Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

Когда надзиратели удалились, Альберт медленно прошёл от дальней стены обратно к кровати и сел на край постели. Уперев локти в колени и сложив пальцы в замо́к, он опустил голову и всё тем же погасшим, невидящим взглядом стал смотреть на серый пол. Волосы чёрной завесой скрыли лицо нашего героя по бокам.

«Я столько времени провёл рядом с тобой, моя родная. И мне даже казалось, что я видел, как твоя душа́ отправилась в свой последний путь. Но прежде, прежде я наблюдал то, как мучительно она покидала твоё страдающее тело! Почему Господь не сжалился над тобой, когда ты просила Его о скорой смерти? Разве же ты заслужила такое наказание? Годы риска, опасностей во имя строительства нового мира — дéла, коему ты отдавала всё своё сердце — и столь чудовищно ранняя смерть, подобная пытке инквизиции! И как же больно было нашему сыну! Что он чувствовал тогда? Что испытывают душа и тело нерождённого существа, прежде времени исторгающиеся из лона матери? За какие грехи была наказана эта святая душа́?! Я не в силах заключить, чьи муки были страшнее. Верно, они были равными по силе. Что ж, мне было в жизни суждено познать и это. Я видел и ощущал смерть в первый раз. Господь не даёт человеку испытаний, коих он не может не перенести — да, я знаю это. Это одна из первых истин, убеждений, что вкладывают в сердце каждого посвящённого. И я всегда помнил эту истину. Мы должны были верить в это как верим в Бога. И я верил. Но почему же сейчас я не чувствую в себе достаточно силы, чтобы достойно пережить всё, что теперь будет со мной?.. Однако в последнем есть и то, что утешает меня — для тебя, моя любимая, и нашего дитя сейчас уже позади все мучения. По священной небесной дороге к раю вы воспарили к божьему престолу, чтобы воссиять рядом с Ним. Отделившись от бренной плоти, ваши дýши прошли её без препятствий. Безгрешный дух всегда лёгок. И очень светел. Он невесом до того, что прозрачен, и потому очень скоро оказывается на небесах, непрерывно, равномерно и неуклонно поднимаясь вверх. Я сказал тебе всё, что рвалось из моего сердца и что я посчитал своим долгом. Я попрощался с тобой, обнял тебя, крепко-крепко прижав к своей груди́, в последний раз ощутив твоё тепло — но всё равно меня не оставляет ощущение, что мне не дали опомниться. Да… Прежде всего я ощущаю себя так оттого, что я отчаянно не желал отпускать тебя. И этому моему состоянию есть ещё несколько причин. Твоя смерть означала и означает для меня, кроме великой и невозвратной потери, одновременно множество событий — потерю нашего ребёнка (Господи… — Альберт с трепетом посмотрел на свои ладони, — я чувствовал, как его тёплая кровь течёт по моим рукам… вот этим самым рукам… Как же хочется надеяться, что мне скоро принесут одежду, в которой я смогу спать и позволят вымыть рýки… И это была ещё одна горькая милость Бога, позволившая мне попрощаться с нашим сыном. И, если бы я не успел сделать этого, то, наверное, я бы не перенёс того, что случилось и лишился либо рассудка, либо жизни, либо же вначале первого, а затем и второго), предательство тех, кого я считал своими братьями, задержание, последующий процесс, жестокость судей, беспощадный приговор и приведение его в исполнение — каземат до конца дней или казнь — как бы я ни пытался уверить себя в том, что эти испытания облегчат совершённые мною подвиги духа и бесстрашия. И, конечно же, ещё одна причина столь несказанной угнетённости моей души́ — знание о том, что то же самое будет с любым из тех, кто остался верен себе и нашему тайному обществу. Да, если в их в жизни уже нет или к моменту задержания не останется — не по вине власть имущих, но в силу иных — роковых или же естественных причин — родных и любимых людей кроме братьев по служению — то их боль будет не так невыносима. Я заранее ощущаю страдания каждого — ибо, проходя через все ступени посвящения — к са́мой вершине — человек, который отдал своё сердце Ордену, становится частью нашей большой семьи, где уже царит братство — взаимопомощь, духовная поддержка и равенство в стремлениях, а свобода означает… доверие. Доверие, которое было предано — и, возможно, с самого нача́ла… Но, быть может, эти мои чувства так сильны потому, что сегодня, в этот вечер, уже схватили ещё кого-то, кроме меня?.. Да, как и всякое земное существо, я не хочу ни умирать, ни лишаться свободы. Но мне придётся пойти на одну из этих жертв — кою выберут за меня. И пойти осознанно. Во мне борются два влечения: одно зовёт меня в про́пасть отчаяния, страха, безысходности, бесконечных слёз жалости к себе и смертельной тоски, другое же напоминает мне о моей любви, о тех душах, что ждут меня в горнем мире и убеждает в том, что все мои дела не были напрасными, что они оправданы, что они стоили того, чтобы претерпеть за них все предуготовленные му́ки с помощью непререкаемой веры в то, что их боль будет уменьшена чувством благородной гордости и надеждой на то, что когда-нибудь потомки вспомнят о нас и продолжат наше дело… Но, Всевышний, как же невыносимо сидеть здесь, зная свою участь! И, быть может, уже не только я томлюсь в одиночной камере, поглощённый обречённостью… И я невыразимо благодарен провидению за то, что в это время оно не дало нам уже рождённых детей. Мне страшно, когда я думаю о том, что бы стало с этими несчастными, невинными существами. Нашего сына или дочь отдали бы в детский дом или монастырь, позже рассказав им историю о том, кем были его родители — о жестоких преступниках, изменниках государственной власти, страшных людях, которые не останавливались ни перед чем, и поймать и уничтожить или изолировать от общества которых удалось лишь чудом и хитростью. И им бы не оставалось ничего иного, как поверить — ведь нас бы не было рядом, чтобы развенчать эту гнусную клевету. И они не были бы ни в чём виноваты, искренне считая нас порождениями зла. Они выросли бы несчастными, ощущая себя сиротами в этом мире. И это очередное благоволение Создателя — что, коли я достойно проведу остаток своих дней — мне суждено будет встретиться в Раю с той, кого люблю — с той, что равна Пресвятой Деве, и нашим сыном — чья душа уже никогда не будет омрачена тяготами мирского бытия… Сколько ещё лет отмерено мне на этой земле? Среди нас есть те, кто вдвое старше меня, и мне думается, что им будет легче расстаться со своей свободой, ибо дни их будут сочтены много раньше, нежели мои. Но как их близкие, их се́мьи — отцы и матери? Но я же ещё так молод… Если меня не казнят, то мои лучшие годы и вся последующая жизнь пройдут в каземате. Но в последнем для меня есть ещё одно утешение — какая-то безумная, малодушная, греховная надежда на то, что отсутствие солнечного света, замкнутость в четырёх каменных стенах и прогулки лишь в установленное время смогут укоротить мои годы… Господи, избавь меня от этих мыслей… Я чувствую, что лечу в какую-то пропасть, из которой нет возврата… Хотя, собственно говоря, ведь так оно и есть…»

