумаги, и они не говорят ровным счётом ни о чём. До сих пор вы лечили только не слишком серьёзные заболевания и успешно справлялись с ними, и все члены семьи Рудольштадт были благодарны вам, и та ваша деятельность действительно заслуживает уважения — я честна и не обесцениваю прошедших ваших дел. Но сейчас обстоятельства сложились по-иному. И я скажу, что мне, в отличие от вас, известно, чем вызваны эти приступы дрожи и лихорадки у моего избранника. Причины их лежат вне границ земного понимания. Он любит меня. А я… я проявила малодушие и страх. Видя и чувствуя его искренность, я не поверила себе и сбежала, идя против воли бога… я не знаю, чего боялась, и теперь мы оба расплачиваемся за это, и дай господь, чтобы ценой моих сомнений не стала его жизнь. Для столь хрупких сердце подобная разлука губительна. Мы должны быть соединены вечно — на небе и на земле — как же я твёрдо не поняла этого раньше! — тогда бы мы не расставались никогда… Да, я не имею и толики знаний, полученных вами, но я не однажды была свидетелем тому, как мой разговор с ним во время приступов помутнения разума, предельное внимание к каждому его слову и взгляду в эти, вне всякого сомнения, страшные для меня периоды, проявления моего мужества — утишает бурю в его душе и постепенно возвращает Альберта к реальности. И — да — как вы уже поняли— я знаю, что он болен душевно. Я понимаю и принимаю это. И сиё обстоятельство не заставляет меня относиться к нему с презрением и брезгливостью. Да, есть иные расстройства рассудка, что внушают приспешники дьявола, и такие люди, безраздельно находясь в их власти и совершая по их наущению дурные, скверные дела — страдают ещё больше, еженощно стращаемые духами преисподней, но природа же недуга Альберта иная — он борется с этими мрачными чудищами, и часто побеждает в этих битвах, и в этом ему содействуют ангелы. И я — да-да, и это не нескромность с моей стороны. Всякий раз я вижу, что моё чувство, мои слова и прикосновения успокаивают его сердце и благотворно действует на нервную систему Альберта. И, исходя из всего вышесказанного, я люблю его ещё сильнее и больше сострадаю ему. Ибо подобные недуги делают душу особенной — более чувствительной и восприимчивой, в ней появляется неодолимое стремление к справедливости и равенству, они делают её в известной степени смелее, позволяя совершать то, на что в ином, так называемом «нормальном состоянии», быть может, иной человек, никогда и не осмелился бы пойти. И любовь же способна — нет, не излечивать подобные недуги, но рассеивать тьму, что готова поглотить человеческое сердце, призванное забирать себе часть бремени страданий всех людей, живущих на этой земле — часто непосильного — ибо неимоверным числом множатся грехи людские — делая его своим. Но вместе с тем я признаю, что любовь не всесильна и не всякий раз может противостоять земным и небесным демонам — ибо схватка добра и зла приобрела в наши времена небывалую доселе силу, и порой в объятия тёмной бездны падают и обладатели светлых сердец — эти жертвы неизбежны — чтобы зло на время успокоилось, дало отдых уставшим сердцам, и человеческому разуму не дано знать, с кем из них произойдёт трагическая гибель, а кто минует сию страшную участь. Но любовь дарит свой целительный свет всем, кто заслуживает того. И это извечный круговорот. И традиционная медицина, конечно же, не смогла бы искоренить причины того душевного недуга, коим страдает Альберт, но, коли бы вы шли в эту сферу из искреннего побуждения помогать людям и оттого были прилежнее в изучении тех наук, что призваны давать возможность заниматься таким благородным делом как врачевание — вам удалось бы своими руками облегчить то, что сейчас переживает тот, кого я люблю, и я бы прониклась к вам истинным уважением и почтением, и обязана вам до конца своих дней. Но сейчас вы не можете ничего сделать, но так же не намерены уходить до тех пор, пока Альберт жив — так как вы тоже надеетесь на чудо — иначе вам заплатят гораздо меньше — а вы не привыкли проигрывать. И, если Альберту и суждено умереть — то это произойдёт без вашей помощи. Но тогда я избавлю вас от своего присутствия — я уже решила удалиться в монастырь, если моему избраннику не суждено выжить. И вы будете и дальше врачевать это, не побоюсь этого слова — святое семейство. И не дай Всевышний кому-то из них заболеть так серьёзно, что вы станете вести себя точно так же… И я ни за что не поверю, что вы сейчас просто сидите и ждёте, когда Альберт отправится в горний мир — не отходя от него ни на мгновение — чтобы констатировать смерть — избавив от этого его несчастных родных — в вас нет и, судя по вашим действиям, никогда не будет такой меры благородства.

— Вы… вы такая же сумасшедшая, как и ваш граф — городите какую-то несусветную чепуху! И как… как вы смеете говорить такие вещи обо мне, уважаемом человеке! — от злости доктор потерял дар речи и у него даже чуть перехватило дыхание, и Сюпервиль теперь едва сдерживался, чтобы не перейти на крик в присутствии смертельно больного человека.

Какая-то безродная, некогда нищая цыганка, до недавних пор не умевшая ни читать, ни писать — смела обличать его — уважаемого врача с несметным числом регалий и наград, и учить, как ему жить! Но самая суть заключалась в том, что она была права — и это заставляло Сюпервиля злиться ещё сильнее.

— И не говорите мне, что я заблуждаюсь. Но таким образом, и ваша, и моя надежда, имея разные истоки, однако поддержанная своей же собственной равной силой, имеет больше возможности помочь моему любимому человеку.

— Я повторюсь ещё раз — вы сами не понимаете, что говорите. Похоже, что вы так же сходите с ума.

— Вы можете думать обо мне всё, что вам заблагорассудится. Но только я — коли, не дай боже, со мной случится что-то подобное — любой ценой — даже находясь в полубессознательном состоянии — не дам вам вот так же лечить себя. А теперь — оставьте меня и Альберта наедине.

— Я вижу, что не в силах переубедить вас. Но скажу вам в последний раз — вы только зря потеряете время. Мне жаль вас.

— От вас же было бы и того меньше толку — ведь вы не испытываете к графу ровно никаких чувств, видя в нём лишь источник прибыли и не хотите прогадать. Если вы уйдёте, не узнав исхода его болезни — семья не заплатит вам ничего. Если он умрёт при вас — вы получите свою сумму за уход и за то, что вы, якобы, делали. Ну, а коли произойдёт чудо и молодой граф выживет — вас ждёт щедрое вознаграждение — хотя в том не будет никакой вашей заслуги, но вам удастся убедить всех его близких в том, что это вы совершили геройство. И, разумеется я не стану спорить с ними — ибо тогда это будет уже делом прошлым. И потому мне так же жаль вас — человека, коего не интересует ничего, кроме личной выгоды. Вы обладаете больши́ми земными богатствами, но душа ваша бедна. И за незнание, лень, и обман невинных людей вы попадёте в ад — независимо от того, погибнет Альберт или нет.

— И кто же вам сообщил это? Наверное, он же, да? Ведь я прав? — с самодовольным, наглым, смехом ответил Сюпервиль, одновременно стремясь принизить Консуэло.

Но подобные слова давно уже не трогали её. Нашей героине было всё равно, что думает о ней этот человек — она презирала его.

— Да, я знаю об этом от Альберта. И он предоставил мне доказательства. Он показал мне это. Я была за гранью. Но объяснять вам вещи, которые у вас даже нет желания понять — я считаю бесполезным, делом, только зря отнимающим время. Да и не для того я пришла сюда.

— «…вы попадёте в ад…», — передразнил Консуэло доктор высоким голосом и патетически-грозным тоном, подняв глаза и брови к небу и сложив руки в молитвенной позе, — Ох, как же эта фраза в духе тех фанатичных помешанных святош, кем вы оба на пару и являетесь! Что ж, счастливо вам оставаться! Пусть это будет незабываемым и самым счастливым — хоть и последним — свиданием для вас обоих! — он вновь едва сдерживался, чтобы не прокричать эти слова.

Консуэло ничего не ответила. Она знала, что доктор сейчас не уйдёт. Он останется с Рудольштадтами, чтобы рассказывать им, как самоотверженно трудится над тем, чтобы вернуть их любимого сына к жизни. И он непременно чего-нибудь дождётся — либо смерти, либо улучшения состояния Альберта. Он готов дневать и ночевать в их замке — только бы не упустить то, что потом — при благополучном исходе — несомненно будет ему причитаться. Наша героиня смотрела на врача Сюпервиля с нескрываемым отвращением и окончательным разочарованием.

Доктор и Консуэло вели этот разговор, временами неимоверными усилиями избегая повышенных тонов.

«Что ж, Всевышний, значит, я была права, желая уйти в монастырь — в этом мире остались лишь четыре человека, коим я могла бы доверять всецело — замечательная, добрая женщина — тётушка графа Альберта Венцеслава, его отец Христиан, что столь же праведен, как и его сын, его брат — барон Фридрих — простой и прямодушный человек, и сын этого досточтимого семейства — тот, кого я люблю не только братской любовью — тот, кто подобен Иисусу Христу. Господи, какая же это боль — знать, что в целом мире я осталась одна — только с Тобой — Тем, кто создал моего избранника и моё чувство к нему, и незримым призраком Альберта, что будет следовать за мной повсюду…», — думала Консуэло, провожая глазами доктора, что, выходя из спальни молодого графа, едва не хлопнул дверью.

— Смерть… смерть… — теперь шёпот его звучал ещё явственнее, и Консуэло уже не приходилось наклоняться, чтобы слышать своего возлюбленного.

— Альберт, прошу тебя… Это просто следствие болезни. Ведь у тебя уже есть силы, чтобы говорить со мной — а это значит, что жизнь возвращается к тебе.

Внезапно сознание Альберта резко прояснилось, и он открыл глаза — пусть не полностью, но так, чтобы видеть свою возлюбленную. Произошедшее одновременно обрадовало и встревожило её. Наша героиня подумала о том, что подобное обыкновенно не происходит так мгновенно, и это может быть признаком ухудшения состояния, но Консуэло уже приняла твёрдое решение продолжать убеждать своего любимого в непререкаемости счастливого исхода.

— Нет. Ты уже не сможешь спасти меня. Ты не сможешь ничего сделать. Слишком поздно, — голос его звучал тихо, но это был уже не шёпот. — Мне уже предсказан скорый конец.

— Что же ты такое говоришь? Почему ты так жестоко ранишь мою душу? — теперь слёзы Консуэло были полны боли, но она призывала все свои силы, чтобы сдерживать их и говорить спокойным голосом, но тёплые капли предательски падали на ладони. — Ведь теперь ты можешь говорить голосом, тогда как ещё несколько секунд назад…

— Это временное, обманчивое улучшение — так всегда бывает перед уходом в иной мир. Я поневоле причиняю боль твоему сердцу — ибо я говорю тебе правду. Там — на небесах — мне дали отсрочку, чтобы я смог попрощаться с тобой. Я должен сказать тебе… — на мгновение он дал отдых своим пересохшим губам. — Промедление стало роковым. Если бы ты пришла хотя бы на минуту раньше — я мог бы быть спасён. Я мог бы переродиться вместе с тобой, чтобы начать новую жизнь. Но я не виню тебя, и ты не должна делать этого с собой. Теперь только тебе одной открыт иной земной путь. И потому я заклинаю тебя — живи. Ты должна жить. Ты будешь счастлива памятью обо мне. Наша любовь сохранит тебя от несчастий. Не поддавайся душевной слабости горя, не делай ничего с собой. Ты можешь уйти в монастырь, стать пилигримом, поющей странницей или остаться жить в замке — это не будет иметь значения. Своими деяниями ты принесёшь много света в этот мир. Когда придёт срок, мы встретимся за порогом небес и воссоединимся вновь. Мой же путь на этой земле закончен. Следующий приступ лихорадки заберёт мою душу отсюда.

— Нет, нет, Альберт, я не верю в это! — почти закричала Консуэло.

— Это уже не имеет значения. Воля господня свершится.

— Если так, то это воля дьявола! И я отвоюю у него твою судьбу!

— Нет, это решение Всевышнего. Он не мог больше ждать. Так он избавляет меня от тех страданий, что могли бы лишить меня рассудка на всю оставшуюся жизнь.

— Тогда я буду сражаться с ним — так как могу и умею! И никто не остановит меня! У меня хватит сил и смелости пойти против его воли!

— Консуэло, родная моя, молю тебя — не вступай в эту схватку — ибо тогда он может забрать и твою жизнь… Ваши силы неравны, а Его могущество безгранично…

— Пусть! Пусть забирает! Я не сдамся, слышишь?! Я стану сражаться до последнего!

— Родная моя, ты не понимаешь, что говоришь… Тебе не победить в этой битве… Не спорь с господней волей. Тех, кто решается на это — ждёт жестокая кара.

— Пусть! Пусть так! Но я ни за что и никогда не соглашусь с Его волей!

Внезапно Альберт устремил взгляд вверх. Глаза его были полны ужаса, а щёки вновь загорелись лихорадочным, болезненным румянцем. И этот невыносимый страх поневоле передался и Консуэло, и глаза её также расширились, но были устремлены на возлюбленного.

— Смерть… она уже рядом… — проговорил он. — Она кружит надо мной…

— Здесь никого нет. Это просто видение, — пыталась она успокоить того, кого любила больше жизни.

— Ты не можешь видеть её, потому что она пришла за мной, — вновь проговорил он — на сей раз уже едва слышно.

— Как мне убедить тебя в том, что это обман воспалённого рассудка?..

— Она уже опускает на меня свои чёрные крыла… — глаза Альберта вновь медленно закрылись. — Меня окутывает тьма… Я ничего не вижу… Мне трудно дышать… Дай же мне свои руки, чтобы в последний раз перед долгой разлукой ощутить их тепло… Я умираю… Прощай, моя родная. Мы встретимся очень скоро — это время пройдёт для тебя незаметно, коли ты не станешь слишком терзать себя тоской, печалью и чувством вины. Я ещё раз скажу тебе, что бы ты запомнила твёрдо: никакой твоей вины передо мной нет. Я ухожу… Я буду ждать тебя…

Наша героиня сжала ладони и пальцы Альберта и стала покрывать поцелуями.

Но когда он проговорил свои слова — Консуэло, казалось, уже вопреки своей воле начала верить в реальность того, что произносил её избранник.

Но вскоре Альберт вновь заговорил, начав метаться по собственной постели:

— Нет, нет, я не хочу умирать… — шептал он, словно испуганный ребёнок, ищущий защиты у своей матери и ещё крепче — с небывалой для умирающего силой — сжал ладони Консуэло. — Мне так страшно… — Альберт плакал. — Я думал, что смогу вынести эту агонию, но сил моих не хватает… Почему я так малодушен?.. Высшие силы, молю вас — пусть это скорее закончится… Господи, как же невыносимы мои мучения… Консуэло, прошу, спаси меня… О, нет, я не должен просить об этом, но я не могу… Пламя ада уже поглощает меня, я чувствую его жар… Прошу, не отпускай моих рук…

— Да, да, любимый мой, я сделаю всё, что в моих силах… Ты не умрёшь — я обещаю тебе… — уже не веря собственным словам, одной рукой наперекор своим чувствам она вновь поспешно омочила влажный платок в прохладной воде и стала прикладывать его к пылающему лицу, но видела, что это уже не приносит ему облегчения.

— Господи, что же мне делать? Что я могу сделать для своего любимого человека, чтобы облегчить его путь к раю — если уж мне не суждено спасти его? — взмолилась наша героиня, подняв глаза к небу. — Почему ты мучаешь нас обоих?! Чем Альберт заслужил такие страдания?!

— Я больше не могу выносить этого… Господи, за что ты так мучаешь меня?.. Дай же мне уйти… Зачем ты ещё больше ранишь сердце Консуэло? Или ты хочешь, чтобы она ушла вслед за мной? Тогда забери нас обоих прямо сейчас!

Он вновь разомкнул уста и хотел проговорить что-то ещё, но дыхание его внезапно стало судорожным, поверхностным, отрывистым и не позволяло произнести более ни слова.

— Господи… Неужели же он действительно умирает?..

В следующий момент голова Альберта запрокинулась, взгляд, став стеклянным и безучастным к внешнему миру, устремился куда-то в неведомую глубину, а в уголке губ показалась пена. И в этот миг у нашей героини не осталось сомнений — это последние секунды жизни её возлюбленного.

Всё это время глаза его оставались открытыми, и это вселяло в сердце Консуэло ещё больший ужас.

Тело Альберта выгнулось в неестественной позе, а руки выскользнули из ладоней Консуэло, и он, забившись в судорогах, начал размахивать ими, пытаясь отогнать тех, кто, по его убеждённости, пришёл за ним.

Она упала на колени и на мгновение закрыла лицо ладонями.

— Господи, я не могу видеть всего этого! Я не могу смотреть, у меня не хватает на это сил! Я не могу видеть, как мучается мой возлюбленный… Господи, неужели же всё это было не бредом, а истиной?.., — наша героиня вновь обратила взгляд к постели своего любимого. — Прошу тебя, не умирай! Я не смогу жить без тебя! — и вновь быстрым движением подняла взгляд на небеса. — Всевышний, за что?!.

Но в следующий миг Консуэло поняла, что более не слышит ни звука со стороны ложа своего избранника. Она боялась вновь опустить голову, чтобы увидеть, что случилось с её любимым. Увидеть самое страшное.

Но, совершив над собой неимоверное усилие, наша героиня всё же опустила глаза, и её взгляду предстало совершенно бескровное лицо Альберта, лежащего в своей постели, словно мраморная статуя. Грудь и побелевшие веки и губы его были неподвижны. Внутри у Консуэло всё похолодело — и этот холод так же был почти смертным. На несколько мгновений она и сама, объятая ужасом, казалось, перестала дышать.

В этот момент где-то в необозримой вышине и дали раздался удар грома сокрушительной силы, сотрясший, казалось, все стены замка, и воспалённое переживаниями, уставшее сознание нашей героини приняло их за божий знак, за ответ.

— Нет, нет, не забирай его! Если тебе так нужна эта жертва — то пусть это произойдёт хотя бы не сейчас! Дай нам насладиться хотя бы несколькими месяцами счастья! Неужели мы не заслужили их?! Чем он и я устроились такой судьбы?!., — рыдала наша героиня. — Я сделаю всё, что ты прикажешь мне — только чтобы он был жив… Я не смогу без него — слышишь?! Почему же ты причиняешь мне такую невыносимую боль?! Я служила тебе! Я была верна тебе всей своей душой, выполняла все обеты и клятвы, данные Тебе! Я не делала ничего плохого в своей жизни! Я примчалась сюда так скоро как только смогла! Так чем же я так грешна перед Тобой?! О, я не вынесу этих страданий!.. Я думала, что была готова к этому, но это оказалось не так… О, за что мне такая несчастная судьба?!., — в бессилии и отчаянии при каждой фразе Консуэло воздевала руки высоко к небу, а при последних словах просто упала на пол и зарыдала в полный голос.

Она уже начала задыхаться. Невыразимое горе застлало от глаз нашей героини весь мир, а слёзы не остужали пылающее лицо нашей героини, но лишь ещё более разгорячали его. Волосы Консуэло выбились из скромной, но изысканной причёски и теперь воздушными тонкими чёрными прядями обрамляли овал её лица, мокрого и покрасневшего от слёз, а воспалённые лаза нашей героини, казалось, горели в пламенем.

За окном непроглядной стеной шёл ливень. Но он был похож не на плач природы, а на грозную месть самых высших сил за неведомые грехи, совершённые этими двумя невинными душами.

Постепенно рыдания Консуэло начинали утихать и она медленно поднялась с пола. Наша героиня теряла силы, она чувствовала себя физически измождённой, не в состоянии более изливать своё горе безмолвным стенам и равнодушной природе, наблюдавшей за нашей героиней сквозь непрерывные потоки, льющиеся с необозримой высоты и беспредельной мрачной глубины небес. Но скорбь и отчаяние по-прежнему сжимали её душу до боли.

— Но… у меня не остаётся иного выхода. Да… Я сумею жить без него, — было видно, каких не только душевных, но и физических усилий стоило нашей героине произнести эти слова — она совсем не хотела этого. Голос Консуэло звучал сухо, глухо, металлически. — Я выполню его завет — служить людям своим искусством. Я преодолею своё отчаяние и уйду за ним в свой срок. Этого не случится раньше. Я клянусь тебе в этом, Господи, нашим прошлым, нашей любовью и всем, что мне дорого и будет дорого до конца моих дней.

«А теперь я должна спуститься и сообщить всем эту страшную новость. Ты возложил эту миссию на меня. Я стала свидетелем смерти самого праведного и благородного из Рудольштадтов — святого Альберта. Я была с ним наедине. Спасибо Тебе за этот опыт. Я никогда не забуду этого вечера. Быть может, коли бы рядом с нами присутствовал третий человек — даже коли бы это был кто-то из его родных — это не дало бы нам возможности быть так близко душами и сердцами, как это произошло на пороге этой ночи. Но позволь мне побыть наедине с ним ещё немного времени. Клянусь тебе — это не продлится долго.»

