I'll Fight (гет)

Широки ворота погибели и просторна дорога, туда ведущая.

С кислой миной закатываешь глаза, настраиваясь на полтора часа воодушевляющего бубнежа, направленного наставить тебя на путь истинный.

Чересчур громко вздыхаешь, чтобы на тебя обратил внимание сидящий на соседней лавочке друг, но вместо искомого получаешь лёгкий подзатыльник от уставшей получать гневные письма из школы матери. Которая в очередной раз вот прям сейчас убеждается в достоверности посыпающих завтрак ошметками красной бумаги посланий. Так что теперь ты точно потерял все воскресные дни до конца следующего месяца.

— Благими намереньями вымощена дорога в ад, — изрекает круглощёкий, затянутый в чёрную рясу проповедник, а затем, простирая руки к Господу кричит: — Так как же нам разобраться в наших помыслах?!

Изучая шнурки на собственных ботинках, ты совершенно не собираешься ни в чём разбираться. Придурок, которому ты разбил нос на последней неделе перед отъездом домой, что и повлекло за собой твоё печальное настоящее, одуреть как сильно это заслужил.

Он начал первым и с оскорблений твоей семьи, а ты всё равно остался виноват.

Мужчина звучно захлопывает возложенный на кафедру тяжеленный талмуд и внезапно подмигивает жаждущей решения аудитории.

— Зло — всего лишь точка зрения.

По залу пробегает волна шепотков, твоя мама ёрзает на лавке, раздумывая, схватить ли тебя за руку, в спешке покидая зал; но уже поздно, потому что ты сам, успев навострить ушки, настороженно поднимаешь голову.

А он продолжает.

— Так уж вышло, — говорит он, монотонно туша гасильником свечки одну за одной, — что все мы без исключения обречены той средой, в которой мы рождаемся. Наши обязательства, наши убеждения, наше понимание плохого и хорошего — всё это появляется на этом свете прежде, чем мы успеваем сделать первый вздох. Мы — всего лишь совокупность мнений и мыслей людей, что родились раньше нас и к моменту активной фазы познания мира — с трёх до шести — умели говорить.

— И мы с радостью вписываемся в эту авантюру! Мы старательно подстраиваемся, запоминая, что плохие дети не слушаются родителей, а хорошие едят овсяную кашу и не заставляют за себя краснеть. Отыгрывая уготованные нам роли, путем проб и ошибок мы выясняем золотое правило коммуникации: нас любят и с нами остаются до тех пор, пока мы соответствуем возложенным на нас ожиданиям. К сожалению, даже это не всегда является гарантом того, что всё пройдёт удачно.

— Взять хотя бы Вас, молодой человек.

Вертишься, стараясь разглядеть того избранного, на чьём примере, наконец, подробно разложат по полочкам весь божий промысел, и внезапно обнаруживаешь, что все, в общем-то, уставились именно на тебя.

— Да, да, именно что вас, — ёжишься под сотней сконцентрированных на тебе взглядов, подбадриваемый добродушной улыбкой. — Разве вы не делали в своей жизни всё именно так, как от вас ждали? Вы были хорошим сыном, хорошим другом, разве не так?

Именно так оно и было, киваешь так, будто правдивость слов возможно оценить не выдержавшими тряски шейными позвонками.

— Так почему же мамочки ваших врагов хотят спрятать их за собственными юбками, а ваша благословляет вас идти на убой? Почему ваши друзья помогают расколоть вашу душу? Почему бы им не восстать за вас? Почему бы всем им, вашим радетелям и учителям, наставникам и приятелям не побороться за ваше спасение? — он оглядывает тебя, замершего посреди отступившей на шаг толпы. — Так как же так получилось?

Стиснутые на коленях ладони становятся влажными и холодными, вельветовая ткань — плохая салфетка.

И правда, как?

Твоя мать стыдливо отводит взгляд, когда ты, обернувшись, стараешься прочесть ответ по её лицу.

— Что же вы такого сделали? Вы шли почти что напрямик, по пути нарушили пару заповедей, право слово, кто из нас безгрешен? В конце-то концов, тем, кому вы так упорно себя противопоставляете, не придётся ли сделать то же самое? Может, вы где-то всё же оплошали? — левый уголок его губ подрагивает, скрываясь в образовавшейся ямочке на щеке, ты затаиваешь дыхание. — Вовсе нет. Разве что родились сыночком Пожирателя смерти.

Бамс!

Эта плита, грохнувшаяся тебе под ноги, очевидно зацепила с собой оргАн, издающий в железном хрипе звуки крайних нот «Ближе, Господь, к тебе» и прожекторы, повисшие на проводах и, поболтавшись, сошедшиеся в одной точке. Вовремя следите за перекрытиями, не садитесь в первом ряду.

Давясь окутывающим тебя унижением, вскакиваешь, готовясь биться за свою честь, вопя, что вовсе для тебя ещё ничего не кончено; он, улыбаясь, присаживается на край, качая головой, журя тебя за твою вспыльчивость и желание перебивать взрослых.

— Не самая выгодная позиция в наше время в этом месте, — этот странный мужчина в балахоне возвращает на лицо маску былого благодушия, пожимает плечами, — вот и весь секрет. Наше общество взяло курс на айсберг либерализма, и прежде, чем парочка пробоин подарят кресла в конгрессе консерваторам, вам однозначно не придётся надеяться на общественное признание. Весь этот социальный конструкт, правое дело в котором признается таковым на основании поднятых вверх во время голосования рук, и есть то ситечко, отделяюще плохие вещи во благо от плохих во имя зла.