Альберт поднял голову вверх, к потолку, вновь словно не видя ничего перед собой, и устало провёл руками по лицу и ещё густым волосам — одному из последних напоминаний о прежней жизни — что разрушилась в одночасье — в числе коих был великолепный чёрный светский костюм с мелкими серебристыми пуговицами — пригладив их, но они тут же вновь рассы́пались по плечам.

И, уж коли мы упомянули некоторые детали облика нашего героя — автор считает нужным выразить ещё одно глубокое сожаление касательно печальной судьбы нашего героя.

Наш уважаемый читатель, конечно же, помнит описание внешности Альберта, высказанное пришедшими за ним работниками полиции. Они представили его едва ли не наводящим ужас подобием вампира.

В действительности же всё обстояло совершенно иначе.

Да, наш герой обладал стройным телосложением на грани худобы, но это отнюдь не делало облик Альберта пугающим, но напротив — эстетически очень привлекательным. Любой костюм того времени, в какой бы он ни облачился, невольно заставлял смотреть нашему герою вслед, наслаждаясь физическими красотой и гармонией. Последнее, кроме всего прочего, было заслугой умения Альберта подбирать и сочетать одежду с редким вкусом, который, несомненно был дарован ему природой. В силу своей специфической и потенциально небезопасной деятельности наш герой предпочитал скромные и неброские цвета — преимущественно серый, чёрный и пастельный, с минимумом украшений и иных деталей и аксессуаров — дабы лишний раз не бросаться в глаза людям, потенциально могущим нанести вред самому́ Ордену, его репутации или отдельным членам, или хотя бы не встречаться с ними без необходимости, коей нельзя было избежать.

У нашего героя были тонкие, изящные пальцы — истинный признак аристократа. И Альберт не делал ничего специально, чтобы добиться этого — как прибегают к различным хитростям иные представители дворянского сословия, желающие иметь облик соответственный собственному происхождению. Эта особенность — как и правильные, почти классические черты лица — передалась ему от матери — светловолосой, очень высокой и красивой женщины, также скорее худой, нежели стройной — к большому несчастью, оставившей этот мир на заре своей молодости — очередной, слишком долгий приступ летаргии закончился смертью, когда мальчику было всего лишь три года отроду. И, таким образом, в этих пальцах не было ничего зловещего, руки его не были похожи на руки Дракулы, что тянутся в ночи́ к шее очередной невинной мирно спящей девушке, но напротив — они пленяли изысканностью своей формы и вида. И, вкупе с тонкими, кажущимися обманчиво хрупкими запястьями, руки нашего героя можно было назвать руками прирождённого скрипача, и эта черта оказала ему неоценимую услугу в овладении инструментом, способным исторгать чудеснейшие, божественные мелодии, задевающие самые чувствительные струны людской души́.

Овал лица Альберта был чуть продолговатым — но отнюдь не в той степени, в коей рисуют нам это древние книги, легенды и предания о мертвецах, вышедших из своих могил в поисках новой жертвы, но напротив же — эта особенность — так же унаследованная от той, что произвела его на свет — как нельзя более органично, совершенно сочеталась с остальной внешностью нашего героя и была естественным соответствием стройной фигуре Альберта.

Румянец весьма нечасто появлялся на его щеках и бывал вызываем либо состоянием лихорадочного бреда, сопровождавшегося особенно страшными галлюцинациями, либо предельной экзальтацией счастья — как было на празднике, посвящённом свадьбе нашего героя со своей избранницей — так временами проявлял себя темперамент нашего героя. В часы и минуты же не столь сильных, захватывающих чувств черты его лишь слегка, едва заметно озарялись этим бледно-розовым оттенком, и последнее было непривычно даже для Консуэло — что вот уже несколько лет если не каждый день, то по крайней мере восемь месяцев в году имела завидное для многих счастье днями и ночами зреть рядом с собой прекрасный облик Альберта Рудольштадта.

