Полиптих в изумрудных тонах (джен)

Примечания:

Присутствуют жирные отсылки на Лавкрафта, легкие — на АКД, едва заметные — на СтарТрек и нечаянные — на «SH: The Awakened».

Краткое содержание (на мотив незабвенного диалога из «Назад в будущее-3»): «Это самоубийство!» — «Это научный эксперимент».

Действующие лица: Уотсон, Холмс.

Ночь на заброшенном маяке вдали от суши обещала быть ненастной. Солнце давно уже опустилось в нагромождения туч, отпылал фантасмагорический закат, и теперь жилая комната маяка тонула в тенях. Их не могла разогнать единственная свеча; пламя трепетало от сквозняка, и тени метались и корчились, вынуждая меня по старой военной привычке не сводить с них глаз.

Мой друг сидел за колченогим столом, повернувшись к нему боком; в изменчивом свете его резкие черты, казалось, еще заострились. Он не спешил возвращать мне опустевшую флягу из-под раствора хлоралгидрата, лишь в непонятной задумчивости крутил ее в руках. Вероятно, делал одному ему ведомые умозаключения на основании ее потрепанного вида.

Мы бежали от бдительного ока полиции и застряли здесь — надо сказать, не к месту и не ко времени. Сезон летних штормов, несших зеленый свет и безумие, уже миновал, однако близилось осеннее равноденствие. Моряки говорили, что это было время краткого, но от того не менее беспощадного разгула обитателей бездны, и горе тому, кто рискнул бы нынешней ночью взглянуть на звезды.

Поднимающийся из глубин вой сеял и взращивал кошмары во сне и наяву, но, как считалось, не мог воздействовать на тех, кто был усыплен искусственно и вовсе не видел снов. По счастью, после истории с профессором-оборотнем у меня имелись с собой кое-какие медикаменты.

…На языке по-прежнему оставалась характерная горечь хлорала. Уже начинала подкрадываться необоримая зевота — первый признак действия снотворного.

Мой друг и вовсе не стал сдерживаться, зевнув протяжно и с каким-то подвыванием в конце. Он все сильнее сутулился на своем стуле, клевал носом и поеживался — не то от вездесущей промозглой сырости, не то от грохота, с которым волны разбивались о подножие маяка.

А может, причиной тому были Их голоса снаружи, которые делались громче с каждой минутой. Мы, стремясь возможно отсрочить пробуждение, оттянули прием хлорала до тех пор, пока находиться в сознании не стало небезопасно.

— Ложитесь, Верне, — наконец сказал я, отмечая растущую несогласованность его движений. — Не то уснете прямо здесь.

— Могу адресовать то же самое вам, — ответ прозвучал слегка невнятно. — Вы моргаете вчетверо медленнее обычного.

Мой друг прошел к кровати в углу и опустился на нее, вызвав скрип ржавого железного каркаса. Однако, когда я в свою очередь растянулся на постели — конечности слушались с трудом, — и вновь взглянул на него, то с удивлением обнаружил, что он и не думал ложиться. Он сидел, держа в руках уже виденный мною длинный узкий сверток (как я полагал, с тем или иным научным прибором), и безотчетно поглаживал его нервными пальцами.

Что-то во всем этом было не так, неправильно. Хотя бы то, что на его лице вдруг не осталось ни капли сонливости.

Встревоженный, я предпринял попытку сесть или хотя бы усилием воли стряхнуть с себя сон — и не смог. Хлорал действовал, и мне оставалось не больше пары минут до полного забытья.

— Верне? — позвал я.

Мой друг резко вскинул голову.

— Что вы намерены делать? — я постарался придать голосу твердость, невзирая на то, что язык явственно заплетался.

Верне улыбнулся — быстро, (виновато?), промельком, как умел только он:

— Охранять ваш сон, доктор.

Он размотал сверток. Пламя свечи отразилось от гладкого дерева, отразилось от натянутых струн, отразилось от смычка… Мой бесстрашный друг помедлил, прежде чем коснуться скрипки. Затем он умело взял ее в руки.

Признаюсь, я на мгновение растерялся. За все время нашего знакомства я знал его как актера, как охотника, как ученого, как бойца, но никогда — как музыканта. У него на пальцах даже не было характерных мозолей.

— Вам что-нибудь известно об Эрихе Цанне? — отрывисто спросил он. Его рука, всегда такая точная и уверенная, замерла над струнами, прежде чем осторожно — слишком осторожно — щипнуть одну из них для проверки строя. И, перекрывая голосом родившийся звук, он отстраненно добавил: — Он утверждал, что Их можно сдержать музыкой…

Мне было что ответить — пусть и совсем не то, о чем он меня спрашивал. Однако все силы уходили на то, чтобы просто держать глаза открытыми.

— Я должен проверить эту гипотезу, доктор, — сказал мой друг напоследок, вскочил и, подхватив вдобавок моток веревки, метнулся прочь, к лестнице, ведущей на самый верх маяка.

Его худую ломкую фигуру поглотила тьма — та же самая, что затем окутала меня, накрыв с головой.

* * *

Я почему-то сознавал, что обязан как можно скорее проснуться, хотя задача эта казалась непосильной. Тихий черный омут ни в какую не желал отпускать, звал и тянул назад.

Тем не менее я, преодолев оцепенение, рывком сел на постели и затряс головой, чтобы быстрее разогнать сонную муть. Движения давались тяжело, все мускулы задеревенели и застыли.

В комнате я был совершенно один. От вчерашней непогоды не осталось и следа: океан внизу рокотал гораздо тише, чем накануне, а сквозь оконные ставни пробивался серый утренний свет.

И тут на меня с безжалостностью волны обрушились события прошлого вечера, и я на миг задохнулся, словно и впрямь попав под удар стихии.

Позднее я даже не мог вспомнить, как преодолел лестницу — ноющая боль в старых ранах отошла на второй план. Но тем отчетливее запомнилась каждая деталь картины, которая встретила меня снаружи, на покрытой вязкой соленой пеной площадке.

Мой друг лежал у ограждения, скорчившись, как марионетка с обрезанными нитями, и со страховочной петлей поперек туловища. Он был бледен до синевы, на тонких пальцах запеклась кровь.

Однако он, к моему невыразимому облегчению, дышал и даже был в сознании. Когда я приподнял его, пытаясь усадить, он вздрогнул и обратил на меня стылый бесцветный взгляд.

— Верне, — выдохнул я. Он заморгал, словно разбуженный ото сна, и ничего не ответил. — Холмс, да не молчите же! Вы в порядке? Что с вами?

Он шевельнул губами:

— Пел… — от всего его богатства интонаций сейчас остался лишь неузнаваемый хриплый шепот, да и тот вынудил его прерваться и мучительно переглотнуть. — Скрипку… смыло, — и он закашлялся, уронив голову и обессиленно уткнувшись ледяным лбом мне в плечо.

— Довольно, — я чуть сильнее сжал объятие. Мой друг затих, его, мокрого до нитки, трясло. Меня тоже. — Я и так вижу, что у вас полнейшая афония.

Это могло быть и чем-то гораздо худшим — особенно если он в своем отчаянном противостоянии не выдерживал напора того, что поднималось из океанских вод с приливом, и срывался на слова, которых не было в человеческих языках…

Мой друг тронул меня за предплечье рукой в кровавых мозолях от скрипичных струн и все так же безголосо просипел:

— Получилось, Уотсон…