Женщина постарше (гет)

Позже, когда последняя пара гостей исчезает в огромном "парадном" камине, занимающем почти половину западной стены... Когда Блейз с непроницаемым лицом желает матери спокойной ночи и удаляется, ни взглядом, ни жестом не показав, что замечает стоящего рядом черноволосого юношу... Когда Каролина прямо из зала аппарирует вместе с Гарри в свою спальню... Позже, когда за окном уже вовсю разгорается бледный сумасшедший рассвет, они наконец остаются одни.

Каролина подносит руку к шее, нащупывая завязки платья. Гарри обнимает ее, утыкается носом в поднятые кверху волосы, кладет ладонь на тонкие пальцы, и они вместе дергают ленточки. Раз-два-три, платье стекает вниз, вслед за ним рассыпается, чуть-чуть не долетая до бедер, шелковая черная волна. Это словно короткое чудо для маленького Гарри, которому не додарили подарков в детстве. Безжалостный рассвет бьет в белое лицо Каролины, освещает тело. Гарри расстегивает рубашку, его мантия давно валяется в углу со всем своим тайным содержимым, набитым по карманам. Глядя в зеркало, висящее над туалетным столиком, он видит угол кровати, ноги Каролины, свои руки, обнимающие ее за талию. Выше с этого угла не видно. Он разворачивает ее к себе. Никогда не думал, что это может быть таким легким. Словно полет, словно чары — никакой неловкости, никаких сомнений.

Каролина поднимает черные глаза, ее зрачки расширены от усталости, и он быстро целует ее в теплые, сонные губы.

— Спать? — шепчет он вопросительно.

Каролина опускает голову ему на плечо.

— Ну ладно, спи, — говорит он тихо, осторожно укладывая ее на кровать и призывая одеяло.

Кровать огромная, он задергивает полог, морщится при мысли, что кто-нибудь из ее невидимых домовиков наверняка шатается поблизости, движением палочки опускает тяжелые портьеры, и, обняв Каролину, засыпает сам.

**

— Малфой.

— Грейнджер. Уизли.

— Можешь выйти?

Кивнув матери, я выхожу из палаты в коридор. Камин у себя в Мэноре я запер, грейнджеровских сов отправлял назад без ответа, но, конечно, ни минуты не надеялся, что гриффиндорцы от меня отстанут. И говорить им о недопустимости, неприличности, даже просто — бесчеловечности — того, что они вытворяют, бессмысленно. Гриффиндорское упрямство не просто так вошло в поговорки. У Грейнджер этот выдвинутый вперед подбородок, знакомый мне по урокам зельеварения: сдерживается, чтобы не заплакать и все-таки сделать то, что считает нужным. У рыжего даже веснушки побледнели от усталости. Я гоню от себя невольную мысль о том, как может сейчас выглядеть главная составляющая Золотого трио.

— Я не могу больше участвовать в вашей авантюре.

Холодно и твердо. Отец бы остался доволен.

— Малфой, ты читал мои письма?

— Нет.

— Я так и поняла. Мы, конечно, знаем твое положение...

— В таком случае, что вы здесь делаете? Я предоставил вам всю возможную помощь. Кто собирал для вас информацию? Кто передал вам амулет? Что вам еще от меня нужно?

Звучит так, словно я выпрашиваю у них одобрение. Ей все-таки удалось втянуть меня в разговор. Я чувствую, как внутри поднимается мутная истерика. Это все от недосыпа — мама постоянно торчит в больнице, я мотаюсь между Мэнором и Мунго, отец по-прежнему в коме, и прогноз неблагоприятный. Он словно усыхает изнутри, и целители не могут определить, что за проклятие на него наложено.

— Малфой, болезнь твоего отца может быть связана с ты-сам-знаешь-чем, — говорит Грейнджер. — если мы с разберемся с одним, это поможет и с другим.

— С чем? — говорю я устало. — Уизли, раз уж ты тут, сделай что-нибудь полезное. Принеси кофе.

Вместо того, чтобы огрызнуться, Уизли почему-то лишь потерянно вздыхает и идет за кофе, двигаясь, как сомнамбула. Мы смотрим ему вслед.

— Я вычислила, когда Гарри должен умереть, — негромко говорит Грейнджер.

— Что?! — спрашиваю я.

— Четырнадцатого мая. Если все будет идти по-прежнему.

— И как ты это узнала?

Уизли возвращается с кофе. Один стаканчик протягивает Грейнджер, второй мне, и остается стоять с пустыми руками, будто выключившийся голем с истекшим магическим импульсом. Грейнджер оглядывается.

— Давай сядем.

— У меня правда мало времени.

На мне все дела, поместье. Почему я должен оправдываться? Потому, что у Грейнджер такой пугающе мертвый вид? Я не хочу знать того, что она сейчас скажет! В кои-то веки раз гриффиндорское трио намерено посвятить меня в свои тайны, и надо же — я всем сердцем мечтаю оказаться от них подальше!

— Это займет всего пару минут.