Забыв о том, что находится в дорожном платье, она подошла к другой стороне кровати, легла рядом со своим возлюбленным, обняв его так, как если бы её избранник был жив, и это была их первая ночь, проводимая вместе, положила голову на грудь своего избранника и закрыла глаза, наслаждаясь последними мгновениями, что была вдвоём со своим любимым человеком в этой земной юдоли.

Измученная страхом и слезами, наша героиня не заметила, как ею начал овладевать сон. Былая сила чувств покидала сердце Консуэло, оставляя место лишь пустоте.

Но, благодарение Богу, Консуэло не успела впасть полностью в это забытье.

«Нет, нет, я не должна заснуть здесь. Если бы я дала волю своему утомлению, находясь в этом замке одна — лишь с бездыханным телом моего избранника — то пролежала бы так до самого утра, а то и дольше — настолько скверно я себя ощущаю. И потому, не встав с этой кровати сейчас, я в конце концов дождусь, что близкие Альберта, обеспокоившись тем, что я так долго не покидаю его покои, соберутся около спальни моего возлюбленного, и, повременив и поговорив между собой ещё немного о том, стоит ли предпринимать что-то или, быть, может, ещё подождать — начнут робко стучать, а затем, не дозвавшись меня и встревожившись уже не на шутку, отворят дверь этой комнаты. И, конечно же, повсюду с ними будет доктор Сюпервиль. Он войдёт вместе с ними, сочтёт, что я лишилась чувств и станет предпринимать попытки привести меня в сознание и тем самым разбудит меня. Затем, осмотрев Альберта, он очень скоро поймёт, что произошло с моим избранником. Его родные будут сражены этим ударом — а я не могу допустить всего этого. Я должна подготовить их. Сначала должны прозвучать мои слова, и лишь потом их глазам должно предстать то неизбежное, чему суждено было случиться в преддверии этой ночи. Господи, если только они окажутся в силах перенести то, что увидят… Столько раз мой любимый человек был на грани жизни и смерти, как боялись они потерять его. И вот, теперь их самые страшные опасения сбылись. За что же им такие страдания? Чем они заслужили их, да ещё в таком почтенном возрасте? Бедные отец, тётушка и дядя Альберта…», — думала она ещё с закрытыми глазами, собирая все силы, чтобы подняться с постели.

Размежив наконец веки, наша героиня вновь посмотрела на застывшие, почти побелевшие черты Альберта. В обрамлении чёрных волос они были подобны искусно обработанному светлому мрамору. Консуэло легко, почти невесомо провела пальцами по лбу, виску, шее и груди своего любимого.

«Господи, как же ты красив… Я замечала это и раньше, восхищаясь твоими классическими, правильными чертами, но, зная о твоей скромности, не говорила тебе. И тем удивительнее и ценнее была и твоя святая верность мне. Я запомню тебя таким. Я благодарна Создателю за то, что Он даровал мне эти минуты, когда я могу остаться наедине с тобой. Да, я знаю — будет ещё два вечера и две ночи, что проведу я рядом с напоминанием о твоём земном воплощении. У меня будет это право. Если мне придётся воевать за него — что бы это ни значило — я сделаю всё. Разумеется, прилагая все усилия, чтобы уважать родных моего возлюбленного. Я верю в то, что, зная о моём чувстве к тебе — они позволят мне находиться рядом с тобой то время, что отпущено мне теперь».

И вот, найдя наконец в себе силы отвести взгляд от лица своего избранника, она с трудом села на кровати и провела руками по тёплой и влажной от невысохших слёз коже, отирая их. Волосы нашей героини прилипли к щекам, и Консуэло кое-как поправила их, намереваясь отыскать в спальне своего возлюбленного зеркало.

«Оно должно быть здесь — несомненно. Даже люди, ведущие самый аскетичный образ жизни — подобный тому, что вела я — даже в самом начале своего служения в театре — имеют у себя в личном обиходе этот — предмет. Тот же, что имел Альберт — явно очень небольшой — коли я не могу увидеть его, осматриваясь вот так — мельком».

Спустив ноги с постели, она надела обувь и приняла решение ещё какое-то время посидеть в этой позе, так как ощущала, что пока не может встать на ноги. Консуэло опустила локти на колени, закрыла глаза и вновь прижала ладони к лицу.

Так прошло около минуты.

Наконец, ещё раз проведя руками по влажной и солёной коже, сделав глубокий вдох и совершив над собой усилие, она поднялась с кровати, оправила складки помявшегося платья и медленно пошла вперёд, осматриваясь по сторонам.

«Я никогда не видела толком, как обставлено твоё обиталище — лишь проходила мимо изредка неосторожно приоткрытой двери. Но сейчас я постараюсь запомнить здесь всё — ведь пройдёт ещё несколько дней и я больше никогда не вернусь сюда».

Диван, кресло и стены в комнате избранника нашей героини были светлых, неброских, неярких, лилово-пастельных оттенков, деревянные стулья же — тёмно-коричневыми. Сами же очертания мебели были самыми непритязательными из тех, что могли себе позволить представители самого высшего дворянского сословия.

К слову, родным возлюбленного пришлось потратить время на уговоры младшего из Рудольштадтов, что в один прекрасный момент счёл непростительным излишеством и даже грехом чересчур пышное убранство своей уединённой обители, не заниматься поисками столяра, что работал бы для бедняков и согласился бы за весьма умеренную плату сделать для него кровать, стол и стул самого непритязательного вида, и в итоге, после долгих убеждений своих близких Альберт всё-таки покорился воле отца и тётушки и обратился к человеку, что взялся выполнить самый простой и безыскусный заказ из всех возможных, что всё же был одобрен родственниками нашего героя как достойный служить будущему хозяину замка в Ризенбурге.

«Какое красивое сочетание!», — пронеслась в голове нашей героини невольная восторженная мысль.

Вещей в спальне Альберта было немного.

На столе, стоявшем в самом дальнем углу, где царил полумрак — в живописном беспорядке лежали записи, сделанные его рукой — она нашла небольшое зеркало квадратной формы. На нём не было рамы. Этот предмет напомнил нашей героине тот осколок зеркальца, в который Консуэло смотрелась, когда жила в своём домике на Корте-Минелли.

«Меня поражает твоя способность обходиться этой небольшой вещью, имея при этом всегда такой изящный и благородный облик. Но по сравнению с другими твоими дарованиями этот талант, конечно же меркнет и кажется самим собой разумеющимся».

Консуэло с лёгкостью представила своего любимого в той же скромной и аскетической обстановке, в которой — она знала — её избранник хотел жить всегда.

«Если только ду́ши способны к зрению и физическому ощущению — пусть же эта его мечта исполнится там — в раю. Но, Господи, как же ужасно я выгляжу, — пронеслось в голове нашей героини. — Я не испытывала ничего подобного даже тогда, когда навсегда потеряла родную мать. Никогда ещё я не рыдала так сильно. Я словно утонула в этом горе, не в силах выбраться из этого водоворота. И вот что эта пучина сотворила со мной — я словно и в самом деле едва спасла свою жизнь. Но сейчас я испытываю просто какую-то тупую, хотя и сильную душевную боль».

Глаза у Консуэло покраснели, а веки распухли до такой степени, что ей удавалось поднять ресницы лишь наполовину. Лицо нашей героини было мертвенно бледно, а половина волос так безнадёжно выбилась из причёски, что Консуэло распустила их вовсе и расчесала. Пряди перепутались между собой, и потому к этой процедуре ей пришлось приложить существенные усилия — но и всё равно это удалось нашей героине не слишком хорошо.

«В конце концов, всем им будет не до моего внешнего вида. Я привожу себя в порядок так, как могу. Я делаю всё, что в моих силах. Мне не за что стыдиться».

Физически Консуэло чувствовала себя очень плохо. У неё сильно болела голова, а всё вокруг она видела сквозь какую-то полупрозрачную серую пелену. Наша героиня не ощущала моральных сил говорить ни с семьёй своего избранника, ни с кем-либо ещё. Каждый звук, каждый поворот головы, открывавший вид нового предмета, составлявшего действительный мир, окружавший Консуэло, вызывали у неё новый приступ смертельной усталости и усиление головной боли. Наша героиня не понимала, как ещё может что-то воспринимать — слышать и видеть. В некотором роде Консуэло и сама была на грани смерти — но ещё каким-то чудом могла двигаться. Единственным её желанием было лечь рядом с Альбертом, обняв его безжизненное тело, положив руку на грудь своего возлюбленного, вновь ощутить совершенную гладкость мраморной кожи, подобной шёлку, и, закрыв глаза, заснуть, забыться, отрешиться от всех вещей и явлений, что составляли действительность. Консуэло испытывала полуобморочное состояние и была бледна почти так же, как и её покойный возлюбленный, и не понимала, как всё ещё держится на ногах. Можно было сказать, что в некотором роде наша героиня и сама была на грани смерти, но ещё каким-то чудом могла двигаться.

Довершив наконец все процедуры и оглядев себя с головы до ног всё с помощью того же маленького зеркала, Консуэло опустилась на стул, стоящий возле стола и мысленно сказала себе:

«Господи, у меня чувство, что я умерла вместе с ним. Это так невыносимо. Я не знаю, как мне жить дальше и что делать. Моя жизнь будто бы лишилась всякого смысла. Однако Господь для чего-то оставил меня на этой земле. И я должна найти для себя новое предназначение — то, ради чего я стану просыпаться каждое утро — я пообещала это ему и Богу — а значит — обязана выполнить. Всевышний, всего через каких-то три дня я останусь совершенно одна на этой земле… Я не знаю, куда мне идти — ведь больше никогда и нигде на этой земле моим душе и телу не будет приюта… Но сейчас мне следует забыть обо всём этом — обо всём, кроме того, чтобы сообщить родным Альберта это страшное известие. А для этого я должна взять себя в руки, собрать все свои физические силы, чтобы не упасть с этой высокой лестницы, когда я стану спускаться».

С последней мыслью она медленно поднялась, и подошла к огромному окну, от которого веяло прохладой прошедшей грозы — располагавшемуся неподалёку от изголовья кровати её любимого.

Стихия перестала бушевать за окном тогда, когда прекратились неистовые рыдания нашей героини, и потому Консуэло не заметила, как успокоились небеса.

Она вдохнула свежесть обновлённой природы, и едва уловимые ароматы воздуха и деревьев влили в её душу и тело немного новых сил.

В последний раз обернувшись к постели своего избранника — она ещё несколько мгновений, словно и сама окаменев, смотрела на этого молодого, красивого и благородного человека, что, казалось, смерть навсегда превратила в белую мраморную статую — словно безотчётно ожидая какого-то чуда. Но, как и следовало ожидать — воля Бога была неумолима. Чуда не произошло.

И наша героиня, не размыкая бледных губ, медленно отвернулась прочь и нетвёрдыми, неуверенными шагами, то и дело боясь упасть на ровном месте, медленно подошла к двери, взялась за ручку, и, вновь на мгновение обратив взгляд к своему любимому человеку, тихо, затворив дверь, покинула обитель, принявшую последний, ставший таким тяжким — вздох этого святого человека.

Оглянувшись по сторонам, Консуэло увидела, что коридор рядом со спальней пуст.

«Неужели же прошло ещё не так много времени, чтобы близкие Альберта встревожились до такой степени, что это заставило бы их собраться возле его спальни? Для меня же минула целая вечность… Я словно прожила несколько жизней, несколько сотен лет…».

Нашей героине было не до того, чтобы достать карманные часы и посмотреть на них — Консуэло была настолько убита горем, что даже не подумала об этом. В обычных обстоятельствах она могла определять время интуитивно, и получалось у нашей героини это всегда очень точно.

Консуэло подумала о том, что, быть может, с того самого дня, когда её возлюбленный впал в череду тех страшных состояний — его отец, тётушка и дядя перестали ужинать в гостиной все вместе в строго определённый час, а ели украдкой, беря пищу к себе в комнаты — и тогда не было причин, по которым этот вечер стал бы исключением, ну а теперь, в ожидании, когда наша героиня наконец выйдет к ним, они могли и вовсе забыть об этой последней за день трапезе.

«Господи, помоги мне, возьми меня за руку, держи меня крепче — ведь больше мне некому помочь — а я так нуждаюсь в этом сейчас… — мысленно попросила Консуэло Бога, направляясь к лестнице и зная, что родные её избранника уже наблюдают за ней и заметили странную, напряжённую неловкость походки нашей героини. — Пусть же эти шаги не станут последними в моей жизни».

И, разумеется, наша героиня забыла о своей всегда со времён начала обучения в певческой школе Мендиканти ровной и прямой осанке — теперь её фигура была чуть сгорблена — что добавляло всему облику нашей героини какой-то неведомой обречённости для непосвящённых в тайну того, что знала наша героиня и что лежало невыносимой тяжестью на её сердце.

И вот, наконец решившись и собрав всю силу воли, стиснув зубы, одной дрожащей, слабой, неуверенной, бледной, тонкой рукой, наша героиня вцепилась в перила до той меры, что на её руке побелели кости, другой приподняла тяжёлый подол дорожного платья и сделала один шаг вниз. На обеих холодных, почти ледяных запястьях и тыльных сторонах ладоней нашей героини тонкими голубыми нитями проступали вены.

Спустившись на одну ступень, Консуэло уже могла различить, что происходит в гостиной, и потому повернула голову, которая едва не закружилась даже от этой небольшой высоты и резкой смены положения — но ей удалось скрыть это от всех, кто видел её — осторожно опустила взгляд и убедилась в том, что все, кто находился в замке — разумеется, кроме прислуги — семья её возлюбленного, её учитель и доктор Сюпервиль — обратили к ней свои взгляды. И, поскольку наша героиня ещё была в достаточной мере далеко, чтобы можно было чётко понять, что выражают её черты — в лицах смотрящих на Консуэло читались только смутные тревога и страх, но с каждым её движением, с каждым шагом эти предчувствия проявлялись всё чётче, всё яснее.

«Я уже напугала их. Но, может быть, тем и лучше — мой вид и моё состояние ещё более смягчит ожидающий их удар. Выражением своего лица я уже всё сказала им. Они поняли всё. Но эти слова не были произнесены — они не прозвучали словно гром среди ясного неба — и это даст им время свыкнуться… Господи, да о чём же только я думаю? Да разве же возможно привыкнуть к тому, что все мы лишились этого доброго, благороднейшего, прекрасного человека, украшавшего собой, своими чудесными, волшебными рассказами об истории древних народов, своей музыкой этот мир?!. Но даже если всё это не так — если я плохо знаю человеческую натуру, даже если они пока ничего не понимают или не хотят, не могут поверить своим догадкам, и осозна́ют, что случилось, только тогда, когда я скажу им об этом — Создатель, прошу Тебя, помоги им выжить и не слечь с какой-нибудь тяжёлой болезнью или нервным срывом, и пусть с ними не сделается того, что сейчас происходит со мной. И неизвестно ещё, что будет со мной дальше — быть может, я, как и мой возлюбленный… Господи, я должна гнать от себя эти мысли. Почему они так навязчивы?».

— Всевышний, что с ней? Да она же едва может идти! Неужели же случилось самое худшее?.. Так скоро… Альберт… мой мальчик… — дрожащим голосом промолвила канонисса Венцеслава.

На её глазах уже выступили слёзы.

— Ну, что же ты такое говоришь? Подожди — ведь ещё ничего не сказано. Нам ещё ничего не известно, — барон Фридрих, стоявший рядом с несчастной пожилой женщиной, положил руки на плечи сестры.

Когда же наша героиня приблизилась к тем, кто ждал её, ещё на несколько шагов — канонисса произнесла — словно не услышав слов своего брата — куда-то в пустоту — а, быть может, самой себе — прерывающимся голосом, готовая зарыдать, побледнев и похолодев:

— Она так любила его… Я вижу, что её сердце разрывается — посмотри на неё — разве ты не видишь? Нет, нет, я не хочу верить в это…

Да, Фридрих Рудольштадт видел, в каком состоянии находится Консуэло. Но он не хотел верить. Не хотел до отчаяния.

Сказав свои слова, Венцеслава вновь тяжело и резко опустилась в кресло и затуманенным взглядом, стала смотреть куда-то в одну точку.

— Заклинаю, молю тебя, дорогая сестра, не хорони нашего племянника раньше времени, — произнёс он, стараясь сохранять твёрдость голоса и убеждаясь, что сестра не лишилась чувств, но с лица его при этом так же сошёл румянец, и он едва верил собственным словам.

Эта пожилая женщина имела горб и оттого всегда ходила с согбенной фигурой, но теперь плечи её совсем упали. И, если бы брат вовремя не поддержал несчастную канониссу — та могла бы потерять сознание.

Невзирая на неимоверное напряжение и сосредоточенность на каждом шаге, на попытки хоть немного рассеять серую пелену, стоявшую перед глазами, Консуэло слышала обрывки тех фраз, что были произнесены этими двумя людьми.

«Похоже, что пани канонисса и барон Фридрих уже догадываются обо всём, — с некоторым облегчением подумала Консуэло. — Господи, как же плохо я себя чувствую… Мне не осилить эту лестницу, не дойти до конца… Она кажется мне слишком длинной»

Остановившись во второй раз, она вновь подняла глаза от ступеней и опять обернулась в сторону гостиной. В лицах близких её избранника, профессора Порпоры и доктора Сюпервиля наша героиня теперь явственно прочитала тоску, страх и безысходность.

Вновь склонив голову, Консуэло хотела было идти дальше, но внезапно свет померк перед её глазами, и наша героиня едва смогла сохранить равновесие. Её нога уже была готова сорваться со ступени, но в этот мгновение приступ стал слабее и лишь благодаря этому чуду нашей героине удалось удержаться.

— Господи! — глаза Венцеславы расширились, она в страхе воскликнула канонисса, быстро прикрыв рот рукой. — Да она же сейчас упадёт!

Консуэло попыталась сделать ещё один шаг, но тут же осознала, что больше не в состоянии идти без посторонней помощи. Она уже слышала шаги врача, направлявшегося к лестнице.

— Нет, нет, прошу вас, мадемуазель, стойте, не делайте больше ни одного движения — говорю вам для вашей же безопасности… — быстро произнёс Сюпервиль, стремительно взбежав по лестнице, — Позвольте… — с этими словами он бережно положил одну руку на спину Консуэло, а другой взял её ладонь, в которой наша героиня вновь держала подол собственного платья. — Господи, как же холодны ваши руки!

Всё это время он боролся со стремлением подойти к Консуэло, но по причине их прошедшего разговора был обуреваем смесью стыда, какой-то безотчётной робости и смущения, и лишь крайние обстоятельства заставили доктора совершить описанные действия.

— Да… сейчас у меня нет иного выбора… Благодарю вас… — с этими словами, прозвучавшими очень искренне она на миг подняла глаза на Сюпервиля, и в них действительно читалась признательность, и горько — следующие: — На сей раз вы оказались правы.

— Прав?.. Мне… мне очень жаль…

— Да — хоть в чём-то, и в кои-то веки… Но вы, мягко говоря, не слишком честны сейчас. И вам попросту неловко. Но вы сострадаете лишь мне — но не молодому графу. И это лишь минутный порыв. И не пытайтесь обмануть меня — не говорите обратного.

После каждой фразы, сказанной нашей героиней, доктор терялся всё больше.

— Позвольте предложить вам… Быть может… я могу взять вас на руки? Я вижу, как трудно вам даётся каждый шаг. Вы уверены, что не лишитесь чувств вновь? Я вижу, как вы бледнеете на глазах — ваше давление очень сильно понижено. Мадемуазель Консуэло, я и вправду опасаюсь за ваше здоровье.

— Нет, нет, я точно обойдусь без этого, — но наша героиня лукавила — Консуэло не знала, сколько ещё сознание прослужит ей. — Я в состоянии позаботиться о самой себе. Мне просто нужен отдых.

Наша героиня чувствовала, что силы её тают на глазах, но до последнего не желала в прямом смысле слова отдавать себя в руки этого циничного человека.

Весь этот диалог выражений лиц, слов и интонаций видели и слышали только они двое, пока шли по лестнице.

«Господи, как же хорошо, что смерть забрала этого несчастного фанатика! Перестал наконец понапрасну мучить своих родственников и эту бедную молодую женщину. Хотя, в сущности, он ведь сам-то ни в чём не виноват — такие только других понапрасну истязают и сами не могут жить нормально».

«Да, этот доктор обладает способностью сострадать — но это проявляется лишь тогда, когда мучения человека очевидны и не связано с историей его жизни. Он не наделён ни способностью, ни стремлением понимать других людей. Этот человек не в силах проникать глубоко в человеческие сердца и чувствовать то, о чём безмолвно говорят души».

Наконец, каждый в своих думах — оба они благополучно преодолели последнюю ступень лестницы.

Как только доктор Сюпервиль и Консуэло спустились с лестницы и врач повёл её к столу, чтобы наша героиня могла сесть — барон Фридрих в числе прочих устремил свой взгляд на Консуэло и всё такой же бледный, ослабевший и объятый страхом, проговорил, не сводя глаз с её лица:

— Что… что с Альбертом?..

В первые секунды она не могла произнести ни слова. Начавшие было розоветь, но вновь побледневшие от этого вопроса, словно воск, губы нашей героини были приоткрыты, но из них не могло исторгнуться ни звука. Консуэло просто стояла, уже не чувствуя, что её поддерживают, не чувствуя физически ничего — словно всё её тело онемело, и в каком-то испуге смотрела в глаза дяде своего возлюбленного, у коего в эти мгновения уже не осталось никаких — даже самых малейших — сомнений.

