Invictus (гет)

Я привыкла находить вещи в темноте.

Мыло. Полотенце. Зубную щётку. Мантию.

Дверную ручку.

Выйдя из ванной в тёмную прохладу комнаты, я поворачиваюсь, чтобы закрыть дверь...

И застываю, когда мою руку накрывает чужая рука.

Она до сих пор там. Это не плод моего воображения.

От страха у меня сбивается дыхание.

Пытаюсь выдернуть руку, но чужая рука перехватывает моё запястье.

Это он. Должен быть он!

Тогда почему всё ещё темно?

Появляясь, он всегда наколдовывал Люмос. Это было первое, что он делал. Всегда.

А ещё… он всегда носил перчатки, а я чувствую голые пальцы.

О боже.

Это… это может быть Хорёк.

Даже не знаю, что хуже.

Как бы там ни было, это не Малфой. Рука слишком большая...

Рука взрослого мужчины.

Неуловимое движение за спиной – и вторая его рука опускается мне на поясницу и подталкивает меня вперёд.

Я оказываюсь притиснутой к двери ванной.

Что он делает?

Его левая рука проходится по моему плечу, предплечью, и в следующее мгновение сильные пальцы смыкаются вокруг моего левого запястья.

Сильные, защищённые перчаткой пальцы.

Я снова оказалась в ловушке... Снова.

Он поднимает мою левую руку над головой и прижимает её к грубой деревянной поверхности, затем ослабляет хватку на моём правом запястье и расцепляет сведённые от напряжения пальцы, заставляя выпустить дверную ручку.

Я… я…

Я хочу, чтобы он прекратил.

Но он просто берёт мою руку в свою и начинает ощупывать её, поглаживая ладонь подушечкой большого пальца.

Меня трясёт. Не знаю, от злости, от страха или чего-то ещё… В чём я точно уверена, так это в том, почему ублюдок так тщательно исследует мою руку. Он не мог бы объявить право собственности громче, даже если бы прокричал “Моя!” с крыши своего проклятого мэнора.

Но я не принадлежу тебе… и никогда не буду.

Задерживаю дыхание – и теперь слышу, как дышит он: спокойно и размеренно, словно ничего особенного не происходит...

…кроме того, что правая моя рука оказывается прижатой к двери так же, как и левая. Он удерживает меня на месте, и мы стоим так, не говоря ни слова.

Это плохо. Это очень-очень плохо.

Чувствую, как что-то касается волос...

Закрываю глаза.

Потом снова открываю.

Никакой разницы. Вокруг темно, хоть глаз выколи.

– Итак, малышка, – бормочет он. – На чём мы с тобой остановились?

Убери от меня свои грязные лапы!

Он так близко, что я ощущаю на себе его дыхание… И улавливаю исходящий от него слабый запах алкоголя.

– Думаю, вот на этом…

Два тёплых пальца прикасаются к моей шее – там, где бьётся пульс, там, где он дотрагивался до меня прежде, – и это значит, что его рука заключает меня в кольцо. Я отшатываюсь, стараясь этого избежать, и врезаюсь спиной в его грудь, и его близость… его близость невыносима!

Я мотаю головой, уворачиваясь от прикосновения, и дёргаюсь влево, но он лишь крепче сжимает мои запястья, и я ничего не могу с этим поделать, знала, что не смогу, но хотя бы попыталась…

Переступаю с ноги на ногу, чтобы восстановить равновесие. Он молчит – но ему и не нужно ничего говорить.

Всё, что ему нужно, – это стоять там, за моей спиной, и чтобы я стояла перед ним, низко опустив голову...

Потому что если бы мне вздумалось выпрямиться, его лицо оказалось бы намного ближе к моему.

Даже так, как мы стоим сейчас, это слишком близко. И запах его парфюма, его запах, кажется резче и сильнее обычного.