Шурх, и жизни ваших родных априори менее ценные, чем другие. Шурх, и все заветы, передающиеся из поколения в поколение в вашей семье, уже не так мудры. Шурх, и вся несправедливость, направленная именно на вас, уже вовсе и вполне себе понятна и логична.

Ты упустил момент, когда это случилось, ровно как и ту секунду, в которую манжеты рубашки, доходившие до кисти, впиваются в кожу в полдюйме от запястий, а на веки широко распахнутых глаз наваливается внезапная усталость.

Ты не хочешь слушать дальше.

— И да, их положение, положение всех этих ребят, на месте которых вы так яро хотите оказаться, выглядит завидным.

— Да, им простят, вам — нет. Да, их успокоят и оправдают, подотрут слёзки, напоят чаем и немного отодвинут рамки давящих этических вопросов. Да, им повезло, — он усмехается, поджимая подбородок, будто от смешной пошлой шутки, — но вы-то ведь уже знаете, что это до поры до времени.

— И вы знаете, как легко меняются настроения всех тех, кто не даёт им сбиться с праведного пути. Они тоже знают, но вот беда: когда все кругом твердят, что ты отличный парень, тяжело засомневаться в обратном. Ещё тяжелее от всего этого отказаться. О, это практически невозможно.

Выдержанная пауза, в каждую секунду которой воздух становится всё тяжелее. Прикусывая дрожащие губы, ты внезапно, совершенно не к месту, вспоминаешь о забытом в тайнике над камином первом пойманном счастливым снитче, это было вовсе не год назад.

Все это длилось достаточно долго, ты всего лишь не хотел смотреть.

— Разве вы не знаете, как это исправить?

Расталкивая замерших прихожан, тебе бы смыться прежде, чем они дойдут до той же истины, что бьется набатом в твоей голове; но ты, обливающийся холодным потом в ледяном каменном мешке, уже запустил процесс консервации и не трогаешься с места.

Потому что на самом деле ты и правда давно понял, как, просто ещё не готов отвечать за свои поступки.

— Вам легче, — пастырь, притягивая к себе бутылку алтарного вина, оглядывая её со всех сторон, критично щурится, просматривая стекло на свет. — Потому что именно на вас сейчас и махнули рукой.

— Не вините их строго, весь этот груз социальной ответственности за вас слишком давил на их плечи, но вы — да-да, именно вы, в скором времени или уже — принесёте в их жизнь великое благо, — плещет в кубок, отхлёбывает, причмокнув губами. — Так разрешите им больше не притворяться, спасите же их от себя, дайте поставить на себе наконец-таки крест!

— Да, порой, конечно же, может быть одиноко, — оглядываешь просветлевшую от того, что опустела, залу; проповедник вытягивает из воротничка … вертя в пальцах. — Но разве это не свобода?

За распахнутыми дверьми жаркая духота, ты слишком далеко, чтобы почувствовать запах разогретой земли, зелени и пыли.

— Разве это не лучшая возможность быть собой?

Этого и не нужно, в попытках согреть коченеющие кончики пальцев ты просто знаешь, что там это есть, и не можешь оторвать взгляд.

— Наихуëвейшая, — он бубнит это в сложенные у трепыхающегося огонька ладони, скашивая глаза на приподнявшего бровь Теодора. — Нет, ничего.

Врезаясь в него, едва Драко успевает перешагнуть порог из камина общей гостиной, Теодор хлопает его по плечу, и увязывается за ним в первую подвернувшуюся уборную вместо приветственного ужина. Безопасности ради они пропустили прощания на перроне и мерное покачивание вагонов. Он премного благодарен, ещё одной поездки под бряцанье колёсиков тележки со сладостями он бы не вынес.

Тео спрашивает, как у него дела.

Драко полагает, что сама формулировка довольно нелепа, но на его «Пойдёт» Нотт хмыкает, принимаясь болтать о модернизации квофлов.

Отличное решение, он старается не концентрироваться на том, что из десяти смешков, которые издаёт Тео, к месту приходятся от силы три.

Теодор, наверное, хотел бы получить ответную любезность. Но, одергивая задравшийся под мантией рукав свитера, Драко мычит что-то в моменты, когда от него требуется реакция. Единственный ответ, который он хотел бы услышать, был точной датой, в которую его, наконец, прекратит постоянно знобить. Он начал бы отмечать его, как желаннейшую из годовщин.

Проклюнувшаяся тонким ярким росточком мыслишка обретает форму, пуская корни всё глубже в сплетения …. Проглядывается ещё укрытой не сброшенной скорлупкой, но он-то видел бирку и знает конечный результат.

Нотт заявляет, что у него в горле пересохло. Драко вглядывается в спустившиеся до бровей кудрявые прядки, избегая прямого взгляда в глаза и прикидывая, на сколько сантиметров за месяц способны отрасти волосы.

Не обязательно он, верно?

Драко дёргает цепочку, отправляя размокающий фильтр наносить непоправимый вред окружающей среде, на пару секунд замирает, ловя свой взгляд в отражении, прежде чем толкнуть дверь.

Главное оскорбление его христианским ценностям хмуро пялится на него из пошедшего коррозией зеркала.

И ещё ему снится всякая муть.

День 174.

Маршрут, по которому он передвигается, до тошноты стабилен. Видимо, за неимением возможности долгосрочного планирования, он вне своих желаний упорядочивает то, до чего может дотянуться. Ну, или дошагать.

Его посещаемость стремится к идеалу, в восемь он жуёт завтрак, в тринадцать — обед, и в восемнадцать — ужин. Метель и ледяной ветер — не лучшие условия для полётов, так что, минуя этот пункт, он всё же доходит по вытоптанной им и какими-то другими малочисленными полоумными тоненькой тропинке, пролегающей через холмы сугробов, до раздевалок. Это не промежуточный этап, потому что, рассматривая ничем не примечательный ряд ящиков, он засиживается тут лишние полчаса.

