Дом по соседству (гет)

Гарри сделал из услышанной истории другие выводы: когда они вышли из дома Батильды, он рассказал Сириусу о том, что кто-то хочет отправить их с Гермионой на поиски философского камня, а Гермиона предположила, что камень спрятан под люком с цербером и искать камень будут не одни они.

Был ли тому виной рассказ Батильды, недоверие Дамблдора и его нежелание добиваться оправдания Сириуса, как это сделал под конец жизни Арктур, а может, Сириус просто стал опытнее и старше — но Сириус сразу согласился с подозрениями Гарри и Гермионы и понял, кто должен форсировать события, чтобы Сириус и его друзья успели вмешаться на своих условиях. Но даже необходимость не дать крестнику и его девушке впутаться в опасные взрослые игры не могла заставить Сириуса встретиться со Снейпом: детские ссоры Сириус перерос, а вот то, что Снейп выдал Вольдеморту часть пророчества, простить так и не смог. Нужен был человек из волшебного мира, который отправится к Снейпу, и тут разговор с Батильдой Сириусу помог: Сириус понял, что надо искать не самого честного, не самого ему близкого, а того, кто ради Гарри и Гермионы нарушит приказ и наплюет на закон, и желательно убедиться, что этот человек так уже поступал. Так же Сириус отбирал и других людей на это дело, и в результате в тоннель под Визжащей Хижиной, ведущий к Хогвартсу, вошли только он, Кингсли и сослуживцы Джона Грейнджера, и двое волшебников впервые со времен принятия Статута провели в стены Хогвартса десяток магглов.

— Мадам, вы меня еще помните? — спросил Полную Даму Сириус, он для Хогвартса облачился в мантию, чтобы Кингсли было не одиноко среди отставных военных в его синей мантии и феске, но выправка у Сириуса и в мантии была гвардейская, и сердце Полной Дамы дрогнуло. — Позвольте мне повидать крестника перед опаснейшим предприятием.

Гарри вышел в коридор, как только Сириус заглянул в гриффиндорскую гостиную, и Гермиона выскочила вслед за ним, словно уже догадалась по лицу Сириуса, кого она там увидит: среди двигающихся портретов, совсем не вписывающийся в старинные интерьеры Хогвартса, стоял десяток магглов, одетых так, будто они собрались на рыбалку или в поход. Всем им было под пятьдесят лет, многие уже давно начали седеть и лысеть, и они совсем не производили угрожающего впечатления: большинство было невысокого роста, сложения скорее худощавого, чем атлетичного, да и та гибкая упругая сила, которая была им свойственна смолоду, уже постепенно их покидала: спустя лет шесть-семь им бы было уже куда тяжелее собраться для своей последней боевой вылазки.

— Папа! — крикнула Гермиона — конечно, Джон Грейнджер тоже был здесь, вместе с теми, с кем он был в Йемене и на Борнео. — Папа, собака просто уснет, если включить для нее музыкальную шкатулку, в собаку стрелять не надо.

— Хорошо, — улыбнулся Джон Грейнджер. — Тони, держи шкатулку, пусть у тебя хотя бы руки будут заняты.

Гермиона вздрогнула, когда увидела на шее у отца железную цепочку — она видела ее на военных фотографиях и на тех папиных сослуживцах, которые еще не ушли в отставку, и знала, что на цепочке висит индивидуальный жетон, чтобы в случае чего семье не нужно было ехать на опознание. Конечно, отцу Гермиона ничего не сказала, просто сняла с себя и надела на него свой оберег, который мог поглотить почти любое заклятие, жаль только, что лишь одно.

— Мы всего на пару часов, — пообещал Джон Грейнджер, Гарри тоже подошел пожелать удачи, и Джон пожал ему на прощание руку.

— Я уверен, что они скоро вернутся, — сказал Гарри, обнимая Гермиону и глядя вслед тем, кто защищал его с малолетства.

— Все настолько плохо, что ты мне врешь?

— Я не знаю, что там, за люком, на котором лежит собака, — признал Гарри. — Вряд ли там спуск в Аид, там вообще может ничего особенного не быть. Но я знаю одно: когда твой отец учил и меня, и тебя, что дружба и отвага сильнее любого волшебства, он был прав.

Музыкальная шкатулка, которую Гермиона привезла из дома, не понадобилась — трехголовая собака уже спала под звуки зачарованной арфы, и люк под ней был открыт.

— Значит, уже зашел, — сказал Микки. — Стэн, останься здесь. Если собака проснется, включай шкатулку — а не поможет, то сам понимаешь.

