Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Первым, кого увидела Консуэло, был доктор Сюпервиль — семейный врач Рудольштадтов. Он только что выпрямился, отошёл от постели больного, в который раз проведя над ним какие-то манипуляции по осмотру и вновь принялся ходить взад и вперёд по комнате, словно размышляя над чем-то.

Нашу героиню он заметил не сразу. Ей пришлось совершить над собой усилие воли, сделать ещё один шаг и оказаться в спальне своего избранника. Трепеща и едва дыша, Консуэло не решалась обратить взгляд в сторону кровати. Наконец, Сюпервиль, услышав негромкий посторонний звук, от неожиданности резко обернулся на него:

— Мадемуазель?.. Простите… вы…

— Добрый вечер, — торопливо, но всё так же тихо поздоровалась она. — Меня зовут Консуэло.

— Неужели же… Он произносил это слово столько раз… Кажется, с испанского оно переводится как «утешение»… Так, значит, это ваше имя?

— Да, вы правы, — ответила наша героиня и умоляюще-вопросительно посмотрела на врача.

— Это просто удивительно… Но я боюсь, что вам сейчас не удастся поговорить с ним, — сказал доктор в следующий момент, верно угадав выражение взгляда нашей героини. — Он только что пережил очередной приступ лихорадки и теперь его бьёт озноб. И каждый раз он переносит эти припадки всё хуже, всё тяжелее, они становятся всё продолжительнее. Его организму всё сложнее справляться с ними, хотя он и борется, тратя на это все свои силы. Боюсь вас сокрушить, но я почти уверен в том, что граф Альберт скоро умрёт. Он, как вы видите, очень истощён оттого, что не может ничего есть и изредка только пьёт воду — мне не удаётся заставить его сделать больше нескольких небольших глотков за раз, и происходит это не чаще четырёх раз за день, а это очень мало. А при уже сейчас опасной для жизни степени обезвоживания данное проявление представляет ещё большую угрозу жизни графа. Скажу более — я думаю, что этот молодой человек может отправиться на небеса хоть вот прямо сейчас — в любой момент, в любую секунду.

Но, видя непоколебимую настойчивость в глазах и каждой черте лица Консуэло, Сюпервиль понял, что спорить с этой упрямой молодой дамой просто бесполезно.

— Здесь все уверены в этом, и даже вы — человек, чьим призванием обязано быть радение о спасении жизни каждого вашего подопечного. Но меня это нисколько не удивляет и не огорчает — ибо каждый из старших Рудольштадтов также, похоже, уже не питает никакой надежды на спасительный исход. Но если же и такие люди как вы, действительно лишаются всякой надежды — то они признают своё бессилие и уходят. Но вы же остались. Почему? Вы сами знаете это, а я лишь озвучу ваши же чаяния. Вы жаждете получить свою выгоду. И, быть может, у вас даже недостаточно знаний. Да, всего скорее, у вас есть свидетельства о высшем образовании, вы закончили самые лучшие учебные заведения — но это всего лишь бумаги, и они не говорят ровным счётом ни о чём. До сих пор вы лечили только не слишком серьёзные заболевания и успешно справлялись с ними, и все члены семьи Рудольштадт были благодарны вам, и та ваша деятельность действительно заслуживает уважения — я честна и не обесцениваю прошедших ваших дел. Но сейчас обстоятельства сложились по-иному. И я скажу, что мне, в отличие от вас, известно, чем вызваны эти приступы дрожи и лихорадки у моего избранника. Причины их лежат вне границ земного понимания. Он любит меня. А я… я проявила малодушие и страх. Видя и чувствуя его искренность, я не поверила себе и сбежала, идя против воли бога… я не знаю, чего боялась, и теперь мы оба расплачиваемся за это, и дай господь, чтобы ценой моих сомнений не стала его жизнь. Для столь хрупких сердце подобная разлука губительна. Мы должны быть соединены вечно — на небе и на земле — как же я твёрдо не поняла этого раньше! — тогда бы мы не расставались никогда… Да, я не имею и толики знаний, полученных вами, но я не однажды была свидетелем тому, как мой разговор с ним во время приступов помутнения разума, предельное внимание к каждому его слову и взгляду в эти, вне всякого сомнения, страшные для меня периоды, проявления моего мужества — утишает бурю в его душе и постепенно возвращает Альберта к реальности. И — да — как вы уже поняли— я знаю, что он болен душевно. Я понимаю и принимаю это. И сиё обстоятельство не заставляет меня относиться к нему с презрением и брезгливостью. Да, есть иные расстройства рассудка, что внушают приспешники дьявола, и такие люди, безраздельно находясь в их власти и совершая по их наущению дурные, скверные дела — страдают ещё больше, еженощно стращаемые духами преисподней, но природа же недуга Альберта иная — он борется с этими мрачными чудищами, и часто побеждает в этих битвах, и в этом ему содействуют ангелы. И я — да-да, и это не нескромность с моей стороны. Всякий раз я вижу, что моё чувство, мои слова и прикосновения успокаивают его сердце и благотворно действует на нервную систему Альберта. И, исходя из всего вышесказанного, я люблю его ещё сильнее и больше сострадаю ему. Ибо подобные недуги делают душу особенной — более чувствительной и восприимчивой, в ней появляется неодолимое стремление к справедливости и равенству, они делают её в известной степени смелее, позволяя совершать то, на что в ином, так называемом «нормальном состоянии», быть может, иной человек, никогда и не осмелился бы пойти. И любовь же способна — нет, не излечивать подобные недуги, но рассеивать тьму, что готова поглотить человеческое сердце, призванное забирать себе часть бремени страданий всех людей, живущих на этой земле — часто непосильного — ибо неимоверным числом множатся грехи людские — делая его своим. Но вместе с тем я признаю, что любовь не всесильна и не всякий раз может противостоять земным и небесным демонам — ибо схватка добра и зла приобрела в наши времена небывалую доселе силу, и порой в объятия тёмной бездны падают и обладатели светлых сердец — эти жертвы неизбежны — чтобы зло на время успокоилось, дало отдых уставшим сердцам, и человеческому разуму не дано знать, с кем из них произойдёт трагическая гибель, а кто минует сию страшную участь. Но любовь дарит свой целительный свет всем, кто заслуживает того. И это извечный круговорот. И традиционная медицина, конечно же, не смогла бы искоренить причины того душевного недуга, коим страдает Альберт, но, коли бы вы шли в эту сферу из искреннего побуждения помогать людям и оттого были прилежнее в изучении тех наук, что призваны давать возможность заниматься таким благородным делом как врачевание — вам удалось бы своими руками облегчить то, что сейчас переживает тот, кого я люблю, и я бы прониклась к вам истинным уважением и почтением, и обязана вам до конца своих дней. Но сейчас вы не можете ничего сделать, но так же не намерены уходить до тех пор, пока Альберт жив — так как вы тоже надеетесь на чудо — иначе вам заплатят гораздо меньше — а вы не привыкли проигрывать. И, если Альберту и суждено умереть — то это произойдёт без вашей помощи. Но тогда я избавлю вас от своего присутствия — я уже решила удалиться в монастырь, если моему избраннику не суждено выжить. И вы будете и дальше врачевать это, не побоюсь этого слова — святое семейство. И не дай Всевышний кому-то из них заболеть так серьёзно, что вы станете вести себя точно так же… И я ни за что не поверю, что вы сейчас просто сидите и ждёте, когда Альберт отправится в горний мир — не отходя от него ни на мгновение — чтобы констатировать смерть — избавив от этого его несчастных родных — в вас нет и, судя по вашим действиям, никогда не будет такой меры благородства.

— Вы… вы такая же сумасшедшая, как и ваш граф — городите какую-то несусветную чепуху! И как… как вы смеете говорить такие вещи обо мне, уважаемом человеке! — от злости доктор потерял дар речи и у него даже чуть перехватило дыхание, и Сюпервиль теперь едва сдерживался, чтобы не перейти на крик в присутствии смертельно больного человека.

Какая-то безродная, некогда нищая цыганка, до недавних пор не умевшая ни читать, ни писать — смела обличать его — уважаемого врача с несметным числом регалий и наград, и учить, как ему жить! Но самая суть заключалась в том, что она была права — и это заставляло Сюпервиля злиться ещё сильнее.

— И не говорите мне, что я заблуждаюсь. Но таким образом, и ваша, и моя надежда, имея разные истоки, однако поддержанная своей же собственной равной силой, имеет больше возможности помочь моему любимому человеку.

— Я повторюсь ещё раз — вы сами не понимаете, что говорите. Похоже, что вы так же сходите с ума.

— Вы можете думать обо мне всё, что вам заблагорассудится. Но только я — коли, не дай боже, со мной случится что-то подобное — любой ценой — даже находясь в полубессознательном состоянии — не дам вам вот так же лечить себя. А теперь — оставьте меня и Альберта наедине.

— Я вижу, что не в силах переубедить вас. Но скажу вам в последний раз — вы только зря потеряете время. Мне жаль вас.

— От вас же было бы и того меньше толку — ведь вы не испытываете к графу ровно никаких чувств, видя в нём лишь источник прибыли и не хотите прогадать. Если вы уйдёте, не узнав исхода его болезни — семья не заплатит вам ничего. Если он умрёт при вас — вы получите свою сумму за уход и за то, что вы, якобы, делали. Ну, а коли произойдёт чудо и молодой граф выживет — вас ждёт щедрое вознаграждение — хотя в том не будет никакой вашей заслуги, но вам удастся убедить всех его близких в том, что это вы совершили геройство. И, разумеется я не стану спорить с ними — ибо тогда это будет уже делом прошлым. И потому мне так же жаль вас — человека, коего не интересует ничего, кроме личной выгоды. Вы обладаете больши́ми земными богатствами, но душа ваша бедна. И за незнание, лень, и обман невинных людей вы попадёте в ад — независимо от того, погибнет Альберт или нет.

— И кто же вам сообщил это? Наверное, он же, да? Ведь я прав? — с самодовольным, наглым, смехом ответил Сюпервиль, одновременно стремясь принизить Консуэло.

Но подобные слова давно уже не трогали её. Нашей героине было всё равно, что думает о ней этот человек — она презирала его.

— Да, я знаю об этом от Альберта. И он предоставил мне доказательства. Он показал мне это. Я была за гранью. Но объяснять вам вещи, которые у вас даже нет желания понять — я считаю бесполезным, делом, только зря отнимающим время. Да и не для того я пришла сюда.

— «…вы попадёте в ад…», — передразнил Консуэло доктор высоким голосом и патетически-грозным тоном, подняв глаза и брови к небу и сложив руки в молитвенной позе, — Ох, как же эта фраза в духе тех фанатичных помешанных святош, кем вы оба на пару и являетесь! Что ж, счастливо вам оставаться! Пусть это будет незабываемым и самым счастливым — хоть и последним — свиданием для вас обоих! — он вновь едва сдерживался, чтобы не прокричать эти слова.

Консуэло ничего не ответила. Она знала, что доктор сейчас не уйдёт. Он останется с Рудольштадтами, чтобы рассказывать им, как самоотверженно трудится над тем, чтобы вернуть их любимого сына к жизни. И он непременно чего-нибудь дождётся — либо смерти, либо улучшения состояния Альберта. Он готов дневать и ночевать в их замке — только бы не упустить то, что потом — при благополучном исходе — несомненно будет ему причитаться. Наша героиня смотрела на врача Сюпервиля с нескрываемым отвращением и окончательным разочарованием.

Доктор и Консуэло вели этот разговор, временами неимоверными усилиями избегая повышенных тонов.

«Что ж, Всевышний, значит, я была права, желая уйти в монастырь — в этом мире остались лишь четыре человека, коим я могла бы доверять всецело — замечательная, добрая женщина — тётушка графа Альберта Венцеслава, его отец Христиан, что столь же праведен, как и его сын, его брат — барон Фридрих — простой и прямодушный человек, и сын этого досточтимого семейства — тот, кого я люблю не только братской любовью — тот, кто подобен Иисусу Христу. Господи, какая же это боль — знать, что в целом мире я осталась одна — только с Тобой — Тем, кто создал моего избранника и моё чувство к нему, и незримым призраком Альберта, что будет следовать за мной повсюду…», — думала Консуэло, провожая глазами доктора, что, выходя из спальни молодого графа, едва не хлопнул дверью.

— Смерть… смерть… — теперь шёпот его звучал ещё явственнее, и Консуэло уже не приходилось наклоняться, чтобы слышать своего возлюбленного.

— Альберт, прошу тебя… Это просто следствие болезни. Ведь у тебя уже есть силы, чтобы говорить со мной — а это значит, что жизнь возвращается к тебе.

Внезапно сознание Альберта резко прояснилось, и он открыл глаза — пусть не полностью, но так, чтобы видеть свою возлюбленную. Произошедшее одновременно обрадовало и встревожило её. Наша героиня подумала о том, что подобное обыкновенно не происходит так мгновенно, и это может быть признаком ухудшения состояния, но Консуэло уже приняла твёрдое решение продолжать убеждать своего любимого в непререкаемости счастливого исхода.

— Нет. Ты уже не сможешь спасти меня. Ты не сможешь ничего сделать. Слишком поздно, — голос его звучал тихо, но это был уже не шёпот. — Мне уже предсказан скорый конец.

— Что же ты такое говоришь? Почему ты так жестоко ранишь мою душу? — теперь слёзы Консуэло были полны боли, но она призывала все свои силы, чтобы сдерживать их и говорить спокойным голосом, но тёплые капли предательски падали на ладони. — Ведь теперь ты можешь говорить голосом, тогда как ещё несколько секунд назад…

— Это временное, обманчивое улучшение — так всегда бывает перед уходом в иной мир. Я поневоле причиняю боль твоему сердцу — ибо я говорю тебе правду. Там — на небесах — мне дали отсрочку, чтобы я смог попрощаться с тобой. Я должен сказать тебе… — на мгновение он дал отдых своим пересохшим губам. — Промедление стало роковым. Если бы ты пришла хотя бы на минуту раньше — я мог бы быть спасён. Я мог бы переродиться вместе с тобой, чтобы начать новую жизнь. Но я не виню тебя, и ты не должна делать этого с собой. Теперь только тебе одной открыт иной земной путь. И потому я заклинаю тебя — живи. Ты должна жить. Ты будешь счастлива памятью обо мне. Наша любовь сохранит тебя от несчастий. Не поддавайся душевной слабости горя, не делай ничего с собой. Ты можешь уйти в монастырь, стать пилигримом, поющей странницей или остаться жить в замке — это не будет иметь значения. Своими деяниями ты принесёшь много света в этот мир. Когда придёт срок, мы встретимся за порогом небес и воссоединимся вновь. Мой же путь на этой земле закончен. Следующий приступ лихорадки заберёт мою душу отсюда.

— Нет, нет, Альберт, я не верю в это! — почти закричала Консуэло.

— Это уже не имеет значения. Воля господня свершится.

— Если так, то это воля дьявола! И я отвоюю у него твою судьбу!

— Нет, это решение Всевышнего. Он не мог больше ждать. Так он избавляет меня от тех страданий, что могли бы лишить меня рассудка на всю оставшуюся жизнь.

— Тогда я буду сражаться с ним — так как могу и умею! И никто не остановит меня! У меня хватит сил и смелости пойти против его воли!

— Консуэло, родная моя, молю тебя — не вступай в эту схватку — ибо тогда он может забрать и твою жизнь… Ваши силы неравны, а Его могущество безгранично…

— Пусть! Пусть забирает! Я не сдамся, слышишь?! Я стану сражаться до последнего!

— Родная моя, ты не понимаешь, что говоришь… Тебе не победить в этой битве… Не спорь с господней волей. Тех, кто решается на это — ждёт жестокая кара.

— Пусть! Пусть так! Но я ни за что и никогда не соглашусь с Его волей!

Внезапно Альберт устремил взгляд вверх. Глаза его были полны ужаса, а щёки вновь загорелись лихорадочным, болезненным румянцем. И этот невыносимый страх поневоле передался и Консуэло, и глаза её также расширились, но были устремлены на возлюбленного.

— Смерть… она уже рядом… — проговорил он. — Она кружит надо мной…

— Здесь никого нет. Это просто видение, — пыталась она успокоить того, кого любила больше жизни.

— Ты не можешь видеть её, потому что она пришла за мной, — вновь проговорил он — на сей раз уже едва слышно.

— Как мне убедить тебя в том, что это обман воспалённого рассудка?..

— Она уже опускает на меня свои чёрные крыла… — глаза Альберта вновь медленно закрылись. — Меня окутывает тьма… Я ничего не вижу… Мне трудно дышать… Дай же мне свои руки, чтобы в последний раз перед долгой разлукой ощутить их тепло… Я умираю… Прощай, моя родная. Мы встретимся очень скоро — это время пройдёт для тебя незаметно, коли ты не станешь слишком терзать себя тоской, печалью и чувством вины. Я ещё раз скажу тебе, что бы ты запомнила твёрдо: никакой твоей вины передо мной нет. Я ухожу… Я буду ждать тебя…

Наша героиня сжала ладони и пальцы Альберта и стала покрывать поцелуями.

Но когда он проговорил свои слова — Консуэло, казалось, уже вопреки своей воле начала верить в реальность того, что произносил её избранник.

Но вскоре Альберт вновь заговорил, начав метаться по собственной постели:

— Нет, нет, я не хочу умирать… — шептал он, словно испуганный ребёнок, ищущий защиты у своей матери и ещё крепче — с небывалой для умирающего силой — сжал ладони Консуэло. — Мне так страшно… — Альберт плакал. — Я думал, что смогу вынести эту агонию, но сил моих не хватает… Почему я так малодушен?.. Высшие силы, молю вас — пусть это скорее закончится… Господи, как же невыносимы мои мучения… Консуэло, прошу, спаси меня… О, нет, я не должен просить об этом, но я не могу… Пламя ада уже поглощает меня, я чувствую его жар… Прошу, не отпускай моих рук…

— Да, да, любимый мой, я сделаю всё, что в моих силах… Ты не умрёшь — я обещаю тебе… — уже не веря собственным словам, одной рукой наперекор своим чувствам она вновь поспешно омочила влажный платок в прохладной воде и стала прикладывать его к пылающему лицу, но видела, что это уже не приносит ему облегчения.

— Господи, что же мне делать? Что я могу сделать для своего любимого человека, чтобы облегчить его путь к раю — если уж мне не суждено спасти его? — взмолилась наша героиня, подняв глаза к небу. — Почему ты мучаешь нас обоих?! Чем Альберт заслужил такие страдания?!

— Я больше не могу выносить этого… Господи, за что ты так мучаешь меня?.. Дай же мне уйти… Зачем ты ещё больше ранишь сердце Консуэло? Или ты хочешь, чтобы она ушла вслед за мной? Тогда забери нас обоих прямо сейчас!

Он вновь разомкнул уста и хотел проговорить что-то ещё, но дыхание его внезапно стало судорожным, поверхностным, отрывистым и не позволяло произнести более ни слова.

— Господи… Неужели же он действительно умирает?..

В следующий момент голова Альберта запрокинулась, взгляд, став стеклянным и безучастным к внешнему миру, устремился куда-то в неведомую глубину, а в уголке губ показалась пена. И в этот миг у нашей героини не осталось сомнений — это последние секунды жизни её возлюбленного.

Всё это время глаза его оставались открытыми, и это вселяло в сердце Консуэло ещё больший ужас.

Тело Альберта выгнулось в неестественной позе, а руки выскользнули из ладоней Консуэло, и он, забившись в судорогах, начал размахивать ими, пытаясь отогнать тех, кто, по его убеждённости, пришёл за ним.

Она упала на колени и на мгновение закрыла лицо ладонями.

— Господи, я не могу видеть всего этого! Я не могу смотреть, у меня не хватает на это сил! Я не могу видеть, как мучается мой возлюбленный… Господи, неужели же всё это было не бредом, а истиной?.., — наша героиня вновь обратила взгляд к постели своего любимого. — Прошу тебя, не умирай! Я не смогу жить без тебя! — и вновь быстрым движением подняла взгляд на небеса. — Всевышний, за что?!.

Но в следующий миг Консуэло поняла, что более не слышит ни звука со стороны ложа своего избранника. Она боялась вновь опустить голову, чтобы увидеть, что случилось с её любимым. Увидеть самое страшное.

Но, совершив над собой неимоверное усилие, наша героиня всё же опустила глаза, и её взгляду предстало совершенно бескровное лицо Альберта, лежащего в своей постели, словно мраморная статуя. Грудь и побелевшие веки и губы его были неподвижны. Внутри у Консуэло всё похолодело — и этот холод так же был почти смертным. На несколько мгновений она и сама, объятая ужасом, казалось, перестала дышать.

В этот момент где-то в необозримой вышине и дали раздался удар грома сокрушительной силы, сотрясший, казалось, все стены замка, и воспалённое переживаниями, уставшее сознание нашей героини приняло их за божий знак, за ответ.

— Нет, нет, не забирай его! Если тебе так нужна эта жертва — то пусть это произойдёт хотя бы не сейчас! Дай нам насладиться хотя бы несколькими месяцами счастья! Неужели мы не заслужили их?! Чем он и я устроились такой судьбы?!., — рыдала наша героиня. — Я сделаю всё, что ты прикажешь мне — только чтобы он был жив… Я не смогу без него — слышишь?! Почему же ты причиняешь мне такую невыносимую боль?! Я служила тебе! Я была верна тебе всей своей душой, выполняла все обеты и клятвы, данные Тебе! Я не делала ничего плохого в своей жизни! Я примчалась сюда так скоро как только смогла! Так чем же я так грешна перед Тобой?! О, я не вынесу этих страданий!.. Я думала, что была готова к этому, но это оказалось не так… О, за что мне такая несчастная судьба?!., — в бессилии и отчаянии при каждой фразе Консуэло воздевала руки высоко к небу, а при последних словах просто упала на пол и зарыдала в полный голос.

Она уже начала задыхаться. Невыразимое горе застлало от глаз нашей героини весь мир, а слёзы не остужали пылающее лицо нашей героини, но лишь ещё более разгорячали его. Волосы Консуэло выбились из скромной, но изысканной причёски и теперь воздушными тонкими чёрными прядями обрамляли овал её лица, мокрого и покрасневшего от слёз, а воспалённые лаза нашей героини, казалось, горели в пламенем.

За окном непроглядной стеной шёл ливень. Но он был похож не на плач природы, а на грозную месть самых высших сил за неведомые грехи, совершённые этими двумя невинными душами.

Постепенно рыдания Консуэло начинали утихать и она медленно поднялась с пола. Наша героиня теряла силы, она чувствовала себя физически измождённой, не в состоянии более изливать своё горе безмолвным стенам и равнодушной природе, наблюдавшей за нашей героиней сквозь непрерывные потоки, льющиеся с необозримой высоты и беспредельной мрачной глубины небес. Но скорбь и отчаяние по-прежнему сжимали её душу до боли.

— Но… у меня не остаётся иного выхода. Да… Я сумею жить без него, — было видно, каких не только душевных, но и физических усилий стоило нашей героине произнести эти слова — она совсем не хотела этого. Голос Консуэло звучал сухо, глухо, металлически. — Я выполню его завет — служить людям своим искусством. Я преодолею своё отчаяние и уйду за ним в свой срок. Этого не случится раньше. Я клянусь тебе в этом, Господи, нашим прошлым, нашей любовью и всем, что мне дорого и будет дорого до конца моих дней.

«А теперь я должна спуститься и сообщить всем эту страшную новость. Ты возложил эту миссию на меня. Я стала свидетелем смерти самого праведного и благородного из Рудольштадтов — святого Альберта. Я была с ним наедине. Спасибо Тебе за этот опыт. Я никогда не забуду этого вечера. Быть может, коли бы рядом с нами присутствовал третий человек — даже коли бы это был кто-то из его родных — это не дало бы нам возможности быть так близко душами и сердцами, как это произошло на пороге этой ночи. Но позволь мне побыть наедине с ним ещё немного времени. Клянусь тебе — это не продлится долго.»

Забыв о том, что находится в дорожном платье, она подошла к другой стороне кровати, легла рядом со своим возлюбленным, обняв его так, как если бы её избранник был жив, и это была их первая ночь, проводимая вместе, положила голову на грудь своего избранника и закрыла глаза, наслаждаясь последними мгновениями, что была вдвоём со своим любимым человеком в этой земной юдоли.

Измученная страхом и слезами, наша героиня не заметила, как ею начал овладевать сон. Былая сила чувств покидала сердце Консуэло, оставляя место лишь пустоте.

Но, благодарение Богу, Консуэло не успела впасть полностью в это забытье.

«Нет, нет, я не должна заснуть здесь. Если бы я дала волю своему утомлению, находясь в этом замке одна — лишь с бездыханным телом моего избранника — то пролежала бы так до самого утра, а то и дольше — настолько скверно я себя ощущаю. И потому, не встав с этой кровати сейчас, я в конце концов дождусь, что близкие Альберта, обеспокоившись тем, что я так долго не покидаю его покои, соберутся около спальни моего возлюбленного, и, повременив и поговорив между собой ещё немного о том, стоит ли предпринимать что-то или, быть, может, ещё подождать — начнут робко стучать, а затем, не дозвавшись меня и встревожившись уже не на шутку, отворят дверь этой комнаты. И, конечно же, повсюду с ними будет доктор Сюпервиль. Он войдёт вместе с ними, сочтёт, что я лишилась чувств и станет предпринимать попытки привести меня в сознание и тем самым разбудит меня. Затем, осмотрев Альберта, он очень скоро поймёт, что произошло с моим избранником. Его родные будут сражены этим ударом — а я не могу допустить всего этого. Я должна подготовить их. Сначала должны прозвучать мои слова, и лишь потом их глазам должно предстать то неизбежное, чему суждено было случиться в преддверии этой ночи. Господи, если только они окажутся в силах перенести то, что увидят… Столько раз мой любимый человек был на грани жизни и смерти, как боялись они потерять его. И вот, теперь их самые страшные опасения сбылись. За что же им такие страдания? Чем они заслужили их, да ещё в таком почтенном возрасте? Бедные отец, тётушка и дядя Альберта…», — думала она ещё с закрытыми глазами, собирая все силы, чтобы подняться с постели.

Размежив наконец веки, наша героиня вновь посмотрела на застывшие, почти побелевшие черты Альберта. В обрамлении чёрных волос они были подобны искусно обработанному светлому мрамору. Консуэло легко, почти невесомо провела пальцами по лбу, виску, шее и груди своего любимого.

«Господи, как же ты красив… Я замечала это и раньше, восхищаясь твоими классическими, правильными чертами, но, зная о твоей скромности, не говорила тебе. И тем удивительнее и ценнее была и твоя святая верность мне. Я запомню тебя таким. Я благодарна Создателю за то, что Он даровал мне эти минуты, когда я могу остаться наедине с тобой. Да, я знаю — будет ещё два вечера и две ночи, что проведу я рядом с напоминанием о твоём земном воплощении. У меня будет это право. Если мне придётся воевать за него — что бы это ни значило — я сделаю всё. Разумеется, прилагая все усилия, чтобы уважать родных моего возлюбленного. Я верю в то, что, зная о моём чувстве к тебе — они позволят мне находиться рядом с тобой то время, что отпущено мне теперь».

И вот, найдя наконец в себе силы отвести взгляд от лица своего избранника, она с трудом села на кровати и провела руками по тёплой и влажной от невысохших слёз коже, отирая их. Волосы нашей героини прилипли к щекам, и Консуэло кое-как поправила их, намереваясь отыскать в спальне своего возлюбленного зеркало.

«Оно должно быть здесь — несомненно. Даже люди, ведущие самый аскетичный образ жизни — подобный тому, что вела я — даже в самом начале своего служения в театре — имеют у себя в личном обиходе этот — предмет. Тот же, что имел Альберт — явно очень небольшой — коли я не могу увидеть его, осматриваясь вот так — мельком».

Спустив ноги с постели, она надела обувь и приняла решение ещё какое-то время посидеть в этой позе, так как ощущала, что пока не может встать на ноги. Консуэло опустила локти на колени, закрыла глаза и вновь прижала ладони к лицу.

Так прошло около минуты.

Наконец, ещё раз проведя руками по влажной и солёной коже, сделав глубокий вдох и совершив над собой усилие, она поднялась с кровати, оправила складки помявшегося платья и медленно пошла вперёд, осматриваясь по сторонам.

«Я никогда не видела толком, как обставлено твоё обиталище — лишь проходила мимо изредка неосторожно приоткрытой двери. Но сейчас я постараюсь запомнить здесь всё — ведь пройдёт ещё несколько дней и я больше никогда не вернусь сюда».

Диван, кресло и стены в комнате избранника нашей героини были светлых, неброских, неярких, лилово-пастельных оттенков, деревянные стулья же — тёмно-коричневыми. Сами же очертания мебели были самыми непритязательными из тех, что могли себе позволить представители самого высшего дворянского сословия.

К слову, родным возлюбленного пришлось потратить время на уговоры младшего из Рудольштадтов, что в один прекрасный момент счёл непростительным излишеством и даже грехом чересчур пышное убранство своей уединённой обители, не заниматься поисками столяра, что работал бы для бедняков и согласился бы за весьма умеренную плату сделать для него кровать, стол и стул самого непритязательного вида, и в итоге, после долгих убеждений своих близких Альберт всё-таки покорился воле отца и тётушки и обратился к человеку, что взялся выполнить самый простой и безыскусный заказ из всех возможных, что всё же был одобрен родственниками нашего героя как достойный служить будущему хозяину замка в Ризенбурге.

«Какое красивое сочетание!», — пронеслась в голове нашей героини невольная восторженная мысль.

Вещей в спальне Альберта было немного.

На столе, стоявшем в самом дальнем углу, где царил полумрак — в живописном беспорядке лежали записи, сделанные его рукой — она нашла небольшое зеркало квадратной формы. На нём не было рамы. Этот предмет напомнил нашей героине тот осколок зеркальца, в который Консуэло смотрелась, когда жила в своём домике на Корте-Минелли.

«Меня поражает твоя способность обходиться этой небольшой вещью, имея при этом всегда такой изящный и благородный облик. Но по сравнению с другими твоими дарованиями этот талант, конечно же меркнет и кажется самим собой разумеющимся».

Консуэло с лёгкостью представила своего любимого в той же скромной и аскетической обстановке, в которой — она знала — её избранник хотел жить всегда.

«Если только ду́ши способны к зрению и физическому ощущению — пусть же эта его мечта исполнится там — в раю. Но, Господи, как же ужасно я выгляжу, — пронеслось в голове нашей героини. — Я не испытывала ничего подобного даже тогда, когда навсегда потеряла родную мать. Никогда ещё я не рыдала так сильно. Я словно утонула в этом горе, не в силах выбраться из этого водоворота. И вот что эта пучина сотворила со мной — я словно и в самом деле едва спасла свою жизнь. Но сейчас я испытываю просто какую-то тупую, хотя и сильную душевную боль».

Глаза у Консуэло покраснели, а веки распухли до такой степени, что ей удавалось поднять ресницы лишь наполовину. Лицо нашей героини было мертвенно бледно, а половина волос так безнадёжно выбилась из причёски, что Консуэло распустила их вовсе и расчесала. Пряди перепутались между собой, и потому к этой процедуре ей пришлось приложить существенные усилия — но и всё равно это удалось нашей героине не слишком хорошо.

«В конце концов, всем им будет не до моего внешнего вида. Я привожу себя в порядок так, как могу. Я делаю всё, что в моих силах. Мне не за что стыдиться».

Физически Консуэло чувствовала себя очень плохо. У неё сильно болела голова, а всё вокруг она видела сквозь какую-то полупрозрачную серую пелену. Наша героиня не ощущала моральных сил говорить ни с семьёй своего избранника, ни с кем-либо ещё. Каждый звук, каждый поворот головы, открывавший вид нового предмета, составлявшего действительный мир, окружавший Консуэло, вызывали у неё новый приступ смертельной усталости и усиление головной боли. Наша героиня не понимала, как ещё может что-то воспринимать — слышать и видеть. В некотором роде Консуэло и сама была на грани смерти — но ещё каким-то чудом могла двигаться. Единственным её желанием было лечь рядом с Альбертом, обняв его безжизненное тело, положив руку на грудь своего возлюбленного, вновь ощутить совершенную гладкость мраморной кожи, подобной шёлку, и, закрыв глаза, заснуть, забыться, отрешиться от всех вещей и явлений, что составляли действительность. Консуэло испытывала полуобморочное состояние и была бледна почти так же, как и её покойный возлюбленный, и не понимала, как всё ещё держится на ногах. Можно было сказать, что в некотором роде наша героиня и сама была на грани смерти, но ещё каким-то чудом могла двигаться.

Довершив наконец все процедуры и оглядев себя с головы до ног всё с помощью того же маленького зеркала, Консуэло опустилась на стул, стоящий возле стола и мысленно сказала себе:

«Господи, у меня чувство, что я умерла вместе с ним. Это так невыносимо. Я не знаю, как мне жить дальше и что делать. Моя жизнь будто бы лишилась всякого смысла. Однако Господь для чего-то оставил меня на этой земле. И я должна найти для себя новое предназначение — то, ради чего я стану просыпаться каждое утро — я пообещала это ему и Богу — а значит — обязана выполнить. Всевышний, всего через каких-то три дня я останусь совершенно одна на этой земле… Я не знаю, куда мне идти — ведь больше никогда и нигде на этой земле моим душе и телу не будет приюта… Но сейчас мне следует забыть обо всём этом — обо всём, кроме того, чтобы сообщить родным Альберта это страшное известие. А для этого я должна взять себя в руки, собрать все свои физические силы, чтобы не упасть с этой высокой лестницы, когда я стану спускаться».

С последней мыслью она медленно поднялась, и подошла к огромному окну, от которого веяло прохладой прошедшей грозы — располагавшемуся неподалёку от изголовья кровати её любимого.

Стихия перестала бушевать за окном тогда, когда прекратились неистовые рыдания нашей героини, и потому Консуэло не заметила, как успокоились небеса.

Она вдохнула свежесть обновлённой природы, и едва уловимые ароматы воздуха и деревьев влили в её душу и тело немного новых сил.

В последний раз обернувшись к постели своего избранника — она ещё несколько мгновений, словно и сама окаменев, смотрела на этого молодого, красивого и благородного человека, что, казалось, смерть навсегда превратила в белую мраморную статую — словно безотчётно ожидая какого-то чуда. Но, как и следовало ожидать — воля Бога была неумолима. Чуда не произошло.

И наша героиня, не размыкая бледных губ, медленно отвернулась прочь и нетвёрдыми, неуверенными шагами, то и дело боясь упасть на ровном месте, медленно подошла к двери, взялась за ручку, и, вновь на мгновение обратив взгляд к своему любимому человеку, тихо, затворив дверь, покинула обитель, принявшую последний, ставший таким тяжким — вздох этого святого человека.

Оглянувшись по сторонам, Консуэло увидела, что коридор рядом со спальней пуст.

«Неужели же прошло ещё не так много времени, чтобы близкие Альберта встревожились до такой степени, что это заставило бы их собраться возле его спальни? Для меня же минула целая вечность… Я словно прожила несколько жизней, несколько сотен лет…».

Нашей героине было не до того, чтобы достать карманные часы и посмотреть на них — Консуэло была настолько убита горем, что даже не подумала об этом. В обычных обстоятельствах она могла определять время интуитивно, и получалось у нашей героини это всегда очень точно.

Консуэло подумала о том, что, быть может, с того самого дня, когда её возлюбленный впал в череду тех страшных состояний — его отец, тётушка и дядя перестали ужинать в гостиной все вместе в строго определённый час, а ели украдкой, беря пищу к себе в комнаты — и тогда не было причин, по которым этот вечер стал бы исключением, ну а теперь, в ожидании, когда наша героиня наконец выйдет к ним, они могли и вовсе забыть об этой последней за день трапезе.

«Господи, помоги мне, возьми меня за руку, держи меня крепче — ведь больше мне некому помочь — а я так нуждаюсь в этом сейчас… — мысленно попросила Консуэло Бога, направляясь к лестнице и зная, что родные её избранника уже наблюдают за ней и заметили странную, напряжённую неловкость походки нашей героини. — Пусть же эти шаги не станут последними в моей жизни».

И, разумеется, наша героиня забыла о своей всегда со времён начала обучения в певческой школе Мендиканти ровной и прямой осанке — теперь её фигура была чуть сгорблена — что добавляло всему облику нашей героини какой-то неведомой обречённости для непосвящённых в тайну того, что знала наша героиня и что лежало невыносимой тяжестью на её сердце.

И вот, наконец решившись и собрав всю силу воли, стиснув зубы, одной дрожащей, слабой, неуверенной, бледной, тонкой рукой, наша героиня вцепилась в перила до той меры, что на её руке побелели кости, другой приподняла тяжёлый подол дорожного платья и сделала один шаг вниз. На обеих холодных, почти ледяных запястьях и тыльных сторонах ладоней нашей героини тонкими голубыми нитями проступали вены.

Спустившись на одну ступень, Консуэло уже могла различить, что происходит в гостиной, и потому повернула голову, которая едва не закружилась даже от этой небольшой высоты и резкой смены положения — но ей удалось скрыть это от всех, кто видел её — осторожно опустила взгляд и убедилась в том, что все, кто находился в замке — разумеется, кроме прислуги — семья её возлюбленного, её учитель и доктор Сюпервиль — обратили к ней свои взгляды. И, поскольку наша героиня ещё была в достаточной мере далеко, чтобы можно было чётко понять, что выражают её черты — в лицах смотрящих на Консуэло читались только смутные тревога и страх, но с каждым её движением, с каждым шагом эти предчувствия проявлялись всё чётче, всё яснее.

«Я уже напугала их. Но, может быть, тем и лучше — мой вид и моё состояние ещё более смягчит ожидающий их удар. Выражением своего лица я уже всё сказала им. Они поняли всё. Но эти слова не были произнесены — они не прозвучали словно гром среди ясного неба — и это даст им время свыкнуться… Господи, да о чём же только я думаю? Да разве же возможно привыкнуть к тому, что все мы лишились этого доброго, благороднейшего, прекрасного человека, украшавшего собой, своими чудесными, волшебными рассказами об истории древних народов, своей музыкой этот мир?!. Но даже если всё это не так — если я плохо знаю человеческую натуру, даже если они пока ничего не понимают или не хотят, не могут поверить своим догадкам, и осозна́ют, что случилось, только тогда, когда я скажу им об этом — Создатель, прошу Тебя, помоги им выжить и не слечь с какой-нибудь тяжёлой болезнью или нервным срывом, и пусть с ними не сделается того, что сейчас происходит со мной. И неизвестно ещё, что будет со мной дальше — быть может, я, как и мой возлюбленный… Господи, я должна гнать от себя эти мысли. Почему они так навязчивы?».

— Всевышний, что с ней? Да она же едва может идти! Неужели же случилось самое худшее?.. Так скоро… Альберт… мой мальчик… — дрожащим голосом промолвила канонисса Венцеслава.

На её глазах уже выступили слёзы.

— Ну, что же ты такое говоришь? Подожди — ведь ещё ничего не сказано. Нам ещё ничего не известно, — барон Фридрих, стоявший рядом с несчастной пожилой женщиной, положил руки на плечи сестры.

Когда же наша героиня приблизилась к тем, кто ждал её, ещё на несколько шагов — канонисса произнесла — словно не услышав слов своего брата — куда-то в пустоту — а, быть может, самой себе — прерывающимся голосом, готовая зарыдать, побледнев и похолодев:

— Она так любила его… Я вижу, что её сердце разрывается — посмотри на неё — разве ты не видишь? Нет, нет, я не хочу верить в это…

Да, Фридрих Рудольштадт видел, в каком состоянии находится Консуэло. Но он не хотел верить. Не хотел до отчаяния.

Сказав свои слова, Венцеслава вновь тяжело и резко опустилась в кресло и затуманенным взглядом, стала смотреть куда-то в одну точку.

— Заклинаю, молю тебя, дорогая сестра, не хорони нашего племянника раньше времени, — произнёс он, стараясь сохранять твёрдость голоса и убеждаясь, что сестра не лишилась чувств, но с лица его при этом так же сошёл румянец, и он едва верил собственным словам.

Эта пожилая женщина имела горб и оттого всегда ходила с согбенной фигурой, но теперь плечи её совсем упали. И, если бы брат вовремя не поддержал несчастную канониссу — та могла бы потерять сознание.

Невзирая на неимоверное напряжение и сосредоточенность на каждом шаге, на попытки хоть немного рассеять серую пелену, стоявшую перед глазами, Консуэло слышала обрывки тех фраз, что были произнесены этими двумя людьми.

«Похоже, что пани канонисса и барон Фридрих уже догадываются обо всём, — с некоторым облегчением подумала Консуэло. — Господи, как же плохо я себя чувствую… Мне не осилить эту лестницу, не дойти до конца… Она кажется мне слишком длинной»

Остановившись во второй раз, она вновь подняла глаза от ступеней и опять обернулась в сторону гостиной. В лицах близких её избранника, профессора Порпоры и доктора Сюпервиля наша героиня теперь явственно прочитала тоску, страх и безысходность.

Вновь склонив голову, Консуэло хотела было идти дальше, но внезапно свет померк перед её глазами, и наша героиня едва смогла сохранить равновесие. Её нога уже была готова сорваться со ступени, но в этот мгновение приступ стал слабее и лишь благодаря этому чуду нашей героине удалось удержаться.

— Господи! — глаза Венцеславы расширились, она в страхе воскликнула канонисса, быстро прикрыв рот рукой. — Да она же сейчас упадёт!

Консуэло попыталась сделать ещё один шаг, но тут же осознала, что больше не в состоянии идти без посторонней помощи. Она уже слышала шаги врача, направлявшегося к лестнице.

— Нет, нет, прошу вас, мадемуазель, стойте, не делайте больше ни одного движения — говорю вам для вашей же безопасности… — быстро произнёс Сюпервиль, стремительно взбежав по лестнице, — Позвольте… — с этими словами он бережно положил одну руку на спину Консуэло, а другой взял её ладонь, в которой наша героиня вновь держала подол собственного платья. — Господи, как же холодны ваши руки!

Всё это время он боролся со стремлением подойти к Консуэло, но по причине их прошедшего разговора был обуреваем смесью стыда, какой-то безотчётной робости и смущения, и лишь крайние обстоятельства заставили доктора совершить описанные действия.

— Да… сейчас у меня нет иного выбора… Благодарю вас… — с этими словами, прозвучавшими очень искренне она на миг подняла глаза на Сюпервиля, и в них действительно читалась признательность, и горько — следующие: — На сей раз вы оказались правы.

— Прав?.. Мне… мне очень жаль…

— Да — хоть в чём-то, и в кои-то веки… Но вы, мягко говоря, не слишком честны сейчас. И вам попросту неловко. Но вы сострадаете лишь мне — но не молодому графу. И это лишь минутный порыв. И не пытайтесь обмануть меня — не говорите обратного.

После каждой фразы, сказанной нашей героиней, доктор терялся всё больше.

— Позвольте предложить вам… Быть может… я могу взять вас на руки? Я вижу, как трудно вам даётся каждый шаг. Вы уверены, что не лишитесь чувств вновь? Я вижу, как вы бледнеете на глазах — ваше давление очень сильно понижено. Мадемуазель Консуэло, я и вправду опасаюсь за ваше здоровье.

— Нет, нет, я точно обойдусь без этого, — но наша героиня лукавила — Консуэло не знала, сколько ещё сознание прослужит ей. — Я в состоянии позаботиться о самой себе. Мне просто нужен отдых.

Наша героиня чувствовала, что силы её тают на глазах, но до последнего не желала в прямом смысле слова отдавать себя в руки этого циничного человека.

Весь этот диалог выражений лиц, слов и интонаций видели и слышали только они двое, пока шли по лестнице.

«Господи, как же хорошо, что смерть забрала этого несчастного фанатика! Перестал наконец понапрасну мучить своих родственников и эту бедную молодую женщину. Хотя, в сущности, он ведь сам-то ни в чём не виноват — такие только других понапрасну истязают и сами не могут жить нормально».

«Да, этот доктор обладает способностью сострадать — но это проявляется лишь тогда, когда мучения человека очевидны и не связано с историей его жизни. Он не наделён ни способностью, ни стремлением понимать других людей. Этот человек не в силах проникать глубоко в человеческие сердца и чувствовать то, о чём безмолвно говорят души».

Наконец, каждый в своих думах — оба они благополучно преодолели последнюю ступень лестницы.

Как только доктор Сюпервиль и Консуэло спустились с лестницы и врач повёл её к столу, чтобы наша героиня могла сесть — барон Фридрих в числе прочих устремил свой взгляд на Консуэло и всё такой же бледный, ослабевший и объятый страхом, проговорил, не сводя глаз с её лица:

— Что… что с Альбертом?..

В первые секунды она не могла произнести ни слова. Начавшие было розоветь, но вновь побледневшие от этого вопроса, словно воск, губы нашей героини были приоткрыты, но из них не могло исторгнуться ни звука. Консуэло просто стояла, уже не чувствуя, что её поддерживают, не чувствуя физически ничего — словно всё её тело онемело, и в каком-то испуге смотрела в глаза дяде своего возлюбленного, у коего в эти мгновения уже не осталось никаких — даже самых малейших — сомнений.

Но наконец нашей героине удалось совершить над собой усилие:

— А… Альберт… умер, — проговорила Консуэло, запнувшись в начале и сделав большую паузу между двумя этими словами, и дыхание её будто тоже остановилось на несколько мгновений — точно так же, как и у её избранника, а глаза чуть расширились — словно от удивления.

Губы не слушались нашу героиню.

И после Консуэло в лёгкой растерянности, страхе и какой-то беспомощности смотрела на присутствующих — словно говоря, что не сможет сделать ничего с тем, что случилось — словно она должна была. Наша героиня не верила сама себе. В сознании Консуэло эти два слова никак не сочетались между собой. Произнеся их, наша героиня вновь почувствовала близость обморока, как-то неловко вздохнула, глаза её начали закрываться, и, уже невольно остановившись и опустив голову, Консуэло безотчётно сжала ладонь врача, который ещё не успел убрать свою руку с её спины, сильнее. В этот момент часы начали бить полночь и наша героиня вздрогнула от испуга, рука её ослабела, готовая отпустить ладонь доктора, и Консуэло начала оседать вниз.

— Ради Бога, посадите её, скорее! — быстро проговорила канонисса, ещё не успевшая осознать страшное известие, выдвигая один из стульев, стоявший рядом с ней.

— Мадемуазель, вы слышите меня? Вы можете идти? — поспешно обратился к нашей героине Сюпервиль, пытаясь приподнять голову Консуэло и заглянуть ей в глаза.

— Да… да… — в полубеспамятстве проговорила наша героиня, и кое-как, с помощью Сюпервиля сделала несколько шагов.

Не выпуская её рук, доктор наконец усадил нашу несчастную, измученную героиню за стол. Несколько мгновений Консуэло сидела, глядя в одну точку. Руки её беспомощно лежали на коленях. Но скоро взгляд нашей героини несколько прояснился и Консуэло, оперевшись локтями о стол, скрестила пальцы поднятых рук и, прислонилась к ним почти мертвенно бледным лбом, опустив глаза на пустую, гладкую и ровную деревянную поверхность.

Часы окончили возвещать наступление следующих суток. В оглушающей тишине и полумраке старинной роскоши и сурового изящества интерьера огромного пространства зала гостиной, выполненной из дерева в тёмно-коричневых тонах, удары их казались особенно гулкими, грозными и зловещими, заполняющими всё пространство огромного замка.

Канонисса Венцеслава опустилась на соседний стул и, закрыв лицо руками, еле слышно зарыдала.

Граф Христиан сел рядом в той же позе, какую приняла Консуэло, и плечи его начали беззвучно вздрагивать.

Барон Фридрих опустился на стул слева от своего брата и остался неподвижен. Из его глаз текли тихие слёзы.

Бывший учитель нашей героини Никола Порпора, глаза которого были сухи, но в которых отражались потрясение и страх, испытывал сильное стремление подойти к своей подопечной, которую любил как собственную дочь и обнять её, но был сдерживаем чувствами стыда и вины за то, что не распознал в этом «увлечении» настоящее, искреннее, неподдельное, глубокое чувство, и теперь стоял в растерянности и печали, не отрывая взгляда от той, тайны души которой не смог увидеть вовремя, и быть может, предотвратить то, что стало непоправимым сейчас — не зная, что предпринять.

Врач Сюпервиль вновь подошёл к Консуэло, наклонился к ней и сказал:

— Мадемуазель, прошу, посмотрите на меня. Мне нужно удостовериться, что с вами всё порядке… То есть, я хотя бы должен знать, что вы опять не потеряете сознание…

Она отреагировала, медленно обернувшись к нему. Доктор помог нашей героине повернуть лицо, чтобы он мог посмотреть в её глаза. Взгляд нашей героини был пуст, но не внушил беспокойства доктору. Консуэло понимала, что с ней разговаривают и чего от неё хотят — это было ясно и невооружённому взгляду. Когда он убрал руки от лица нашей героини — Консуэло вновь опустила голову на сложенные пальцы — словно эта поза была для неё некой защитой, убежищем от действительности, от того, что происходило вокруг.

— Я распоряжусь сделать травяной чай. Он придаст вам немного бодрости и одновременно приведёт в порядок нервную систему. Его приготовят и принесут всем, кто находится здесь. А для вас я прикажу приготовить ещё и хороший ужин, — и в следующие мгновения с неловкой интонацией проговорил несколько фраз, — А сейчас… Я надеюсь, вы понимаете, что я должен удостовериться… Мне нужно подняться в спальню графа. Это моя обязанность. Я вынужден на время оставить вас.

Было неясно, слышала ли наша героиня или хоть кто-то из родных покойного слова Сюпервиля об Альберте и потому, говоря их, доктор смотрел на профессора Порпору. Тот перевёл взгляд со своей лучшей ученицы на доктора и кивнул ему в знак того, что известит близких покойного о том, куда ушёл их семейный врач — коли они вспомнят о нём и зададут такой вопрос.

— Нет, мне не нужен ужин… — не поворачиваясь, с опозданием отозвалась наша героиня — голос её прозвучал глухо, безжизненно и плоско — будто бы откуда-то издали, из-за плотной, толстой стеклянной стены.

— Вы должны поесть. Ведь вы сегодня даже не обедали ввиду долгой поездки. Поэтому не спорьте со мной. Я врач и мне лучше знать. Так вы быстрее восстановитесь. Вашему организму нужны силы. Вы ослаблены и истощены не только нервно, но и физически, — произнёс Сюпервиль с некоторой твёрдостью, но всё же голос его не прозвучал резко — в нём была большая доля мягкости, обусловленная всё теми же безотчётными уважением, расположением и стыдом за то, что он имеет разительно отличную от этой «странной, не от мира сего помешанной на своей любви цыганки» натуру — не будучи наделённым способностью так глубоко, беззаветно любить, такой честностью и чистотой помыслов. Помимо того — он искусно скрывал от семьи Рудольштадтов свою не слишком безупречную репутацию.

— Делайте, что хотите, — вновь отрешённо, безэмоционально ответила Консуэло и добавила всё тем же тоном, — Я всё равно не буду есть — вы только зря утруждаете себя и прислугу, которой тоже, между прочим, уже давно нужен отдых. Оставьте двоих человек для омовения тела Альберта. Я также приму участие в этом процессе.