Блейз утверждает, что он ходит туда молиться.

На самом деле, там просто уютно, но само предположение недалеко ушло от истины, разве что ошиблось с дислокацией; потому что, делая погрешность на метеоусловия и ещё одни его посиделки уже в выручай-комнате или возможное патрулирование, примерно с одиннадцати сорока пяти он действительно занимается чем-то подобным, наматывая пять или пятнадцать кругов по внешнему радиусу внутреннего двора.

Однажды к нему присоединяется Теодор, у которого, очевидно, свои представления об оставляемых за собой следах. Придурок вытаптывает гигантское изображение, говоря, что это дань первому наскальному исскуству. Драко возражает, что это всего лишь его одержимость фаллическими символами. Снег в тот вечер, как назло, прекращает идти, и с утра Флитвик, подпрыгивая, тоненько сокрушается о младшекурсниках без должного воспитания.

Возвращаясь в комнату, он вливает в себя зелье сна без сновидений и выключается до следующего утра.

Первые неполные две недели от возвращения — затишье перед бурей. Драко уверен, что не слышит щелчков отмеряющей секунды стрелки только потому, что для обратного отсчёта песочные часы — гораздо эффектнее.

Он прекратил карабкаться и стараться замереть на пологом склоне, за зыбкую поверхность которого невозможно зацепиться, рано или поздно его всё равно протащит через тонюсенькое горлышко настоящего.

То чувство, что растёт в нем, не имеет названия, ну или он просто не знает подходящего термина. Что-то сродни покаянию в собственной трусости, подлости и лёгкой тревоге о том, что стыдливость и горечь, всегда идущие рука об руку, не спешат появляться.

Он знает, что ему стоит начать себя винить. Вот прямо сейчас — отличное время, чтобы приступить, чтобы одёрнуть себя и, надавав отрезвляющих пощечин, завопить: «Что ты, блядь, несёшь?!»

Рассматривая нетронутый снежный холст, Драко пытается поймать то ли мгновение, в которое ощущаешь себя именно здесь и сейчас, то ли следующую редкую снежинку до того, как успевает растаять предыдущая.

Он довольно сосредоточен, так что шуршание чужой мантии в полуметре от него оказывается неожиданностью.

— Да твою ж мать, Поттер! — очкарик выруливает из темноты так внезапно, что Драко, шарахаясь в сторону, хватается за сердце. — Какого хера?!

Шрамоголовый хмур и растерян, потому что не рассчитывал, что Драко решил превратиться в статую так близко за поворотом, запихивает что-то смятое и топорщащееся поглубже в карман мантии. Переминается с ноги на ногу, стараясь занять позу, очевидно, видящуюся у него в голове, как олицетворение брутальности и воинственности.

Зря старается, чтобы подражать Джеймсу Дину, недостаточно огня праведной веры в душе, необходимы ещё гель для волос и тряпки, ну и умение переносить масштаб на местность лишним тоже не будет.

— Ты и сам знаешь, какого, — Поттер, наконец, прекращает давить на него атмосферой, нагоняя напряжённости и раскрывая уста.

Их ждёт чертовски продуктивный разговор.

Драко с грустью окидывает взглядом навевающие умиротворение, так уютно укрытые снежными шапками скамеечки, понимая, что придётся задержаться.

Он, справедливости ради, действительно не знает.

По его мнению, у Поттера дохера лишнего свободного времени, которое гувернантка когда-то называла игрушкой дьявола; или он так соскучился по Драко во время каникул, что просто разглядывать перемещения на карте стало недостаточно, и теперь решил не таиться.

В лесу объективных причин и вовсе можно заблудиться.

— Теряюсь в догадках, — он решает, что вряд ли у Поттера будут претензии, возвращая из-за спины отведённую руку с неприкуренной сигаретой.

Очкарик хмыкает — очевидно, плохие привычки всё же имеют значение — и скрещивает руки на груди.

Придурок что, вишенкой на торте ещё и мормон?

Не желаете ли поговорить о нашем господе, мне?

Драко старается не заржать. Брови Поттера стремятся к идеальной мохнатой галке, Драко возвращает мерцающий краснотой огонек обратно за себя, рассудив что этого может хватить, и пар из ноздрей избраного начинает подозрительно клубиться. Нахер корриды в честь их счастливого воссоединения.

— Я всё равно всё выясню, — старо предание, Драко кивает почти что с нежностью. — Выясню, что тебе поручил Воландеморт. Выясню, какого чёрта ты ошиваешься в Выручай-комнате и что за крысиные бега ты устраиваешь каждый вечер.

Ага, флаг тебе в задницу.

— И как со всем этим связан Снейп, я тоже выясню, — ну, допустим, это ему тоже интересно. — И тогда вы оба отправитесь гнить туда, где вам самое место.

Набирая ускорение, выпаливает это одним сплошным текстом, аж рычит. Десятки репетиций перед зеркалом или сном только что были слиты в унитаз.

Драко прикусывает себе язык. Быть эмоциональной разрядкой для очкарика совершенно не хочется, хочется какао.

— Какой опасный ты парень, Поттер, — парниша себя одёргивает, место живописного гнева занимает злобная ухмылочка.

Ты никогда не забываешь, как это хреново, когда мир наложил на тебя персональные санкции. Никогда не забываешь, как это — чувствовать себя отвергнутым, порицаемым, выброшенным в изоляцию без своего согласия.

— Не сомневайся. Устрою всё семейное воссоединение, камеры по соседству.

Ох, посмотрите-ка на этого довольного собой мудилу. Аж, нахуй, светится, вырубайте луну.