Но наконец нашей героине удалось совершить над собой усилие:

— А… Альберт… умер, — проговорила Консуэло, запнувшись в начале и сделав большую паузу между двумя этими словами, и дыхание её будто тоже остановилось на несколько мгновений — точно так же, как и у её избранника, а глаза чуть расширились — словно от удивления.

Губы не слушались нашу героиню.

И после Консуэло в лёгкой растерянности, страхе и какой-то беспомощности смотрела на присутствующих — словно говоря, что не сможет сделать ничего с тем, что случилось — словно она должна была. Наша героиня не верила сама себе. В сознании Консуэло эти два слова никак не сочетались между собой. Произнеся их, наша героиня вновь почувствовала близость обморока, как-то неловко вздохнула, глаза её начали закрываться, и, уже невольно остановившись и опустив голову, Консуэло безотчётно сжала ладонь врача, который ещё не успел убрать свою руку с её спины, сильнее. В этот момент часы начали бить полночь и наша героиня вздрогнула от испуга, рука её ослабела, готовая отпустить ладонь доктора, и Консуэло начала оседать вниз.

— Ради Бога, посадите её, скорее! — быстро проговорила канонисса, ещё не успевшая осознать страшное известие, выдвигая один из стульев, стоявший рядом с ней.

— Мадемуазель, вы слышите меня? Вы можете идти? — поспешно обратился к нашей героине Сюпервиль, пытаясь приподнять голову Консуэло и заглянуть ей в глаза.

— Да… да… — в полубеспамятстве проговорила наша героиня, и кое-как, с помощью Сюпервиля сделала несколько шагов.

Не выпуская её рук, доктор наконец усадил нашу несчастную, измученную героиню за стол. Несколько мгновений Консуэло сидела, глядя в одну точку. Руки её беспомощно лежали на коленях. Но скоро взгляд нашей героини несколько прояснился и Консуэло, оперевшись локтями о стол, скрестила пальцы поднятых рук и, прислонилась к ним почти мертвенно бледным лбом, опустив глаза на пустую, гладкую и ровную деревянную поверхность.

Часы окончили возвещать наступление следующих суток. В оглушающей тишине и полумраке старинной роскоши и сурового изящества интерьера огромного пространства зала гостиной, выполненной из дерева в тёмно-коричневых тонах, удары их казались особенно гулкими, грозными и зловещими, заполняющими всё пространство огромного замка.

Канонисса Венцеслава опустилась на соседний стул и, закрыв лицо руками, еле слышно зарыдала.

Граф Христиан сел рядом в той же позе, какую приняла Консуэло, и плечи его начали беззвучно вздрагивать.

Барон Фридрих опустился на стул слева от своего брата и остался неподвижен. Из его глаз текли тихие слёзы.

Бывший учитель нашей героини Никола Порпора, глаза которого были сухи, но в которых отражались потрясение и страх, испытывал сильное стремление подойти к своей подопечной, которую любил как собственную дочь и обнять её, но был сдерживаем чувствами стыда и вины за то, что не распознал в этом «увлечении» настоящее, искреннее, неподдельное, глубокое чувство, и теперь стоял в растерянности и печали, не отрывая взгляда от той, тайны души которой не смог увидеть вовремя, и быть может, предотвратить то, что стало непоправимым сейчас — не зная, что предпринять.

Врач Сюпервиль вновь подошёл к Консуэло, наклонился к ней и сказал:

— Мадемуазель, прошу, посмотрите на меня. Мне нужно удостовериться, что с вами всё порядке… То есть, я хотя бы должен знать, что вы опять не потеряете сознание…

Она отреагировала, медленно обернувшись к нему. Доктор помог нашей героине повернуть лицо, чтобы он мог посмотреть в её глаза. Взгляд нашей героини был пуст, но не внушил беспокойства доктору. Консуэло понимала, что с ней разговаривают и чего от неё хотят — это было ясно и невооружённому взгляду. Когда он убрал руки от лица нашей героини — Консуэло вновь опустила голову на сложенные пальцы — словно эта поза была для неё некой защитой, убежищем от действительности, от того, что происходило вокруг.

— Я распоряжусь сделать травяной чай. Он придаст вам немного бодрости и одновременно приведёт в порядок нервную систему. Его приготовят и принесут всем, кто находится здесь. А для вас я прикажу приготовить ещё и хороший ужин, — и в следующие мгновения с неловкой интонацией проговорил несколько фраз, — А сейчас… Я надеюсь, вы понимаете, что я должен удостовериться… Мне нужно подняться в спальню графа. Это моя обязанность. Я вынужден на время оставить вас.

Было неясно, слышала ли наша героиня или хоть кто-то из родных покойного слова Сюпервиля об Альберте и потому, говоря их, доктор смотрел на профессора Порпору. Тот перевёл взгляд со своей лучшей ученицы на доктора и кивнул ему в знак того, что известит близких покойного о том, куда ушёл их семейный врач — коли они вспомнят о нём и зададут такой вопрос.

— Нет, мне не нужен ужин… — не поворачиваясь, с опозданием отозвалась наша героиня — голос её прозвучал глухо, безжизненно и плоско — будто бы откуда-то издали, из-за плотной, толстой стеклянной стены.

— Вы должны поесть. Ведь вы сегодня даже не обедали ввиду долгой поездки. Поэтому не спорьте со мной. Я врач и мне лучше знать. Так вы быстрее восстановитесь. Вашему организму нужны силы. Вы ослаблены и истощены не только нервно, но и физически, — произнёс Сюпервиль с некоторой твёрдостью, но всё же голос его не прозвучал резко — в нём была большая доля мягкости, обусловленная всё теми же безотчётными уважением, расположением и стыдом за то, что он имеет разительно отличную от этой «странной, не от мира сего помешанной на своей любви цыганки» натуру — не будучи наделённым способностью так глубоко, беззаветно любить, такой честностью и чистотой помыслов. Помимо того — он искусно скрывал от семьи Рудольштадтов свою не слишком безупречную репутацию.

— Делайте, что хотите, — вновь отрешённо, безэмоционально ответила Консуэло и добавила всё тем же тоном, — Я всё равно не буду есть — вы только зря утруждаете себя и прислугу, которой тоже, между прочим, уже давно нужен отдых. Оставьте двоих человек для омовения тела Альберта. Я также приму участие в этом процессе.

Даже в этом состоянии она более думала о других и о своём возлюбленном, нежели о самой себе.

При последних словах нашей героини доктор от неожиданности удивлённо поднял брови.

— Для… чего?.. И… вы…

— Ну не думаете же вы, что я настолько не осведомлена о католических обрядах? Об этом мне рассказывал сам Альберт, как и о том, что я имею на это полное право. Поверьте — я знаю и понимаю гораздо больше, чем вы можете себе представить. Считайте, что я говорю это от имени его близких — вы же видите, в каком состоянии они находятся сейчас — а кому-то же нужно заниматься всем необходимым.

«Господи… действительно сумасшедшая семейка… — подумал врач про себя. — Находил же он темы для разговоров с любимой женщиной — нечего сказать… Страшно представить, о чём ещё они вели беседы… Хотя, это, наверное, было вполне в его духе…»

— Но… всё же не слишком ли много вы берёте на себя, не переоцениваете ли свои силы?.. Сможете ли вы присутствовать…

— Кто-то должен делать и говорить всё это. Посмотрите на остальных — неужели же вы не видите, что сейчас они не способны. А что касается омовения — я приму в этом обряде самое деятельное участие.

— Но вы и сейчас находитесь на грани… Я просто хочу предостеречь вас, мадемуазель Консуэло — мне кажется, что вы не до конца понимаете, не вполне осознаёте то, о чём говорите… Поймите, что я искренне забочусь о вас… Ведь, насколько я понимаю, вы никогда не…

— Да, вы правы, я на грани — что бы это ни значило для вас. Я вкладываю собственный смысл в эти слова. Но я хотя бы в силах отдавать самые необходимые распоряжения. Не забывайте о том, что я уже пережила самое первое потрясение — поверьте, я сама едва не отправилась на тот свет, и сейчас моя боль — пусть и в самой малой степени — но не так сильна как в первые минуты. Я могу воспринимать происходящее. И потом — ведь от меня сию секунду ничего более не требуется, верно? А омовение состоится не ранее чем через час — об этом обычае мне также известно.

«И тоже от этого безумного графа…», — пронеслось в голове.

— И я также знаю, чего вы боитесь — как бы я не потеряла сознание. Поверьте — я смогу совладать с собой. Да, ранее в своей жизни я не присутствовала при исполнении подобных обычаев, но, тем не менее, это не представляется мне чем-то страшным или отталкивающим. И, если близкие моего избранника будут согласны — я избавлю себя от вашего присутствия. Если со мной что-то случится — мне поможет прислуга.

Врачу ничего не оставалось, как молча согласиться с нашей героиней. Выслушав эти слова Консуэло, Сюпервиль направился в сторону кухни.

Через несколько минут он вернулся, чтобы пройти обратно через гостиную в комнату покойного младшего Рудольштадта и нашёл всех, кто в этот вечер был убит горем — сидящими в тех же позах и плачущими. И только барон Фридрих, казалось, слегка повернул голову в ту сторону, куда шёл доктор.

Дойдя до двери спальни младшего из Рудольштадтов, Сюпервиль неожиданно для себя замедлил шаг — будто что-то внутри неосознаваемо предупредило его об этом.

«В самом деле — что это я?.., — увещевал сам себя доктор, как бы пытаясь заставить опомниться, не понимая собственного поведения — ведь он идёт к покойнику. Да, разумеется, если эта экзальтированная мадемуазель со странным именем Консуэло не ошиблась, не поддалась какому-то обманчивому впечатлению — но это маловероятно — ведь она всё-таки не была сумасшедшей — как тот, кого эта молодая дама по какой-то роковой причине избрала из всех ныне живущих, не замечая здоровых, обеспеченных, не стыдящихся своего богатства, и, самое главное — здравомыслящих мужчин вокруг — себе в возлюбленные. Врач даже попытался посмеяться над собой. — Ну чем я могу помешать ему теперь? Да в его комнате можно теперь хоть танцевать! Но, разумеется, нельзя забывать, что эта его семейка рано или поздно опомнится, и потому не стоит веселиться слишком долго, а прежде проделать всё необходимое с их ненаглядным несостоявшихся ненаглядным наследничком — для успокоения собственной совести, ну а важнее всего — составить свидетельство о смерти и иные необходимые бумаги».

Однако что-то неведомое продолжало удерживать врача от привычной беспардонности.

И Сюпервиль, вопреки своей бесцеремонности, словно ведомый какой-то незримой силой, тихо открыл дверь и бесшумно вошёл в спальню Альберта. В своих мыслях он всё же допускал ничтожную вероятность того, что эта странная барышня могла ошибиться, поддавшись какому-то обманчивому впечатлению — ведь в ней также есть некие предпосылки к безумию схожего толка.

Но первое, что естественно бросалось в глаза ещё издалека, на расстоянии — абсолютная неподвижность его бывшего пациента. Доктор увидел, что Альберт не вздрагивал от озноба и не метался в лихорадке.

Подойдя на несколько шагов ближе, врач заметил, что лицо графа не объято болезненным румянцем, выступавшим на его щеках даже во время «смертного» холода, что мучил его жестокими приступами, а приобрело равномерный, почти белый, восковой оттенок, и цвет губ практически сливался с остальной кожей. И чёрными пятнами выделялись лишь ресницы, похожие на крылья небольших птиц и тонкие изящные брови. Всё выражение черт молодого графа было спокойным и безмятежным. На нём не было видно следов пережитой агонии, они не были искажены болью души и тела, и, если бы рядом с ним находился тот, кто знал о том, что перед безвременным уходом перенёс этот удивительный человек — из тех, что рождаются раз в сотни лет — то искреннее поразился бы, .

Приблизившись же к телу младшего Рудольштадта совсем вплотную, Сюпервиль вынужденно протёр глаза.

«Господи, неужели же я поддался неосознанному воздействию этого семейного сумасшествия?..»

Ему показалось, что черты его бывшего подопечного светятся еле видимым белым светом.

«Нет… этого не может быть. Не может, и точка. Я ещё не сошёл с ума и не собираюсь в ближайшее время. Наверное, мне просто пора спать. Да, сейчас я подготовлю заключение. Судя по всему, завещания он не составлял. Они не говорили об этом. Что ж, тем меньше забот и трудов — всё отойдёт государству. А пока нужно продолжить. Хотя, собственно, всё и так ясно. Но я обязан».

Доктор приподнял сначала правое, затем левое веко Альберта и убедился в том, что его зрачки сплошного чёрного цвета не реагируют на свет. Потом достал свой стетоскоп, осторожно — чему не переставал удивляться — отогнул белое одеяло, расстегнул пуговицы белой рубашки и прислонил к тому месту, где при жизни билось сердце Альберта Рудольштадта, и, как и ожидал, не услышал ни звука. После этого врач взял правое запястье бывшего подопечного — отметив, что оно холодное как лёд в шампанском — казавшееся теперь ещё тоньше — и закономерно не ощутил никаких толчков. Сквозь тонкую кожу уже не просвечивали вены — так как кровь перестала течь по безжизненному организму. Казалось, в эти мгновения Сюпервиль совершенно успокоился и уверился в том, что подобие нимба вокруг лица младшего графа — иллюзия уставшего разума.

«Что ж… Как ни прискорбно — одним пациентом меньше. — с некоторой насмешкой подумал он. — Господи, как хорошо, что он умер — ведь таким людям нельзя помочь — как ни старайся. Это истерический тип, что изводит себя сам, и способен довести до сумасшествия — что, собственно, и случилось, как мне известно — уже давно. Такие люди могут убедить себя в чём угодно и впоследствии натурально заболеть этим. А всё от чего? От скуки. От нечего делать. И, конечно же, сейчас вся его семья убивается — это естественно — но со временем все они вздохнут с облегчением — сравнив свою жизнь до его кончины и после. Я просто уверен в этом. И я буду свидетелем этому».

И с этой мыслью, поднявшись, оправив на себе костюм и ещё раз осмотрев себя с головы до ног, доктор по какой-то причине всё так же тихо — так как на всём полу спальни лежал тёмно-бордовый ковёр с радужными цветочными узорами — но уверенно, быстро, бодро и энергично покинул комнату своего бывшего пациента, закрыв за собой дверь с характерным звуком, а не бесшумно — как сделал это, входя в обитель Альберта.

А тем временем — пока Сюпервиль делал свой заключительный осмотр умершего графа Альберта Рудольштадта — слуги принесли своим господам всё так, как и наказывал доктор — четыре чашки травяного напитка для всех, кто был потрясён безвременным уходом любимого сына, племянника и избранника и еда для Консуэло, не был обойдён и Порпора — коего всё же несоизмеримо более, нежели смерть несчастного Альберта Рудольштадтского, беспокоило состояние его бывшей ученицы, всё то время, пока готовился напиток и ужин для неё — пока отец, тётя и дядя молодого графа постепенно успокаивались, вытирали слёзы и приходили в себя после первого потрясения — сидевшей совершенно неподвижно. Он несколько раз подходил к ней, но не решался заговорить или хотя бы прикоснуться к её плечу, боясь, что она разразится новым приступом рыданий или гневной тирадой — кою, он, разумеется, заслуживал. Он жестоко корил, казнил себя. Да он, не был в спальне младшего из Рудольштадтов в час его кончины, но безоговорочно верил Консуэло — ибо она не могла, не умела притворяться, и сейчас, как казалось ему, была так же почти убита, была на грани смерти.

Признаться честно — наша героиня и сама чувствовала себя так — и душевно, и физически. Консуэло не понимала, почему её сердце до сих пор бьётся. Ей хотелось исчезнуть из этого мира. Не знать и не воспринимать ничего. В глазах нашей героини не было слёз. Консуэло выплакала их все — по крайней мере за этот, уже прошедший день — хотя они всё ещё блестели из-за следов этих прозрачных потоков. Взгляд её не выражал ничего, а холодные тонкие губы были плотно сомкнуты — как у белой мраморной статуи.

Поставив чашки с травяным отваром перед каждым из родных Альберта, слуги долго не решались подойти к Консуэло и сделать то же самое. Но, в конце концов, тот из них, кому надлежало подать ей всё необходимое — всё же приблизился к ней, и тихо, и как-то неопределённо — с оттенком осторожности и благородного почтения произнёс:

— Пани Консуэло… — и рядом с её сложенными руками — почти на середину стола — поставил снадобье и тарелку с едой.

Но никакой реакции не последовало. Было неясно, донеслись ли до слуха нашей героини эти слова.

После ухода слуг профессор Порпора вновь подошёл к нашей героине, опустился перед Консуэло на колени и, уже без страха, но с великим состраданием и тревогой, касаясь её плеч, взмолился:

— Родная моя… дай мне хотя бы знать, что ты слышишь меня… Скажи хотя бы слово или зарыдай… пророни хотя бы слезу… Мне, испытывающему к тебе отеческие чувства, больно видеть тебя такой…

Ощутив касание холодных и тонких пальцев того, кто заменил ей отца, наша героиня также не вздрогнула, не совершила ни единого движения и не разомкнула своих бледных, тонких губ.

Первым от слёз очнулся барон Фридрих, и теперь неотрывно наблюдал за этой сценой.

Наконец — словно пробудившись от какого-то забытья — Консуэло вдруг повернулась к Николе Порпоре, глаза её стремительно наполнились слезами, и наша героиня произнесла с горькой обидой и злостью, глядя прямо в глаза своему бывшему учителю — словно безжалостно пронзая их насквозь:

— Во всём ваша вина! Ведь если бы тогда вы не… Я знаю, что он не мог не писать мне! Находясь, ощущая себя на грани смерти, он пытался отправить мне письмо за письмом, и сначала граф Христиан не давал им прийти по назначению, но в самый последний, роковой момент Господь смилостивился, и письмо наконец было отправлено, но его спешно перехватили вы — скажите — ведь так всё было?! Наверняка, вы что-то сделали с ним — да, вы сожгли его, чтобы я не могла его найти! Господи, какая же это подлость! Я ненавижу вас, слышите?! Исчезните из моей жизни! Убирайтесь отсюда навсегда!

— Господи, Консуэло, ты пришла в себя, благодарение Создателю! Из твоих глаз льются слёзы, ты разговариваешь со мной! Я так боялся, что твоя чувствительная душа не выдержит этого удара. Но, благословение Господу, ты пришла в себя. Да, да, я знаю — я безмерно виноват перед тобой и перед несчастным графом Альбертом… Но помилуй, родная моя — куда же я пойду на ночь глядя?..

— Покойным графом Альбертом! — вновь со слезами и горечью, издевательским тоном прокричала наша героиня, продолжая то ли рыдать, то ли плакать, словно ребёнок.

— Да, да, и мне так больно от этого… Поверь — моя боль не слабее твоей…

— Вы не представляете, что я испытываю сейчас!

— Поверь, я могу понять тебя…

— Нет, не можете! Вы никогда в жизни не любили никого так, как люблю я Альберта Рудольштадта! И я буду любить его до самой своей смерти и после!

— Да, да, милая моя Консуэло, ты права, но я люблю тебя отцовской любовью… Увы, я не могу доказать тебе обратного ничем, кроме своих искренних слов и слёз. Я ничего не могу сделать… Прошу, пожалей меня… Я вовремя не смог разглядеть всю глубину твоего сердца, но сейчас я вижу её… — он трогал её плечи, гладил по волосам, попытался вытереть её слёзы, но наша героиня резко проговорила — почти прокричала:

— Не трогайте меня!.. Да, да, сейчас уже ничего, ничего, ничего нельзя исправить!.. — и Консуэло вновь в отчаянии зло и бессильно заплакала, закрыв лицо руками.

Профессор ещё раз попытался прикоснуться к локтям Консуэло, но она вновь резко дёрнула плечами и вновь едва не закричала:

— Не трогайте меня, слышите?!. — и уже более сострадательным голосом немного неловко добавила, — Да встаньте же! — и подала своему бывшему педагогу руку, которую он, поднимаясь, тут же поцеловал.

В это время к ним подошла канонисса, уже успевшая выпить свой отвар и в достаточной мере успокоиться.

