Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Ягер вернулся в лагерь за час до отбоя. Вновь почувствовав беззаботность гражданской жизни, Клаус словно заново переживал те года, когда он ещё только учился. Всё казалось таким простым и понятным. Он мог заниматься тем, что ему нравилось, общаться, с кем хотелось, и не переживать, что рано или поздно по его душу явятся.

Оказавшись в своём кабинете, штандартенфюрер поспешил убрать киноплёнку в тумбочку, а книжку с фотокарточками закинул в один из ящиков стола. К нему должен был зайти Тилике, чтобы отчитаться о том, что происходило в лагере в его отсутствие. Адъютант не заставил себя долго ждать, явившись почти сразу, как только узнал о прибытии командира. Всё прошло без происшествий. Курсанты занимались по расписанию, офицеры выполняли свои обязанности, солдаты несли караул — лагерь жил своей обычной жизнью. Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Этого Ягеру было достаточно. Сославшись на усталость после поездки, он сказал гауптштурмфюреру, что остальные вопросы они смогут решить завтра. Тот не стал возражать, зная, какими насыщенными могут быть свободные от службы часы, и поспешил покинуть кабинет командира.

Когда дверь за адъютантом захлопнулась, Клаус прошёл к одному из шкафов. Зимой в его кабинете было достаточно холодно и спать было просто невозможно, потому, пользуясь своим положением, штандартенфюрер раздобыл себе второе одеяло. Сейчас же, когда надобность в нём отпала, оно мирно лежало на верхней полке шкафа, ожидая своего часа. Сняв с него белый пододеяльник, Ягер убрал его обратно. Белая ткань ещё пахла порошком, не успев собрать пыль. На самом деле сейчас это не имело большого значения, ведь использовать его собирались не по назначению. Прикинув мысленно, где будет стоять кинопроектор, Клаус подошёл к противоположной от кровати стене, накинув пододеяльник на шкаф. Придавив его книгами, он размышлял о том, как всё пройдёт. Понравится ли Оливии его подарок? Да и любит ли она кино?

В минуты, когда повернуть назад, отказавшись от своей идеи, было уже поздно, Ягер поддался нахлынувшему волнению. Он снова чувствовал себя мальчишкой. Вернувшись к своему столу, штандартенфюрер снял с себя фуражку и провёл рукой по волосам. Ему катастрофически не хватало воздуха и притом страшно хотелось курить. Впервые за день. Скинув китель и повесив его на спинку своего кресла, Клаус расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке. Затем открыл форточку и закурил.

Последний раз он переживал настолько сильно, когда пришёл к Хайну с просьбой занять денег на кольцо для Рут. Ягер тогда с трудом смог объяснить на пальцах причину, по которой ему понадобилась столь немаленькая сумма, хотя друг этого и не спрашивал. Как же давно это было. Ему определённо не хватало поддержки Хайна. Клаус был прекрасным офицером и знал своё дело вдоль и поперёк, но вот с женщинами, особенно с теми, что были дороги его сердцу, он терялся во все времена. Если бы только Вольфганг был рядом и подсказал, подбодрил в своей привычной манере, убедив, что любая обязательно упадёт к его ногам, стоит только Ягеру этого захотеть. Оптимизм Хайна и нерушимая вера в собственные слова были настолько заразительны, что Клаус невольно поддавался. Илма же нередко любила шутить над братом, что тот уже давно стал личной свахой для лучшего друга.

Как в бреду улыбаясь собственным воспоминаниям и засмотревшись в окно, штандартенфюрер даже не сразу отреагировал на чуть скрипнувшую за его спиной дверь. Когда же он осознал, что кто-то посмел ворваться в его обитель без стука, тут же повернулся, собравшись выгнать незваного гостя, но резкие слова замерли на губах. Недалеко от входа стояла Оливия и непонимающе разглядывала завешанный простынёй шкаф. Увидев её, Ягер понял, что снова забылся, утонув в раздумьях, и совершенно потерял счёт времени. Он планировал подготовить всё до её прихода, но не успел.