Стэн сбросил в люк веревку, закрепив ее за ручку двери, и под веревкой зашевелились темные ветви.

— Дьявольские силки, — догадался Сириус. — Я их еле узнал, их на первом курсе проходят. Их огнем надо.

Сириус не успел достать палочку, потому что Нил уже сломал пластмассовую зажигалку и поджег дьявольские силки и так.

В невысокой комнате под дьявольскими силками, куда все спустились по веревке только из осторожности, не было ничего, а вот в следующей комнате порхали крылатые ключи, похожие на больших стрекоз, и лежали две метлы.

— Нужно поймать ключ от двери в том конце, — понял Кингсли. — Айда, Сириус, полетаем на метлах в помещении, как в школьные годы?

Сухо щелкнул выстрел, один из ключей лишился крыльев и упал вниз, а все служившие с Тони посмотрели на него: достоинством Тони было то, что он прекрасно стрелял, а недостатком — то, что он считал, будто нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить метким выстрелом.

— У него крылья помятые были, — пояснил Тони. — Если этот ваш Вольдеморт сюда зашел, то он пользовался именно этим ключом.

— Теперь уж и не определишь, помятые эти крылья были или нет, — вздохнул Микки, но к двери в следующую комнату ключ подошел.

Следующая комната представляла собой огромную шахматную доску, на которой стояли большие каменные фигуры; завидев гостей, фигуры угрожающе лязгнули своим каменным оружием.

— Ну и что, нам теперь в шахматы тут играть? — возмутился Тони, а черный всадник на коне утвердительно кивнул головой. — Да идите в баню, черные, за Джона вон дочка волнуется, я тоже дома вернуться до ночи обещал. Будем мы еще тут валандаться.

— Взрывать не вариант, — доложил Нил, четверть века назад он был минером-подрывником. — Чтобы такие статуи разбить, нужно будет так рвануть, что от этого потолок обвалится.

Сириус и Кингсли тем временем взялись за дело, трансфигурируя огромные шахматные фигуры в то, из чего они изначально были созданы, и доска вскоре была очищена. Отряд прошел мимо нокаутированного тролля и оставил около него одного человека в карауле, а потом первые трое вошли в следующую комнату, где и за ними, и перед ними вспыхнули стены цветного огня. На столике перед дальней стеной огня стояли какие-то бутылочки, прямо как из Алисы в стране чудес, но морпехи вынули оружие и встали на одно колено, готовые стрелять сквозь огонь, если оттуда в них прилетит какой-нибудь подарок.

— Ткните этот огонь чем-нибудь, — посоветовал из-за второй огненной стены Сириус. — Он почти не горячий, может, это просто иллюзия.

— А может, он сдерживает только магов, — предположил Кингсли, и в подтверждение сквозь огонь позади прошел Нил.

— Я никогда не ошибаюсь, командир, — сказал Нил Микки. — Я же живой сапер.

Сириус и Кингсли еще думали над тем, как потушить магический огонь, а морпехи уже прошли в последнюю комнату, где человек в лиловом тюрбане задумчиво стоял перед Зеркалом Желаний — и тут же этот человек вскрикнул от громкого щелчка и схватился за правую руку, а сердобольные морпехи подбежали к нему втроем, наложили жгут, связали ему руки и ноги и в процессе приложили беднягу затылком об пол.

— Тони! — снова сказал Микки, на этот раз уже с досадой.

— Да ладно, я ему всего-то правую руку прострелил.

— А если это не тот?

— Да, тогда вам придется скидываться мне на волшебного адвоката.

— А если он левша? — спросил Джон Грейнджер.

— Вот, Джон понимает, почему наш майор де Каверли всегда ругал меня за мягкосердечие! — обрадовался Тони. — Так-то для надежности надо было ему обе руки прострелить.

— Не надо, — попросил с пола Квиррел, он на время избавился от влияния Вольдеморта, который потерял сознание от удара лбом об пол. — Хотя вам меня все равно не спасти. Тот, чье лицо вы найдете на моем затылке, овладел моей волей и управлял моим телом…

— Может, у тебя еще есть надежда, Квирнус, — раздался голос от двери, и в комнату вступил Дамблдор, мгновенно опутав Квиррела сетью заклятий и погрузив его в сон, а потом тело Квирелла встало вертикально, и тюрбан на его голове стал разматываться сам собой, открывая уродливое лицо Вольдеморта на затылке Квиррела.