— Да, да, после вашего спешного отъезда, вашего побега с каждым днём он становился всё грустнее, всё печальнее… — но голос её всё ещё продолжал тихо дрожать, — Как жаль, что я вовремя не распознала истинную причину… Я думала, что это обычное проявление его причудливой души, его странности — он временами впадал в эти состояния и прежде… Да, я жалела его, но думала, что ничего не могу сделать с этим, и лишь с сочувствием смотрела на него — в то время, как в его душе происходил самый настоящий ад… В минуты, в дни самых тяжёлых страданий лицо его оставалось непроницаемым, и я никогда не могла знать, что переживает он на самом деле… Я спрашивала моего дорогого Альберта о том, хорошо ли он себя чувствует — и он говорил мне, что я могу не волноваться… Сейчас я понимаю — он думал, что вы уже не вернётесь, что вы окончательно поняли, что не любите его, что он ошибался в вас. Он чувствовал себя таким одиноким. Одиноким в целом свете… Теперь я понимаю, что вы были в его мыслях каждое мгновение. Он не забывал о вас ни на секунду… С каждым днём мы всё дольше не могли дозваться его на завтрак, обед и ужин, и вот, в один из дней случилось то, о чём вы уже знаете… Он мог часами находиться в своей комнате, не выходя оттуда, и только Господь знал, что он делал там… С каждым днём он становился всё бледнее… Для него уже всё было решено. Даже, вернее будет сказать — предрешено — тогда он сам предопределил свою судьбу — не видя иного выхода. Он чувствовал, что больше не жилец на этом свете. Альберт более не хотел и не мог жить, не ощущал сил для этой жизни. Несколько дней подряд — когда он выходил к нам — его глаза были красными и заплаканными, а бледность моего любимого племянника всё более и более поражала меня. Теперь мне кажется, что он как будто бы умирал с каждым днём, не находя больше смысла находиться на этой земле. Но в тот, последний день лицо его потрясло меня своей мертвенностью. Под глазами Альберта выступили тёмные круги, а веки были опухшими так, что он едва мог поднимать на нас глаза. Мне было почти страшно смотреть на него. Но я думала о том, что, быть может, его вновь мучают сны и видения его прошлых жизней — пыток и казней — я была почти уверена в этом. Я хотела помочь ему, но не знала, как — ибо он не говорил ни слова о том, что происходит с ним. В последнее время в нашем присутствии он держался особенно спокойно и молчаливо — но во время своего последнего ужина Альберт не проронил уже ни единого звука. Мне было страшно задавать ему вопрос о самочувствии и душевном состоянии — хотя я и знала, что он вновь солжёт мне о том, что с ним всё хорошо, и он знал, что я не поверю ему — и потому мы ничего не говорили друг другу — предчувствуя и ответы, и реакцию. И ведь тогда он и сам знал, был уверенным в том, что ему уже никто не сможет помочь… Бедный мой мальчик. Да, теперь мне ясно, что это была обречённость. Он понимал, что ничего нельзя изменить. Он чувствовал себя беспомощным. И теперь — пусть и безнадёжно поздно — я понимаю, что, чем спокойнее и безмятежнее был мой племянник внешне — тем сильнее терзали его внутренние страдания… Альберт заканчивал есть всё раньше и раньше, и в самый последний день съел всего лишь несколько ложек и, пригубив чай — я видела, что каждый глоток стоил моему бедному мальчику невыразимых усилий — удалился, едва слышно попросив прощения. Тем вечером он перешёл грань. И после этого мой дорогой Альберт уже не вышел из своей спальни… Мы не знали о том, что, быть может, мой любимый племянник ту ночь провёл уже в страшной лихорадке и жестоком ознобе. Здесь такие толстые стены, сквозь которые не доносится ни звука… Господи, как же я виновата перед ним…

— Мы все виноваты, Венцеслава… — промолвил подошедший граф Христиан, всё ещё украдкой смахивая всё ещё текущие слёзы, которые тщетно пытался сдержать. — Я перехватывал на почте письма Альберта. Я читал их, но думал, что его чувство — всего лишь увлечение молодости, и оно скоро пройдёт, но, Боже мой, как же сильно я ошибался… И теперь я не могу попросить у него прощения, и уже никогда не смогу… Но то, последнее письмо — где был исступлённый, последний крик отчаяния, вырвавшийся из сердца моего сына — его перехватить я не успел, не смог…

— Но это сделал я, — добавил, пересилив себя, учитель Порпора, — И прочёл. И мне также показалось, что эти слова — плод не слишком ясного рассудка и эгоизма избалованного дворянского сыночка… Но, Господи, как же я был не прав…

— Да, да, во мне изначально было смутное чувство, что во всех этих обстоятельствах что-то не так — но я гнала его от себя, не понимая, откуда оно появилось. В конце концов я стала думать о том, что, быть может, Альберт забыл меня. Но это было бы так непохоже на него. Однако, даже если такое и могло произойти — я предполагала, что этого не могло случиться так скоро. И, наконец — я верила вам, учитель, не думая, что вы способны столь жестоко обмануть меня. Вот к чему приводит тщеславие! И вам, граф Христиан… Никто не вправе решать чужую судьбу. И теперь вы видите, чем всё это закончилось… И теперь и я понимаю, как мучился в последние свои дни Альберт. Он не мог переносить подобные страдания иначе. И теперь мне представляется совершенно закономерным такая страшная его кончина. Это слишком высокая цена за подобное решение…

— Да, и она неподъёмна для меня… Родная моя, милая моя Консуэло — неужели же я никогда не смогу заслужить твоё прощение?.. Эта тяжесть будет вечно лежать на моём сердце…

— Я не знаю, учитель… сейчас я ничего не знаю… Дайте мне время…

— Да, да, тебе нужно прийти в себя — ведь всё случилось только что… Я стану до конца своих дней надеяться на то, что твоя душа подарит мне милость…

— Прошу, не говорите со мной об этом сейчас… Не говорите со мной ни о чём… Я скажу вам, когда буду готова к разговору — если когда-нибудь эта пора наступит…

— Да, да, я буду ждать тебя, моя родная, милая Консуэло… До этой поры я совсем не знал тебя…

— Боже мой… пережить такую страшную утрату в столь молодом возрасте… — с горечью в голосе проговорила канонисса Венцеслава. — Но… вы сказали «страшная кончина». Что пережил мой любимый племянник? Прошу вас, не скрывайте ничего! Я вынесу любую правду. Мы все вынесем. Если уж нас не было рядом в эти страшные минуты — мы должны знать всё от вас.

Да, у неё всё -таки вырвались эти слова. «Страшная кончина». И наша героиня не смогла молчать. Не смогла таить ужасающую правду. Консуэло собрала все силы, чтобы начать.

— Он умер в страшной агонии. Я молила Бога прекратить это, и либо забрать его поскорее, либо оставить здесь, но не мучить более… Он видел саму Смерть… Я пыталась убедить его в том, что это просто видения. Я и сама была уверена в этом, но оказалась неправа. Он бился в судорогах, из его губ пошла пена… Это были самые страшные мгновения в моей жизни… В какой-то момент я не смогла смотреть на это, я не могла ничем помочь ему и молила Бога о том, чтобы Он либо скорее забрал его к Себе, либо оставил здесь, но прекратил эти муки… Всевышний долго не слышал меня… Но в конце концов Творец сжалился над ним…

Эта речь давалась Консуэло с невыразимым усилием, сейчас она говорила особенно хриплым и глухим голосом, но никто из слушавших, испытывая к нашей героине величайшее сострадание, в страхе не решался остановить её. Едва договорив последние слова, Консуэло, вновь ощутив близость потери сознания, закрыла лицо руками — перед её взором вновь предстали те страшные сцены.

— О, Господи, как же это ужасно! Мой бедный мальчик! Он недостоин такой кончины! Никому невозможно пожелать подобной смерти! — вновь едва не зарыдала канонисса. — Теперь я понимаю, почему вы столько раз были готовы потерять сознание. Вы пережили ужасное. И вы остались в рассудке. Но чего это вам стоило. У вас сильная душа. Но вам нужен хороший отдых. После такого вы, наверняка, будете долго приходить в себя… Но… что с вами? Вам опять плохо? — крайне обеспокоенно добавила тётушка Альберта, прикасаясь к плечу нашей героини.

— О, нет, нет, это просто… Это скоро пройдёт… Этот испуг до сих пор не отпускает меня… и воспоминания об этом … И я благодарю Создателя за то, что свидетелями этого зрелища не стал никто из вас…

— Но, благодарение Всевышнему, сейчас уже всё позади… — обнял её барон Фридрих.

— Да. Теперь его душа, так часто терзаемая здесь, обрела покой — иначе и быть не может, — проговорила пожилая женщина, найдя в себе силы сдержать слёзы. — Прошу вас — скажите мне ещё одну вещь. Испытывал ли Альберт боль?

— Я не могу сказать вам об этом. Мне это неизвестно. Но он не кричал и не говорил мне об этом, не просил меня избавить его от боли. А это значит, что, даже если ему и было больно — то не в такой степени, чтобы он не смог сдержать хотя бы жалоб…

— Да, он мог скрыть это, даже находясь в таком состоянии — это так похоже на моего мальчика… Но, прошу вас — выпейте чай, пока он ещё не остыл. Это должно помочь вам вновь успокоиться и хотя бы немного прийти в себя.

— Да, да, спасибо…

И Консуэло молча, неуверенными руками взяла чашку в дрожащие руки и сделала глоток, но тут же словно забыла о напитке, что держала в неуверенных ладонях.

— Вы говорили о том, что мои чувства не напрасно столь сильны. И я сама также понимаю это. Но четыре года назад я уже потеряла мать… Но вы правы — такой сильной душевной боли я не испытывала ещё никогда… Быть может, это оттого, что теперь в целом свете у меня теперь не осталось ни одного родного, близкого человека…

При этих словах Порпора вновь с великой печалью посмотрел в глаза нашей героини, понимая, что она говорит и о нём тоже.

— Но… как же все мы? Вы почти целый год прожили в нашем замке, вы стали для нас родной дочерью… — промолвила тётя Альберта, с печалью глядя в глаза нашей героини.

— Увы, я уже не могу испытывать к вам того доверия, что было между нами до всех перипетий. Простите меня. Я не держу зла ни на вас, ни на барона Фридриха — ведь они не знали ни о чём… А вы, граф Христиан… Возможно, когда-нибудь я смогу простить и вас… Но вы одна семья, и потому… сейчас я не в силах… Никто из вас не смог разглядеть серьёзность наших чувств… Моя душа не позволяет мне… Быть может, когда-нибудь я смогу простить всех вас, но не сейчас… Я чувствую ваше раскаяние, но пока ничего не могу поделать с собой…

— Но вы даёте всем нам хотя бы надежду… — сказал граф Христиан.

— И мне, — робко и печально добавил профессор.

— Ну, а что же касалось моего безмолвия, — продолжала она, будто не слыша ни слов старшего Рудольштадта, ни учителя Порпоры, — вы не знаете, не видели, не слышали, как я рыдала, что пережила, сколько слёз пролила, — голос её был хриплым и не слушался её. — Я не перенесла бы ещё одного такого приступа. Призна́юсь вам честно — я думала, что не переживу и тот — первый, и, пока что, единственный. Тогда я испугалась за собственную жизнь. Я боялась, что задохнусь, захлебнусь в этих слезах. Я сама не ожидала от себя такой реакции. И я до сих пор чувствую, что и сама почти мертва. Я не знаю, зачем мне жить дальше — вопреки всем обещаниям, что я дала Альберту и Богу…

— Консуэло, ваши чувства совершенно нормальны — ведь вы так любили… господи… то есть… Вы так сильно, так беззаветно любите его… Но, ради Бога, ради всего святого — не говорите так! — эту фразу канонисса проговорила крайне испуганным голосом, — Вы ещё столь молоды! Вы будете служить людям своим искусством! Если вы что-то сделаете с собой — то помимо совершённого греха вы лишите мир своего прекрасного голоса и таланта! Прошу вас, заклинаю, перетерпите первые, самые сильные чувства. Пройдёт время — и ваша грусть станет тихой и светлой, — и Венцеслава обняла Консуэло, которая тепло ответила на объятие, и, прижавшись к плечу пожилой женщины, закрыла глаза.

— Милая пани Венцеслава, я ещё раз скажу вам, что не держу на вас зла… — сказала она, когда канонисса отпустила её из своих рук. — Спасибо вам за тёплые слова, но сейчас я не верю в то, что эта боль когда-нибудь пройдёт или станет хотя бы выносимой… Но я не могу представить, как тяжело вам — тем людям, что провели с этим чудесным человеком столько лет под одной крышей, тем, для кого Альберт был родным сыном и племянником — пусть он и уезжал от вас на восемь лет — вы знали о том, что он жив — хотя, тот аббат и солгал вам о том, что рассудок Альберта совершенно поправился за то время… И я желаю вам, чтобы и горечь вашей души со временем стала светлой печалью…

— Мне кажется, что всем нам сейчас одинаково тяжело… — проговорил барон Фридрих, также тихо подойдя к беседующим. — И давайте не будем спорить об этом — всё же сейчас не самое подходящее время. Но все мы — кроме нашей бедной Консуэло — в глубине своей души знали, предчувствовали, что эта череда приступов может стать последней в жизни нашего любимого Альберта. Пусть в самой малой степени — но мы были готовы к этому — в отличие от этой несчастной девушки, любящей его больше жизни. И потому ей нужно больше поддержки, чем всем нам… Он заслужил такую любовь. Но так жаль, что в земной жизни она более не сможет дарить ему нежность и тепло своего сердца, свою заботу и любовь. Скажите, милая Консуэло — что мы можем сделать для вас? — обратился он к нашей героине, глядя ей в глаза.

— Боюсь, что ничего — простите меня… Мне ничего не нужно от вас… Как только состоятся похороны — я уйду отсюда навсегда…

— Но… куда?.. — с невыразимой тревогой спросила канонисса. — И — как же мы будем жить без вас?.. В своё время мы так привыкли к вам…

— Я пойду странствовать по свету. Моим домом была и останется дорога. Нет для меня иной жизни. Я привычна к такой жизни. Она обрывалась для меня два раза, но я чувствую, что очень скоро вновь привыкну к ней.

— «Не волнуйтесь за меня»… — вы повторяете слова Альберта…

— Я клянусь вам, что ничего не сделаю с собой — как и он, и как я поклялась Богу и Альберту. К тому же, я знаю, что это — великий грех. Я найду своё новое предназначение. Я должна верить в то, что Господь поможет мне в этом.

— Мы будем молиться о вас.

— Я буду очень благодарна вам за это. Но, всё же, право — моя жизнь не стоит таких жертв…

— О, что вы такое говорите! Вы нужны этому миру! Вы принесли людям столько счастья своим талантом и вы способны делать это и дальше! Горе сделает вашу душу ещё чище — если только такое возможно — и вы сможете исцелять сердца людей от тех страданий, как лечили сердце моего… нашего любимого сына и племянника. Просто верьте в это, верьте в себя! Ваше искусство утешит вас и сделает Альберта счастливее в горнем мире.

— Я постараюсь, очень постараюсь, милая пани Венцеслава, я сделаю всё, чтобы вновь полюбить эту жизнь… И, быть может, сейчас я говорю так оттого, что сейчас моя жизнь не слишком дорога мне, но я буду молить Бога о том, чтобы это не продлилось слишком долго… И, да, я верю в то, что, когда мы встретимся Там — за гранью всего и вся — он выразит мне свою величайшую благодарность за то, что мог слышать мой голос с небес.

— Ваш серебряный голос… — произнесла канонисса Венцеслава.

— Ваша внешняя хрупкость создаёт впечатление о том, что и ваше сердце сделано из тонкого хрусталя — но оно обманчиво. Вы выдержали столько испытаний в своей жизни и остались человеком, сохранив большое и доброе сердце… — сказал граф Христиан.

— О, да… — горько улыбнулась Консуэло, вспоминая, то сколько перенесла за свою пока ещё не столь долгую жизнь. — Я бы никому не пожелала такого…

— Но за это вам дарована великая любовь, которую вы пронесёте через всю свою судьбу.

— И через смерть, — добавила наша героиня.

— Вы так часто говорите о смерти… Ваши слова пугают меня, — вновь взволнованно проговорила канонисса.

— Я ещё раз скажу вам — я никогда не забуду клятвы, данной Богу, Альберту и вам. Я сдержу её. Я уйду в свой срок — не раньше. Просто я верю в то, что за гранью этой жизни я и Альберт будем вместе навек, и ничто и никто уже не сможет разлучить нас. И эта вера держит меня на этом свете. Я живу ради этой встречи. По крайней мере, сейчас для меня это так.

Спускаясь с лестницы, доктор Сюпервиль замедлил шаг, чуть опустил голову и вновь придал всему своему облику официально-почтительный и сдержанный вид, а собственным чертам — самое скорбное выражение, на какое только был способен.

Консуэло, вся семья Альберта и Никола Порпора обратили к нему свои взоры. Взгляды всех родных безвременно усопшего стали приютом ещё большей печали, нежели та, которую хранили оные до этой поры.

Оказавшись наконец в гостиной, врач не знал, как начать то, что он должен произнести. Семейным доктором месье Сюпервиль сделался не так давно, и потому, разумеется, это была первая смерть в его практике именно в таком качестве — все остальные подобные случаи при работе в больницах были редки, предсказуемы и наступали в результате заведомо неизлечимых заболеваний — но то же, что происходило с графом Рудольштадтом-младшим — не поддавалось никаким объяснениям, и потому также была непонятна и причина его столь скоропостижного ухода, и это обстоятельство добавляло ещё больше неловкости и смущения.

— Что ж, господа… Я понимаю, что в данном случае слова излишни, но я, надеюсь, что вы всё же понимаете, что я обязан известить вас о том, что… мадемуазель Консуэло… была права.

В эти секунды едва заметные искры какой-то сумасшедшей надежды навсегда погасли в глазах всех, кто стоял теперь посреди гостиной возле того места, где продолжала сидеть Консуэло, которую, конечно же, нисколько не потрясло сказанное врачом.

— Спасибо… спасибо вам… — проговорила дрожащим голосом, беря руки врача в свои и целуя их, проговорила канонисса Венцеслава, более соблюдая правила светских приличий, нежели вкладывая в них искреннюю благодарность — на последнее у неё просто не было сил. — Ваши услуги были неоценимы…

— Что вы, что вы, отпустите же… — в большом смущении поспешно сказал Сюпервиль, пытаясь ненавязчиво высвободить свои ладони, которые та в конце концов всё же оставила, — Вы не представляете, как мне жаль, что всё вышло именно так… Но, увы, мы — доктора́ — не всесильны…

— Вы сделали всё, что могли. Мы очень благодарны вам…

У Сюпервиля, невзирая на всегдашнее расположение к нему всех членов семьи Рудольштадт, были некоторые опасения насчёт того, что после потери их любимого, самого молодого родственника, они — а главным образом — графиня Венцеслава — изменят своё отношение к нему. Однако, к великому везению врача, всё осталось по-прежнему.

— Вы сделали всё, что могли. Мы видели ваши старания и невыразимо признательны вам за них. Сейчас я расплачусь с вами… Пойдёмте со мной…

— Ради Бога, пани Венцеслава, это можно сделать и завтра, — поспешно проговорил Сюпервиль, — то есть, уже сегодня утром — ведь я понимаю, что сейчас ваши мысли заняты совсем иными — очень безрадостными вещами…

— Нет, нет, этим утром нам будет и вовсе не до того, а ваш неоценимый труд заслуживает как можно более щедрого вознаграждения. В противном же случае я могу что-то забыть или перепутать… Вы приложили все свои усилия, и до прихода этого земного ангела — Консуэло — вы не покидали моего племянника ни на мгновение.

При словах «земной ангел» Сюпервиль мысленно скривился — они его покоробили.

Услышав же слова благодарности от канониссы человеку, который не заслуживал их в той степени, в коей они были ему адресованы, Консуэло едва заметно усмехнулась, но успела склонить голову — чтобы никто не мог разглядеть в её чертах это выражение — кое было бы сейчас крайне некстати.

— Пойдёмте же… — вновь повторила графиня Рудольштадт.

И врач покорно, но в большом смущении и неловкости последовал за ней.

Через очень малый промежуток времени вернувшись вместе с доктором Сюпервилем из своих покоев, канонисса Венцеслава, глядя на всех присутствующих и одновременно ни на кого — дрожащим голосом произнесла:

— Я хочу видеть моего мальчика.

Среди всеобщего молчаливого напряжения она первой набралась смелости высказать вслух то стремление, кое хотел озвучить и исполнить каждый — кроме Консуэло, вконец уставшей от переживаний, разговоров и слёз, и по-прежнему желавшей лишь одного — поскорее лечь рядом со своим покойным возлюбленным и заснуть, обнимая его — но не решался сделать ни того, ни другого.

Барон Фридрих не ожидал от этой, казалось бы, от рождения беспокойной и вообще слывущей не слишком крепкой духом пожилой женщины такого мужества.

Лицо её было бледно до самых губ, дыхание едва заметно поверхностным, но в интонации звучала непоколебимая решимость.

— Дорогая сестра… уверена ли ты в своих словах? Сможешь ли ты выдержать… — проговорил отец Альберта, положив руки на плечи своей сестры.

— Да. Именно теперь, в эти мгновения я ощущаю себя готовой к этому как никогда. Да, я испытываю страх и невыносимую горечь. И я не знаю, выдержу ли. Но я должна пойти туда сейчас.

— Да, этот час и в самом деле настал, — проговорил Фридрих Рудольштадт. — Я тоже чувствую это.

— Я пойду с вами. Я буду рядом, — тут же проговорила измученным голосом Консуэло, движимая великим состраданием к этой пожилой женщине и стремлением хоть как-то помочь ей, облегчив предстоящее испытание.

Не без усилий наша героиня поднялась со своего места.

Сюпервиль внимательно и с некоторым — впрочем, не слишком сильным, а скорее дежурным беспокойством наблюдал за ней.

— Но чувствуете ли вы себя в силах подняться, вновь преодолеть эту лестницу и опять пережить то, что вы и так перенесли с огромным трудом? — с беспокойством спросила Венцеслава у Консуэло.