Заметив потерянный вид командующего концентрационным лагерем SIII, Мартынова подошла к нему, вновь нарисовав в блокноте лицо человечка с вопросительным знаком над ним. Пару секунд Ягер обдумывал, как бы всё объяснить, но слова не хотели складываться в предложения. Вместо объяснения Клаус подошёл к тумбочке, достав из неё добытую киноплёнку.

— Может, я и не могу отвезти тебя в Берлин, но показать его и познакомить с его историей мне по силам, — на одном дыхании выпалил Ягер, ожидая её реакции. — Конечно, если тебе интересно, — зачем-то добавил он в конце.

Лица Оливии тут же коснулась счастливая улыбка. Подойдя ближе, она прижалась к нему своим хрупким телом, ощущая, как билось его сердце. Ей очень недоставало этих объятий, да и не только ей.

— Это не всё, — Клаусу стоило огромных усилий отстраниться от неё и, положив плёнку на кровать, он прошёл к своему столу. — Я подумал, что тебе понравится, — бормотал он, ища купленную недавно книгу и набор карточек, совершенно забыв, в какой из ящиков их положил. — К тому же, мы бы могли учить его вдвоём…

Наконец найдя пропажу, он вернулся к Мартыновой. Она приняла подарок из его рук, не совсем понимая, о чём же он говорил, но стоило ей прочитать название книги, всё встало на свои места. Пролистав пару страниц, Оливия глянула на картинки, изображающие жесты рук, и подписи, что каждая из них означала. Вспыхнувший в ней восторг тут же отразился на лице, а после пришло и менее радостное чувство. Зная, что Мартыновой всё равно не дожить до конца войны, Ягер был готов ради неё выучить язык, который, скорее всего, больше ему никогда не понадобится. Ей хотелось разреветься прямо здесь, провалившись сквозь землю. Краус столько для неё делал, а она даже не дала ему шанса, отвергнув прежде, чем всё зашло слишком далеко. Испугалась. А он всё равно продолжал уделять ей время, заботиться, оберегать, насколько это было возможно, и делать такие неожиданные сюрпризы.

Шагнув навстречу и сократив расстояние между ними до минимума, Оливия чуть приподнялась на носочки, коснувшись бледными холодными губами его щеки, скованной розоватыми бороздами шрамов. Нарочно задев уголок его сжатых в тонкую полоску губ, она хотела показать, что была не права. Что, возможно, им действительно стоит держаться друг за друга. Что она тоже любит его до безумия и думает о нём каждую проведённую в разлуке минуту, а при встречах мечтает ощутить силу его крепких рук. Как же невыносимо было видеть его так часто и не сметь коснуться лишний раз, чтобы не доставлять боль ни ему, ни себе. Этим невинным на первый взгляд поцелуем Мартынова признала, что не могла решать судьбу их дальнейших отношений в одиночку, Ягер тоже имел право голоса. Если бы только она могла подобрать нужные слова, чтобы высказать ему всё это.

— Что ж, думаю, это определённо значило «спасибо», — немного смущённо ответил Клаус, даже не осознав, что ему сейчас признались в любви. — Но давай оставим книгу в покое до завтра. Сегодня у нас другие планы, позволь мне только всё подготовить.

Оливия лишь кивнула в ответ, чуть отступив к подоконнику, позволяя Ягеру пройти к спрятанному за кроватью кинопроектору, а сама пока продолжила изучать содержимое книги. Устанавливая проектор на уровне белой ткани, Клауса не покидала мысль, что же значил жест Мартыновой. На секунду ему показалось, что в её глазах бились те же чувства, сжигавшие его самого, но он не был в этом уверен. Хотелось притянуть её к себе, впившись в холодные губы, позволить рукам исследовать её тело, ощущая, как бледная кожа становится горячей от его прикосновений. Эти мысли были невыносимы. Может, ему лишь показалось и поцелуй был обычной искренней благодарностью? Ягер не хотел испортить всё в одно мгновение, накинувшись на неё, как дикий зверь. Нет, он не мог себе этого позволить. Если его ощущения оказались верны, то он непременно наверстает упущенное позже, если же нет, то обязательно докажет Оливии, что его намерения к ней серьёзны.