— Видишь ли, Том, из нас двоих только одному суждено покинуть Хогвартс, — сказал Дамблдор, когда уродливое лицо разлепило глаза. — И если бы это был ты, то меня бы уже не выпустили все эти дружные и решительные люди. Так что выбора у меня не было — хотя я и не знаю, что мне с тобой делать.

— Понимаете, друзья мои, — продолжал Дамблдор, обращаясь к пленившему Вольдеморта отряду, — даже если мы заточим здесь Тома, останется проблема, которую скрывает шрам Гарри: Том во время неудачного покушения одарил Гарри очередным осколком своей души, а средства избавить Гарри от этого сомнительного подарка я так и не нашел.

— Ничего, он найдет, — пообещал Сириус, глядя на Вольдеморта в упор. — «Язык» — он на то и «язык», чтобы говорить то, что у него требуют.

— Сириус, — с укором сказал Дамблдор. — Ты ведешь себя как узник Азкабана. Неужели ты опустишься до темной магии и Пыточного проклятья?

— Да я и так справлюсь, — твердо сказал Сириус. — Нас всех этому учили.

— Или я могу заняться, — вызвался Микки. — Если вы боитесь, что Сириус начнет мстить за друзей, я без эмоций разберусь, по-деловому.

Остальных бойцов, похоже, не волновали такие будничные разговоры, и они столпились перед зеркалом, а тут подошел и Стэн, оставленный у входа, потому что ставшего ненужным цербера Дамблдор ввел в долгий сон и левитировал прочь, а вскоре после того и караул около поверженного тролля оказался не нужен, и стоявший в карауле подошел сменить Стэна.

— Эй, Стэн, хочешь дембельский альбом глянуть? — позвал от зеркала Тони, и Стэн тоже заглянул в зеркало. — Я и забыл, дружище, что у тебя тогда были такие уши.

— А у Джона опять нос облезлый, у него он вечно от солнца облезал, — добавил Стэн, с улыбкой смотря в зеркало.

— Да, смотри, так и есть, — согласился Джон Грейнджер, но своего носа не коснулся, словно разговор шел про другого Джона.

— Подождите, — заинтересовался Дамблдор, — вы что, действительно все видите там одно и то же?

— Ну да, — подтвердил Микки, он тоже подошел к зеркалу и в свою очередь описал картину, которую видели в зеркале все его товарищи из 40-го отряда. — Мы летим на дембель, стоим на взлетной в Адене, ждем свой борт. Сол живой, Нед и Роб живые, у Трея обе ноги на месте… Нам всем примерно по двадцать пять, и дальше всё у нас обязательно будет хорошо.

Гарри открыл глаза и увидел вокруг себя обстановку Хогвартсовского лазарета, в который он, несмотря на все свои склонности к рискованным проделкам, попал в первый раз, и сначала Гарри хотел засчитать себе это как достижение, но потом увидел, что Гермиона сидит рядом с его кроватью и спит, положив голову ему на колени, и к нему постепенно стали возвращаться воспоминания о том, что произошло вчера.

Он был почти уверен, что не пошевелился, он видел, что за окном раннее утро, зимний рассвет еще только начал пробиваться через облака, и Гарри понимал, что, наверное, Гермиона сидела с ним полночи и теперь поспала совсем немного — но она уже открыла глаза и посмотрела на него тем взглядом, который всегда знал, что происходит у него в душе.

— Папа и Сириус вчера долго спорили, когда ты уже спал, — сказала Гермиона. — Сириус хотел чистить память и тебе, и мне, чтобы мы оба не помнили, что в тебе была часть души Вольдеморта, и как ее из тебя доставали, и как я рыдала и не хотела отпустить твою руку. Но папа говорил, что память — это то, что делает нас самими собой, и человеку нужны и хорошие воспоминания, и плохие, и болезненные. В конце концов папа переспорил Сириуса и сказал, что это он нас растил и лучше него нас знает. Так что я помню все, что помнишь ты — и пожалуйста, не надо меня жалеть.

Гарри взял Гермиону за руку и закрыл глаза: тогда, когда он только узнал о частице Вольдеморта в своей голове, он не особо думал о том, что это значит. Сириус сразу сказал ему о малой, но существующей вероятности того, что разрушение жившего в Гарри хоркрукса может закончиться и смертью, и увечьем, и Гарри быстро решился следовать своему сердцу, а не взвешивать за и против. А теперь Гарри искал в своем прошлом инородные черты, пытался угадать моменты, в которые действовал не совсем он, и это было нелегко и даже страшно, слишком многое ставилось под сомнение — и слишком трудно было взглянуть на себя со стороны и представить, что в нем иногда могла видеть Гермиона и что она теперь о нем поняла. Так, спускаясь в свое прошлое и в глубину своего я, Гарри дошел до самого последнего основания, на котором держится все.