— Да, в действительности — прислушайтесь к словам этой доброй женщины, что заботится о вас. Ещё несколько минут назад мне казалось, что и вы — простите меня — вот-вот отдадите Богу душу. Вы были бледны, словно покойница, — присоединился к тёте покойного графа доктор.

Когда прозвучало слово «покойница» — в глазах нашей героини сверкнул огонь праведного возмущения и ярости. Да имеет ли этот человек в своём характере хоть каплю тактичности?!.

— Я говорю совершенно серьёзно — вы выглядели именно так.

«Да что он себе позволяет?! Скоро моё терпение кончится, и я выскажу ему всё…», — пронеслось в мыслях Консуэло.

— Да и теперь ваш вид внушает мне сильное беспокойство. Не ощущаете ли вы, что у вас поднялась температура? — сказал Сюпервиль. — Разрешите… — он подошёл ближе и тыльной стороной ладони осторожно дотронулся до её лба. — Действительно. Я бы настоятельно рекомендовал вам воздержаться от излишних нагрузок — по меньшей мере в этот вечер. Вам нужен полноценный отдых.

На щеках нашей героини и вправду выступил болезненный румянец. Да и сама она чувствовала постепенно усиливающийся озноб, лицо её было бледно, а щёки разгорячены.

— Простите меня, но позвольте мне самой решить… — стараясь сдерживать себя, как можно более вежливо ответила наша героиня.

Консуэло не могла позволить себе резкий тон в разговоре с этим доктором в присутствии людей, что доверяли ему безоговорочно, чьим оплотом и надеждой он был и останется — даже невзирая на произошедшее — и, тем более, в такой момент.

— Как вам угодно, но я всё же прикажу приготовить для вас лекарство.

— Делайте, что хотите, — она вновь обернулась к канониссе, — Пани Венцеслава, я не стану заходить в комнату Альберта. Я понимаю, что родным людям умершего человека в эти моменты требуется уединение… то есть… каждый из близких желает остаться вдвоём с тем, кто уже отправился в свой последний путь — ведь я права?

— Я… я не знаю… быть может, я окажусь не готова… Это сейчас я говорю так… но что будет, когда я увижу…

— Я буду снаружи, у самой двери. Там есть банкетки — я сяду на одну из них, если вдруг вновь почувствую себя нехорошо. Вы можете позвать меня, если ощутите, что силы покидают вас.

— Да, да, я чувствую, что ваше присутствие способно укрепить мой дух. Благодарю вас, милая Консуэло.

— Но ведь мы пойдём сейчас все вместе, — сказал барон Фридрих. — Ведь так? — обратился он к графу Христиану.

— Да, да, разумеется — как же может быть иначе? — отозвался отец Альберта.

— Да, конечно, всё это — ваше дело, мадемуазель, я не могу вас заставить, но всё же я порекомендовал бы прислушаться к моим советам, — вставил наконец свой ответ врач и добавил, обращаясь ко всем, — Я пойду вместе с вами. На всякий случай.

— Да, да, конечно, с вами мне будет ещё спокойнее, — сказала канонисса. — Я как раз хотела попросить вас об этом.

Наша героиня вновь едва сдержала усмешку.

И все пятеро, что по-разному относились к покойному графу Альберту Рудольштадту, медленными шагами, подобно похоронной процессии, направились к длинной лестнице, ведущей на второй этаж. Первой шла Венцеслава Рудольштадт, за ней — отец умершего, следом — барон Фридрих, на несколько ступеней ниже — Консуэло. Шаги всё ещё давались ей с трудом, но наша героиня уже не ощущала такой сильной близости обморока, хотя перед глазами Консуэло всё ещё стояла сероватая пелена и она и до сей поры держалась за перила несколько крепче, чем делала это обычно. Предпоследним был врач Сюпервиль, не смевший поднять глаза ни на кого из родственников усопшего графа, ни, в особенности, на Консуэло — хотя и опасался, что не сможет подхватить её, если нашей героине вновь станет плохо. Шествие замыкал профессор Порпора, что поднимался в комнату графа Альберта не ради того, чтобы увидеть его безжизненное тело, но по причине волнения о состоянии той, которую считал почти своей дочерью.

Дойдя до последней ступени, Венцеслава остановилась, не осмеливаясь сделать шаг и оказаться совсем рядом со спальней горячо любимого племянника.

— Сестра, что с тобой? — с беспокойством задал вопрос граф Христиан.

— Я… я не могу решиться на это в одиночестве… — проговорила она, чуть обернувшись вниз к остальным, но после этого всё же поднялась на этаж, и стала ожидать, когда другие — и, прежде всего, Консуэло — поднимутся вслед за ней.

Комната Альберта находилась в почти в самом начале коридора, и потому графиня встала в нескольких шагах от начала лестницы.

Ближе к концу пролёта движения Консуэло становились всё медленнее. Дыхание её было сбито, а румянец на щеках стал ярче и теперь был и вовсе похож на лихорадочный, напоминая тот, что появлялся на лице её избранника во время изматывающих приступов. Наша героиня ощущала усиливающийся приступ жара.

«Господи, только бы со мной не случилось то же, что и с Альбертом, — с тревогой подумала она. — Я чувствую, что мне становится хуже, силы покидают меня. Доктор Сюпервиль был прав и на этот раз».

Когда она делала последние шаги, доктор быстро поднялся на несколько ступеней выше и и пошёл рядом с нашей героиней, так как под конец этого, вновь ставшего для Консуэло таким долгим пути походка её верно показалась врачу особенно нетвёрдой.

— Мадемуазель, я всерьёз опасаюсь за ваше здоровье. Быть может, не стоило…

Сосредоточенная на своём состоянии, она не сразу заметила рядом с собой Сюпервиля, но когда всё же увидела — то бросила на него взгляд, говоривший: «Мне не нужна ваша фальшивая забота». А вслух же сказала:

— Стоило, — в её глухом от физической слабости голосе прозвучала твёрдая уверенность.

За этим кратким разговором пролёт лестницы был наконец благополучно преодолён всеми, кто в этот вечер присутствовал в Замке Исполинов.

На несколько секунд наша героиня замерла, остановилась, немного склонила голову чтобы перевести дыхание и немного прийти в себя.

— Консуэло, что с вами? — вновь с беспокойством подошла к ней канонисса. — У вас теперь крайне больной вид…

— Я думаю, что со мной не происходит ничего особенно серьёзного и после ночи отдыха всё пройдёт, — в который раз поспешила заверить Консуэло пожилую женщину. — Мне нужно будет зайти с вами?

— О, нет, нет — просто будьте рядом — этого мне будет достаточно.

— Хорошо.

И Венцеслава медленно подошла к двери и так же несмело — словно в каком-то трансе — протянула руку к ручке.

— Сестра, тебе нечего бояться. Это же твой любимый племянник, твой Альберт.

Эти слова немного ободрили её.

— Да, Христиан, ты прав, — ответила женщина. — Я сама не знаю, что со мной. Наверное, это оттого, что я теперь знаю, что мне в моей земной жизни суждено видеть моего мальчика лишь два последних дня. А потом — кто знает, что будет потом… Встретимся ли мы в вечной жизни?.. Да и даст ли мне Господь её — зная о моём страшном грехе против искреннего сердца Альберта?..

— Ну что вы такое говорите, пани Венцеслава? — конечно же, не смогла промолчать Консуэло. — Вы — самое святое существо на этой земле.

— Нет, это звание по праву принадлежит вам. А я — всего лишь обычная, земная женщина. Да, я люблю Альберта как сына, но мне не сравниться с вами — хотя бы потому, что я не настолько проницательна и не обладаю той степенью мужества, что заложена в вас, — и графиня вновь обратила взгляд к закрытой двери. — Ну что ж, я иду к тебе, мой родной…

Она наконец решилась и повернула ручку. На несколько мгновений канонисса застыла на пороге. Консуэло увидела, как в глазах Венцеславы сначала мелькнул како-то безотчётный страх, а затем выступили тихие слёзы. Не оборачиваясь назад, пожилая женщина тихо затворила за собой дверь.

Консуэло с долгожданным облегчением опустилась на банкетку рядом с са́мой дверью, прислонившись спиной и головой к стене и закрыв глаза. Порпора робко подошёл, не смея высказать вслух просьбу о разрешении сесть рядом. Но, видя на лице своей бывшей ученицы лишь крайнюю изнеможённость и не обнаруживая ни капли возмущения, злости или раздражения в её чертах, занял место на второй половине банкетки. Наша героиня даже не подняла на него свой взгляд — у неё не было на это сил.

— Как ты себя чувствуешь, родная моя? У тебя и вправду лихорадочный вид.

— Да, я знаю, — ответила она, по-прежнему не поворачивая головы и не размежая век.

— Быть может, тебе всё-таки пойти в… Без сомнений, сегодня тебе здесь выделят комнату — так почему бы сейчас не…

Разумеется, Консуэло не хотела, чтобы профессор знал о том, как и где собиралась провести эту ночь его бывшая воспитанница. Она справедливо предполагала, что тот совершенно не поймёт её и станет тактично отговаривать, но в мыслях непременно жёстко осудит.

Поэтому наша героиня, уже не испытывая такой сильной, испепеляющей изнутри злости на того, кто лишил жизни самого родного и дорогого ей человека — всё так же утомлённо и глухо, но с заметными нотами мягкости проговорила в ответ:

— Простите, но позвольте мне самостоятельно решать, что и когда делать и как поступать. Я знаю, что вы любите меня и искренне заботитесь обо мне, но сейчас я считаю своим долгом быть рядом с этими людьми.

— Но я вижу, что тебе тоже нужна поддержка и вижу, как плохо ты чувствуешь себя.

— Вы же слышали, что я сказала? Одна ночь отдыха — и всё пройдёт, — хотя, Консуэло была совершенно не уверена в этом и боялась, что к тому времени, когда все из близких её возлюбленного смогут остаться наедине с тем, кого каждый из них любил больше своей жизни — её придётся уносить из этого коридора на руках.

— Как знаешь, родная моя…

И Порпора занял ту же позу, что и его бывшая подопечная — он лишь не закрыл глаз — и погрузился в свои мысли.

Барон Фридрих медленно ходил взад и вперёд по узкому коридору, прижав кулак ко рту — словно пытаясь сдержать слёзы. Нашей героине было от этого несколько неловко, Консуэло хотелось сказать этому человеку, чтобы он не стыдился своих чувств, но из почтения она сдерживала себя.

Граф Христиан сидел с другой стороны, опустив руки локтями на колени, склонившись, закрыв глаза и приложив ладони в виде треугольника к губам и носу — было видно, что он также пытался справиться с новым приступом рыданий.

Гет

PG-13

В процессе

4

Горячая работа!

0

Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница

Миртеа

автор

Серия:

Главные герои — те же, что и в каноне (фандом по дилогии "Консуэло" Ж. Санд — Альберт и Консуэло)

Пэйринг и персонажи:

Консуэло/Альберт Рудольштадт, канонисса Венцеслава, Граф Христиан Рудольштадтский, Никола Порпора

Размер:

планируется Миди, написано 43 страницы, 12 частей

Жанры:

Hurt/Comfort

Ангст

Психологический ужас

Психология

Романтика

Трагедия

Предупреждения:

Неторопливое повествование

Отклонения от канона

Посмертный персонаж

Смерть основных персонажей

Упоминания самоубийства

Частичный ООС

География и этносы:

Чехия

Заболевания, расстройства и фобии:

Вымышленные заболевания

Заболевания

Обмороки

Смертельные заболевания

Занятия и профессии:

Врачи

Свидетели

Исторические периоды и события:

XIX век

XVIII век

Отношения:

Семьи

Ссоры / Конфликты

Свободная форма:

Галлюцинации / Иллюзии

Горе / Утрата

Одиночество

Погода

Пожилые персонажи

Предательство

Пророчества

Прошлое

Прощение

Разговоры

Разлука / Прощания

Слезы

Философия

Сеттинг:

Замки

Тропы:

Лебединая верность

Формат:

Под старину (стилизация)

Описание:

В этой версии Альбе́рт умирает на руках у Консуэло, дело не доходит до венчания. Как сложится судьба нашей героини?

Примечания:

Читать вместо начала — гла́вы I — IV фанфика https://ficbook.net/readfic/019339da-e537-7cd3-abee-34bf3f665b66.

Первая глава данного фанфика для "понятности" некоторых моментов представляет из себя IV главу того же фанфика — https://ficbook.net/readfic/019339da-e537-7cd3-abee-34bf3f665b66, а вторая — фрагмент его V главы.

Дополнительные персонажи:

Барон Фридрих — дядя Альберта

Месье Сюпервиль — семейный доктор

Рудольштадтов

Ванда Прахалиц — мать Альберта (в этой версии она умерла, но упоминается в произведении).

Посвящение:

Альберту и Консуэло.

Публикация на других ресурсах:

Разрешено с указанием автора и ссылки на оригинал

Управление работой:

Редактировать шапку

Добавить часть

Перейти в статистику

Продвижение:

Добавить в «Промо»

Добавить в «Горячее»

Добавить обложку

Поделиться:

Telegram

Вконтакте

Twitter

Скопировать ссылку

Награды от читателей:

Пока нет

Назад

Вперёд

Глава XI. Сидя у спальни Альберта, Консуэло чувствует сильное недомогание, но не принимает помощь. Врач даёт приказ готовить для неё спальню. Никола Порпора обнимает Консуэло как родную дочь

21 декабря 2024 г. в 01:36

Проходили минуты. Все собравшиеся у спальни умершего Альберта Рудольштадта, сохраняли своё прежнее положение — отец и дядя усопшего пытались сдерживать плач, что всё же прорывался краткими приступами, Консуэло сидела на своём месте, погружаясь в полусон, профессор Порпора время от времени смотрел на свою бывшую ученицу, пытаясь понять, в каком состоянии она находится, как чувствует себя и что происходит в её мыслях, а врач Сюпервиль в некоторой неловкости неспешно ходил взад и вперёд поодаль.

Но внезапно, в одно из мгновений, Консуэло, нахмурив брови, не открывая глаз, крепче сжала ноги и руки, что были сложены под грудью и проговорила едва слышно:

— Господи, как же холодно… — она не хотела никого беспокоить и обращать внимание на своё недомогание — эти слова вырвались у нашей героини помимо воли и теперь Консуэло очень жалела об этом.

Её голос был похож на голос человека, находящегося в полубессознательном состоянии и начинающего бредить.

Учитель тут же очнулся от своих раздумий, открыл глаза и, повернувшись к нашей героине, положил руки на её плечи.

— У тебя начинается лихорадка. Нужно, чтобы тебе срочно приготовили комнату.

Тут подоспел и доктор. Он услышал слова и тон нашей героини, проговорил, обращаясь к Порпоре:

— Позвольте… — и, когда тот послушно отстранился — склонился над Консуэло, ещё раз дотронулся рукой до её лба. — Вы меня слышите?

Консуэло открыла глаза.

— Да. Прекрасно, — несмотря на слабость, что испытывала наша героиня, в интонации её звучала жёсткость.

— Да вы же вся горите. У вас сильный жар. Вам срочно нужно лечь в постель. Сейчас я распоряжусь об этом и скажу, чтобы приготовили ещё одну чашку того же травяного снадобья.

— Нет, — твёрдо ответила наша героиня.

— Вы хотите отправиться вслед за.? Простите, но ваше поведение можно объяснить только таким образом.

— Да, — Консуэло тут же осеклась.

— Господи, дитя моё, что ты такое говоришь?! — в испуге промолвил Никола Порпора.

— То есть… нет, конечно же нет. Я хотела сказать — «нет». А то же, что прозвучало — просто следствие моего недомогания.

— Вот, видите — вы уже начинаете бредить. Вам срочно нужно устроить постельный режим. И сейчас я займусь этим.

— Родная моя, прошу тебя, послушай господина Сюпервиля, если не хочешь слышать меня — ведь он же всё-таки врач.

— Я сказала — нет, — повторила Консуэло. — Можете делать всё, что хотите, но я не лягу в постель. Я останусь здесь.

— Да что же это такое… Я иду отдавать приказание приготовить комнату в самой тёплой части замка, — и Сюпервиль с твёрдым намерением направился в сторону лестницы.

— Вы можете делать всё, что хотите, — промолвила она. — Но вы не заставите меня пойти туда силой.

— Если потребуется… — начал было врач, обернувшись, но вовремя осёкся увидев, как глаза нашей героини слабо сверкнули — этой кратковременной вспышки хватило, чтобы он не продолжил свою фразу.

— Вы действительно способны на такое? — нахмурив брови и устремив на доктора свой уничтожающий, полный презрения взгляд, произнесла наша героиня.

Разумеется, Консуэло не верила его словам — в её тоне звучала неприкрытая ирония.

И врач, более не отвлекаемый ничем, решительно пошёл к пролёту, ведущему в гостиную.

А нашу героиню уже била едва заметная дрожь.

— Милая моя Консуэло, тогда позволь мне хотя бы обнять тебя, чтобы согреть. Мне больно смотреть, как ты страдаешь, — сказал учитель, протянув руки, чтобы положить их на грудь своей бывшей воспитанницы.

И она как-то бессознательно, безотчётно — будто только что родившийся, ещё слепой детёныш — прижалась к нему — словно ребёнок к родному отцу, к самому родному человеку, и положила голову на грудь этого пожилого мужчины, на несколько лет заменившего ей того самого отца, коего она никогда не знала.

— Подожди… Я попрошу, чтобы принесли шаль — ведь ты дрожишь всё сильнее. Господин Фридрих, — обратился профессор к проходившему в этот момент мимо дяде графа Альберта, чуть подняв руку, чтобы обратить на себя внимание, — прошу вас, не сочтите за труд — дайте поручение прислуге принести покрывало, или одеяло, или… что-нибудь в этом роде.

— Да, да, конечно, сейчас… — и барон, не выходя из своеобразного транса, медленными шагами, словно во сне, направился вниз по лестнице.

А тем временем учитель пения вновь обратился к нашей героине:

— Родная моя Консуэло, скажи же мне ещё раз — чтобы я мог вполне увериться — ты ведь и вправду оговорилась, ответив утвердительно на вопрос… Ты ведь действительно ничего не хочешь сделать с собой?

— Да нет, нет, же учитель, Господи, как же вы могли такое подумать…

— Как же я испугался за тебя, моя милая…

Никола Порпора целовал Консуэло в лоб и виски и гладил по волосам, полностью скрывшим её лицо, а наша героиня инстинктивно не отпускала учителя из своих объятий. И так Консуэло действительно удалось немного согреться, и дрожь её чуть успокоилась. Наша героиня вновь незаметно для себя ощутила, что погружается в полусон — но на сей раз в нём было гораздо больше безмятежности и какого-то целительного умиротворения — казалось, совершенно не соответствующего тому, горю, что случилось в жизни Консуэло, однако призванного подарить её изнеможённым душе и сердцу хотя бы краткий отдых.

Венцеслава медленно подошла к постели своего покойного племянника и села на мягкое одеяло, опустив глаза на тонкие, изящные, строгие черты умершего Альберта Рудольштадта, приобретшие теперь, казалось, какое-то серьёзное выражение. Руки его лежали поверх одеяла и, несмотря на свою бледность, ещё были нежными и хранили часть тепла.