Он прикладывает ладонь к моей левой щеке и скользит вниз, вдоль линии челюсти… нащупывая то местечко, на которое стоит ему слегка нажать – и он сможет почувствовать, как моё сердце колотится в ритме моего страха.

Нет… нет… нет…

– На самом деле, – говорит он низким, тихим голосом, заставляющим меня вздрогнуть, – ты и не собиралась никуда сбегать, верно?

Он проводит пальцем по моей шее.

Я не идиотка и знаю, что он собирается сделать. Это… С самого первого дня я старалась об этом не думать. Ни после того как он, улыбаясь своей кошмарной улыбкой, приказал… приказал мне раздеться, ни после его странного взгляда, когда он приковал меня к стене и впервые заставил кричать…

И хуже всего, что если бы он сделал это тогда, меня бы тошнило от одной мысли о его прикосновениях, а теперь… Теперь это представляется почти неизбежным. Со мной он перешёл столько границ – бесконечные пытки, препарирование мозга Веритасерумом, невообразимую агонию Круциатуса, – что эта граница в сравнении кажется чем-то тривиальным.

Но это далеко не так.

Он мимоходом задевает мою ключицу… опускается чуть ниже…

Я будто наблюдаю за его действиями со стороны. Словно моё тело и сознание разделяет стеклянная стена...

…что не мешает мне задрожать, когда его рука проходится по ложбинке между грудями, и пальцы дотрагиваются до…

Господи.

Слышу, как он выдыхает.

Этого не может происходить…

Это происходит.

Скажи ему, чтобы он прекратил.

Я… я не могу.

Если противник сильнее, не сопротивляйтесь. Просто отдайте ему то, что он требует, и тогда у вас будут неплохие шансы уцелеть.

Так учат поступать при нападении, но я не особо прислушивалась к подобным советам. Зачем, ведь у меня была магия, которая могла меня защитить?

Господи, какой же я была идиоткой!

Я пялюсь в точности туда, где находится его рука – и, конечно же, ничего не вижу. Как будто сама тьма приняла форму этих пальцев и теперь…

Нет-нет, это нелепо. Это он. Человек. Живое существо.

Насчёт “человека” я бы поспорила.

Но я могу представить, как выглядит его рука – мертвенно бледная на фоне чёрной мантии, что он дал мне, – поэтому довольно странно ощущать исходящее от неё тепло… Понятия не имею, почему всякий раз меня это удивляет.

И я…

Господи, больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы этого не происходило, но с чисто объективной физической точки зрения я не испытываю неудобства...

Мне претит, что он на это способен.

Поверить не могу, что он так поступает. Это же Люциус Малфой! Я думала, он так сильно меня ненавидит, что надевает перчатки, лишь бы не замарать себя случайным прикосновением.

А ведь он уже до тебя дотрагивался. Касался твоей щеки.

Но не так, как сейчас, когда его пальцы вырисовывают эти крошечные окружности…

Мне щекотно, однако я заставляю себя стоять неподвижно, цепляясь за призрачную надежду, что если я не буду на него реагировать, то ему в конце концов надоест, и он уйдёт…

А потом он накрывает мою грудь ладонью и легонько сжимает, и… ох, Господи, нет… большим и указательным пальцем ловит мой сосок, и я чувствую спазм, такой слабый, что его едва ли можно отнести к болевым ощущениям…

И на этот раз мне не щекотно. Это… странное чувство где-то глубоко внутри, которое я никогда до этого не испытывала, словно…

Словно я – марионетка в руках кукловода, а ниточки, за которые он дёргает, являются его продолжением.

Меня бросает в дрожь.

Скажи, чтобы он перестал!

И чего я этим добьюсь? Всё равно он сделает так, как хочется ему...

Его пальцы начинают теребить мой сосок – едва ощутимо, – но даже это “едва” усиливает чувство единения в сотню раз. Я прикусываю щёку изнутри и пытаюсь сконцентрироваться на чём-то ещё, потому что не знаю, что он задумал, и это меня пугает.