Даже в этом состоянии она более думала о других и о своём возлюбленном, нежели о самой себе.

При последних словах нашей героини доктор от неожиданности удивлённо поднял брови.

— Для… чего?.. И… вы…

— Ну не думаете же вы, что я настолько не осведомлена о католических обрядах? Об этом мне рассказывал сам Альберт, как и о том, что я имею на это полное право. Поверьте — я знаю и понимаю гораздо больше, чем вы можете себе представить. Считайте, что я говорю это от имени его близких — вы же видите, в каком состоянии они находятся сейчас — а кому-то же нужно заниматься всем необходимым.

«Господи… действительно сумасшедшая семейка… — подумал врач про себя. — Находил же он темы для разговоров с любимой женщиной — нечего сказать… Страшно представить, о чём ещё они вели беседы… Хотя, это, наверное, было вполне в его духе…»

— Но… всё же не слишком ли много вы берёте на себя, не переоцениваете ли свои силы?.. Сможете ли вы присутствовать…

— Кто-то должен делать и говорить всё это. Посмотрите на остальных — неужели же вы не видите, что сейчас они не способны. А что касается омовения — я приму в этом обряде самое деятельное участие.

— Но вы и сейчас находитесь на грани… Я просто хочу предостеречь вас, мадемуазель Консуэло — мне кажется, что вы не до конца понимаете, не вполне осознаёте то, о чём говорите… Поймите, что я искренне забочусь о вас… Ведь, насколько я понимаю, вы никогда не…

— Да, вы правы, я на грани — что бы это ни значило для вас. Я вкладываю собственный смысл в эти слова. Но я хотя бы в силах отдавать самые необходимые распоряжения. Не забывайте о том, что я уже пережила самое первое потрясение — поверьте, я сама едва не отправилась на тот свет, и сейчас моя боль — пусть и в самой малой степени — но не так сильна как в первые минуты. Я могу воспринимать происходящее. И потом — ведь от меня сию секунду ничего более не требуется, верно? А омовение состоится не ранее чем через час — об этом обычае мне также известно.

«И тоже от этого безумного графа…», — пронеслось в голове.

— И я также знаю, чего вы боитесь — как бы я не потеряла сознание. Поверьте — я смогу совладать с собой. Да, ранее в своей жизни я не присутствовала при исполнении подобных обычаев, но, тем не менее, это не представляется мне чем-то страшным или отталкивающим. И, если близкие моего избранника будут согласны — я избавлю себя от вашего присутствия. Если со мной что-то случится — мне поможет прислуга.

Врачу ничего не оставалось, как молча согласиться с нашей героиней. Выслушав эти слова Консуэло, Сюпервиль направился в сторону кухни.

Через несколько минут он вернулся, чтобы пройти обратно через гостиную в комнату покойного младшего Рудольштадта и нашёл всех, кто в этот вечер был убит горем — сидящими в тех же позах и плачущими. И только барон Фридрих, казалось, слегка повернул голову в ту сторону, куда шёл доктор.

Дойдя до двери спальни младшего из Рудольштадтов, Сюпервиль неожиданно для себя замедлил шаг — будто что-то внутри неосознаваемо предупредило его об этом.

«В самом деле — что это я?.., — увещевал сам себя доктор, как бы пытаясь заставить опомниться, не понимая собственного поведения — ведь он идёт к покойнику. Да, разумеется, если эта экзальтированная мадемуазель со странным именем Консуэло не ошиблась, не поддалась какому-то обманчивому впечатлению — но это маловероятно — ведь она всё-таки не была сумасшедшей — как тот, кого эта молодая дама по какой-то роковой причине избрала из всех ныне живущих, не замечая здоровых, обеспеченных, не стыдящихся своего богатства, и, самое главное — здравомыслящих мужчин вокруг — себе в возлюбленные. Врач даже попытался посмеяться над собой. — Ну чем я могу помешать ему теперь? Да в его комнате можно теперь хоть танцевать! Но, разумеется, нельзя забывать, что эта его семейка рано или поздно опомнится, и потому не стоит веселиться слишком долго, а прежде проделать всё необходимое с их ненаглядным несостоявшихся ненаглядным наследничком — для успокоения собственной совести, ну а важнее всего — составить свидетельство о смерти и иные необходимые бумаги».

Однако что-то неведомое продолжало удерживать врача от привычной беспардонности.

И Сюпервиль, вопреки своей бесцеремонности, словно ведомый какой-то незримой силой, тихо открыл дверь и бесшумно вошёл в спальню Альберта. В своих мыслях он всё же допускал ничтожную вероятность того, что эта странная барышня могла ошибиться, поддавшись какому-то обманчивому впечатлению — ведь в ней также есть некие предпосылки к безумию схожего толка.

Но первое, что естественно бросалось в глаза ещё издалека, на расстоянии — абсолютная неподвижность его бывшего пациента. Доктор увидел, что Альберт не вздрагивал от озноба и не метался в лихорадке.

Подойдя на несколько шагов ближе, врач заметил, что лицо графа не объято болезненным румянцем, выступавшим на его щеках даже во время «смертного» холода, что мучил его жестокими приступами, а приобрело равномерный, почти белый, восковой оттенок, и цвет губ практически сливался с остальной кожей. И чёрными пятнами выделялись лишь ресницы, похожие на крылья небольших птиц и тонкие изящные брови. Всё выражение черт молодого графа было спокойным и безмятежным. На нём не было видно следов пережитой агонии, они не были искажены болью души и тела, и, если бы рядом с ним находился тот, кто знал о том, что перед безвременным уходом перенёс этот удивительный человек — из тех, что рождаются раз в сотни лет — то искреннее поразился бы, .

Приблизившись же к телу младшего Рудольштадта совсем вплотную, Сюпервиль вынужденно протёр глаза.

«Господи, неужели же я поддался неосознанному воздействию этого семейного сумасшествия?..»

Ему показалось, что черты его бывшего подопечного светятся еле видимым белым светом.

«Нет… этого не может быть. Не может, и точка. Я ещё не сошёл с ума и не собираюсь в ближайшее время. Наверное, мне просто пора спать. Да, сейчас я подготовлю заключение. Судя по всему, завещания он не составлял. Они не говорили об этом. Что ж, тем меньше забот и трудов — всё отойдёт государству. А пока нужно продолжить. Хотя, собственно, всё и так ясно. Но я обязан».

Доктор приподнял сначала правое, затем левое веко Альберта и убедился в том, что его зрачки сплошного чёрного цвета не реагируют на свет. Потом достал свой стетоскоп, осторожно — чему не переставал удивляться — отогнул белое одеяло, расстегнул пуговицы белой рубашки и прислонил к тому месту, где при жизни билось сердце Альберта Рудольштадта, и, как и ожидал, не услышал ни звука. После этого врач взял правое запястье бывшего подопечного — отметив, что оно холодное как лёд в шампанском — казавшееся теперь ещё тоньше — и закономерно не ощутил никаких толчков. Сквозь тонкую кожу уже не просвечивали вены — так как кровь перестала течь по безжизненному организму. Казалось, в эти мгновения Сюпервиль совершенно успокоился и уверился в том, что подобие нимба вокруг лица младшего графа — иллюзия уставшего разума.

«Что ж… Как ни прискорбно — одним пациентом меньше. — с некоторой насмешкой подумал он. — Господи, как хорошо, что он умер — ведь таким людям нельзя помочь — как ни старайся. Это истерический тип, что изводит себя сам, и способен довести до сумасшествия — что, собственно, и случилось, как мне известно — уже давно. Такие люди могут убедить себя в чём угодно и впоследствии натурально заболеть этим. А всё от чего? От скуки. От нечего делать. И, конечно же, сейчас вся его семья убивается — это естественно — но со временем все они вздохнут с облегчением — сравнив свою жизнь до его кончины и после. Я просто уверен в этом. И я буду свидетелем этому».

И с этой мыслью, поднявшись, оправив на себе костюм и ещё раз осмотрев себя с головы до ног, доктор по какой-то причине всё так же тихо — так как на всём полу спальни лежал тёмно-бордовый ковёр с радужными цветочными узорами — но уверенно, быстро, бодро и энергично покинул комнату своего бывшего пациента, закрыв за собой дверь с характерным звуком, а не бесшумно — как сделал это, входя в обитель Альберта.

А тем временем — пока Сюпервиль делал свой заключительный осмотр умершего графа Альберта Рудольштадта — слуги принесли своим господам всё так, как и наказывал доктор — четыре чашки травяного напитка для всех, кто был потрясён безвременным уходом любимого сына, племянника и избранника и еда для Консуэло, не был обойдён и Порпора — коего всё же несоизмеримо более, нежели смерть несчастного Альберта Рудольштадтского, беспокоило состояние его бывшей ученицы, всё то время, пока готовился напиток и ужин для неё — пока отец, тётя и дядя молодого графа постепенно успокаивались, вытирали слёзы и приходили в себя после первого потрясения — сидевшей совершенно неподвижно. Он несколько раз подходил к ней, но не решался заговорить или хотя бы прикоснуться к её плечу, боясь, что она разразится новым приступом рыданий или гневной тирадой — кою, он, разумеется, заслуживал. Он жестоко корил, казнил себя. Да он, не был в спальне младшего из Рудольштадтов в час его кончины, но безоговорочно верил Консуэло — ибо она не могла, не умела притворяться, и сейчас, как казалось ему, была так же почти убита, была на грани смерти.

Признаться честно — наша героиня и сама чувствовала себя так — и душевно, и физически. Консуэло не понимала, почему её сердце до сих пор бьётся. Ей хотелось исчезнуть из этого мира. Не знать и не воспринимать ничего. В глазах нашей героини не было слёз. Консуэло выплакала их все — по крайней мере за этот, уже прошедший день — хотя они всё ещё блестели из-за следов этих прозрачных потоков. Взгляд её не выражал ничего, а холодные тонкие губы были плотно сомкнуты — как у белой мраморной статуи.

Поставив чашки с травяным отваром перед каждым из родных Альберта, слуги долго не решались подойти к Консуэло и сделать то же самое. Но, в конце концов, тот из них, кому надлежало подать ей всё необходимое — всё же приблизился к ней, и тихо, и как-то неопределённо — с оттенком осторожности и благородного почтения произнёс:

— Пани Консуэло… — и рядом с её сложенными руками — почти на середину стола — поставил снадобье и тарелку с едой.

Но никакой реакции не последовало. Было неясно, донеслись ли до слуха нашей героини эти слова.

После ухода слуг профессор Порпора вновь подошёл к нашей героине, опустился перед Консуэло на колени и, уже без страха, но с великим состраданием и тревогой, касаясь её плеч, взмолился:

— Родная моя… дай мне хотя бы знать, что ты слышишь меня… Скажи хотя бы слово или зарыдай… пророни хотя бы слезу… Мне, испытывающему к тебе отеческие чувства, больно видеть тебя такой…

Ощутив касание холодных и тонких пальцев того, кто заменил ей отца, наша героиня также не вздрогнула, не совершила ни единого движения и не разомкнула своих бледных, тонких губ.

Первым от слёз очнулся барон Фридрих, и теперь неотрывно наблюдал за этой сценой.

Наконец — словно пробудившись от какого-то забытья — Консуэло вдруг повернулась к Николе Порпоре, глаза её стремительно наполнились слезами, и наша героиня произнесла с горькой обидой и злостью, глядя прямо в глаза своему бывшему учителю — словно безжалостно пронзая их насквозь:

— Во всём ваша вина! Ведь если бы тогда вы не… Я знаю, что он не мог не писать мне! Находясь, ощущая себя на грани смерти, он пытался отправить мне письмо за письмом, и сначала граф Христиан не давал им прийти по назначению, но в самый последний, роковой момент Господь смилостивился, и письмо наконец было отправлено, но его спешно перехватили вы — скажите — ведь так всё было?! Наверняка, вы что-то сделали с ним — да, вы сожгли его, чтобы я не могла его найти! Господи, какая же это подлость! Я ненавижу вас, слышите?! Исчезните из моей жизни! Убирайтесь отсюда навсегда!

— Господи, Консуэло, ты пришла в себя, благодарение Создателю! Из твоих глаз льются слёзы, ты разговариваешь со мной! Я так боялся, что твоя чувствительная душа не выдержит этого удара. Но, благословение Господу, ты пришла в себя. Да, да, я знаю — я безмерно виноват перед тобой и перед несчастным графом Альбертом… Но помилуй, родная моя — куда же я пойду на ночь глядя?..

— Покойным графом Альбертом! — вновь со слезами и горечью, издевательским тоном прокричала наша героиня, продолжая то ли рыдать, то ли плакать, словно ребёнок.

— Да, да, и мне так больно от этого… Поверь — моя боль не слабее твоей…

— Вы не представляете, что я испытываю сейчас!

— Поверь, я могу понять тебя…

— Нет, не можете! Вы никогда в жизни не любили никого так, как люблю я Альберта Рудольштадта! И я буду любить его до самой своей смерти и после!

— Да, да, милая моя Консуэло, ты права, но я люблю тебя отцовской любовью… Увы, я не могу доказать тебе обратного ничем, кроме своих искренних слов и слёз. Я ничего не могу сделать… Прошу, пожалей меня… Я вовремя не смог разглядеть всю глубину твоего сердца, но сейчас я вижу её… — он трогал её плечи, гладил по волосам, попытался вытереть её слёзы, но наша героиня резко проговорила — почти прокричала:

— Не трогайте меня!.. Да, да, сейчас уже ничего, ничего, ничего нельзя исправить!.. — и Консуэло вновь в отчаянии зло и бессильно заплакала, закрыв лицо руками.

Профессор ещё раз попытался прикоснуться к локтям Консуэло, но она вновь резко дёрнула плечами и вновь едва не закричала:

— Не трогайте меня, слышите?!. — и уже более сострадательным голосом немного неловко добавила, — Да встаньте же! — и подала своему бывшему педагогу руку, которую он, поднимаясь, тут же поцеловал.

В это время к ним подошла канонисса, уже успевшая выпить свой отвар и в достаточной мере успокоиться.

— Да, да, после вашего спешного отъезда, вашего побега с каждым днём он становился всё грустнее, всё печальнее… — но голос её всё ещё продолжал тихо дрожать, — Как жаль, что я вовремя не распознала истинную причину… Я думала, что это обычное проявление его причудливой души, его странности — он временами впадал в эти состояния и прежде… Да, я жалела его, но думала, что ничего не могу сделать с этим, и лишь с сочувствием смотрела на него — в то время, как в его душе происходил самый настоящий ад… В минуты, в дни самых тяжёлых страданий лицо его оставалось непроницаемым, и я никогда не могла знать, что переживает он на самом деле… Я спрашивала моего дорогого Альберта о том, хорошо ли он себя чувствует — и он говорил мне, что я могу не волноваться… Сейчас я понимаю — он думал, что вы уже не вернётесь, что вы окончательно поняли, что не любите его, что он ошибался в вас. Он чувствовал себя таким одиноким. Одиноким в целом свете… Теперь я понимаю, что вы были в его мыслях каждое мгновение. Он не забывал о вас ни на секунду… С каждым днём мы всё дольше не могли дозваться его на завтрак, обед и ужин, и вот, в один из дней случилось то, о чём вы уже знаете… Он мог часами находиться в своей комнате, не выходя оттуда, и только Господь знал, что он делал там… С каждым днём он становился всё бледнее… Для него уже всё было решено. Даже, вернее будет сказать — предрешено — тогда он сам предопределил свою судьбу — не видя иного выхода. Он чувствовал, что больше не жилец на этом свете. Альберт более не хотел и не мог жить, не ощущал сил для этой жизни. Несколько дней подряд — когда он выходил к нам — его глаза были красными и заплаканными, а бледность моего любимого племянника всё более и более поражала меня. Теперь мне кажется, что он как будто бы умирал с каждым днём, не находя больше смысла находиться на этой земле. Но в тот, последний день лицо его потрясло меня своей мертвенностью. Под глазами Альберта выступили тёмные круги, а веки были опухшими так, что он едва мог поднимать на нас глаза. Мне было почти страшно смотреть на него. Но я думала о том, что, быть может, его вновь мучают сны и видения его прошлых жизней — пыток и казней — я была почти уверена в этом. Я хотела помочь ему, но не знала, как — ибо он не говорил ни слова о том, что происходит с ним. В последнее время в нашем присутствии он держался особенно спокойно и молчаливо — но во время своего последнего ужина Альберт не проронил уже ни единого звука. Мне было страшно задавать ему вопрос о самочувствии и душевном состоянии — хотя я и знала, что он вновь солжёт мне о том, что с ним всё хорошо, и он знал, что я не поверю ему — и потому мы ничего не говорили друг другу — предчувствуя и ответы, и реакцию. И ведь тогда он и сам знал, был уверенным в том, что ему уже никто не сможет помочь… Бедный мой мальчик. Да, теперь мне ясно, что это была обречённость. Он понимал, что ничего нельзя изменить. Он чувствовал себя беспомощным. И теперь — пусть и безнадёжно поздно — я понимаю, что, чем спокойнее и безмятежнее был мой племянник внешне — тем сильнее терзали его внутренние страдания… Альберт заканчивал есть всё раньше и раньше, и в самый последний день съел всего лишь несколько ложек и, пригубив чай — я видела, что каждый глоток стоил моему бедному мальчику невыразимых усилий — удалился, едва слышно попросив прощения. Тем вечером он перешёл грань. И после этого мой дорогой Альберт уже не вышел из своей спальни… Мы не знали о том, что, быть может, мой любимый племянник ту ночь провёл уже в страшной лихорадке и жестоком ознобе. Здесь такие толстые стены, сквозь которые не доносится ни звука… Господи, как же я виновата перед ним…

— Мы все виноваты, Венцеслава… — промолвил подошедший граф Христиан, всё ещё украдкой смахивая всё ещё текущие слёзы, которые тщетно пытался сдержать. — Я перехватывал на почте письма Альберта. Я читал их, но думал, что его чувство — всего лишь увлечение молодости, и оно скоро пройдёт, но, Боже мой, как же сильно я ошибался… И теперь я не могу попросить у него прощения, и уже никогда не смогу… Но то, последнее письмо — где был исступлённый, последний крик отчаяния, вырвавшийся из сердца моего сына — его перехватить я не успел, не смог…

— Но это сделал я, — добавил, пересилив себя, учитель Порпора, — И прочёл. И мне также показалось, что эти слова — плод не слишком ясного рассудка и эгоизма избалованного дворянского сыночка… Но, Господи, как же я был не прав…

— Да, да, во мне изначально было смутное чувство, что во всех этих обстоятельствах что-то не так — но я гнала его от себя, не понимая, откуда оно появилось. В конце концов я стала думать о том, что, быть может, Альберт забыл меня. Но это было бы так непохоже на него. Однако, даже если такое и могло произойти — я предполагала, что этого не могло случиться так скоро. И, наконец — я верила вам, учитель, не думая, что вы способны столь жестоко обмануть меня. Вот к чему приводит тщеславие! И вам, граф Христиан… Никто не вправе решать чужую судьбу. И теперь вы видите, чем всё это закончилось… И теперь и я понимаю, как мучился в последние свои дни Альберт. Он не мог переносить подобные страдания иначе. И теперь мне представляется совершенно закономерным такая страшная его кончина. Это слишком высокая цена за подобное решение…

— Да, и она неподъёмна для меня… Родная моя, милая моя Консуэло — неужели же я никогда не смогу заслужить твоё прощение?.. Эта тяжесть будет вечно лежать на моём сердце…

— Я не знаю, учитель… сейчас я ничего не знаю… Дайте мне время…

— Да, да, тебе нужно прийти в себя — ведь всё случилось только что… Я стану до конца своих дней надеяться на то, что твоя душа подарит мне милость…

— Прошу, не говорите со мной об этом сейчас… Не говорите со мной ни о чём… Я скажу вам, когда буду готова к разговору — если когда-нибудь эта пора наступит…

— Да, да, я буду ждать тебя, моя родная, милая Консуэло… До этой поры я совсем не знал тебя…

— Боже мой… пережить такую страшную утрату в столь молодом возрасте… — с горечью в голосе проговорила канонисса Венцеслава. — Но… вы сказали «страшная кончина». Что пережил мой любимый племянник? Прошу вас, не скрывайте ничего! Я вынесу любую правду. Мы все вынесем. Если уж нас не было рядом в эти страшные минуты — мы должны знать всё от вас.

Да, у неё всё -таки вырвались эти слова. «Страшная кончина». И наша героиня не смогла молчать. Не смогла таить ужасающую правду. Консуэло собрала все силы, чтобы начать.

— Он умер в страшной агонии. Я молила Бога прекратить это, и либо забрать его поскорее, либо оставить здесь, но не мучить более… Он видел саму Смерть… Я пыталась убедить его в том, что это просто видения. Я и сама была уверена в этом, но оказалась неправа. Он бился в судорогах, из его губ пошла пена… Это были самые страшные мгновения в моей жизни… В какой-то момент я не смогла смотреть на это, я не могла ничем помочь ему и молила Бога о том, чтобы Он либо скорее забрал его к Себе, либо оставил здесь, но прекратил эти муки… Всевышний долго не слышал меня… Но в конце концов Творец сжалился над ним…

Эта речь давалась Консуэло с невыразимым усилием, сейчас она говорила особенно хриплым и глухим голосом, но никто из слушавших, испытывая к нашей героине величайшее сострадание, в страхе не решался остановить её. Едва договорив последние слова, Консуэло, вновь ощутив близость потери сознания, закрыла лицо руками — перед её взором вновь предстали те страшные сцены.

— О, Господи, как же это ужасно! Мой бедный мальчик! Он недостоин такой кончины! Никому невозможно пожелать подобной смерти! — вновь едва не зарыдала канонисса. — Теперь я понимаю, почему вы столько раз были готовы потерять сознание. Вы пережили ужасное. И вы остались в рассудке. Но чего это вам стоило. У вас сильная душа. Но вам нужен хороший отдых. После такого вы, наверняка, будете долго приходить в себя… Но… что с вами? Вам опять плохо? — крайне обеспокоенно добавила тётушка Альберта, прикасаясь к плечу нашей героини.

— О, нет, нет, это просто… Это скоро пройдёт… Этот испуг до сих пор не отпускает меня… и воспоминания об этом … И я благодарю Создателя за то, что свидетелями этого зрелища не стал никто из вас…

— Но, благодарение Всевышнему, сейчас уже всё позади… — обнял её барон Фридрих.

— Да. Теперь его душа, так часто терзаемая здесь, обрела покой — иначе и быть не может, — проговорила пожилая женщина, найдя в себе силы сдержать слёзы. — Прошу вас — скажите мне ещё одну вещь. Испытывал ли Альберт боль?

— Я не могу сказать вам об этом. Мне это неизвестно. Но он не кричал и не говорил мне об этом, не просил меня избавить его от боли. А это значит, что, даже если ему и было больно — то не в такой степени, чтобы он не смог сдержать хотя бы жалоб…

— Да, он мог скрыть это, даже находясь в таком состоянии — это так похоже на моего мальчика… Но, прошу вас — выпейте чай, пока он ещё не остыл. Это должно помочь вам вновь успокоиться и хотя бы немного прийти в себя.

— Да, да, спасибо…

И Консуэло молча, неуверенными руками взяла чашку в дрожащие руки и сделала глоток, но тут же словно забыла о напитке, что держала в неуверенных ладонях.

— Вы говорили о том, что мои чувства не напрасно столь сильны. И я сама также понимаю это. Но четыре года назад я уже потеряла мать… Но вы правы — такой сильной душевной боли я не испытывала ещё никогда… Быть может, это оттого, что теперь в целом свете у меня теперь не осталось ни одного родного, близкого человека…

При этих словах Порпора вновь с великой печалью посмотрел в глаза нашей героини, понимая, что она говорит и о нём тоже.

— Но… как же все мы? Вы почти целый год прожили в нашем замке, вы стали для нас родной дочерью… — промолвила тётя Альберта, с печалью глядя в глаза нашей героини.

— Увы, я уже не могу испытывать к вам того доверия, что было между нами до всех перипетий. Простите меня. Я не держу зла ни на вас, ни на барона Фридриха — ведь они не знали ни о чём… А вы, граф Христиан… Возможно, когда-нибудь я смогу простить и вас… Но вы одна семья, и потому… сейчас я не в силах… Никто из вас не смог разглядеть серьёзность наших чувств… Моя душа не позволяет мне… Быть может, когда-нибудь я смогу простить всех вас, но не сейчас… Я чувствую ваше раскаяние, но пока ничего не могу поделать с собой…

— Но вы даёте всем нам хотя бы надежду… — сказал граф Христиан.

— И мне, — робко и печально добавил профессор.

— Ну, а что же касалось моего безмолвия, — продолжала она, будто не слыша ни слов старшего Рудольштадта, ни учителя Порпоры, — вы не знаете, не видели, не слышали, как я рыдала, что пережила, сколько слёз пролила, — голос её был хриплым и не слушался её. — Я не перенесла бы ещё одного такого приступа. Призна́юсь вам честно — я думала, что не переживу и тот — первый, и, пока что, единственный. Тогда я испугалась за собственную жизнь. Я боялась, что задохнусь, захлебнусь в этих слезах. Я сама не ожидала от себя такой реакции. И я до сих пор чувствую, что и сама почти мертва. Я не знаю, зачем мне жить дальше — вопреки всем обещаниям, что я дала Альберту и Богу…

— Консуэло, ваши чувства совершенно нормальны — ведь вы так любили… господи… то есть… Вы так сильно, так беззаветно любите его… Но, ради Бога, ради всего святого — не говорите так! — эту фразу канонисса проговорила крайне испуганным голосом, — Вы ещё столь молоды! Вы будете служить людям своим искусством! Если вы что-то сделаете с собой — то помимо совершённого греха вы лишите мир своего прекрасного голоса и таланта! Прошу вас, заклинаю, перетерпите первые, самые сильные чувства. Пройдёт время — и ваша грусть станет тихой и светлой, — и Венцеслава обняла Консуэло, которая тепло ответила на объятие, и, прижавшись к плечу пожилой женщины, закрыла глаза.

— Милая пани Венцеслава, я ещё раз скажу вам, что не держу на вас зла… — сказала она, когда канонисса отпустила её из своих рук. — Спасибо вам за тёплые слова, но сейчас я не верю в то, что эта боль когда-нибудь пройдёт или станет хотя бы выносимой… Но я не могу представить, как тяжело вам — тем людям, что провели с этим чудесным человеком столько лет под одной крышей, тем, для кого Альберт был родным сыном и племянником — пусть он и уезжал от вас на восемь лет — вы знали о том, что он жив — хотя, тот аббат и солгал вам о том, что рассудок Альберта совершенно поправился за то время… И я желаю вам, чтобы и горечь вашей души со временем стала светлой печалью…

— Мне кажется, что всем нам сейчас одинаково тяжело… — проговорил барон Фридрих, также тихо подойдя к беседующим. — И давайте не будем спорить об этом — всё же сейчас не самое подходящее время. Но все мы — кроме нашей бедной Консуэло — в глубине своей души знали, предчувствовали, что эта череда приступов может стать последней в жизни нашего любимого Альберта. Пусть в самой малой степени — но мы были готовы к этому — в отличие от этой несчастной девушки, любящей его больше жизни. И потому ей нужно больше поддержки, чем всем нам… Он заслужил такую любовь. Но так жаль, что в земной жизни она более не сможет дарить ему нежность и тепло своего сердца, свою заботу и любовь. Скажите, милая Консуэло — что мы можем сделать для вас? — обратился он к нашей героине, глядя ей в глаза.

— Боюсь, что ничего — простите меня… Мне ничего не нужно от вас… Как только состоятся похороны — я уйду отсюда навсегда…

— Но… куда?.. — с невыразимой тревогой спросила канонисса. — И — как же мы будем жить без вас?.. В своё время мы так привыкли к вам…

— Я пойду странствовать по свету. Моим домом была и останется дорога. Нет для меня иной жизни. Я привычна к такой жизни. Она обрывалась для меня два раза, но я чувствую, что очень скоро вновь привыкну к ней.

— «Не волнуйтесь за меня»… — вы повторяете слова Альберта…

— Я клянусь вам, что ничего не сделаю с собой — как и он, и как я поклялась Богу и Альберту. К тому же, я знаю, что это — великий грех. Я найду своё новое предназначение. Я должна верить в то, что Господь поможет мне в этом.

— Мы будем молиться о вас.

— Я буду очень благодарна вам за это. Но, всё же, право — моя жизнь не стоит таких жертв…

— О, что вы такое говорите! Вы нужны этому миру! Вы принесли людям столько счастья своим талантом и вы способны делать это и дальше! Горе сделает вашу душу ещё чище — если только такое возможно — и вы сможете исцелять сердца людей от тех страданий, как лечили сердце моего… нашего любимого сына и племянника. Просто верьте в это, верьте в себя! Ваше искусство утешит вас и сделает Альберта счастливее в горнем мире.

— Я постараюсь, очень постараюсь, милая пани Венцеслава, я сделаю всё, чтобы вновь полюбить эту жизнь… И, быть может, сейчас я говорю так оттого, что сейчас моя жизнь не слишком дорога мне, но я буду молить Бога о том, чтобы это не продлилось слишком долго… И, да, я верю в то, что, когда мы встретимся Там — за гранью всего и вся — он выразит мне свою величайшую благодарность за то, что мог слышать мой голос с небес.

— Ваш серебряный голос… — произнесла канонисса Венцеслава.

— Ваша внешняя хрупкость создаёт впечатление о том, что и ваше сердце сделано из тонкого хрусталя — но оно обманчиво. Вы выдержали столько испытаний в своей жизни и остались человеком, сохранив большое и доброе сердце… — сказал граф Христиан.

— О, да… — горько улыбнулась Консуэло, вспоминая, то сколько перенесла за свою пока ещё не столь долгую жизнь. — Я бы никому не пожелала такого…

— Но за это вам дарована великая любовь, которую вы пронесёте через всю свою судьбу.

— И через смерть, — добавила наша героиня.

— Вы так часто говорите о смерти… Ваши слова пугают меня, — вновь взволнованно проговорила канонисса.

— Я ещё раз скажу вам — я никогда не забуду клятвы, данной Богу, Альберту и вам. Я сдержу её. Я уйду в свой срок — не раньше. Просто я верю в то, что за гранью этой жизни я и Альберт будем вместе навек, и ничто и никто уже не сможет разлучить нас. И эта вера держит меня на этом свете. Я живу ради этой встречи. По крайней мере, сейчас для меня это так.

Спускаясь с лестницы, доктор Сюпервиль замедлил шаг, чуть опустил голову и вновь придал всему своему облику официально-почтительный и сдержанный вид, а собственным чертам — самое скорбное выражение, на какое только был способен.

Консуэло, вся семья Альберта и Никола Порпора обратили к нему свои взоры. Взгляды всех родных безвременно усопшего стали приютом ещё большей печали, нежели та, которую хранили оные до этой поры.

Оказавшись наконец в гостиной, врач не знал, как начать то, что он должен произнести. Семейным доктором месье Сюпервиль сделался не так давно, и потому, разумеется, это была первая смерть в его практике именно в таком качестве — все остальные подобные случаи при работе в больницах были редки, предсказуемы и наступали в результате заведомо неизлечимых заболеваний — но то же, что происходило с графом Рудольштадтом-младшим — не поддавалось никаким объяснениям, и потому также была непонятна и причина его столь скоропостижного ухода, и это обстоятельство добавляло ещё больше неловкости и смущения.

— Что ж, господа… Я понимаю, что в данном случае слова излишни, но я, надеюсь, что вы всё же понимаете, что я обязан известить вас о том, что… мадемуазель Консуэло… была права.

В эти секунды едва заметные искры какой-то сумасшедшей надежды навсегда погасли в глазах всех, кто стоял теперь посреди гостиной возле того места, где продолжала сидеть Консуэло, которую, конечно же, нисколько не потрясло сказанное врачом.

— Спасибо… спасибо вам… — проговорила дрожащим голосом, беря руки врача в свои и целуя их, проговорила канонисса Венцеслава, более соблюдая правила светских приличий, нежели вкладывая в них искреннюю благодарность — на последнее у неё просто не было сил. — Ваши услуги были неоценимы…

— Что вы, что вы, отпустите же… — в большом смущении поспешно сказал Сюпервиль, пытаясь ненавязчиво высвободить свои ладони, которые та в конце концов всё же оставила, — Вы не представляете, как мне жаль, что всё вышло именно так… Но, увы, мы — доктора́ — не всесильны…

— Вы сделали всё, что могли. Мы очень благодарны вам…

У Сюпервиля, невзирая на всегдашнее расположение к нему всех членов семьи Рудольштадт, были некоторые опасения насчёт того, что после потери их любимого, самого молодого родственника, они — а главным образом — графиня Венцеслава — изменят своё отношение к нему. Однако, к великому везению врача, всё осталось по-прежнему.

— Вы сделали всё, что могли. Мы видели ваши старания и невыразимо признательны вам за них. Сейчас я расплачусь с вами… Пойдёмте со мной…

— Ради Бога, пани Венцеслава, это можно сделать и завтра, — поспешно проговорил Сюпервиль, — то есть, уже сегодня утром — ведь я понимаю, что сейчас ваши мысли заняты совсем иными — очень безрадостными вещами…

— Нет, нет, этим утром нам будет и вовсе не до того, а ваш неоценимый труд заслуживает как можно более щедрого вознаграждения. В противном же случае я могу что-то забыть или перепутать… Вы приложили все свои усилия, и до прихода этого земного ангела — Консуэло — вы не покидали моего племянника ни на мгновение.

При словах «земной ангел» Сюпервиль мысленно скривился — они его покоробили.

Услышав же слова благодарности от канониссы человеку, который не заслуживал их в той степени, в коей они были ему адресованы, Консуэло едва заметно усмехнулась, но успела склонить голову — чтобы никто не мог разглядеть в её чертах это выражение — кое было бы сейчас крайне некстати.

— Пойдёмте же… — вновь повторила графиня Рудольштадт.

И врач покорно, но в большом смущении и неловкости последовал за ней.

Через очень малый промежуток времени вернувшись вместе с доктором Сюпервилем из своих покоев, канонисса Венцеслава, глядя на всех присутствующих и одновременно ни на кого — дрожащим голосом произнесла:

— Я хочу видеть моего мальчика.

Среди всеобщего молчаливого напряжения она первой набралась смелости высказать вслух то стремление, кое хотел озвучить и исполнить каждый — кроме Консуэло, вконец уставшей от переживаний, разговоров и слёз, и по-прежнему желавшей лишь одного — поскорее лечь рядом со своим покойным возлюбленным и заснуть, обнимая его — но не решался сделать ни того, ни другого.

Барон Фридрих не ожидал от этой, казалось бы, от рождения беспокойной и вообще слывущей не слишком крепкой духом пожилой женщины такого мужества.

Лицо её было бледно до самых губ, дыхание едва заметно поверхностным, но в интонации звучала непоколебимая решимость.

— Дорогая сестра… уверена ли ты в своих словах? Сможешь ли ты выдержать… — проговорил отец Альберта, положив руки на плечи своей сестры.

— Да. Именно теперь, в эти мгновения я ощущаю себя готовой к этому как никогда. Да, я испытываю страх и невыносимую горечь. И я не знаю, выдержу ли. Но я должна пойти туда сейчас.

— Да, этот час и в самом деле настал, — проговорил Фридрих Рудольштадт. — Я тоже чувствую это.

— Я пойду с вами. Я буду рядом, — тут же проговорила измученным голосом Консуэло, движимая великим состраданием к этой пожилой женщине и стремлением хоть как-то помочь ей, облегчив предстоящее испытание.

Не без усилий наша героиня поднялась со своего места.

Сюпервиль внимательно и с некоторым — впрочем, не слишком сильным, а скорее дежурным беспокойством наблюдал за ней.

— Но чувствуете ли вы себя в силах подняться, вновь преодолеть эту лестницу и опять пережить то, что вы и так перенесли с огромным трудом? — с беспокойством спросила Венцеслава у Консуэло.

— Да, в действительности — прислушайтесь к словам этой доброй женщины, что заботится о вас. Ещё несколько минут назад мне казалось, что и вы — простите меня — вот-вот отдадите Богу душу. Вы были бледны, словно покойница, — присоединился к тёте покойного графа доктор.

Когда прозвучало слово «покойница» — в глазах нашей героини сверкнул огонь праведного возмущения и ярости. Да имеет ли этот человек в своём характере хоть каплю тактичности?!.

— Я говорю совершенно серьёзно — вы выглядели именно так.

«Да что он себе позволяет?! Скоро моё терпение кончится, и я выскажу ему всё…», — пронеслось в мыслях Консуэло.

— Да и теперь ваш вид внушает мне сильное беспокойство. Не ощущаете ли вы, что у вас поднялась температура? — сказал Сюпервиль. — Разрешите… — он подошёл ближе и тыльной стороной ладони осторожно дотронулся до её лба. — Действительно. Я бы настоятельно рекомендовал вам воздержаться от излишних нагрузок — по меньшей мере в этот вечер. Вам нужен полноценный отдых.

На щеках нашей героини и вправду выступил болезненный румянец. Да и сама она чувствовала постепенно усиливающийся озноб, лицо её было бледно, а щёки разгорячены.

— Простите меня, но позвольте мне самой решить… — стараясь сдерживать себя, как можно более вежливо ответила наша героиня.

Консуэло не могла позволить себе резкий тон в разговоре с этим доктором в присутствии людей, что доверяли ему безоговорочно, чьим оплотом и надеждой он был и останется — даже невзирая на произошедшее — и, тем более, в такой момент.

— Как вам угодно, но я всё же прикажу приготовить для вас лекарство.

— Делайте, что хотите, — она вновь обернулась к канониссе, — Пани Венцеслава, я не стану заходить в комнату Альберта. Я понимаю, что родным людям умершего человека в эти моменты требуется уединение… то есть… каждый из близких желает остаться вдвоём с тем, кто уже отправился в свой последний путь — ведь я права?

— Я… я не знаю… быть может, я окажусь не готова… Это сейчас я говорю так… но что будет, когда я увижу…

— Я буду снаружи, у самой двери. Там есть банкетки — я сяду на одну из них, если вдруг вновь почувствую себя нехорошо. Вы можете позвать меня, если ощутите, что силы покидают вас.

— Да, да, я чувствую, что ваше присутствие способно укрепить мой дух. Благодарю вас, милая Консуэло.

— Но ведь мы пойдём сейчас все вместе, — сказал барон Фридрих. — Ведь так? — обратился он к графу Христиану.

— Да, да, разумеется — как же может быть иначе? — отозвался отец Альберта.

— Да, конечно, всё это — ваше дело, мадемуазель, я не могу вас заставить, но всё же я порекомендовал бы прислушаться к моим советам, — вставил наконец свой ответ врач и добавил, обращаясь ко всем, — Я пойду вместе с вами. На всякий случай.

— Да, да, конечно, с вами мне будет ещё спокойнее, — сказала канонисса. — Я как раз хотела попросить вас об этом.

Наша героиня вновь едва сдержала усмешку.

И все пятеро, что по-разному относились к покойному графу Альберту Рудольштадту, медленными шагами, подобно похоронной процессии, направились к длинной лестнице, ведущей на второй этаж. Первой шла Венцеслава Рудольштадт, за ней — отец умершего, следом — барон Фридрих, на несколько ступеней ниже — Консуэло. Шаги всё ещё давались ей с трудом, но наша героиня уже не ощущала такой сильной близости обморока, хотя перед глазами Консуэло всё ещё стояла сероватая пелена и она и до сей поры держалась за перила несколько крепче, чем делала это обычно. Предпоследним был врач Сюпервиль, не смевший поднять глаза ни на кого из родственников усопшего графа, ни, в особенности, на Консуэло — хотя и опасался, что не сможет подхватить её, если нашей героине вновь станет плохо. Шествие замыкал профессор Порпора, что поднимался в комнату графа Альберта не ради того, чтобы увидеть его безжизненное тело, но по причине волнения о состоянии той, которую считал почти своей дочерью.

Дойдя до последней ступени, Венцеслава остановилась, не осмеливаясь сделать шаг и оказаться совсем рядом со спальней горячо любимого племянника.

— Сестра, что с тобой? — с беспокойством задал вопрос граф Христиан.

— Я… я не могу решиться на это в одиночестве… — проговорила она, чуть обернувшись вниз к остальным, но после этого всё же поднялась на этаж, и стала ожидать, когда другие — и, прежде всего, Консуэло — поднимутся вслед за ней.

Комната Альберта находилась в почти в самом начале коридора, и потому графиня встала в нескольких шагах от начала лестницы.

Ближе к концу пролёта движения Консуэло становились всё медленнее. Дыхание её было сбито, а румянец на щеках стал ярче и теперь был и вовсе похож на лихорадочный, напоминая тот, что появлялся на лице её избранника во время изматывающих приступов. Наша героиня ощущала усиливающийся приступ жара.

«Господи, только бы со мной не случилось то же, что и с Альбертом, — с тревогой подумала она. — Я чувствую, что мне становится хуже, силы покидают меня. Доктор Сюпервиль был прав и на этот раз».

Когда она делала последние шаги, доктор быстро поднялся на несколько ступеней выше и и пошёл рядом с нашей героиней, так как под конец этого, вновь ставшего для Консуэло таким долгим пути походка её верно показалась врачу особенно нетвёрдой.

— Мадемуазель, я всерьёз опасаюсь за ваше здоровье. Быть может, не стоило…

Сосредоточенная на своём состоянии, она не сразу заметила рядом с собой Сюпервиля, но когда всё же увидела — то бросила на него взгляд, говоривший: «Мне не нужна ваша фальшивая забота». А вслух же сказала:

— Стоило, — в её глухом от физической слабости голосе прозвучала твёрдая уверенность.

За этим кратким разговором пролёт лестницы был наконец благополучно преодолён всеми, кто в этот вечер присутствовал в Замке Исполинов.

На несколько секунд наша героиня замерла, остановилась, немного склонила голову чтобы перевести дыхание и немного прийти в себя.

— Консуэло, что с вами? — вновь с беспокойством подошла к ней канонисса. — У вас теперь крайне больной вид…

— Я думаю, что со мной не происходит ничего особенно серьёзного и после ночи отдыха всё пройдёт, — в который раз поспешила заверить Консуэло пожилую женщину. — Мне нужно будет зайти с вами?

— О, нет, нет — просто будьте рядом — этого мне будет достаточно.

— Хорошо.

И Венцеслава медленно подошла к двери и так же несмело — словно в каком-то трансе — протянула руку к ручке.

— Сестра, тебе нечего бояться. Это же твой любимый племянник, твой Альберт.

Эти слова немного ободрили её.

— Да, Христиан, ты прав, — ответила женщина. — Я сама не знаю, что со мной. Наверное, это оттого, что я теперь знаю, что мне в моей земной жизни суждено видеть моего мальчика лишь два последних дня. А потом — кто знает, что будет потом… Встретимся ли мы в вечной жизни?.. Да и даст ли мне Господь её — зная о моём страшном грехе против искреннего сердца Альберта?..

— Ну что вы такое говорите, пани Венцеслава? — конечно же, не смогла промолчать Консуэло. — Вы — самое святое существо на этой земле.

— Нет, это звание по праву принадлежит вам. А я — всего лишь обычная, земная женщина. Да, я люблю Альберта как сына, но мне не сравниться с вами — хотя бы потому, что я не настолько проницательна и не обладаю той степенью мужества, что заложена в вас, — и графиня вновь обратила взгляд к закрытой двери. — Ну что ж, я иду к тебе, мой родной…

Она наконец решилась и повернула ручку. На несколько мгновений канонисса застыла на пороге. Консуэло увидела, как в глазах Венцеславы сначала мелькнул како-то безотчётный страх, а затем выступили тихие слёзы. Не оборачиваясь назад, пожилая женщина тихо затворила за собой дверь.

Консуэло с долгожданным облегчением опустилась на банкетку рядом с са́мой дверью, прислонившись спиной и головой к стене и закрыв глаза. Порпора робко подошёл, не смея высказать вслух просьбу о разрешении сесть рядом. Но, видя на лице своей бывшей ученицы лишь крайнюю изнеможённость и не обнаруживая ни капли возмущения, злости или раздражения в её чертах, занял место на второй половине банкетки. Наша героиня даже не подняла на него свой взгляд — у неё не было на это сил.

— Как ты себя чувствуешь, родная моя? У тебя и вправду лихорадочный вид.

— Да, я знаю, — ответила она, по-прежнему не поворачивая головы и не размежая век.

— Быть может, тебе всё-таки пойти в… Без сомнений, сегодня тебе здесь выделят комнату — так почему бы сейчас не…

Разумеется, Консуэло не хотела, чтобы профессор знал о том, как и где собиралась провести эту ночь его бывшая воспитанница. Она справедливо предполагала, что тот совершенно не поймёт её и станет тактично отговаривать, но в мыслях непременно жёстко осудит.

Поэтому наша героиня, уже не испытывая такой сильной, испепеляющей изнутри злости на того, кто лишил жизни самого родного и дорогого ей человека — всё так же утомлённо и глухо, но с заметными нотами мягкости проговорила в ответ:

— Простите, но позвольте мне самостоятельно решать, что и когда делать и как поступать. Я знаю, что вы любите меня и искренне заботитесь обо мне, но сейчас я считаю своим долгом быть рядом с этими людьми.

— Но я вижу, что тебе тоже нужна поддержка и вижу, как плохо ты чувствуешь себя.

— Вы же слышали, что я сказала? Одна ночь отдыха — и всё пройдёт, — хотя, Консуэло была совершенно не уверена в этом и боялась, что к тому времени, когда все из близких её возлюбленного смогут остаться наедине с тем, кого каждый из них любил больше своей жизни — её придётся уносить из этого коридора на руках.

— Как знаешь, родная моя…

И Порпора занял ту же позу, что и его бывшая подопечная — он лишь не закрыл глаз — и погрузился в свои мысли.

Барон Фридрих медленно ходил взад и вперёд по узкому коридору, прижав кулак ко рту — словно пытаясь сдержать слёзы. Нашей героине было от этого несколько неловко, Консуэло хотелось сказать этому человеку, чтобы он не стыдился своих чувств, но из почтения она сдерживала себя.

Граф Христиан сидел с другой стороны, опустив руки локтями на колени, склонившись, закрыв глаза и приложив ладони в виде треугольника к губам и носу — было видно, что он также пытался справиться с новым приступом рыданий.

Гет

PG-13

В процессе

4

Горячая работа!

0

Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница

Миртеа

автор

Серия:

Главные герои — те же, что и в каноне (фандом по дилогии "Консуэло" Ж. Санд — Альберт и Консуэло)

Пэйринг и персонажи:

Консуэло/Альберт Рудольштадт, канонисса Венцеслава, Граф Христиан Рудольштадтский, Никола Порпора

Размер:

планируется Миди, написано 43 страницы, 12 частей

Жанры:

Hurt/Comfort

Ангст

Психологический ужас

Психология

Романтика

Трагедия

Предупреждения:

Неторопливое повествование

Отклонения от канона

Посмертный персонаж

Смерть основных персонажей

Упоминания самоубийства

Частичный ООС

География и этносы:

Чехия

Заболевания, расстройства и фобии:

Вымышленные заболевания

Заболевания

Обмороки

Смертельные заболевания

Занятия и профессии:

Врачи

Свидетели

Исторические периоды и события:

XIX век

XVIII век

Отношения:

Семьи

Ссоры / Конфликты

Свободная форма:

Галлюцинации / Иллюзии

Горе / Утрата

Одиночество

Погода

Пожилые персонажи

Предательство

Пророчества

Прошлое

Прощение

Разговоры

Разлука / Прощания

Слезы

Философия

Сеттинг:

Замки

Тропы:

Лебединая верность

Формат:

Под старину (стилизация)

Описание:

В этой версии Альбе́рт умирает на руках у Консуэло, дело не доходит до венчания. Как сложится судьба нашей героини?

Примечания:

Читать вместо начала — гла́вы I — IV фанфика https://ficbook.net/readfic/019339da-e537-7cd3-abee-34bf3f665b66.

Первая глава данного фанфика для "понятности" некоторых моментов представляет из себя IV главу того же фанфика — https://ficbook.net/readfic/019339da-e537-7cd3-abee-34bf3f665b66, а вторая — фрагмент его V главы.

Дополнительные персонажи:

Барон Фридрих — дядя Альберта

Месье Сюпервиль — семейный доктор

Рудольштадтов

Ванда Прахалиц — мать Альберта (в этой версии она умерла, но упоминается в произведении).

Посвящение:

Альберту и Консуэло.

Публикация на других ресурсах:

Разрешено с указанием автора и ссылки на оригинал

Управление работой:

Редактировать шапку

Добавить часть

Перейти в статистику

Продвижение:

Добавить в «Промо»

Добавить в «Горячее»

Добавить обложку

Поделиться:

Telegram

Вконтакте

Twitter

Скопировать ссылку

Награды от читателей:

Пока нет

Назад

Вперёд

Глава XI. Сидя у спальни Альберта, Консуэло чувствует сильное недомогание, но не принимает помощь. Врач даёт приказ готовить для неё спальню. Никола Порпора обнимает Консуэло как родную дочь

21 декабря 2024 г. в 01:36

Проходили минуты. Все собравшиеся у спальни умершего Альберта Рудольштадта, сохраняли своё прежнее положение — отец и дядя усопшего пытались сдерживать плач, что всё же прорывался краткими приступами, Консуэло сидела на своём месте, погружаясь в полусон, профессор Порпора время от времени смотрел на свою бывшую ученицу, пытаясь понять, в каком состоянии она находится, как чувствует себя и что происходит в её мыслях, а врач Сюпервиль в некоторой неловкости неспешно ходил взад и вперёд поодаль.

Но внезапно, в одно из мгновений, Консуэло, нахмурив брови, не открывая глаз, крепче сжала ноги и руки, что были сложены под грудью и проговорила едва слышно:

— Господи, как же холодно… — она не хотела никого беспокоить и обращать внимание на своё недомогание — эти слова вырвались у нашей героини помимо воли и теперь Консуэло очень жалела об этом.

Её голос был похож на голос человека, находящегося в полубессознательном состоянии и начинающего бредить.

Учитель тут же очнулся от своих раздумий, открыл глаза и, повернувшись к нашей героине, положил руки на её плечи.

— У тебя начинается лихорадка. Нужно, чтобы тебе срочно приготовили комнату.

Тут подоспел и доктор. Он услышал слова и тон нашей героини, проговорил, обращаясь к Порпоре:

— Позвольте… — и, когда тот послушно отстранился — склонился над Консуэло, ещё раз дотронулся рукой до её лба. — Вы меня слышите?

Консуэло открыла глаза.

— Да. Прекрасно, — несмотря на слабость, что испытывала наша героиня, в интонации её звучала жёсткость.

— Да вы же вся горите. У вас сильный жар. Вам срочно нужно лечь в постель. Сейчас я распоряжусь об этом и скажу, чтобы приготовили ещё одну чашку того же травяного снадобья.

— Нет, — твёрдо ответила наша героиня.

— Вы хотите отправиться вслед за.? Простите, но ваше поведение можно объяснить только таким образом.

— Да, — Консуэло тут же осеклась.