— Боже мой, мне кажется, что ты просто спишь. Разве что эта небывалая, непривычная бледность — но даже она кажется мне такой естественной. Я уже привыкла к ней. В течение твоей жизни я не однажды видела, как твои черты становились почти бескровными, а выражение лица — непроницаемым, каменным. Но сейчас моё сердце греет то, что я не вижу в твоих чертах ни следов лихорадки, ни агонии — тех страшных мук, что ты пережил перед смертью. Тогда я понимала, что что-то мучает тебя, но ты никогда не говорил мне об этом. И тем самым ты не позволял помочь себе. Но сейчас я думаю, что не смогла бы этого сделать — ты и я имеем слишком разные натуры, и не способны понять друг друга до конца. Я вспоминаю, каким ты был ещё два дня назад, как страшно изменился твой облик. Ты понимал, что пугаешь нас, и потому каждый день проводил с нами всё меньше времени, стараясь не смотреть нам в глаза. Но одновременно и силы покидали тебя. Ты чувствовал себя беспомощным. Твоя жизнь была закончена, ты больше не видел в ней смысла. Теперь я могу представить, чего стоило тебе подниматься каждое утро с постели, приводить себя в порядок и спускаться к нам. Ты любил нас, но с каждым днём у тебя было всё меньше и меньше физических и моральных сил на это. Господь словно готовил меня, готовил всех нас к тому, что случится. Но мы так отчаянно не хотели верить в это, думать об этом, не хотели принимать. Мы все так любим тебя. Ты был и остаёшься для меня вместо сына. Я отдавала и буду отдавать тебе всю свою любовь, я буду помнить о тебе каждое мгновение своей жизни. Я заботилась о тебе так, как могла, отдавая всё самое лучшее, старалась радовать тебя, угадывая твои желания. П Я надеюсь на то, что у меня хотя бы когда-нибудь это получалось. Когда тебе не исполнилось пятнадцать лет — ты начал интересоваться художественной литературой. На каждый день рождения я дарила тебе книги. Я видела, с каким упоением ты читал их. Уже тогда ты забывал обо всём на свете в тишине своей спальни. Мне кажется, что со временем, с годами я смогла лучше понимать твои сердце и душу — хотя ты никогда не позволял проникнуть глубже — как будто бы намеренно выстраивая границы из холодного молчания — в то время, когда нуждался в поддержке и помощи самых близких людей, которые не могли дать тебе этого. Но я пыталась, поверь мне — пыталась всеми своими силами. И я не виню тебя — ведь ты был таким ранимым. И таким сильным одновременно. Я не могу представить себе, что ты переживал во время своих приступов — всё казалось тебе таким реальным! Столько страха и боли было в твоих рассказах! Я так живо представляла себе все эти картины! И мы ничем не могли помочь тебе. Пусть же в раю к тебе приходят только счастливые сновидения. Когда ты войдёшь в ворота эдемского сада — тебя встретит твоя мать — покойная Ванда Прахалиц. А через время же — через десятки земных лет — к тебе придёт Консуэло, и вы воссоединитесь вновь, и никто не станет вам мешать. Но все мы — я, твой отец и дядя, вероятнее всего, уйдём из этого мира раньше — если только в земном странствии с ней ничего не случится — как же опасна жизнь цыган, бродячих артистов и музыкантов! Я слышала множество историй о том, как на них нападают, и я благодарна Всевышнему за то, что он сохранил ту, которая приняла твой последний вздох. Но я знаю, что ещё не однажды увижу тебя в этом, земном мире. Но на это у меня останется всего лишь один день. Быть может, твоя душа слышит меня — если она ещё здесь — я буду верить в это. Мне кажется, что я чувствую её — но как жаль, что я не могу её увидеть… Быть может, человеческий дух, покинув бренное тело, становится ещё более уязвимым для случайно и намеренно причиняемых ран, и скрыв его от меня, ты защищаешь своё сердце, уже готовое навсегда взлететь в необозримую высь, от исчезновения. Прости же нас за всё. Мы безмерно виноваты перед тобой и безмерно раскаиваемся. Это позднее, бессильное, невыразимое, горькое раскаяние будет преследовать каждого нас до конца дней. Сейчас, когда я вижу твои неподвижные, суровые черты — мне кажется, что ты отказываешь мне в своей милости. Но я чувствую, что должна верить, что это не так — ведь я не могу лицезреть твою душу. У тебя доброе сердце, и ты любишь всех нас и понимаешь, что мы во многом слабее тебя, и в этом ты не похож на нас. Да, ты мог быть жёстким, и порой даже жестоким, но я знаю, какой ценой давались тебе те слова и действия — ибо твоё сердце не таково. Тебе приходилось быть таким — потому что только так ты мог отстоять своё право быть с той, кого ты любил — и любишь — больше жизни. Теперь я понимаю, что это было твоим священным правом. Такие люди как ты, имеют его от рождения. И было грехом препятствовать тебе в этом. Но ты был и счастлив в своей, такой до обидного, до слёз короткой жизни — но только это счастье продлилось всего лишь несколько месяцев. Можно ли сложить их в год? Я не знаю — мне кажется, что тогда их не хватит… Ты встретил свою любовь — ту любовь, которой был достоин — теперь я также понимаю это. Сейчас я без колебаний, без единой секунды раздумий была бы готова одобрить брак между вами, была бы готова согласиться на всё — только бы ты был жив. Никто из нас не стал бы препятствовать вашему счастью. У вас могли бы родиться прекрасные дети, что стали бы воплощениями самой добродетели, — как и их родители. У них были бы тот же острый ум и те же чудесные дарования, что смогли бы реализоваться наилучшим образом благодаря прекрасному наставничеству людей, роднее коих у них они не имели бы в целом свете. Как жаль, что теперь этому не суждено случиться уже никогда… Ты покинул этот мир в возрасте Иисуса Христа, и это так символично… Да, да, это совсем не случайно. Но мне хочется верить в то, что твоя смерть была не столь мучительна. Ты был так талантлив и умён! Я восхищалась и всегда буду восхищаться тобой! Ты так много знал! Мне всегда было так жаль тебя, когда ты часами сидел над книгами, но я не смела. Ты мог бы стать прекрасным преподавателем, которого студенты слушали бы, забывая о времени, или учёным-историком… Когда я видела, как ты в тишине своей — вот этой самой спальни — часами сидишь за книгами — мне было так жаль тебя, но я смела отвлекать тебя, видя, как ты захвачен сюжетом или какими-то новыми познаниями, что открываются тебе. Ты не замечал ничего вокруг… А может быть, ты мог бы стать музыкантом. Консуэло рассказывала мне о том, как ты играл на скрипке в том страшном подземелье… Я не слышала твоей игры, но у меня нет оснований не верить этой чудесной девушке. Да, она говорила мне, что ты музицировал, но она могла бы научить тебя этому — у неё бы получилось это без труда. Я не прощаюсь с тобой, с твоей душой. То, что я вижу перед собой — лишь напоминание о земном воплощении. Ты больше не будешь мучаться. Быть может, твой дух уже взирает на меня с непредставимой высоты и ты испытываешь горечь оттого, что не можешь ответить мне, сказав о своём прощении. Но, прошу тебя — дай мне хотя бы знак, что мои слова долетели до твоего сердца, что уже унеслось в райские кущи. Я лишь желаю твоему земному облику, чтобы он упокоился с миром. В любом своём состоянии ты был очень красив, и эта красота всегда восхищала меня. Такой же прекрасной была и твоя душа. Ты должен был умереть через много десятков лет — в один миг с твоей избранницей — чтобы не знать ни мгновения страданий — из одного рая попасть в другой.

Она протянула дрожащую ладонь к виску Альберта. Но что-то остановило канониссу — какой-то безотчётный страх. Графиня не смогла прикоснуться к его мертвенно бледной коже. Но это было не то чувство, что заставляет бежать. Оно граничило с осторожностью и почтением.

Но Венцеслава — хотя и с трепетом — смогла взять руку племянника в свои ладони и поднести их к губам.

— До встречи, мой родной…

И она бережно опустила его безжизненную руку на мягкую ткань белоснежного одеяла.

И она медленно, при каждом шаге оборачиваясь к постели усопшего молодого графа, пошла к выходу.

В последний раз оглянувшись на своего племянника, графиня повернула ручку двери.

А тем временем — пока канонисса Венцеслава говорила со своим покойным племянником — уставшая и измученная всё усиливавшимся недомоганием Консуэло, казалось окончательно погрузилась в сон в объятиях своего учителя. Тело её наконец совершенно расслабилось. Наша героиня продолжала тихо дрожать в полусне, но это был уже не столь сильный, но едва заметный тремор, ощутимый лишь при прикосновении руками Николы Порпоры, которому удалось наконец немного согреть Консуэло. Он не смел тревожить свою бывшую воспитанницу, и, бережно, нежно и мягко обняв нашу героиню двумя руками за плечи, сидел неподвижно, боясь нарушить этот хрупкий покой. Пожилой мужчина осторожно поцеловал Консуэло в лоб, сплошь скрытый тёмными, вновь спутавшимися волосами, к которым после прижался щекой и проговорил чуть слышно:

— Бедная моя девочка, как же ты страдаешь. И как же хорошо, что Морфей пленил тебя — пусть хотя бы ненадолго… Но я был бы счастлив, если бы ты вот так забылась до самого утра — потому что для завтрашнего дня тебе понадобятся силы — как и всем этим несчастным людям. Да и мне — чтобы я мог без слёз смотреть на то, как это горе готово сжить тебя со света.

А между тем со стороны гостиной, на лестнице, Порпора увидел доктора Сюпервиля, что приближался с чашкой дымящегося травяного отвара с уже знакомым ароматом букета разнотравья в одной руке и плотной тёмно-красной длинной шалью с бахромой и скромным, но красивым, изящным, тонким узором, имитирующим золотую нить, в другой. Увидев издалека, в каком положении теперь находится та, к коей он питал смешанные чувства, врач замедлил свой шаг — дабы ненароком не разбудить нашу героиню, коей, как правильно заключил — всё же овладела целительная дремота.

— Я распорядился приготовить для мадемуазель спальню, — почти шёпотом проговорил Сюпервиль, подойдя к тому месту, где устроились эти два теперь по-своему несчастных человека — обратившись к учителю.

Он, стараясь не издавать лишних звуков, поставил чашку на небольшой столик, стоявший рядом с банкеткой, вернулся к нашим героям и, вновь, немного наклонившись и глядя в глаза Порпоре, негромко произнёс:

— Я надеюсь, вы понимаете, что этой юной особе нужны хороший отдых, а впоследствии и лечение. И в связи с этим, я смею спросить — не будете ли вы против, если я возьму мадемуазель на руки и отнесу в покои, как нельзя лучше подходящие для…

Но тут Консуэло медленно зашевелилась, пытаясь убрать с лица волосы и поднять голову с плеча своего бывшего наставника.

— Что?.. Учитель, пани Венцеслава ещё в спальне…

— Да, да, моя родная, она ещё не выходила, — ответил педагог, угадав окончание вопроса нашей героини, с состраданием и жалостью глядя на её утомлённые черты.

В голосе его звучало сострадание.

Затем Консуэло не без усилия подняла голову на доктора:

— Я не уйду отсюда до тех пор, пока вся семья Альберта не побывает в его комнате.

— Но, мадемуазель, вы сейчас так слабы… Я думаю, вы чувствуете, что ваше состояние ухудшилось. А если вы будете продолжать проявлять упрямство — мне не останется ничего другого, кроме как поверить в то, опрометчиво сказанное вами слово.

— Послушайте, месье Сюпервиль — вы только зря тратите время, пытаясь убедить меня совершить то, чего я категорически не собираюсь делать.

Консуэло смотрела на него красными глазами с опухшими веками, в которых по-прежнему блестели следы слёз, и которые она толком не могла открыть.

— Но…

Порпора печальным и просительным взглядом смотрел в глаза своей бывшей воспитанницы. Но все уговоры были бесполезны.

— Я останусь здесь, — уже с более твёрдой интонацией в который раз проговорила она.

— Хорошо, мадемуазель. Пусть будет по-вашему, но тогда избавьте меня от ответственности за последствия. И тогда выпейте хотя бы ещё одну чашку травяного снадобья. Оно полезно как после столь бурных нервных проявлений, так и после той дремоты, что всё же одолела вас — чему я был несказанно рад. Она принесла вам хоть какое-то облегчение.

С этими словами врач вновь направился к столу, взял чашку и подал нашей героине, которая сидела теперь, опять прислонившись к стене — учитель осторожно выпустил Консуэло из своих объятий. Врач проследил за тем, чтобы наша героиня не выронила посуду из чуть трясущихся пальцев.

— Проследите за тем, чтобы она выпила всё, — сказал Сюпервиль педагогу. — И накройте её, чтобы хоть как-то согреть эту своенравную особу, что не желает принять искреннюю заботу и понять, что мы желаем ей лишь добра, — отдавая Порпоре шаль, доктор выразительно посмотрел на Консуэло, — при этих словах Сюпервиль выразительно посмотрел на последнюю, — это мне передал барон Фридрих. Он сейчас в гостиной и сказал, что ему нужно уединиться, что он желает ненадолго отстраниться от этой, слишком тягостной для него атмосферы и что он скоро вернётся сюда. А я отлучусь на несколько минут, — и вновь удалился в сторону лестницы.

По причинам всё той же робости ввиду понимания духовного и душевного превосходства над ним нашей героини, Сюпервиль не решился укутать Консуэло своими руками.

Порпора встал со своего места и нагнулся к ней, держа в руках шаль.

— Родная моя, позволь мне…

Консуэло немного отстранила спину от стены и он положил шаль на её плечи, а затем пропустил её под руками нашей героини. И Консуэло вновь тяжело облокотилась о стену.

Она сделала несколько глотков из кружки, в то время как Порпора продолжал неотрывно смотреть на свою бывшую ученицу.

Казалось, что напиток тотчас же немного ободрил её и прояснил взгляд, сделав его прозрачнее и ярче.

Наша героиня поставила чашку на колени, и в глазах её, прояснившемся лишь на несколько мгновений, сквозь утомление болезни вновь проступила печальная задумчивость.

Педагогу по пению захотелось вновь немного отвлечь Консуэло от этих тяжёлых раздумий, и он промолвил:

— Врач сказал, чтобы ты…

— Ради Бога, учитель… Хотя бы вы не указывайте мне, что я должна делать. Я физически не в силах выпить всю чашку — именно из-за плохого самочувствия — иначе же всё её содержимое выйдет из меня наружу.

— Как знаешь, родная моя… Иди ко мне...

Консуэло вновь положила голову на плечо Николы Порпоры, но не закрыла глаза, и стала смотреть в пустоту противоположной стены. И во всём коридоре вновь воцарилось тягостное молчание, прерываемое лишь редкими тихими судорожными вздохами отца умершего графа Альберта Рудольштадтского.

Но не прошло и нескольких минут, как ручка двери спальни Альберта медленно повернулась и дверь её так же медленно отворилась.

Услышав эти звуки, Консуэло тут же встрепенулась, очнувшись от своих горьких мыслей, ввиду слабости так скоро как могла подняла голову от плеча своего учителя и обернулась назад.

В проёме показалась сгорбленная фигура графини.

— Пани Венцеслава, как вы…

— Всё хорошо, дитя моё… Со мной всё хорошо… Мне просто нужно ненадолго присесть… — проговорила пожилая женщина как-то механически и медленно, словно находилась в каком-то тумане, за какой-то стеной, что отгораживала её от реальности — проходя мимо нашей героини, не остановившись и даже не глядя на Консуэло, и, быть может, даже не вполне понимая, с кем говорит и какие слова произносит.

Графиня Венцеслава не смотрела ни на кого из присутствующих и не хотела говорить ни с кем. И Консуэло не обижалась на канониссу — пережив подобное, всякий человек невольно забудет о такой вещи, как ответный взгляд во время беседы, казавшейся теперь мелочью, не стоящей внимания. И главным, о чём она подумала, было то, чтобы эта горькая, невосполнимая потеря не оказала слишком пагубного действия на нервы пожилой женщины и оставила невредимым её рассудок.

Барон Фридрих хотел было помочь своей сестре дойти до противоположной стены коридора и сесть на банкетку, но в этом не было необходимости — графиня лишь как-то инстинктивно, безотчётно взяла его руку, обнявшую её плечи, в свою — казалось, даже не замечая своего брата, не понимая ясно, кто рядом с ней — но всё же это явилось несомненным символом близости и поддержки — и так они прошли несколько шагов.

А тем временем тело нашей героини начал сотрясать новый приступ дрожи — ей стало ещё холоднее — так, что этот тремор теперь передавался и голосу Консуэло, и она, как ни старалась, уже никакими усилиями не могла скрыть этого.

Взгляд Консуэло вновь начала застилать туманная пелена, она почувствовала, что погружается в какой-то полубред, но неимоверным усилием воли вернула себе ясное сознание и смежавшиеся веки и подняла начавшую опускаться голову. Она должна быть рядом с семьёй её возлюбленного — ведь, несмотря на то, что они невольно сделали с её избранником — она любит их. И они действительно хорошие люди. Да, они находились в плену своих убеждений, что были внушаемы им в течение поколений — но каждый из них был уверен, что действует во благо любимого сына и племянника. Тем самым они не желали Альберту ничего плохого, но напротив — хотели лучшего будущего и безупречной репутации. Но сейчас, поняв и осознав свою вину, они уже не единожды раскаялись во всём — наша героиня читала это в их глазах и выражениях лиц. И сейчас они слишком слабы и потрясены — она не может оставить их.

«Господи, неужели Ты решил вот так же взять и мою жизнь? Но как же обещания, что я дала Тебе и Альберту? Как же Ты можешь противоречить Своей Собственной воле? Или Ты разуверился во мне, посчитав меня слабой, неспособной к дальнейшей жизни? Но почему? Разве же есть моя вина в том, что сейчас я не чувствую в себе ни сил, ни желания к продолжению своего пути? Ведь должно пройти время — об этом мне говорил мой избранник, и я верю ему. И разве же Ты так же не даёшь его ослабленным душам? Я готова собрать всю силу своего духа и ждать, когда минует эта тёмная ночь моего сердца. Но если Ты — вопреки его словам, всё же решил забрать меня — то не заставляй меня томиться слишком долго. Позволь мне воссоединиться с моим возлюбленным как можно скорее — ведь он ждёт меня. Но скажи же — чем мы оба заслужили такую страшную смерть? Каковы наши грехи, за которые Ты так беспощадно покарал Альберта и теперь наказываешь меня? Сколько раз в своей жизни, претерпевая сердечные муки, я задавала Тебе этот вопрос и не получала ответа — коего, как подсказывают мне мои чувства — не будет и сейчас. Сколько мы оба страдали в своей судьбе, и вот, теперь ты отнял у меня того, в ком был заново обретённый смысл моего существования. Да, мои сомнения о том, что я чувствую к Альберту, граничили с малодушием, с каким-то безотчётным, по сути своей беспричинным, обманчивым страхом перед ним, и это явилось чудовищным преступлением против души этого святого человека — я не смогла преодолеть его тогда, когда ещё можно было бы не навлекать на себя Твой гнев — когда я находилась рядом с ним — твёрдо отвергнув попытки Андзолетто вернуть меня — и сейчас я с чистым сердцем готова признать это. Я раскаялась в отсутствии достаточного мужества и воли тотчас же, когда услышала о том, что Альберту грозит смерть, и думала, что Ты услышал мою душу. Но почему, почему это оказалось не так? Ведь Ты видишь — я честна и открыта перед Тобой. Или же Ты против того, чтобы сейчас я была рядом с этими людьми? Но почему? В чём они так непростительно согрешили, что недостойны моего присутствия рядом? Ведь даже я чувствую, что когда-нибудь эта горечь и боль, что живут в моей душе, пройдут, и я перестану питать всякое неприятие к каждому члену этой семьи. Вера в Тебя учит доброте и прощению. Так почему же Ты не согласен с предстоящими велениями моего сердца, коим непременно суждено сбыться? Ты был слишком жесток к ним. И к моему возлюбленному. Зачем Ты до конца дней мучил его этими страшными видениями и порой делал свидетелями тому эту добрейшую женщину и её братьев, а после, подарив ему такую короткую жизнь, и столь мучительно и безвременно забрал, вырвав его сердце из этого мирп, и тогда не оставив душу Альберта в покое и умиротворении, но доведя до агонии и ужаса? Такому человеку как мой избранник, не должно было бояться смерти. Перед окончанием своих дней — через несколько десятилетий — он должен был предвкушать вечную жизнь в раю. Мы должны были умереть в объятиях друг друга. Так где же Твоя милость и Твоя справедливость? И неужели же все родные моего возлюбленного, заодно с ним самим — столь великие грешники?! Нет! — и я тому свидетель! Я вижу, что каждый из близких моего любимого человека раскаивается во всём. Так пощади же и меня — не сжигай в том же огне, в коем, словно в преисподней, сгорел Альберт Рудольштадт, и тем самым — в виде моей поддержки — яви своё милосердие этим прекрасным людям. Вера моя пошатнулась, я не понимаю Твоей воли в отношении всех нас, но всё же сейчас я предаю себя в Твои руки, но буду молиться о том, чтобы у меня достало сил провести здесь столько времени, сколько будет нужно — ибо в этой жизни мне больше не на кого уповать, и Ты был и справедлив ко мне, подарив вечную и истинную любовь, которую я буду нести через всю жизнь, через весь свой вечный путь по этой земле. Я стану просить Твоей помощи в постижении путей, коими шла Твоя мысль, когда Ты готовил нам эти испытания, но полагаю, что этого не случится даже в ближайшие годы… И, тем самым, сердце моё в смятении, но ещё не потеряло опору».

Порпора, почувствовав, что его бывшей ученице стало хуже — сильнее прижал бедную Консуэло к себе, чтобы помочь ей ещё хоть немного согреться и облегчить её физические и душевные страдания, но ощущал, что теперь это мало помогало той, кого он любил как свою дочь.

— Родная моя, теперь мне становится по-настоящему страшно не только за твоё здоровье. Как бы тебе и вправду не слечь… Быть может, всё-таки ты пожалеешь себя и отправишься туда, куда сказал…

— Нет, — вновь постаралась как можно твёрже ответить наша героиня, но голос её теперь звучал слабее, нежели ещё несколько минут назад. — И об иных причинах тому — если вам мало того, что мной руководит стремление помочь всем этим людям — вы узнаете позже. Но узнаете непременно. Это будет неизбежно, — последние фразы Консуэло проговорила уже с большим напряжением, едва переводя дыхание.

— Хорошо, моя родная — воля твоя. Только, прошу тебя, не волнуйся так. Не говори больше ничего — не лишай себя последних сил.

Никола Порпора понимал, что его бывшая воспитанница ни за что, в любом состоянии не покинет этот коридор и не ляжет спать — даже находясь в полуобморочном состоянии — только если сознание совершенно изменит ей; и он как-то интуитивно понимал, что на это у неё есть и иные причины, о которых он не знал, но по которым это приобретает для неё ещё большую значимость.

Консуэло не хотела сейчас находиться в другом месте и потому, что, ведь там, за стеной, лежал Альберт Рудольштадт, ушедший в свой последний путь, или, если говорить вернее — его воплощение, кое привыкла она видеть в этой, земной жизни, и, в свою очередь, потому, быть может, там же ждала нашу героиню его душа, с которой наедине она останется на всю эту ночь, и Консуэло чудилось, что она ощущает её присутствие. И последняя причина, если бы наша героиня призналась самой себе — была самой важной, по которой она не могла сейчас уйти отсюда.