Не скажу, что это… приятно. И ничуть не похоже на то, о чём со смехом перешёптывались Лаванда и Парвати. Я хочу, чтобы он прекратил, но если скажу ему об этом, он поймёт, что выиграл. И что он предпримет дальше?

Однажды Виктор пытался потрогать меня… там. Мы никогда не обсуждали тот случай впоследствии – я вообще старалась о нём не вспоминать, – но в эту минуту он сам всплывает в памяти. Тогда всё было совершенно по-другому. Конечно, потому, что я нравилась Виктору, а он нравился мне, несмотря на то, что иногда он ставил меня в неловкое положение. И он был так мил, почти робок, и мы оба не знали куда деваться от смущения… А он… Люциус Малфой просто шарит своими лапами там, где ему вздумается, после того как снова и снова доказывает, что всё, чего он желает, – это видеть, как я страдаю, и…

Так нечестно.

И тут он весьма ощутимо щипает меня за грудь. Это настолько неожиданно, что я вскрикиваю и оборачиваюсь к нему.

Глупо было так реагировать. Ведь по сравнению с Круциатусом это даже не боль...

Да, но в ней гораздо больше личного.

– Так вот что я должен делать, чтобы ты хоть как-то реагировала, – говорит он, растягивая слова. Один звук его голоса заставляет меня вздрогнуть.

Я молчу, потому что любой ответ лишь ухудшит моё положение...

А я этого не вынесу.

Внезапно он хватает меня за волосы и запрокидывает мне голову.

– Из этого можно сделать вывод, – шипит он мне прямо в ухо, – что в тебе пробудился вкус к боли? Это так, Гермиона?

Спятивший на всю голову ублюдок.

– Нет.

– В таком случае тебе, малышка, – с этими словами он наматывает мои волосы на кулак, отчего боль становится почти нестерпимой, – стоило бы научиться реагировать на то, что тебе действительно по душе.

Можно подумать, я хотела, чтобы ты меня лапал, высокомерный кусок дерьма!

Он отпускает мои волосы, а в следующее мгновение его пальцы обхватывают мою правую грудь... И он близко, боже, так близко, что если бы я хотя бы дёрнулась, то прижалась бы к нему спиной…

– Тебе нужно научиться расслабляться, – говорит он. – И не игнорировать того, кто тратит на тебя столько усилий… Это очень грубо, знаешь ли.

Невольно вздрагиваю, когда он щёлкает меня по соску, и со всхлипом втягиваю в себя воздух.

– Так-то лучше, – в его голосе слышится усмешка. – Мне нравится, когда ты показываешь свою благодарность... и ты ведь хочешь доставить мне удовольствие? Потому что мы оба знаем, чем всё закончится, если ты не будешь хорошей девочкой.

Ублюдок! Как он может угрожать моим родителям, прикрываясь этим?!

Ненависть вспыхивает во мне с новой силой… и в то же время заставляет взглянуть на происходящее под другим углом. Увидеть, насколько нелепа эта ситуация: то, что он, Люциус Малфой, живое воплощение чистокровной гордости, обжимает в темноте меня, несовершеннолетнюю грязнокровку. Мне кажется, это… ниже его достоинства. Ниже его представления о достоинстве, которое он старался мне продемонстрировать.

Даже смешно…

Смешно?! Ну конечно!

Если он и в самом деле хочет видеть мою реакцию, то почему он не зажёг свет?

Потому что он не может.

Потому что это вообще не Люциус Малфой.

Это боггарт.

В следующую секунду давление темноты как будто ослабевает, но я не уверена, что смогу над ней посмеяться. Я не особо разбираюсь в боггартах, и даже если это не… ну, не он, всё равно не понимаю, как мне выбраться из ловушки.

Что может заставить Люциуса Малфоя выглядеть менее страшным?

Метод Невилла едва ли сработает. Люциус Малфой выглядит пугающе вне зависимости от того, во что он одет...