Мы садимся. Грейнджер закрывает глаза, словно ей мешает больничный свет, и сосредотачивается. Уизли разглядывает свои гигантские ботинки с коричневыми растрепавшимися шнурками. Я перевожу взгляд обратно на осунувшееся лицо Грейнджер. Что она с собой делает? Она хоть немного спала в последние дни?

— Все мужья миссис Забини, о которых нам известно, умирали в течении года после свадьбы, — с закрытыми глазами говорит Грейнджер.

— Ну.

— Неделю назад она праздновала день рождения.

— Скажу сразу, я там не был.

— Конечно. А раньше бывал? На четвертом курсе, например? В 1996-ом?

Я так вымотался, что у меня даже нет сил разозлиться на то, что она опять меня обманула. Обещала сама все объяснить, а вместо этого допрашивает.

— Разумеется.

— Помнишь, как все было?

Я слабо усмехаюсь. Пару лет назад я не упустил бы возможности сказать ей что-нибудь типа: "Что, интересно, как празднуют в чистокровных семьях? Еще бы — грязнокровке на такой праздник ни за что не попасть!" Теперь я честно пытаюсь подобрать слова, чтобы описать бал.

— Развернутый прием по высшему классу. Объявление гостей, приветствие от хозяйки, десять разукрашенных залов, по комнате на каждого гостя, чтобы было где отдохнуть при желании, согревающие чары над садом, летучие огни, повсюду светящиеся маленькие шары с поющими феями, что еще? В середине вечера было выступление сирен, я был впечатлен, надо заметить...

Впечатлен — слабо сказано. Пока сирены поют, жизнь кажется прекрасной сказкой, а сами сирены — воплощением понятия "счастье". Конечно, когда они замолкают, становится видно, что они не менее страшны, чем гиппогрифы, но сначала заставьте их замолчать! Стоит послушать их пение один раз, и хочется слушать его снова и снова. Почти в каждой магической семье есть родственник или предок, который пропал из-за увлечения сиренами. Сиренемис — болезнь опасная и почти неизлечимая, потому что паразитирует на самой основе человеческой сущности: желании счастья.

В Министерстве уже не первое столетие идут разговоры о полном запрете на устройство подобных концертов. Содержание сирен требует от морских заповедников соблюдения множества ограничений, и постоянное ношение ушных заглушек всеми служащими — самое простое из них. Стоимость перевозки сирен из заповедника и устройство их выступления должны были обойтись Каролине в небольшое состояние. Нам с Блейзом было пятнадцать, это минимальный возраст, при котором разрешено присутствовать на пении сирен (под контролем родителей). И все же, честно говоря, я искренне благодарен миссис Забини за то, что в моей жизни это было. Уверен, такое фантастическое ощущение недостижимо никаким другим образом. Во всяком случае, больше подобного насыщенного, плотного, заполняющего всю душу счастья мне пока испытывать не доводилось.

Сирен вывезли на помост в золотой клетке, сдернули ткань, и зал застыл, поглощенный сиянием их голосов. Не знаю, сколько это продолжалось. Думаю, меньше разрешенных министерством трех минут, потому что, когда миссис Забини подала знак, и на клетку снова было опущено непроницаемое для звука покрывало, заметил, что все это время не дышал.

Грейнджер приоткрывает карий глаз, косится, пытаясь понять, шучу я или нет, кривится и закрывает снова.

— Сирены? — повторяет она с отвращением. — разве можно... впрочем, неважно. Так вот. В этом году миссис Забини открывала только один зал и сад. У Рона брат попал в число приглашенных, так что я знаю. И никаких сирен, ничего такого, о чем стоило бы говорить годами. А в 1992-ом в Индии она устраивала нечто грандиозное — Парвати сказала, что ее тетки не могли прийти в себя месяц. Понимаешь, к чему я веду? — говорит она.

— К чему?

Внезапно я понимаю.

— Високосные года, — говорю я.

— Да. Уверена, она родилась 29 февраля 1960 года. Возможен 56-ой, но твой отец говорит, что девочке было на вид года три-четыре, когда родители привезли ее в Англию. 1964-ый тем более не подходит.

— Ты ориентируешься только на тот факт, что в два известных тебе високосных года она праздновала с большим размахом?

— Нет, — ровно говорит Грейнджер, все так же с закрытыми глазами, — это просто лишнее подтверждение. Смотри: каждый ее муж был моложе предыдущего. С самого начала я подумала, что это вряд ли было совпадением.

— Первый раз она была замужем за стариком. Может быть, ей просто хватило? — возражаю я.

Грейнджер делает останавливающий жест рукой, я замолкаю. Давно я стал слушаться ее жестов?

— Все они умирали в течении года после свадьбы. Не очень ясно с Норсмором, который погиб в Индии — я нашла три варианта даты его смерти, но со всеми остальными мы с твоей помощью разобрались точно. Дальше обычная арифмантика. Можно пойти простым методом подбора. Допустим, ее дата рождения — 29 февраля 1960. В этом случае все известные нам мужья, исключая старика, умирали в тот день, когда сумма их возраста и возраста миссис Забини достигала пятидесяти восьми лет. Если она старше на четыре года, меняется только цифра, но не принцип. 28 февраля подходит с оговоркой — там выходит не ровный год, а плюс день, но суть, в целом, опять же не меняется. Есть некое число, которое является триггером, понимаешь? Число, которое спускает курок, после чего очередной ее муж умирает. В этом году под выстрел попадает Гарри.