Всё это принятие — чушь несусветная.

Эти чувства — не то, что возможно вычеркнуть. Однажды испытанные, они будут преследовать тебя в каждом проблеске равнодушия, косом взгляде, засядут ледяными занозами в сердце и ни за что не прекратят о себе напоминать, необратимо трансформируясь из страха в мотивацию.

Совершенно не важно, насколько благородны мотивы, бьющиеся о стенки головы очкарика, в конечном итоге это сводится к тому, что Поттер так же, как и он сам, прекрасно осведомлён о том, как херово будет оказаться на проигравшей стороне.

В их случае ничего не ограничится обочиной жизни, всё обернётся прямым её концом.

В довершение ко всему, в каком-то перерыве от ужаса, стариковского тремора в пальцах и надежд на спасение осознаёшь, что просто её, этой жизни, сохранение не является такой уж конечной целью. Он вовсе не согласен на то, чтобы провести её в одиночной камере, например. И шрамоголовый тоже не согласен.

Парень, конечно, взваливает на себя весь этот воз спасителя вселенной, выступая против всеобщей погибели, и, вероятно, тешится предстоящей канонизацией, но неужели его никогда не возмущало быть жертвенной индюшкой?

Он, наверное, слишком долго молча пялится, потому что очкарик щурится и нервничает, недовольный отсутствием реакции. Ему даже усилий не нужно прилагать, Поттер отвёл ему роль декорации и пройдёт весь цикл самостоятельно.

Вообще Драко очень хочется спросить, как же так вышло, но ответ он и так знает. Лишённый любых проявлений любви, несчастный ребёнок беззаветно влюбляется в тех, кто ему улыбнётся. Вот и весь рецепт щенячьей преданности.

Но всё же, очкарика вроде бы должны были на руках таскать всю жизнь. Когда побеждаешь великих тёмных магов, вроде бы полагается нечто подобное. С хера ли у него вообще было всё это трудное детство?

В остальном он не знает, что говорить.

Он хотел ругаться с Поттером, потому что тот был заносчивым говнюком и потому что тебе просто необходимо с кем-то конкурировать, когда ты совершенно такой же. Это была его ненависть и вражда, а чокнутый мир сделал его приспешником змееподобного мудака, который стоит на пути местного Супермена.

Ему обидно.

Потому что у него отобрали даже это, и потому, что он сам одним своим существованием изначально и был всем тем собирательным образом безнаказанности того, что лишило героя стабильной самооценки, трёхколёсного велика, да и счастья в принципе.

— Боже мой, Поттер, — он затягивается, выходит вяло, — найди себе уже подружку и отъебись от меня.

Это как-то странно срабатывает, очкарик внезапно перестаёт выпячивать грудь, стараясь скрыть за собою горизонт, и как-то подозрительно настороженно на него смотрит. По-особенному зло.

Это что-то новенькое.

— Какого хера тебе понадобилось от Гермионы?

А он наивно понадеялся что оттоптал поттеровскую больную мозоль любовных неудач.

Щёлкает по пачке, Грейнджер — не та тема, которую он намеревался как-то обсуждать.

— Ты выбираешь пиздец сложные пути, ты знаешь? — он сам, очевидно, тоже был табуирован, в противном случае мог бы просто спросить у неё. — Следишь за своими друзьями?

— Я слежу за тобой, — умеет складывать два плюс два, но не три плюс три. — Это наши с тобой дела, не впутывай сюда моих друзей. Решай это, блядь, со мной.

Боже упаси.

Драко хихикает, надо было Поттеру тоже цветы посылать, какие-нибудь ужасно вонючие. Почему он не додумался?

— Поттер, Грейнджер способна сама со мной разобраться, — и ей даже не придётся этого делать, потому что она виртуозно исчезает из мест, в которых он мог бы её встретить. Даже если бы пытался, а он ничем подобным не занимается. — В который раз тебе говорю: отвали.

Он, естественно, не собирается отступать, потому что Драко должен был обозвать Грейнджер поганой грязнокровкой, сморщить нос и потребовать у Поттера никогда его с ней не ассоциировать, и вот где-то между этими эпитетами он бы ему врезал.

Поттер цеплялся за надежду, а вытащил сыгравший лотерейный билетик.

— Только посмей, — так что вместо того, чтобы начать махать кулаками, засранец расслабляется. растягивая в ухмылке губы, — посмей только даже задуматься о том, чтобы ещё раз подойти к ней ближе, чем на метр, я тебе все кости переломаю.

Эту чёртову ухмылку вихрастый уёбок у него же и слизал. Драко стряхивает пепел на носок выдвинутой к нему ноги, демонстрируя оригинал.

— Ну, переломай, — он и так не собирался, — авансом.

Пошёл, блядь, к чёрту.

Скалится, вытаскивая из карманов руки, на противоположной стороне двора мигает свет фонарика, акустика отличная, так что шаркающие шаги отлично резонируют в повисшей тишине. Драко тыкает туда рукой, Поттер оборачивается, опуская плечи.

— Давай-ка переназначим день, — ах, какая жалость.

Видимо, очкарик всё же ценит своё время, потраченное на отработках, больше, чем хочет ему вмазать.

И это тоже немного разочаровывает.

Драко не отказался бы от того, чтобы засранец расстроился, но у Поттера, судя по всему, и так просто отличное настроение.

Терапия удалась, супер. Может он потребовать вознаграждение?

— Она всё равно даже в твою сторону не посмотрит.

Пошёл, блядь, к чёрту.

Он показывает ему оттопыренный на сжатой в кулак ладони средний палец. В удаляющуюся спину, так что выходит порядком унизительно, окрыленный его неудачей мудила и не думает оборачиваться. Драко едва успевает прошептать «Инсендио», тыкая палочкой в брошенные у ног окурки.