Единственное, в чём не ошибались работники полиции — глаза его были чёрными, и они почти всегда блестели. Тем же, кто не знал нашего героя хорошо лично, или — тем паче — лишь понаслышке, от других людей — действительно при взгляде в них могло показаться, что они излучают какой-то неведомый белый, нездешний, нереальный свет. Это тонкое свечение невольно проявляло себя при любом общении — даже с самым посторонним человеком. В его взгляде действительно неизменно — при диалоге с любым собеседником — присутствовало что-то необычное, неземное, но раскрывалось для каждого в своей степени — и, чем больше доверия заслуживал тот или иной человек (а добиться такого отношения от Альберта Рудольштадта было — что очевидно — довольно непросто, и одной из главных причин было, конечно же, то призвание, кое избрал он для себя, но немаловажную роль играл и врождённый характер этого удивительного человека), тем шире и глубже раскрывались душа и сердце нашего героя. В часы отдыха и досуга Альберт мог, испытав желание поделиться сокровенным, вести отвлечённые, но в конечном итоге имеющие — то или иное отношение к деятельности, что стала смыслом его жизни — разговоры о переплетении земной жизни с магией и потусторонними мирами, о проявлениях Святого Духа и Самого Господа в реальной действительности, о том, чему он сам был свидетелем. Все братья признавали ясновидческий, пророческий дар Альберта, но немногие могли всерьёз воспринимать речи нашего героя о том, что Создатель говорил с ним, или он был свидетелем явлений призраков умерших близких — хотя такое было не однажды в жизни Альберта. Он не питал обиды к тем, кто не мог понять его в этом, ибо сознавал и сам, что его подверженность частым приступам иллюзий наводила тех, с кем он говорил, на мысль, что всё это — игры затуманенного сознания (в то время как сам он очень ясно умел отличать галлюцинации от виденного воочию). Они осторожно намекали ему о последнем, и после этих слов, понимая, что ему не верят — наш герой, извинившись, сославшись на то, что вспомнил о каком-то срочном деле, стремился уйти и впредь прекращал любые разговоры на данную или схожие темы с конкретным своим сподвижником. Также некоторые переживания и тревоги Альберта по поводу его любимой женщины — тогда, когда она ещё не носила его ребёнка — казались подавляющему большинству его соратников преждевременными и слишком преувеличенными, и потому те рассуждали в ответ весьма беспечно и легкомысленно — в особенности те, кои в силу различных причин ещё не имели или не могли иметь детей. Единственное, о чём все братья могли говорить друг с другом честно и открыто — была работа Ордена, необходимые системы конспирации, предложения об изменениях в Уставе и законах, и в спорах о последних вещах рождалась истина, никто не бывал унижен, разговор шёл спокойно, без криков и переходов на личности, и каждый человек оставался человеком, сохраняя достоинство. И потому истинных друзей, с которыми наш герой мог поделиться своими самыми сокровенными переживаниями, впечатлениями и мыслями — в братстве было немного — всего лишь четыре или пять человек, и, конечно же, Консуэло была одним из них, а вернее будет сказать — первой среди остальных. Она умела поддержать и утешить, подсказать верное решение, обнять, успокоить, избавить от преждевременного страха, вместе со своим сподвижником обдумать дальнейшие действия в случае угрожающей опасности. Читатель знает о том, что Альберт был идейным вдохновителем и вёл Орден Невидимых за собой — но всё же — пусть и достаточно редко — бывали моменты, когда и он сам готов был пасть духом, когда что-то упорно не получалось или не разрешалась какая-то ситуация… Когда его верной супруги и соратницы не оказывалось рядом — наш герой шёл к тем избранным, что удостоились его высокого расположения. Но, разумеется, никто не мог сравниться с его Спасительницей, предречённой небесами, и беседы с другими братьями лишь на время — до приезда возлюбленной, находившейся на очередном задании или посвящении очередного желающего служить вместе с ними на благо мира, в члены тайного общества — могли утишить, но не загасить пламя, в коем металась, плакала или пребывала в страхе душа этого сильного, но вместе с такого же, как и мы с вами, уважаемый читатель — порой подверженного сомнениям и неуверенности человека. И, в силу очень тонкой организации своей души подверженного даже более, чем остальные, обычные люди. И эти чувства в Альберте усиливались среди прочего значимостью дéла, коим жил тайный орден и горело сердце каждого его служителя.

Наш герой имел благородный профиль — почти прямой нос, с небольшой горбинкой, придающей ещё больше изысканности и благородства всем чертам. Он не был крючковатым и потому не делал лицо Альберта отталкивающим или устрашающим — подобно тому облику, который имели грозные колдуны и чародеи-звездочёты из сказаний и легенд древнейших эпох.