— Господи, дитя моё, что ты такое говоришь?! — в испуге промолвил Никола Порпора.

— То есть… нет, конечно же нет. Я хотела сказать — «нет». А то же, что прозвучало — просто следствие моего недомогания.

— Вот, видите — вы уже начинаете бредить. Вам срочно нужно устроить постельный режим. И сейчас я займусь этим.

— Родная моя, прошу тебя, послушай господина Сюпервиля, если не хочешь слышать меня — ведь он же всё-таки врач.

— Я сказала — нет, — повторила Консуэло. — Можете делать всё, что хотите, но я не лягу в постель. Я останусь здесь.

— Да что же это такое… Я иду отдавать приказание приготовить комнату в самой тёплой части замка, — и Сюпервиль с твёрдым намерением направился в сторону лестницы.

— Вы можете делать всё, что хотите, — промолвила она. — Но вы не заставите меня пойти туда силой.

— Если потребуется… — начал было врач, обернувшись, но вовремя осёкся увидев, как глаза нашей героини слабо сверкнули — этой кратковременной вспышки хватило, чтобы он не продолжил свою фразу.

— Вы действительно способны на такое? — нахмурив брови и устремив на доктора свой уничтожающий, полный презрения взгляд, произнесла наша героиня.

Разумеется, Консуэло не верила его словам — в её тоне звучала неприкрытая ирония.

И врач, более не отвлекаемый ничем, решительно пошёл к пролёту, ведущему в гостиную.

А нашу героиню уже била едва заметная дрожь.

— Милая моя Консуэло, тогда позволь мне хотя бы обнять тебя, чтобы согреть. Мне больно смотреть, как ты страдаешь, — сказал учитель, протянув руки, чтобы положить их на грудь своей бывшей воспитанницы.

И она как-то бессознательно, безотчётно — будто только что родившийся, ещё слепой детёныш — прижалась к нему — словно ребёнок к родному отцу, к самому родному человеку, и положила голову на грудь этого пожилого мужчины, на несколько лет заменившего ей того самого отца, коего она никогда не знала.

— Подожди… Я попрошу, чтобы принесли шаль — ведь ты дрожишь всё сильнее. Господин Фридрих, — обратился профессор к проходившему в этот момент мимо дяде графа Альберта, чуть подняв руку, чтобы обратить на себя внимание, — прошу вас, не сочтите за труд — дайте поручение прислуге принести покрывало, или одеяло, или… что-нибудь в этом роде.

— Да, да, конечно, сейчас… — и барон, не выходя из своеобразного транса, медленными шагами, словно во сне, направился вниз по лестнице.

А тем временем учитель пения вновь обратился к нашей героине:

— Родная моя Консуэло, скажи же мне ещё раз — чтобы я мог вполне увериться — ты ведь и вправду оговорилась, ответив утвердительно на вопрос… Ты ведь действительно ничего не хочешь сделать с собой?

— Да нет, нет, же учитель, Господи, как же вы могли такое подумать…

— Как же я испугался за тебя, моя милая…

Никола Порпора целовал Консуэло в лоб и виски и гладил по волосам, полностью скрывшим её лицо, а наша героиня инстинктивно не отпускала учителя из своих объятий. И так Консуэло действительно удалось немного согреться, и дрожь её чуть успокоилась. Наша героиня вновь незаметно для себя ощутила, что погружается в полусон — но на сей раз в нём было гораздо больше безмятежности и какого-то целительного умиротворения — казалось, совершенно не соответствующего тому, горю, что случилось в жизни Консуэло, однако призванного подарить её изнеможённым душе и сердцу хотя бы краткий отдых.

Венцеслава медленно подошла к постели своего покойного племянника и села на мягкое одеяло, опустив глаза на тонкие, изящные, строгие черты умершего Альберта Рудольштадта, приобретшие теперь, казалось, какое-то серьёзное выражение. Руки его лежали поверх одеяла и, несмотря на свою бледность, ещё были нежными и хранили часть тепла.

— Боже мой, мне кажется, что ты просто спишь. Разве что эта небывалая, непривычная бледность — но даже она кажется мне такой естественной. Я уже привыкла к ней. В течение твоей жизни я не однажды видела, как твои черты становились почти бескровными, а выражение лица — непроницаемым, каменным. Но сейчас моё сердце греет то, что я не вижу в твоих чертах ни следов лихорадки, ни агонии — тех страшных мук, что ты пережил перед смертью. Тогда я понимала, что что-то мучает тебя, но ты никогда не говорил мне об этом. И тем самым ты не позволял помочь себе. Но сейчас я думаю, что не смогла бы этого сделать — ты и я имеем слишком разные натуры, и не способны понять друг друга до конца. Я вспоминаю, каким ты был ещё два дня назад, как страшно изменился твой облик. Ты понимал, что пугаешь нас, и потому каждый день проводил с нами всё меньше времени, стараясь не смотреть нам в глаза. Но одновременно и силы покидали тебя. Ты чувствовал себя беспомощным. Твоя жизнь была закончена, ты больше не видел в ней смысла. Теперь я могу представить, чего стоило тебе подниматься каждое утро с постели, приводить себя в порядок и спускаться к нам. Ты любил нас, но с каждым днём у тебя было всё меньше и меньше физических и моральных сил на это. Господь словно готовил меня, готовил всех нас к тому, что случится. Но мы так отчаянно не хотели верить в это, думать об этом, не хотели принимать. Мы все так любим тебя. Ты был и остаёшься для меня вместо сына. Я отдавала и буду отдавать тебе всю свою любовь, я буду помнить о тебе каждое мгновение своей жизни. Я заботилась о тебе так, как могла, отдавая всё самое лучшее, старалась радовать тебя, угадывая твои желания. П Я надеюсь на то, что у меня хотя бы когда-нибудь это получалось. Когда тебе не исполнилось пятнадцать лет — ты начал интересоваться художественной литературой. На каждый день рождения я дарила тебе книги. Я видела, с каким упоением ты читал их. Уже тогда ты забывал обо всём на свете в тишине своей спальни. Мне кажется, что со временем, с годами я смогла лучше понимать твои сердце и душу — хотя ты никогда не позволял проникнуть глубже — как будто бы намеренно выстраивая границы из холодного молчания — в то время, когда нуждался в поддержке и помощи самых близких людей, которые не могли дать тебе этого. Но я пыталась, поверь мне — пыталась всеми своими силами. И я не виню тебя — ведь ты был таким ранимым. И таким сильным одновременно. Я не могу представить себе, что ты переживал во время своих приступов — всё казалось тебе таким реальным! Столько страха и боли было в твоих рассказах! Я так живо представляла себе все эти картины! И мы ничем не могли помочь тебе. Пусть же в раю к тебе приходят только счастливые сновидения. Когда ты войдёшь в ворота эдемского сада — тебя встретит твоя мать — покойная Ванда Прахалиц. А через время же — через десятки земных лет — к тебе придёт Консуэло, и вы воссоединитесь вновь, и никто не станет вам мешать. Но все мы — я, твой отец и дядя, вероятнее всего, уйдём из этого мира раньше — если только в земном странствии с ней ничего не случится — как же опасна жизнь цыган, бродячих артистов и музыкантов! Я слышала множество историй о том, как на них нападают, и я благодарна Всевышнему за то, что он сохранил ту, которая приняла твой последний вздох. Но я знаю, что ещё не однажды увижу тебя в этом, земном мире. Но на это у меня останется всего лишь один день. Быть может, твоя душа слышит меня — если она ещё здесь — я буду верить в это. Мне кажется, что я чувствую её — но как жаль, что я не могу её увидеть… Быть может, человеческий дух, покинув бренное тело, становится ещё более уязвимым для случайно и намеренно причиняемых ран, и скрыв его от меня, ты защищаешь своё сердце, уже готовое навсегда взлететь в необозримую высь, от исчезновения. Прости же нас за всё. Мы безмерно виноваты перед тобой и безмерно раскаиваемся. Это позднее, бессильное, невыразимое, горькое раскаяние будет преследовать каждого нас до конца дней. Сейчас, когда я вижу твои неподвижные, суровые черты — мне кажется, что ты отказываешь мне в своей милости. Но я чувствую, что должна верить, что это не так — ведь я не могу лицезреть твою душу. У тебя доброе сердце, и ты любишь всех нас и понимаешь, что мы во многом слабее тебя, и в этом ты не похож на нас. Да, ты мог быть жёстким, и порой даже жестоким, но я знаю, какой ценой давались тебе те слова и действия — ибо твоё сердце не таково. Тебе приходилось быть таким — потому что только так ты мог отстоять своё право быть с той, кого ты любил — и любишь — больше жизни. Теперь я понимаю, что это было твоим священным правом. Такие люди как ты, имеют его от рождения. И было грехом препятствовать тебе в этом. Но ты был и счастлив в своей, такой до обидного, до слёз короткой жизни — но только это счастье продлилось всего лишь несколько месяцев. Можно ли сложить их в год? Я не знаю — мне кажется, что тогда их не хватит… Ты встретил свою любовь — ту любовь, которой был достоин — теперь я также понимаю это. Сейчас я без колебаний, без единой секунды раздумий была бы готова одобрить брак между вами, была бы готова согласиться на всё — только бы ты был жив. Никто из нас не стал бы препятствовать вашему счастью. У вас могли бы родиться прекрасные дети, что стали бы воплощениями самой добродетели, — как и их родители. У них были бы тот же острый ум и те же чудесные дарования, что смогли бы реализоваться наилучшим образом благодаря прекрасному наставничеству людей, роднее коих у них они не имели бы в целом свете. Как жаль, что теперь этому не суждено случиться уже никогда… Ты покинул этот мир в возрасте Иисуса Христа, и это так символично… Да, да, это совсем не случайно. Но мне хочется верить в то, что твоя смерть была не столь мучительна. Ты был так талантлив и умён! Я восхищалась и всегда буду восхищаться тобой! Ты так много знал! Мне всегда было так жаль тебя, когда ты часами сидел над книгами, но я не смела. Ты мог бы стать прекрасным преподавателем, которого студенты слушали бы, забывая о времени, или учёным-историком… Когда я видела, как ты в тишине своей — вот этой самой спальни — часами сидишь за книгами — мне было так жаль тебя, но я смела отвлекать тебя, видя, как ты захвачен сюжетом или какими-то новыми познаниями, что открываются тебе. Ты не замечал ничего вокруг… А может быть, ты мог бы стать музыкантом. Консуэло рассказывала мне о том, как ты играл на скрипке в том страшном подземелье… Я не слышала твоей игры, но у меня нет оснований не верить этой чудесной девушке. Да, она говорила мне, что ты музицировал, но она могла бы научить тебя этому — у неё бы получилось это без труда. Я не прощаюсь с тобой, с твоей душой. То, что я вижу перед собой — лишь напоминание о земном воплощении. Ты больше не будешь мучаться. Быть может, твой дух уже взирает на меня с непредставимой высоты и ты испытываешь горечь оттого, что не можешь ответить мне, сказав о своём прощении. Но, прошу тебя — дай мне хотя бы знак, что мои слова долетели до твоего сердца, что уже унеслось в райские кущи. Я лишь желаю твоему земному облику, чтобы он упокоился с миром. В любом своём состоянии ты был очень красив, и эта красота всегда восхищала меня. Такой же прекрасной была и твоя душа. Ты должен был умереть через много десятков лет — в один миг с твоей избранницей — чтобы не знать ни мгновения страданий — из одного рая попасть в другой.

Она протянула дрожащую ладонь к виску Альберта. Но что-то остановило канониссу — какой-то безотчётный страх. Графиня не смогла прикоснуться к его мертвенно бледной коже. Но это было не то чувство, что заставляет бежать. Оно граничило с осторожностью и почтением.

Но Венцеслава — хотя и с трепетом — смогла взять руку племянника в свои ладони и поднести их к губам.

— До встречи, мой родной…

И она бережно опустила его безжизненную руку на мягкую ткань белоснежного одеяла.

И она медленно, при каждом шаге оборачиваясь к постели усопшего молодого графа, пошла к выходу.

В последний раз оглянувшись на своего племянника, графиня повернула ручку двери.

А тем временем — пока канонисса Венцеслава говорила со своим покойным племянником — уставшая и измученная всё усиливавшимся недомоганием Консуэло, казалось окончательно погрузилась в сон в объятиях своего учителя. Тело её наконец совершенно расслабилось. Наша героиня продолжала тихо дрожать в полусне, но это был уже не столь сильный, но едва заметный тремор, ощутимый лишь при прикосновении руками Николы Порпоры, которому удалось наконец немного согреть Консуэло. Он не смел тревожить свою бывшую воспитанницу, и, бережно, нежно и мягко обняв нашу героиню двумя руками за плечи, сидел неподвижно, боясь нарушить этот хрупкий покой. Пожилой мужчина осторожно поцеловал Консуэло в лоб, сплошь скрытый тёмными, вновь спутавшимися волосами, к которым после прижался щекой и проговорил чуть слышно:

— Бедная моя девочка, как же ты страдаешь. И как же хорошо, что Морфей пленил тебя — пусть хотя бы ненадолго… Но я был бы счастлив, если бы ты вот так забылась до самого утра — потому что для завтрашнего дня тебе понадобятся силы — как и всем этим несчастным людям. Да и мне — чтобы я мог без слёз смотреть на то, как это горе готово сжить тебя со света.

А между тем со стороны гостиной, на лестнице, Порпора увидел доктора Сюпервиля, что приближался с чашкой дымящегося травяного отвара с уже знакомым ароматом букета разнотравья в одной руке и плотной тёмно-красной длинной шалью с бахромой и скромным, но красивым, изящным, тонким узором, имитирующим золотую нить, в другой. Увидев издалека, в каком положении теперь находится та, к коей он питал смешанные чувства, врач замедлил свой шаг — дабы ненароком не разбудить нашу героиню, коей, как правильно заключил — всё же овладела целительная дремота.

— Я распорядился приготовить для мадемуазель спальню, — почти шёпотом проговорил Сюпервиль, подойдя к тому месту, где устроились эти два теперь по-своему несчастных человека — обратившись к учителю.

Он, стараясь не издавать лишних звуков, поставил чашку на небольшой столик, стоявший рядом с банкеткой, вернулся к нашим героям и, вновь, немного наклонившись и глядя в глаза Порпоре, негромко произнёс:

— Я надеюсь, вы понимаете, что этой юной особе нужны хороший отдых, а впоследствии и лечение. И в связи с этим, я смею спросить — не будете ли вы против, если я возьму мадемуазель на руки и отнесу в покои, как нельзя лучше подходящие для…

Но тут Консуэло медленно зашевелилась, пытаясь убрать с лица волосы и поднять голову с плеча своего бывшего наставника.

— Что?.. Учитель, пани Венцеслава ещё в спальне…

— Да, да, моя родная, она ещё не выходила, — ответил педагог, угадав окончание вопроса нашей героини, с состраданием и жалостью глядя на её утомлённые черты.

В голосе его звучало сострадание.

Затем Консуэло не без усилия подняла голову на доктора:

— Я не уйду отсюда до тех пор, пока вся семья Альберта не побывает в его комнате.

— Но, мадемуазель, вы сейчас так слабы… Я думаю, вы чувствуете, что ваше состояние ухудшилось. А если вы будете продолжать проявлять упрямство — мне не останется ничего другого, кроме как поверить в то, опрометчиво сказанное вами слово.

— Послушайте, месье Сюпервиль — вы только зря тратите время, пытаясь убедить меня совершить то, чего я категорически не собираюсь делать.

Консуэло смотрела на него красными глазами с опухшими веками, в которых по-прежнему блестели следы слёз, и которые она толком не могла открыть.

— Но…

Порпора печальным и просительным взглядом смотрел в глаза своей бывшей воспитанницы. Но все уговоры были бесполезны.

— Я останусь здесь, — уже с более твёрдой интонацией в который раз проговорила она.

— Хорошо, мадемуазель. Пусть будет по-вашему, но тогда избавьте меня от ответственности за последствия. И тогда выпейте хотя бы ещё одну чашку травяного снадобья. Оно полезно как после столь бурных нервных проявлений, так и после той дремоты, что всё же одолела вас — чему я был несказанно рад. Она принесла вам хоть какое-то облегчение.

С этими словами врач вновь направился к столу, взял чашку и подал нашей героине, которая сидела теперь, опять прислонившись к стене — учитель осторожно выпустил Консуэло из своих объятий. Врач проследил за тем, чтобы наша героиня не выронила посуду из чуть трясущихся пальцев.

— Проследите за тем, чтобы она выпила всё, — сказал Сюпервиль педагогу. — И накройте её, чтобы хоть как-то согреть эту своенравную особу, что не желает принять искреннюю заботу и понять, что мы желаем ей лишь добра, — отдавая Порпоре шаль, доктор выразительно посмотрел на Консуэло, — при этих словах Сюпервиль выразительно посмотрел на последнюю, — это мне передал барон Фридрих. Он сейчас в гостиной и сказал, что ему нужно уединиться, что он желает ненадолго отстраниться от этой, слишком тягостной для него атмосферы и что он скоро вернётся сюда. А я отлучусь на несколько минут, — и вновь удалился в сторону лестницы.

По причинам всё той же робости ввиду понимания духовного и душевного превосходства над ним нашей героини, Сюпервиль не решился укутать Консуэло своими руками.

Порпора встал со своего места и нагнулся к ней, держа в руках шаль.

— Родная моя, позволь мне…

Консуэло немного отстранила спину от стены и он положил шаль на её плечи, а затем пропустил её под руками нашей героини. И Консуэло вновь тяжело облокотилась о стену.

Она сделала несколько глотков из кружки, в то время как Порпора продолжал неотрывно смотреть на свою бывшую ученицу.

Казалось, что напиток тотчас же немного ободрил её и прояснил взгляд, сделав его прозрачнее и ярче.

Наша героиня поставила чашку на колени, и в глазах её, прояснившемся лишь на несколько мгновений, сквозь утомление болезни вновь проступила печальная задумчивость.

Педагогу по пению захотелось вновь немного отвлечь Консуэло от этих тяжёлых раздумий, и он промолвил:

— Врач сказал, чтобы ты…

— Ради Бога, учитель… Хотя бы вы не указывайте мне, что я должна делать. Я физически не в силах выпить всю чашку — именно из-за плохого самочувствия — иначе же всё её содержимое выйдет из меня наружу.

— Как знаешь, родная моя… Иди ко мне...

Консуэло вновь положила голову на плечо Николы Порпоры, но не закрыла глаза, и стала смотреть в пустоту противоположной стены. И во всём коридоре вновь воцарилось тягостное молчание, прерываемое лишь редкими тихими судорожными вздохами отца умершего графа Альберта Рудольштадтского.

Но не прошло и нескольких минут, как ручка двери спальни Альберта медленно повернулась и дверь её так же медленно отворилась.

Услышав эти звуки, Консуэло тут же встрепенулась, очнувшись от своих горьких мыслей, ввиду слабости так скоро как могла подняла голову от плеча своего учителя и обернулась назад.

В проёме показалась сгорбленная фигура графини.

— Пани Венцеслава, как вы…

— Всё хорошо, дитя моё… Со мной всё хорошо… Мне просто нужно ненадолго присесть… — проговорила пожилая женщина как-то механически и медленно, словно находилась в каком-то тумане, за какой-то стеной, что отгораживала её от реальности — проходя мимо нашей героини, не остановившись и даже не глядя на Консуэло, и, быть может, даже не вполне понимая, с кем говорит и какие слова произносит.

Графиня Венцеслава не смотрела ни на кого из присутствующих и не хотела говорить ни с кем. И Консуэло не обижалась на канониссу — пережив подобное, всякий человек невольно забудет о такой вещи, как ответный взгляд во время беседы, казавшейся теперь мелочью, не стоящей внимания. И главным, о чём она подумала, было то, чтобы эта горькая, невосполнимая потеря не оказала слишком пагубного действия на нервы пожилой женщины и оставила невредимым её рассудок.

Барон Фридрих хотел было помочь своей сестре дойти до противоположной стены коридора и сесть на банкетку, но в этом не было необходимости — графиня лишь как-то инстинктивно, безотчётно взяла его руку, обнявшую её плечи, в свою — казалось, даже не замечая своего брата, не понимая ясно, кто рядом с ней — но всё же это явилось несомненным символом близости и поддержки — и так они прошли несколько шагов.

А тем временем тело нашей героини начал сотрясать новый приступ дрожи — ей стало ещё холоднее — так, что этот тремор теперь передавался и голосу Консуэло, и она, как ни старалась, уже никакими усилиями не могла скрыть этого.

Взгляд Консуэло вновь начала застилать туманная пелена, она почувствовала, что погружается в какой-то полубред, но неимоверным усилием воли вернула себе ясное сознание и смежавшиеся веки и подняла начавшую опускаться голову. Она должна быть рядом с семьёй её возлюбленного — ведь, несмотря на то, что они невольно сделали с её избранником — она любит их. И они действительно хорошие люди. Да, они находились в плену своих убеждений, что были внушаемы им в течение поколений — но каждый из них был уверен, что действует во благо любимого сына и племянника. Тем самым они не желали Альберту ничего плохого, но напротив — хотели лучшего будущего и безупречной репутации. Но сейчас, поняв и осознав свою вину, они уже не единожды раскаялись во всём — наша героиня читала это в их глазах и выражениях лиц. И сейчас они слишком слабы и потрясены — она не может оставить их.

«Господи, неужели Ты решил вот так же взять и мою жизнь? Но как же обещания, что я дала Тебе и Альберту? Как же Ты можешь противоречить Своей Собственной воле? Или Ты разуверился во мне, посчитав меня слабой, неспособной к дальнейшей жизни? Но почему? Разве же есть моя вина в том, что сейчас я не чувствую в себе ни сил, ни желания к продолжению своего пути? Ведь должно пройти время — об этом мне говорил мой избранник, и я верю ему. И разве же Ты так же не даёшь его ослабленным душам? Я готова собрать всю силу своего духа и ждать, когда минует эта тёмная ночь моего сердца. Но если Ты — вопреки его словам, всё же решил забрать меня — то не заставляй меня томиться слишком долго. Позволь мне воссоединиться с моим возлюбленным как можно скорее — ведь он ждёт меня. Но скажи же — чем мы оба заслужили такую страшную смерть? Каковы наши грехи, за которые Ты так беспощадно покарал Альберта и теперь наказываешь меня? Сколько раз в своей жизни, претерпевая сердечные муки, я задавала Тебе этот вопрос и не получала ответа — коего, как подсказывают мне мои чувства — не будет и сейчас. Сколько мы оба страдали в своей судьбе, и вот, теперь ты отнял у меня того, в ком был заново обретённый смысл моего существования. Да, мои сомнения о том, что я чувствую к Альберту, граничили с малодушием, с каким-то безотчётным, по сути своей беспричинным, обманчивым страхом перед ним, и это явилось чудовищным преступлением против души этого святого человека — я не смогла преодолеть его тогда, когда ещё можно было бы не навлекать на себя Твой гнев — когда я находилась рядом с ним — твёрдо отвергнув попытки Андзолетто вернуть меня — и сейчас я с чистым сердцем готова признать это. Я раскаялась в отсутствии достаточного мужества и воли тотчас же, когда услышала о том, что Альберту грозит смерть, и думала, что Ты услышал мою душу. Но почему, почему это оказалось не так? Ведь Ты видишь — я честна и открыта перед Тобой. Или же Ты против того, чтобы сейчас я была рядом с этими людьми? Но почему? В чём они так непростительно согрешили, что недостойны моего присутствия рядом? Ведь даже я чувствую, что когда-нибудь эта горечь и боль, что живут в моей душе, пройдут, и я перестану питать всякое неприятие к каждому члену этой семьи. Вера в Тебя учит доброте и прощению. Так почему же Ты не согласен с предстоящими велениями моего сердца, коим непременно суждено сбыться? Ты был слишком жесток к ним. И к моему возлюбленному. Зачем Ты до конца дней мучил его этими страшными видениями и порой делал свидетелями тому эту добрейшую женщину и её братьев, а после, подарив ему такую короткую жизнь, и столь мучительно и безвременно забрал, вырвав его сердце из этого мирп, и тогда не оставив душу Альберта в покое и умиротворении, но доведя до агонии и ужаса? Такому человеку как мой избранник, не должно было бояться смерти. Перед окончанием своих дней — через несколько десятилетий — он должен был предвкушать вечную жизнь в раю. Мы должны были умереть в объятиях друг друга. Так где же Твоя милость и Твоя справедливость? И неужели же все родные моего возлюбленного, заодно с ним самим — столь великие грешники?! Нет! — и я тому свидетель! Я вижу, что каждый из близких моего любимого человека раскаивается во всём. Так пощади же и меня — не сжигай в том же огне, в коем, словно в преисподней, сгорел Альберт Рудольштадт, и тем самым — в виде моей поддержки — яви своё милосердие этим прекрасным людям. Вера моя пошатнулась, я не понимаю Твоей воли в отношении всех нас, но всё же сейчас я предаю себя в Твои руки, но буду молиться о том, чтобы у меня достало сил провести здесь столько времени, сколько будет нужно — ибо в этой жизни мне больше не на кого уповать, и Ты был и справедлив ко мне, подарив вечную и истинную любовь, которую я буду нести через всю жизнь, через весь свой вечный путь по этой земле. Я стану просить Твоей помощи в постижении путей, коими шла Твоя мысль, когда Ты готовил нам эти испытания, но полагаю, что этого не случится даже в ближайшие годы… И, тем самым, сердце моё в смятении, но ещё не потеряло опору».

Порпора, почувствовав, что его бывшей ученице стало хуже — сильнее прижал бедную Консуэло к себе, чтобы помочь ей ещё хоть немного согреться и облегчить её физические и душевные страдания, но ощущал, что теперь это мало помогало той, кого он любил как свою дочь.

— Родная моя, теперь мне становится по-настоящему страшно не только за твоё здоровье. Как бы тебе и вправду не слечь… Быть может, всё-таки ты пожалеешь себя и отправишься туда, куда сказал…

— Нет, — вновь постаралась как можно твёрже ответить наша героиня, но голос её теперь звучал слабее, нежели ещё несколько минут назад. — И об иных причинах тому — если вам мало того, что мной руководит стремление помочь всем этим людям — вы узнаете позже. Но узнаете непременно. Это будет неизбежно, — последние фразы Консуэло проговорила уже с большим напряжением, едва переводя дыхание.

— Хорошо, моя родная — воля твоя. Только, прошу тебя, не волнуйся так. Не говори больше ничего — не лишай себя последних сил.

Никола Порпора понимал, что его бывшая воспитанница ни за что, в любом состоянии не покинет этот коридор и не ляжет спать — даже находясь в полуобморочном состоянии — только если сознание совершенно изменит ей; и он как-то интуитивно понимал, что на это у неё есть и иные причины, о которых он не знал, но по которым это приобретает для неё ещё большую значимость.

Консуэло не хотела сейчас находиться в другом месте и потому, что, ведь там, за стеной, лежал Альберт Рудольштадт, ушедший в свой последний путь, или, если говорить вернее — его воплощение, кое привыкла она видеть в этой, земной жизни, и, в свою очередь, потому, быть может, там же ждала нашу героиню его душа, с которой наедине она останется на всю эту ночь, и Консуэло чудилось, что она ощущает её присутствие. И последняя причина, если бы наша героиня призналась самой себе — была самой важной, по которой она не могла сейчас уйти отсюда.

Когда канонисса дошла до противоположной стены коридора и медленно и тяжело опустилась на банкетку — её взгляд оказался прямо напротив взгляда нашей героини, и в чертах пожилой графини отразились ещё большая печаль вместе испуг.

— Дитя моё, что же с вами происходит? Я вижу яркий лихорадочный румянец на ваших щеках, и это заставляет меня испытывать страх за вашу жизнь. До чего же довело вас это страшное горе… Как же вы всё ещё можете сидеть здесь, находясь в сознании? Я слышала, что господин Сюпервиль распорядился, чтобы для вас приготовили самую тёплую постель. Так почему же вы не ляжете? Я слабее сердцем, нежели мои братья, и я уверена, что они выдержат это нелёгкое испытание и без вашего нахождения рядом — ведь они всё-таки мужчины — хоть и уже весьма почтительного возраста. И нам довольно было бы и того, что вы сидели вот здесь, на этом месте ещё так недавно — ваша светлая энергия ещё долго будет ощущаться в этой части замка, и сейчас я говорю совершенно серьёзно.

— Прошу вас, не волнуйтесь за меня, любезная пани Венцеслава. Сейчас вы должны думать о собственном самочувствии. А я останусь здесь, потому что люблю всех вас и имею искреннее стремление оказать вам свою посильную помощь в виде присутствия рядом и сопереживания. После я смогу позаботиться о себе — ведь я взрослый человек и могу отвечать за себя. Я буду в состоянии сделать для себя всё необходимое. Меня очень трогает ваша забота, и я благодарна вам за неё, но, поверьте — мне будет гораздо легче, если я поступлю так, как считаю нужным.

— Как знаете, дитя моё… Но в свою очередь и я прошу вас не тревожиться обо мне. Я дождусь, когда Фридрих и Христиан… я надеюсь, что вы поняли меня… пожелаю им доброй ночи и пойду спать. И мне так же очень хочется верить в то, что эта ночь будет доброй и для моих братьев, которые уверуют в рай для сердца Альберта.

— Да, да, именно, об этом я и хотела вас попросить. Пусть эта ночь будет спокойной для вас. У меня нет сомнений в том, что душа Альберта уже долетела до райских кущ.

— Я спокойна — потому что знаю, что мой дорогой племянник сейчас в саду Эдема — ибо Господь никоим образом не мог поместить его ни в ад, ни в лимб. Мне лишь необходимо время, чтобы свыкнуться с тем, что я никогда больше не увижу его рядом.

В это время на лестнице показался граф Христиан.

— Мы все больше никогда не увидим нашего дорого сына и племянника, — сказал он, подойдя к канониссе и положив руку на её плечо.

Затем брат Венцеславы подошёл к барону Фридриху, который поднял на него заплаканный взгляд

— Быть может, ты…

— О, нет, нет… Настала твоя очередь. И, к тому же, я ощущаю, что мне до сих пор не достаёт мужества…

Невзирая на плохое самочувствие, Консуэло захотелось обнять этого пожилого мужчину. Его слёзы были тихими, но казались самыми горькими из тех, что проливались здесь — если только не грех сравнение чувств людей в подобных случаях, и пусть же, коли это так — Господь простит его автору.

— Что ж… — пожилой мужчина негромко вздохнул — можно было заметить, что он собирается с духом, — настала моя очередь.

Сделав несколько шагов до двери спальни сына, слегка опустив голову и взгляд куда-то вниз, он положил руку на плечо Консуэло, и, промедлив у двери несколько мгновений, также медленно отворил её, остановился на один миг и, войдя внутрь, обернулся и тихо затворил её за собой. Почему-то наша героиня не посмела поднять взгляд на убитого горем отца и продолжала сидеть, смотря перед собой вникуда в каком-то — пусть не очень сильном, но смятении, раздумывая, стоило ли ей сейчас встречаться глазами с графом. И всё же через несколько мгновений она успокоилась, придя к заключению, что поступила верно. Не нужно было лишний раз ранить сердце, которому сейчас больнее всех. Большую боль могла испытывать лишь графиня Ванда — будь она сейчас жива. И, быть может, пусть такая ранняя — смерть этой женщины явилась для неё благом — иначе её душа могла бы разорваться от этой невозвратной потери.

Войдя в спальню сына и сделав несколько медленных шагов, граф Христиан остановился, а затем всё же решился подойти вплотную к постели Альберта.

Встав рядом с кроватью, он не знал, с чего начать, что сказать — да и стоит ли вообще что-то говорить; и не решался сесть на белоснежную простынь в своём тёмно-бордовом тройном чуть блестящем атласном костюме светской формы с белым жилетом, застёгнутом на все пуговицы, с позолоченными часами на поясе, висящими на небольшой цепочке и имевшем весь набор других необходимых аксессуаров — в коем в иных случаях без лишних мыслей никогда не позволил бы себе даже коснуться белоснежного мягкого одеяла — словно боясь осквернить, испачкать это святое место.

Наконец пожилой мужчина опустился на деревянный стул, стоявший рядом с кроватью сына (ещё с час назад его занимал доктор Сюпервиль), скрестил пальцы рук, сложенных на коленях, и, в смущении, чувстве вины и неловкости глядя только на них, не осмеливаясь поднять глаза на Альберта — собрался с духом и начал — не думая ни о чём, но так, как подсказывало ему сердце:

— Мой дорогой сын… Я так мало говорил с тобой, так мало интересовался твоей жизнью… Призна́юсь теперь — наверное, прежде всего самому себе — что это не было вызвано ни нежеланием понять тебя, ни ленью, ни, тем более, тем, что я недостаточно любил тебя — но страхом и непониманием, чуждостью мне твоих страстных увлечений, неясных мне интересов, твоей внутренней жизни, что, отражаясь в твоих чертах, пугала меня своими внешними проявлениями — измученным видом, бледностью, но прежде всего — следами страха в твоих и без того тёмных, чёрных глазах — которые ты тщетно старался скрыть — но тебе удавалось лишь в известной степени умерить этот потусторонний, острый блеск в твоём взгляде, что в эти периоды становился ещё глубже. В них можно было увидеть бесконечную, беспросветную, кромешно мрачную даль, таящую туманные видения — предания о великих полководцах, их битвах, победах и поражениях… Ты говорил то об отмщении за совершённые несправедливости, то об искуплении грехов, свершённых в прошлых жизнях, называя себя потомком тех, кто не имели к нашему роду совершенно никакого касательства… — но даже в те минуты, в те часы, когда ты был кем угодно кроме себя самого — я знал лишь одного тебя — своего сына — самое невинное, самое безгрешное существо на всём белом свете. По утрам, видя в твоих глазах смертельную усталость — такую, словно за ночь ты прожил целую, иную жизнь, испытав столь многое — я безмолвно жалел тебя. Это всё, что я мог. Я не мог спасти тебя от… я думал, что от самого себя. Но теперь я понимаю — в этом было нечто большее — хотя, каюсь — до сих пор не могу постичь полностью… И после, в продолжение всего дня после каждой такой ночи, наполненной для тебя ужасом мнимых пыток и казней, ты словно жил одновременно в двух мирах — быть может, временами видя вместо нас тех, кто был с тобой там, за гранью бытия и смерти, но всеми силами пытался не подавать вида… Я слушал твои рассказы, и они пугали меня с каждым разом всё сильнее. Но тогда я упрямо убеждал себя в том, что всё это — просто плоды твоего воображения, слишком восприимчивой души, я старался думать, что ты говоришь о своих снах или о том, что ты видел, засыпая или уйдя глубоко в собственные мысли и невольно представляя всё это внутренним взором и принимая за действительность. Но о столь же многом ты не рассказывал нам — я безотчётно понимал, видел эти горькие тайны, каждая из которых ложилась тяжким грузом на твои плечи — в глубине твоего взгляда, в выражении твоего лица, застывшего в своей непроницаемости — в стремлении сберечь наши сердца от невыносимых волнений. Эти тайны множились, готовые погрести тебя под своим неподъёмным гнётом, но ты смиренно молчал, и они медленно сводили тебя с ума, всё чаще приходя в снах, видениях и иллюзиях — теперь я понимаю, что всё было именно так. Слова о них рвались из твоей души, но нечеловеческими усилиями воли ты останавливал себя… Но если бы я только сумел преодолеть свой испуг и хотя бы однажды попытаться проникнуть глубже в твою душу, если бы только я проявил немного терпения — то, быть может, я заслужил хотя бы малую толику твоего доверия, и твоё сердце открылось бы мне во всей своей широте, глубине, красоте и многогранности. Прости же меня, сын мой… Но теперь — столь огромной, неподъёмной ценой я смог твёрдо и безусловно постичь одно — глубину и силу любви, на которую было способно твоё сердце в земной жизни и осталось сейчас — я верю в то, что ты и эта прекрасная, чудесная девушка будете вместе в небесном мире. Ты готов был посвятить Консуэло всего себя здесь, но теперь это случится на небесах и будет встречено той же великой, равной взаимностью. И так же сильно ты любил всех нас. И продолжаешь любить — я верю и в это. Как и в то, что сейчас ты слышишь меня. Пережить собственного сына — мог ли я думать о таком?.., — голос Христиана прервался, в глазах его выступили слёзы и следующая фраза была сказана очень быстро и шёпотом, — Господи, как же это больно… Ты был центром нашей жизни, и без тебя она станет серой и безрадостной — потому ещё, что от нас уйдёт и Консуэло, которой в часы и дни твоего долгого отсутствия удавалось вносить свет и тепло в мрачную тишину этих огромных стен — мы уже знаем об этом. Как мы будем жить без тебя? Без вас обоих?.. Я виноват перед тобой более всех остальных, и потому, быть может, страдаю сильнее — в моей груди словно горит пламя… Да, мне хочется верить в то, что оно не сжигает изнутри душу моей бедной сестры и не застилает собой взор моего несчастного брата Фридриха. И это не говорило бы о том, что они любили и любят тебя меньше, нежели твой родной отец. Просто оба они заслужили божью милость своей добротой и тем, что делали для тебя всё, что было в их силах. Я не прощаюсь с тобой, мой сын. Я никогда не попрощаюсь с тобой. Твоя душа вечно будет присутствовать среди нас. Пусть же твоё земное воплощение в завтрашний день упокоится с миром, а невидимая душа лёгким прозрачным призраком станет витать в этих стенах, охраняя всех нас, а когда твоя святая возлюбленная покинет этот мир — безвозвратно унесётся в горние чертоги.

И, не коснувшись рукой лица и не взяв ладони сына в свои руки, но подарив безжизненным чертам взгляд, что долго не мог отвести, и, сделав это лишь усилием воли, граф Христиан медленно, оборачиваясь на каждом шагу, нашёл наощупь ручку двери и только тогда, повернувшись вперёд, медленно открыл её, вышел из комнаты и так же тихо, ещё не глядя ни на кого из тех, кто ждал в коридоре, затворил дверь спальни покойного Альберта Рудольштадта.

Когда граф Христиан вышел из спальни Альберта, Консуэло подняла на него глаза, но не сказала ни слова. Она не знала, что могла бы сказать, и лишь молча провожала поворотом головы и глазами этого пожилого человека, медленно, так же не глядя ни на кого, идущего к тому месту, где сидела его сестра.

— Я не смог прикоснуться к нему… — вдруг произнёс он на полпути, — Я… я не знаю, почему… И уже никогда не смогу… — в голосе графа не звучала близость слёз, но в нём были страх и великое сожаление, сокрушение о том, для чего уже никогда не будет возможности. — При жизни я делал это так редко, и вот, теперь…

— Прошу вас, господин граф Христиан, не сокрушайтесь так. Не казните себя — заговорила наконец наша героиня, движимая состраданием. — Вы любили его и так, как могли, проявляли своё чувство. И продолжаете любить. А это самое главное.

— Слышал ли он то, что я говорил ему?.. Господи, о чём только я думаю — горе застилает мне глаза — конечно же, нет, этого не могло быть…

— Слышал. Ну конечно же! — вновь поспешно проговорила Консуэло. — Пусть, быть может, не сами слова, но ваши чувства доходили до его души. Он ощущал и ощущает вашу любовь. И этого не могло не быть и при его жизни.

— Ах, Консуэло, вы самое святое существо на этой земле! Разве же вы могли сказать мне другие слова?.. И как бы и мне самому хотелось верить во всё это… но, увы…

— А как же может быть иначе?

— Меня очень трогают ваша сердечность и ваше сострадание. И эти качества были самыми ценными и для Альберта… Но ведь вы ещё так молоды и наивны — пусть и в самом лучшем смысле. Вы не были по ту сторону бытия, и так же, как и каждый живущий в этой юдоли скорби — не знаете… — пожилой мужчина вздохнул и добавил, — Но всем нам остаётся ничего другого, как утешаться тем, что мы примем друг друга в объятия на небесах… Но ведь этого может и не случиться… Больше никогда… И мне так страшно от этого… И вера уже не может утешить меня… — убитый горем отец ещё более замедлил шаг, немного растерянно глядя, казалось, куда-то в другой мир, поверх всего и вся.

— Христиан, иди сюда… садись… — вымолвила канонисса, в стремлении отвлечь брата от ещё более горестных мыслей, в которые, казалось, он вгонял сам себя.

— Да… да…

— Я вижу, что вам и самой нужна помощь — более, чем всем нам, но ваших сил и до сей поры хватает на то, чтобы утешать скорбящих близких… — проговорил он, опускаясь рядом с графиней Венцеславой.

А тем временем барон Фридрих, понимая, что настала его очередь и уже никак невозможно отсрочить эту минуту, не мог заставить себя решиться, подняться и сделать хотя бы один шаг к спальне покойного молодого графа. Его сковывали необъяснимый страх и неловкость.

Канонисса и граф Христиан смотрели на брата с немым сочувствием.

И, разумеется, помимо всех остальных состояние дяди Альберта видела и чувствовала и наша героиня.

— Я пойду с вами, — проговорила Консуэло, пытаясь высвободиться из рук Николы Порпоры. — Учитель, пустите же меня…

— Родная моя, у тебя не хватит сил… — сказал учитель, по-прежнему держа её в своих объятиях.

— Нет, нет, не нужно, дитя моё. К тому же, мне и так жаль вас — ведь вы едва сохраняете сознание. А я… я как-нибудь справлюсь сам — ведь я должен… Да и, если вы ещё раз увидите тело вашего мёртвого возлюбленного — это может и впрямь в одно мгновение лишить вас чувств, а то, может, с вами сделается и что-то хуже того. Я пойду один… Господь поможет мне…

Когда наша героиня встала, то тотчас же ощутила головокружение и чуть было не выронила чашку с настоем и едва не упала в руки своего бывшего наставника — благо, он вовремя протянул руки и помог Консуэло вновь сесть рядом с собой. Но она сделала это резко, всё ещё ощущая лёгкое беспамятство. Наша героиня вновь в бессилии опустила голову на плечо Николы Порпоры. Несколько секунд Консуэло оставалась неподвижна.

— Я же говорил тебе… Ты слышишь меня? — последнюю фразу Порпора проговорил с крайне встревоженной интонацией.

— Да, да… — почти прошептала она, убирая с лица волосы, что попали в глаза и пытаясь поднять голову.

— Не двигайся, родная моя, не теряй силы… — всё ещё взволнованно проговорил учитель, вновь целуя её волосы, прижимая к себе крепче и касаясь щекой горячего лба, и Консуэло последовала словам учителя. — Зачем ты так изводишь себя…

— Скоро вы всё поймёте… — проговорила наша героиня в ответ. — Я не могу никуда уйти отсюда, а пока я здесь — я должна помогать этим людям. Вы же видите, что они едва держатся.

— Это ты едва держишься. Тебе хуже всех — вот что я вижу.

Все эти сцены наблюдал поднимавшийся в это время из гостиной доктор Сюпервиль. Он тотчас же поспешил к Консуэло, сел перед ней на колени и, осторожно повернув её голову к себе, внимательно заглянул в глаза нашей героине.

— Мадемуазель, вы в сознании?

Взгляд её был чуть затуманен, но за несколько секунд вновь прояснился.

— Зачем вы так вредите себе? И почему вы не пьёте отвар? Ведь я велел вам. Сделайте это при мне. А потом я отведу вас в приготовленную комнату.

И наша героиня действительно сделала несколько быстрых глотков и опустошила чашку — ибо внезапно ощутила жажду, а вместе с ней — прилив жара.

— Вот и хорошо, — врач взял из рук Консуэло посуду, отнёс на столик, стоявший рядом, и вернувшись, произнёс, — А теперь — пойдёмте со мной.

— Я никуда не пойду против своей воли, — вновь тихо и твёрдо проговорила она.

— Тогда я отнесу вас. Прошу вас, позвольте мне, месье Порпора… — Сюпервиль положил руки на плечи нашей героини, и учитель покорно повиновался ему, также понимая, что это пойдёт на пользу его бывшей подопечной.

Но Консуэло с неожиданной энергией стала высвобождаться из ладоней доктора, пытаясь убрать их со своих рук.

— Родная моя, прошу тебя, послушай доктора. Мне и вправду страшно за тебя…

— Оставьте меня оба в покое! — наконец едва не прокричала она в отчаянии. — Ну неужели же вы не понимаете, что я…

— Что за необъяснимое упрямство! — едва не вскричал вконец раздражённый непокорством своей нежданной подопечной Сюпервиль. — Да вы же слабеете на глазах! Вы действительно хотите умереть?!

— Доктор, прошу вас… сейчас не время для… — раздался за его спиной голос канониссы Венцеславы.

— Да, да прошу великодушно простить меня…

Было заметно, какими неимоверными усилиями воли Фридрих наконец встал со своей банкетки и медленно пошёл вперёд.

— Быть может, мне войти с вами? — высказал своё предложение Сюпервиль.

— Нет. Я должен пройти через это один. Тем более, что завтра предстоят похороны… и… как же я тогда… если не смогу и сейчас…

— Но там будем мы все, там будет Консуэло, а она — наш ангел-хранитель, и потому ничего плохого не может случиться… — проговорил граф Христиан.

— Я должен войти туда один… — но в голосе дяди Альберта звучали неуверенность и страх, не потерявшие ни капли своей силы.

— В любом случае, я буду снаружи, — сказал врач Сюпервиль, провожая взглядом барона.

— Да, да спасибо вам… — механически ответил тот.

— И я тоже, — проговорила Консуэло, с усилием подняв голову и обернувшись, чтобы проводить глазами несчастного барона Фридриха.

— А вот по поводу мадемуазель у меня серьёзные сомнения в том, сможет ли она присутствовать… Как бы ей не слечь в эту ночь, или же и вовсе… — сказал врач Сюпервиль, как только дверь комнаты Альберта закрылась за бароном Фридрихом — никому и всем одновременно.

— Ради Бога, не говорите так! — в страхе поспешила остановить его канонисса.

— Клянусь Богом — мне бы и вправду не хотелось, но вы же и сами всё видите… Да, быть может, это просто следствие нервного потрясения и пройдёт уже к завтрашнему утру. Но я надеюсь, что вы понимаете, что, чем дольше мадемуазель находится в таком состоянии, тем непредсказуемее может быть исход… Я ни в коем случае не хочу пугать вас, но эти симптомы в известной мере похожи, на те, коими страдал граф Альберт… Да, они не так сильны, но, кто знает, что может случиться, если мадемуазель продолжит… Как бы не произошло то же самое, что и с…

— Не смейте, слышите?! — казалось, что в эти слова наша героиня вложила все свои последние силы.

— Но вы сами доводите себя, а я просто предупреждаю этих людей, чтобы это не стало для них неожиданным ударом. Вы ведь сейчас даже встать не можете, а что будет дальше — только одному Богу известно…

— Вы можете наконец замолчать?! — на этот раз голос Консуэло прозвучал с гневной интонацией, он был громче и твёрже. — Альберт сказал мне, что я буду жить!

— Да, да, я вижу, что силы ещё окончательно не покинули вас, и эти всплески весьма удивительно для меня — при вашем общем состоянии. Ну что ж, как вам будет угодно. Но, если что-то понадобится или вы всё же решите провести эту ночь в спокойной и тихой обстановке — вы знаете, что я здесь, рядом — я помогу вам дойти или отнесу вас. А теперь, — он обратился к Венцеславе и Христиану — позвольте мне задать вопрос — не нужна ли кому-то из вас моя помощь?

Канонисса покачала головой, а старый граф продолжал сидеть на своём месте неподвижно, и это вынудило доктора пристальнее всматриваться в лицо последнего. Но, видя это, Христиан всё же собрал свои силы и произнёс:

— Моя сестра ответила за меня.

— Что ж… — произнеся эту неопределённую фразу, Сюпервиль вновь отошёл в другой конец коридора, где находился до своего временного ухода.

«Он ей сказал! Небось, причудилось. Ясновидящих не существует. Да и по ней же видно, что она не сегодня-завтра отдаст Богу душу — слишком быстро ухудшаются симптомы. Да, она хочет уйти вслед за ним, не желает жить без него — и её организм начинает помогать ей в этом — я слышал о таком… В сущности, эта бедняжка хоть и глуповата, суеверна и слаба душой и нервами и без памяти влюблена в этого, уже ушедшего в мир иной безумного фанатика, но видно, что она добродетельна и заслужила любящего и заботливого человека рядом. Однако, этой несчастной уже сейчас слишком плохо, и я почти не верю в то, что она может оправиться, как и в то, что Господь не совершает невозможных чудес, и потому — стоит ли молиться о ней… Есть что-то в этой девушке… Да будет на всё воля Твоя…», — думал он про себя, расхаживая взад и вперёд между дальними углами коридора.

Войдя в спальню своего племянника, барон Фридрих остановился на дальнем расстоянии от постели умершего графа, проявляя ещё бо́льшую робость, неловкость и нерешительность, нежели его брат.