Он, вероятно, обрёк Грейнджер на неловкие разговоры, увещевания о её судьбе, не совсем ложные, но порядком происходящие из беспокойства, не собирается ли она бросить шрамоголового, раз скрыла от него столь интересный факт.

В своей голове он может вертеть этот факт как угодно.

Потому что она смущалась того, что ей было приятно; потому что ей тоже не хотелось, чтобы всё зависело только от обстоятельств той ситуации, которую она не выбирала; потому, что он мог оказаться чем-то таким, что она всё же решила оставить для самой себя.

Может придумать всё, что ему хочется. Потому что ни за что не хочет знать наверняка, потому что реальность — скучна и банальна. Потому что она не сказала о нём по той совершенно неказистой причине, что не хотела доставлять своим друзьям дополнительные неприятности.

И это именно то, что ты ждешь как финал первой любви своей юности. Ага.

Он, делая поблажку на поттеровские габариты, рассказывает Филчу целую притчу о двух вспугнутых гриффиндорских четверокурсниках, вожделенно пялящихся на девственно чистый снежный холст, и с десяток раз повторяет, что он староста, стараясь пропустить мимо ушей брюзжание о распоясавшейся молодёжи.

Где-то между пунктами его расписания затесался немаловажный этап каждого дня. Не думать о Грейнджер в принципе. Совершенно никак. Ни-за-что.

Филч ковыляет в подсвеченную тусклым светом огарка тьму, оставляя его один на один с соло слитым противосиянием и всё тем же чувством, аббревиатуру которого ему предстоит запатентовать за избеганием косноязычных пародий, обязательно проявляющихся при предстоящих политических встрясках.

К отсутствию вины, злости и раскаяния можно смело добавлять ещё один не менее паразитирующий на его апатии пункт. Чтобы заполучать себе преданных соратников, вовсе не обязательно угрожать или спекулировать детскими травмами. Всё гораздо проще, гораздо менее поэтично и возвышенно.

Достаточно просто предложить им именно то, чего они жаждут.

Достаточно просто намекнуть на исполнение заветных желаний, никаких гарантий не нужно, слова, едва сошедшего за честное, вполне себе хватит. Возможно, что пары слов. Но сути это не меняет.

В ворохе предложенных призрачных надежд с плохо обозначенными границами и результатом можешь смело выбирать близкую по духу.

Его оказалось тяжело заставить и так безумно легко подкупить.

От количества никотина, оказавшегося в нём за прошедшие полчаса, начинает подташнивать, но вместо отвращения ему смешно.

Соскальзывающий с навеса снежный ком рушится ему почти что на ноги, он отмирает, оглядываясь по сторонам, и, убедившись, что остался в абсолютном одиночестве, перепрыгивает через парапет.

День 173.

Яростно вращая глазами, Филч врывается на сдвоенный урок трансфигурации через десять минут от его начала и, обрывая на полуслове возмущённую МакГонагалл, тянет к нему узловатые пальцы.

Драко и не думает отпираться: красующаяся во весь двор надпись, сообщающая всем и каждому о том, что Поттер — мудак, — определенно его заслуга.

Сокрушаясь о своей утраченной со старостью прозорливости, сквиб ворчит, что должен был понять его причастность ещё с первого раза; по правую руку в счастливом экстазе от зрелища кудахчет Теодор.

— Это не я сделал, — старик аж приседает, Драко — дотошный засранец, когда дело касается разграничения ответственности. — Это был он.

Нотт застывает с полуоткрытым ртом, поражённый предательством; по взгляду декана Гриффиндора видно, что она очень хочет стукнуть их всех лбами за устроенный балаган. Сорвавший куш старик потирает руки.

Преступление и наказание.

День 168.

Поттер не сможет выяснить, что он делает в выручай-комнате.

И вовсе даже не потому, что комната так сильно заморачивается с конфиденциальностью, и не потому, что Кребб с Гойлом, заколебавшие его с желанием быть полезными, а теперь не знающие, куда деться от девчачьих юбок, периодически бродят по округе. Прыти в них явно поубавилось, что решало как саму проблему энтузиазма, так и её, этой прыти, вероятные последствия.

Причина, по которой затея Поттера была обречена на провал в разрез всех теорий заговора, что роятся в голове очкарика, очень банальна. Драко просто не делает там совершенное кристальное ничего.

Ну, как ничего? Почти ничего.

Он читает, валяется, глядя в камин, предварительно набрав на кухне сладостей, иногда роется в стеллажах, фантазируя на темы, как та или иная вещь могла здесь очутиться.

Комната меняет декорации. Он не сразу обращает на это внимание, но, исключая тот уголок, в котором он обосновался, всё остальное — подвижно.

Полки вокруг него изобилуют пледами и вязаными носками, стоит ему прийти сюда замерзшим; протертыми картами и иссохшими от древности брошюрами, обещающими незабываемый отпуск на любом конце света, когда его желание смыться доходит до предела; и дневниками, полными записей о несчастных влюблённостях, в тот момент, когда чувствует себя единственным несчастным человеком во Вселенной.

Пролистывая залитые горючими девичьими слезами или продавленные от нажима пера с красочными обещаниями надрать сопернику зад странички, он хоть и не ощущает облегчения, но от чувства солидарности становится немного спокойнее.

Люди чувствовали себя одинокими и покинутыми за сотни лет до его рождения, а не только в минуты его собственного отчаяния, и если сейчас к земле не направляется ещё один астероид, намеревающийся запустить цикл заново, то всё затянется и продолжится ещё многие века.