Рука боггарта мнёт мою грудь так властно, что на миг я забываю, что она не настоящая. А потом… начинает поглаживать, и… боже милостивый… Нет, эти прикосновения не приятны, но мне чертовски трудно их игнорировать... И да, знание того, что это боггарт, уменьшает отвратительное чувство единения, однако полностью оно не исчезает.

И заставляет задаться вопросом: какого дьявола я ощущаю себя связанной с боггартом?!

В душу закрадывается первое сомнение.

Боггарты питаются страхом и неуверенностью, так что ты должна ощущать связь: в конце концов, это ведь твои эмоции.

– Я же сказал тебе расслабиться.

Существо сжимает пальцы сильнее, и я, невольно дёрнувшись, переступаю с ноги на ногу.

– Ну-ну, – продолжает оно. – Если тебе действительно не нравится боль, ты должна делать то, что я тебе говорю.

Неожиданно я вспоминаю Добби и все те ужасные наказания, которым он должен был себя подвергать, когда что-то не нравилось Малфоям... И ухмыляюсь, вообразив, как боггарт-Люциус Малфой уменьшается до половины моего роста и его великолепное бархатное одеяние превращается в грязную наволочку... Худое угловатое лицо обзаводится длинным носом и огромными остроконечными ушами, низкий голос повышается до писклявого фальцета, а роскошные – ах-такие-идеальные – волосы осыпаются на пол.

Может, у меня и получится – я ведь уже практиковала беспалочковую магию, когда наколдовала Люмос, – а то, что существо меня держит, вероятно, облегчит мне задачу.

Я поворачиваюсь в ту сторону, откуда слышался голос.

– Почему я должна тебе подчиняться? Ведь ты всего-навсего боггарт!

И я хохочу – громко и, наверное, слегка истерично, – но мне, конечно, смешно представлять, как Люциус Малфой превращается в домового эльфа – боже, какое тяжкое оскорбление для эльфов! – и профессор Люпин не упоминал, что жажда справедливой мести способна помешать заклинанию... Поэтому я сосредоточиваюсь настолько, насколько могу, и выкрикиваю:

– Риддикулус!

Молчание.

И… нет характерного щелчка.

Рука на моей груди исчезает, но другая всё ещё удерживает меня за запястья. Я пытаюсь высвободиться – и не могу.

Чёрт. Никогда толком не разбиралась в боггартах. Что мне делать дальше?

Внезапно раздаётся смех, и мне кажется, этот звук доносится отовсюду, словно сама тьма надо мной смеётся.

– Так вот о чём ты мечтаешь в самом тёмном уголке своей души, – голос боггарта полон мрачного удовлетворения. – Я польщён, Гермиона, на самом деле польщён.

Я невольно содрогаюсь.

И… Не могу представить, что боггарт говорит что-то вроде этого.

– Но если это твой худший кошмар, – продолжает голос тихо, – то, должен заметить, что тебе не хватает воображения. – Рука возвращается, устраиваясь в ложбинке между грудями. – Или, быть может… – голос падает до шёпота, а рука перемещается ещё ниже, – …практического опыта.

Господи.

Это игра моего воображения, в действительности этого не происходит. Зачем ему это делать? Это должен быть боггарт, который питается моими страхами, воплощая их в жизнь.

Его палец обводит мой пупок, и даже сквозь ткань мантии я чувствую остроту его отточенного ногтя.

Но мои… страхи никогда не были настолько… детальными. И я никогда не представляла себе Люциуса Малфоя, прижимающего меня к двери ванной и вырисовывающего на моём животе замысловатые узоры этими длинными тонкими пальцами…

Это исходит не от меня.

Я наклоняюсь вперёд и прислоняюсь к двери лбом. Его рука замирает – в том месте, где находилась бы кромка моего белья, если бы ублюдок озаботился о его наличии.

Это ужасно, быть так… близко.

Но хуже всего то, что это не кажется настолько отвратительным, насколько должно. Потому что я ненавижу это, ненавижу!