Но через несколько мгновений он всё же сделал несколько шагов к кровати Альберта — хотя подошёл к ней не вплотную — и начал — в точности также, как и все, кто был в этой комнате до него — следуя велениям своего сердца:

— Я не знаю, что сказать тебе, Альберт… Но чувствую, что должен… Я проявлял ещё меньше участия в твоей жизни, нежели мой брат. И причины тому были теми же. Я могу лишь попросить прощения — если я достоин его. Я знаю, что ты сейчас не слышишь меня. И уже никогда не услышишь. И я не знаю, кому и зачем я говорю эти слова. Быть может, для облегчения собственного сердца. Ибо — кому ещё я теперь могу излить свою душу?.. Нет, я говорю с Господом. Да, с Ним Самым. И я знаю, что Он слышит меня. Потому что я не верю в то, о чём говорят эта чудесная и ныне столь несчастная девушка (прошу, заклинаю Тебя — храни её, не дай ей умереть, уйдя раньше времени за своим возлюбленным — пусть её жизнь не заберёт лихорадка или иная болезнь, или нервный припадок, и пусть она ничего не сделает с собой — я вижу, что эта бедняжка на грани), Венцеслава и Христиан. Зачем бесплотным душам земной мир, его заботы, его жизнь? Это удел Создателя. И потому ты не должен думать о нас — тебя ждёт блаженство в райском саду, тебя ждёт вечность. Так пусть же твоё сердце живёт там и не вспоминает о тех, кто остался здесь. Когда, через несколько десятков лет, душа Консуэло унесётся в небесный Эдем — она воссоединится, сольётся с твоей в бесконечном счастье, которое ты заслужил… Но, невзирая на, то, что я до греха мало говорил с тобой — я не мог не думать о тебе. И, быть может, благодаря этим размышлениям, мне удалось хоть что-то верно понять о том, что происходило в твоём внутреннем мире. Все эти годы, что я смотрел на тебя, наблюдал за тобой — ты был каким-то потерянным, чуждым всем этим светским условностям — с рассеянностью относясь к ним, этому обществу, в котором живём мы. И очень часто я недоумевал — почему же ты не родился в иной семье — среди крестьян или среди цыган? Там твоё сердце, тело и душа были бы свободными. Ты всегда мечтал помогать людям — даже в самом малом. Я представлял твою жизнь в иных местах — среди природы, простых деревенских домов, жители которых готовы стоять друг за друга и выручать друг друга в любой беде, где между людьми нет границ в виде сословий, общественного положения... И, если бы твоя судьба была связана с физическим трудом, работой на земле — это не мешало бы тебе развивать и твой музыкальный талант, и острый ум, и тонкость, чувствительность твоих сердца и души — коими ты, без сомнения, был наделён при рождении сполна и в изобилии — и всё это подарила тебе твоя достопочтенная мать — ныне также покойная графиня Ванда — супруга моего брата Фридриха. Я питал к ней глубокое уважение, граничащее с каким-то неясным страхом. Но речь сейчас всё же не об этой удивительной женщине… Ты мог бы созидать наравне плоды земные и плоды духовные. Ты никогда не стремился к славе, и мелодии, что ты стал извлекать бы на простых инструментах из своих уст и что выходили бы из-под твоих тонких пальцев — восхищали бы твоих добрых соседей и вдохновляли бы их строить лучшую жизнь и всегда идти по ней со светом в душе. Да, ты мог бы быть подобен Иисусу Христу, проповедуя свои истины в окружении бедняков, и эти речи могли бы исцелять их сердца и наставлять на верный путь. Но из своих внезапных путешествий ты всегда возвращался к нам, не в силах оставить навсегда тех, кто дал тебе жизнь и воспитал тебя — ты не мог взять на душу этот грех — ты делал правильно. Но твоя душа разрывалась между жаждой свободы и любви ко всем нам. Да, ты очень любил нас, и потому не рассказывал нам о том, где ты был и что происходило с тобой в тех странствиях, что длились порой по целым неделям — зная, что мы не поймём тебя и, не говоря тебе, станем считать, что твой рассудок всё более и более расстраивается… Но, Всевышний, как же твоё лицо схоже с лицом этого великого пророка, что отдал свою жизнь на кресте людям, которые не поняли его жертвы и не стали такими же праведными — и сейчас даже более. Почему Господь забрал тебя? Где ответ?.. Но за одно обстоятельство я благодарен Ему — встреча с этим прекрасным, святым созданием, чьё имя означает «утешение». И, быть может, оно искупает все несправедливости, пережитые тобою здесь, в этой юдоли страданий — ведь, будь твой путь иным — среди них ты не встретил бы этого ангела во плоти и не подарил бы ей вновь счастье и доверие после стольких испытаний и страданий, через которые столь несправедливо пришлось пройти той, что являет собой воплощение всех добродетелей человеческих… Как и каждый из нас — я не прощаюсь с тобой. Ещё дважды в этой жизни мне дано увидеть тебя. Я не могу взять твою руку, не могу прикоснуться к тебе. Я не знаю, что останавливает меня — но я не могу. Я люблю тебя. Очень сильно люблю. Знай это. Эта любовь будет со мной до смерти. Но зачем же, зачем я продолжаю говорить с тобой, зная, что ты не слышишь меня?.. Творец, я обращаюсь к Тебе и только к Тебе. Такие люди, как Альберт, рождаются раз в сто — нет, в тысячу — лет… Что ж… мне стало немного легче. И за это я благодарю Тебя, Всевышний.

Но в следующее мгновение барон Фридрих ценой неимоверного усилия сделал шаг, наклонился над постелью своего умершего племянника и протянул свою дрожащую руку к безжизненной ладони Альберта и несколько мгновений стоял, словно застывшая статуя.

— Нет… я не могу.

И он в каком-то порыве, быстро, словно убегая от чего-то, вышел из спальни племянника, но всё же, опомнившись, сумел тихо затворить за собой дверь.

— Что… что случилось?.. — в страхе и смятении спросила канонисса.

— Ничего. Я… я просто говорил с ним. Что должно было случиться? Ничего. Самое страшное уже произошло. А дальше только пустота. Бесконечная пустота.

Сюпервиль пристально наблюдал за ним, ожидая какого-то истерического проявления, или обморока, или нервного припадка, но ничего этого не последовало.

Поведение Фридриха Рудольштадта не было возбуждением, но лишь следствием огромного напряжения, того, что он не смог преодолеть себя, какого-то стыда за собственное малодушие.

— Фридрих, сядь рядом с нами. Тебе нужно успокоиться, — проговорила канонисса.

И он сделал так, как сказала его сестра, но лишь затем, чтобы на время отрешиться от всего, забыть обо всём — о безвременно умершем в столь раннем, столь молодом, почти юном возрасте Альберте, об этом, столь жестоко страдающем неземном существе по имени Консуэло, об убитых горем брате и сестре… Его душе нужен был отдых. Пожилой мужчина находился словно в каком-то оцепенении всех чувств и теперь был более чем спокоен.

Консуэло, наблюдавшая за дядей своего возлюбленного, хранила молчание. Так же в некотором смятении и непонимании наблюдая за тем, как он покинул комнату Альберта, но по причине сильнейшего недомогания не ощутившая страха и той тревоги, что испытали все остальные, теперь она также не знала, что сказать ему. Но лихорадочно блестящий взгляд нашей героини был полон понимания.

— Учитель… Вы, кажется, также хотели… — обратилась через несколько безмолвных мгновений Консуэло к Порпоре, подняв голову с его плеча.

— О, нет, нет, моя родная, теперь нет. Мне достаточно было и того, что… прости меня… — проговорил, не сумев закончить фразу, в великой неловкости и крайнем смущении в ответ бывший наставник нашей героини — как если бы он чувствовал стыд и невыразимый страх наказания после попрания святыни.

— Что же… А сейчас… сейчас я хотела бы обратиться к вам с просьбой, уважаемые граф Христиан, графиня Венцеслава и барон Фридрих…

— Всё, что угодно, милая Консуэло, — проговорила канонисса, с нежностью, печалью и безотчётной тенью тревоги глядя в её глаза.

«Почему она обращается ко всем вам?.. Должно быть, это что-то очень важное, значимое для Консуэло…», — невольно подумала Венцеслава.

— Могу ли я принять участие… в омовении тела Альберта?.., — голос нашей героини несколько раз дрогнул.

В первые мгновения на лице пожилой женщины отразились изумление, горечь и подобие страха и она молчала, продолжая смотреть в глаза нашей героини, но потом смогла проговорить:

— Но… выдержите ли вы?.. Мы боимся за вас. Ведь вы и сейчас…

— Да. Я выдержу. Я чувствую в себе силы для этого. Я знаю, что Господь позволит мне сделать это — если будет на то ваше согласие.

— Но… что вы сказали? Не ослышалась ли я? «Участвовать» — не «присутствовать»?

— Да. Я хочу сделать это собственными — вот этими — руками, — Консуэло едва приподняла ладони и сама посмотрела на них.

— Господи… Дитя моё, вы совершенно не жалеете себя… Ведь вы так молоды… Зачем вы так изводите себя…

— Поверьте, я осознаю и понимаю, о чём говорю. Я готова к этому.

— Да придаст вам Господь сил…

— Спасибо вам, — прошептала Консуэло, едва сдерживая слёзы.

В следующее мгновение она встала со своего места — хотя это далось нашей героине с усилием — подошла к канониссе, встала перед ней на одно колено и поцеловала пожилой женщине руку.

— Дитя моё… — проговорила та в порыве умиления и нежности.

В глазах Венцеславы выступили слёзы.

— Встаньте же скорее…

Когда Консуэло поднялась с колен и вновь заняла своё место, то проговорила — уже почти не волнуясь:

— У меня будет ещё одна просьба. Но это на ваше усмотрение…

— Мы готовы сделать для вас всё, что угодно, — промолвила в ответ канонисса.

— Я не хотела бы, чтобы при этом обряде присутствовал господин Сюпервиль.

На лице доктора отразилось ожидание и надежда, что он наконец вскоре будет отпущен.

— Но… чем же он помешает вам?.. Этот человек желает вам лишь добра и будет готов оказать вам помощь, если она понадобится…

— Я уже сказала вам, что уверена в своих силах.

— Но… Быть может, вы будете согласны, если месье Сюпервиль хотя бы станет наблюдать за этим обрядом снаружи?

— Да, хорошо, я согласна.

Консуэло стоило многих усилий не выказать ни тоном, ни выражением лица одолжение, сделанное из уважения к этим прекрасным людям.

— В конце концов, мы можем понять вас — ведь вы не были хорошо знакомы с месье Сюпервилем — этот человек действительно чужой для вас… И всё же, милая Консуэло, смею сказать, что вы слишком самонадеянны… Я же хотела бы попросить доктора Сюпервиля остаться поодаль — не в самом помещении, но снаружи — рядом с нами из соображений собственной безопасности — я не уверена, что выдержу этот обряд до конца… Останетесь ли вы? Не чувствуете ли вы слишком сильной усталости? — обратилась Венцеслава к врачу.

— О, да, да, конечно, — поспешил ответить врач, скрывая брезгливость и досаду, готовую отразиться на его лице. — Для меня всегда большая честь присутствовать рядом с вами…

Но отголоски этих чувств в его чертах, конечно же, не укрылись от Консуэло.

— Я отдам распоряжение слугам, чтобы они приготовили всё необходимое… Вы позволите мне?.., — произнёс врач.

Этот человек взял на себя эту обязанность всё по той же привычке бесконечно выслуживаться перед этими господами. Теперь он был уверен, что они осыплют его золотом — слишком много он уже сделал, делает и на многое согласился якобы ради того, чтобы избавить скорбящих родственников покойного графа Рудольштадта от лишних забот.

— О, да, да, конечно. Мы очень благодарны вам за то, что вы избавляете нас от этих печальных обязанностей…

— Я делаю всё, что в моих силах и исключительно согласно велениям своего сердца.

Наша героиня вновь едва сдержалась, чтобы не сказать: «Идите же скорее — избавьте меня от своего присутствия хотя бы на эти несколько минут».

Сказав свои слова, Сюпервиль, сохраняя на лице маску неизбывной печали, медленным шагом удалился со второго этажа на кухню, спустившись всё по той же единственной лестнице.

Остаток пути до комнаты, приготовленной для Консуэло, наша героиня и доктор Сюпервиль провели в напряжении, не глядя друг на друга, и у каждого из них, как уже знает наш уважаемый читатель, на то были свои причины. Наша героиня пыталась сохранить твёрдость походки, врач же преодолевал в себе смесь неловкости и досады.

Они напрямик миновали гостиную, прошли мимо выходящего из неё левого коридора, ведущего на кухню, завернули в противоположный — тот, что находился справа, оказались у третьей по счёту двери, и Сюпервиль произнёс:

— Вот ваша спальня. Милости прошу. Я могу позвать прислугу, чтобы они помогли вам переодеться и вымыть руки.

— Нет, благодарю вас. Я не привыкла, чтобы то, с чем я могу справиться сама — делали за меня.

— Как знаете.

Последнюю фразу доктор произнёс отрывисто. Он говорил с Консуэло с прежним смущением и стеснением, злясь на себя за то, что не может преодолеть это чувство и в полной мере скрыть его — а в особенности от такого проницательного существа как Консуэло. Чувствуя себя должным добавить что-то ещё, но не зная, что сказать, он, не оборачиваясь, стал молча удаляться, а наша героиня, тотчас же забыв о Сюпервиле, открыла дверь и вошла.

Интерьер небольшой комнаты был красив и изящен, но в достаточной мере скромен.

На туалетном столике стояло несколько свечей. Они хорошо освещали спальню и в прекрасно согревали пространство. Последнее Консуэло отметила в первую очередь, так как её вновь начал одолевать приступ озноба — хотя лицо нашей героини продолжало гореть. Благодаря этому теплу Консуэло наконец удалось ощутимо расслабиться, избавившись от изрядной степени физического напряжения.

Рядом со свечами было два кувшина с прохладной водой, чашка, небольшая глубокая пустая ёмкость и мягкое бархатное полотенце светло-голубого оттенка. Наша героиня инстинктивно наполнила чашку и сделала несколько глотков, помогших ей почти окончательно прийти в себя.

На дверце одного из тёмно-коричневых деревянных шкафов для одежды Консуэло увидела зеркало размером в человеческий рост, подошла к нему ближе и, имея возможность рассмотреть себя ближе и яснее, нежели в том небольшом, что держала в руках в комнате Альберта — ужаснулась собственному облику ещё сильнее: её дорожное платье было измято, волосы вновь совершенно растрепались и в чудовищном беспорядке рассыпались по плечам, на лице вновь по причине пережитого физического напряжения опять появился болезненный румянец, круги под глазами приобрели фиолетовый оттенок, на коже и до сих пор блестели следы слёз, а лоб и виски́ были так бледны, словно и само́й нашей героине грозила смерть. Любой впечатлительной натуре отражение Консуэло сейчас могло показаться призраком.

Она решила, что вначале переоденется, а затем приведёт в порядок волосы, и повернулась к кровати. Большой чемодан с платьями лежал на мягком покрывале, коим она была укрыта. Наша героиня расстегнула его и увидела стопку роскошной, но теперь бесполезной одежды, которая ей не понадобится уже никогда. Среди нарядов были туалеты для званых вечеров, королевских приёмов и иных выходов в свет.

«Кому же отдать всё это?.., — размышляла Консуэло, сев на заправленную и укрытую тонким одеялом постель и начав перебирать сложенную одежду. — Если бы здесь была Амалия — то я могла бы подарить их ей — у нас одинаковые рост и комплекция. Эти вещи, без сомнения понравились бы этой принцессе, питающей страсть к яркости, блеску и роскоши. Но, увы, мне можно быть уверенной в том, что она уже никогда не вернётся. Я просто выброшу их — без капли сожаления, — наконец твёрдо решила Консуэло, — иного выхода не остаётся. Но что же надеть мне перед тем, как отдать последнюю дань земному облику моего избранника?..»

Она уже потеряла всякую надежду отыскать среди пышных, расшитых блёстками платьев то, в котором было бы удобно совершать ритуал омовения тела её возлюбленного и которое не бесчестило бы своей роскошью святую душу Альберта.

Наконец, уже дойдя до конца стопки, наша героиня обнаружила не слишком броское закрытое платье серого цвета с узкими рукавами, имеющими небольшие буфы около запястий. Оно было украшено лишь тончайшими волнистыми узорами из красных нитей.

«Это подойдёт».

Переодевшись, Консуэло вновь подошла к зеркалу. Она отметила, что уже очень давно не видела себя в такой непритязательной, скромной одежде и была рада подобной перемене в собственном облике.

«Наконец-то мой взор отдыхает от бесконечной смены фасонов, рисунков и цветов. Вот такой же я и уйду отсюда».

Достав из кармана снятого платья гребень, наша героиня расчесала волосы и, собрав их в не слишком тугой пучок, скрепила маленькой чёрной тонкой волнистой заколкой, украшенной мельчайшими, изготовленными из стекла, подобиями бриллиантов, создававшими контраст с тёмными волосами Консуэло, и сверкавшими мелкими золотистыми бликами в свете свечей.

На ноги Консуэло надела серебристые туфельки, похожие на балетки, без каблуков.

Затем наша героиня вновь приблизилась к столику, полила на одну руку воды из второго сосуда, омыла ладони, освежила влагой пылающее лицо, несколько раз приложила его к коже и вытерла пальцы.

«Что ж, теперь я готова», — решила она, осмотрев себя с головы до ног и затем без лишних промедлений вышла из комнаты.

Шаги её теперь в несколько меньшей степени замедляли слабость и утомление, но это по-прежнему делала горечь, к которой сейчас присоединились печальное, тягостное ожидание и какое-то волнительное томление от предвкушения того, что ей предстояло пережить.

Когда доктор ушёл отдавать приказания прислуге — в коридоре второго этажа вновь воцарилось тяжёлое молчание.

— Это будет самое тяжёлое испытание, из тех, что пришлось переживать мне… — внезапно среди тишины раздался долгий вздох, а затем и голос канониссы — как будто она долго сдерживала себя, но эти слова всё же прорвались сквозь.

Консуэло повернулась к Николе Порпоре, чья рука всё ещё лежала на её плече и проговорила:

— Учитель, прошу дайте мне встать…

— Но… для чего, родная моя? — он непонимающе и обеспокоенно посмотрел на свою бывшую воспитанницу.

— Мне нужно… нужно что-то сказать этой несчастной женщине…

— Но… ты ведь можешь и так…

— Нет.

И профессору пришлось отпустить Консуэло.

Она собрала все свои силы, поднялась, подошла к пожилой женщине, опустилась перед ней на колени, взяла обе её руки и, глядя в глаза, проговорила:

— Милая канонисса Венцеслава, но ведь вы же знаете, что я буду с вами…

— Да, дитя моё, вы наше единственное утешение…

Но, конечно же, наша героиня понимала, что ни её слова, ни её присутствие не смогут даже в самой малой степени смягчить горя канониссы, отца Альберта и их брата Фридриха от потери любимого племянника.

— Но встаньте же — зачем вы…

— Я стою в такой позе затем, чтобы вы видели запечатлённые в моих глазах искреннее сострадание и любовь к вам и затем, чтобы всё это смогло крепче и явственнее отпечататься и в вашем сердце.

— Но я и так знаю об этом, не забывая ни на мгновение. Встаньте же, прошу вас.

И Консуэло медленно, неловко, с трудом поднялась. Это было самым изнуряющим физическим усилием, совершённым ею за всё время с тех пор, как наша героиня ощутила первые проявления лихорадочного состояния в своём теле. В одно из мгновений бывший педагог Консуэло, граф Христиан и барон Фридрих испытал порыв помочь ей, однако, прежде чем они начали подниматься со своих мест — наша героиня встала на ноги и так же медленно проследовала туда, где сидел её бывший наставник и вновь опустилась рядом с ним.

Не успел Порпора вновь обнять свою бывшую подопечную — как на лестнице послышались всё такие же неспешные — и даже слегка нетвёрдые — здесь он даже переусердствовал в демонстрации чувства разделения общего горя, что под конец отметил про себя — шаги врача, а вскоре появился и он сам.

— Я отдал все распоряжения. Вскоре придут слуги и сообщат о том, что всё готово.

Венцеслава зарыдала во второй раз за этот вечер, как помнит читатель, уже перешедший в ночь, и бросилась в объятия Христиана, который крепко прижал сестру к своей груди.

Из глаз Консуэло пролилась всего лишь одна слеза, но лицо её — кроме век, что дали этому прозрачному ручью скатиться вниз по вновь побледневшей щеке — не дрогнуло. В продолжение этого она, словно каменная статуя, смотрела в глаза доктора Сюпервиля. Конечно же, наша героиня не желала произвести на доктора никакого эффекта, но врач по известным только ему причинам не мог долго выдерживать этот печальный, обречённый, но такой чистый и честный, взгляд и вновь, не забывая, впрочем, изображать в своих чертах великую скорбь, скрывая неловкость, отошёл к дальней стене коридора и принялся неспешно прохаживаться из одного угла в другой.

Когда Консуэло, видя, как врач проходит мимо неё, наконец очнулась от подобия лёгкого транса и вновь обернулась в сторону своего бывшего — Порпора также теснее обнял свою бывшую ученицу, и она вновь безотчётно положила голову на его плечо.

Барон Фридрих опустил локти на колени, сгорбился и закрыл лицо руками.

Страшное известие о кончине младшего из Рудольштадтов доктор Сюпервиль, как и следовало ожидать, сообщил прислуге лишь тогда, когда пришёл отдавать распоряжения по приготовлению всего, что было необходимо для ритуала омовения.

И таким образом естественно получилось так, что убитым горем родственникам не пришлось услышать лишних нелицеприятных пересудов со стороны этих суеверных, малообразованных людей, полных страха, кои неизбежно коснулись бы такого человека как Альберт Рудольштадт, чьё лицо прямо в их присутствии могло за одно мгновение страшно измениться, из благодушного и безмятежного став невыразимо суровым, почти гневным и одновременно безмерно печальным. И это мрачное, пугающее помимо прочего своей неожиданностью впечатление неизменно усиливалось чёрными одеждами, что носил молодой граф при жизни и его тёмными глазами, что, приобретая особенный блеск, казались тогда поистине бездонными. Тогда он уже не откликался на имя, данное ему при рождении, называя себя одним из великих воинов тех стран, что много веков назад исчезли с лица земли. Из уст его звучали фразы, обращённые не к несчастным близким, но к кровным врагам, коих он видел перед собой вместо последних, и слова эти несли в себе угрозы чудовищной расправы и обещание божьей мести. В эти минуты прислуга спешила как можно скорее удалиться, или, если это не представлялось возможным — приносить и уносить блюда и напитки как можно скорее, и вся семья понимала подобное поведение, никогда не осуждая никого из них.

Второе же, от чего были избавлены страдающие родные — бесконечные причитания и соболезнования, что, как известно, не утешают, но в подобных случаях лишь многократно усиливают чувство невосполнимой потери. Всё это как нельзя хуже сказалось бы на самочувствии и душевном состоянии несчастных близких графа, и, быть может, даже привело бы к ссорам со многими работниками и расчёту оных. И таким образом получилось, что хотя бы одно доброе дело в своей жизни этот человек совершил не зная о том, а значит — бескорыстно.

Всех, кто находился в то время на кухне — а в зáмке служили лишь мужчины — слова о кончине младшего графа Рудольштадского поразили подобно удару молнии. Каждый из них перекрестился — кто-то — с облегчением, кто-то — ожидая чего-то худшего, а кого-то эти два предчувствия охватили одновременно.

Наблюдая эту сцену, Сюпервиль невольно подумал с какой-то брезгливостью:

«И слуги у них такие же — верят во всякую мистику и нелепые приметы. Хотя, пожалуй, последние даже больше в этом погрязли, нежели их господа. Подумать только — взрослые мужчины, а ведут себя как деревенские девки, которых матери с детства пугают сказками о дьяволе и другой чертовщине! Знали бы они, как ничтожно и смешно выглядят сейчас! Некоторые из них, наверное, думают, что при каких-то определённых обстоятельствах он может воскреснуть».

Но две последние мысли так развеселили врача, что он едва не рассмеялся, и только огромное усилие воли смогло спасти положение.

Рассказав каждому, кто и что должен делать, Сюпервиль приказал всем немедленно приступить к приготовлениям да поторапливаться.

«Боже Всевышний, насколько же ещё это растянется… Дай мне терпения… А коли этой молодой самонадеянной барышне вновь станет плохо, или с ней случится нервный приступ, или и то и другое вместе — она ведь до сих пор бледная как смерть… Но сможет ли она вообще встать со своего места? А коли и вправду нет? Кто же тогда станет обмывать это достопочтенное тело? Неужели же его тётушка на пару с одним из своих братьев? Нет, они оба скорее тут же свалятся в обморок. Тогда останутся слуги. И тем лучше — эти справятся быстрее и ловчее всех. Но даже если случится чудо, и всё состоится так, как желает эта влюблённая наивная дурочка — с ней самой или с кем-нибудь из скорбящих родственников могут приключиться истерика или другой нервный приступ, и мне придётся заниматься ими всеми, одновременно наблюдая, как бы эти суеверные прислужники — видимо, ещё и от скуки — в такой-степени — со страху не уронили на пол сиё достопочтенное тело — вот смеху-то будет… Но — самое главное — Господи, не допусти, чтобы преставился ещё кто-нибудь из них — а то того и гляди… — в этой сумасшедшей семейке может произойти всё, что угодно…», — размышлял доктор, выходя из кухни.

Слуги тотчас же принялись каждый за своё дело: один клал в специальный железный котёл дрова, коими будет разожжён огонь, другие доставали большие широкие тазы, третьи брали в руки по два ведра и собирались выйти с ними к огромному пруду, что располагался рядом с зáмком. Ещё четыре человека выбрали среди многих большую и широкую деревянную скамью, выкрашенную в голубой цвет — коей суждено будет стать предпоследним смертным ложем безвременно ушедшего молодого графа — подошли к ней с четырёх сторон и понесли к выходу — в комнату, где жители зáмка обыкновенно принимали ванны.

— Учитель, прошу, позвольте мне встать…

— Что?.. Что такое?.., — Порпора вновь обратил чуть встревоженный и недоуменный взгляд на Консуэло. — Не желаешь ли ты вновь утешить госпожу канониссу? Но ты же видишь, что…

Консуэло хотела приготовить чистое бельё и последнюю одежду для Альберта, чтобы, когда тело её любимого возьмут с постели и понесут на омовение — снять то, что сейчас было смято, храня следы его агонии — дабы застелить ложе своего избранника и облачить тело своего избранника в посмертное одеяние.

— Нет, нет. Я… мне нужно… — наша героиня справедливо не хотела раскрывать иным своих намерений до тех пор, пока о них не узнает Венцеслава, но, видя, в каком состоянии сейчас находится эта женщина, не смела тревожить её, однако понимала, что нельзя терять времени, что нужно продолжать делать всё необходимое, и потому сейчас не знала, что ответить своему бывшему наставнику. — Я пойду в комнату Альберта.

— Что?.. Но… зачем?..

— Я хочу быть рядом с ним, — наконец нашлась Консуэло, надеясь, что интонацией не выдала себя, свою небольшую ложь — тем более, что отчасти она говорила правду.

— Бедная моя девочка… Если так тебе будет легче…

— Да, учитель, будет… — проговорила Консуэло и Никола Порпора дал ей подняться, с известной степенью тревоги следя за своей бывшей воспитанницей, пока та не бесшумным движением отворила дверь спальни своего избранника и с выражением полнейшего бесстрастия, несколько удивившим бывшего педагога — на лице так же тихо закрыла её за собой.

«Быть может, это просто отрешённость, усталость, что на время лишает все чувства их внешних проявлений…», — подумал Никола Порпора.

Сюпервиль наблюдал за этой сценой молча, по-прежнему находясь на почтительном расстоянии от остальных сидящих.

Оставшись наедине с земным обликом своего возлюбленного, наша героиня безотчётно остановилась рядом с постелью Альберта и на несколько минут замерла. Консуэло смотрела на него с какой-то успокоенной горькой нежностью, а в её глазах уже не было слёз.

«Это будут мои последние заботы о тебе здесь, на земле… Да, говорят, что в райских кущах есть всё, чтобы души могли наслаждаться бесконечным блаженством и не быть обременёнными ничем, что Господь Сам даёт праведникам всё необходимое. Но мне так хочется делать что-то для тебя и там, за границей этого мира… Да, мои верования во многом отличаются от той религии, в которой был воспитан ты, и, быть может, потому меня посещают подобные мысли, а быть может, и по иным причинам… И что из представлений каждой конфессии истина?.. Это суждено узнать лишь тем, кто уже попал туда, откуда возвращения нет… Я знала о христианстве и до того, как услышала твои рассказы — от своей матери, но мои представления всегда отличались… или… отличаются от твоих… Господи, я не знаю, в каком времени говорить о тебе — в настоящем или прошлом — ведь твоя душа — как и души всех живших и ныне живущих — бессмертна… Ты никогда не осуждал меня за в известной степени иные убеждения, но напротив — интересовался, и мне даже кажется… казалось, что моя вера в духов и призраков была созвучна и твоей натуре — но ты понимал эти явления несколько иным образом, и твои рассуждения и мысли об этом захватывали меня… Что ж, тебе уже известно, что ждёт всех нас за этим порогом, но ты не можешь рассказать мне… Но, быть может, только пока? Быть может, придёт моё земное время, когда ты поведаешь мне об этом… Господи, у меня ощущение, что я разговариваю с тобой — всё те же темы, та же глубина мыслей, чудесную привычку к которой передал мне ты, всё та же философичность… Но ведь я пришла сюда не за этим».

Наконец усилием воли наша героиня смогла отвести взгляд от земного облика своего избранника и стала осматриваться по сторонам, разыскивая что-то вроде шкафа, где могли храниться постельное бельё её избранника и одежда, в которой спал её возлюбленный.

Очень скоро у дальней стены, с противоположной стороны от постели Альберта Консуэло увидела комод, выполненный в том же скромном, но красивом, изысканном и изящном стиле, что и остальная мебель, стоявшая в его комнате. У каждого из пяти ящиков были по две ручки в форме соцветия ромашки.

Она инстинктивно, но с естественными уважением, осторожностью и трепетом, понимая и ощущая, что ей предстоит прикоснуться к самой интимной, сокровенной стороне физической жизни своего любимого, открыла средний ящик и увидела там аккуратно сложенную стопку такого же аскетического, безыскусно сшитого белоснежного белья, как и то, которое приняло смерть молодого графа Рудольштадтского. Наша героиня вновь не могла не восхититься простотой и скромностью привычек и образа жизни своего любимого и не насладиться этой мыслью, и это впечатление усилило то, что в комоде оказалась лишь одна смена постельного белья.

Консуэло аккуратно достала бельё и положила его на комод, поверхность которого была пуста.

«Это так странно… — безотчётно подумала она. — В богатых домах, где мне приходилось бывать — на этот предмет мебели обыкновенно ставили прозрачные вазы с цветами или подсвечники… Но о чём же я думаю? Ведь это ты, мой уважаемый и дорогой Альберт, и тебе чужды привычки аристократов окружать себя множеством вещей, дабы показать своё богатство. Ты всегда был против этого, и сейчас мне кажется, что это было даже похоже на своеобразное проявление тихого протеста в ответ на обилие пышности и роскоши, царящие в доме, где ты родился и в жилищах остальных людей, равных тебе по сословию».

С этой мыслью наша героиня задвинула ящик и открыла тот, что находился под ним. Там она обнаружила несколько атласных комплектов белого и чёрного цвета, изготовленные без излишних украшательств — кружевных воротников и рукавов — что состояли из тонких рубашек и штанов. Консуэло выбрала тёмное облачение для церемонии прощания с земным обликом своего возлюбленного.

«В эту, последнюю ночь я хочу видеть тебя таким. И мне очень хочется верить в то, что госпожа канонисса одобрит мой выбор. Но даже если нет — на похоронах я буду хотя бы представлять тебя в этом последнем облачении».

Сделав несколько шагов, она вновь оказалась у постели своего любимого человека и вновь остановилась — но на сей раз лишь на несколько мгновений.

«Я на время покидаю тебя, любимый».

И наша героиня очень медленно, обернувшись к Альберту, дошла до двери и только тогда отвела взгляд. Всё так же бесшумно затворив её, Консуэло покинула спальню своего избранника.

Увидев, как Консуэло выходит из спальни Альберта, Порпора с некоторым беспокойством вгляделся в её лицо и с известной степенью неловкости проговорил:

— Уже… так скоро, моя родная?..

— Да, учитель, — всё с тем же спокойствием ответила она и вновь села рядом.

Вопреки тому, что бывший наставник нашей героини убеждал себя в естественности поведения Консуэло — эта невозмутимость могла быть следствием недомогания, забирающего у тела и души всю энергию — но где-то в глубине сознания всё же казалась ему странной. Но её бывший педагог всё же не смел задавать нашей героине лишние вопросы, так как понимал, что не имеет права, что столь глубокая любовь Консуэло к этому молодому графу и её прощание с ним касаются только несчастной души его бывшей воспитанницы.

Канонисса уже почти пришла в себя после очередного приступа рыданий, и наша героиня дожидалась, когда можно будет рассказать о сделанных приготовлениях.

И это время настало очень скоро.

— Госпожа Венцеслава… — осторожно обратилась Консуэло к пожилой женщине.

— Да, дитя моё, — отозвалась та сквозь утихающие слёзы.

— Я должна сказать всем вам…

— Вы вновь пугаете нас, милая Консуэло…

— Нет, нет, на сей раз всё не настолько серьёзно… а впрочем… я не знаю… я не уверена… — наконец Консуэло решилась, — Я была в спальне Альберта и приготовила свежее бельё для постели и чистую одежду.

Какое-то мгновение канонисса смотрела на неё, никак не реагируя на слова нашей героини.

— Я могла бы сделать это вместе с вами, но вы… простите меня… Я решила, что нельзя терять времени — ведь скоро должны прийти слуги и сообщить нам… Да, я посмела вторгнуться в личное пространство вашего племянника, даже не будучи его женой или родственницей, в то время как…

— Вы всё правильно сделали, дорогая Консуэло. Я должна была позаботиться об этом, но… Вы любили и любите его, и потому вам позволено всё. Вы проникли в душу Альберта, заняв там своё, самое главное и почётное место — а это сто́ит гораздо дороже и значит гораздо больше, нежели то, что вы прикасались к его вещам и брали их в свои руки. Вы избавили сердце моего дорогого племянника от одиночества. И я вам скажу больше — своими руками вы не только не осквернили, но освятили его постель и одежду.

— Я благодарю вас, госпожа Венцеслава, за эти тёплые слова, но, право, не стоило… Это он вошёл в мою душу, уничтожив печаль прошлого и вновь поселив там любовь.

— То, что я говорю — истинная правда, и, если бы я могла сказать что-то более возвышенное — я бы сделала это — ибо вы святы.

При этих словах наша героиня лишь потупила взор.

— Не смущайтесь — ибо то, что я говорю — истинная правда. Но не слишком ли много вы взяли на себя? Зачем же вы заставляете себя так страдать?

— Прикасаясь к вещам Альберта, я чувствовала боль и печаль, но вместе с тем мне было так приятно ощущать ауру чистоты, праведности, непорочности духа, исходящих от них. И также мне очень по вкусу аскетический вид его одежды — даже служа в театре, я и сама всегда стремилась убедить тамошних портных изготовлять для меня как можно более скромные костюмы — пусть многие из них и предназначались к исполнению ролей знатных и богатых особ. Ещё я посмею добавить, что непритязательность в своей одежде Альберту удавалось сочетать с тонкой, неброской красотой и ненавязчивым изяществом — для меня это проявление ещё одного из многих талантов этого удивительного человека. И пусть более физической жизни мой избранник ценил духовную, но это — вольно или невольно — он выражал и в своём облике — такой же была его душа — скромной, не тщеславной, не желающей прославиться — пусть даже добрыми и благочестивыми деяниями. Кроме того, я счастлива верой в то, что с небес мой избранник видит мои действия, и его душа радуется. И я знаю, что сейчас нужна ему так же, как и при его жизни. И я не могу поступать иначе, потому что люблю его, и это мои искренние порывы — сделать для Альберта всё, что в моих силах. Я не чувствую усталости, заботясь о земном облике своего возлюбленного. И я всегда буду помнить о том, как много и он сделал для меня.

— Что ж, воля ваша, милая Консуэло… Да, он, несомненно имел тонкий вкус во всём, что касалось его внешности, но либо скрывал это, либо гармоничность каждого нового своего образа получалась у Альберта сама собой, неосознанно. Я никогда не хвалила его за это, не желая вводить в неловкость и смущение. А со временем, перестав опасаться нашей строгости, он даже при вас появлялся в костюмах гораздо более простого вида — хотя мы и увещевали его — ведь вы всё-таки были новой жительницей нашего замка, и ему следовало бы таким образом проявлять к вам должное уважение. Но он заранее знал о том, что вы ему — родственная душа. И я видела, что вот такой, безыскусный облик моего племянника нравился вам гораздо больше — вы как будто тоже начали испытывать к Альберту некое родство — я читала это в ваших глазах, вы дольше обычного смотрели на него — но ещё не признавались в этом даже самой себе. Да, вы были нужны ему при жизни, он ждал вас очень долго, произнося слово «утешение» на языке, до той поры непонятном нам, и тогда мы не могли знать о том, что вы носите это имя. И в будущем он смог подарить вам много любви — такой, о которой многие могут только мечтать…

— Госпожа канонисса, кроме чистой смены белья я взяла тёмный атласный костюм, в котором Альберт спал при своей жизни. Скажите, имела ли я право на это? Одобряете ли вы мой выбор?

— Дорогая Консуэло, я уже сказала вам, что вы имеете право на всё. Ваш выбор прекрасен.

— Но, быть может, вы всё-таки взглянете на одежду сейчас? Ибо потом, когда начнётся обряд — времени уже не будет…

— Нет, — торопливо и несколько резко ответила Венцеслава, вновь сдерживая слёзы, но потом голос её смягчился, — Я не смогу. Не смогу войти туда ещё раз. Сейчас я не готова к этому. Я доверяю вашему выбору, милая Консуэло.

— Дорогая канонисса, я понимаю вас и ни в коем случае не хочу вновь ранить вашу душу, но… ведь у Альберта несколько разных чёрных костюмов для сна…

— Это не имеет никакого значения, милая Консуэло. Ведь это мой дорогой, мой любимый племянник. Разве же важно, какая будет на нём одежда в день, когда мы все будем прощаться с ним? Он красив и благороден в любом облачении. Мой мальчик всегда имел безупречный, хотя и чересчур аскетический вкус во всём. Разумеется, это касалось лишь обстановки его комнаты и того, во что он одевался в отсутствие гостей — но вы и сами, как я полагаю, смогли убедиться в этом. Но если он заказывал пошив костюмов для выхода в свет — то, разумеется, ему волей-неволей приходилось соблюдать минимальные требования общества. Вы знаете, со временем он нанял для себя других портных — не тех, с коими работали мы — вся наша семья — полагая, что первые не могли вполне понимать того, что он хотел от них… Да, с возрастом он всё больше и больше отдалялся от нас, глубже уходя в какую-то свою, во многом непонятную, странную для нас жизнь…

Доктор Сюпервиль с едва скрываемым удивлением стал свидетелем всему этому диалогу.

«Подумать только — если бы не безвременная смерть этого многострадального графа — я бы никогда не узнал о том, насколько же безумны все в его окружении. Такое ощущение, что после его кончины это только усилилось. Они уже называют друг друга святыми, а этой цыганке негласно разрешено копаться в его вещах и брать в руки всё, что заблагорассудится. Неужели же она настолько честная, что, к примеру, не соблазнится взять что-нибудь ценное на память о своём горячо любимом Альберте? В его-то комнате, конечно, нет ничего такого, но а вдруг найдётся какая-нибудь статуэтка или иная безделица, к коей он прикасался?.. Не знаю, не знаю, не стал бы я на месте канониссы так безоговорочно доверять ей… Или Венцеслава готова отдать ей всё, что та захочет? Неужели эта женщина — ведущая учёт каждому — даже самому мелкому предмету, что находится в этих стенах, берегущая каждую родовую реликвию — действительно позволит «святой Консуэло» брать всё, что та захочет? Но ведь так можно унести с собой полдома. А ведь этой, вновь ставшей нищей певице — уверен, что она ни за что не вернётся в театр — не останется ничего другого, как добывать себе средства на пропитание пением. Но много ли она так заработает? Вряд ли. Думаю, неизвестно от кого унаследованная высокая мораль не позволит ей делать это так же, как поступала её собственная мать. И какой выход у неё останется? Правильно — прихватить с собой из этого роскошного замка побольше дорогих безделушек — якобы «на память» — и поминай как звали. И у неё будет хорошее и удобное прикрытие — память о её святом избраннике. И никто ведь никогда не узнает, осталась ли эта молодая особа верна памяти «святого Альберта». Словом, нечего сказать — выгодно устроилась. Ну, что ж, посмотрим, посмотрим, что будет дальше…».

Спустя несколько мгновений молчания Консуэло, на этот раз молча высвободившись из объятий Николы Порпоры, подошла к канониссе.

— Госпожа Венцеслава… — вновь взволнованно начала Консуэло спустя несколько мгновений. — Дадите ли вы мне право… разрешение…

— Говорите, дитя моё. Не бойтесь ничего. Я знаю, что в вашем сердце нет дурных помыслов.

— Почему я не подумала об этом заранее… Перед тем, когда придут слуги… — наша героиня понимала, что, несмотря на свою очевидность, её слова неизбежно ранят сердце канониссы и потому говорила нерешительно, с некоторым страхом и паузами, — чтобы забрать… тело Альберта…

Дыхание Венцеславы несколько раз дрогнуло, а из глаз пожилой женщины пролились две прозрачные капли, но всё же ей удалось сдержать приступ.

Консуэло инстинктивно взяла канониссу за руку.

— …дадите ли вы мне разрешение... снять с его тела одежду?

На мгновение пожилая женщина подняли брови — словно бы по причине некоторой неожиданности и удивления, но всё же очень быстро — осознав, что речь идёт о насущном неизбежном и необходимом — о том, что касалось её родного, любимого племянника — почти сразу ответила:

— Да. Делайте всё, что будет необходимо. Я бы всё равно не смогла бы сделать этого сама. Не решилась бы подойти для этого. У меня бы не хватило сил. Но мне безмерно жаль вас… Вы можете не выдержать… Я боюсь за вас.

— Признáюсь вам, что и я испытываю некоторый страх, хотя не должна. Скорее, это даже не страх, а какой-то неведомый трепет перед неизвестным — ведь я никогда не переживала такого. Быть может, это оттого, что ранее я никогда не занималась подобным — даже тогда, когда умерла моя мать. Я провела с её телом ночь, а потом, дав мне попрощаться, её просто увезли от меня.

— Бедная моя девочка… Позвольте мне вас обнять… — канонисса встала и протянула руки навстречу.

— Право… с тех пор прошло уже так много лет…

— Прошу вас — позвольте — это искренний порыв моей души. Я чувствую, что сейчас мы близки сердцами как никогда. Мы — представители разных сословий, имеем различные убеждения и многие различия в вере, но мы — люди, чей Отец един, и потому мы с вами можем, призваны подарить хотя бы малую часть утешения друг другу, хотя бы в самой ничтожной степени облегчить то горе, что объединило нас.

— Да, милая канонисса, вы очень мудры, и вы правы, — проговорила растроганная Консуэло, — в этот час я также ощущаю родство, единство, единоначалие наших душ. И пусть эта связующая сила поможет нам — пусть даже в самой наименьшей мере — смягчить страдания друг друга.

Наша героиня поднялась со своего места, подошла к канониссе и также протянула руки.

Продолжая смотреть друг другу в глаза, они одновременно заключили друг друга в объятия.

Консуэло и Венцеслава стояли так долго — наверное, миновала не менее, чем минута. Происходил какой-то сокровенный акт, в котором беседовали их души. Граф Христиан и барон Фридрих, не в силах отвести взглядов от этой сцены, также ощущали единение, духовную поддержку и неведомую отраду в сердцах, исходящую от тех двух женщин, что могли бы никогда не встретиться — коли бы не причудливые и неисповедимые пути судьбы — но сейчас стояли, замерев и словно затаив дыхание.

Окончательная версия разговора Консуэло с семьёй Альберта — с существенными изменениями — благодарю за терпение ). Соединены две главы.

Порпора с тихим, робким, нежным и печальным трепетом наблюдал за немым диалогом, что шёл меж душами канониссы и Консуэло, не в силах отвести взгляда, и словно также не смел нарушать его слишком громким дыханием.

Наконец наша героиня ощутила, что канонисса Венцеслава готова отпустить её из своих рук.

— Я чувствую, что мне стало легче. Ваши объятия способны совершать чудеса. Но я позволю себе надеяться, что и моё проявление искреннего сострадания смогло хотя бы в самой малой степени смягчить вашу боль.

— О, да, да, конечно же, милая канонисса…

Консуэло и в самом деле также испытывала некоторое облегчение своих страданий, но без понимания причин знала, что оно временно и поверхностно, что настоящие му́ки ещё впереди. И, быть может, это было обусловлено иной любовью, что чувствовала она к Альберту — не любовью матери или той, кою чувствует человек, что провёл всю свою жизнь рядом с иным человеческим существом, будучи привязанным к нему как к собственному ребёнку. В последней форме любви не было памяти о пережитом прежде предательстве и об одиночестве, что, как она была убеждена, стало её неотвратимой судьбой. Тогда наша героиня не могла представить себе свою дальнейшую жизнь, она не думала о ней. Но жизнь неожиданно подарила Консуэло встречу с этим странным, долгое время непонятным ей человеком. И вот, тогда, когда она осознала своё странное счастье — в столь трагичных, ужасных обстоятельствах — так жестоко забрала, отняла у неё то единственное утешение, которым она была готова жить, не внемля горячей, неистовой мольбе оставить его душу на этой земле. С этой расплатой она теперь должна будет жить до конца дней. Её мог простить Альберт — с его милосердной, доброй душой — но не Господь. И именно за это малодушие Он не допустит её в сады Эдема. Она навсегда останется в лимбе — между раем и адом, лишённая возможности быть рядом со своим сердечным избранником и принужденная только смотреть на его прекрасный лик — и это станет её вечной пыткой. Таковы были мысли нашей героини.

Печальный, но полный нежности и одновременно какой-то робости взгляд Консуэло, вновь увлажнившийся слезами, непроизвольно скользнул по лицам графа Христиана и барона Фридриха. Их черты озарились каким-то невидимым светом. Они не перестали быть полными тоски, но наша героиня видела, что боль потери теперь не застилала перед ними весь мир.

— Да, и я тоже вижу, что случившееся горе уже не так сильно искажает и ваши черты.

В следующее мгновение лицо нашей героини перестало выражать чистое сострадание и печаль. Сейчас на черты Консуэло легла тень страха.

— Но… теперь я должна… Простите меня… Я должна была сказать вам раньше, но… — от волнения голос нашей героини прерывался. — Быть может, после этих моих слов ваше отношение ко мне изменится навсегда…

— О чём вы, милая Консуэло? Я не понимаю вас, — вновь проговорила Венцеслава и взяла руки нашей героини в свои, сквозь печаль удивлённо и сочувственно глядя в её глаза. — Чего же вы так боитесь?

«Что ж… Этот час настал…», — пронеслось в мыслях Консуэло.

Она глубоко вздохнула — дыхание нашей героини дрожало — и на мгновение Консуэло закрыла глаза — словно готовясь к чему-то очень важному и неизбежному — как человек, совершивший деяние, по Священному Писанию недозволенное праведнику, но по сути своей не греховное и созвучное высшим велениям его сердца — со страхом и трепетом ожидает, вынесут ли ему страшный приговор или произойдёт чудо и Господь оправдает его.

— Что с тобой, родная моя? — вновь встревоженно проговорил профессор Порпора, пытаясь заглянуть в глаза своей бывшей подопечной.

— Со мной всё хорошо, учитель — конечно, насколько это возможно. Мне нужно сказать вам… всем вам… Я должна озвучить свою просьбу… Очень важную просьбу… Быть может, даже мольбу. Если вы откажете мне — я честно признáюсь вам, что не знаю, смогу ли пережить это, но, уважая вашу волю, я ни в коем случае не посмею настаивать, если…

Теперь уже все родные Альберта обратили к нашей героине обеспокоенные взгляды.

— Дорогая Консуэло, вы пугаете нас! К чему столько прелюдий? — воскликнула в конце концов канонисса. — Говорите же скорее, в чём дело! Что случилось?

— Бог видит, что мне будет весьма непросто произнести эти слова, но иного выбора у меня нет…

— Да говорите же скорее! Пожалейте же наши чувства!

— Я… я прошу у вас разрешения… Нет, лучше будет сказать — молю… Позвольте мне… провести эту ночь… в спальне Альберта. Рядом с ним.

Когда она произнесла те, слова, что давно говорило ей её сердце — ей трудно было продолжать прямо и без страха смотреть в глаза всем, кто сейчас услышал её, но Консуэло не опускала своего взгляда.

Первым от потрясения очнулся доктор.

— Что?! Нет! Я запрещаю вам! Вы совершенно сошли с ума! Это повредит вашему и без того расшатанному физическому и душевному здоровью! Это негигиенично, в конце концов! Вы же можете заразиться бог знает чем! Вы понимаете, что… это же… Да вы хоть осознаёте, какой опасностью это грозит вам?! В каком состоянии вы окажетесь поутру?! Так вы точно окончательно угробите себя и этой несчастной семье придётся заниматься ещё и вашими похоронами!

— Любезный господин Сюпервиль, это дело касается только меня и семьи моего… умершего графа. Я не приемлю никаких возражений с вашей стороны — знайте это, — жёстко ответила врачу наша героиня, и тем самым более он не произнёс ни слова.

— Что?.. — на лице канониссы Венцеславы отразились смятение и страх. — Да вы никак… бредите?.. Кто-нибудь, помогите же этой бедняжке лечь в постель, что уже приготовили для неё… — пожилая женщина суетливо оглянулась по сторонам.

Но Консуэло не дала тётушке Альберта ничего предпринять, заговорив вновь:

— Нет, это не бред. Я думала над этим своим решением с того самого моментами, как умер мой возлюбленный. Я непрестанно обдумывала его, и моё сердце терзалось в сомнениях. Я знала, что мои слова всего скорее причинят вам боль, оскорбят вас, я была готова к этому разговору, я знала, что вы скажете мне в ответ, но несмотря ни на что это стремление ни на миг не покидало моего сердца.

— Нет. Мы не можем позволить… Ведь вы говорите о том, чтобы лечь с нашим покойным племянником… в одну постель?.. Но… как же это возможно?.. Это противоречит всем догмам. Это не может быть вашим решением, потому что Альберт — всё-таки член нашей семьи, и мы имеем право распоряжаться… Да это же грех, в конце концов! — вновь промолвила потрясённая Венцеслава.

Братья канониссы в таком же ошеломлении продолжали молчать, глядя в глаза нашей героини.

Непреложность последних слов канониссы, её жёсткий запрет прозвучали для Консуэло как вердикт — словно ровная и твёрдая, чёрная гранитная плита неизбежности, кою нельзя было сдвинуть никакими усилиями — разделила жизнь нашей героини на до и после. Но, даже не надеясь уже ни на что, в каком-то безумном, отчаянном стремлении она продолжала говорить.

— Но… какой же это грех?.. Ведь я люблю его. Клянусь — я не сделаю ничего предосудительного — у меня нет такого и в мыслях.

— Милая Консуэло, мы не сомневаемся в вашей честности и порядочности, дело совсем не в этом… Со всем уважением к вашим чувствам, но… Вы хотите навлечь несчастья на всех нас? Вы знаете, что бывает с любимыми и родными того, кто отправился в горний мир, если они засыпают в одном помещении, в одной комнате с покойным? Вскоре их ждёт та же участь!

— Какие несчастья? О чём вы говорите, любезная графиня Венцеслава? Простите меня, но я не понимаю…

В этот миг Консуэло ощутила, что вновь теряет сознание. Она побледнела как полотно, тело её стало наклоняться вперёд, а глаза вновь едва не закрылись, но подоспевшие вовремя граф Христиан и Порпора взяли нашу героиню под руки и чувства вновь почти сразу вернулись к Консуэло до той степени, что, она смогла стоять. Мужчины хотели усадить нашу героиню на стул, но Консуэло запротестовала:

— Нет, нет, не нужно, сейчас для меня важнее другое… Что ж, уважаемая канонисса Венцеслава, я была готова к такому исходу нашего разговора, но тогда… Вы позволите мне сейчас побыть с ним в последний раз — чтобы сказать всё то, что я не успела?..

Черты пожилой графини вновь выражали сострадание, но сейчас к ним добавились жалость и высокая степень понимания чувств нашей героини, однако вместе с тем что-то всё равно побуждало её уговорить, остановить Консуэло.

— Постойте, подождите, милая Консуэло, но… неужели же вы не боитесь?..

— Боюсь? Но… чего же я должна бояться? — в горькой растерянности, непонимании и удивлении проговорила наша героиня. — Ведь это мой любимый. Это придаст мне сил, которых я сейчас совершенно не чувствую в себе. Да, я верю в духов и призраков, и, быть может душа Альберта никогда не сможет простить меня, но я не верю в то, что она будет способна причинить мне зло. Ведь вы и сами знаете, что у него доброе сердце… было. А что плохого он может сделать вам — родному отцу и его брату и сестре, воспитавшим его как сына? Вы поступали из лучших побуждений, и теперь, когда — я убеждена — Альберт знает всё — он поймёт, что вами руководили добрые намерения.