С чувством юмора и умением поддержать у комнаты не слишком-то гладко выходит. Не в его ситуации воротить нос, да и так, как нужно и хочется, в принципе, бывает довольно редко.

Драко приходит к этому вполне закономерному выводу. Даже не приходит, скорее, проговаривает для самого себя, как и то, что на самом деле он совершенно не хочет находить этот проклятый шкаф.

Это не согласовывается с его желанием выжить, но этого, очевидно, оказывается недостаточно, а возможно, комната просто не собирается помогать ему в чём-то действительно плохом. Или несущем разрушения, или смерть, или хрен знает что ещё. Он вполне согласен с её нежеланием быть соучастницей его преступления, а доводов, почему стоило бы встать именно на его сторону, у него нет.

Он сползает с дивана, опираясь на него спиной, протягивает ноги ближе к огню. Домовики надавали ему целую гору лимонного щербета, а он был слишком невнимателен, и теперь совершенно не знает, куда его деть.

Ему в принципе и не нужен этот шкаф, вполне достаточно будет назначить Беллатрикс позднее свидание у «Сладкого королевства». Он просто намеревается оттягивать этот момент столько, на сколько его хватит.

Расточительное отношение к щербету, отведённому времени и собственной жизни в целом.

Над его головой, уходя растворяющимися в сумраке шнурами к далекому своду, мерцают поистрепавшиеся от времени китайские фонарики. Он просит у комнаты заслонку на камин, проводит подушечками пальцев по шероховатой поверхности тонкого переплёта: тиснёные на корешке буквы — не шрифт Брайля, но за прошедшие с конца декабря дни он выучил содержимое наизусть. Совершенно не нуждается в печатном экземпляре.

У него нет мантии-невидимки, купленная в его далёкие десять палочка не таила в себе никаких скрытых сил, а все хранящиеся в человеческих и гоблинских банках драгоценности едва ли имели способности к воскрешению.

Сам способ, которым давно почивший Игнотус так долго избегал встречи со смертью, не кажется ему даже мало-мальски удачным выходом. Никто не горит желанием провести свою жизнь, укрытым мантией, шарахаясь от каждого шороха в окружении умерших близких, не слишком-то к тому же радостных от перспективы слоняться видимыми только тебе привидениями. У него есть отличный опыт, он знает, о чем говорит. Но даже исключая этот момент, описание такого потенциального будущего звучит ужасно дерьмово.

Если на истрепанных от времени страничках и был заключëн тайный шифр, то он его не разгадал.

День 167.

— Что за обещание вы дали Беллатрикс?

Северус, застывший у захлопнувшейся с легким стуком двери комнаты, забитой трофейными кубками бывших и нынешних учеников, выглядит измождённо. Возможно, это из-за яркого света, которого не достаёт в гостиной подземелья, когда их декан решает почтить подопечных своим присутствием, или того, что Драко старательно держит дистанцию и занимает первые от входной двери парты на Защите от тёмных искусств, и уже забыл, как крëстный выглядит вблизи.

Морщины стали глубже, а оттенок и без того бледной кожи отдает почти что сероватым.

Драко поправляет закатанный рукав, с небывалым усердием принимается натирать и без того блестящий бок кубка. Делать из места, в которое вроде как все должны жаждать попасть, камеру наказаний — своеобразное решение.

— Я дал его твоей матери, — о, какая прелесть. И о чём же они договорились у него за спиной? Не иначе как о его спасении.

— Ну что ж, в любом случае вам придётся его нарушить, — он ухмыляется, в искажëнном отражении это выглядит премерзко. — Но ведь это не впервой, а?

Отражение тут совершенно ни при чём, но Северус его не просто злит, он приводит его, блядь, в первородное бешенство.

Своими полными разочарования взглядами, ложью во благо.

Ебаной жертвенностью, переходящей в готовность подохнуть за него и заодно и за весь остальной мир.

Дуростью заключённых аж с двумя мудаками пожизненных контрактов. Драко готов поспорить, что можно было бы ограничиться хотя бы одним, но не готов выслушивать лекцию о долге, добре и чёрт его знает о чём ещё.

— Это непреложный обет, Драко, — и тем, что проглатывает его желчь, ещё в сто крат, блядь, больше.

Какого хрена, ему хочется застонать от бессилия и всего окружающего его идиотизма.

Непреложный, блядь, обет.

Кубок остаётся целым только потому, что в его пальцах нет достаточно силы, чтобы смять золото.

Хочется заорать. Швырнуть злополучную награду квиддичного чемпионата семьдесят девятого в разлетевшийся осколками стенд или окно. Раскрошить ею парту, которую он использует как стул, и скамью, на которую поставил ноги. Проломить грёбаную пустую черепушку.

О, это будет поистине благородная смерть. Прям-таки мученическая, от рук своего же ученика.

Чем не Христос?

— И? — кроме насмешливо поднятой брови на обращенной к Северусу стороне, на лице не дёргается ни один мускул, он не отрывает взгляда от своих рук. — Ты же собрался убить его за меня, да?

Скрипящая от усердия тряпка в его пальцах становится горячей, Драко надеется, что этот звук маскирует тот, что издают его грозящие раскрошиться зубы.

— Драко!

Он видит это. Опустошающую, дикую, ломающую панику в чёрных глазах. Чувствует, как начинают трястись губы практически в такт с проносящимися ударами колокола, сообщающими, что на сегодня отработок с него хватит; ему хочется попросить прощения, попросить не предавать себя, не умирать ни за него, ни за кого вообще.

Не надо.

Пожалуйста.

— Какая разница, что убьёт тебя: нарушенная клятва или «твои» же? — он ухмыляется, вставая на чуть трясущиеся вовсе не от долгого нахождения в одной позе ноги. — Всё равно это случится в один и тот же момент.