Когда канонисса дошла до противоположной стены коридора и медленно и тяжело опустилась на банкетку — её взгляд оказался прямо напротив взгляда нашей героини, и в чертах пожилой графини отразились ещё большая печаль вместе испуг.

— Дитя моё, что же с вами происходит? Я вижу яркий лихорадочный румянец на ваших щеках, и это заставляет меня испытывать страх за вашу жизнь. До чего же довело вас это страшное горе… Как же вы всё ещё можете сидеть здесь, находясь в сознании? Я слышала, что господин Сюпервиль распорядился, чтобы для вас приготовили самую тёплую постель. Так почему же вы не ляжете? Я слабее сердцем, нежели мои братья, и я уверена, что они выдержат это нелёгкое испытание и без вашего нахождения рядом — ведь они всё-таки мужчины — хоть и уже весьма почтительного возраста. И нам довольно было бы и того, что вы сидели вот здесь, на этом месте ещё так недавно — ваша светлая энергия ещё долго будет ощущаться в этой части замка, и сейчас я говорю совершенно серьёзно.

— Прошу вас, не волнуйтесь за меня, любезная пани Венцеслава. Сейчас вы должны думать о собственном самочувствии. А я останусь здесь, потому что люблю всех вас и имею искреннее стремление оказать вам свою посильную помощь в виде присутствия рядом и сопереживания. После я смогу позаботиться о себе — ведь я взрослый человек и могу отвечать за себя. Я буду в состоянии сделать для себя всё необходимое. Меня очень трогает ваша забота, и я благодарна вам за неё, но, поверьте — мне будет гораздо легче, если я поступлю так, как считаю нужным.

— Как знаете, дитя моё… Но в свою очередь и я прошу вас не тревожиться обо мне. Я дождусь, когда Фридрих и Христиан… я надеюсь, что вы поняли меня… пожелаю им доброй ночи и пойду спать. И мне так же очень хочется верить в то, что эта ночь будет доброй и для моих братьев, которые уверуют в рай для сердца Альберта.

— Да, да, именно, об этом я и хотела вас попросить. Пусть эта ночь будет спокойной для вас. У меня нет сомнений в том, что душа Альберта уже долетела до райских кущ.

— Я спокойна — потому что знаю, что мой дорогой племянник сейчас в саду Эдема — ибо Господь никоим образом не мог поместить его ни в ад, ни в лимб. Мне лишь необходимо время, чтобы свыкнуться с тем, что я никогда больше не увижу его рядом.

В это время на лестнице показался граф Христиан.

— Мы все больше никогда не увидим нашего дорого сына и племянника, — сказал он, подойдя к канониссе и положив руку на её плечо.

Затем брат Венцеславы подошёл к барону Фридриху, который поднял на него заплаканный взгляд

— Быть может, ты…

— О, нет, нет… Настала твоя очередь. И, к тому же, я ощущаю, что мне до сих пор не достаёт мужества…

Невзирая на плохое самочувствие, Консуэло захотелось обнять этого пожилого мужчину. Его слёзы были тихими, но казались самыми горькими из тех, что проливались здесь — если только не грех сравнение чувств людей в подобных случаях, и пусть же, коли это так — Господь простит его автору.

— Что ж… — пожилой мужчина негромко вздохнул — можно было заметить, что он собирается с духом, — настала моя очередь.

Сделав несколько шагов до двери спальни сына, слегка опустив голову и взгляд куда-то вниз, он положил руку на плечо Консуэло, и, промедлив у двери несколько мгновений, также медленно отворил её, остановился на один миг и, войдя внутрь, обернулся и тихо затворил её за собой. Почему-то наша героиня не посмела поднять взгляд на убитого горем отца и продолжала сидеть, смотря перед собой вникуда в каком-то — пусть не очень сильном, но смятении, раздумывая, стоило ли ей сейчас встречаться глазами с графом. И всё же через несколько мгновений она успокоилась, придя к заключению, что поступила верно. Не нужно было лишний раз ранить сердце, которому сейчас больнее всех. Большую боль могла испытывать лишь графиня Ванда — будь она сейчас жива. И, быть может, пусть такая ранняя — смерть этой женщины явилась для неё благом — иначе её душа могла бы разорваться от этой невозвратной потери.

Войдя в спальню сына и сделав несколько медленных шагов, граф Христиан остановился, а затем всё же решился подойти вплотную к постели Альберта.

Встав рядом с кроватью, он не знал, с чего начать, что сказать — да и стоит ли вообще что-то говорить; и не решался сесть на белоснежную простынь в своём тёмно-бордовом тройном чуть блестящем атласном костюме светской формы с белым жилетом, застёгнутом на все пуговицы, с позолоченными часами на поясе, висящими на небольшой цепочке и имевшем весь набор других необходимых аксессуаров — в коем в иных случаях без лишних мыслей никогда не позволил бы себе даже коснуться белоснежного мягкого одеяла — словно боясь осквернить, испачкать это святое место.

Наконец пожилой мужчина опустился на деревянный стул, стоявший рядом с кроватью сына (ещё с час назад его занимал доктор Сюпервиль), скрестил пальцы рук, сложенных на коленях, и, в смущении, чувстве вины и неловкости глядя только на них, не осмеливаясь поднять глаза на Альберта — собрался с духом и начал — не думая ни о чём, но так, как подсказывало ему сердце:

— Мой дорогой сын… Я так мало говорил с тобой, так мало интересовался твоей жизнью… Призна́юсь теперь — наверное, прежде всего самому себе — что это не было вызвано ни нежеланием понять тебя, ни ленью, ни, тем более, тем, что я недостаточно любил тебя — но страхом и непониманием, чуждостью мне твоих страстных увлечений, неясных мне интересов, твоей внутренней жизни, что, отражаясь в твоих чертах, пугала меня своими внешними проявлениями — измученным видом, бледностью, но прежде всего — следами страха в твоих и без того тёмных, чёрных глазах — которые ты тщетно старался скрыть — но тебе удавалось лишь в известной степени умерить этот потусторонний, острый блеск в твоём взгляде, что в эти периоды становился ещё глубже. В них можно было увидеть бесконечную, беспросветную, кромешно мрачную даль, таящую туманные видения — предания о великих полководцах, их битвах, победах и поражениях… Ты говорил то об отмщении за совершённые несправедливости, то об искуплении грехов, свершённых в прошлых жизнях, называя себя потомком тех, кто не имели к нашему роду совершенно никакого касательства… — но даже в те минуты, в те часы, когда ты был кем угодно кроме себя самого — я знал лишь одного тебя — своего сына — самое невинное, самое безгрешное существо на всём белом свете. По утрам, видя в твоих глазах смертельную усталость — такую, словно за ночь ты прожил целую, иную жизнь, испытав столь многое — я безмолвно жалел тебя. Это всё, что я мог. Я не мог спасти тебя от… я думал, что от самого себя. Но теперь я понимаю — в этом было нечто большее — хотя, каюсь — до сих пор не могу постичь полностью… И после, в продолжение всего дня после каждой такой ночи, наполненной для тебя ужасом мнимых пыток и казней, ты словно жил одновременно в двух мирах — быть может, временами видя вместо нас тех, кто был с тобой там, за гранью бытия и смерти, но всеми силами пытался не подавать вида… Я слушал твои рассказы, и они пугали меня с каждым разом всё сильнее. Но тогда я упрямо убеждал себя в том, что всё это — просто плоды твоего воображения, слишком восприимчивой души, я старался думать, что ты говоришь о своих снах или о том, что ты видел, засыпая или уйдя глубоко в собственные мысли и невольно представляя всё это внутренним взором и принимая за действительность. Но о столь же многом ты не рассказывал нам — я безотчётно понимал, видел эти горькие тайны, каждая из которых ложилась тяжким грузом на твои плечи — в глубине твоего взгляда, в выражении твоего лица, застывшего в своей непроницаемости — в стремлении сберечь наши сердца от невыносимых волнений. Эти тайны множились, готовые погрести тебя под своим неподъёмным гнётом, но ты смиренно молчал, и они медленно сводили тебя с ума, всё чаще приходя в снах, видениях и иллюзиях — теперь я понимаю, что всё было именно так. Слова о них рвались из твоей души, но нечеловеческими усилиями воли ты останавливал себя… Но если бы я только сумел преодолеть свой испуг и хотя бы однажды попытаться проникнуть глубже в твою душу, если бы только я проявил немного терпения — то, быть может, я заслужил хотя бы малую толику твоего доверия, и твоё сердце открылось бы мне во всей своей широте, глубине, красоте и многогранности. Прости же меня, сын мой… Но теперь — столь огромной, неподъёмной ценой я смог твёрдо и безусловно постичь одно — глубину и силу любви, на которую было способно твоё сердце в земной жизни и осталось сейчас — я верю в то, что ты и эта прекрасная, чудесная девушка будете вместе в небесном мире. Ты готов был посвятить Консуэло всего себя здесь, но теперь это случится на небесах и будет встречено той же великой, равной взаимностью. И так же сильно ты любил всех нас. И продолжаешь любить — я верю и в это. Как и в то, что сейчас ты слышишь меня. Пережить собственного сына — мог ли я думать о таком?.., — голос Христиана прервался, в глазах его выступили слёзы и следующая фраза была сказана очень быстро и шёпотом, — Господи, как же это больно… Ты был центром нашей жизни, и без тебя она станет серой и безрадостной — потому ещё, что от нас уйдёт и Консуэло, которой в часы и дни твоего долгого отсутствия удавалось вносить свет и тепло в мрачную тишину этих огромных стен — мы уже знаем об этом. Как мы будем жить без тебя? Без вас обоих?.. Я виноват перед тобой более всех остальных, и потому, быть может, страдаю сильнее — в моей груди словно горит пламя… Да, мне хочется верить в то, что оно не сжигает изнутри душу моей бедной сестры и не застилает собой взор моего несчастного брата Фридриха. И это не говорило бы о том, что они любили и любят тебя меньше, нежели твой родной отец. Просто оба они заслужили божью милость своей добротой и тем, что делали для тебя всё, что было в их силах. Я не прощаюсь с тобой, мой сын. Я никогда не попрощаюсь с тобой. Твоя душа вечно будет присутствовать среди нас. Пусть же твоё земное воплощение в завтрашний день упокоится с миром, а невидимая душа лёгким прозрачным призраком станет витать в этих стенах, охраняя всех нас, а когда твоя святая возлюбленная покинет этот мир — безвозвратно унесётся в горние чертоги.

И, не коснувшись рукой лица и не взяв ладони сына в свои руки, но подарив безжизненным чертам взгляд, что долго не мог отвести, и, сделав это лишь усилием воли, граф Христиан медленно, оборачиваясь на каждом шагу, нашёл наощупь ручку двери и только тогда, повернувшись вперёд, медленно открыл её, вышел из комнаты и так же тихо, ещё не глядя ни на кого из тех, кто ждал в коридоре, затворил дверь спальни покойного Альберта Рудольштадта.

Когда граф Христиан вышел из спальни Альберта, Консуэло подняла на него глаза, но не сказала ни слова. Она не знала, что могла бы сказать, и лишь молча провожала поворотом головы и глазами этого пожилого человека, медленно, так же не глядя ни на кого, идущего к тому месту, где сидела его сестра.

— Я не смог прикоснуться к нему… — вдруг произнёс он на полпути, — Я… я не знаю, почему… И уже никогда не смогу… — в голосе графа не звучала близость слёз, но в нём были страх и великое сожаление, сокрушение о том, для чего уже никогда не будет возможности. — При жизни я делал это так редко, и вот, теперь…

— Прошу вас, господин граф Христиан, не сокрушайтесь так. Не казните себя — заговорила наконец наша героиня, движимая состраданием. — Вы любили его и так, как могли, проявляли своё чувство. И продолжаете любить. А это самое главное.

— Слышал ли он то, что я говорил ему?.. Господи, о чём только я думаю — горе застилает мне глаза — конечно же, нет, этого не могло быть…

— Слышал. Ну конечно же! — вновь поспешно проговорила Консуэло. — Пусть, быть может, не сами слова, но ваши чувства доходили до его души. Он ощущал и ощущает вашу любовь. И этого не могло не быть и при его жизни.

— Ах, Консуэло, вы самое святое существо на этой земле! Разве же вы могли сказать мне другие слова?.. И как бы и мне самому хотелось верить во всё это… но, увы…

— А как же может быть иначе?

— Меня очень трогают ваша сердечность и ваше сострадание. И эти качества были самыми ценными и для Альберта… Но ведь вы ещё так молоды и наивны — пусть и в самом лучшем смысле. Вы не были по ту сторону бытия, и так же, как и каждый живущий в этой юдоли скорби — не знаете… — пожилой мужчина вздохнул и добавил, — Но всем нам остаётся ничего другого, как утешаться тем, что мы примем друг друга в объятия на небесах… Но ведь этого может и не случиться… Больше никогда… И мне так страшно от этого… И вера уже не может утешить меня… — убитый горем отец ещё более замедлил шаг, немного растерянно глядя, казалось, куда-то в другой мир, поверх всего и вся.

— Христиан, иди сюда… садись… — вымолвила канонисса, в стремлении отвлечь брата от ещё более горестных мыслей, в которые, казалось, он вгонял сам себя.

— Да… да…

— Я вижу, что вам и самой нужна помощь — более, чем всем нам, но ваших сил и до сей поры хватает на то, чтобы утешать скорбящих близких… — проговорил он, опускаясь рядом с графиней Венцеславой.

А тем временем барон Фридрих, понимая, что настала его очередь и уже никак невозможно отсрочить эту минуту, не мог заставить себя решиться, подняться и сделать хотя бы один шаг к спальне покойного молодого графа. Его сковывали необъяснимый страх и неловкость.

Канонисса и граф Христиан смотрели на брата с немым сочувствием.

И, разумеется, помимо всех остальных состояние дяди Альберта видела и чувствовала и наша героиня.

— Я пойду с вами, — проговорила Консуэло, пытаясь высвободиться из рук Николы Порпоры. — Учитель, пустите же меня…

— Родная моя, у тебя не хватит сил… — сказал учитель, по-прежнему держа её в своих объятиях.

— Нет, нет, не нужно, дитя моё. К тому же, мне и так жаль вас — ведь вы едва сохраняете сознание. А я… я как-нибудь справлюсь сам — ведь я должен… Да и, если вы ещё раз увидите тело вашего мёртвого возлюбленного — это может и впрямь в одно мгновение лишить вас чувств, а то, может, с вами сделается и что-то хуже того. Я пойду один… Господь поможет мне…

Когда наша героиня встала, то тотчас же ощутила головокружение и чуть было не выронила чашку с настоем и едва не упала в руки своего бывшего наставника — благо, он вовремя протянул руки и помог Консуэло вновь сесть рядом с собой. Но она сделала это резко, всё ещё ощущая лёгкое беспамятство. Наша героиня вновь в бессилии опустила голову на плечо Николы Порпоры. Несколько секунд Консуэло оставалась неподвижна.

— Я же говорил тебе… Ты слышишь меня? — последнюю фразу Порпора проговорил с крайне встревоженной интонацией.

— Да, да… — почти прошептала она, убирая с лица волосы, что попали в глаза и пытаясь поднять голову.

— Не двигайся, родная моя, не теряй силы… — всё ещё взволнованно проговорил учитель, вновь целуя её волосы, прижимая к себе крепче и касаясь щекой горячего лба, и Консуэло последовала словам учителя. — Зачем ты так изводишь себя…

— Скоро вы всё поймёте… — проговорила наша героиня в ответ. — Я не могу никуда уйти отсюда, а пока я здесь — я должна помогать этим людям. Вы же видите, что они едва держатся.

— Это ты едва держишься. Тебе хуже всех — вот что я вижу.

Все эти сцены наблюдал поднимавшийся в это время из гостиной доктор Сюпервиль. Он тотчас же поспешил к Консуэло, сел перед ней на колени и, осторожно повернув её голову к себе, внимательно заглянул в глаза нашей героине.

— Мадемуазель, вы в сознании?

Взгляд её был чуть затуманен, но за несколько секунд вновь прояснился.

— Зачем вы так вредите себе? И почему вы не пьёте отвар? Ведь я велел вам. Сделайте это при мне. А потом я отведу вас в приготовленную комнату.

И наша героиня действительно сделала несколько быстрых глотков и опустошила чашку — ибо внезапно ощутила жажду, а вместе с ней — прилив жара.

— Вот и хорошо, — врач взял из рук Консуэло посуду, отнёс на столик, стоявший рядом, и вернувшись, произнёс, — А теперь — пойдёмте со мной.

— Я никуда не пойду против своей воли, — вновь тихо и твёрдо проговорила она.

— Тогда я отнесу вас. Прошу вас, позвольте мне, месье Порпора… — Сюпервиль положил руки на плечи нашей героини, и учитель покорно повиновался ему, также понимая, что это пойдёт на пользу его бывшей подопечной.

Но Консуэло с неожиданной энергией стала высвобождаться из ладоней доктора, пытаясь убрать их со своих рук.

— Родная моя, прошу тебя, послушай доктора. Мне и вправду страшно за тебя…

— Оставьте меня оба в покое! — наконец едва не прокричала она в отчаянии. — Ну неужели же вы не понимаете, что я…

— Что за необъяснимое упрямство! — едва не вскричал вконец раздражённый непокорством своей нежданной подопечной Сюпервиль. — Да вы же слабеете на глазах! Вы действительно хотите умереть?!

— Доктор, прошу вас… сейчас не время для… — раздался за его спиной голос канониссы Венцеславы.

— Да, да прошу великодушно простить меня…

Было заметно, какими неимоверными усилиями воли Фридрих наконец встал со своей банкетки и медленно пошёл вперёд.

— Быть может, мне войти с вами? — высказал своё предложение Сюпервиль.

— Нет. Я должен пройти через это один. Тем более, что завтра предстоят похороны… и… как же я тогда… если не смогу и сейчас…

— Но там будем мы все, там будет Консуэло, а она — наш ангел-хранитель, и потому ничего плохого не может случиться… — проговорил граф Христиан.

— Я должен войти туда один… — но в голосе дяди Альберта звучали неуверенность и страх, не потерявшие ни капли своей силы.

— В любом случае, я буду снаружи, — сказал врач Сюпервиль, провожая взглядом барона.

— Да, да спасибо вам… — механически ответил тот.

— И я тоже, — проговорила Консуэло, с усилием подняв голову и обернувшись, чтобы проводить глазами несчастного барона Фридриха.

— А вот по поводу мадемуазель у меня серьёзные сомнения в том, сможет ли она присутствовать… Как бы ей не слечь в эту ночь, или же и вовсе… — сказал врач Сюпервиль, как только дверь комнаты Альберта закрылась за бароном Фридрихом — никому и всем одновременно.

— Ради Бога, не говорите так! — в страхе поспешила остановить его канонисса.

— Клянусь Богом — мне бы и вправду не хотелось, но вы же и сами всё видите… Да, быть может, это просто следствие нервного потрясения и пройдёт уже к завтрашнему утру. Но я надеюсь, что вы понимаете, что, чем дольше мадемуазель находится в таком состоянии, тем непредсказуемее может быть исход… Я ни в коем случае не хочу пугать вас, но эти симптомы в известной мере похожи, на те, коими страдал граф Альберт… Да, они не так сильны, но, кто знает, что может случиться, если мадемуазель продолжит… Как бы не произошло то же самое, что и с…

— Не смейте, слышите?! — казалось, что в эти слова наша героиня вложила все свои последние силы.

— Но вы сами доводите себя, а я просто предупреждаю этих людей, чтобы это не стало для них неожиданным ударом. Вы ведь сейчас даже встать не можете, а что будет дальше — только одному Богу известно…

— Вы можете наконец замолчать?! — на этот раз голос Консуэло прозвучал с гневной интонацией, он был громче и твёрже. — Альберт сказал мне, что я буду жить!

— Да, да, я вижу, что силы ещё окончательно не покинули вас, и эти всплески весьма удивительно для меня — при вашем общем состоянии. Ну что ж, как вам будет угодно. Но, если что-то понадобится или вы всё же решите провести эту ночь в спокойной и тихой обстановке — вы знаете, что я здесь, рядом — я помогу вам дойти или отнесу вас. А теперь, — он обратился к Венцеславе и Христиану — позвольте мне задать вопрос — не нужна ли кому-то из вас моя помощь?

Канонисса покачала головой, а старый граф продолжал сидеть на своём месте неподвижно, и это вынудило доктора пристальнее всматриваться в лицо последнего. Но, видя это, Христиан всё же собрал свои силы и произнёс:

— Моя сестра ответила за меня.

— Что ж… — произнеся эту неопределённую фразу, Сюпервиль вновь отошёл в другой конец коридора, где находился до своего временного ухода.