– Я ведь грязнокровка! – кричу я. – Вы меня ненавидите! Вам невыносимо до меня дотрагиваться!

Он отдёргивает руку так резко, словно её ужалили. Другая его рука с силой сжимает мои запястья, заставляя меня зашипеть от боли.

– У меня нет ни малейшего желания к тебе прикасаться, грязнокровка, – отвечает он холодно. – Но сейчас речь идёт не обо мне. Речь – целиком и полностью – о тебе.

И его рука возвращается на прежнее место, даже ниже, и… он не может трогать меня… там.

Я отшатываюсь назад, но он придерживает меня коленом, и я прижимаюсь к его ладони...

Над ухом раздаётся мягкий смешок.

– Хочешь, чтобы я продолжил, малышка?

Нет, нет нетнетнет НЕТ!

Он ведь сказал, что не хочет ко мне прикасаться! Одному дьяволу известно, что творится в его извращённом мозгу! Он даже не зажёг свет, чтобы посмотреть на меня!

Чувствую, как горят щёки, и буквально кожей ощущаю его присутствие за спиной. Боже, это чудовищно, невыносимо…

Чёрт бы его побрал! Раз он собирается это сделать, он должен увидеть то, что он делает!

Разворачиваюсь к нему лицом и на этот раз мне не нужно представлять движение палочки, потому что сила уже растекается по венам, и я выкрикиваю:

– ЛЮМОС!

И сила выплёскивается во вспышку чистого белого пламени, и он отскакивает от меня, прикрыв глаза ладонью, а я смотрю на него, и во мне клокочет ярость, и я тычу в него пальцем и хочу закричать: нет, скотина, не отворачивайся, смотри на меня, ублюдок, если ты можешь ко мне прикасаться, то и смотреть тоже! И я вижу, что он знает, и мне нет нужды это озвучивать, потому что свет повсюду, и он выжигает тьму до последнего клочка, и этот свет заставит его увидеть, что я не слабая, и не глупая, и не беспомощная, и я магглорожденная, и одного возраста с его сыном, и он не должен меня трогать! И он смотрит на меня с полнейшим отвращением, и свет течёт сквозь меня, и я кричу и хочу сжечь его своим огнём, и мне плевать, сожгу ли я его или вспыхну сама, подобно сверхновой…

Он разворачивает меня спиной к себе и толкает к стене, вынудив низко пригнуться, и его голос проникает в самое сердце огня.

– Нокс.

Темнота обрушивается на меня бесконечным ледяным потоком, смывая жжение и ярость, и свет. Этот поток уносит меня за собой, и я едва могу дышать, и тону, и единственное, что я чувствую, – это жёсткие руки на спине и затылке, и я бы хотела, чтобы он меня отпустил, но если бы он отпустил, я бы потеряла себя навеки…

– Ты больше никогда так не сделаешь.

Потом он отступает, и я хватаюсь за стену, стараясь удержаться на ногах... Грубый камень царапает кожу ладоней. Я несколько раз моргаю и…

Господи, я ничего не вижу!

Конечно, не видишь. Потому что здесь темно.

Сейчас темнота ощущается по-другому. Словно… я как будто ослепла.

Нашариваю какую-то твёрдую гладкую поверхность... Дверь.

Чувствую движение за спиной, а в следующую секунду он невесомо проводит пальцем вдоль моего позвоночника. Я вздрагиваю.

– О, тебе нет нужды беспокоиться, – произносит он с насмешкой. – Ты и в самом деле подумала, будто я захочу коснуться такого маленького уродливого создания как ты?

Его слова ранят, словно удар плетью. Как он может так говорить, после того…

Раздаётся тихий смех.

– Сладких тебе снов, малышка.

И… хлопок аппарации.

Дёргаю дверную ручку, но та не поддаётся.

Ублюдок запер дверь!

Я с остервенением колочу в дверь кулаком.