— Мне нечего возразить вам, милая Консуэло, — бессильно проговорила Венцеслава. — Но… всё же… Никогда в династии Рудольштадтов не было такого, и все члены других знаменитых родо́в, кто знал нас — всегда предостерегали… хотя, никто из них не рассказывал истории о том, что кто-то умирал, проведя ночь рядом со своим родственником или возлюбленным. Но ведь, вместе с тем, никому из них не приходило в голову…

— Я могу понять ваш испуг, милая графиня. До этого момента я тоже испытывала страх, хотя и не понимала его природы, и всеми пыталась гнать от себя, понимая, что он беспочвенен. Умом я понимала, что нечего бояться, но не могла приказать своим чувствам. Мы имеем разные убеждения, и я понимаю вас. Но единственное, что сейчас реально — это моя любовь к Альберту. Я понимала, что нечего бояться и тогда, когда провела ночь в одном доме со своей умершей матерью — до той поры, пока наутро её не увезли от меня. Тогда я не испытала ни одного мгновения страха. Но, быть может, так было потому, что я знала, что мне ничего не придётся делать с её земным обликом.

— Бедняжка… Но никогда в роду Рудольштадтов не было такого, и это не даёт мне смириться, что-то настораживает… Что ж, родная моя, всё-таки я могу понять вас…

— Понять?! — наконец немного опомнившись, в изумлении почти вскричал граф Христиан. — В своём ли ты уме, сестра?!

— В своём, Христиан, в своём, — ответила та. — Мне жаль эту несчастную девушку — ведь её чувства искренни. Я позволяю вам…

В едва заметно блеснувших глазах Консуэло загорелся маленький, напоминавший крохотную белую точку, но ясный огонёк надежды.

— Но разве же можем мы, исходя лишь из жалости, навлекать на себя неминуемую смерть?..

— Ты знаешь… Быть может, это и вправду лишь предрассудки…

— Что?!. Что ты такое говоришь, Венцеслава?!. — в страхе промолвил барон Фридрих.

— Да, да… Бывало ли такое когда-нибудь — чтобы воочию сбывались эти слова? Слышали ли вы подобные истории?

— Нет, — ответил Фридрих — словно бы впервые туманно, смутно, но всё яснее осознавая, что до сих пор слепо следовал тому, что никогда не было ни проверено, ни доказано, и сам удивляясь сказанному. — Но… разве же зря, разве попусту во всех священных церковных уставах есть строжайшее предостережение о том, чтобы… Не значит ли это, что такое происходило гораздо раньше — когда ещё не было возможности записывать, фиксировать…

— Теперь мы не можем узнать этого. Но, тем не менее, я знаю одно — мы должны разрешить ей, — стояла на своём канонисса.

— Что?! Нет! — вновь воскликнул Фридрих тоном, взывающим к здравому смыслу своей сестры.

— Послушай, я не чувствую, что совершаю грех…

— Злые силы руководят тобой, Венцеслава! Прошу, опомнись!

— Мы не позволяем тебе!..

Наша героиня с замеревшим сердцем наблюдала за этим противостоянием. Все члены этой семьи имели равное право голоса, но перевес сейчас находился на стороне отказа.

Решалась участь души Консуэло. Теперь она понимала, что от неё не зависит ничего.

— Посмотрите на эту бедную девушку — она и так измучена до крайней степени. Она же и вправду может умереть, если… Разве вы не видите, не чувствуете? Она же уже на грани, готовая принять свою участь. Вы же видите, в каком она состоянии?

— Но ты хочешь, чтобы тогда умерли мы все?!

— Нет. Этого не случится. Мы не совершаем ничего против нашего Создателя, и Он не вправе наказать нас за это. Что плохого, грешного в том, что любящая душа желает в последний раз проститься с земным обликом иной любящей души? У неё нет дурных помыслов, и Господь видит это. Прошу вас, подумайте же сами.

Ни Фридрих, ни Христиан не знали, что ещё могут возразить.

— Любезная сестра, не иначе как горе застилает твои глаза… — тихо и бессильно проговорил дядя покойного графа.

— Я со своей стороны сказала всё. Вы знаете о моём решении. А дальше — делайте, что хотите. Мне известно, что окончательное решение за большинством. Больше я не могу сделать ничего. Но я до конца дней буду чувствовать вину перед несчастной Консуэло… А если она и вправду умрёт? Переживём ли потерю ещё одной и теперь единственной на этом свете родной нам души? Простит ли нас Господь? Он будет вправе лишить нас жизни именно за это невольное злодеяние… Да, она вскоре уйдёт от нас, но мы будем знать, что где-то на просторах этой большой, необъятной земли есть сердце, молящееся о нас…

Первым сдался граф Христиан.

— Да будет воля твоя, сестра…

Барон Фридрих промолчал, обречённо соглашаясь с остальными.

Наша героиня глубокого вздохнула — словно ей была подарена новая жизнь. Словно она была помилована. В глазах её теперь в полную силу загорелся мягкий белый свет.

— Мы разрешаем вам следовать велению своего сердца. Пусть Господь хранит вас. — проговорила канонисса. — Мы благословляем вас.

— Спасибо вам, — произнесла Консуэло дрожащим, полным слёз голосом и поцеловала руку канониссы.

Порпора в растерянности прижал свою бывшую воспитанницу к себе.

— Благословляем? Это уже слишком, это переходит все границы, — невольно вырвалось у барона Фридриха.

— Я благословляю — если тебе так будет угодно, — ответила тётя умершего графа.

Учитель и наша героиня стояли обнявшись, а Венцеслава опять присоединилась к остальной семье Альберта Рудольштадта, что сейчас пыталась справиться с новым потрясением. Так прошло около минуты.

На первых ступенях лестницы послышались шаги прислуги. Порпора услышал их первым, но не посмел отнимать у Консуэло и семьи безвременно почившего графа Альберта те мгновения, что продляли неведомые каждому из них доселе благостные чувства.

Когда слуги миновали середину лестницы, то в сторону гостиной обернулись уже все.

Каждый знал, понимал, зачем, для чего сюда идут трое крепких, сильных мужчин.

Доктор Сюпервиль подошёл ближе, чтобы открыть дверь спальни умершего графа, но в этот момент к комнате приблизилась наша героиня и сказала:

— Позвольте мне.

Он в непонимании на мгновение нахмурив брови, посмотрел на Консуэло, но затем пропустил вперёд, впрочем, не отойдя далеко.

Наша героиня открыла дверь и вошла первой. За ней порог спальни, медленно, по причине безотчётного страха, миновала и прислуга, и последний, кто оказался внутри, тихо затворил дверь.

Когда Консуэло и слуги остались наедине, она сказала им:

— Я уберу одеяло и расстегну пуговицы на его рубашке, вы же сделаете всё остальное.

Наша героиня знала, что они не откажут ей, и эта просьба была скорее лишь совершенно пустой, но по какой-то причине необходимой светской формальностью.

— Да… да, конечно… — ответил один из них. Они не знали, как правильно обратиться к нашей героине, и толком не понимали, как разговаривать с ней, дабы ненароком не обидеть или как-то задеть её, — госпожа Консуэло… как вам будет угодно…

Все трое остались стоять в стороне, почти у самой двери, втайне радуясь тому, что ещё минута отделяет их от прикосновения к телу этого человека, которого они боялись с того времени, как ему исполнилось шестнадцать лет — ведь именно тогда у Альберта стали проявляться способности ясновидца, именно тогда юного графа начали мучить странные и страшные галлюцинации, и необъяснимые истерические припадки со слезами и рыданиями, словами сокрушения о своей жизни, о долгом ожидании какого-то спасения, утешения, коего он не сможет более выносить, что нередко оканчивались обмороками.

Сказав свои слова, Консуэло сразу же забыла о том, что кто-то посторонний находится рядом с ней и медленно, в волнении подошла к постели возлюбленного. В эти минуты для нашей героини перестали существовать всё и все вокруг, кроме неё и её любимого человека.

Никогда ещё слуги не слышали столь откровенных речей и потому с самой первой фразы, сказанной Консуэло, начали испытывать такое смущение, что им захотелось уйти, чтобы оставить её наедине с возлюбленным.

Эти люди вообще не привыкли к разговорам о чувствах, душевных состояниях, сердечных откровениях и всём подобном.

За долгие годы своей службы в этом доме они слышали лишь неустанные, обстоятельные повествования графини Венцеславы Рудольштадт о родословии их старинной знаменитой фамилии, имена, титулы и истории судеб всех членов коей эта пожилая женщина знала наперечёт по десяткам поколений — до самого её основания, да почти ежевечерние эмоциональные рассказы барона Фридриха об охоте — о том, как его отменно обученные собаки, рискуя своей жизнью, выследили, поймали и загрызли очередного волка, рысь или другого опасного хищника — на которую тот отправлялся, не пропуская ни одного утра — неизменно — если не чувствовал усталости после предыдущего дня — спустя два часа после утренней трапезы.

Речи же молодого графа были им непонятны и только пугали, и потому, как только Альберт принимался за свои монологи — с подачи канониссы или графа Христиана, и потому вначале ещё не перейдя грань меж действительностью и вымыслом то ли памяти о прошлых жизнях, то ли фантазиями больного рассудка, то ли и тем и другим вместе — о древних великих воинах и их победоносных и сокрушительно проигранных сражениях за веру, о кровной мести и нечеловеческих пытках — прислуга старалась делать всё как можно быстрее, и никто из близких графа не осуждал их за это.

— Господи, думала ли я о том, что когда-нибудь стану делать подобное… С огромным трудом и болью я всё же могла бы представить, что совершаю всё это с земным обликом моей матери, но то, что в столь молодом возрасте я буду хоронить человека, которого я любила и люблю больше жизни… Да-да, больше жизни — и мне самой страшна эта мысль, ибо она грозит тем, что я окажусь не в силах исполнить клятву, данную Богу и Альберту — продолжать жить и искать своё предназначение. Когда же я смогу избавиться от этого недозволенного тайного желания, когда смогу искоренить, изгнать его из своего сердца?.. Я не могла бы представить, что делаю это также и с Андзолетто — даже помня о вероломстве, что совершил он так, как будто бы никогда не любил меня. И я уверена в том, что почти всякое человеческое существо достойно такого милосердия. Ведь он не был убийцей, не отнимал насильственно ничью жизнь — хотя, в самые первые дни и недели после этого жестокого предательства я чувствовала, что не живу на этом свете — так, что, наверное, можно сказать, что он едва не лишил меня жизни. Но… даже если… это не было бы преступлением. Но всё же я осталась жива. Да и не могло быть иначе — ведь я не думала ничего делать с собой. А это значит, что моя любовь к Альберту оказалась сильнее. Но, к своему великому стыду, я призна́юсь Тебе, Всевышний, что теперь мне жаль и себя — хотя это грех, а особенно он страшен для меня. Я не могу представить себе всей степени мучений моего избранника, что испытывал он перед смертью и в дни, когда был убеждён, что я разлюбила его — ведь тогда жизнь Альберта закончилась, он не видел её продолжения для себя. Но мои же му́ки закономерны и заслужены, моё наказание непереносимой скорбью справедливо. И я должна принять их со смирением, не ропща ни единым словом. Так помоги же мне, Господи, не жаловаться на судьбу. Я стану молиться днями и ночами, чтобы искупить свой грех, но даже так не смогу смыть со своей души это ужасное преступление, имя которому — малодушие — один из самых низких пороков человеческих, — всё это Консуэло проговорила, ещё не приступив к тому делу, ради коего сейчас и была здесь.

Она сидела на постели Альберта, глядя в его закрытые глаза, едва прикасаясь к его лицу и волосам, медленно проводя ладонями по линии виска.

Переживание горя словно сняло какую-то защиту с души нашей героини. Ведь, несмотря на свою доброту, отсутствие гордыни, амбиций, каких бы то ни было злых помыслов и некоторую наивность — впрочем, отнюдь не граничащую с глупостью — Консуэло знала себе цену, и в обычных обстоятельствах неукоснительно соблюдала некоторые правила приличия и свой внутренний кодекс — не обнажать сердце перед случайными, незнакомыми ей людьми — даже теми, в отношении коих наша героиня понимала, что у них отсутствуют мотивы воспользоваться её открытостью во вред ей же само́й.

— Но что же я медлю? Ведь я сама до сей поры так заботилась о том, чтобы не терять времени. Порой я превозмогаю невыносимую душевную боль, дабы подниматься и делать то, что нужно. И, прости меня, Господи, но, похоже, что я и вправду проявляю сейчас наибольшую силу духа среди всех, кто сражён этим страшным горем. Но чего мне это сто́ит… — однако, Ты и Сам видишь всё… И я понимаю и не осуждаю этих людей, и с ужасом думаю о том, что бы стало с ними, коли бы кто-то из твоих родных стал свидетелем твоей агонии и смерти. И более всех мне было бы жаль бедную госпожу канониссу. Но всё уже миновало, всё уже позади… Создатель, как же мне непривычно, волнительно и страшно… — Консуэло перевела взгляд на уже почти побелевшую ладонь Альберта и медленно провела по тонким пальцам и пясти, лежащим на мягком белоснежном одеяле, — Но ещё возможно представить, что ты впал в летаргию и потому не можешь открыть глаз, почувствовав, что я беру твою руку. Я помню, что твоя кожа побледнела вот так же, когда в подземелье Шрекенштейна тебя едва не настиг приступ летаргического сна, от которого мне едва удалось спасти тебя. Господи, только бы не сойти с ума, уверив себя…

Консуэло бережно — будто её возлюбленный был всё ещё жив — взяла ладонь Альберта в обе свои ладони, вновь погладила и слегка, едва ощутимо сжала — точно боясь причинить ему боль и словно пытаясь запомнить эту нежность, сохранить в памяти своих чувств это живое тепло, и, прикрыв глаза, поднесла к губам, всецело растворившись в этих ощущениях.

— Боже мой… твоя кожа всё ещё хранит остатки тепла земной жизни. Это сводит меня с ума… Как легко и каков соблазн обмануть себя, убедив в том, что ты просто спишь… — почти прошептала наша героиня.

В новом приступе озноба своими похолодевшими устами наша героиня чувствовала это тепло особенно сильно.

Голос не повиновался Консуэло, а две её горячие слезы́ безотчётно пролились на безжизненную руку избранника и мимолётно обожгли её собственную ладонь.

В эти мгновения слуги были смущены до такой степени, что отворачивали головы и опускали взгляды как можно ниже.

В конце концов наша героиня открыла глаза, отняла губы от руки возлюбленного, и проделала то же самое с другой ладонью любимого человека, напоследок так же тихо и горячо поцеловав её.

Консуэло умышленно не накрывала одеялом каждую руку Альберта сразу — дабы сделать это в самую последнюю очередь — так сильно желала она продлить секунды, когда ещё могла осязать подобие жизни в его земном облике и намеренно питать себя иллюзией о том, что он вот-вот может пробудиться.

Когда наша героиня подарила поцелуй второй ладони любимого человека, то вновь на несколько мгновений устремила взор на застывшие черты возлюбленного, и только затем, опять взяв правую руку своего избранника и приподняв одеяло — не переставая всё делать так, словно случайное неосторожное движение способно было побеспокоить вечный сон Альберта — положила на белую простынь и так же неохотно, медленно, но с великим уважением и едва ощутимым душевным трепетом повторила то же самое с левой его рукой.

После, держа в руке край одеяла, Консуэло ещё какое-то время смотрела на его уже почти окаменевшее лицо, до боли, до отчаяния не желая расставаться с ним.

Но, понимая, что не может стоять так вечно, она всё-таки преодолела себя и осторожно, неспешно стала снимать одеяло с тела любимого человека. И с каждым мгновением, когда нашей героине постепенно открывались бездыханная грудь, ставшие ещё тоньше руки, почти болезненно худое тело её избранника, одетые в белый атлас — сильнее становился трепет и невыносимее — боль. Консуэло не могла отвести глаз от этой высокой, но хрупкой фигуры, точно выточенной из мрамора с едва уловимым оттенком розового цвета.

Когда она наконец полностью убрала одеяло с недвижного тела возлюбленного — душевные муки её достигли предела, готовые выплеснуться через край.

— Боже мой… До этого часа мне казалось, что я вполне осознаю, что произошло. Но это оказалось не так. Это не летаргический сон — ибо, даже находясь в нём, человек, чувствуя, что кто-то убирает с его тела одеяло — невольно совершит какое-то — пусть малозаметное — движение… Да, мой разум знает, понимает, что случилось, но моё сердце не может принять этого… — наша героиня едва смогла почти одними губами проговорить эти слова, так как почувствовала приближение сильного приступа рыданий — такого же, какой настиг её в те минуты, когда Консуэло поняла, что Альберта уже нет на свете.

Едва сдерживаемые слёзы уже стояли в глазах Консуэло, а ресницы и уста её предательски дрожали.

— Нет, я не должна… не должна… только не теперь… — сказала она сама себе и чудовищным усилием воли, плотно закрыв глаза — так что веки веки её задрожали, и, стиснув зубы, проглотила подступивший к горлу ком.

Казалось, после этого напряжённого преодоления, невозможного насилия над собой, жизненная энергия окончательно покинула тело нашей героини. Консуэло стояла, не в состоянии пошевелиться и глядя куда-то перед собой — чуть выше того места, где лежал её любимый человек. Глаза нашей героини были затуманены, не выражая абсолютно ничего.

Через несколько секунд Консуэло, будто частично очнувшись от какого-то транса, медленно, рассеянно, изредка опуская голову, начала складывать в руках одеяло. На сей раз взор её вновь устремлялся на земной облик Альберта, а предмет в её руках словно был чем-то случайным, приземлённым, мешающим. Когда нашей героине в конце концов удалось справиться с этим простым в иных обстоятельствах делом — наша героиня всё в таком же полутрансе, замедленным шагом подошла к прислуге, отдала одеяло одному из мужчин, глядя куда-то мимо его глаз, и он, приняв вещь из рук нашей героини, по-прежнему остался стоять на своём месте.

Вручив одеяло слуге, Консуэло опять, точно в лёгком гипнозе, повернулась назад и подошла к постели своего избранника.

— Мне предстоит прикоснуться к твоей груди… Я не знаю, смогу ли сделать это — ведь тогда я ещё явственнее осозна́ю то, что ты уже не вернёшься ко мне сквозь этот вечный сон… Господи, я не хочу верить в это…

На теле её возлюбленного была застёгнутая на несколько пуговиц белая атласная рубашка.

Руки нашей героини мелко задрожали.

— Я должна буду прикоснуться к твоему телу… К твоему безжизненному телу… Господи, дай мне выдержать…

Собравшись в конце концов с духом и приблизив свои пальцы к воротнику рубашки, в кою был облачен земной облик её любимого человека, Консуэло ощутила прикосновение кончиков собственных пальцев к застывшей груди Альберта. В этот миг приступ озноба в её теле сменился ощущением лихорадки, и потому холод, неспешно, но неумолимо обнимавший земной облик избранника нашей героини и неотвратимо грозивший заковать тело возлюбленного нашей героини в невидимый, прозрачный, неосязаемый лёд, пронзил всё существо Консуэло сильнее, нежели бы она не испытывала к этому человеку столь глубоких чувств, среди коих были и нежность, и безграничное уважение, и невыразимое сострадание. Она увидела, что сонная артерия на шее её любимого не пульсирует, не бьётся, и невольно дотронулась до этого места. Тотчас же наша героиня с безотчётной осторожностью подняла взор к неподвижному лицу её избранника — точно опасаясь, что ненароком могла прервать сон смерти.

Затем, словно уверившись в том, что не нарушила покоя Альберта, Консуэло вновь склонилась к его груди и, набравшись смелости, кое-как, не с первой попытки, руками, что продолжали дрожать, вынула первую пуговицу из петли и опять, полубезумным взглядом, где отражались нежность и какая-то сумасшедшая надежда, посмотрела на безжизненное лицо своего избранника. И так, каждый раз, неловко, будто неумело, глядя в закрытые навек глаза возлюбленного, она проделала это со всеми остальными пуговицами.

Осознание, что сейчас ей предстоит снять последний покров с груди её любимого человека, вселило тихий трепет в сердце нашей героини. Консуэло глядела на эту преграду из тонкого белого атласа, не решаясь отогнуть обе половины белоснежной рубашки Альберта — понимая, что, когда она уберёт её, то увидит ту прекрасную обитель, где ещё так недавно билось его земное сердце.

— Господи, почему же моя душа так трепещет?.. Ведь я не боюсь самой смерти. Должно быть, это оттого, что я никогда ранее не касалась твоей груди и не лицезрела её. Здесь, в грудной клетке, порой словно в плену, была заключена твоя душа. Я видела, как вздымалась твоя грудь в часы и минуты волнений, и могла представить то, как билось твоё сердце. В эту ночь я впервые коснулась и твоих — пусть закрытых — это не имеет значения — глаз, где отражался её лик, но с момента нашей первой встречи и до стихийного, как ветер, внезапного расставания я глядела в них каждый день почти в течение года — порой за несколько минут или даже мгновений перед ними и в них проходила целая жизнь — но это же место в твоём теле было святая святых — колыбелью всех твоих чувств, и потому моё собственное сердце пребывает сейчас в таком смятении.

В конце концов, понимая, что, по её собственным намерениям, ей не осталось ничего иного, что невозможно отсрочить это время — наша героиня набралась мужества и медленным движением вначале отогнула правую половину рубашки, и только затем, пройдя через секунды самых сильных нерешительности и волнения, взявшись за левую сторону рубашки, полностью обнажила грудь своего избранника.

Несколько мгновений Консуэло смотрела на окаменевшую грудь Альберта, не в силах даже мимолётно, едва ощутимо прикоснуться к ней.

Наконец наша героиня набралась решимости и, не сводя взгляда с бледной кожи, склонилась над возлюбленным, положила ладони на тело Альберта, прикрыла глаза и приложила губы к груди своего избранника.

— О, Господи… — тотчас же вырвалось у одного из слуг.

В этом тихом возгласе были крайнее смущение и предельная степень суеверного страха.

Поцелуй Консуэло длился почти целую минуту.

— Думала ли я, что буду прикасаться к тебе вот так… Но когда бы ещё я смогла… Ведь твоя семья никогда бы не одобрила наш брак. И, если бы не приехал Андзолетто, ворвавшись в мою жизнь беспощадным порывом ветра из прошлого, пробудив воспоминания о нашей любви, что ещё не угасла в моём сердце — то какими были бы наши отношения, Альберт?.. Они остались бы прежними. До настоящего момента я не задумывалась о подобном. И я понимаю, что эти мысли не греховны перед Твоим лицом, Господи. И они не опорочат честь этой семьи — хотя бы потому, что им никогда не перейти в действия. Но все же я испытываю некоторую степень вины перед этими святыми людьми, и это закономерно… Мы продолжали бы говорить друг с другом, и ты не посмел бы просить о чём-то большем, будь это даже простое объятие. Теперь же я могу обнять тебя — судьба позволила мне это. Но какой же ценой и как же горька её насмешка! Но я заслужила её. До рокового часа, когда я узнала о том, что чёрные крылья смерти распростёрты над тобой — до того мгновения, когда греховные сомнения в любви к тебе покинули мою душу, до встречи с моей первой, и, в чём прежде до поры я была свято уверена — последней любовью всей моей жизни — я думала, что мне будет довольно и наших бесконечных бесед и твоих волшебных рассказов. Я любила тебя как брата. Но теперь… теперь я чувствую, что хотела бы большего с твоей стороны. И, если бы произошло чудо, и мы имели бы божью милость быть вместе как муж и жена — я уверена в том, что между нами всё произошло бы само собой и было полностью взаимным. Тогда, во время моей болезни — после того, как я побывала в злосчастной пещере Шрекенштейна — я видела твоё лицо, залитое странным румянцем и пугавший меня блеск твоих глаз — я смутно ощущала те стремления, что были скрыты за ними. Я знаю, что не могу поцеловать тебя в губы — сейчас я уже не имею на это пра́ва. Как же я виновата перед тобой, и как же мне больно оттого, что не в моей власти вернуть назад прошлое — я бы поступила по-другому — оставшись с тобой несмотря ни на что — даже если бы судьба в лице баронессы Амалии, коей я могла бы в конце концов просто надоесть, или что-то ещё могло бы разозлить или раздосадовать эту взбалмошную особу — разлучила бы нас. Мы могли бы оставаться добрыми и верными друзьями — мне не нужно было иного общества. Господи… я не хочу отнимать руки от твоей груди, покидать тебя даже на минуту. Но я должна. Если бы я могла сделать всё сама, то не прибегла бы ни к чьей помощи. Но у меня не хватит на это физических сил. Прости же меня… Я не прощаюсь с тобой. Через несколько минут — если Бог соблаговолит — я омою твоё тело — отдам тебе последнюю земную дань. Как бы я хотела сделать для тебя что-то ещё… Но, увы…

Сказав эти слова, она ещё несколько мгновений смотрела в те глаза, коим не суждено открыться уже никогда.

Затем, собрав всю силу духа, наша героиня медленно поднялась с колен, повернулась к слугам и проговорила:

— Что ж… настал ваш черёд. Я уступаю вам место подле... подле графа Альберта.

Двое из троих мужчин, продолжая с какой-то опаской и осторожностью смотреть на Консуэло, сделали несколько нерешительных шагов к тому месту, где она всё ещё стояла, и наша героиня наконец вынужденно отошла в сторону, приготовившись наблюдать за тем, как снимается последняя одежда с тела человека, которого она любила будет любить больше самой жизни, больше самой себя.

Все слова, произнесённые нашей героиней, могли бы прозвучать в её мыслях, но в те минуты душа Консуэло была так слаба и беззащитна, что все они невольно вырвались наружу.

Как и наш уважаемый читатель, слуги без лишних слов знали, понимали, что безутешная Консуэло останется в спальне своего возлюбленного до последней минуты, чтобы видеть всё, что они будут делать с ним — но не могли побороть в себе стремление совершить необходимое как можно быстрее.

Однако одновременно всё тот же суеверный страх в течение нескольких мгновений не давал им начать то, зачем они пришли сюда.

И наша героиня не торопила их. Она стояла и смотрела на Альберта так, что, казалось, готова находиться здесь вечно. И это было правдой.

Но наконец прислуга нашла в себе силы приступить к тому, что было ей поручено.

Один из мужчин обошёл постель там где было изголовье, и, когда он оказался с другой стороны, то, затем, чтобы третий человек мог снять с умершего графа рубашку, ему вдвоём с другим слугой пришлось привести тело молодого графа в сидячее положение.

Голова Альберта беспомощно опустилась вниз, а длинные тёмные волосы закрыли лицо. Но в это мгновение наша героиня ощутила безотчётный страх и трепет, отразившиеся во взгляде, дыхании и незаметной дрожи всего тела — ей показалось, что её возлюбленный сейчас поднимет голову, откроет глаза и посмотрит на неё, и во власти этого чувства — словно под каким-то зловещим гипнозом — Консуэло не могла отвести взгляда от своего избранника.

«Это просто нервное. Я очень ослаблена — этим всё объясняется. Ведь, несмотря на свои верования в духов и призраков, я знаю, что он не оживёт — таких чудес не бывает. Но как бы мне хотелось… Но я видела его агонию, слышала, что его сердце не бьётся, доктор констатировал смерть — так что же ещё нужно мне? Господи, помоги мне очнуться от этого морока и наконец отпустить душу Альберта в Эдемский сад, пребывание в коем заслужил он своими делами, своей жизнью, тем, каким человеком он был… Этот мир — не рай, и, быть может, моя мысль кощунственна, но земная юдоль — не место для такого чистого и хрупкого сердца… Господи, какие же богохульные, преступные мысли посещают меня!.. Всевышний, прости меня — я сама не понимаю, о чём думаю. Но мне совершенно ясно одно — я должна отпустить Альберта в горние выси — чего бы мне это ни стоило — ведь так его душа перестанет мучиться, находясь между небом и землёй — а я верю в то, что души наших любимых и любящих нас ощущают связь с нами всегда, и, чувствуя нашу невыносимую боль, сострадают нам и, осознавая, что не могут сделать уже более ничего — терзаясь ещё сильнее, льют невидимые слёзы. А я невыразимо люблю его и желаю ему только блаженства рядом с Тобой, у Твоего престола, под Твоим неусыпным крылом, под Твоей рукой, готовой защитить от пролетающих мимо приспешников Сатаны — так помоги же мне хотя бы не предаваться иллюзиям и тщетным, глупым, пустым бессознательным надеждам. Да, мне не на что больше надеяться, но я должна пережить это. Пусть эта ночь излечит меня».

Консуэло на мгновение отвела взгляд от тела Альберта, и, на мгновение закрыв глаза, совершила над собой усилие, дабы прогнать непрошеные мысли и чувства и вновь устремила взор на земной облик своего избранника.

Взгляду её постепенно предстали плечи и руки её любимого человека, казавшиеся теперь ещё более тонкими и хрупкими. Страх нашей героини постепенно исчез, и весь его земной облик — худое, полунагое тело, длинные волосы, разметавшиеся по плечам, безвольно опущенная голова, закрытые глаза, бледное лицо — теперь напоминал ей Иисуса Христа, только что снятого с креста.

«А ведь это почти так. Порой мне кажется, что ты — Его воплощение. Ты претерпел невыразимые муки, и в свои последние минуты ты обращался к Создателю. Но я не знаю, испытывал ли ты боль, как Сын Божий. Мне так хочется верить в то, что это было не так. Быть может, когда мы встретимся там, на небесах — ты расскажешь мне об этом — мне так хочется это знать... Но, если ты не захочешь этого сделать — я всё пойму и обниму тебя. И одно я знаю точно — больше физической боли в твоей жизни не будет никогда. Но пусть же и твоя душа не болит за меня — я найду в себе силы пройти через этот кошмар и жить дальше. Во имя тебя, во имя нашей будущей встречи друг с другом и моей — с Создателем — что могут не состояться, если Господь узрит, что я не хочу овладеть наконец своим духом. Я должна верить в то, что Он позволит мне быть рядом с тобой — хотя я и не знаю, чем смогу искупить свой грех. И, если этой надежде суждено умереть, то пусть она умрёт вместе со мной.»

— Осторожнее, умоляю вас… — эти слова вырвались у нашей героини тогда, когда слуги укладывали тело её избранника обратно на постель. — Прошу вас, не спешите так. Я прошу вас проявить должное уважение к… — тут Консуэло осеклась.

Она не знала, как перед слугами ей назвать Альберта. Наша героиня не могла произнести слова́ «возлюбленный» или «избранник» — сейчас, когда Консуэло вновь удалось немного прийти в себя — они справедливо казались ей слишком интимными, сокровенными, не предназначенными ни для кого, кроме того, кто так рано покинул этот мир.

— Я знаю, что вы испытываете невольный страх перед… перед молодым графом, и сейчас не время, чтобы осуждать вас и приводить доказательства, почему это не имеет под собой оснований. К тому же, меня учили уважать любое мнение. Но… всё же… Этот человек свят, — было последней фразой нашей героини.

Консуэло даже сделала несколько шагов навстречу слугам, но, понимая, что всё равно не сможет оказать им никакого содействия — вновь отступила назад.

— Пани Консуэло, мы делаем всё возможное, мы стараемся как можем, и мы также ни в коем случае не хотим сделать… — они также не знали, как назвать своего умершего господина перед этой молодой женщиной, что так свято и беззаветно любила его, — …усопшему графу Альберту ничего плохого… У нас нет причин желать ему зла.

Слуги понимали, что их несколько торопливые действия внушают нашей героине беспокойство, и им в конце концов едва удалось в некоторой степени овладеть собой, и тем самым волнение Консуэло если не утихло совсем, то стало таким, что она могла сдерживать его, не проявляя словесно. К тому же, наша героиня понимала, что это будет почти бесполезно.

Но главными причинами переживаний нашей героини всё же были досада и злость на то обстоятельство, что она физически, в одиночку не могла справиться с тем, что сейчас совершали с земным обликом её любимого человека, не могла помочь им — потому что сама была слишком маленькой и хрупкой для такой работы, и таким образом не имела возможности непосредственно участвовать в этом, но могла лишь наблюдать, не в силах повлиять ни на что.

Когда слуги вновь уложили тело Альберта на кровать — один из них приподнял спину умершего графа, поддерживая одновременно голову, а второй — ноги, взяв их под коленями — чтобы третий смог снять штаны.

Увидев земной облик возлюбленного в полном обнажении, в первые мгновения Консуэло инстинктивно отвернулась и опустила глаза.

«Да, это следствие того, что у меня никогда не было… с Андзолетто… Но я не должна ничего стыдиться — ведь я взрослый человек, и знаю, как внешне устроены мужчины. Что же постыдного и запрещённого может быть здесь? Ведь это естественная природа человека. И, к тому же — ведь это — мой любимый. Я должна помнить, что не совершаю никакого греха. А даже если бы хотела — то уже не смогла бы.»

Вскоре она нашла в себе силы поднять взгляд и уже не испытывала столь сильного смущения, благодаря чему смогла смотреть на Альберта, почти не совершая усилий. И смотрела Консуэло тогда лишь в его закрытые глаза.

Двое слуг, помня о словах нашей героини, как можно медленнее и осторожнее — первый — поддерживая спину и одновременно голову, а второй — ноги — подняли тело умершего графа и понесли в сторону выхода из спальни.

— Я открою вам дверь, — проговорила наша героиня и взялась за ручку.

Все трое мужчин понимали, как тяжело физически и душевно даются Консуэло все слова и действия. Они искренне — хотя и по-своему — сочувствовали ей, но не знали как выразить это.

Услышав звук открывающейся двери, канонисса невольно перекрестилась, понимая, что сейчас предстанет её глазам, и устремила в проём взгляд, полный печали, страха и трепета.

Первой, как и следовало ожидать, из спальни графа вышла Консуэло. Она едва дышала, казалось, что каждая черта её окаменела. Наша героиня смотрела на всех, кто ожидал её снаружи, словно сквозь какую-то стеклянную стену. В эти мгновения душа Консуэло словно бы застыла.

В глазах Венцеславы отразилось удивлённое и какое-то священное восхищение масштабами мужества этой такой маленькой и хрупкой девушки и кажущейся невозмутимостью её черт.

— Вы смогли… — вырвались у пожилой женщины тихие слова.

— Да… я смогла… — машинально, безэмоциональным голосом, с паузой повторила наша героиня, а про себя подумала: «Но лишь сейчас я поняла, чего мне это стоило. Господи, только бы чувства не изменили мне, только бы я смогла идти дальше и довершить всё необходимое. Я ощущаю, что силы скоро окончательно покинут меня. Осталось сделать самое главное — а потом я смогу лечь рядом со своим избранником. Лечь и не думать ни о чём, но лишь чувствовать, бесконечно чувствовать и обнимать тебя, чтобы насытиться навек…».

Никола Порпора сидел на своём месте, и, подняв голову, вместе со всеми смотрел на свою бывшую ученицу снизу вверх, с опаской, что это вновь наступившее — временное — как он мог понимать теперь ясно — ибо в это вечер уже не раз видел свою бывшую воспитанницу в подобном состоянии — бесчувствие может быть предвестием потери сознания или какого-то нервного приступа, и неясным вопросом в глазах. Но педагог понимал, что ему нечего спрашивать у неё, что всё сокровенное, всё самое важное и необходимое, что имела Консуэло кому-либо сказать в эту ночь — это только лишь Альберту — его душе́ — как верила наша героиня — ещё не покинувшей стены этого замка.

Но, когда тётушка молодого графа боковым зрением увидела, как её племянника выносят из спальни — то тут же забыла обо всём и обо всех, и, уже не отводя глаз от Альберта, невольно тихо проговорила, выдохнув, словно зачарованная:

— Иисус Христос во плоти… Я помню те две картины, где апостолы снимают его с креста и где он лежит окружении мироносиц, омывающих его тело… Ты словно сошёл с них…

Повинуясь безотчётному стремлению, канонисса медленно, словно находясь в каком-то трансе, подошла к слугам, которым поневоле пришлось остановиться. Венцеслава, преодолев на сей раз трепет, но не страх — прикоснулась к его застывшим чертам.

— Теперь я чувствую, что могу сделать это. Я помню, как носила тебя на руках, когда ты был совсем маленьким. Ты всегда был слишком худым, но сейчас, когда я вижу тебя без одежды — таким страшно осунувшимся — я понимаю всю степень твоих страданий, что так быстро отнимали у тебя физические и душевные силы.

Канонисса, погружённая в воспоминания о детстве своего умершего племянника, гладя его лоб и волосы, продолжала стоять у тела Альберта.

Граф Христиан и барон Фридрих чувствовали то же самое, но хранили молчание и не смели приблизиться к нему, понимая, что сейчас им нужно будет встать и пойти, чтобы выдержать самое жестокое в своей жизни испытание и потому подавляли слёзы, применяя всю свою силу воли.

А тем временем Консуэло, как только Венцеслава обратила свой взгляд на земной облик своего усопшего племянника — на глазах у всех остальных присутствующих стремительно побледнела, лицо её стало белее тех простыней, на коих ещё минуту назад лежал её возлюбленный, и, ещё не начав падать, инстинктивно схватилась за стену рукой и как-то быстро и неловко опустилась рядом со своим учителем.

Доктор Сюпервиль в нерешительности сделал несколько шагов навстречу к Консуэло и, видя, что той удалось сохранить сознание, принял решение не подходить к ней — ибо теперь знал о том, что эта молодая особа может очень быстро приходить в себя и оказывать яростное сопротивление любым попыткам помочь себе — и, остановившись неподалёку, теперь непрестанно смотрел в её сторону.

Секунду наша героиня сидела молча, глядя в одну точку перед собой затуманенным взором, держа руки на коленях как попало. Порпора положил ладонь на плечо своей бывшей ученицы, но Консуэло не обернулась к нему и даже не вздрогнула. Лицо её осталось неподвижным.

Однако через несколько мгновений Консуэло, казалось, наконец осознала вполне, что пережила, и вся сила страха, что не доходила до её сознания, пока наша героиня находилась там, в спальне своего возлюбленного, и нового приступа слёз горя, рвущихся наружу, что наша героиня так жёстко запретила себе, пребывая в комнате своего любимого человека — настигли её теперь. Консуэло стало страшно вдвойне — нашей героине казалось, что она не сможет перенести всех этих чувств, нахлынувших разом и либо умрёт в это самое мгновение, либо действительно лишится сознания, и Господь уже не поможет ей. С нашей Консуэло происходило то же самое, что было с ней тогда, когда она поняла, что жизнь её избранника оборвалась — сердце нашей героини бешено колотилось, отчего голова кружилась ещё сильнее, а темнота в глазах стала непрогляднее.

И в следующий миг Консуэло с испугом — испугом за себя — и безысходностью в глазах, вновь понимая, что не желает умирать вот так — едва успела проговорить очень тихим, срывающимся голосом — так, что с трудом можно было разобрать слова — обращаясь к своему учителю:

— Прошу, вас обнимите меня… Не дайте мне умереть от этого горя… — и, уронив голову на плечо Порпоры и, перепугав всех, кто был в коридоре — кроме канониссы Венцеславы, погружённой в память прошлого — разразилась теми самыми, страшными слезами, коими рыдала в тот час, когда поняла, что её возлюбленного больше нет на этом свете. — Я не вынесу этих чувств… Моя жизнь разрушена… Я ощущаю ужас… Моя душа сейчас разорвётся — тьма и пустота покрывают её, она несётся в серую бездну, в бесконечность — я вижу её… мой дух рассеивается… Я чувствую, что умираю… Я сейчас умру… Господь заберёт отсюда и мою душу… Спасите меня… — еле слышно, задыхаясь, говорила она.

Последняя фраза была сказана нашей героиней с отчаянной мольбой, где одновременно не было никакой надежды.

— Господи, что же ты такое говоришь, моя родная, какие ужасные слова… Я сделаю для тебя всё, что угодно, но что я могу… — казалось, что учитель был готов поверить словам своей бывшей подопечной, на всю жизнь оставшейся ему дочерью по сердцу — столько боли звучало в её голосе — хотя и пытался убедить себя в том, что Консуэло, оставшись в одиночестве, действительно не решится сотворить с собой что-нибудь. — И нет, нет, ты не умираешь. Ты не умрёшь, ты будешь жить ещё долго. И сча́стливо. Да, да, сча́стливо. Сейчас в тебе говорит свежая, глубокая, кровоточащая рана, кажущаяся не способной зажить, но я прошу тебя, поверь мне, что со временем она затянется…

— Она не кровоточит… кровь из неё льётся рекой… Я вся стала сплошной раной… — сквозь рыдания она слышала каждое слово Николы Порпоры — в состоянии невыносимого горя восприятие нашей героини было странным образом обострено — быть может, Господь устроил так, чтобы удержать её на этой земле и помочь пережить первые, самые трудные часы и дни после того, как Консуэло навсегда лишилась присутствия на земле своего избранника.

— Родная моя, ведь ты же и сама знаешь, что ты сильная, что ты справишься — просто сейчас сильное, острое горе застилает твои глаза. Однажды ты уже перенесла утрату своей первой любви — вероломное предательство — но осталась жива, и твоё сердце смогло возродиться — хотя я чувствую, что и этот шрам навсегда останется в твоей душе — однако ты не плачешь надрывно каждый вечер, как это было в первое время после его жестокой измены — тогда я также боялся за твою жизнь и твою ду́шу. Я видел, как ты исполняла роли в спектаклях, отдавая им всю себя, как смертельно уставала, а потом, в гримёрной, оказавшись одна или в моём обществе — вспоминала золотые дни, проведённые с Андзолетто, его измену и рыдала, рыдала… И каждый раз я не знал, сможешь ли ты выйти на сцену на следующий день. Но ты преодолевала себя и вновь появлялась перед публикой, создавая иллюзию того, как будто накануне ты не перенесла эту маленькую смерть. Да, я был далеко не на всех постановках, где ты играла, но мне достаточно было и того, что я лицезрел — я понимал, что так происходит после каждого представления. Но прошло время, и постепенно, очень медленно, но верно твои слёзы стали сходить на нет. Ты смогла пройти через это, и потому я знаю — у твоей души есть силы. Твоё сердце осталось таким же светлым, и этот свет ещё более укрепился там, стал ещё ярче, а его источник — больше, а подобное даёт силы для несравнимо более тяжких испытаний.

— То была жестокая измена… сейчас же это… неизмеримо бо́льшая несправедливость… смерть святого человека!.. Но если бы Господь просто… просто забрал отсюда моего любимого человека… — Он заставил Альберта пройти через агонию… через земной ад…

— Да, смерть любимого человека, и тем более, столь страшная — гораздо более жестока в сравнении с предательством чувств — я совершенно согласен с тем, что эти вещи несоизмеримы, но, поверь мне — ты переживёшь и это — как бы плохо тебе ни было сейчас… Всё в этом мире проходит, всё имеет конец…

— Что?! Да как вы смеете говорить такое?!. Моя любовь к Альберту бесконечна… бездонна и свята!.., — надтреснутым голосом между всхлипами, тихо, но с великой горячностью произнесла она, и если бы не слёзы — наша героиня прокричала бы эти слова.

— Родная моя, я имел в виду то, что эта нестерпимая боль в твоём сердце преобразуется в светлую печаль, а затем станет радостью, которая останется с тобой до конца дней, и ты будешь нести этому миру свет, рассказывая в песнях и стихах о своей… о вашей взаимной беззаветной, бескорыстной и чистой любви. Помнишь, как ты говорила мне о том, что твоя душа лежит к сочинительству — к тому, чтобы не только воплощать уже созданные образы, но и творить что-то новое, своё? Я уверен в том, что твоё сердце способно производить на свет бесценные художественные сокровища, полные чудесных откровений. И, ты знаешь, я даже по-хорошему завидую тебе…

— Как можно говорить такие слова?!. Вы издеваетесь надо мной?!. Вы же видите, как я страдаю!.. Я никому не пожелаю такой судьбы!.. — Консуэло удалось наполовину подавить рыдания, но плечи её продолжали вздрагивать, а грудь судорожно вздымалась.

— Но тебе даровано и великое счастье. Ведь ты вечно будешь любить его. Теперь, переосмыслив твои рассказы, твои истории о жизни в этом за́мке, я чувствую, что он заслуживал твоей любви. Немногие — лишь самые благородные сердца — удостаиваются этого высшего дара Господа. Со временем ты поймёшь это, а сейчас — просто верь, верь в то, что эта боль, что, кажется, готова убить тебя — пройдёт. Она пройдёт скорее, чем можешь ты думать… А я же, судя по всему, не заслужил это благо, и, тем более, теперь — когда мою самую любимую, самую добрую, самую лучшую ученицу — святую Консуэло — я подверг столь ужасному испытанию, и потому я не вправе жаловаться на свою судьбу. Я заслужил её.

Консуэло рыдала громко, в голос, как дитя.

Порпора безотчётно ещё крепче прижал её к себе. Он понимал, что не нужно призывать свою бывшую ученицу прекратить этот исступлённый плач, что так из её груди постепенно выходит невыносимость боли, что сейчас едва давала нашей героине дышать, но в то же время бывший педагог Консуэло безмерно жалел её и опасался, что по причине своей внезапной болезни, вызванной всё тем же горем, её хрупкое тело и такая беззащитная сейчас душа могут не выдержать столь сильного напряжения и она всё же вновь лишится чувств — и на этот раз надолго, или вовсе впадёт в летаргию. Учитель, не выпуская нашу героиню из своих объятий, начал тихонько раскачиваться из стороны в сторону, надеясь, что эти движения способны хотя бы немного успокоить бедную душу нашей героини.

— Тише, тише, родная моя… Ну, что же ты… — не зная, что ещё сказать, как утешить это несчастнейшее на свете сердце, объятое чёрным горем, успокаивал он её как ребёнка, целуя в висок сквозь волосы, что вновь готовы были выбиться из причёски.

Но, внезапно, вспомнив о том, что прямо сейчас предстоит ей, прямо на пике приступа, ещё не прекратив рыдать, наша героиня вдруг, нежданно для всех — кроме канониссы, что была поглощена воспоминаниями о прошлом Альберта и созерцанием его навсегда застывших черт — совершила над собой ещё одно нечеловеческое усилие, и, подняв голову и частично высвободившись из объятий бывшего педагога — вопреки тому, что он, будучи крайне удивлённым, конечно же, не хотел отпускать Консуэло из своих объятий — стала медленно, с усилием подниматься со своего места.

— Простите меня… Я задерживаю всех… Нужно идти… Пойдёмте же... — прошептала наша героиня, с трудом вставая в полный рост, почти безуспешно пытаясь окончательно успокоить дыхание и вытирая мокрыми руками слёзы, что продолжали безудержно течь по щекам — и потому толку от последнего не было никакого — лицо Консуэло блестело, словно каменная мостовая, освещённая фонарями, во время ночного ливня.

Порпора растерянно встал вместе с Консуэло.

— Скажи мне — у меня нет ни единого шанса остановить тебя?

В эти мгновения ей почти удалось подавить приступ, проглотив огромный комок слёз, и теперь удерживать их на грани, у самых глаз и горла. Но всё же временами два тонких прозрачных горячих ручья выливались наружу, обжигая и без того пылающее лицо. Было видно, что это насилие над собой причиняет нашей героине невообразимые мучения. Консуэло хотелось рыдать — долго и безудержно — чтобы забыться — пока Морфей или смерть не заберут её в свои объятия. Но сейчас она не могла. Не имела права.

— Нет. Я движима любовью, и не будет другого времени для ритуала — его до́лжно исполнить именно теперь. И вам это хорошо известно. И, если я сейчас не преодолею себя — Господь накажет меня ещё сильнее, нежели я мучаюсь теперь, — отрывисто ответила она.

— Тогда позволь мне хотя бы взять тебя под руку — ведь ты едва стоишь на ногах, я вижу, что тебе плохо как никогда и ты, того и гляди, лишишься чувств.

— Да… спасибо вам… Сейчас мне и вправду вновь не обойтись без помощи.

— Сядьте немедленно! Я приказываю вам! Куда вы пойдёте, что сможете сделать в таком состоянии? Вы же задыхаетесь и не видите ничего из-за слёз, у вас кружится голова, и к тому же вы больны, и, возможно, серьёзно! Вы же сейчас потеряете сознание, не сделав и шага! Вы можете удариться головой или с вами случится ещё что-нибудь… В конце концов, вы недавно едва не упали с лестницы! — в голосе быстро подошедшего к нашей героине с другой стороны доктора Сюпервиля помимо императивности звучали искренние страх, ещё более сильное сострадание и волнение не только и не столько за физическое здоровье этой странной девушки, сколько за её душу — и он сам был несколько удивлён этому — такое происходило уже во второй раз за эти вечер и ночь.

Казалось, что и врач в конце концов вдруг невольно ощутил всю глубину сердца Консуэло и силу её любви к человеку, который… так ли уж не заслуживал, чтобы к нему питали подобные чувства?.. Непривычные мысли всё явственнее зарождались в разуме доктора, некогда насквозь пропитанном цинизмом.

«Есть что-то в них обоих…», — думал он.

Да, своими искренними словами, отчаянными, надрывными слезами и возгласами она смогла пронзить, пробить и это холодное сердце — но, увы, как помнит наш уважаемый читатель — ненадолго — вскоре привычный путь вновь закружит Сюпервиля в своём вихре и заставит забыть об этих людях, подобных которым так редко можно встретить на пути в этом мире.

— Замолчите! Оставьте меня в покое! — всё тем же плачущим, но решительным голосом наконец вскричала Консуэло, глядя прямо в глаза врачу, готовая подобно тигрице отбиваться от его попыток усадить её обратно на место.

— Хорошо, — наконец бессильно проговорил он. — Но я не оставлю вас. Я помогу вам — если вы не… — доктор хотел выразиться в своей обычной, несколько грубой и обесценивающей манере, но вовремя сдержал себя, зная о том, какая последует реакция, и он окажется в крайне неудобном положении перед всей семьёй графа Альберта и слугами, и ему придётся как-то объясняться, и потому в последний момент добавил другие слова, — … если вы всё-таки не могли бы поступить иначе.

— Не могла бы, — словно огрызающийся дикий зверь, но с поразительной смесью твёрдости, мужества и слабости и страха за собственную жизнь и ду́шу произнесла она.

И Сюпервиль, понимая всю тщетность уговоров, прекратил свои увещевания.

В это время к ним подошла канонисса, очнувшаяся от воспоминаний.

— Господи, до какого же состояния вы доведены… Быть может, вы всё-таки не пойдёте?.. Вы видите, как все мы боимся за вас.

— Не уговаривайте меня. Вы знаете, что я намерена довести всё до конца, — дрожащим голосом отвечала наша героиня. — Я должна верить в то, что Господь не позволит мне умереть до тех пор, пока я не сделаю всё, что нужно.

— Прошу вас, не говорите так. Вы столько раз произнесли слово «смерть». Мы верим, что вы принесёте ещё много света в этот мир. Вы стали дочерью и для меня — так не покидайте же земную юдоль ещё несоизмеримее раньше, чем мой несчастный сын.