«Он ей сказал! Небось, причудилось. Ясновидящих не существует. Да и по ней же видно, что она не сегодня-завтра отдаст Богу душу — слишком быстро ухудшаются симптомы. Да, она хочет уйти вслед за ним, не желает жить без него — и её организм начинает помогать ей в этом — я слышал о таком… В сущности, эта бедняжка хоть и глуповата, суеверна и слаба душой и нервами и без памяти влюблена в этого, уже ушедшего в мир иной безумного фанатика, но видно, что она добродетельна и заслужила любящего и заботливого человека рядом. Однако, этой несчастной уже сейчас слишком плохо, и я почти не верю в то, что она может оправиться, как и в то, что Господь не совершает невозможных чудес, и потому — стоит ли молиться о ней… Есть что-то в этой девушке… Да будет на всё воля Твоя…», — думал он про себя, расхаживая взад и вперёд между дальними углами коридора.

Войдя в спальню своего племянника, барон Фридрих остановился на дальнем расстоянии от постели умершего графа, проявляя ещё бо́льшую робость, неловкость и нерешительность, нежели его брат.

Но через несколько мгновений он всё же сделал несколько шагов к кровати Альберта — хотя подошёл к ней не вплотную — и начал — в точности также, как и все, кто был в этой комнате до него — следуя велениям своего сердца:

— Я не знаю, что сказать тебе, Альберт… Но чувствую, что должен… Я проявлял ещё меньше участия в твоей жизни, нежели мой брат. И причины тому были теми же. Я могу лишь попросить прощения — если я достоин его. Я знаю, что ты сейчас не слышишь меня. И уже никогда не услышишь. И я не знаю, кому и зачем я говорю эти слова. Быть может, для облегчения собственного сердца. Ибо — кому ещё я теперь могу излить свою душу?.. Нет, я говорю с Господом. Да, с Ним Самым. И я знаю, что Он слышит меня. Потому что я не верю в то, о чём говорят эта чудесная и ныне столь несчастная девушка (прошу, заклинаю Тебя — храни её, не дай ей умереть, уйдя раньше времени за своим возлюбленным — пусть её жизнь не заберёт лихорадка или иная болезнь, или нервный припадок, и пусть она ничего не сделает с собой — я вижу, что эта бедняжка на грани), Венцеслава и Христиан. Зачем бесплотным душам земной мир, его заботы, его жизнь? Это удел Создателя. И потому ты не должен думать о нас — тебя ждёт блаженство в райском саду, тебя ждёт вечность. Так пусть же твоё сердце живёт там и не вспоминает о тех, кто остался здесь. Когда, через несколько десятков лет, душа Консуэло унесётся в небесный Эдем — она воссоединится, сольётся с твоей в бесконечном счастье, которое ты заслужил… Но, невзирая на, то, что я до греха мало говорил с тобой — я не мог не думать о тебе. И, быть может, благодаря этим размышлениям, мне удалось хоть что-то верно понять о том, что происходило в твоём внутреннем мире. Все эти годы, что я смотрел на тебя, наблюдал за тобой — ты был каким-то потерянным, чуждым всем этим светским условностям — с рассеянностью относясь к ним, этому обществу, в котором живём мы. И очень часто я недоумевал — почему же ты не родился в иной семье — среди крестьян или среди цыган? Там твоё сердце, тело и душа были бы свободными. Ты всегда мечтал помогать людям — даже в самом малом. Я представлял твою жизнь в иных местах — среди природы, простых деревенских домов, жители которых готовы стоять друг за друга и выручать друг друга в любой беде, где между людьми нет границ в виде сословий, общественного положения... И, если бы твоя судьба была связана с физическим трудом, работой на земле — это не мешало бы тебе развивать и твой музыкальный талант, и острый ум, и тонкость, чувствительность твоих сердца и души — коими ты, без сомнения, был наделён при рождении сполна и в изобилии — и всё это подарила тебе твоя достопочтенная мать — ныне также покойная графиня Ванда — супруга моего брата Фридриха. Я питал к ней глубокое уважение, граничащее с каким-то неясным страхом. Но речь сейчас всё же не об этой удивительной женщине… Ты мог бы созидать наравне плоды земные и плоды духовные. Ты никогда не стремился к славе, и мелодии, что ты стал извлекать бы на простых инструментах из своих уст и что выходили бы из-под твоих тонких пальцев — восхищали бы твоих добрых соседей и вдохновляли бы их строить лучшую жизнь и всегда идти по ней со светом в душе. Да, ты мог бы быть подобен Иисусу Христу, проповедуя свои истины в окружении бедняков, и эти речи могли бы исцелять их сердца и наставлять на верный путь. Но из своих внезапных путешествий ты всегда возвращался к нам, не в силах оставить навсегда тех, кто дал тебе жизнь и воспитал тебя — ты не мог взять на душу этот грех — ты делал правильно. Но твоя душа разрывалась между жаждой свободы и любви ко всем нам. Да, ты очень любил нас, и потому не рассказывал нам о том, где ты был и что происходило с тобой в тех странствиях, что длились порой по целым неделям — зная, что мы не поймём тебя и, не говоря тебе, станем считать, что твой рассудок всё более и более расстраивается… Но, Всевышний, как же твоё лицо схоже с лицом этого великого пророка, что отдал свою жизнь на кресте людям, которые не поняли его жертвы и не стали такими же праведными — и сейчас даже более. Почему Господь забрал тебя? Где ответ?.. Но за одно обстоятельство я благодарен Ему — встреча с этим прекрасным, святым созданием, чьё имя означает «утешение». И, быть может, оно искупает все несправедливости, пережитые тобою здесь, в этой юдоли страданий — ведь, будь твой путь иным — среди них ты не встретил бы этого ангела во плоти и не подарил бы ей вновь счастье и доверие после стольких испытаний и страданий, через которые столь несправедливо пришлось пройти той, что являет собой воплощение всех добродетелей человеческих… Как и каждый из нас — я не прощаюсь с тобой. Ещё дважды в этой жизни мне дано увидеть тебя. Я не могу взять твою руку, не могу прикоснуться к тебе. Я не знаю, что останавливает меня — но я не могу. Я люблю тебя. Очень сильно люблю. Знай это. Эта любовь будет со мной до смерти. Но зачем же, зачем я продолжаю говорить с тобой, зная, что ты не слышишь меня?.. Творец, я обращаюсь к Тебе и только к Тебе. Такие люди, как Альберт, рождаются раз в сто — нет, в тысячу — лет… Что ж… мне стало немного легче. И за это я благодарю Тебя, Всевышний.

Но в следующее мгновение барон Фридрих ценой неимоверного усилия сделал шаг, наклонился над постелью своего умершего племянника и протянул свою дрожащую руку к безжизненной ладони Альберта и несколько мгновений стоял, словно застывшая статуя.

— Нет… я не могу.

И он в каком-то порыве, быстро, словно убегая от чего-то, вышел из спальни племянника, но всё же, опомнившись, сумел тихо затворить за собой дверь.

— Что… что случилось?.. — в страхе и смятении спросила канонисса.

— Ничего. Я… я просто говорил с ним. Что должно было случиться? Ничего. Самое страшное уже произошло. А дальше только пустота. Бесконечная пустота.

Сюпервиль пристально наблюдал за ним, ожидая какого-то истерического проявления, или обморока, или нервного припадка, но ничего этого не последовало.

Поведение Фридриха Рудольштадта не было возбуждением, но лишь следствием огромного напряжения, того, что он не смог преодолеть себя, какого-то стыда за собственное малодушие.

— Фридрих, сядь рядом с нами. Тебе нужно успокоиться, — проговорила канонисса.

И он сделал так, как сказала его сестра, но лишь затем, чтобы на время отрешиться от всего, забыть обо всём — о безвременно умершем в столь раннем, столь молодом, почти юном возрасте Альберте, об этом, столь жестоко страдающем неземном существе по имени Консуэло, об убитых горем брате и сестре… Его душе нужен был отдых. Пожилой мужчина находился словно в каком-то оцепенении всех чувств и теперь был более чем спокоен.

Консуэло, наблюдавшая за дядей своего возлюбленного, хранила молчание. Так же в некотором смятении и непонимании наблюдая за тем, как он покинул комнату Альберта, но по причине сильнейшего недомогания не ощутившая страха и той тревоги, что испытали все остальные, теперь она также не знала, что сказать ему. Но лихорадочно блестящий взгляд нашей героини был полон понимания.

— Учитель… Вы, кажется, также хотели… — обратилась через несколько безмолвных мгновений Консуэло к Порпоре, подняв голову с его плеча.

— О, нет, нет, моя родная, теперь нет. Мне достаточно было и того, что… прости меня… — проговорил, не сумев закончить фразу, в великой неловкости и крайнем смущении в ответ бывший наставник нашей героини — как если бы он чувствовал стыд и невыразимый страх наказания после попрания святыни.

— Что же… А сейчас… сейчас я хотела бы обратиться к вам с просьбой, уважаемые граф Христиан, графиня Венцеслава и барон Фридрих…

— Всё, что угодно, милая Консуэло, — проговорила канонисса, с нежностью, печалью и безотчётной тенью тревоги глядя в её глаза.

«Почему она обращается ко всем вам?.. Должно быть, это что-то очень важное, значимое для Консуэло…», — невольно подумала Венцеслава.

— Могу ли я принять участие… в омовении тела Альберта?.., — голос нашей героини несколько раз дрогнул.

В первые мгновения на лице пожилой женщины отразились изумление, горечь и подобие страха и она молчала, продолжая смотреть в глаза нашей героини, но потом смогла проговорить:

— Но… выдержите ли вы?.. Мы боимся за вас. Ведь вы и сейчас…

— Да. Я выдержу. Я чувствую в себе силы для этого. Я знаю, что Господь позволит мне сделать это — если будет на то ваше согласие.

— Но… что вы сказали? Не ослышалась ли я? «Участвовать» — не «присутствовать»?

— Да. Я хочу сделать это собственными — вот этими — руками, — Консуэло едва приподняла ладони и сама посмотрела на них.

— Господи… Дитя моё, вы совершенно не жалеете себя… Ведь вы так молоды… Зачем вы так изводите себя…

— Поверьте, я осознаю и понимаю, о чём говорю. Я готова к этому.

— Да придаст вам Господь сил…

— Спасибо вам, — прошептала Консуэло, едва сдерживая слёзы.

В следующее мгновение она встала со своего места — хотя это далось нашей героине с усилием — подошла к канониссе, встала перед ней на одно колено и поцеловала пожилой женщине руку.

— Дитя моё… — проговорила та в порыве умиления и нежности.

В глазах Венцеславы выступили слёзы.

— Встаньте же скорее…

Когда Консуэло поднялась с колен и вновь заняла своё место, то проговорила — уже почти не волнуясь:

— У меня будет ещё одна просьба. Но это на ваше усмотрение…

— Мы готовы сделать для вас всё, что угодно, — промолвила в ответ канонисса.

— Я не хотела бы, чтобы при этом обряде присутствовал господин Сюпервиль.

На лице доктора отразилось ожидание и надежда, что он наконец вскоре будет отпущен.

— Но… чем же он помешает вам?.. Этот человек желает вам лишь добра и будет готов оказать вам помощь, если она понадобится…

— Я уже сказала вам, что уверена в своих силах.

— Но… Быть может, вы будете согласны, если месье Сюпервиль хотя бы станет наблюдать за этим обрядом снаружи?

— Да, хорошо, я согласна.

Консуэло стоило многих усилий не выказать ни тоном, ни выражением лица одолжение, сделанное из уважения к этим прекрасным людям.

— В конце концов, мы можем понять вас — ведь вы не были хорошо знакомы с месье Сюпервилем — этот человек действительно чужой для вас… И всё же, милая Консуэло, смею сказать, что вы слишком самонадеянны… Я же хотела бы попросить доктора Сюпервиля остаться поодаль — не в самом помещении, но снаружи — рядом с нами из соображений собственной безопасности — я не уверена, что выдержу этот обряд до конца… Останетесь ли вы? Не чувствуете ли вы слишком сильной усталости? — обратилась Венцеслава к врачу.

— О, да, да, конечно, — поспешил ответить врач, скрывая брезгливость и досаду, готовую отразиться на его лице. — Для меня всегда большая честь присутствовать рядом с вами…

Но отголоски этих чувств в его чертах, конечно же, не укрылись от Консуэло.

— Я отдам распоряжение слугам, чтобы они приготовили всё необходимое… Вы позволите мне?.., — произнёс врач.

Этот человек взял на себя эту обязанность всё по той же привычке бесконечно выслуживаться перед этими господами. Теперь он был уверен, что они осыплют его золотом — слишком много он уже сделал, делает и на многое согласился якобы ради того, чтобы избавить скорбящих родственников покойного графа Рудольштадта от лишних забот.

— О, да, да, конечно. Мы очень благодарны вам за то, что вы избавляете нас от этих печальных обязанностей…

— Я делаю всё, что в моих силах и исключительно согласно велениям своего сердца.

Наша героиня вновь едва сдержалась, чтобы не сказать: «Идите же скорее — избавьте меня от своего присутствия хотя бы на эти несколько минут».

Сказав свои слова, Сюпервиль, сохраняя на лице маску неизбывной печали, медленным шагом удалился со второго этажа на кухню, спустившись всё по той же единственной лестнице.

Когда доктор ушёл отдавать приказания прислуге — в коридоре второго этажа вновь воцарилось тяжёлое молчание.

— Это будет самое тяжёлое испытание, из тех, что пришлось переживать мне… — внезапно среди тишины раздался долгий вздох, а затем и голос канониссы — как будто она долго сдерживала себя, но эти слова всё же прорвались сквозь.

Консуэло повернулась к Николе Порпоре, чья рука всё ещё лежала на её плече и проговорила:

— Учитель, прошу дайте мне встать…

— Но… для чего, родная моя? — он непонимающе и обеспокоенно посмотрел на свою бывшую воспитанницу.

— Мне нужно… нужно что-то сказать этой несчастной женщине…

— Но… ты ведь можешь и так…

— Нет.

И профессору пришлось отпустить Консуэло.

Она собрала все свои силы, поднялась, подошла к пожилой женщине, опустилась перед ней на колени, взяла обе её руки и, глядя в глаза, проговорила:

— Милая канонисса Венцеслава, но ведь вы же знаете, что я буду с вами…

— Да, дитя моё, вы наше единственное утешение…

Но, конечно же, наша героиня понимала, что ни её слова, ни её присутствие не смогут даже в самой малой степени смягчить горя канониссы, отца Альберта и их брата Фридриха от потери любимого племянника.

— Но встаньте же — зачем вы…

— Я стою в такой позе затем, чтобы вы видели запечатлённые в моих глазах искреннее сострадание и любовь к вам и затем, чтобы всё это смогло крепче и явственнее отпечататься и в вашем сердце.

— Но я и так знаю об этом, не забывая ни на мгновение. Встаньте же, прошу вас.

И Консуэло медленно, неловко, с трудом поднялась. Это было самым изнуряющим физическим усилием, совершённым ею за всё время с тех пор, как наша героиня ощутила первые проявления лихорадочного состояния в своём теле. В одно из мгновений бывший педагог Консуэло, граф Христиан и барон Фридрих испытал порыв помочь ей, однако, прежде чем они начали подниматься со своих мест — наша героиня встала на ноги и так же медленно проследовала туда, где сидел её бывший наставник и вновь опустилась рядом с ним.

Не успел Порпора вновь обнять свою бывшую подопечную — как на лестнице послышались всё такие же неспешные — и даже слегка нетвёрдые — здесь он даже переусердствовал в демонстрации чувства разделения общего горя, что под конец отметил про себя — шаги врача, а вскоре появился и он сам.

— Я отдал все распоряжения. Вскоре придут слуги и сообщат о том, что всё готово.

Венцеслава зарыдала во второй раз за этот вечер, как помнит читатель, уже перешедший в ночь, и бросилась в объятия Христиана, который крепко прижал сестру к своей груди.

Из глаз Консуэло пролилась всего лишь одна слеза, но лицо её — кроме век, что дали этому прозрачному ручью скатиться вниз по вновь побледневшей щеке — не дрогнуло. В продолжение этого она, словно каменная статуя, смотрела в глаза доктора Сюпервиля. Конечно же, наша героиня не желала произвести на доктора никакого эффекта, но врач по известным только ему причинам не мог долго выдерживать этот печальный, обречённый, но такой чистый и честный, взгляд и вновь, не забывая, впрочем, изображать в своих чертах великую скорбь, скрывая неловкость, отошёл к дальней стене коридора и принялся неспешно прохаживаться из одного угла в другой.

Когда Консуэло, видя, как врач проходит мимо неё, наконец очнулась от подобия лёгкого транса и вновь обернулась в сторону своего бывшего — Порпора также теснее обнял свою бывшую ученицу, и она вновь безотчётно положила голову на его плечо.

Барон Фридрих опустил локти на колени, сгорбился и закрыл лицо руками.

Страшное известие о кончине младшего из Рудольштадтов доктор Сюпервиль, как и следовало ожидать, сообщил прислуге лишь тогда, когда пришёл отдавать распоряжения по приготовлению всего, что было необходимо для ритуала омовения.

И таким образом естественно получилось так, что убитым горем родственникам не пришлось услышать лишних нелицеприятных пересудов со стороны этих суеверных, малообразованных людей, полных страха, кои неизбежно коснулись бы такого человека как Альберт Рудольштадт, чьё лицо прямо в их присутствии могло за одно мгновение страшно измениться, из благодушного и безмятежного став невыразимо суровым, почти гневным и одновременно безмерно печальным. И это мрачное, пугающее помимо прочего своей неожиданностью впечатление неизменно усиливалось чёрными одеждами, что носил молодой граф при жизни и его тёмными глазами, что, приобретая особенный блеск, казались тогда поистине бездонными. Тогда он уже не откликался на имя, данное ему при рождении, называя себя одним из великих воинов тех стран, что много веков назад исчезли с лица земли. Из уст его звучали фразы, обращённые не к несчастным близким, но к кровным врагам, коих он видел перед собой вместо последних, и слова эти несли в себе угрозы чудовищной расправы и обещание божьей мести. В эти минуты прислуга спешила как можно скорее удалиться, или, если это не представлялось возможным — приносить и уносить блюда и напитки как можно скорее, и вся семья понимала подобное поведение, никогда не осуждая никого из них.

Второе же, от чего были избавлены страдающие родные — бесконечные причитания и соболезнования, что, как известно, не утешают, но в подобных случаях лишь многократно усиливают чувство невосполнимой потери. Всё это как нельзя хуже сказалось бы на самочувствии и душевном состоянии несчастных близких графа, и, быть может, даже привело бы к ссорам со многими работниками и расчёту оных. И таким образом получилось, что хотя бы одно доброе дело в своей жизни этот человек совершил не зная о том, а значит — бескорыстно.

Всех, кто находился в то время на кухне — а в зáмке служили лишь мужчины — слова о кончине младшего графа Рудольштадского поразили подобно удару молнии. Каждый из них перекрестился — кто-то — с облегчением, кто-то — ожидая чего-то худшего, а кого-то эти два предчувствия охватили одновременно.

Наблюдая эту сцену, Сюпервиль невольно подумал с какой-то брезгливостью:

«И слуги у них такие же — верят во всякую мистику и нелепые приметы. Хотя, пожалуй, последние даже больше в этом погрязли, нежели их господа. Подумать только — взрослые мужчины, а ведут себя как деревенские девки, которых матери с детства пугают сказками о дьяволе и другой чертовщине! Знали бы они, как ничтожно и смешно выглядят сейчас! Некоторые из них, наверное, думают, что при каких-то определённых обстоятельствах он может воскреснуть».

Но две последние мысли так развеселили врача, что он едва не рассмеялся, и только огромное усилие воли смогло спасти положение.

Рассказав каждому, кто и что должен делать, Сюпервиль приказал всем немедленно приступить к приготовлениям да поторапливаться.

«Боже Всевышний, насколько же ещё это растянется… Дай мне терпения… А коли этой молодой самонадеянной барышне вновь станет плохо, или с ней случится нервный приступ, или и то и другое вместе — она ведь до сих пор бледная как смерть… Но сможет ли она вообще встать со своего места? А коли и вправду нет? Кто же тогда станет обмывать это достопочтенное тело? Неужели же его тётушка на пару с одним из своих братьев? Нет, они оба скорее тут же свалятся в обморок. Тогда останутся слуги. И тем лучше — эти справятся быстрее и ловчее всех. Но даже если случится чудо, и всё состоится так, как желает эта влюблённая наивная дурочка — с ней самой или с кем-нибудь из скорбящих родственников могут приключиться истерика или другой нервный приступ, и мне придётся заниматься ими всеми, одновременно наблюдая, как бы эти суеверные прислужники — видимо, ещё и от скуки — в такой-степени — со страху не уронили на пол сиё достопочтенное тело — вот смеху-то будет… Но — самое главное — Господи, не допусти, чтобы преставился ещё кто-нибудь из них — а то того и гляди… — в этой сумасшедшей семейке может произойти всё, что угодно…», — размышлял доктор, выходя из кухни.

Слуги тотчас же принялись каждый за своё дело: один клал в специальный железный котёл дрова, коими будет разожжён огонь, другие доставали большие широкие тазы, третьи брали в руки по два ведра и собирались выйти с ними к огромному пруду, что располагался рядом с зáмком. Ещё четыре человека выбрали среди многих большую и широкую деревянную скамью, выкрашенную в голубой цвет — коей суждено будет стать предпоследним смертным ложем безвременно ушедшего молодого графа — подошли к ней с четырёх сторон и понесли к выходу — в комнату, где жители зáмка обыкновенно принимали ванны.