Он потрясающий актёр, да, детка.

* * *

Он пьёт снотворное зелье и старательно выматывает себя, возвращаясь в комнату, только когда приходит время отбывать в страну грёз, не только потому, что это действенный способ соблюдать режим.

Бодрость — немаловажный аспект, когда стараешься пережить ещё один день, но всё же вторична.

Первенство безоговорочно уходит Пьюси, который и не думает пропадать, хоть благосклонно не галлюцинируется вне стен его комнаты.

В хорошие дни он просто пялится на него, стоя в полуметре от кровати, заставляя гасить ночники.

В плохие он лежит рядом. Они не переплетают в темноте пальцы, не перебирают прожитые вместе счастливые моменты, Драко просто знает, что если чуть подвинет ладонь — то наткнётся на холодные пальцы.

В эти дни он знает, что как бы далеко ни пытался увести сознание перед тем, как в голове окончательно опустеет — всё равно проснёшься на мокрой подушке.

День 156.

Все десять патрулирований от начала семестра проходят в соседстве с завывающими сквозняками и одиночеством. Кивающая вместо приветствия Патил при первой развилке сворачивает в другую от него сторону, обычно это занимает не дольше пяти минут, достаточно, чтобы поставить галочку о совместном начале и не распространяться о раздельном завершении.

Драко не возражает. Разбираться с чужой, плохо маскируемой агрессией не хочется, а её истоки понятны и оправданы. Родители лучшей подруги её сестры растворились в неизвестном направлении, как и многие другие в принципе. Он всё думает, что же может стать последней каплей, порядком удивлён, как ещё не дошло до линчевания. Вероятно, именно по этой причине из их совместного расписания пропадает Уизли.

Он всё ещё не поблагодарил Грейнджер за столь дальновидное, несомненно, принадлежащее именно ей, решение. Ему не подвернулось удобного случая — жалкое оправдание. Леденящий душу, сковывающий тело страх, в равных пропорциях перемешанный в заходящемся бешеным ритмом сердце — куда более весомая причина.

Он не хочет подходить слишком близко, предпочитает держаться на безопасном расстоянии, дающем фору сразу двум сторонам.

Драко справедливо полагает, что она, эта ограниченная аудиторией или шириной коридора возможность маневра, нужна именно ей, но, натыкаясь на высвеченные факелом кудри вместо маслянисто чёрных волос на отправной точке их со старостой Когтеврана привычного променада, готов этой истинной подавиться.

Грейнджер нервничает.

Это отлично читается в её резковатых движениях руки, на запястье которой бликуют рыжеватыми проблесками от факелов часики; в том, что она подносит их слишком близко к лицу; в том, как одëргивает и без того идеально лежащий рукав, возвращая руку с повернутой к бедру ладонью в расслабленное положение, чуть выгибая напряжённые пальцы.

В её привычке закусывать нижнюю губу неизменно с правой стороны и в заминках отточенных движений, которыми она поправляет волосы, на секунду сжимая пряди на затылке.

Он неожиданно обнаруживает себя экспертом в грейнджеровской мелкой моторике.

Это порядком смешно из-за недостатка проведённых вместе часов, позволивших бы ему отпечатать у себя в голове все эти милые мелочи.

О, он не только малолетний убийца, лжец и социально опасный элемент, он в довершение ко всему превращается в закоренелого сталкера.

Ещё и трусливого, к тому же. Он недоговаривает, стоит ли называть трусость приобретëнной чертой, если она была в нём давным-давно, он просто сменил вектор. Прекратил бояться смотреть в глаза тому, кому суждено прекратить его существование, но не может совладать с левой ногой, чтобы наконец вывернуть из-за поворота, отделяющего его от границ её обзора.

Браво, Драко.

Ему невосполнимо много хочется ей сказать. Слова, покалыванием отдающие на кончике языка, нестерпимо гудят.

Сказать о том, что совершенно не жалеет об оборвавшем то, почти сказочное мгновение её направленной на него эмпатии, признании, всплывающем в памяти, стоит ему немного ослабить контроль над мыслями. О том, что ни за что не совершил бы это снова, и обязательно прикусил бы себе язык, случись ему всё исправить.

И о том, что его мотает, как мячик в затянувшемся раунде пинг-понга, тоже.

О том, что эгоистично предопределяет ей, и, пожалуй, хмурящему брови в его сторону Блейзу роль тех единственных, кто не позволяет до конца прервать его внутреннюю борьбу. О том, как чертовски сильно хотел бы их познакомить в той, нормальной реальности, которую прокручивает, как заевшую пленку, в собственной голове.

В той, не случившейся жизни он бы не выпускал из рук её ладошку, а Забини говорил бы Грейнджер подмигнуть, если на самом деле Драко держит её в заложниках. Она наверное бы смеялась.

Он наверняка провел бы рождественские каникулы, топчась на пороге её дома каждое утро. Познакомился бы с её родителями, возможно, увидел её детские фотки с двумя хвостиками и пластинами на зубах.

Он не уверен насчёт пластинок, но в её доме точно должна быть полочка всех её детских наград; чего скромничать — целый шкаф.

Она бы смущалась? Просила бы не приходить так рано или успевала допить вторую чашку кофе?

Он не знает, во сколько она просыпается, когда не подстраивается под стандартизированные учебным расписанием будильники, раздражительна ли она по утрам и есть ли у нее сохранившаяся с детских времён игрушка, которую она прижимает к себе перед тем, как заснуть, заботливо пристраивая у подушек на застеленной кровати.

Понятия не имеет.

Очень хочет узнать, но понимает, что всё, что произносится с приставкой «бы» не имеет никакого смысла.