Мне нужна ванна! Горячая ванна, где я смогу соскрести воспоминание о его руках на моём теле и смыть его отвратительный запах… А он лишил меня даже этого!

Подхожу к кровати.

Сажусь, завернувшись в одеяло.

Почему? Почему он так со мной поступил?

Почему?

Что я такого сделала? В первый день, когда я попала сюда, и потом, после того как он напоил меня Пробитасерумом… Тогда он едва не спятил, стоило мне невзначай его коснуться. Но вчера… вчера, когда он хотел меня убить, и потом, когда он просто на меня смотрел…

Что он увидел?

Ты должна была плюнуть ему в лицо, а не стоять перед ним, словно загипнотизированный кролик.

Нет. Я ни в чём не виновата. Ни в чём.

И всё же здесь должно быть что-то.

Что я такого сделала, что заставило его…

Я впиваюсь в лицо ногтями.

Идиотка! Боже, какая же я идиотка…

Я расцарапываю ногтями шею, чтобы почувствовать боль, а не страх, свернувшийся в груди холодной склизкой змеёй, потому что ненавижу себя – за то, что краснела перед ним вчера, и потому что я дура набитая, раз смогла убедить себя, что его взгляды в первый день и то, что он заставил меня раздеться, ровным счётом ничего не значат. Глупо было прятать этот страх от себя самой, потому что теперь… теперь я не знаю, что и думать. И я понятия не имею, что у него на уме, и… нет, у меня слишком много идей на этот счёт, и это пугает меня до дрожи.

Не могу об этом думать.

На глаза набегают слёзы… Обхватив руками коленки, я начинаю мерно раскачиваться взад-вперёд, уговаривая себя успокоиться.

Стараюсь дышать полной грудью. Постепенно дыхание выравнивается, и слёзы сами собой высыхают.

Не знаю, что он задумал, – и никогда не знала. И я до сих пор жива, хотя сто раз должна была умереть... Этому наверняка есть причина, и я вытерплю всё, что бы он мне ни уготовил, как терпела до сих пор.

Но то, как он меня касался…

Я как будто чувствую на себе его пальцы.

Прижав ладони к груди, я прислушиваюсь к ощущениям. Его руки намного больше – к тому же угол неправильный, – и на этот раз всё по-другому... А главное отличие в том, что я могу это контролировать.

Растираю запястья, шею, плечи – все те места, где он меня касался, – запоминая прикосновения собственных пальцев… Изгоняя воспоминания о его руках, шарящих по моему телу так, словно я – его собственность.

Что бы ни происходило в дальнейшем, этого не будет. Никогда.

Ложусь на спину и какое-то время вглядываюсь в темноту.

Ты не можешь просто взять и заснуть. Что если он вернётся?

Снова сажусь, забившись в самый дальний угол кровати. Так безопаснее, но не настолько, чтобы я могла позволить себе расслабиться и закрыть глаза, не думая, что он вернётся и найдёт меня спящей…

Но мне нужно поспать. Я устала, тело ломит после Круциатуса, и завтра меня ждёт новый сеанс общения с Малфоем…

Сил не осталось даже на то, чтобы бояться.

Если ты залезешь под кровать, то, прежде чем протянуть к тебе лапы, ему для начала придётся тебя разбудить.

Я заставляю себя встать. Потянувшись, стаскиваю постель на пол.

Мне и в самом деле не нравится эта мысль, но я облазила каждый дюйм этой проклятой комнаты и знаю, что под кроватью ничего нет.

Хотя по ощущениям… Не знаю. Такое чувство, что я лезу в пещеру, в которой может скрываться что угодно.

Гермиона, соберись! Там ничего нет!

Глубоко вдохнув, я заползаю под кровать, толкая одеяла перед собой.

Под кроватью действительно ничего нет. Там я устраиваю себе что-то вроде гнезда и забираюсь внутрь.

Мои сны, когда они приходят, едва ли можно назвать сладкими.