Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

А тем временем — пока канонисса Венцеслава говорила со своим покойным племянником — уставшая и измученная всё усиливавшимся недомоганием Консуэло, казалось окончательно погрузилась в сон в объятиях своего учителя. Тело её наконец совершенно расслабилось. Наша героиня продолжала тихо дрожать в полусне, но это был уже не столь сильный, но едва заметный тремор, ощутимый лишь при прикосновении руками Николы Порпоры, которому удалось наконец немного согреть Консуэло. Он не смел тревожить свою бывшую воспитанницу, и, бережно, нежно и мягко обняв нашу героиню двумя руками за плечи, сидел неподвижно, боясь нарушить этот хрупкий покой. Пожилой мужчина осторожно поцеловал Консуэло в лоб, сплошь скрытый тёмными, вновь спутавшимися волосами, к которым после прижался щекой и проговорил чуть слышно:

— Бедная моя девочка, как же ты страдаешь. И как же хорошо, что Морфей пленил тебя — пусть хотя бы ненадолго… Но я был бы счастлив, если бы ты вот так забылась до самого утра — потому что для завтрашнего дня тебе понадобятся силы — как и всем этим несчастным людям. Да и мне — чтобы я мог без слёз смотреть на то, как это горе готово сжить тебя со света.

А между тем со стороны гостиной, на лестнице, Порпора увидел доктора Сюпервиля, что приближался с чашкой дымящегося травяного отвара с уже знакомым ароматом букета разнотравья в одной руке и плотной тёмно-красной длинной шалью с бахромой и скромным, но красивым, изящным, тонким узором, имитирующим золотую нить, в другой. Увидев издалека, в каком положении теперь находится та, к коей он питал смешанные чувства, врач замедлил свой шаг — дабы ненароком не разбудить нашу героиню, коей, как правильно заключил — всё же овладела целительная дремота.

— Я распорядился приготовить для мадемуазель спальню, — почти шёпотом проговорил Сюпервиль, подойдя к тому месту, где устроились эти два теперь по-своему несчастных человека — обратившись к учителю.

Он, стараясь не издавать лишних звуков, поставил чашку на небольшой столик, стоявший рядом с банкеткой, вернулся к нашим героям и, вновь, немного наклонившись и глядя в глаза Порпоре, негромко произнёс:

— Я надеюсь, вы понимаете, что этой юной особе нужны хороший отдых, а впоследствии и лечение. И в связи с этим, я смею спросить — не будете ли вы против, если я возьму мадемуазель на руки и отнесу в покои, как нельзя лучше подходящие для…

Но тут Консуэло медленно зашевелилась, пытаясь убрать с лица волосы и поднять голову с плеча своего бывшего наставника.

— Что?.. Учитель, пани Венцеслава ещё в спальне…

— Да, да, моя родная, она ещё не выходила, — ответил педагог, угадав окончание вопроса нашей героини, с состраданием и жалостью глядя на её утомлённые черты.

В голосе его звучало сострадание.

Затем Консуэло не без усилия подняла голову на доктора:

— Я не уйду отсюда до тех пор, пока вся семья Альберта не побывает в его комнате.

— Но, мадемуазель, вы сейчас так слабы… Я думаю, вы чувствуете, что ваше состояние ухудшилось. А если вы будете продолжать проявлять упрямство — мне не останется ничего другого, кроме как поверить в то, опрометчиво сказанное вами слово.

— Послушайте, месье Сюпервиль — вы только зря тратите время, пытаясь убедить меня совершить то, чего я категорически не собираюсь делать.

Консуэло смотрела на него красными глазами с опухшими веками, в которых по-прежнему блестели следы слёз, и которые она толком не могла открыть.

— Но…

Порпора печальным и просительным взглядом смотрел в глаза своей бывшей воспитанницы. Но все уговоры были бесполезны.

— Я останусь здесь, — уже с более твёрдой интонацией в который раз проговорила она.

— Хорошо, мадемуазель. Пусть будет по-вашему, но тогда избавьте меня от ответственности за последствия. И тогда выпейте хотя бы ещё одну чашку травяного снадобья. Оно полезно как после столь бурных нервных проявлений, так и после той дремоты, что всё же одолела вас — чему я был несказанно рад. Она принесла вам хоть какое-то облегчение.

С этими словами врач вновь направился к столу, взял чашку и подал нашей героине, которая сидела теперь, опять прислонившись к стене — учитель осторожно выпустил Консуэло из своих объятий. Врач проследил за тем, чтобы наша героиня не выронила посуду из чуть трясущихся пальцев.

— Проследите за тем, чтобы она выпила всё, — сказал Сюпервиль педагогу. — И накройте её, чтобы хоть как-то согреть эту своенравную особу, что не желает принять искреннюю заботу и понять, что мы желаем ей лишь добра, — отдавая Порпоре шаль, доктор выразительно посмотрел на Консуэло, — при этих словах Сюпервиль выразительно посмотрел на последнюю, — это мне передал барон Фридрих. Он сейчас в гостиной и сказал, что ему нужно уединиться, что он желает ненадолго отстраниться от этой, слишком тягостной для него атмосферы и что он скоро вернётся сюда. А я отлучусь на несколько минут, — и вновь удалился в сторону лестницы.

По причинам всё той же робости ввиду понимания духовного и душевного превосходства над ним нашей героини, Сюпервиль не решился укутать Консуэло своими руками.

Порпора встал со своего места и нагнулся к ней, держа в руках шаль.

— Родная моя, позволь мне…

Консуэло немного отстранила спину от стены и он положил шаль на её плечи, а затем пропустил её под руками нашей героини. И Консуэло вновь тяжело облокотилась о стену.

Она сделала несколько глотков из кружки, в то время как Порпора продолжал неотрывно смотреть на свою бывшую ученицу.

Казалось, что напиток тотчас же немного ободрил её и прояснил взгляд, сделав его прозрачнее и ярче.

Наша героиня поставила чашку на колени, и в глазах её, прояснившемся лишь на несколько мгновений, сквозь утомление болезни вновь проступила печальная задумчивость.

Педагогу по пению захотелось вновь немного отвлечь Консуэло от этих тяжёлых раздумий, и он промолвил:

— Врач сказал, чтобы ты…

— Ради Бога, учитель… Хотя бы вы не указывайте мне, что я должна делать. Я физически не в силах выпить всю чашку — именно из-за плохого самочувствия — иначе же всё её содержимое выйдет из меня наружу.

— Как знаешь, родная моя… Иди ко мне...

Консуэло вновь положила голову на плечо Николы Порпоры, но не закрыла глаза, и стала смотреть в пустоту противоположной стены. И во всём коридоре вновь воцарилось тягостное молчание, прерываемое лишь редкими тихими судорожными вздохами отца умершего графа Альберта Рудольштадтского.