Насколько сильно нужно мотать головой, чтобы вытрясти из неё эти мысли?

Грейнджер из неприглядной реальности вздрагивает, когда он отчëтливее, чем нужно, шлëпает по полу, привлекая внимание, чтобы она точно успела заметить его перед тем, как он сумеет подобраться достаточно близко.

Вздрагивает и смотрит на него так, будто надеялась, что он не придёт.

Хочется провалиться сквозь землю. Убежать и спрятаться. Немного, самую чуточку и вовсе не существовать.

— Решила сама за мной присматривать? — это должно звучать игриво и смешно, неуместно.

Провальная попытка.

Которую она совершенно предсказуемо не оценивает, сплетает на груди руки, задирает голову.

Прямо-таки боевая стойка.

Здесь неуместно абсолютно всё. Он улыбается, и ему хочется плакать.

— Гарри, — а-а, понятно. — Что ты ему наговорил.

И никакой вопросительной интонации. Она и так понимает, что он умудрился ляпнуть, пытается оценить масштабы трагедии.

— Ничего, — я исповедовался ему в односторонних чувствах к тебе — звучит стрёмно и вычурно, так что он выбирает краткость, и пожимает плечами. — Но раз это привело к таким последствиям, я протестирую ещё раз.

Дурацкая шутка.

Драко отворачивается, маскируя попытку прикинуть, с какой стороны стоило бы начать обходить наверняка отразившееся на лице разочарование, а возвращаясь взглядом к ней, натыкается на застывшее каменной маской лицо с вздëрнутой бровью.

Очень зря. Он, пожалуй, может оказаться самым искренним по отношению к ней человеком во всей вселенной.

— Ничего я Поттеру не наговорил, — она не двигается. — Он хотел знать, почему я за тобой таскаюсь, а я ответил, что это совершенно не его геройская проблема. Выводы он сам сделал — вполне верные, кстати, — так что не так уж очкастый и безнадëжен...

Она фыркает, не давая поставить в предложении точку.

Очкастый — даже на оскорбление не очень-то тянет, он и вовсе отвесил Поттеру почти что комплимент.

Драко пытается заново улыбнуться, почти что не расстроен отсутствием ответной реакции.

Она, в конце концов, не стартует от него, получив ответ, пусть и разворачивается в профтивоположную сторону с окончанием его речи, прерывая зрительный контакт. Её шаги медленные.

Он отстаёт ровно на один.

Это своеобразная вежливость. И ещё ему не хочется узнавать, прибавит ли она шаг, решись он идти с ней рука об руку.

Грейнджер — импульсивна, сдается у кабинета, в котором во время прошлого года вроде бы были прорицания, когда Амбридж удалось выжить полоумную предсказательницу из учительского состава; она разворачивается к нему на неполный оборот так резко, что он едва успевает среагировать, в собственных мыслях занятый проблематикой разницы в метраже их шага из-за длинны ног.

— Ничего не хочешь у меня спросить?

Амбридж выжила обвешанную бусами чудачку, а получила в ответ парнокопытного полукровку. Вот незадача.

— Ты о том, интересует ли меня причина, по которой я всё ещё разгуливаю по школьным коридорам, а не меряю шагами камеру три на три метра? — слова, производящие именно тот эффект, который он не хотел бы получить, оседают на её лице гримасой болезненной точности. — Нет.

Она завершает свой пируэт, переставляет ногу. Ëжащаяся в ночной прохладе, встрëпанная, и определенно ищущая хоть какую-то мотивацию, позволяющую ей оправдать себя в том, что всё ещё позволяет себе вести с ним светские беседы.

Замалчивание проблемы — тот ещё выход, ей бы постичь этот навык, потому что жить без него — совсем печально.

Он себя одëргивает.

— Просто я уже знаю ответ на этот вопрос, вот и всё.

Он совершенно не хотел бы, чтобы она этому научилась.

— Всё потому, что я тоже тебе нравлюсь, и промчавшись на своей детской кроватке в рождественские каникулы, ты обнимала плюшевого зайца и надеялась что встретишь меня на приветственном ужине, конечно же.

Он не хотел бы, чтобы у неё были проблемы, лучшим решением которых было бы о них не упоминать.

— Я не уезжала на каникулы, — засыпала без плюшевых игрушек, спрашивала себя, хватит ли ему смелости здесь появиться.

Драко хватило, и теперь перетягивание одеяла на себя, она кутает в нём свой настоящий вопрос, и если хорошенько встряхнуть, он должен звучать так: какого чёрта тебе было наплевать на то, что я могу тебя сдать?

Как-то так, вероятно.

Ей нужны объективные причины.

Хочу закончить миссию, порученную мне Господином. Хочу разрушить мировой порядок. Хочу поспособствовать погружению мира во тьму.

Это определённо сойдет.

Кто-то, очевидно собирающийся компенсировать свой недостаток учебных часов и заполняющий свое расписание таким бредом, как выглядывание будущего в небе, говорил ему, что в новом кабинете Прорицаний — воссозданный Запретный лес и вечное лето.

А он в шаге от него со своей первой любовью, выжидающе прожигающей в нём взглядом уже не дырки, а чёртов кратер. С той первой любовью, что догнала его на исходе жизненного пути, и с учетом продолжительности его жизни и вовсе рискует стать первой и последней. С которой, кстати, оказавшись в оригинале, когда-то именно оттуда и сбежал.

— Грейнджер, — она моргает, поднимая на него глаза и морща лоб. То, что он принял за прожигание взглядом, было отрешëнностью и задумчивостью, и станет ещё одним пунктиком в его досье о ней. — Грейнджер, когда ты бросила прорицания?

Она шлёт его ко всем собачьим чертям.