— Простите меня, граф Христиан. Я не хочу сейчас думать об этом. Я не могу думать ни о ком и ни о чём другом, кроме той последней земной дани, что я так желаю и обязана отдать Альберту. Это разрывает мне сердце и одновременно делает безмерно счастливой. Я осознаю́, какой чести удостоила меня судьба, подарив встречу с этим удивительным человеком. Но я не знаю, за что. И я не знаю, что буду делать, когда совершу всё то, что до́лжно и уйду отсюда, хватит ли мне сил...

— За чистоту вашей души и помыслов, за честность и искренность, — сказала канонисса Венцеслава. — И мы верим в то, что вы найдёте новое призвание.

— Но разве же этого достаточно?.. Ведь так просто не лгать… и следовать велениям своей души… и я не понимаю, почему многим людям так трудно жить в согласии со своим сердцем… ведь иначе неизбежно следует расплата… Но я же не смогла довериться своим чувствам… и справедливо наказана за это. Я понимаю, за что расплачиваюсь теперь… Но, простите меня… речь сейчас не обо мне. Из уважения и почтения я… я должна пропустить вас вперёд, — сказала Консуэло сквозь текущие слёзы, обращаясь ко всем близким Альберта.

— Нет… нет, я не смогу идти рядом с ним, — проговорила Венцеслава. — Мне очень жаль вас — ведь вам придётся идти первой и всё время видеть так близко перед собой лицо умершего возлюбленного, но я… я просто не могу…

— И никто из нас не сможет, — промолвил граф Христиан. — Даже несмотря на то, что я — его отец. Скажу более — именно по этой причине я не в силах находиться на таком расстоянии от собственного… мёртвого сына и смотреть в его навек закрытые глаза…

— Я благодарю вас… — так как, напротив… — это честь для меня… Ведь вы же знаете… как я люблю Альберта и готова отдать всё… за лишнюю возможность… видеть его застывшие черты… как можно ближе.

— Да, мы понимаем вас, — произнесла в ответ канонисса.

— Я ещё раз благодарю вас, — сказала сдавленным голосом наша героиня.

И Консуэло, поддерживаемая справа Порпорой, что продолжал обнимать её за спину, положив вторую руку на плечо и непрестанно заглядывал в глаза, в лицо — дабы убедиться в том, что она находится в достаточно ясном сознании, чтобы продолжать идти, и слева — доктором Сюпервилем, который уважительно, но надёжно взял нашу героиню под локоть — самоотверженно идя первой, впереди всех родных Альберта, направилась к лестнице, ведущей со второго этажа.

Выходило так, что Никола Порпора шёл на самом близком расстоянии от лица молодого графа и оттого старался не смотреть перед собой, не поднимать глаз. Сильное чувство вины перед этим непонятым им человеком снедало всё его существо.

— Господи, почему я так слаба духом… — вырвалось у Консуэло между судорожными вздохами в самом начале пути.

— Нет, напротив — сейчас вы проявляете беспримерное мужество. Я не знаю ни одной безутешной влюблённой женщины, которая бы столь самоотверженно вела себя, навек потеряв своего избранника — а тем паче — так безвременно. Вы делаете то, что совершенно спокойно исполнили бы слу́ги или иные люди, за которыми мы могли бы послать. Вы взяли на себя абсолютно всё, на что у вас хватает физических сил. И ваш внезапный приступ рыданий — это то, что было необходимо вашей душе — иначе она просто разорвалась бы от боли. Человеческие силы не безграничны. И эта деятельность помогает вам хоть немного забыться, отвлечься — как бы это ни звучало. Вы делаете определённую работу, и она помогает вам хотя бы в малой мере отвлечься от горестных переживаний. Я восхищаюсь вами и преклоняюсь перед вашим духом.

В течение всего пути Консуэло не сводила глаз с безжизненного лица своего возлюбленного, и тем паче учитель пения и врач волновались о её физическом и душевном состоянии.

Слёзы, не раз застилавшие взгляд нашей героини, мешали ей непрестанно видеть окаменевшие черты возлюбленного, и Консуэло с досадой, раздражением и некоторой злостью быстро смахивала и отирала их. Порпора, всякий раз замечавший это, крепче обнимал свою бывшую ученицу.

В продолжение этой дороги было несколько моментов, когда по причине всё тех же слёз черты Альберта искажались перед её взором и нашей героине начинало казаться, что её любимый человек улыбается ей, или хочет что-то сказать, обращаясь к ней — губы её избранника будто двигались, а овал лица менял свои очертания, и оттого сквозь туман, создаваемый горькими струями, льющимися из глаз Консуэло, создавалась иллюзия движения — словно её возлюбленный хотел повернуться к ней. В первый раз в глазах её, как и тогда, когда слуги снимали рубашку с тела Альберта — отразился испуг вместе с безумной надеждой, и наша героиня вновь подумала, что сходит с ума, но в дальнейшем Консуэло воспринимала эту иллюзию не иначе как ещё одно божье наказание.

— Умоляю вас, осторожнее. Помните, что это святой человек… — за все несколько минут она произнесла лишь эти слова, но сколько мольбы, трепета, недовольства, ревности, беспокойства и тревоги было в них — казалось, что наша героиня совершенно забыла о том, что слуги держали на руках лишь бренное тело её избранника, и, если бы не безысходная тоска в глазах Консуэло — невозможно было бы понять, постичь, что заставило это сердце почти в буквальном смысле разрываться на части.

«Господи, почему я не могу нести Альберта вместо одного из слуг, почему Ты сотворил меня такой маленькой и слабой? Слабой физически и душевно…», — с великой досадой и горечью сокрушалась она.

В ответ оба мужчины лишь промолчали в великой неловкости и смущении, отразившихся на их лицах, не остановившись и не обернувшись, добросовестно продолжив исполнять то, чего ранее в своей жизни не делали никогда, и потому относясь к данным им поручениям с ещё бо́льшим трепетом, прибавляемым к тому безотчётному страху, что они по-прежнему против своей воли, невзирая на слова нашей героини, испытывали к безжизненному телу младшего графа Рудольштадта.

Но, тем не менее, эта недолгая дорога придала Консуэло немного сил и позволила хотя бы в малой степени прийти в себя. Слёзы не переставали литься из её глаз, наша героиня продолжала почти яростно вытирать их, но шаги Консуэло стали твёрже, свободнее и расслабленнее, выражение лица — не таким напряжённым, а осанка несколько выпрямилась. Учитель и врач с радостью и некоторым облегчением отметили эту небольшую перемену в самочувствии и поведении Консуэло и профессор Порпора чуть ослабил своё объятие, а доктор Сюпервиль уже не так крепко прижимал свою руку к её руке.

Третий слуга, шедший позади всех, нёс аккуратно сложенную одежду Альберта — ту, в которой молодой граф принял смерть.

Когда печальная процессия подошла к распахнутым настежь створкам ванной комнаты — там Консуэло и слуг ждали несколько глубоких, деревянных, схваченных железными обручами ёмкостей, расставленных вокруг большой и широкой скамьи и до краёв наполненных чистой водой комнатной температуры, рядом с одной из которых лежала стопка аккуратно сложенных оставшихся после шитья обрезков светлой плотной ткани, а поодаль стояла ещё одна кадка с той же прозрачной жидкостью, где было растворено немного камфоры.

Никола Порпора и Сюпервиль без лишних слов поняли, что им нужно отпустить нашу героиню.

Учитель, по-прежнему с некоторой опаской глядя на свою бывшую воспитанницу, осторожно разжал свои объятия и бесшумно отошёл от неё на полшага.

Доктор высвободил свою руку из-под локтя Консуэло и также отступил на небольшое расстояние.

И наша героиня медленно, не глядя ни на кого, с волнением и тихим трепетом, отчего-то боясь издать лишний звук, совершить неверное движение, с осторожностью не до конца понятного даже ей самой толка, осматриваясь по сторонам, вошла вслед за слугами.

Родные Альберта, ощущая на фоне неизбывной горечи свою неготовность и робость, несколько мгновений промедлили на пороге и затем всё же несмело решились зайти внутрь. Канонисса была первой среди них, за ней вошёл граф Христиан, и последним, как понимает наш уважаемый читатель, был барон Фридрих.

Порпора и Сюпервиль остались за порогом и, почтительно пропуская близких умершего графа, посторонились, а когда те прошли вперёд — то не решались войти вслед, ощущая, что здесь они лишние.

Но, в конце концов, учитель, движимый состраданием и любовью к своей бывшей подопечной, преодолел смесь стеснения и смущения и сделал шаг вперёд. Он был здесь не ради того, кто погиб от мнимо неразделённой любви, но исключительно ради той, которую любил и воспитывал как свою дочь.

За ним, соблюдая светский этикет и дожидаясь, когда вперёд пройдут все родственники и люди старшего возраста — порог переступил и врач, руководимый отчасти невольным сочувствием к нашей героине, но всё же в большей степени — жаждой теперь уже безусловно гарантированного высочайшего вознаграждения.

Когда слуги укладывали тело усопшего Альберта Рудольштадта на скамью, у Консуэло вновь вырвалось (голос её совершенно перестал дрожать, но звучал всё ещё тихо):

— Осторожнее… — но наша героиня тут же осеклась, ощутив неловкость, — Простите меня. Я понимаю, я вижу, что вы делаете всё возможное. Ещё раз простите.

Ни один из работников вновь никак не отреагировал, продолжив исполнять то, что им было поручено.

В этот же момент тётушка покойного графа невольно проговорила, не сводя глаз с его земного облика:

— Господи… Христиан, мне кажется, что только сейчас я осознала, что мой племянник мёртв. Он выглядит таким беспомощным, мне так жаль его… Мне так хочется помочь ему, спасти… Но как, Боже Всевышний, как теперь я могу спасти моего дорогого Альберта?.. Его не спас сам Создатель… — проговорила канонисса, не оборачиваясь к своему брату, который инстинктивно взял Венцеславу за руку, которую она протянула ему через плечо. — Даже тогда, когда слуги несли его по коридору — можно было подумать, что он просто потерял сознание, и вот-вот очнётся, встанет, удивится всей той суете, что творится вокруг него — как было ещё год назад — и, как ни в чём не бывало, отправится по своим делам… Господи, и в чём только я пытаюсь убедить себя, и как жалки и бесплодны мои попытки... Но какая же горькая ирония! Всю свою жизнь Альберт не подпускал слуг слишком близко к себе — и вот, теперь настала та пора, когда они могут делать с моим мальчиком всё, что угодно, и он больше ничего не скажет, не выразит своё недовольство, не отстранит ни одного из них скупым, но красноречивым жестом — и в эти мгновения я понимаю всё как никогда ясно. Это ещё одна насмешка судьбы над моим дорогим племянником… Но за ним с невыразимыми любовью и нежностью, на кои способны лишь святые — будет ухаживать и эта чудесная девушка — Консуэло — так пусть же, если не тело, но его душа почувствует эти прикосновения…

Когда слуги уложили тело умершего графа на скамью и ещё не успели предпринять ничего далее — Консуэло сказала им:

— Я всё сделаю сама. А вы лишь поможете мне.

И они, чуть растерянно переглянувшись, всё-таки послушно отступили в стороны.

Посмотрев ещё раз с печальной и горькой нежностью, и, словно бы желая увериться в том, что люди, служащие в этом за́мке, не причинили её любимому человеку никакого вреда — на земной облик своего избранника — наша героиня неспешно, будто исполняя какой-то священный ритуал (в отличие от истинных, ревностных католиков, коими являлась вся семья Альберта — Консуэло не придавала своим действиям сакрального смысла — кроме святого долга перед своим возлюбленным), подошла к столу, где стояли кувшин с прохладной водой и глубокое блюдце и вновь самостоятельно ополоснула руки, стряхнув с тонких пальцев несколько капель воды, блеснувших в золотистом пламени свеч.

Руки её дрожали, и происходило это по двум причинам.

Первой был безотчётный страх, что наша героиня тщетно пыталась гнать от себя прочь — хотя это чувство и не обуревало всё её существо и было смешано с трепетом преклонения перед возлюбленным. А образа и горящие перед ними свечи лишь усиливали в нашей героине чувство неуюта и какой-то излишней ритуальности всего действа.

«Я готова убеждать всех здесь в том, что нечего бояться — и для этого действительно нет причин — но сама же не могу до конца справиться со своими чувствами. Однако, как бы ни было — пусть же это не помешает мне».

Второй же служил очередной приступ озноба, что так некстати вновь настиг нашу героиню.

Но эта дрожь была заметна и ощутима лишь самой Консуэло. Со стороны же движения её выглядели такими уверенными, будто ей приходилось выполнять подобную работу каждый день. Канонисса невольно тихо вслух отметила это и граф Христиан вынужден был согласиться.

Скрывать и в некоторой мере сдерживать этот тремор нашей героине помогали прежде всего любовь к Альберту и высокий долг перед ним, а уже потом — осознавание того, что за ней наблюдают все эти люди: родные её её любимого человека, что волновались о ней как о собственной дочери, её учитель, что, казалось, вот-вот уведёт её отсюда за руку, слуги, объятые неясным страхом и, наконец, доктор, также проникшийся глубоким состраданием к ней и уже давно желавший уложить её в постель.

Консуэло понимала, что, если в какой-то момент она проявит слабость, призна́ется в том, что у неё не хватает сил — никто не станет осуждать её, но напротив — со всех сторон прозвучат слова благодарности Всевышнему за то, что «эта бедная девушка» наконец-то вспомнила о себе, и слуги с неменьшими уважением, осторожностью и аккуратностью довершат всю работу. Но наша героиня знала, что не имела права на слабость.

Консуэло без всяких объяснений понимала, чувствовала, с чего требовалось начать.

Она взяла первый из стопки лоскут ткани и, трепетно вздохнув — готовясь к тому, что предстояло ей — но всё равно не ощущая полной готовности, и, опять бросив краткий взгляд на земной облик своего возлюбленного, полностью опустила ткань в воду, затем медленно достала, несколько раз аккуратно, несильно отжала и, подняв глаза и уже не сводя их с Альберта, медленно приблизилась к скамье и осторожно прикоснулась к бледному виску. И в это мгновение наша героиня, словно по волшебству, вновь отрешилась от всего и всех, кто окружал её.

Сквозь влажную ткань наша героиня почувствовала, что кожа Альберта стала ещё холоднее и приобрела более чёткий и ровный восковой оттенок, и теперь явственно ощутила, что у живого человека не может быть такой температуры и цвета кожи и невольно проговорила:

— Да, смерть и вправду забрала тебя, — и произнесла — уже об ином, — Господь даровал мне ещё одну возможность быть с тобой, прикасаться к тебе, говорить с тобой. Но как же безумна идея о том, что ты можешь слышать меня. Я не верю в это. И, наверное, это к лучшему — хотя бы этой опасной иллюзии я лишена. Да, я убеждала твоих близких в обратном, но теперь выходит так, что тогда я лгала и им, и себе. Вот так же я сидела у твоей постели ещё менее часа назад, отирая испарину с твоего лица и горячо молясь о том, чтобы Господь оставил тебя на этом свете. Так пусть же Он позволит мне и сейчас провести рядом с тобой в этом положении ещё несколько минут.

И Консуэло и вправду забылась ещё сильнее и, прикасаясь к застывшим чертам любимого человека, вспоминала моменты их встреч, каждая из которых была незабываемой.

Проводя рукой по гладкому лбу и вискам своего избранника, она говорила:

— Сколько прекрасных мыслей, идей было в твоей голове, и, высказывая их, ты был прав как никогда. Ты говорил о равенстве между людьми, о том, что каждый рождён быть свободным, о братской помощи людей друг другу. В будущем ты желал создать орден, с помощью которого в мире наступил бы тот рай, о котором ты мечтал. Ты спрашивал меня о том, готова ли я служить там вместе с тобой, и в случае моего согласия, когда всё будет готово — ты обещал устроить наше исчезновение из за́мка, и я была почти согласна. Ты говорил о том, что мы оставим твоим родным прощальные записки, где объясним всё, потому как, если мы. Твои мечты завораживали меня. Но я понимала, что такая деятельность несёт в себе множество опасностей, и я боялась за тебя, и за себя тоже. Однако меня терзали страх и отсутствие достаточной степени решимости. Зная твою горячую натуру, я осознавала, что ты очень быстро можешь перейти к воплощению своих замыслов. Но смерть забрала тебя иным образом — жизнь посмеялась надо мной, и посмеялась, хоть и жестоко, но заслуженно. Теперь же я понимаю, что пошла бы за тобой… Но поздно говорить об этом… А сколько знаний было у тебя! Когда ты делился ими со мной — ты постепенно открывал для меня целый мир во всём его многообразии. До встречи с тобой я умела лишь петь и знала историю итальянской музыки. Я не умела даже писа́ть — но ты научил меня. Твои рассказы разворачивали передо мной картины древних битв — сокрушительных и триумфальных, мученичества за веру, во имя светлого будущего — зрелища самых жестоких пыток и казней вставали перед моими глазами. Теперь я понимаю, что так ты готовил меня к этой опасной работе. Да, я выказывала страх, но не меньше было и согласия в моём сердце. Я никогда не просила тебя остановиться — и в один прекрасный момент ты увидел, что победа мужества в моей душе́ наступит очень скоро — ты ждал его, и твоё сердце радовалось, когда он наступил — теперь я понимаю, что однажды узрела именно это выражение в твоём взгляде — в то время как ты убеждал меня, что мне лишь показалось это беспричинное торжество в твоих глазах. Но… — голос нашей героини прервался, — ты не успел. Не успел сделать ничего. Не успел даже начать — со мной или без меня. Но, кто знает — была ли бы твоя смерть от рук власть имущих менее исполненной физических и душевных страданий и выдержала ли бы твоя хрустальная душа́ тех испытаний, кои ждали бы нас… Какой бы стала моя — нет — наша жизнь? Выдержали ли бы мы всё то, что ждало нас?.. Но нет, нет, я не хочу сейчас думать об этом — ибо эти мысли своей несбыточностью причиняют мне боль. Я не хочу думать об этом больше никогда.

С последней мыслью, понимая, что прошло уже преступно много времени, мельком, с некоторыми растерянностью и испугом оглянувшись вокруг — на людей, что стояли вокруг неё, Консуэло перевернула скомканный лоскут ткани другой стороной и коснулась им щеки возлюбленного.

— Тогда, при нашей второй встрече, что состоялась в подземелье Шрекенштейна, я видела, как стремительно бледнеет твоё лицо — оно стало почти того же оттенка, что и сейчас, а голова склоняется к столу. Я всеми силами стремилась не допустить того, чтобы ты погрузился в летаргию — иначе бы я оказалась погребена там вместе с тобой. И мне удалось не дать тебе погрузиться в этот тяжёлый сон, и на твоих щеках вновь — пусть медленно, но всё же появился тот слабый румянец жизни, что в долгие периоды душевного равновесия украшал твой облик… Но какая же это ирония — отняв твою жизнь, Всевышний ничего не сделал с моей, оставив меня здесь, обрекая на му́ки… Теперь же твоё лицо очень скоро станет белее того полотна, на котором ты лежишь сейчас, и я уже не смогу разбудить тебя.

Почувствовав, как непрошеная слеза капнула из-под её опущенных ресниц на её руку и стекла на ткань, наша героиня вновь остановилась и перешла к закрытым векам своего возлюбленного.

— Как много раз я видела слёзы в твоих глазах. Это случилось впервые, когда ты бросился к моим ногам, услышав моё пение. Как же я испугалась тогда… Именно в те минуты во мне зародился безотчётный, неведомый страх перед тобой, и я думала, что мои чувства не обманывают меня, но как же я заблуждалась… Потом же я видела эти прозрачные ручьи на твоём разгорячённом лице, когда ты целовал край моей шали — в то время, когда я, сидя в кресле перед окном, оправлялась после нервной болезни, вызванной посещением твоего подземелья — и я не могла понять их природы, и оттого они ещё сильнее страшили меня. Когда ты рассказывал мне о тех испытаниях, кои выпали тебе в прошлых жизнях — я также лицезрела, как дрожали твои ресницы и как из твоих глаз проливались эти хрустальные ручьи — словно всё это происходило с тобой наяву — казалось, что ещё немного — и зрелища истязаний отразятся в них… Твои губы — такие невозможно тонкие. Ими ты говорил со мной — и тогда я могла бы часами смотреть на них, не ослабляя своего внимания к твоим словам, но не делала этого, чтобы не смутить тебя. И благодаря этой тонкости их движения всегда казались мне такими изящными… Они никогда не были бордовыми или красными, но всегда имели оттенок розового цвета — чуть ярче или бледнее. Как же узок их контур и красива их линия. Я помню, как плотно они сомкнулись и побледнели от напряжения перед тем приступом летаргического сна, что ты пытался отогнать от себя, преодолеть, и что я смогла предотвратить. Твой греческий профиль — когда я вижу его, то представляю героев тех драм и трагедий, в коих когда-то мне доводилось играть свои роли и вижу на их месте тебя.

Омыв таким образом лицо своего избранника, Консуэло чуть подняла взгляд и медленно проследовала к небольшому столу, стоявшему отдельно — она понимала, что последний предназначался для использованных предметов. Оставив первый обрезок ткани там, она вновь омочила свои руки в том же кувшине и, стряхнув с пальцев лишнюю воду и подойдя к стопке лоскутов, взяла второй. Проведя с ним ту же процедуру во втором сосуде, наша героиня приблизилась к телу своего возлюбленного и сложенным куском ткани несколько раз провела по шее Альберта.

«Господи, неужели я вижу это наяву?.., — невольно с незаметной никому обесценивающей усмешкой подумал Сюпервиль. — Никогда не мог представить, что доживу до такого… Не дай мне сойти с ума вместе с ними…»

— Твой голос. Такой красивый, благородный и мужественный. Закрыв глаза, я могла бы наслаждаться им вечно — и так и было — я слушала тебя часами. Я слышала твоё трепетное дыхание, когда ты сидел у моих колен, в то время, как я выздоравливала после визита в ту злосчастную пещеру, и оно, так же, как и твои слёзы, внушало мне неясный страх. Твои плечи. Сейчас они кажутся такими худыми… В каком бы состоянии ни находилась твоя душа — ты всегда хранил ровную осанку, и эта чудесная аристократическая привычка, к коей любезная канонисса Венцеслава приучала тебя, вероятно, с самого детства, очаровывала меня и добавляла грациозности твоим движениям, и всему этому только способствовала твоя неизменно стройная, почти худая фигура. Твоя грудь. Если бы мы пошли по тому пути, который ты видел для себя — для нас — желая изменить мир — то за ней я ощущала бы себя как за каменной стеной. В тебе поразительно сочетались хрустальная хрупкость души и невероятные мужество и сила воли. Ты бы шёл по этой дороге до конца — до победы или до трагического финала — и потому я, не оглядываясь, шла бы вперёд под нашим невидимым знаменем вместе с тобой. Если бы потребовалось — то ты бы отдал свою жизнь во имя воплощения тех светлых идей, что бились в твоём сердце. И я тоже. Мы бы никогда не разлучались, и потому, коли бы нам было суждено погибнуть — то смерть настигла бы нас одночасно. Твои руки. Руки истинного аристократа. Тонкие пальцы, хрупкие ладони. Ими ты, рассказывая мне истории — то ли пережитые тобой, то ли привидевшиеся во сне или во время жестоких приступов иллюзий — жестикулировал порой так несдержанно, так эмоционально, что едва не пугал меня но неизменно так изысканно и изящно, что я не могла отвести глаз. Ими же ты играл на скрипке мелодию, которую я впервые услышала в твоём исполнении в той же пещере — в подземелье Шрекенштейна — лёгкую, прозрачную, серебряную, подобную лесному ручью. Она была проста, но вместе с тем так красива. Она заворожила меня. В ту минуту я не видела тебя, но теперь могу представить это перед своим внутренним взором. Этими же пальцами ты перелистывал страницы многочисленных книг, делая бесконечные записи при чтении, — говорила Консуэло, медленно перебирая и отирая пальцы своего избранника. — Временами, проходя мимо открытой двери твоей спальни — хотя, всякий раз я старалась сделать это быстрее, но я не могла совладать с собой и не бросить взгляда, полного какого-то трепетного и священного любопытства — я лицезрела тебя в этом положении и невольно восхищалась красотой твоего облика и той сосредоточенностью с которой ты работал. Серьёзность придавал твоему лицу ещё больше красоты. Ты же не видел меня никогда. По крайней мере, так мне хочется думать — знать, что я не помешала тебе ни единого раза. Если ты вдруг, невзначай, решал повернуть или поднять голову — я тут же спешила пройти мимо. А потом, стоя неподалёку, я слышала, как ты тихо и раздражённо вздыхаешь, досадуя на то, что, охваченный какими-то новыми мыслями, идеями, не затворил дверь в свою комнату и поспешно, исправив эту оплошность, вновь садишься за свои занятия.

Омыв таким образом верхнюю часть тела и руки своего любимого человека, Консуэло вновь ополоснула руки, взяла ещё один лоскут ткани и, омочив его во второй ёмкости, приступила к омовению торса Альберта.

— Ты всегда более заботился о жизни духовной, нежели о физической, и оттого ел очень мало и был неприхотлив в пище и не уделял много времени завтраку, обеду и ужину — во время них ты неизменно был увлечён чем-то, что происходило в твоём внутреннем мире, быть может, какими-то воспоминаниями… И в этом мы были с тобой схожи. Но всё же у тебя были любимые кушанья — о них я немалой хитростью однажды выведала у Зденко и оставила их тебе у входа в подземелье, чтобы он передал их тебе. И я до сих пор помню все их названия. Ты и я верили в одного бога — независимо от исповедания. Но ты был всецело верен Ему, и первое доказательство тому — то, что ты отдал себя во власть любви ко мне, и, когда письма от меня перестали приходить — не пытался убедить себя в том, что твоё чувство — иллюзия — как делают многие другие — чтобы только избавить себя от страданий. Но и в остальном — ты хотел создать тайное общество, чтобы светом своей души привести этот мир к райской жизни. Но у меня была ещё одна вера — я поклонялась музыке, служила ей. Ты тоже почитал это искусство, и, несмотря на то, что не изучал его основ — очень чутко чувствовал и передавал тончайшие оттенки движений души. Но это было скорее дополнением к твоей преданности Создателю и самому себе. Я же… я же не смогла признаться самой же себе в этих чувствах, и моя расплата за этот грех будет вечной. Мне оказалось проще остаться преданной своему призванию. Я испугалась своих чувств.

Гениталии Альберта Консуэло омыла молча. Стыд не заставлял её отводить глаза. Наша героиня не испытывала никаких чувств, кроме печали. Но слуги же невольно опустили взгляды. Все же остальные продолжали смотреть — ибо, догадываясь, что делает наша героиня, за спиной Консуэло всё же не могли видеть этого воочию.

Следующим лоскутом она начала отирать ноги своего избранника.

— Когда ты выводил меня из подземелья — я не успевала за тобой. Утомлённая душевно и физически, я в конце концов упала на землю, мои глаза закрылись, но ты продолжал идти, почти бежать вперёд, стремясь к чему-то, что было видимо и слышимо только тобой одним. И только какое-то чудо спасло меня — ты очнулся от своих иллюзий и вспомнил обо мне. Ты вынес меня на своих руках. Я думала, что силы не вернутся ко мне и тебе придётся нести меня до моей спальни, но, когда ты поставил меня на землю, я, к своему невыразимому удивлению, смогла идти сама. Это было похоже на какое-то перерождение, а точнее… на первый его этап. Я верю — тогда ты знал, что я выживу, что та нервная лихорадка не заберёт мою душу, что ты сможешь помочь мне. Если бы ты не желал основать тайное братство — ты мог бы стать прекрасным врачом — я чувствую, что твои знания в силу твоих усердия и пытливости, жажде находить точные и однозначные, неоспоримые ответы превосходили бы многие светила нынешней медицины — и, быть может, помощь другим людям помогла бы той сердечной энергии, что доселе не знала выхода — смогла наконец найти выход, и их благодарность твоих пациентов, быть может, исцелила бы твою душу.

Очнувшись от воспоминаний о прошлом и понимая, что эта часть омовения завершена, Консуэло проговорила, обернувшись к слугам:

— Помогите мне. Но сделайте так, чтобы его голова была повёрнута в сторону.

— Но… пани Консуэло…

— Да, я понимаю, что мои слова кажутся вам словами сумасшедшей, но, если так вам будет легче — то считайте это просто данью уважения к этому человеку. Моего уважения.

И слуги, понимая, что проще сделать так, как она просит их, эта странная женщина, нежели продолжать спор, что окажется бесплодным — выполнили её слова́.

— Господи, какая неестественная поза… Теперь осознание того, что ты умер, кажется, ещё более укоренилось во мне… — безотчётно проговорила канонисса, увидев закрытые глаза своего племянника, что, будучи живым, никогда бы не принял этого крайне неудобного положения.

— Твоя всегда безупречная осанка делала твой облик ещё красивее. В любых своих манерах поведения ты был истинным аристократом.

Закончив омывать ноги своего возлюбленного, Консуэло приподняла голову своего любимого человека и, слегка омочив, водой волосы, бережно опустила обратно на скамью. Совершая всё это, она невольно проговорила:

— Господи, неужели я делаю это?.. Мне кажется, что ты сейчас откроешь глаза и посмотришь прямо на меня… Твои глаза так близко... Почему я никак не могу победить в себе этот страх?..

Дав себе несколько мгновений оправиться после нового испуга, стоя рядом с телом своего возлюбленного, и затем вновь подняв глаза на слуг, она сказала:

— Я закончила.

Но наша героиня могла бы не говорить этого. Они видели все действия Консуэло и лишь ждали, когда она будет готова отойти от тела своего избранника.

Отступив на несколько шагов от скамьи, наша героиня сказала:

— А теперь… я надеюсь, что вы понимаете, куда нужно отнести тело… графа Альберта.

Консуэло немного неловко и стыдливо опустила глаза, понимая, что он слышал и помнил её слова, произнесённые в то время, когда она застилала чистым бельём постель младшего из Рудольштадтов.

— Да… конечно, — против своей воли, объятый новой волной страха — такого сильного, коего не испытывал ещё никогда в своей жизни — ответил один из тех же людей, что ожидал, когда Консуэло снимет со своего умершего избранника рубашку.

— Но… куда? — встревоженно и непонимающе вымолвила канонисса, глядя на нашу героиню. — Ведь вы говорите о гостиной, где уже должно быть всё приготовлено?..

Те двое слуг, что несли тело графа в ванную комнату, стояли в ещё большем замешательстве, нежели все остальные.

— Простите меня… Я должна была сказать вам раньше, но…

— О чём вы? Я не понимаю вас, милая Консуэло… — вновь проговорила Венцеслава.

«Что ж… Этот час настал…», — пронеслось в мыслях нашей героини.

Она глубоко вздохнула — дыхание нашей героини дрожало — и на мгновение закрыла глаза — словно готовясь к чему-то очень важному и неизбежному — как человек, совершивший деяние, по Священному Писанию недозволенное праведнику, но по сути своей не греховное и созвучное высшим велениям его сердца — со страхом и трепетом ожидает, вынесут ли ему страшный приговор или произойдёт чудо и Господь оправдает его.

— Что с тобой, родная моя? — вновь встревоженно проговорил профессор Порпора, пытаясь заглянуть в глаза своей бывшей подопечной.

— Со мной всё хорошо, учитель — конечно, насколько это возможно. Мне нужно сказать вам… всем вам… Я должна озвучить свою просьбу… Очень важную просьбу… Быть может, даже мольбу. Если вы откажете мне — я честно признáюсь вам, что не знаю, смогу ли пережить это, но, уважая вашу волю, я ни в коем случае не посмею настаивать, если…

Теперь уже все родные Альберта обратили к Консуэло обеспокоенные взгляды.

— Дорогая Консуэло, вы пугаете нас! К чему столько прелюдий? — воскликнула в конце концов канонисса. — Говорите же скорее, в чём дело! Что случилось?

— Бог видит, что мне будет весьма непросто произнести эти слова, но иного выбора у меня нет…

— Да говорите же скорее! Пожалейте же наши чувства!

— Я… я прошу у вас разрешения… Нет, лучше будет сказать — молю… Позвольте мне… провести эту ночь… в спальне Альберта. Рядом с ним.

Когда она произнесла те, слова, что давно говорило ей её сердце — ей трудно было продолжать прямо и без страха смотреть в глаза всем, кто сейчас услышал её, но Консуэло не опускала своего взгляда.

Первым от потрясения очнулся доктор.

— Что?! Нет! Я запрещаю вам! Вы совершенно сошли с ума! Это повредит вашему и без того расшатанному здоровью! Да вы хоть понимаете, какой опасностью это грозит вам?! В каком состоянии вы окажетесь поутру?! Так вы точно окончательно угробите себя и этой несчастной семье придётся заниматься ещё и вашими похоронами!

— Любезный господин Сюпервиль, это дело касается только меня и семьи моего… умершего графа. Я не приемлю никаких возражений с вашей стороны — знайте это, — жёстко ответила Сюпервилю наша героиня, и тем самым более он не произнёс ни слова.

— Что?.. — на лице канониссы Венцеславы отразились смятение и страх. — Да вы никак… бредите?.. Кто-нибудь, помогите же этой бедняжке лечь в постель, что уже приготовили для неё…

Но Консуэло не дала тётушке Альберта ничего предпринять, заговорив вновь:

— Нет. Я думала над этим с того самого момента, как умер мой возлюбленный. Я непрестанно обдумывала его, и моё сердце терзалось в сомнениях. Я знала, что мои слова всего скорее причинят вам боль, оскорбят вас, я была готова к этому разговору, я знала, что вы скажете мне в ответ, но несмотря ни на что это стремление ни на миг не покидало моего сердца. Я приняла твёрдое решение. Я чувствую, что должна, что не должно быть никак иначе. Это будет моя первая и последняя ночь наедине с ним, и я не совершу никакого греха.

— Нет. Мы не можем позволить… Ведь вы говорите о том, чтобы лечь с нашим покойным племянником… в одну постель?.. Но… как же это возможно?.. Это противоречит всем догмам… Мы не ожидали такого от вас — вы казались нам совсем другой… Решение? То есть, мы никак не сможем воспрепятствовать этому?.. Да это же грех, в конце концов! — вновь промолвила потрясённая Венцеслава. — Как бы там ни было — наш ответ — нет.

Братья канониссы в таком же ошеломлении продолжали молчать, глядя в глаза нашей героини.

Непреложность последних слов канониссы, её жёсткий запрет прозвучали для Консуэло как вердикт — словно ровная и твёрдая, чёрная гранитная плита неизбежности, кою нельзя было сдвинуть никакими усилиями — разделила жизнь нашей героини на до и после. Но, даже не надеясь уже ни на что, в каком-то безумном, отчаянном стремлении Консуэло нашла в себе силы привести свой последний довод.

— Сможете. Конечно же, сможете — это ваше негласное, законное право, и тогда я буду вынуждена смириться… Но… быть может, это будет стоить моей жизни… — я говорю это не затем, чтобы разжалобить вас — я так чувствую… Да и… какой же это грех?.. Ведь я люблю его, — теперь в её голосе действительно звучала мольба. Наша героиня чувствовала, что ей приходится унижать себя перед этими людьми, могущими равняться почти со святыми, но объятыми веками необъяснимых предрассудков и религиозных убеждений, не имеющих под собой никакой основы. — Клянусь — я не сделаю ничего предосудительного — у меня нет такого и в мыслях…

— Милая Консуэло, мы не сомневаемся в вашей честности и порядочности, дело совсем не в этом… Со всем уважением к вашим чувствам, но… Вы хотите навлечь несчастья на всех нас? Вы знаете, что бывает с любимыми и родными того, кто отправился в горний мир, если они засыпают в одном помещении, в одной комнате с покойным? Вскоре их ждёт та же участь!

— Вы знаете, что я желаю вам только добра, я люблю всех вас всем своим сердцем — несмотря на то, к чему привели ваши действия — никто не мог знать, что всё закончится вот так, и вы руководствовались благими побуждениями, и я буду молиться о вас в продолжение всех отпущенных мне дней… Но речь сейчас не об этом. Нет людей — наравне с Альбертом — святее, чем все вы, и в особенности — та, с кем я говорю сейчас — вы, дорогая госпожа канонисса… Но… вы понимаете, что я могу умереть, если не… Как мне вымолить у вас…

Консуэло опустилась на колени на холодный кафельный пол — что причинило боль её ногам, и сложила руки в молитвенной позе, обратив своё лицо вверх, к тётушке покойного графа, что безотчётно подошла к ней, как только та встала в эту позу.

— Да что же это?.. Прошу вас, поднимитесь… — пожилая женщина безотчётно подошла к ней и подала руку.

— Нет, я буду стоять так до тех пор, пока… я не знаю… Прошу вас, послушайте меня — ведь это будет последняя ночь, когда я смогу видеть земной облик моего избранника, касаться его лица и груди, наслаждаясь иллюзией близости… Я буду говорить только с его душой, и я ещё раз клянусь, что не совершу ничего, что бы опорочило честь Альберта…

— Прежде всего — встаньте. Это вредит вашему и без того серьёзно расстроенному здоровью. Вы можете простудиться, — не терпящим возражений тоном произнесла Венцеслава.

В этот миг Консуэло ощутила, что вновь теряет сознание. Тело её стало наклоняться вперёд, а глаза вновь едва не закрылись, но подоспевшие вовремя граф Христиан и Порпора взяли нашу героиню под руки и подняли, и чувства вновь почти сразу вернулись к Консуэло.

Едва пережив этот приступ и ещё не до конца придя в себя, наша героиня вернулась к тому, о чём говорила — теперь уже почти уверившись, что её слова не изменят ничего, но понимая, что не может вести себя иначе.

— Ведь это будет всего одна ночь… Пройдёт ещё день — и вы больше никогда не увидите меня… Если понадобится — я выдержу вашу ненависть — только позвольте…

— Да за что же мы можем ненавидеть вас — о чём вы говорите, милая Консуэло… Но… что же нам делать?.. Я уже почти готова согласиться, — растерянно оглядываясь на братьев, проговорила канонисса. Теперь её терзали сомнения. — Мы можем понять стремления вашего сердца, но… Неужели же вы не боитесь?..

— Бояться? Но… чего я должна бояться? — в горьком непонимании и удивлении проговорила Консуэло. — Ведь это мой любимый. Это придаст мне сил, которых я сейчас совершенно не чувствую в себе…

— Но… как же…

— Я могу понять ваш испуг. До этого момента я тоже испытывала страх, хотя и не понимала его природы, и пыталась гнать от себя. Сознанием я понимала, что нечего бояться, но не могла приказать своим чувствам. Мы имеем разные убеждения, и я понимаю вас. Но единственное, что сейчас реально — это моя любовь к нему. Я не боялась ничего и тогда, когда провела ночь в одном доме со своей умершей матерью — до той поры, пока наутро её не увезли от меня. Но, быть может, так было потому, что я знала, что мне ничего не придётся делать с её земным обликом.

— Бедняжка… Но никогда в роду Рудольштадтов не было такого…

— Понять?!. — наконец немного опомнившись, в изумлении проговорил граф Христиан. — В своём ли ты уме, сестра?!.

— В своём, Христиан, в своём, — ответила та. — Мне жаль эту несчастную девушку — ведь её чувства искренни.

— Но разве можем мы, исходя лишь из жалости, навлекать на себя неминуемую смерть?..

— Ты знаешь… Быть может, это и вправду лишь предрассудки…

— Что?.. Что ты такое говоришь, Венцеслава?.. — в страхе промолвил барон Фридрих.

— Да, да… Бывало ли такое когда-нибудь — чтобы воочию сбывались эти слова? Слышали ли вы подобные истории?

— Нет, — ответил Фридрих — словно бы впервые туманно, смутно, но всё яснее осознавая, что до сих пор слепо следовал тому, что никогда не было ни проверено, ни доказано, и сам удивляясь сказанному. — Но… разве же зря, разве попусту во всех священных уставах есть строжайшее предостережение о том, чтобы… Не значит ли это, что такое происходило гораздо раньше — когда ещё не было возможности записывать, фиксировать…

— Мы должны разрешить ей, — стояла на своём канонисса.

В едва заметно блеснувших глазах Консуэло загорелся маленький, напоминавший крохотную белую точку, но ясный огонёк надежды.

— Что? Нет! — вновь воскликнул Фридрих тоном, взывающим к здравому смыслу своей сестры.

— У нас нет другого выхода. И, к тому же, я не чувствую, что совершаю грех.

— Злые силы руководят тобой, Венцеслава! Прошу, опомнись!

— Мы не позволяем тебе!..

Наша героиня с замеревшим сердцем наблюдала за этим противостоянием. Все члены этой семьи имели равное право голоса, но перевес сейчас находился на стороне отказа.

Решалась участь души Консуэло. Теперь она понимала, что от неё не зависит ничего.

— Она же умрёт, если… Разве вы не видите, не чувствуете? Она же уже на грани, готовая принять свою участь. Вы же видите, в каком состоянии эта бедная девушка? Позвольте же ей, прошу…

— Но ты хочешь, чтобы тогда умерли мы все?!

— Нет. Этого не случится. Мы не совершаем ничего против нашего Создателя, и Он не вправе наказать нас за это. Что плохого, грешного в том, что любящая душа желает в последний раз проститься с земным обликом иной любящей души? У неё нет дурных помыслов, и Господь видит это. Прошу вас — подумайте же сами…

Ни Фридрих, ни Христиан не знали, что ещё могут возразить.

— Любезная сестра, не иначе как горе застилает твои глаза… — тихо, бессильно проговорил дядя покойного графа.

— Я со своей стороны сказала всё. Вы знаете о моём решении. А дальше — делайте, что хотите. Мне известно, что окончательное решение за большинством. Больше я не могу сделать ничего. Но я до конца дней буду чувствовать вину перед несчастной Консуэло… А если она и вправду умрёт? Переживём ли потерю ещё одной и теперь единственной на этом свете родной нам души? Простит ли нас Господь? Он будет вправе лишить нас жизни именно за это невольное злодеяние… Да, она вскоре уйдёт от нас, но мы будем знать, что где-то на просторах этой большой, необъятной земли есть сердце, молящееся о нас…

Первым сдался граф Христиан.

— Да будет воля твоя, сестра...

Барон Фридрих промолчал, обречённо соглашаясь с остальными.

Наша героиня глубокого вздохнула — словно ей была подарена новая жизнь. Словно она была помилована. Глаза её вспыхнули мягким белым светом.

— Мы разрешаем вам следовать велению своего сердца… Пусть Господь хранит вас… — проговорила канонисса. — Мы благословляем вас.

— Спасибо вам… — произнесла Консуэло дрожащим, полным слёз голосом и поцеловала руку канониссы.

Порпора в растерянности прижал свою бывшую воспитанницу к себе.

— Благословляем?.. Это уже слишком, это переходит все границы… — невольно вырвалось у барона Фридриха.

— Я благословляю — если тебе так будет угодно, — ответила тётя умершего графа.

Учитель и наша героиня сидели обнявшись, а Венцеслава опять присоединилась к остальной семье Альберта Рудольштадта, что сейчас пыталась справиться с новым потрясением. Так прошло около минуты.

Слу́ги подошли к скамье, осторожно взяли тело Альберта Рудольштадта на руки и, повернувшись в другую сторону, направились к выходу. Третий прислужник шёл впереди, чтобы открыть им дверь.

Консуэло обратилась к остальным работникам:

— Я прошу тех из вас, кто будет не слишком утомлён, когда всё здесь будет убрано — приготовить для меня ванну. Но не утруждайте себя слишком сильно — мне не нужно много воды.

— Да, пани Консуэло, — покорно ответствовал старший слуга.

А наша героиня последовала рядом с теми, кто нёс тело её избранника, не сводя чуть затуманенных глаз с земного облика своего возлюбленного.

Семья Альберта, а затем учитель и доктор расступились, давая дорогу слугам. Пока работники проходили мимо — родные умершего графа провожали взглядами навек застывшие черты своего любимого сына и племянника.

Все понимали, что первой вновь должна идти наша героиня и, прежде чем составить часть этого неофициального шествия, подождали несколько мгновений, пока Консуэло займёт своё место в импровизированной процессии.

Когда всё шествие, выстроившись тем же образом, что и ранее, миновало порог ванной комнаты — старший прислужник затворил дверь и, приказав двум из младших работников идти за водой, вместе с остальными принялся за уборку.

Во время проведения обряда Консуэло чувствовала в себе ту меру физических и душевных сил, что позволяла ей действовать, но сейчас, когда всё было позади — к ознобу вновь прибавилось головокружение — но, впрочем, оно было лёгким и потому давало нашей героине самостоятельно — пусть и не слишком быстро, однако всё же идти вперёд.

Когда доктор Сюпервиль, видя состояние Консуэло, приблизился к ней, чтобы оказать возможную помощь — наша героиня тихо, чуть дрожащим голосом, едва обернувшись к нему, но в известной мере — так, чтобы это мог понять только сам врач — сухо, сурово и твёрдо ответила:

— Спасибо вам за вашу заботу, но я смогу идти одна.

И он более не совершал подобных попыток.

«Господи… Неужели же я сделала это?.. Я омыла тело своего возлюбленного. Вот этими самыми руками, — она посмотрела на свои ладони, — я приготовила человека — и, мало того — своего любимого человека — к похоронам. Он был таким молодым и красивым… Как же жаль… Мне не верится, что всё это происходит в моей жизни. И какие же смешанные переживания я испытываю. Горечь утраты и одновременно сладость нового опыта. Прости меня, Господи, за эти чувства. Мне хочется верить в то, что они не греховны. Слишком долго иные знания кроме музыкального искусства были недоступны мне, но этот год вместил в себя столько всего… Мой любимый при жизни открыл для меня целый мир. Господи, теперь я сделала всё, что в моих силах».

— Родная моя, я всё-таки обниму тебя, — раздался голос учителя Порпоры, заставивший нашу героиню вздрогнуть, очнувшись от мыслей. — Мне хочется поддержать тебя. Я не знаю, как ты смогла…

— Благодарю вас, учитель, но, право, не стоило…

Наблюдая эту сцену, Сюпервиль усмехнулся.

— Не иначе как любящая душа́ Альберта придала мне сил для свершения последнего обряда.

— Ты проявила такую твёрдость духа, на которую способен, как мне думается, не каждый взрослый мужчина. Ты прошла сквозь всё. Ты сделала всё. Я восхищаюсь тобой. Да, я тоже мужчина, но я сам не могу проверить этого — потому что у меня был и есть только один близкий человек на этой земле — ты. И я знаю, что ты будешь жить долго. Очень долго. Господи, и о чём только я говорю — все мысли смешались… прости меня… Но в одном я убеждён безоговорочно — твоя будущая жизнь будет очень интересной, тебя ждёт множество приключений и встреч, и все они будут тёплыми и счастливыми, а от опасностей тебя непременно станет хранить сам Господь, — проговорил Никола Порпора.

— Что вы такое говорите, господин учитель — не дай Бог никому пережить подобное… Вы не теряли любимых людей и потому не можете понять меня в полной мере, но в том нет вашей вины. И вы никогда не испытаете этого. Это ваше счастье — Господь, сама судьба избавили вас от такого страшного грядущего. Но мне же кажется, что я никогда не смогу прийти в себя… — при этих словах учитель ещё крепче прижал к себе свою бывшую воспитанницу, — А что же касается моей судьбы — ведь теперь вам доподлинно известно, что жизнь непредсказуема, и случиться может всё, что угодно. И я сейчас не имею в виду вечную дорогу, по которой идут странствующие певцы и музыканты — я боюсь, что однажды моя душа просто не выдержит этой тяжести, этой тоски и взлетит отсюда навстречу моему возлюбленному. И я не говорю о том, что что-то сделаю с собой — так может произойти самопроизвольно. Вы знаете, я по-хорошему завидую вам — если со мной случится что-то, что оборвёт мою жизнь ранее естественно определённого природой срока — вы не увидите моей смерти и даже не узнаете о ней. И, нет, я совершила не всё. Я не смогла сделать этого физически. Я не несла его на своих руках. И от этого меня терзает горькая досада. Но ещё горше мне оттого, что я больше ничего не могу сделать для своего любимого человека, и момент нашего прощания всё ближе, и он неотвратим…

— Моя родная, я бы почувствовал, что твоя душа больше не воплощена в физическом облике в этом мире и стал бы скорбеть о тебе до самой нашей встречи на небесах — пусть даже там мне разрешат увидеть её лишь мельком — ибо иного я не достоин. Но пока я жив и ещё много лет после — с тобой этого не произойдёт. Господь не может быть так несправедлив. Ты ещё так молода — почти юна, и ты знаешь, что граф Альберт любил тебя и при жизни, и сейчас его душа тоже полна этого чувства, и оно не иссякнет никогда, и великая сила этой любви будет стоять на страже твоей земной жизни. И я тоже буду молиться о тебе до последнего своего дня. Ведь ты пообещала, что будешь жить — не только Альберту, но и самому Всевышнему. И ты смогла совершить всё, для чего не требовалась физическая сила, но было необходимо огромное мужество. Я никогда не знал и не видел тебя такой.

— Да, Альберт продолжает любить меня и на небесах, и я дала эти клятвы — но судьба уличных артистов, работающих за подаяние или кров, полна земных опасностей, порой можно голодать целыми днями — как было во времена моих путешествий с матерью, и доказательство тому — болезнь, забравшая отсюда её строгое, но справедливое сердце. И, к тому же, я совершенно точно не заслужила того, чтобы Создатель оберегал меня от каждой беды́ — для того есть более достойные ду́ши, а душа́ моего избранника — всего лишь человеческая — земного, смертного существа, и потому она не всесильна, увы — она подчиняется Господу…

— Как бы то ни было — я не устану повторять тебе, что ты заслуживаешь самых высшиг благ, а тем более — теми страданиями, той чудовищной несправедливости, что допустил Он в отношении тебя, и Господь даст их тебе. Я буду с тобой завтра — в тот день, когда земной облик молодого графа предадут земле, я не оставлю тебя — ты знаешь это. Быть может, я не умею утешать, но я буду рядом и стану держать тебя за руку.

— Да, я знаю, учитель. Да, это состоится уже завтра, и никак невозможно отдалить этот момент… Как же страшно это осознавать, и с каждым мгновением мне становится всё страшнее — словно тёмная, мрачная небесная бездна разверзается, готовая поглотить меня… Спасибо вам. Всевышний, но как же мне выдержать… — последнюю фразу Консуэло произнесла в новом приступе отчаяния, не обращаясь ни к кому, смотря сквозь застывшее лицо своего избранника.

— Помни о своей внутренней силе. Твоя душа не расколется на тысячи мелких кусочков. Ты сможешь вновь собрать себя и жить дальше.

— Да услышит вас Вседержитель… Но знаете, что ещё разрывает мне сердце — я не смогу быть с вами рядом в ваш последний час, если вдруг ваш уход окажется сопряжённым с физическими страданиями. Несмотря на то, что теперь я не могу доверять вам — я бесконечно люблю вас. То же самое я могу сказать и о скорбящих родных Альберта, — прибавила она приглушённым голосом — дабы не причинять ещё большую боль канониссе и её братьям.

— О, родная моя, зачем ты ещё сильнее терзаешь свою собственную душу… Уходя в мир иной, я буду знать о том, что я не одинок, что где-то есть сердце, которое непрестанно молится за меня, и, какими бы ни были мои мучения, они станут легче в тысячу раз. А что касается близких графа — пусть в этом за́мке ты прожила всего лишь год, но оставила после себя много дорогих воспоминаний — своими словами, поступками и искренней и чистой любовью к графу. Посмотри же, сколько искренних душ желают тебе счастливой судьбы!