— Что такое курок? — спрашиваю я машинально.

— Это.., — Грейнджер вдруг надолго задумывается и в конце концов машет рукой. — Забудь про курок. Просто есть некоторое число, к которому привязано проклятие, понимаешь?

Это я понимаю.

— Гарри сейчас восемнадцать лет и восемь месяцев, — бесцветным голосом продолжает Грейнджер. — Через месяц они поженятся, а через два их совокупный возраст станет равен пятидесяти восьми годам. И тогда случится что-нибудь, отчего Гарри умрет. Это так же верно, как то, что я сижу рядом с тобой.

Я как-то сразу верю ее расчетам, и на душе становится омерзительно тоскливо. Словно мне сказали: "Привет. Малфой, слышал новость? У Поттера смертельная болезнь, он умрет через пару месяцев. А по нему, ха-ха, и не скажешь, верно?"

Я действительно привык к этому идиоту. Я вгрохал в него столько внимания, ненависти, зависти, столько, тролль меня раздери, чувств...

— Надо показать эти расчеты Кингсли. Он за Поттера до Непростительных дойдет с радостью.

— Я показывала, — вяло говорит Грейнджер.

— И что? — Он попробовал поговорить с Гарри. Теперь Гарри закрыл от него камин и избегает приемов. Вызывал на беседу миссис Забини. Та сначала прислала сову, что занята подготовкой к празднованию и прийти не может, пригласила в гости на бал. Шеклболт не пошел, он же жутко... в общем, он по жизни не такой, чтобы по балам шастать. А теперь она просто написала, что не видит в разговоре смысла.

— А на анонимные доносы о наличии в домах черномагических артефактов в Аврорате еще реагируют?

— Кингсли боится быть чрезмерно настойчивым. Говорит, что миссис Забини в любой момент может уехать за границу, если мы ее спугнем. Я с ним согласна. Гарри наверняка уедет с ней, и тогда мы точно ничего не сможем сделать. Они ведь могут пожениться на континенте. Судя по всему, проклятье, или что бы там ни было, запускается в момент принесения брачной клятвы.

Второе апреля, второе апреля, бьется у меня в висках. Свадьба назначена на второе апреля. Придурочный Поттер с его придурочной доверчивостью.

— И чего ты хочешь от меня?

— Дай нам еще раз поговорить с Блейзом. Открой для меня свой камин. Клянусь, я не буду вламываться к тебе ночью и накладывать проклятия, я... Драко, пожалуйста. Я буду тебе обязана. Надо попробовать сделать хоть что-нибудь, пока не стало окончательно поздно.

Серебристый хорек возникает передо мной. Мамин Патронус, совсем слабый. Он даже не может говорить, просто встает на задние лапки и нежно смотрит мне в глаза, прежде, чем растаять в воздухе. Хорошо, что Уизли уснул и тихо посапывает, а Грейнджер так и не открывает глаз.

— Мне надо подумать. Я пришлю вечером сову, — с этими словами я встаю и покидаю их.

Физически не могу больше находиться рядом с этими воплощением кошмара: лишившейся напора Грейнджер и не реагирующим на грубость Уизли.

Возвращаюсь к маме. Она полулежит в кресле, бледная, как ее Патронус, держа отца за руку. Поправляю отцовские волосы, пару секунд смотрю на их лица, потом укрываю маму пледом. Она поднимает глаза и улыбается, я шепчу ей, что должен вернуться в Мэнор. Снова выхожу в коридор. Гриффиндорцев уже нет. Оставляю медсестре указания и возвращаюсь домой.

До вечера разбираюсь с бумагами, даю распоряжения, ужинаю в пустой и гулкой столовой, после чего снова аппарирую в Мунго. Отец по-прежнему лежит на спине, опутанный целой сетью диагностических и питательных заклятий, мама поворачивается ко мне от окна. Кончается первая неделю марта. За окном идет бесконечный весенний ливень. На асфальте пузырятся лужи. Магглы торопятся по улице, пряча головы под круглыми кусками ткани, натянутыми на рамы и удерживаемыми за рукоятки над головой. Стекло запотевает от нашего дыхания, и я машинально рисую на нем "ГП", а потом стираю.

Возможная гибель Поттера не идет у меня из головы. Отец сзади дышит тихо, но ритмично. Явившийся целитель сообщает, что им почти удалось диагностировать проклятие. Почти — значит, нет. Надежда, было загоревшаяся в маминых глазах, сменяется усталостью.

— Возвращайся домой, мам, я тут останусь до утра. И пришли Августа, я буду писать письма, — говорю я.

Камин для Грейнджер я разблокировал еще днем, так что теперь она сможет — с пересадкой в моей личной гостиной — добраться до Блейза. Не думаю, впрочем, что новый разговор с Блейзом что-нибудь изменит. Не думаю. Не хочу обо всем этом думать.

Чертов Поттер.