Частью этого профиля были также узкая, тонкая линия бледно-розовых, почти всегда холодных и сухих губ. Но они умели целовать с такой затаённой страстью и при этом нежностью, осторожностью и бережностью, что Консуэло каждый раз буквально тонула в этой горячей волне. В этих поцелуях было всё, что говорило об отношении нашего героя к своей избраннице. Тогда не нужно было слов. Здесь автору нечего добавить — кроме того, что я и сама мечтаю о такой же всепоглощающей, порой невыразимой иным языком любви.

Высокий, светлый, ясный, почти прямой, лишь слегка скошенный лоб, говорящий о многих знаниях и благородстве, дополнял прекрасные черты Альберта.

Густые чёрные брови также не делали выражение лица нашего героя хмурым или чересчур суровым, хотя и придавали ему явную, ощутимую степень серьёзности. Но это качество, как и все остальные, было обусловлено той работой, что велась сердцами и устами служителей союза Невидимых, требуя полной отдачи и постоянного стремления к новым знаниям в самых разных областях — политике, экономике, юриспруденции, общественных науках и многом другом, а также постоянно держать руку на пульсе, следя за изменениями в этих сферах.

Длинные, густые, тёмные как смоль волосы завершали облик Альберта, обрамляя его, как помнит наш уважаемый читатель, почти всегда бледное лицо, делая кожу ещё светлее и оттого создавая, быть может, в действительности контраст, в коем и вправду было что-то на грани некоей волшебной, сказочной мрачности, но никогда не проступало абсолютного зла — скорее, это было неким выражением непрестанной готовности бороться с проявлениями этой са́мой тьмы человеческой души́ на земле.

Но сам Альберт лишь страдал из-за своей красоты и едва ли не проклинал её. Она приносила ему бесконечное внимание молодых незамужних девушек и матерей, ищущих для своих юных дочерей достойную партию. Наш герой был вынужден всячески избегать их внимания, занимаясь лишь тем, в чём видел и чувствовал свой долг и храня в сердце верность Консуэло. Когда Альберт понимал, что какая-нибудь светская дама хочет подойти к нему для знакомства — а это он мог предугадать по взгляду и определённым жестам, лишь бросив краткий, незаметный, мимолётный взгляд в сторону той или иной особы — наш герой притворялся, будто не замечает её и либо делал вид, что ведёт важную беседу с человеком, равным ему по статусу (коим оказывался один из его собратьев, следовавших за ним на задания конкретного рода, чья подобная помощь могла стать необходимой — тогда Альберт делал ему, стоящему неподалёку, незаметный знак рукой, после чего оба они разыгрывали небольшую сцену — до тех пор, пока незнакомка не поймёт, что этот молодой человек занят серьёзным обсуждением и не решит оставить его в покое), либо удалялся в другую комнату или залу — если мог позволить себе это в пределах исполняемого задания, либо, на своё счастье закончив часть миссии, и вовсе покидал дворец, резиденцию или графское имение, в самой малой степени и потому простительно и почти незаметно пренебрегая таким образом правилами светского этикета.

И этой неземной красоте теперь было предрешено навсегда исчезнуть под руками палача или мучительно и медленно угаснуть в стенах каменного каземата, и это осознание обидой и пронзительным ощущением высшей несправедливости отдаётся в душе́ автора. Но, как бы ни было больно — не нужно было быть ясновидящим, чтобы понимать, какая судьба ждёт нашего героя. И это казалось преступлением со стороны Самого́ Бога.

Да, пусть даже Альберту помогло бы сохранить свободу какое-то чудо, в то время как его любимую лишили жизни, и он, как понимает наш уважаемый читатель, остался бы навсегда верен своей возлюбленной — всё равно случайные — пусть оттого и весьма редкие — но потому и более ценные — прохожие — молодые девушки, наделённые глубоким чувством, ви́дением, пониманием и восприятием прекрасного — не только внешнего облика, но и твёрдости убеждений и благородной красоты се́рдца, отражающихся в нём — увидев даже часть этого пленительного образа — продолжали бы навсегда запечатлевать, сохранять в своих глазах и сердцах это неизгладимое впечатление, словно ценность, драгоценность, подобной которой нет на всём белом свете.