— Да будет так, учитель, да услышит вас Господь… — но, как было неизменно с момента смерти её избранника и как ни старалась Консуэло придать своему голосу бодрости, в словах её не звучало ни капли надежды.

Но её бывший педагог хотел надеяться, что эта ночь подарит нашей героине краткий отдых и хотя бы немного облегчит её бедное сердце.

«Но возможно ли будет такое для моей родной Консуэло рядом с… Мне даже страшно об этом думать. Но всё в руках божьих. Не оставь же нас», — подумал он, вновь взглядывая на свою бывшую подопечную.

«Господи… Неужели мы совершаем это?..», — безотчётно пронеслось в мыслях слуги́, что держал на своих руках голову и спину умершего графа и был вынужден беспрестанно видеть перед собой лицо покойного Альберта Рудольштадта.

Когда вся процессия остановилась у спальни покойного графа, Консуэло вновь проговорила:

— Я открою вам дверь.

— Подождите, — поспешно промолвила канонисса. — Дайте мне ещё раз посмотреть на моего мальчика — перед тем, как расстаться с ним на це́лую ночь.

Слу́ги покорно развернулись к семье Альберта.

Наша героиня наблюдала эту сцену спокойно, не испытывая ничего, кроме сострадания к несчастным родным младшего из Рудольштадтов — ведь совсем скоро ей предстояло провести наедине со своим любимым так много часов — и никто не будет мешать им. Да-да, именно «им». Консуэло хотела лишь, чтобы эта пора настала как можно скорее.

«Это будет наша последняя встреча наедине. И пусть я даже не найду, что сказать ему — я буду ощущать присутствие его души́. Будет происходить немой диалог наших сердец, наших чувств», — думала Консуэло.

А канонисса вновь погладила своего умершего племянника по совершенно побелевшему лбу и чёрным как смоль волосам, теперь ещё отчётливее выделявшимся над гладкой кожей и произнесла:

— Прощай, мой дорогой. Пусть хотя бы первая ночь твоей души́, отделившейся от тела, пройдёт в этих стенах и подготовит её к пребыванию в горнем мире. Я буду молиться о том, чтобы сегодня твой дух явился каждому из нас если не наяву — ибо мы не достойны этого — то хотя бы во снах — если только кто-то сможет заснуть — и сказал слова́ своего напутствия, которые мы будем помнить и которым станем следовать до конца своих дней. Но заслуживаем ли мы того, чтобы ты говорил с нами после того, что мы невольно сделали с тобой?..

Братья Венцеславы также подошли ближе и, понимая, что это один из последних моментов, когда они могут видеть земной облик Альберта и, стоя за её спиной, не решались подойти ближе и прикоснуться к его холодной коже — потому что это касание лишний раз напомнило бы им о том, что в этом теле больше нет души́. Они были согласны со словами своей сестры, но не знали, что ещё могли бы добавить и оттого лишь безмолвно цепенели от осознания того, что дальше — только заказ гроба и похороны. Прекрасный облик их любимого младшего родственника навсегда исчезнет под землёй. Это казалось им кощунством. А потом не будет ничего. Всё закончится. Но продолжится ли жизнь? Ответ на этот вопрос не был известен никому, и наша героиня входила в число этих людей.

— Что ж… — сказала наконец тётушка умершего графа, — Я думаю, что, как бы ни было всем нам тяжело, но пришла пора ложиться спать. Завтра предстоит… думаю, что я не ошибусь, если скажу, что это будет один из худших дней в нашей жизни. И, чтобы пережить его и сделать всё, что необходимо, нам понадобятся силы. Очень много сил.

— Да, — произнёс после небольшой паузы барон Фридрих. — Нам всем нужен отдых — иначе мы не выдержим…

— Нет… Я не могу уйти отсюда сейчас… — срывающимся голосом проговорил Христиан, дрожащей ладонью неловко касаясь волос покойного сына. — Что значат теперь эти прикосновения для тебя? Ведь ты больше не можешь почувствовать их. И я не могу поговорить с тобой — поздно. Поздно для всего. Мне не воскресить тебя…

Да, он наконец смог погладить родного сына по волосам — преодолев робость, страх и трепет. Но сейчас это усилие не стоило уже ничего, оно было бессмысленным — как и эти чувства.

— Я не хочу уходить отсюда. Мне не хватило того времени, что провёл я в его спальне. Мне хочется стоять здесь вечно. Мне хочется говорить с ним. Но я не знаю, что говорить ему. Но если я не могу больше ничего — то я хочу просто быть с ним, бесконечно смотреть и гладить по голове.

Горячая прозрачная слеза капнула из его глаз на сомкнутые ресницы Альберта и потекла вниз, по безжизненному виску, и объятый горем отец невольно внутренне вздрогнул. Казалось, что это плачет сам граф Рудольштадт-младший.

— Это знак… знак, что он прощает меня… прощает всех нас и сострадает нам…

Доктор Сюпервиль пристально наблюдал за Христианом, со скрываемыми досадой и злостью думая, что вновь может понадобиться его помощь.

— Да. Я тоже верю в это. Но пойдём же, — положила свою руку на его ладонь канонисса. — Я вижу, как ты устал. Ты едва держишься на ногах. Если завтра ты хочешь быть рядом со своим сыном, чтобы проводить его в последний путь — сейчас ты должен если не заснуть, то хотя бы лечь в постель. Наш дорогой Альберт навсегда останется в нашей памяти. Я помню те счастливые моменты, когда он приоткрывал перед нами завесу своей души́, и за ней не было ничего страшного и неясного нам, а лишь невыразимая, сильная любовь ко всем нам. Мне даже кажется, что он любил нас больше и глубже, нежели мы его. Лишь наш мальчик был способен на такую силу этого чувства. А быть может, так кажется мне потому, что выражалось и ощущалось оно им по-иному. А может быть, имело место и то, и другое. Но вот то, что я знаю точно — эта любовь всегда была проникнута такой печалью и обречённостью, она порой разрывала мне сердце. Теперь я понимаю, что и Альберт сам страдал от силы этого чувства и от того что не мог дарить его нам неизменно в той форме, в которой мы могли бы понять его. Мой милый племянник всегда желал нам самого лучшего. Его объятия были редкими, но такими горячими, в них было столько нежности… моё лицо тонуло в его чёрных густых волосах, я чувствовала его горячее дыхание… Но… всё… — опомнилась наконец канонисса, — пора заканчивать эти разговоры…

Сестра мягко взяла руку брата в свою и Христиан поднял глаза и, непрестанно как-то растерянно оборачиваясь и продолжая плакать, на несколько шагов медленно отошёл от тела сына, и в конце концов, когда увидел перед собой Консуэло, то просто безвольно остановился и опустил глаза.

Барон Фридрих также подошёл к нашей героине, встав справа от Венцеславы.

Почти в то же мгновение к ним присоединился и доктор.

— Дорогая Консуэло, — начала канонисса, понимая, что ей, как и прежде, придётся говорить за всех. — Мы должны от всего сердца, от всей души поблагодарить вас за то, что бы не сделали мы сами. Никто из нас не смог бы совершить ничего из того, на что отважились вы. Вы с достоинством прошли всё до конца.

— Нет, я ещё не…

— Да, мы знаем — сейчас вы переоденете нашего дорогого Альберта в погребальную одежду. Мы знаем, что вы справитесь и с этим. Господи, если бы это случилось без вас, если бы… Я не знаю, жив ли был сейчас кто-то из нас…

— Что вы такое говорите, милая канонисса, право…

— Я говорю совершенно серьёзно, моя милая Консуэло. Мы все слишком слабы — в отличие от вас. И завтра вы тоже будете с нами. Ваша поддержка бесценна. И я также думаю о том, смогли ли бы вы перенести это горе, узнав о смерти моего дорогого племянника, находясь вдалеке. Но если бы вы уже успели уехать в Германию и потому не имели возможности прибыть тотчас же, дабы попрощаться с нашим Альбертом… И, тем самым, я должна сказать, что Господь помог вам, как можно более смягчив этот удар. Простите, если я задела вас этими словами, но…

— Нет, госпожа Венцеслава. Я вынуждена согласиться с тем, что вы правы. Я бы не пережила подобного. Я должна была быть рядом с ним в этот страшный час. И я была с ним. Всевышний оказался благосклонен ко мне. Быть может, я и не самый грешный человек на свете — я и сама готова признать это — но Его милость ко мне не может длиться вечно — я знаю это. И это будет справедливо. Основа этого мира — справедливость. Никак не может быть иначе.

— Не говорите так, родная моя. Горе застилает ваши мысли. Вскоре вы вновь станете осознавать, что достойны высшего счастья. А сейчас мы должны пожелать вам покойной ночи — если только последнее будет возможно…

— Если бы я отказалась от своего решения — эта ночь была бы для меня невыносимой, она стала бы адом на земле. Я чувствую, что моему сердцу действительно будет легче, если я проведу это время наедине с земным обликом моего… графа Альберта Рудольштадта. Доброй ночи, госпожа Венцеслава, граф Христиан, барон Фридрих… Пусть эта ночь принесёт вам хотя бы небольшое облегчение. Могу я обнять вас? Всех вас — чтобы хоть как-то утешить… — последние фразы наша героиня проговорила, повинуясь нежданному, горячему душевному порыву, полному сострадания.

— О, да, конечно, я и сама хотела попросить вас об этом, но боялась, что у вас уже нет сил даже на это. Мне казалось, что вы едва держитесь. Идите же ко мне…

«Боже, какая трогательная сцена! Я сейчас расплáчусь! Когда же наконец завершится весь этот театр?! Это представление длится уже слишком, слишком долго!», — злился про себя Сюпервиль, сдерживаясь всё с бо́льшим и бо́льшим трудом.

Когда Консуэло приблизилась к пожилой графине — та вновь прижала её к себе. Наша героиня ощутила на своей щеке тепло слёз несчастной женщины и сама не смогла подавить новый приступ тихого плача. Минуту они молчали, словно пытаясь успокоить друг друга — после чего Консуэло почувствовала, как пальцы Венцеславы разжимаются.

— Теперь я чувствую, что в силах продержаться эту ночь. И это ещё раз говорит о том, что в вас есть неиссякаемая душевная сила. Со временем она умножится и вы станете способны дарить её всем, кто встретится на вашем пути, всем нуждающимся в укреплении духа.

Наша героиня со слезами на глазах слушала канониссу, а когда та перестала говорить, то подошла к отцу своего возлюбленного и влажными от слёз губами прошептала — дрожь в голосе не давала ей говорить:

— Граф Христиан…

Ему пришлось немного наклониться, чтобы заключить Консуэло в объятия.

При высоком росте и крупном телосложении графа в его руках маленькая фигурка нашей героини казалась ещё более хрупкой. Отец Альберта испытывал к нашей героине отцовские чувства.

— Вы навсегда останетесь для меня дочерью. Одним из моих детей, что остался жив. Обещайте же беречь себя.

— Да, я сделаю всё возможное и во имя вашей любви ко мне.

— Во имя любви к вам всех нас. Сейчас я бы не задумываясь дал разрешение на ваш брак — только бы Альберт был жив. Вы стали бы для него прекрасной и любящей супругой.

При этих словах Консуэло пришлось глубоко вздохнуть, чтобы её слёзы не перешли в рыдания.

— Простите, моя милая… я причиняю вам боль… я не хотел…

— Я знаю. Всё нормально.

Наша героиня в действительности чувствовала новый приступ душевной му́ки, но понимала, что эти слова были сказаны графом не с тем, чтобы заставить её страдать.

Наконец Христиан разжал свои объятия и Консуэло обратила свой взгляд на его брата.

— Барон Фридрих…

— Я говорил с вами менее остальных и потому не так хорошо знаю вас, но мне достаточно и того, что я слышал и видел и рассказов о вашем характере и поступках от Венцеславы и брата. Вы не однажды спасли жизнь и душу моего племянника.

— И не смогла сделать этого сейчас…

— Увы, мы — всего лишь люди — земные существа, и не все пути Господни вéдомы нам. И сейчас нам ничего не остаётся, кроме как полагаться на волю Всевышнего. Мы бессильны изменить случившееся. Но вы также навсегда стали для меня дочерью.

Когда дядя Альберта отпустил нашу героиню из своих объятий, канонисса вновь проговорила:

— Что ж, наша милая Консуэло. Теперь мы всё-таки должны окончательно. попрощаться с вами на эту ночь. Она будет последней, проведённой вами в этом за́мке, и последней для нашего дорогого племянника. Дай Бог нам всем пережить её. Мы ещё раз желаем вам покойной ночи. Да придаст вам Господь сил.

— Доброй ночи, госпожа Венцеслава, господин граф Христиан, барон Фридрих… — промолвила наша героиня, переводя печальный взгляд, всё ещё полный слёз, по очереди на каждого из несчастных родственников умершего графа Рудольштадта-младшего.

— Мы встретимся в гостиной утром — за столом.

— Да, — сказала Консуэло.

Когда наконец воцарилось молчание, доктор Сюпервиль тихо промолвил:

— Будет ли ещё нужна моя помощь?

— Я чувствую себя… вполне сносно, — ответила канонисса и обратила свой взгляд по очереди на братьев. — А вы — Христиан, Фридрих? Не нужно ли вам что-то?..

Оба мужчины, не поднимая затуманенных слезами глаз лишь отрицательно покачали головой.

— Что ж… Тогда позвольте мне удалиться к себе?.. — с обманчивой учтивостью задал вопрос всем присутствующим Сюпервиль.

— Да, мы отпускаем вас, чтобы завтра вы с новыми силами смогли… Ибо мы думаем, что и для вас…

— О, да, я также безусловно переживаю случившееся как невосполнимую потерю… — доктор с притворной печалью опустил глаза, словно скрывая подступившие слёзы.

Когда Консуэло услышала эти слова и наигранную дрожь в голосе этого человека, то несмотря на всю подавленность и крайнюю усталость, ей захотелось закричать: «Прекратите лгать! Сейчас же!» — ибо эта ложь переходила все границы и была столь наглой, циничной, беспардонной и бессердечной… Но, уже почти открыв рот, она вновь смогла сдержать себя.

— Вы, наверное, уже считаете Альберта едва ли не собственным сыном — ведь нам приходилось так часто посылать за вами, когда мы не понимали, что происходит с нашим дорогим мальчиком…

— Да, госпожа канонисса, так и есть… — согласился врач, но про себя подумал: «И столько же раз я не мог помочь ему — был просто не в силах — и лишь наблюдал за этими бесконечными обмороками и истериками, которые со временем мне порядком надоели — давая лишь успокоительные средства. Каждый раз происходили или бред, или потеря сознания, или необъяснимые судороги, а иногда всё это соединялось вместе, и я так уставал порой по целым часам слушать эти крики и мог попросту увеличивать дозы, доводя этого «бедного мальчика» до состояния сна, после которого он пробуждался как ни в чём не бывало… Да, однажды я даже посоветовался с одним из своих коллег, но он также не смог сказать ничего вразумительного, и, убедившись, что всё это лишь перешедшие все грани игры от безделья, я бросил эти попытки и продолжил лгать, что совещаюсь с более знающими докторами. Я приходил и делал одно и то же, не особо следя за состоянием этого избалованного дворянского сыночка, что от скуки без посторонней помощи окончательно свёл себя с ума — понимая, что это бессмысленно и зная, что вы будете хорошо платить мне. Надо же — обладать такими несметными богатствами и при этом быть настолько глупыми…»

Наша героиня глубоко вздохнула, чтобы остаться спокойной и подумала: «Лучше бы этот доктор молчал, не говорил ни единого слова и лишь учтиво улыбался!»

— Держитесь, — пожилая графиня взяла врача Сюпервиля за руки.

— Да. Да, я буду стараться… — проговорил он, делая паузу, дабы показать, что ему наконец удалось успокоиться. — Что ж, в таком случае я удаляюсь… Покойной ночи, госпожа Венцеслава, граф Христиан, барон Фридрих, месье Порпора, мадемуазель Консуэло…

— Что ж… Доброй ночи, господин Сюпервиль.

— Но прежде я распоряжусь, чтобы слýги приготовили для вас тот же самый чай, но на этот раз в нём будет больше успокаивающих трав, чтобы вы смогли заснуть.

— О, спасибо вам, за заботу — даже в таком состоянии вы думаете о других людях. Это ещё раз говорит о том, что вы выбрали своё ремесло по истинному призванию. Мы увидимся утром в гостиной за завтраком.

И врач не слишком быстрой походкой — дабы не дать усомниться в собственной честности и скорби родственникам ушедшего в мир иной графа — направился в сторону лестницы и вскоре скрылся из вида, провожаемый рассеянными и печальными взглядами родных Альберта.

«Благодарение Всевышнему, наконец-то этот человек ушёл!», — пронеслось в мыслях нашей героини, которая даже не кивнула доктору в ответ.

Один из слуг — тот, что держал спину и голову графа Альберта — бросив краткий взгляд на тело — несмело вопросительно промолвил:

— Вы позволите внести…

— О, да, да, конечно, сейчас уже можно, — ответила Венцеслава. — Но мы должны видеть то, как вы делаете это и как Консуэло закрывает за собой дверь. Мы не можем уйти, не увидев этого.

— Вы поможете мне переодеть… графа Альберта? — спросила наша героиня.

— Да, конечно, пани Консуэло.

Слуг не покидало ощущение, что сейчас они станут совершать нечто противоестественное — так как они помнили, что последует за этим. И в известной мере обстоятельства самом деле было так. Но ничего греховного не было в этих деяниях.

Оба работника вновь повернулись к двери и наша героиня открыла им её, а затем вновь — как бы вопросительно — взглянула на родных своего возлюбленного, что стояли на том же месте. В чертах её читались почти смертельная бледность и усталость, едва сдерживаемые слёзы отчаяния и беспомощности, но вместе с тем и готовность совершить последнее, что она могла сделать для Альберта.

Канонисса молча кивнула, едва заметно грустно улыбаясь. В этом движении читались разрешение, материнская ласка и доброта, ободрение и поддержка.

И, не прекращая смотреть в глаза всем троим убитым горем пожилым людям, Консуэло медленно и бесшумно закрыла за собой створку двери.

Слу́ги положили тело графа сверху на заправленную постель.

Когда Консуэло закрыла за собой дверь спальни возлюбленного — она подошла к комоду, взяла приготовленную для своего избранника посмертную одежду, и, сделав несколько шагов обратно к прислуге, застывшей в ожидании возле тела умершего графа Рудольштадта, молча передала одному из них спальный костюм.

Слуга, приняв у нашей героини одежду, положил её сбоку, возле ног Альберта. Затем он поднял рубашку, взял тёмные атласные штаны, и, держа их в одной руке, согнул в колене правую ногу покойного. Второй работник сделал то же самое с левой ногой умершего. После этого первый прислужник передал другую часть штанов своему помощнику и оба они, одновременно приподняв ноги усопшего, надели на них нижнюю часть костюма.

Консуэло наблюдала эту сцену с бо́льшим спокойствием, нежели ту, где с земного облика её возлюбленного снимали одежду, в коей этого прекрасного человека настигла смерть.

Когда слу́ги надевали штаны на пояс младшего Рудольштадта — то тело его дважды — как и тогда — наклонилось таким образом, что казалось, словно молодой граф обнимает вначале первого, а потом и второго работника — как бы, невзирая на свою отчуждённость при жизни — выражая своё доброе отношение, желая всего самого хорошего и прощаясь. Но и теперь оба прислужника едва сдержали себя, чтобы не отшатнуться, ощутив руку Альберта на своём плече и касание его волос и холодной щеки на лице.

Затем слу́ги, придав телу гра́фа всё то же сидячее положение, облачили его в такую же тёмную рубашку из атла́са.

— Нет, нет, не застёгивайте пуговицы — я сделаю это сама.

Когда всё, кроме того, о чём сказала наша героиня, было закончено — осталось лишь отогнуть одеяло, чтобы накрыть им тело покойного гра́фа, и третьему работнику пришлось прийти на помощь, чтобы вместе с другим слугой в течение нескольких мгновений держать на руках тело Альберта Рудольштадта.

Консуэло, неотрывно смотревшая на происходящее, сама приподняла одеяло, и, когда работники вновь уложили умершего на постель — произнесла:

— Вы сделали всё, что было нужно. Я сердечно благодарна вам. Только напоследок у меня будет ещё одно небольшое поручение — зажгите три свечи у изголовья Альберта. Их должно хватить.

— Хватить… для чего? — настороженно, с опаской переспросил слугá.

— Для того, чтобы я могла видеть его лицо, — просто ответила она. — Не думаете же вы, что я собираюсь совершать какой-то тёмный обряд, что противен Богу? — с состраданием и усталостью проговорила она в ответ.

— Хорошо, пани Консуэло. Простите нас великодушно, — ответил работник зáмка.

— Я понимаю вас и потому прощаю. Но мне жаль вас оттого, что вы изводите себя ненужными страхами, не имеющими причины.

Наша героиня взяла слугу за руку.

— Не бойтесь. Просто я очень люблю этого человека. Мной движут лишь любовь и святой долг, в этом нет ничего сверхъестественного.

Остальные прислужники собрались удалиться.

— Я желаю вам доброй ночи. И повторю ещё раз — вам нечего бояться. Спите эту ночь спокойно, не волнуйтесь ни о чём. Я верю в то, что в глубине своей души́ вы также любите его и по-доброму относитесь к грáфу. Потому что такого человека невозможно не любить.

И на этих словах понимая, что начала говорить о чём-то сокровенном, она остановилась.

— Спокойной ночи. Не переживайте, не тревожьтесь ни о чём. А с вами мы ещё увидимся, — последнюю фразу наша героиня проговорила, обращаясь к тому, кто отправился за свечами.

Когда все работники ушли, Консуэло села на кровать с той стороны, где лежал её возлюбленный и, вновь прикасаясь к его лбу, произнесла:

— Уже очень скоро, мой любимый, очень скоро мы останемся вдвоём. Только вдвоём.

Несколько минут, пока слугá ходил за свечами, наша героиня провела в безмолвном трансе, глядя на застывшие черты своего избранника.

Вернувшись к спальне графа Рудольштадта, держа в руках канделябр, прислужник секунду помедлил, отчего-то не решаясь дать знать о том, что он вновь здесь — не зная, какую картину он увидит за дверью.

«Быть может, эта странная девушка вновь целует мёртвое тело…».

Но, набравшись наконец мужества, постучав в дверь, не услышав ответа и оттого взволновавшись ещё сильнее, но понимая, что другого выбора у него нет — и, войдя в комнату покойного, работник не узрел ничего пугающего. Наша героиня по-прежнему сидела на постели Альберта и держала руку частью на лбу своего избранника, и частью — на виске, застыв, словно статуя, подобно умершему грáфу.

— Пани Консуэло…

Когда он обратился к ней — наша героиня невольно вздрогнула и несколько резко обернулась к нему.

— Я принёс свечи.

— Ах, да… спасибо. Поставьте их на прикроватную тумбочку. Я благодарю вас.

— Вам больше ничего не нужно?

— Нет, вы можете идти. Доброй вам ночи. Пусть она будет спокойной для вас. Я надеюсь, что когда-нибудь вы также сможете смириться с потерей этого чудесного человека. Я знаю, что вы тоже лю́бите его.

И Консуэло напоследок улыбнулась слуге́ — печально и утомлённо и одновременно так обезоруживающе светло и свято, что тот, не зная, что сказать ей в ответ — молча удалился, неслышно затворив за собой дверь.

Когда Консуэло осталась одна, то через несколько минут она невольно подумала:

«Господи, я так засмотрелась на тебя, на твою красоту, погрузилась в мысли и воспоминания, что забыла сделать то, о чём говорила сама».

Наша героиня накрыла одеялом ноги возлюбленного и начала́ медленно застёгивать пуговицы на рубашке из тонкого атла́са, то и дело поднимая глаза́ на застывшее лицо своего избранника — но на сей раз с тем, чтобы лишний раз увидеть дорогие сердцу черты.

— Сейчас я почти не испытываю страха, хотя душа́ моя по-прежнему трепещет. Но я не буду спеши́ть и теперь — ведь впереди у нас вся ночь, а ванна будет готова ещё не скоро.

Консуэло не стала зашторивать окно. Свет полной луны бросал серебристые блики на тёмную ткань последнего облачения умершего гра́фа Альберта Рудольштадта, сливаясь с золотыми отсветами пламени свеч.

— Эти тени так искажают твои черты, что мне кажется, будто ты говоришь со мной, и брови твои хмурятся, а глаза щурятся и вокруг них собираются морщины, — она ещё раз провела ладонью по лицу своего избранника, — хотя в действительности ты никогда не был недоволен теми немногими словами, что я отвечала тебе. Но, в любом случае, теперь я могу воспринимать эти иллюзии не так болезненно, как было ещё так недавно, хотя они и доставляют мне определённые страдания и до сей поры́. Но о чём мы могли бы беседовать с тобой? Чаще я просто слушала тебя, забыв о себе и обо всём на свете. Я не знала, что могла бы ответить тебе, да и не думала об этом — так как ты не задавал мне никаких вопросов. Наверное, я могла бы лишь пересказывать то, что ты уже успел поведать мне. Но, хотя… нет… я могла бы, соглашаясь с тобой, ужасаться тем злодеяниям, что совершал ты в своих далёких воплощениях, не оправдывая ни одного из них и предлагать иные пути выхода из всех положений. Быть может, с некоторыми из моих предложений ты бы согласился. У меня ещё тогда было много подобных мыслей, но я думала, что ещё успею высказать тебе их все — такова была моя жажда знаний. Она пересиливала собой всё. Если ты не успевал изложить одну историю за вечер — ты продолжал её назавтра — у тебя была прекрасная память. Но, невзирая на свою увлечённость, ты никогда не забывал обо мне и через равные промежутки времени спрашивал, не утомилась ли я внимать тебе. Я могла бы слушать тебя вечно. Профессор Порпора научил меня петь, а ты дал мне бесценные знания истории и их зачатки по философии, медицине и науке о человеческой душе́. Я была восхищена глубиной твоих познаний в этих сферах и даже тем малым их объёмом, коим ты успел поделиться со мной. Если бы по моей вине Создатель не забрал тебя так рано — быть может, ты успел бы изучить и рассказать мне историю всего человечества, а не только религиозных войнах средневековья — твоей жизни хватило бы на это. Тяга к знаниям была у тебя всегда. Ты мечтал о том, что между нашей работой на благо мира мы станем странствовать подобно цыганам, по окрестным деревням и проповедовать свои принципы и истины. И ты рассказывал мне о том, как можно помочь себе в этих путешествиях различными травами при травмах и других неприятностях. И я запомнила всё это. Спасибо тебе. Теперь, собираясь в вечное одинокое путешествие, я защищена этими знаниями. Я уверена в том, что ты стал бы помогать и всем тем, кто нуждался в помощи — твоё доброе сердце всегда стремилось к этому. Ты говорил мне, как, проводя время в лесах, залечивал раны, что получали в своих скитаниях цыгане — приводя их увечья в качестве примеров. Я убеждена в том, что ты исцелял и их ду́ши. Своей любовью ты излечил и моё сердце от того удара, что был нанесён так неожиданно и жестоко. И оно смогло ответить тебе. Но было уже поздно… Если бы ты только захотел, сказал хотя бы одно слово — то я могла бы научить тебя тому немногому, в чём разбираюсь сама — профессионально петь и играть на скрипке. Я уверена в том, что ты очень быстро усвоил бы всё. Ах, если бы в этом за́мке был хотя бы один твой портрет, одно изображение — пусть даже самое маленькое — которое я могла бы взять отсюда и носить с собой — но, увы… Я утешала тебя, когда ты сокрушался о тех грехах, что совершал в прошедших жизнях — но были ли они настоящими? Прости, но я с трудом верю в это — мне кажется, что, кем бы ты ни был, ты никогда не был бы способен согрешить. Если эти воплощения и были на самом деле, то ты мог быть Иисусом Христом или одним из апостолов, но никак не Яном Гусом или Яном Жижкой. Но тогда мне не хочется верить в то, что тебя постигла такая же ужасная мученическая судьба, как и каждого из Его последователей — смерть на кресте. Уж лучше считать, что та, нынешняя жизнь, что окончилась — да, пусть столь же трагически и так рано — была единственной. Но Тот, кто сотворил тебя, задумывал для тебя не такую судьбу, я же нарушила Его замысел. И потому Он не может лишить меня расплаты за это. Мой дорогой, милый Альберт, мир больше никогда не увидит твоей красоты и не услышит твоих прекрасных речей…

Внезапно, услышав кроме собственного голоса, внезапный стук в дверь, наша героиня вновь едва не вскрикнула от испуга, но, оборачиваясь, поняла, что в такой час это мог быть, всего скорее, слуга, пришедший сообщить, что ванна для неё готова.

Так и оказалось.

— Да, да, войдите, — быстро, приходя в себя, но всё ещё дрожащим голосом, со сбитым дыханием и бьющимся сердцем проговорила Консуэло.

«Всевышний, как же глубоко я ушла в свои воспоминания…»

Прислужник несмело повернул ручку, медленно отворил дверь и заглянул внутрь.

— Пани Консуэло, для вас всё приготовлено, — наконец нерешительно войдя, тихо проговорил он.

— Уже? Так скоро? — этот час показался ей несколькими минутами. — Я благодарю вас. И я смею надеяться на то, что сегодняшние горестные заботы не слишком утомили вас. Обещаю, что не отниму у вас много времени на ожидание.

— Пани Консуэло, я не знаю, что вам сказать… Граф Альберт всегда вызывал в нас двоякие, странные, смешанные чувства, но мы в любом случае сочли почётной обязанностью прикасаться к телу нашего молодого господина… И вы ни в коем случае не должны спеши́ть — делайте всё, что вам нужно — мы глубоко уважаем своих господ и тех гостей и их друзей, к которым они относятся с добром. И… я вижу, что вы и вправду хороший человек, пани Консуэло, — расчувствовавшись, добавил слуга. — А сейчас… вы позволите мне идти?

Последние слова были произнесены им с каким-то отчаянием и смущением — он желал спасения из этого крайне непривычного и неловкого для себя положения.

— Я убеждена в том, что страх к Альберту вы чувствовали и продолжаете ощущать всего лишь из-за непонимания. Я и сама долгое время совершала эту ошибку — и вот моя расплата, и более высокой цены нет на свете. И, нет, я должна спеши́ть — по тем причинам, что очень люблю гра́фа и хочу вновь быть с ним рядом как можно скорее и имею святой долг перед ним. А плохих людей не бывает — есть лишь несчастные. И — да — вы можете идти. Я скажу вам, как только закончу свои процедуры.

— Хорошо, — кратко ответил слуга и удалился, испытывая облегчение.

— Я вынуждена ненадолго покинуть тебя, Альберт, но очень, очень скоро я вернусь, — проговорила наша героиня, напоследок вновь проведя пальцами по навсегда остывшему виску любимого человека.

После Консуэло, ступая легко и бесшумно, непрестанно оборачиваясь к своему возлюбленному, вышла из его спальни и беззвучно — словно боясь разбудить Альберта, находящегося в объятиях Морфея — затворила за собой дверь.

А тем временем, когда Консуэло осталась наедине со своим любимым — канонисса и её братья вместе с Николой Порпорой медленно направились к лестнице, ведущей в гостиную, чтобы оттуда разойтись по своим комнатам.

— Я призна́юсь, что страх за нашу несчастную Консуэло не только не отпускает меня, но он стал ещё сильнее с тех пор, как я узнала о её намерении — столь твёрдом, что никакие уговоры не действуют на эту бедную ду́шу. Как только перед моим взором невольно предстаёт картина, где эта хрупкая девушка лежит на одной постели с холодным мёртвым телом и обнимает его — меня охватывает такой ужас… Да, пусть даже это тело моего родного племянника, моего любимого Альберта, но это ненормально, в этом есть что-то противоестественное… Я боюсь за её разум. Будет ли она в рассудке наутро, выйдет ли к нам сама, сможет ли пойти на похороны? Боже мой, да проснётся ли она с рассветом? Проснётся ли вообще?.. Консуэло уже столько времени находится в крайнем физическом и нервном истощении, и её внешний вид не способен показать всей силы страданий, что испытывает сейчас это несчастнейшее на свете сердце. При нас она, собирая всю свою силу воли, делала вид, что ей лучше, чем это есть на самом деле — я понимала это. И, кто знает, что происходит сейчас с этой девушкой в одиночестве, чем она занята? Быть может, она сейчас вновь бессильно рыдает, задыхаясь и, совершенно лишившись сил, едва не теряя сознание, стоя на коленях около постели моего мальчика и спрашивая у небес — за что ей такая несчастная судьба, а ему — такая ужасная и до невозможности преступно ранняя смерть?.. Да, скорее всего, так и есть. Консуэло не может, не хочет расставаться с ним на срок до конца своих дней… А что, если после похорон она также скоропостижно умрёт, ничего не делая с собой — прямо в нашем за́мке или едва покинув его?.. Как же страшно мне думать о её судьбе, о которой мы, все скорее, никогда ничего не узнаем…

— Мы полностью поддерживаем тебя, дорогая сестра, и, разделяя твои чувства, в той же степени сострадаем Консуэло, и ты знаешь об этом. Так, быть может, ещё не поздно переубедить эту бедняжку? Мне думается, что после этой ночи её желание уйти вслед за ним только усилится. Она не даёт этой свежей ране зажить даже хотя бы самую малость, бередя её безостановочно, каждое мгновение, каждым своим действием. Но в течение этого часа она хотя бы была занята чем-то, и это отвлекало её, но теперь — когда она просто ляжет рядом с ним и будет лишь смотреть и обнимать его… Я — взрослый мужчина — не выдержал бы таких мук. В конце концов, ты была права́, говоря, что для свершения всех этих обрядов есть специально обученные люди, которые выполняют свою работу и получают за неё жалованье.

— Нет, Христиан, мы не станем более уговаривать её. Во-первых, я уверена в том, что нам это не удастся, а во-вторых — если бы даже у нас это и получилось — увещеваниями ли, или, не дай Бог, угрозами — то мы бы сделали только хуже, совершенно точно сведя её с ума своей жестокой непреклонностью и невозможностью лицезреть и ощущать того, кто для неё дороже жизни. И, быть может, она в действительности тогда не выжила бы… Я всего лишь выразила словесно своё волнение, не собираясь предпринимать ничего. Мы есть друг у друга, и мы знаем, что будем вместе до тех пор, пока не уйдём в мир иной — и дай Бог, чтобы это случилось в одно и то же время… Но не будем сейчас говорить об этом. Консуэло же знает, что ждёт её — одиночество и вечное странствие. Это её тяжёлый, но осознанный выбор. Вскорости у неё не останется никого, и все ныне живущие, с кем она была близка — останутся отныне лишь в памяти Консуэло. Доверие к нам она потеряла, и потому в её воспоминаниях наш образ уже никогда не будет таким светлым, и это будет причинять Консуэло боль в течение всей жизни. В своих мыслях она не сможет говорить с нами так же откровенно, как станет беседовать с Альбертом — он станет единственной душой, коя сможет выслушать и ответить ей… Она останется совершенно одна на всём белом свете. Я бы не вынесла подобного. И мне очень страшно за неё ещё и по этой причине. Некому будет поддержать и утешить её в минуты, когда новый приступ горя захлестнёт её душу, заставляя тонуть в слезах…

«Как же жаль, что они не переменили своего решения, — подумал Сюпервиль, который проходил мимо и, оставшись незамеченным, услышал обрывок этого разговора. — Потому что у меня самого́ не хватило бы духа совершить такое даже под пытками, и я готов был бы вывести её из комнаты этого несчастного гра́фа, не обращая внимания на сопротивление, заручившись помощью самого сильного из слуг. Это самый безумный поступок из всех, что я видел и о которых слышал в своей жизни. Мне кажется, что даже этот сумасшедший граф оказался бы не способен на подобное. Но, хотя — кто знает — быть может, он её и надоумил — теперь я знаю, что подобное вполне было в его духе...»

Идя впереди всех, графиня Рудольштадт остановилась возле коридора, где находились спальни старших хозяев имения.

— Христиан, выдержишь ли ты эту ночь в одиночестве? Я вижу, что ты находишься почти на той же грани, что и бедняжка Консуэло. Если хочешь — я могу посидеть с тобой до тех пор, пока ты не заснёшь.

— Нет, Венцеслава, — сдерживая слёзы, ответил старший граф Рудольштадт. — Ты должна прежде всего думать о себе. С божьей помощью я переживу эти несколько часов один. Если станет совсем невыносимо — я буду молиться. Я прочту все молитвы, которые знаю. А все мы, благодарение Господу, помним их немало.

— Да, это очень хороший совет для всех нас, — проговорила пожилая графиня.

— А я принял это решение ещё раньше — почти сразу же, как мы узнали о том, что… — осёкшись в конце и сделав невольную паузу, чтобы проглотить слёзы, промолвил барон Фридрих, — и это пусть немного, но утешало и поддерживало меня. Не знаю, почему я не сказал вам… Общение с Богом — это наша единственная опора сейчас.

— Не кори себя, брат, — утешительно сказала Венцеслава. — Просто ты, также, как и мы, убит горем. А теперь — давайте же обнимем друг друга на грядущую ночь. Пусть же Господь укрепит нас.

Вначале оба брата по очереди прижали к груди пожилую канониссу, что была ниже ростом их обоих — простояв так по нескольку мгновений, а затем заключили в объятия и друг друга.

После взаимных пожеланий покойной и доброй ночи все трое разошлись по своим спальням, где после краткой молитвы, усталые, измученные, наконец смогли забыться сном, в коем не было ни единого видéния.

Выйдя из спальни Альберта, Консуэло взяла одну из свеч, стоявших на небольших столиках у каждой комнаты на всём протяжении коридора. Идя по этому пустому пространству, она вновь была поражена мёртвым безмолвием — какой-то зловещей, навевавшей трепет на грани страха тишиной огромного пространства за́мка и его тёмных узких проходов — словно шла по нему впервые.

Наша героиня всегда опасалась ходить по этому поражающему своими размерами зданию во мраке но́чи и одиночестве — когда некому было сопроводить её.

Золотой свет свечей, игравший на чёрных волосах Консуэло, собранных в небрежную причёску, придавал её облику элегантности, и прекрасное сочетание этих волнистых изгибов с серым, закрытым платьем нашей героини, выглядящим темнее, чем оно было на самом деле, его тонкими красными нитями, составлявшими изящный узор и смуглой кожей Консуэло в этой полутьме стенами коридора рождало странное, обманчивое впечатление, что она — богатая молодая особа, живущая здесь по праву своего рождения.

Лестница, ведущая со второго этажа в гостиную, теперь казалась нашей героине намного больше, шире и круче, нежели это было днём или в тёмное время суток, но в окружении всегда большого количества людей. Из-за слабого света маленькой свечи́, озарявшего лишь ничтожное пространство под ногами Консуэло, спускаться по ней нашей героине пришлось так же медленно, как и тогда, когда она поняла, что пережила своего возлюбленного.

Миновав единственный пролёт, Консуэло прошла через ужé знакомый читателю большой зал гостиной и проследовала в комнату, куда были принесены все её вещи.

Раскрыв чемодан с бельём, наша героиня, взяв оттуда белую ночную сорочку из лёгкой, почти прозрачной ткани, доходящую едва ли не до пола, на тонких бретелях, с ровным воротником, скромно украшенным кружевами, и кое-что из дамских принадлежностей, направилась в ванную комнату.

И в связи с последним описанным действием авторы сего произведения позволят себе заметить одно обстоятельство. И заклинаем вас — пусть же его упоминание не покажется вам, дорогие наши юные читательницы, постыдным, неуважительным, недопустимым и не оскорбит вашего достоинства, к коему мы относимся с величайшим трепетом. И мы говорим так не только ввиду того, что это явление совершенно естественно и создано само́й природой. И, как творцы этих строк — скажем больше — именно благодаря данному обстоятельству происходит продолжение рода человеческого, и потому, вне всяческих сомнений, оно достойно почитания. Итак, мы полагаем, что каждая из вас уже́ догадывается, о чём слагатели сей прозы столь осторожно и деликатно стремятся донести до вас. Да, мы имеем в виду женские дни.

Сказанное нами мог доказывать и внешний вид Консуэло — вот ужé второй день подряд лицо её казалось бледнее, а черты — несколько более тонкими, узкими — нежели это было свойственно её облику в остальное время — и даже заострёнными, и эти обстоятельства в весьма и весьма ощутимой степени беспокоило профессора Порпору. Но одной только нашей героине была вéдома настоящая причина, в коей та справедливо не видела никакой опасности — ибо так было всегда. Консуэло знала эту свою особенность и потому нисколько не тревожилась, уверяя своего бывшего учителя в том, что с ней всё в полном порядке, а ему попросту кажется по причине волнения перед предстоящими гастролями своей подопечной. Да, наша героиня чувствовала некоторое снижение давления и едва заметную слабость, но это ничуть не влияло на её дар прекрасно петь и держаться на сцене, и даже напротив — там, где это было необходимо — голос Консуэло приобретал какие-то особенные звонкость, хрупкость и высоту на грани надлома — отчего делался ещё более неземным и прекрасным, напоминания ангельское пение, игру на струнах серебряной небесной арфы, висящей в воздухе меж белых облаков и света, источник которого нельзя было выяснить, а тело и все жесты приобретали какие-то особенные лёгкость, грацию и изящество. Последнее отличало её движения и в остальные периоды жизни нашей героини, но в эти несколько дней было особенно заметным, и тогда этим волшебством бывали восхищены все зрители, не понимая, какая же магия случилась с их и без того любимой, обожаемой примадонной.

Ощущение же чуть заметной слабости у Консуэло было вызываемо тем, что в подобные периоды она теряла до некоторой степени больше крови, нежели это считалось нормой, однако вновь поспешим успокоить юных читательниц — данное обстоятельство более никак не сказывалось на здоровье нашей героини.

Волосы же нашей героини в эти дни становились, словно по мановению волшебной палочки, гуще и пышнее, а глаза её блестели светом жизни, в них было больше влаги, нежели во всякое иное время — и всё это подлинно говорило о полноте жизни, что билась в её теле.

Но всё-таки впечатление от внешнего облика Консуэло, создаваемое на натуры, коим свойственно подмечать детали того или иного в совокупности, было странно двояким, и делало его таким от природы очень маленькая и неизменно стройная на грани худобы фигурка Консуэло.

И Порпора же, не отдавая себе отчёта в тонкости собственного восприятия в эти дни видел в своей бывшей ученице именно какую-то утомлённость, измученность и даже недомогание — как бы та ни старалась уверить его в обратном.

Сейчас же настала порá, когда авторы сего произведения попросят у наших читательниц дозволения обратиться к ним с таким вопросом. Замечали ли вы за собой внезапные, непонятные даже вам самим неоправданно сильные реакции на, казалось бы, самые незначительные известия — в виде нежданных слёз, или даже рыданий, а то и взрывов чересчур громкого смеха, или слишком резкие смены настроения в эти периоды — коим удивлялись ваши отцы или мужья, встревожившись о вашем физическом и душевном здоровье? Да, подобные проявления изматывают хрупкие девичьи души, но, благодарение Богу, свойственны не всем представительницам прекрасного пола, и, если вы не могли бы отнести себя к последним — создатели этих строк искренне порадуются за вас. Но всё же — просим вас, уважаемые юные дамы — обратить особенное внимание на содержание следующего абзаца.

Мы смеем предположить, что столь сильная, столь бурная — не ожидаемая, как мы помним, даже ею самой — реакция Консуэло на смерть Альберта Рудольштадта — была обусловлена, кроме беззаветнейшей любви, глубокой привязанности, безграничного доверия, чувства сострадания и ощущения родства душ, что нашли друг друга задолго до рождения обоих в земных телах и его непредставимо никем из живущих мучительным уходом — тем, что происходило в теле нашей героини, и в том числе и потому наша героиня испытывала головокружение, едва не потеряла сознание и её даже настигло некое подобие болезни после сильнейшего приступа рыданий. И мы спешим добавить, что сии замечания нисколько не умаляют и не унижают ни чувств Консуэло, ни ваших, наши дорогие юные читательницы.

Скажем также, что, разумеется, всё это — личное мнение авторов сих строк, и та фаза, в коей находился её организм в ту роковую пору, могла быть только совпадением, и то, что наша героиня едва сама не погибла, задыхаясь в долгих рыданиях и едва не надорвала голос в мольбах Господу не забирать любимого человека так скоро и в невыносимых страданиях — не дав насладиться счастьем — целиком и полностью проявление любви, истиннее коей не может быть на свете. Признаемся честно, что второе ближе и создателям сего произведения, и нам очень хотелось бы верить в последнее.

Однако, всё же — разве это важно — когда отношение нашей героини к молодому графу было неоспоримо и многократно доказано её мыслями, словами, взглядами жестами и поступками — даже после его смерти?..

Проследовав до ванной комнаты, Консуэло открыла дверь и вошла внутрь, и, тут же обернувшись — тихо, стараясь не издавать лишних звуков — дабы случайно не разбудить хозяев — наша героиня знала, что в этой части зáмка эхо раздаётся дальше и громче, чем где бы то ни было — затворила её за собой.

Консуэло не забыла, как выглядело это место, невзирая на то, что между последним днём её пребывания в за́мке перед побегом и нежданным для само́й нашей героини приездом обратно прошло ужé более го́да.

Роскошный паркет тёплых оттенков коричневого, выложенный треугольными — простыми — узорами, но оттого выглядящий не менее богато. Обои в тон последнему, где были изображены фантазийные цветы с вьющимися зелёными стеблями и лепестками. Красивая тонкая ширма на чёрном каркасе, с летающими среди высоких растений с узкими листьями изящными аистами на светло-жёлтом фоне — за коей располагался небольшой угловой диван и два стула для одежды и иных принадлежностей — обитых тканью, имевшей тот же рисунок — дабы представитель высшей знати мог со всеми самыми высшим удобствами приготовиться к принятию ванны. Но самой главной вещью в этом помещении была, конечно же, ванна. Этот предмет имел внушительные размеры, стоял на четырёх резных ножках и был выполнен из белого мрамора и покрыт белой же тканью — во избежание быстрого остывания воды́ — ниспадающей на пол на манер драпировки. С четырёх сторон — в углах — на специальных подставках горело по одной свече, и их мерцание не давало комнате потонуть во мраке и маленькими, едва заметными, бледными, почти белыми бликами отражаясь в прозрачной воде, создавало особую атмосферу.

Несмотря на то, что в памяти нашей героини сохранилась каждая деталь обстановки имения семьи Рудольштадтов — бо́льшую часть своих лет Консуэло провела в атмосфере скромности, граничившей с бедностью или нищетой, и потому к моменту своего сегодняшнего, спешного прибытия в это великосветское жилище совершенно отвыкла от подобной атмосферы, где, как и год назад — всё делали за неё — и тогда, как и сейчас, для нашей героини это было крайне непривычно, и потому Консуэло ощущала себя неуютно — так, словно, её здесь не должно быть. Не должно быть никогда. Словно это какое-то недоразумение.

«А ведь это так и есть — какая верная и горькая мысль!.. Я ни жена Альберту, ни сестра, ни невеста. По земным, человеческим меркам я ему никто. Мы с ним не были помолвлены, и даже если бы я захотела этого — этого никогда бы не могло быть. Но по небесным законам я была ему сердечным другом, родственной душой — он сам так называл меня. Была и остаюсь. Однако даже если бы благодаря какому-то чуду наша свадьба состоялась — мне бы не нужны были все эти несметные богатства. Но я знаю, что он любил меня. И продолжает любить — я чувствую это. Любовь молодого гра́фа — единственное сокровище, коим я обладаю, и кое никто и никогда не отнимет у меня, даже лишив жизни — а особенно теперь… — быть может, эта мысль пришла ко мне неслучайно… Но нет, нет, сто́ит гнать от себя подобные настроения… И я могла бы и сама приготовить сейчас для себя всё необходимое. Но пусть же Господь простит меня — сегодня я хочу быть со своим возлюбленным в последний раз и пользуюсь для этого любой возможностью. В эту ночь я не желаю оставлять его без крайней надобности. Когда мы вновь окажемся рядом — в одной спальне — это будет последней ночью, когда я не буду одинока в земной жизни».

С этими мыслями Консуэло зашла за ширму, небрежно бросила на спинку стула ночную рубашку, что медленно и плавно опустилась на неё полупрозрачной волной, и, быстро раздевшись и взяв с собой всё необходимое, сделала несколько шагов и погрузилась в тёплую воду.

Маленькая фигурка Консуэло, несмотря на свою хрупкость (но, последняя, заметим, была обманчива — сто́ит только вспомнить всё то, что пришлось пережить и совершить нашей героине в первой трети своей судьбы́ — о чём писáли иные авторы до нас — хотя это и не имеет отношения к нашему повествованию, но ввиду представившегося случая мы не могли не поддаться порыву отдать должное неоспоримым качествам её невероятной физической крепости и выносливости) — не была лишена тех форм, что при ином характере, желании, целях и обстоятельствах жизни нашей героини могли бы прельстить любого падкого на искушения мужчину.

Но Консуэло была той, кем была. И весь её путь, все убеждения нашей героини, темперамент, все с достоинством и благородством пройденные испытания накладывали на облик Консуэло ту самую, особую печать чистой во всех смыслах, светлой, непорочной и скромной красоты. И Консуэло не собиралась менять себя и не жалела ни о чём, что пришлось пережить ей, и собирала всю силу духа, дабы внушить само́й себе мужество пред лицом предстоящих лишений.

Ведь до одиннадцатилетнего возраста всем необходимым нашу героиню обеспечивала мать. Пусть крайне скудно, пусть они скитались в беспрестанной нищете — но Розамунда умело залатывала дыры на износившейся одежде маленькой цыганочки — как называли её все вокруг — в дальнейшем обучив этому и дочь, а их ежевечернего подаяния хватало на то, чтобы не умереть от голода, пообедав или поужинав в са́мой дешёвой таверне. Да, порой это были лишь стакан воды и кусок хлéба, однако девочка привыкла к подобному с детства и даже не мыслила о том, чтобы роптать. Наша героиня не думала об иной жизни, видя как стойко её мать переносит все тяготы их нелёгкого существования.

После же — когда Консуэло была принята в певческую школу Мендиканти — профессор Порпора выхлопотал для неё бесплатное место, а у его добрых знакомых во всякий день находилось немного еды для нашей героини.

Далее под своё крыло Консуэло взял граф Дзустиньяни, являясь владельцем первого театра, где она стала служить. Наша героиня не согласилась сделаться его любовницей и не принимала от гра́фа дорогих подарков, и оттого получала лишь жалованье, полагавшееся ведущей певице — а в ту эпоху всем артистам — а в особенности артисткам — в надежде, что те в конце концов продадут своё тело в собственность хозяев — владельцы платили достаточно немного денег — однако этих средств с больши́м избытком хватало Консуэло на то, чтобы, продолжая обитать в своём маленьком домике на Корте-Минелли и само́й покупать для себя едý и простую, скромную одежду.