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил Гарри, открыв глаза, и Гермиона улыбнулась ему так же, как и всегда, со светлым и открытым сердцем.

— Конечно, — ответила Гермиона, — хотя пока нам вряд ли кто-нибудь разрешит пожениться. Но если ты хотел узнать, не буду ли я тебя теперь бояться или сторониться — то, конечно, не буду. Для меня ничего не изменилось — ты же всегда знал, что я девочка из семьи с не самыми гуманными профессиями, и мне казалось, что ты с этим смирился и тебе даже понравилось. Я очень давно поняла, что мой папа раньше убивал людей, и я вообще-то неплохо себе представляю, что Микки делал с Вольдемортом — тот самый дядя Микки, который дарил мне маленькой кукол и розовые платьица, который потом учил нас с тобой разводить костер и спасал нас от лесных пчел. Я, пожалуй, не хочу знать подробности о том, как именно Микки добывал информацию о хоркруксе в твоей голове и о том, что с этим хоркруксом можно сделать, но мыслей «как он может быть на такое способен» у меня нет уже пару лет — потому что я знаю, что многие хорошие люди способны на «такое», и даже знаю, что не вышла бы замуж за парня, который действительно не способен никому сломать нос.

От последней фразы Гарри все-таки улыбнулся: как ни умела Гермиона показаться образцовой и примерной, Гарри никогда не мог представить, что она смогла бы долго общаться с каким-нибудь домашним мальчиком — даже Рон, у которого было пять старших братьев, один безбашеннее другого, однажды сказал Гермионе, что она на любого может нагнать жути.

— Я думаю, Гарри, что людей определяет не то, что они не делают, а то, что они делают и ради чего, — уже совсем серьезно сказала Гермиона. — И я немножечко знаю, как Микки уломал Вольдеморта — Микки сказал, что Вольдеморт трус. Так что, думаю, если часть его души, бывшая в тебе, и осознавала себя, то она половину нашей жизни тряслась от страха как осиновый лист — например, когда мы в шесть лет гребли в каноэ по осеннему морю, или когда мы забирались на радиовышку, или когда ты постоянно лез в драку с ребятами на полторы головы выше тебя. Думаю, ты давно объяснил этой частичке Вольдеморта, что ты сильнее, победил ее и стал от этого только лучше.

— Думаю, это ты его победила, — сказал Гарри, садясь на кровати и свешивая ноги вниз, в нем все-таки не было ничего от Вольдеморта, и вот эти щедрость и великодушие тоже были этому порукой. Гермиона перебралась со стула к нему на кровать, села рядом и потерлась лбом об его щеку, а Гарри весело подумал, что из лазарета его очень скоро не выпишут, а выставят. Все, на чем все эти годы строилась его душа, весь ее крепкий фундамент, все это было таким же, как раньше, и это доказывало, что и раньше в нем не было никакой червоточины — от яркого света любви, озарявшего всю его душу, не могло укрыться даже пятнышко тьмы. Сейчас он любил Гермиону совершенно так же, как и всегда, так же чувствовал родство их душ, ему даже казалось, что они дышат в унисон и что их сердца бьются в едином ритме. И в том, что сейчас в нем снова бродили желания после поцелуев спуститься губами по ее шее и начать расстегивать ее рубашку, тоже не было ничего плохого, просто они оба постепенно становились старше.

— Я люблю тебя, — тихо произнес Гарри, а Гермиона вдруг уселась верхом к нему на колени, и это тоже было правильно — их любовь обнимала собой и поцелуи, и дружбу, и магию, и пробуждающееся желание, и вообще всю их жизнь. — Я уверен в этом даже больше, чем в том, что я дышу, потому что я люблю тебя дольше, чем я себя помню. Я часто думаю, что цена всего мира в твоих улыбках: самая большая и значительная вещь не стоит ровным счетом ничего, если она не заставит тебя улыбнуться, а самая маленькая мелочь, которой ты улыбаешься, стоит очень многого. Мне порой кажется, что, если бы мы каждый день просыпались в новом городе и начинали жизнь с нуля, мы бы от этого не устали, только потому что и тогда были бы вместе, — а если бы мы прожили всю жизнь вдвоем в пустом лесу, нам все равно не было бы скучно. Иногда я смотрю на тебя и думаю, что сильнее любить тебя уже невозможно, а ты просто поправляешь волосы или искоса на меня взглядываешь, и я понимаю, что возможно. И поэтому наша сказка никогда не кончится.