Поступив же на работу в Берлинскую Оперу, она была вынуждена вновь привести себя в полное соответствие со своим новым, гораздо более высшим статусом, предполагавшим всегдашнюю роскошь нарядов и блеск подлинных драгоценных камней на своих руках и груди, и Консуэло пришлось принять эти — гораздо более строгие и неукоснительные правила — но и сиё обстоятельство нисколько не изменило натуру нашей героини.

«Но теперь — когда я в последний раз выйду за ворота этого зáмка — я останусь совершенно одна — кто откроет мне двéри своего дóма для ночлега, у кого найдётся кусок хлéба и стакан воды́ для меня? Окажется ли мой голос в состоянии задеть встречную ду́шу до той степени, чтобы в пору, когда бушует холодный ветер и ливень стоит стеной на многие мили — дать мне кров на одну ночь?.. Или же мне будет суждено погибнуть в лихорадке, простудившись на ледяном ветру?.. Альберт стал моим одиночеством, хотя любовь к нему живёт в моём сердце и будет жить всегда. В своей душé я не одинока — он всегда со мной рядом, но в этом мире я одна… Кто защитит мою ду́шу и мою бренную плоть от разбойников, что и до сей поры́ рыщут в здешних лесах, от их случайных жестоких посягательств? Господи, как же я боюсь того, что ждёт меня… Сумею ли я вспомнить те безопасные маршруты, которые подсказывали нам встречные путники и по которым ходили мы с моей матерью?..»

Что же касалось сугубо физической стороны́ внешнего облика Консуэло — то здесь мы скажем, что грудь, стан и бёдра нашей героини были миниатюрны — словно выточены из мрамора искусной рукой — в некую степень противопоставления иному, встречавшемуся гораздо чаще типу сложения женской фигуры — и вместе с тем формы её были пропорциональны друг другу, соразмерны силуэту, выделялись не больше, но и не меньше, создавая впечатление истинной женственности, но не пошлости и являя непогрешимую гармонию меж собой.

А в сочетании же с манерой одеваться неброско, не прибегая к ярким оттенкам и излишней откровенности в подборе платьев и украшений к ним (Консуэло была вовсе не против того, чтобы носить серьги или бусы, однако то положение, кое наша героиня заняла в светском обществе, сделавшись примадонной, обязывало надевать настоящие драгоценности — золото и бриллианты, но, как можно было догадаться — подобная помпезность претила ей, однако в ответ на просьбы Консуэло разрешить заменить драгоценные камни их искусной имитацией — кою было не отличить от подлинных — она получила лишь позволение носить вместо золота серебро. Однако и это было не так уж плохо — такой металл более соответствовал светлому облику нашей героини, подчёркивая её благородную дýшу, и она была рада тому, что добилась хотя бы такого послабления) подобный эффект только усиливался.

Для лучшего представления о мы приведём пример царствовавшей на сцене театра гра́фа Дзустиньяни до нашей героини примадонны по имени Корилла — ставшей, как помнят наши уважаемые читательницы из предыдущих произведений, разлучницей Консуэло и Андзолетто.

Последнюю природа одарила пышными формами. И можно было бы даже добавить, что чересчур пышными. Именно поэтому певице приходилось каждое утро при помощи служанки, держась за волнистый, выполненный по подобию древней беломраморной греческой колонны столбик кровати, затягиваться в тугой корсет — что нередко — а в особенности после плотного ужина (кроме душевных пороков эта молодая женщина грешила тем, что нередко любила есть много и вкусно — даже понимая, что подобная привычка весьма неполезна для здоровья людей обоего по́ла и любого возраста, но в особенности она может заметно повредить профессии оперной певицы, и, коли не побороть её, когда уже может быть поздно — срок карьеры артистки будет неизбежно и ощутимо сокращён — что, собственно говоря, и случилось с Кориллой, и, быть может, мы когда-нибудь расскажем и об этом — но не в этой истории), долгого светского приёма с обильными возлияниями (подобные же развлечения со временем ещё быстрее способны лишить всего, что было дано и развито — и таланта, и красоты, и хорошей памяти) или праздника, знаменующего день рождения — доставляло множество неудобств и временами сопровождалось едва ли не истериками по причине нетерпеливости, слабости и изнеженности натуры той, о ком мы говорим сейчас. И следовало понимать, что все эти страдания с возрастом только усиливались.

Да, безусловно в бытность своей безраздельной власти над сердцами зрителей, Корилла была по-настоящему красива, но подобная красота — иная — она отражает сугубо физическое удовольствие, усладу для глаз — подобно хорошо раскрашенной и мастерски изготовленной и наряженной дорогóй кукле — не несёт в себе ничего более — но и в этом, как убеждены авторы сего произведения, также есть свои смысл и прелесть — если бы носителем сей пленительности не был дух развращённый и непостоянный.

Но довольно о том, что прошло. Бог судья тем людям, что когда-то причинили Консуэло невыносимые мýки. Сейчас она не думала о них — все мысли нашей героини были сосредоточены на любимом человеке — в эти часы для Консуэло не существовало на свете более никого иного.

И здесь мы считаем уместным упомянуть в её отношении ещё одну — небольшую, однако, несомненно, очень существенную деталь.

Консуэло никогда не носила корсетов, и это снимало с плеч нашей героини отдельную статью расходов, избавляя от лишних трат и забот — что, опять же, не могло не радовать её и не приносить облегчения — ведь, как можно было ожидать, Консуэло не любила слишком много времени проводить перед зеркалом за примеркой новых нарядов, аксессуаров к ним и иных вещей, что составляли с последними комплекты, критикуя всё без разбора — как делала это бо́льшая часть дам высшего общества и полусвета — к коим относилась и наша героиня, будучи актрисой.

И надо отдать должное Богу за то, что Он, незаслуженно щедро «вознаграждая» Консуэло на дороге судьбы́ страданиями и несчастьями, казавшимися порой непосильными для обманчиво хрупкого сéрдца, соблаговолил избавить её хотя бы от этих ненужных мучений, преследовавших представительниц прекрасного пола с пятнадцатого и вплоть до середины двадцатого столетия.

Одевшись самостоятельно (Консуэло по возможности старалась всё делать сама. Да, ввиду постоянной театральной жизни в Берлинской Опере у неё была прислуга, помогавшая убирать дом — так как на это просто не оставалось времени) — в присутствии портнихи, модистки и директора театра — а если это был театральный костюм — то и художника — наша героиня быстрым, однако предельно внимательным взглядом — не упуская ни одной детали — оценивала творение. Консуэло, в отличие от большинства актёров и артисток, не имела завышенных требований к пошиву одежды. Главным для нашей героини было лишь несколько вещей: чтобы новый предмет гардероба сидел по размеру, был выполнен аккуратно. Но зато множество ожиданий предъявляли те, кого мы назвали. И, если всё было в порядке, и хозяин и художник были довольны — то она тут же спешила в храм Мельпомены, сопровождаемая ими обоими или, соответственно, только директором — куда нередко приходила самой первой, и с первых же минут поднималась на сцену, где, не теряя времени, начинала распеваться. Но если же у тех, кто приходил вместе с ней, оставались замечания — то наша героиня выражала благодарность и доверие всем, кто работал над её новой одеждой и оставляла их наедине с создателями платья для светского выхода или костюма для спектакля и также стремилась как можно скорее удалиться в театр, не желая слушать этих скучных разговоров.

И надо отдать должное Богу за то, что Он, незаслуженно щедро «вознаграждая» нашу героиню на дороге судьбы́ страданиями и несчастьями, казавшимися поро́й непосильными для обманчиво хрупкого сéрдца, соблаговолил избавить Консуэло хотя бы от ненужных мучений в виде ношения корсета — этой злосчастной моды, преследовавшей представительниц прекрасного пола с пятнадцатого и вплоть до середины двадцатого столетия.

Опустившись в ванну, лёгши на её дно, Консуэло всем своим телом ощутила приятное, расслабляющее тепло.

Да, она не забыла о том, что нельзя терять лишних минут, но всё же невольно замерла на несколько мгновений и безотчётно закрыла глаза, наслаждаясь тишиной и физическим спокойствием, отсутствием движения, кое наконец могла себе позволить.

Она сделала всё, что была должна, и теперь ей осталось лишь привести в порядок себя. Она знала, что эти процедуры не отнимут у неё много времени, и последнее успокаивало нашу героиню.

От воды́ шёл приятный, едва уловимый аромат розы. Наша героиня поняла, что доктор Сюпервиль позаботился о ней и здесь и мысленно поблагодарила этого человека за это проявление поистине трогательной и нежной заботы, на кою всё же этот врач, как Консуэло осознавала теперь, всё же бывал способен — ибо она справедливо полагала, что подобным же образом он поступает и со всеми членами семьи Рудольштадт время от времени, повинуясь внезапному порыву и какому-то смутному верному пониманию их натур.

Но последнее, к горьчайшему сожалению, никогда не касалось Альберта — ибо нашей героине не составило труда очень скоро понять, что Сюпервиль считал его «всего лишь помешанным» и большею частью проводил с ним лишь те процедуры, об обязательности коих родственники гра́фа могли знать и оттого невольно контролировать, входя в спальню сына и племянника — будучи уверенным в том, что младший Рудольштадт сам внушал себе болезни и странные идеи, и, начиная верить во всё это, мучил сам себя. Но Консуэло справедливо приняла решение смириться с тем, что уже́ в прошлом и больше не корить и не обвинять доктора ни в чём. В конце концов, хоть она и осознавала весь цинизм и пренебрежение этого человека собственными обязанностями — но наша героиня не могла знать наверняка, можно ли ещё было спасти её избранника, а тот человек всё-таки доктор и имеет образование в области медицины. Быть может, исход молодого графа и впрямь был предрешён на небесах, и врач Сюпервиль, невзирая на своё высокомерие и неподобающее отношение к семье, которая с некоторых пор стала основным источником его доходов, и в самом деле в силу какого-то интуитивного чувства, свойственного докторам, знал, что смерть будет неизбежна, и нужна эта кончина для чего-то великого, несёт в себе смысл, пока неведомый ей…

Консуэло слышала о том, что розовое масло обладает свойствами, уменьшающими нервное напряжение и облегчает засыпание. Но наша героиня не желала погружаться в объятия Морфея — она хотела обнять своего возлюбленного, в последний раз ощутить его кожу — да, уже́ совершенно остывшую и ставшую подобную льду — однако земным обликом это был всё ещё её любимый человек, и внутренне она возносила хвалы Всевышнему за то, что Его волей бренная плоть начинает таять, исчезать не тотчас же после смерти, а когда эта пора́ наступает — то под землёй уже́ никто не станет свидетелем происходящего ужаса — и сказать Альберту… но что?.. — Консуэло не знала. Она думала, что выразила всё, о чём просило её сердце, и сейчас даже жалела о том, что, быть может, ей придётся повторить уже́ произнесённое — ибо она не сможет молчать — её душа по-прежнему рвётся к избраннику, желает раскрыться навстречу ему. Но наша героиня не волновалась ни о чём. Если новым словам суждено прийти — они придут. Если же нет — она, следуя зову своего се́рдца, его чистому и такому естественному стремлению, повторит всё то, что уже́ было сказано. Но она ни в коем случае не станет молчать. Господь поможет ей. И наша героиня чувствовала, что в этой воде растворено лишь несколько ка́пель этого жидкого зо́лота и потому не беспокоилась о том, что, измученная сердцем, телом и нервами, заснёт тотчас же, как ляжет рядом со своим возлюбленным, даже не видя снов — в полной темноте и пустоте.

«Быть может, действие этого изящного снадобья, напротив, поможет мне, окончательно утишив бурю в моей душе́, лучше собрать все свои мысли и выразить те из чувств, коим смятение, печаль и отчаяние не давали стать видимыми, выбраться наружу».

Открыв наконец глазá, Консуэло заметила, что на краю ванны лежит кусок белоснежного мыла. Она взяла мыло в ру́ки. Посередине красовалась отпечатанная эмблема мануфактуры — тонкий витой узор из множества мелких стеблей, переплетённых меж собой. Наша героиня поразилась филигранности орнамента. Была видна каждая деталь.

«Какой же искусный мастер исполнил эту работу и какими же инструментами?.. Коли бы этот рисунок имел более крупные размеры — выполнить его было бы гораздо легче», — невзирая на го́ре, мучившее ду́шу и сердце Консуэло, она не утратила способности видеть прекрасное, привитой ей ещё в певческой школе мелодиями и текстами чудесных гимнов и хоралов и, как следствие, развившейся внимательности своей натуры к тому, что могло усладить её эстетическое чувство.

Название фабрики было обозначено на чешском языке, что говорило о том, что оно было изготовлено в этой стране. Кусок был прямоугольным, со скруглёнными углами и источал ненавязчивый аромат полевых цветов, неизвестных нашей героине. Вероятно, они росли также в Чехии, но в краях, далёких от той местности, где находился зáмок Рудольштадт — где Консуэло не бывала никогда в своей жизни. Кроме того — этот приятный запах был не столь бесхитростен и прост, как можно было бы ожидать от растений, чья родина — поляны и луга́, на которые ступала её нога. В нём было что-то лёгкое, простое, но одновременно неуловимо-тонкое, изысканное. Наша героиня могла бы сравнить этот аромат с тем, какой была до предательства Андзолетто и как стала меняться после. И, как уже́ поняли наши уважаемые читательницы — эти цветы не росли также и ни там, где некогда путешествовала наша героиня со своей матерью, ни на протяжении той доро́ги, по которой она следовала из Ризенбурга в Вену.

«Хотя, быть может, это происходило тогда, когда я была совсем маленькой?.. Но, если это не так — неужели же, живя здесь год назад, я пользовалась тем же мылом, но не помню этого?.. Однако, в сущности, это и не должно удивлять меня. Ведь столько всего произошло с тех пор, как я спешно покинула этот за́мок, что так недолго был моим пристанищем, и потому такая мелочь вполне могла исчезнуть из моей памяти. И, быть может, Альберт смог бы рассказать мне о том, какие это цветы. Господи, какая горькая ирония!.. Но, в сущности, зачем мне знать это?.. И при каких же необыкновенных, странных, невероятных обстоятельствах мне позволено принять ванну — словно я кровная аристократка, законная жена сына баснословно богатого семейства и наследница всего имущества — хотя на самом деле это не так и никогда не будет так… Хотя я и сама не хотела бы такой судьбы́. Так что, быть может — как бы кощунственно и греховно ни звучала сия мысль — я должна быть благодарна за то, что моя жизнь складывается так, как складывается… Но больше в моей жизни не представится подобного случая, но я и не хотела бы желать этого и стремиться к этому. Невзирая на то, что я в течение целого года любезно пользовалась этим изобретением. Спустя ещё день я должна буду надеяться на то, что незнакомые мне добрые люди вечером впустят меня в свой дом и растопят для меня баню. Но, тем не менее, я могу признаться себе честно, что внутри себя я сетую на то, что буду лишена так многого, что было у меня здесь и в доме моего любимого учителя, коего сейчас ужé нет со мной, нет в этом мире — да приидет с ним Царство Небесное — отправившись в это вечное путешествие. Чистая одежда каждый день, всегдашние завтрак, обед и ужин, кров над головой, о коем не нужно беспокоиться… Но крыша над головой появилась у меня, когда мне было одиннадцать лет, и тому причиной стала болезнь моей матери, из-за которой она больше не могла петь. И именно потому всего более меня вводит в смятение вынужденное скитание из деревни в деревню… Наверное, мне стоит начинать петь, входя в каждую из них — своеобразно возвещая о своём приходе — дабы жители, чьи сердца тронет мой голос — вышли посмотреть, кто здесь поёт, а потом я могла бы, не навязываясь, попросить у них места на одну ночь и скромное пропитание… Господи, меня посетила странная мысль… А что… что, если бы Альберт чудесным образом остался жив и мы вместе с ним смогли бы вот так же уйти в странствие длиною в человеческую жизнь? У нас могли бы родиться дети. Но как бы мы стали обеспечивать их, давать всё необходимое? Нет, у нас бы не получилось это, они бы просто погибли. Но, быть может, у нас хватил бы благоразумия не рождать на свет невинных существ, что, умерев, стали бы ангелами?.. Но зачем, зачем сейчас я думаю об этом?! Эти мысли вводят меня в ещё большие горечь и отчаяние… Я должна забыть об этом, не должна думать…»

Предупреждение: Есть эротические сцены.

Консуэло окунула мыло в воду, отчего на воде образовалось немного белоснежной пены с прозрачными пузырьками — не слишком большими, но и не совсем мелкими.

Она покрутила кусок в руках, отчего этой субстанции, похожей на волшебный снег, стало ещё больше, и последняя густо окутала ладони и запястья нашей героини.

Лёгкий цветочный аромат заполнил всю ванную комнату.

Консуэло провела пальцами обеих рук по хрупким запястьям, плечам, груди́, части спины и шее — ощутив особенную, филигранную, тонкую нежность там, где коснулась подушечками кромки воло́с. Эти движения нашей героини напоминали объятия. Наконец она дошла до сосков и нежданно ощутила приятное томление, но через мгновение усилием воли поспешила переместить руку на тонкую талию и безотчётно омыла плоский живот.

«Вот так ты мог бы ласкать и целовать меня… я бы чувствовала это каждой клеточкой своего тела и трепетала от каждого легчайшего прикосновения твоих тонких и горячих губ… Господи… — невольно пришли к Консуэло мысли. Перед своим внутренним взором она видела Альберта, ощущала касания его ладоней… Но, словно очнувшись, наша героиня попыталась одёрнуть себя. — О чём только я думаю! Это же святотатство!.. Да и ведь нам и при твоей жизни никогда бы не суждено было даже просто обняться без всякой причины, но как мужчина и женщина — по причине высоких моральных принципов, что движут нами обоими — даже если бы нашёл в себе мужество признаться мне в своём чувстве — ты бы никогда не смог позволить себе подобного, а я бы не посмела просить, даже если бы очень желала. Но — безумная мысль… коли бы произошло чудо и наш брак был разрешён твоими родными… — то всё бы происходило именно так… Неужели же теперь эта сладостная му́ка будет преследовать меня еженощно?.. При жизни, выражая свою любовь, ты даже не касался меня своей ладонью в тех обстоятельствах, когда я могла бы ясно ощутить и запомнить это. Но мне хватало твоих слов, а взгляды всегда говорили гораздо больше. Да, ты выносил меня на руках из подземелья, из пещеры Шрекенштейна — но тогда я была почти без сознания и не понимала ничего… Да, я брала твои холодные и дрожащие ру́ки в свои перед твоей смертью, но сама я тогда была движима более состраданием и безумным желанием помочь, нежели любовью к тебе как к мужчине. Да и чувствовал ли ты это, осознавал ли, мучимый приближением агонии?.. Мне суждено всегда быть такой же почти худой, как сейчас — и, быть может, ведя полуголодное существование, я похудею ещё больше, мой живот никогда не округлится, я никогда не смогу подарить улыбку собственным детям — как и ты не познаешь счастья отцовства, а ты был достоин этого как никто другой. Это было бы высшей наградой за то одиночество, что испытывал ты все двадцать пять лет, что прожил на земле без своей матери — скитаясь по свету, томясь в подземелье или пребывая среди родных, принужденный соблюдать строгие правила светского этикета…»

Наконец ладонь нашей героини достигла лона и легла на него.

— Господи… — на этот раз Консуэло не смогла сдержаться, чтобы не заговорить вслух. — Всего лишь легчайшее прикосновение… я не думала, что это бывает вот так — почти сразу… — она невольно сделала едва слышный короткий неглубокий вдох и на мгновение прикрыла глаза́. — Господи, помоги мне остановиться… нет, нет, я не хочу… Что же со мной? Никак дьявол искушает меня?.. Но я не желаю сопротивляться, у меня нет сил…

И пальцы нашей героини заскользили по влажной коже. Консуэло делала всё безотчётно, инстинктивно, по наитию. Возбуждение на́чало нарастать. Она ощутила стремление как можно скорее достичь кульминации этой неземной сладости и одновременно до бесконечности продлить ожидание вершины небывалого доселе удовольствия, признаваясь себе в том, что последнее отчасти продиктовано какой-то странной, непредвиденной страстью к истязанию собственного се́рдца и в своеобразной степени — те́ла.

В минуту, как казалось нашей героине, наивысшего наслаждения, вся она задрожала, а затем резко согнулась почти пополам вперёд там, где был низ живота, ставший каменным, в короткой судороге и застыла так на несколько мгновений.

Переполненность этим состоянием требовала какого-то выхода, высвобождения и была вложена в одно-единственное слово, что вырвалось у Консуэло шёпотом:

— Хорошо…

Но после этого напряжение не спало, а напротив, становилось всё сильнее, перейдя тот предел, когда его можно было вынести. Нашей героине стало страшно и мир на минуту померк перед её глазами — не осталось ничего, кроме этого блаженства, ныне, как чувствовала Консуэло, грозившего лишить её жизни. Нашей героине хотелось потерять сознание — только чтобы перестать ощущать крайне болезненный экстаз, ставший похожим на пытку — кой не в силах были вместить её душа́ и тело.

«Нет, нет, Господи… Что Ты делаешь со мной?.. Неужели же я умираю?.. Я не выдержу этого. Я умру. Я сейчас умру. Прошу Тебя, прекрати это… — Консуэло ощущала потребность прошептать эти фразы, но из-за полуобморочного состояния не могла даже шевелить губами. — Какая же постыдная смерть… Что ж, видимо, я заслужила её… Я готова принять свою кончину и все му́ки… Но пусть же только никто не станет свидетелем моей агонии — не наказывай этих людей более, чем они уже́ пережили и сверх тех испытаний, что предстоят им завтра — похоронить собственного сына и племянника».

Внезапно она ощутила в своём лоне незнакомое доселе тепло и скопление влаги внизу живота, что вместе с несколькими короткими вдохами и выдохами в течение выплеснулась наружу, и вода поглотила эти стру́и.

После этого напряжение резко спало и тело нашей героини тотчас же расслабилось. Испытывая дурноту, не открывая глаз, положив руку пытаясь справиться с сильной тошнотой, приложив руку к груди, беспрестанно сглатывая, Консуэло вновь опустилась в ванную и на какое-то время осталась неподвижна. Она чувствовала, как колотилось её сердце, кружилась голова, и пыталась отдышаться. Весь остальной мир по-прежнему не существовал для нашей героини.

«Господи, почему же мне так плохо?.. Я знаю — это кара. Но… я столько пережила за этот день, я была совершенно ослаблена, и потому не смогла противостоять этому искушению, этому наваждению — так разве же я не заслуживаю прощения?.. Прости меня, Альберт. Да, без сомнения, это грех. Я не смогла перебороть себя. Но, Всевышний, в этот момент я думала о своём возлюбленном, и быть может, потому ты пощадишь меня?.. И, быть может, ты, Альберт, напротив, был бы счастлив, если бы мог знать о том, что я испытала только что. И я знаю, что, коли бы судьбе было угодно соединить нас — в брачном союзе с тобой я не ощущала бы ни капли страдания… Но а что, если мой любимый стал бы придерживаться каких-то своих, религиозных взглядов, убеждений и никогда не прикасался ко мне, исключая объятия в трудную минуту или с тем, чтобы разделить радость, и даже не целовал меня? Как бы я себя чувствовала тогда? Смогла ли бы я что-то в конце концов сказать ему?.. Я не знаю, что ответить само́й себе на этот вопрос. Возникло ли бы у меня подобное желание, коли бы мой избранник остался жив, оправился окончательно от своей болезни и коли бы его семья, уверившись в том, что моя любовь сотворила чудо — благословила наш брак? А быть может, он стал бы ждать изъявления этого желания с моей стороны, ни словом, ни намёком, ни взглядом не выдавая своих чувств? Да, Альберт был бы вполне способен на это. Его сильная воля во всём, что важно для него в жизни — свидетельство тому. Я же также никогда не осмелилась бы заговорить первой. И так мы могли бы прожить до конца дней… Господи, какие же противоречивые и оттого мучительные мысли и неразрешимые вопросы посещают меня! Но что сейчас значат они, что могут изменить?.. Однако, как бы то ни было — конечно же, эта тайна навсегда останется только со мной. Но… Альберт, быть может, твоя душа́ была со мной в эти блаженные минуты?.. Если это так, то пережитое останется между нами».

За этими мыслями Консуэло не сразу осознала, что самочувствие её очень скоро стало не просто прежним, но значительно улучшилось по сравнению с тем, в каком состоянии наша героиня находилась до этого, нового для неё опыта. Взгляд Консуэло постепенно прояснился, голова перестала кружиться, тошнота отступила, сердце перестало биться, словно птица, пойманная и посаженная в клетку.

«Всевышний, я не знаю, Ты ли послал мне это благоволение, это чудо, но… я должна признаться Тебе, что мне вновь хочется жить, что у меня появились силы для этого, что тоска отступила настолько, что уже́ не заставляет мою ду́шу неметь, холодеть и мертветь, сжимая в своих тисках. Имею ли я право ощущать хотя бы некоторое облегчение? Ведь я так просила о нём. Одно я знаю точно — это был акт любви. Я могу ещё много раз без страха признаться Тебе в этом. Я так запоздало победила в себе страх перед этим чувством — но оно — как и совершённое мною только что — остаётся искренним. Так разве же не заслуживаю я награды, воздаяния?..»

Продолжая находиться в подобных размышлениях, сомнениях и всё ещё в некотором смятении и непонимании, она омыла свои но́ги.

Процедура была завершена.

Выходя из ванны, Консуэло была подобна Афродите. И, хотя внешне и внутренне она являлась полной противоположностью этой богине, но красота нашей героини была неоспорима.

Первой, и самой главной, заметной всем вокруг и независимой от отношения к Консуэло окружающих её людей чертой, с коей начинался образ нашей героини, и с коей каждый мог бы согласиться без лишних споров, ибо само по себе это свойство было нейтральным — являлся невысокий рост Консуэло. Эта особенность отнюдь не была недостатком, но, напротив, являла собой основу изящества всего её облика, каркасом, на коем оно держалось. Мы продолжим своё рассуждение, и вы, наши уважаемые читательницы, проследив вместе с нами за цепью наших рассуждений, также сможете установить связь между всеми звеньями.

Да, в силу того, что наша героиня обладала смуглой кожей — внешне она, как мы уже́ отметили, была совершенно не похожа на того персонажу древнегреческих мифов, коего мы упомянули в самом начале (как и внутренне — и последнее сравнение, мы, готовые во всякий час петь гимны внутреннему миру Консуэло, быть может, проведём чуть позже). Но в сочетании с небольшим ростом тёмная кожа среднего, ближе к самому светлому, оттенка, нисколько не омрачала, но напротив — лишь усиливала потрясающее, чудесное, буквально сказочное впечатление от лицезрения облика нашей героини во всякое время суток, придавая необычному для той эпохи образу Консуэло ещё более приятной и свежей экзотичности и красоты. В тот век в германском обществе полусвета, а именно — артистической среде — частью коей она перестала быть ещё так недавно — наша героиня являлась единственной из всех дам, что обладала подобным цветом кожи, и оттого, несмотря на свой невысокий рост, была примечаема ещё издали — не представленная гостям, что не были знакомы с нашей героиней, а только слышали о ней или же были одарены поистине божьим благоволением хотя бы единожды в жизни видеть и слышать Консуэло играющей на сцене.

И, наконец, третьей чертой была стройность маленькой фигурки нашей героини, что находилась на грани худобы — из-за чего она походила на маленькую бронзовую статуэтку. (И, наверное, это сравнение не пришло к нам просто так — крепость и мужество сердца Консуэло можно было уподобить прочности упомянутого материала). Однако, вместе с тем — что, опять же, уже́ известно всем, кто читает эти строки — девичьи формы её были выражены ровно в той мере, в коей должно это быть у молодой, двадцатичетырёхлетней особы (что и поныне можно встретить крайне редко), не более, но и не менее. Грудь нашей героини была красивой и аккуратной формы, не большой, но и не маленькой, бёдра же — симметричными и не слишком узкими, однако и не чересчур широкими. И оттого посторонние мужчины — как бы ни лукавили перед собой и своими приятелями — не воспринимали нашу героиню ни как ещё почти девочку, ни как ту, что готова отдать себя первому встречному графу или барону, которые пообещали бы Консуэло несметные богатства (не осознавая того, во внешнем облике они видели и отражение души) — жизнь, где она никогда и ни в чём не станет нуждаться — но совершенно всерьёз — ровно соответственно тому статусу и положению, кои заслужила наша героиня своей честной работой в театрах. Да, порой некоторые представители сильного пола из светских кругов намеренно демонстрировали завуалированно неуважительное отношение к Консуэло, зная о том, что ещё никому не удавалось заполучить «эту самую неприступную из всех, что строит из себя святую», надеясь потешить своё самолюбие, первыми одержав победу «над этим неприступным сердцем» (но, разумеется, наедине друг с другом, они говорили, не скрывая своих истинных желаний и заменяли последнее слово на «телом»), и тем самым самоутвердиться перед своими соперниками, что так же намеревались взять эту «неприступную крепость». Но во всех случаях наша героиня была тверда и непреклонна, не испытывая страха и не поддаваясь лести (что, по странной иронии являлась абсолютной правдой — но вот только эти «благородные джентльмены» сами не понимали, что поневоле говорят правду) и попыткам шантажа.

Соединение всех этих трёх свойств в облике Консуэло создавало впечатление, будто мы видим перед собой отлитую рукой неизвестного, но небывало искусного мастера бронзовая статуэтка. И необычность её облика.

Да, наша героиня не была воплощением идеала красоты восемнадцатого века. Волосы Консуэло были прямыми, чёрными как смоль и чересчур короткими для того времени, доходя лишь до плеч — в отличие от тех, что имело абсолютное большинство красавиц, очаровывающих потенциальных мужей русыми, а порой и почти белыми волнистыми локонами, из коих делались замысловатые причёски. Она обладала не голубыми, но карими глазами — однако зато беспрестанно блестящими — и оттого казалось, будто в них плещется прозрачная вода чистых озёр бездонной глубины. Губы Консуэло были очень тонкими и носили не коралловый оттенок, а почти неизменно оставались бледно-розовыми, а на фоне тёмной кожи были ещё менее заметны, нежели как если бы лицо её было наделено всегдашней аристократической бледностью. Лёгкий, здоровый румянец, что присутствовал на щеках нашей героини в пору отсутствия болезней, душевных потрясений и тяжёлых переживаний, также вследствие смуглости почти никогда не был особенно приметен. Завершающей же чертой лица Консуэло были длинные, тонкие чёрные ресницы, из коих при взмахе можно было различить каждую, и оттого Консуэло казалась хрупкой (но наши-то читательницы уже́ знают, что хрупкость эта была обманчива) героиней волшебной, воздушной, неземной, нездешней истории. Но всё же две — пусть и совсем мелкие — черты роднили её с эталоном совершенной красоты того столетия. Овал лица нашей героини не был ни совершенно круглым, ни слишком вытянутым, дополняя гармонию образа. Нос Консуэло имел небольшую горбинку, что прекрасно сочеталась со всеми остальными чертами её лица́ и одновременно было одним из атрибутов идеала прекрасной молодой дамы восемнадцатого века.

Таким образом, сочетание всех этих черт — ещё даже не беря во внимание внутренний мир Консуэло — провозглашал нечто более значительное, как раз открывающее одно из самых главных свойств её души: смелость быть собой, даже если ради этого необходимо было идти против общепринятого. И окружению нашей героини не оставалось ничего иного, как, не имея права не считаться с несомненным талантом и трудолюбием Консуэло, принимать её такой, какой она была. Наша героиня сама, не пользуясь никакими связями, подкупом и иными богопротивными способами, проложила себе путь на Олимп славы оперной певицы, однако Консуэло не ощущала себя богиней, и это подкупало порой даже самые чёрствые сердца́, заставляя пришедших на спектакль с её участием вначале с целью отдать дань моде, прислушаться к нашей героине, к тому, что и как она поёт, что хочет сказать в каждом своём монологе. И, если эти люди оказывались способны постигнуть всю глубину и силу се́рдца Консуэло — то навсегда становились её горячими поклонниками.

Итак, наша героиня поставила свою аккуратную, словно выточенную из светло-коричневого мрамора, маленькую стройную ножку с идеально гладкой, матовой кожей и пяточкой как у младенца — на пол. Эта грациозная поза показала всю тонкость и изящество фигурки Консуэло полностью — поистине во всей красе, не скрыв ничего — затем вторую и, не дрожа от холода — ибо вода ещё не остыла и её уже́ ставшие невидимыми пары́ заполнили всё пространство ванной комнаты — однако всё же обернув большое белое полотенце вокруг миниатюрного те́ла — проследовала, не слишком спеша, но и не проявляя излишней неторопливости — скромными, безыскусными, лёгкими, естественными и непринуждёнными шагами — за ширму.

Белая сорочка, созданная из полупрозрачной, струящейся, летящей ткани, объяла тело Консуэло, легко опустившись на её плечи и лишь намекая на очертания фигуры нашей героини при каждом движении.

Надев домашние туфли на голые ноги, Консуэло взяла своё платье, заколку, одну из свеч и пошла к двери.

Она помнила о том, что прислуга всегда ожидала, когда Альберт закончит принимать ванну, на кухне — и потому направилась прямо туда.

Идя по пустому за́мку в столь лёгком одеянии, не прикрывавшем даже плечи нашей героини — коих касались лишь распущенные волосы — Консуэло ощущала себя ещё более беззащитной. И это чувство усиливала прохлада, что уже́ давно начала́ разливаться по пустому, огромному, зловеще тихому, полутёмному пространству гостиной, мимо коей она проходила — до этого заполнив все этажи и коридоры, и не достигнув лишь жилых спален, где во всякую ночь зажигалось по нескольку свечей, призванных согревать пространство и сохранять тепло.

Наша героиня не ошиблась и на этот раз. Трое мужчин разговаривали между собой, сидя на стульях в помещении, где с раннего утра и до позднего вечера суетилось множество людей — поваров, горничных, носильщиков, многочисленных помощников и стояли ароматы свежеприготовленных блюд.

Преодолевая безотчётную, но естественную стеснительность по причине своего столь откровенного облика, Консуэло, едва подняв глаза́ и чуть опустив голову, проговорила:

— Простите… Я пришла сказать вам, что закончила принимать ванну и теперь вы можете всё убрать.

Один из служащих от неожиданности безотчётно посмотрел на нашу героиню, но увидев нашу героиню в одной лишь ночной сорочке, так же поспешно потупился и немного неловко ответил:

— Да… конечно, благодарим вас, пани Консуэло.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи, — проговорили в ответ почти одновременно все трое.

И после этого она поспешила удалиться.

Слуга́ не смел вставать со своего места и отводить взгляд от по́ла до тех пор, пока наша героиня не скроется из вида.

Консуэло же забыла о пережитом смущении уже́ через несколько шагов.

Она спешила к своему возлюбленному. Шаги нашей героини теперь стали быстрее, нежели это было во всякий другой момент этих вéчера и но́чи. Консуэло вновь оказалась во власти какого-то неведомого трепета. Сердце её опять билось быстрее, а дыхание стало чаще — но оттого, как ни странно, наша героиня почувствовала, что в течение этих нескольких мгновений ей стало значительно холоднее. Консуэло понимала, что виной тому не погашенный камин и не недостаточное количество зажжённых свечей, выставленных по бокам каждого коридора.

«Быть может, я похожа на героиню какого-нибудь готического романа, хотя никогда и не любила читать их, а лишь слышала истории. Молодая девушка, в белом одеянии, в тишине и полумраке огромного старинного замка, с чёрными распущенными волосами, со свечой в руках, скудно озаряющей дорогу лишь на шаг впереди себя, я иду, чтобы провести ночь рядом со своим умершим возлюбленным. Господи, как же ужасно это звучит… Тот, кто увидел бы меня сейчас, зная обо всех обстоятельствах, верно, подумал бы, что я сошла с ума и испытал бы безотчётный страх.»

Она сама испугалась своих мыслей, и пошла ещё быстрее, стараясь не оглядываться по сторонам, но смотреть лишь вперёд, перед собой.

Когда наша героиня поднималась по лестнице, то это напомнило бы тем, кому могло быть не известно всё, что пережила Консуэло до наступивших мгновений, сцену из современных фильмов ужасов.

Приблизившись к двери спальни своего возлюбленного, Консуэло всё так же беззвучно, с прежней осторожностью открыла её.

И первое, что сделала наша героиня — чутко и внимательно посмотрела на своего избранника.

И лишь после Консуэло, обернувшись назад, тихо затворила за собой дверь.

Затем она вновь обратила взор к Альберту и, подойдя к его постели, поставила свечу рядом с изголовьем.

— Теперь я смогу ещё лучше видеть твоё лицо, — проговорила наша героиня, не отводя взгляда от черт любимого человека.

И, остановившись, видя и не видя своего любимого человека, подумала про себя:

«А тот же, кто услышал и увидел бы меня сейчас — подумал бы: «Что она делает?.. Это же покойник!», и посчитал бы, что рассудок мой помутился окончательно. Но могла ли я и сама предвидеть, что когда-нибудь стану совершать всё, что делаю сейчас? Я была убеждена в том, что судьба моя сложится абсолютно иначе. Думала ли я, что когда-нибудь стану жить в этом прекрасном, богатейшем замке во всей Чехии и полюблю сына его хозяев — гра́фа? В глубине своего се́рдца с са́мого детства я презирала всех состоятельных, баснословно богатых людей, а в особенности — мужчин — видя их поведение и то, как жестоко они обращались с моей матерью. После прошедшей но́чи они выгоняли нас на улицу и, бросая нам вслед несколько монет — гроши — забывали навсегда и, встречая, бросали брезгливые мимолётные взгляды, стыдясь своих минутных слабостей и оттого делая вид, что не знакомы с нами, стараясь пройти мимо как можно быстрее — и потому, как я думала, вполне справедливо считая, что все из них недостойны милости Божьей. Но недостойны были лишь те, кто поступал так с нами, и я раскаиваюсь перед всеми из тех, кто в малом был и есть подобен тебе, Альберт. Но тогда же — с тех пор, как Андзолетто безжалостно предал мою любовь — в глубине своего се́рдца я возненавидела всех представителей этого… сильного… пола? — нет — бесконечно презренного и слабого своей натурой — вот в чём я была убеждена тогда. Я дочерней любовью любила лишь своего учителя — достопочтенного месье Порпору, а потом и к графу Христиану Рудольштадту и барону Фридриху Рудольштадту питала подобные же чувства — и это тепло согревало моё сердце, заставляя чувствовать себя живой. Тогда я поняла, что Господь спас меня — хотя, я уже́ думала, что не заслуживаю спасения — столь невыносимы были мои душевные му́ки — но я не знала, для чего осталась здесь. Как не могла и предположить, что, впервые увидев молодого незнакомца с длинными, чёрными, словно смоль, густыми волосами, чьи глаза́, что, казалось, смотрели куда-то поверх, сквозь меня, но вместе с тем с первого же мгновения поразили меня своим нездешним, тонким, пронзительным белым светом, проникающим прямо в моё сердце — коему я не могла сопротивляться — что-то во мне поддалось этому ещё тогда, при нашей первой встрече — хотя он скоро и отвёл свой взор — по всему судя, сам ощутив безотчётное смущение, и чья кожа была бледна до той степени, что, мне казалось, будто он вот-вот лишится чувств, и почему-то боялась за этого молодого человека — мне хотелось взять его за руку, чтобы поддержать, и я едва не повиновалась этому порыву, и лишь через время поняла, что это его всегдашний облик — навек окажусь в этом плену, что станет одновременно исцелением и даст свободу всем чувствам, той неистраченной любви, что застыли в моём исстрадавшемся сердце, он разобьёт тот лёд, в кой они были закованы. И как же необычен был твой образ! Я сразу отметила, что он был не таким, какой создавали себе все иные вельможи. Да, ты был одет, роскошно, на чёрном мехе твоей накидки сверкали бриллианты — но этот наряд не отражал твою истинную суть — я сразу же ощутила это. Я не знаю, какая причина послужила тому, что тогда ты был облачён в этот наряд — однако сейчас это уже́ и не важно. И, тем более — я не могла предвидеть того, что ты окажешься таким, каким я узнала тебя за этот короткий год. В моей памяти навсегда останутся наши бесконечные вечерние философские беседы и твои волшебные рассказы о твоих прошлых жизнях и истории твоего народа. Однако же, всё сложилось так и никак иначе, я действую по собственной воле и мне не в чем упрекнуть себя.

Консуэло аккуратно сложила своё платье и повесила его на спинку одного из стульев, стоявших возле стола её любимого человека.

— Я пользуюсь твоими вещами так, словно среди них есть и мои тоже — будто я имею право на это. Я веду себя подобно законной супруге, что готовится ко сну рядом со своим мужем, который уже́ ждёт меня на ложе любви. Альберт, в самом деле — ты лежишь так, словно готов принять меня в свои объятия… Но будь твой отец и тётушка другими людьми, гораздо более жёсткими и непреклонными в своих вере и страхах — они не позволили бы мне сделать всего этого, и, быть может, даже выгнали бы меня невзирая на наступление глубокой но́чи, не дав даже попытки убедить их в том, что иначе моя жизнь не сможет продолжиться — моё сердце попросту остановится. Признаться честно, в самой глубине своего сердца я знала о том, что они разрешат мне. Я верила в их понимание. И тем самым Господь смилостивился надо мной, сохранив мне жизнь. Теперь я знаю, что буду жить. Сейчас настал тот миг, когда я ясно чувствую это. И, равно Всевышнему, я благодарю и тебя, Альберт, за то, что ты жил на этом свете. Ибо, быть может, в конце концов я не перенесла бы жестокой неверности — равно — нелюбви Андзолетто ко мне и это когда-нибудь остановило бы биение моего се́рдца.

Подходя к кровати Альберта, наша героиня только сейчас со всей ясностью осознала, что сейчас ей предстоит отогнуть одеяло и лечь в одну постель с телом своего возлюбленного. Теперь этот момент был близок как никогда.

«Тогда, когда я легла рядом с тобой, убитая горем, когда мне казалось, что мир кружится вокруг меня безумной, неостановимой каруселью — когда я ещё толком не понимала ничего — я не думала о том, что проведу ночь наедине с твоим земным обликом. Я не была способна думать ни о чём. И меня действительно сковывает некий страх. Неужели же мне предстоит такое?.. Кто ещё, кроме меня переживал подобное исключая, быть может, какие-то народности, в чьих обычаях есть подобные обряды?..»

«И вновь я спрашиваю себя — неужели же я делаю это? Каждое следующее моё действие вызывает у меня само́й этот вопрос, как вызвало бы у каждого, кто увидел бы меня, и всякий раз он всё более вопиющ в моём существе, он становится ярче, больше и бьётся подобно птице в клетке, всё неистовее. И, хотя ответ на него очевиден — временами я не могу поверить собственной силе духа — что я, Консуэло, дочь нищей цыганки, которая была убеждена в том, что ей суждено до конца своей жизни странствовать по свету вместе со своей матерью, что ничего другого никогда не ждало, да и не могло бы ждать её (Да и с чего бы вдруг? Я никогда не верила в чудеса — хотя и была до крайности наивна перед тем как жизнь научила меня многому и показала множество своих неприглядных и жестоких сторон, и осталась после — даже невзирая на то, что Господь явил мне чудо — встречу с великим мастером Никколой Порпорой — ведь я понимаю, что такое благоволение даётся таким людям как я, однажды в жизни) — что я прошла весь этот путь и отважилась совершать всё то, что я делаю сейчас, — вновь подумала она, приподнимая одеяло и медленно, преодолевая чувство, которое нельзя было назвать нерешительностью — наша героиня знала, что всё равно сделает это — но в какой-то мере её подобием — ложась на вторую подушку подле своего возлюбленного — так, что их ли́ца оказались на одном уровне. — Так могут делать только супруги. Живые супруги. Но у меня никогда не было и не могло быть ни того и ни другого. Как при твоей жизни, так и после твоей смерти я могла и могу лишь любить тебя… У меня такое ощущение, что я уже́ пришла в склеп, где лежишь ты… Господи, да что же у меня за мысли!.. Я в силах представить, какие картины сейчас рисуют воображения гра́фа Христиана, почтенной тётушки Венцеславы или барона Фридриха — если кто-то из них ещё не спит».

Когда голова нашей героини оказалась возле лица́ Альберта — Консуэло испытала то самое чувство, коему не было и нет названия — грань страха и трепета — и подумала:

«Нет, этого не должно быть. Всего этого не должно происходить. Это ужасно и неестественно. Но только не для меня. И это происходит. И это будет твориться дальше — по моей воле — я чувствую силу продолжить это и закончить. Закончить этой ночью. Всё то, что происходит — для меня подобно таинству, обряду — но не тем, что совершаются исключительно из боязни не попасть в небесный рай. Да, осталась всего лишь одна ночь. Только одна. Я знаю, что это время пройдёт так быстро! — и от этого так горько!.. Создатель, прошу Тебя, пусть же сон не смежит мои веки как можно дольше — я обещаю, что стану часами, непрестанно смотреть на застывший лик своего избранника. Я обещаю Тебе — я не отведу взгляда… И вместе с тем нет ничего более живого, чем искреннее желание се́рдца. Но, Господи, почему же Ты, зная обо всём — о том, что всё закончится уже этим утром и о том, что я смирилась с тем, что мне отмерены многие годы ожидания новой встречи со своим избранником — вновь заставляешь меня испытывать эти противоречивые чувства, никак не хочешь избавить меня от них, зачем наказываешь, мучаешь меня?..»

Наша героиня вновь обратила взгляд к застывшим чертам любимого человека и всё так же медленно опустила руку на грудь своего избранника и от неожиданности коротко вздохнув, едва безотчётно не отдёрнула ладонь.

— Господи, как же холодно прикасаться к тебе… Да, твоё тело остыло и скоро станет ничем, превратится в землю, траву и цветы, — говорила Консуэло, медленно гладя грудь своего возлюбленного в том месте, где не было одежды, — но твоя душа́ и твоё сердце будут жить вечно — рядом со мной и внутри меня, в каждом дереве, в каждом зелёном сочном листе, блестящем на солнце… Эта одежда делает тебя старше — хоть и не намного, твой облик — строже, а чертам придаёт печальность. На фоне этого чёрного костюма лицо твоё кажется ещё бледнее, а красота — совершеннее. Но, быть может, всё это — следствие печати смерти — быть может, единственной печати, кою нельзя стереть никаким способом — хотя люди во все времена пытались победить её?.. Я слышала об этом от тебя же самого́ — какая же горькая ирония! Ты рассказывал мне об алхимии, о поисках эликсира бессмертия. Но желал ли ты его сам?.. Быть может, я окажусь неправа́, но я чувствую, что это не так — вопреки твоим стремлениям ко всеобщим свободе, равенству и братству… Но, с другой стороны — реализация наших идей стала бы воплощением земного рая для тебя, в коем ты мог бы жить до конца своих дней, и не пожелал бы уйти, горько сокрушаясь, когда настал бы твой час. Но я бы сказала тебе, что сто́ит оставить новый Эдем тем, кто будет жить после нас — ибо всем нам станет здесь тесно. Однако, быть может, ты и сам уже́ думал об этом — не мог не думать… И, как бы там ни было — в земной жизни я уже́ никогда не смогу узнать этого… Признаться честно — в са́мой тайной глубине моей души́, потаённой даже от меня само́й — я могла предвидеть и подобную твою кончину — даже зная о том, что при жизни ты любил меня. Такова была твоя натура, так она проявлялась. Ты не смог вырваться из-под власти демонов, снедавших твои ду́шу и разум. Твои чувства всегда были слишком сильны — обычный человек не в силах был бы выносить их. Но не хуже ли было бы, коли бы нечеловеческой волей ты смог бы превратить своё сердце в камень и жить как все, повинуясь воле отца?.. Жить? Но разве же это можно было бы назвать жизнью? Нет… Я бы не пожелала такого ни тебе и ни себе — ибо в чём тогда был бы заключён смысл твоей судьбы́?.. Господи, теперь я понимаю, что Ты сотворил благо для того, кого я люблю, и я благодарю Тебя. Но почему же Ты не хочешь сотворить его и для меня? Я могла бы заснуть на холодной груди́ своего избранника и не проснуться. Да, да, Всевышний, сделай так, и пусть нас похоронят вместе — я так хочу этого! Это станет для меня спасением!..

Говоря последние слова, она ощутила, как неудержимые слёзы вновь подступают к её горлу. Несколько всхлипов вырвалось из груди нашей героини, но она резко остановила, сдержала этот приступ быстрым, но всё-таки дрожащим глубоким вдохом, лишь на несколько мгновений плотно — почти до боли — закрыв глаза́.

«Нет, нет, я не должна больше рыдать — хотя мой плач и не был бы слышен в спальнях твоих несчастных родных, что стали близкими и мне, и не донёсся бы до тех спален, где ночует прислуга. Я не должна возбуждать свои нервы, свои чувства перед тем последним днём, что предстоит мне — предстоит всем нам — иначе я не выдержу и со мной что-нибудь случится… Я хотела бы, чтобы твой гроб был обит чёрным бархатом, а твоим последним ложем стал бы белый атла́с — так же, как бела сейчас твоя постель. Но, разумеется, я не стану навязывать свои правила, проявляя уважение к желаниям и предпочтениям твоих близких. Сейчас я совершенно не чувствую в себе сил перенести всё то, что будет происходить завтра, но я верю в то, что сон подарит мне силы».

Консуэло положила голову на плечо Альберта, левой рукой обняла его за шею, а правую положила на грудь своего любимого человека и закрыла глаза́, ужё́ не вздрагивая от холода тё́ла своего возлюбленного.

«Пока же я буду представлять, что ты и я ушли в вечное путешествие — как очень скоро уйду я — и ты, заснув среди дня, лежишь под открытым небом на мягкой зелёной траве, а я сижу рядом с тобой и любуюсь прекрасными чертами, гадая о том, что тебе снится… Нет, я не ухожу, не убегаю от действительности — я понимаю всё, как никогда ясно. И даже слишком. И это пугает меня. Как бы мне хотелось, чтобы невидимая пелена застлала хотя бы на время мой рассудок и притупила чувства — но, увы… Значит, Господь знает, что я смогу пережить всё, считая меня сильной… Когда бы ещё при твоей жизни я могла сколь угодно долго гладить твои всё ещё такие нежные, шелковистые, густые волосы, что, кажется, стали ещё темнее — я готова тонуть в них бесконечно; любоваться твоей красотой и стройностью, совершенством твоего те́ла, но более всего — отражением твоей внутренней жизни, твоих чувств, коего не увидит, не разглядит тот, кто не знал тебя так, как я?.. Ты облачён в чёрный атла́с, я же — в белый батист. Тебя сегодня забрала в свои объятия смерть — мне же завещано Господом и тобой жить ещё много лет, и я не могу не следовать этим заветам»

В этих внутренних рассуждениях, размышлениях и мечтах Консуэло и сама не заметила, как заснула, утомлённая горем и воспоминаниями.

И дыхание её было ровно, а сон — безмятежен, хотя и пронизан флёром печали.

Так давайте же благословим нашу героиню и станем молиться, чтобы Господь хранил тишину в её груди́ и покой в продолжение всей этой но́чи, коей оставалось не так уж много — всего-то шесть или семь часов.