День в городе позволил ему хорошенько подумать, взвесив все «за» и «против». Как бы тяжело не было, но Клаус наконец смог признаться себе, что нашёл свою судьбу и готов за неё бороться. Вопреки закону о чистоте крови. Если потребуется, он готов отдать за неё жизнь. Ягер столько раз рисковал собой ради своей страны, которая только брала и не давала ничего взамен, кроме паршивых погон и полученных за храбрость бесполезных кусков железа. Почему же он не может рискнуть всем ради своего собственного счастья? Ради того, что ему действительно нужно.

В это же время за дверью вновь возникла знакомая фигура. Покидая кабинет командира, Тилике искренне верил, что прогулка по городу пошла Ягеру на пользу. Когда же он, находясь в своей комнате, снова услышал скрип дверных петель и торопливые шаги в другом конце коридора, то надеялся, что эта встреча штандартенфюрера и военнопленной будет последней. Добравшись до кабинета своим путём, гауптштурмфюрер припал к замочной скважине, ожидая наблюдать сцену прощания, но вместо этого лицезрел умалишенную с книгой в руках, по обыкновению разместившуюся на подоконнике. Даже стопроцентное зрение не позволило ему увидеть название, но через полминуты наблюдений Тилике ужаснулся. Левой рукой она держала книгу, а правой изображала разные жесты, которые гауптштурмфюрер, к своему собственному сожалению, понимал.

«Меня зовут Оливия. Я родилась в СССР», — прочитал Тилике в движении её рук.

У него давно не было практики, но забыть язык глухонемых не так-то просто. Вопрос о содержании книги отпал. Не понимая, где она могла её взять, он наконец обратил внимание на находящегося неподалёку штандартенфюрера. Когда же тот отошёл в сторону, открывая чуть больше обзора, гауптштурмфюрер с трудом удержался, чтобы не воскликнуть: «Какого чёрта?!» — увидев кинопроектор. Когда же Ягер пригласил умалишённую присесть поближе, чтобы видеть изображение целиком, она скрылась из поля зрения Тилике. Он был искренне поражён безрассудностью поступка штандартенфюрера, но когда фильм начался, то ему и вовсе хотелось забиться в истерике. То самое кино, что он посоветовал командиру.

«Благими намерениями выложена дорога в ад, — усмехнулся гауптштурмфюрер, понимая, что лично поспособствовал той романтичной обстановке, что сейчас царила за дверью. — Какой же я идиот…»

Зато Клаус был совершенно иного мнения о своём адъютанте. Когда проектор наконец заработал, Ягер присел на кровать, облокотившись на спинку, и позвал Оливию. Места было немного, поэтому она без тени стеснения опустилась рядом, подобрав под себя ноги и прижавшись к нему, и положила голову на плечо штандартенфюрера. Приобняв её в ответ, Клаус как не странно, вспомнил о Тилике. Без его подсказки о кинотеатре этого вечера могло не быть.

«Надо будет поблагодарить его за отличный фильм», — думал Ягер, совершенно не смотря на экран.

Вновь утонув в своих мыслях, Клаус неосознанно потёрся щекой о её светлую макушку. Шестое чувство подсказывало ему, что Мартынова всё же неравнодушна к нему.

Наслаждаясь тем, что Оливия была рядом, Ягер даже не заметил, как фильм подошёл к концу. На экране бежали финальные титры. Мартынова же никак на это не отреагировала. Догадавшись, что она уснула, Клаус аккуратно отстранился, положив её голову на подушку и укрыв одеялом. Ему хотелось остаться с ней на кровати, но воспитание не позволяло. У них ещё обязательно будет время сблизиться, а пока он снова прошёл к письменному столу, удобнее располагаясь в кресле вместе с пледом.

* * *

Следующие пару недель стали серьёзным испытанием для трёх обитателей концентрационного лагеря SIII. Каждому из них пришлось нелегко: Ягер и Оливия всё не могли решиться подступиться друг к другу, несмело прощупывая почву на предмет подводных камней. Разговоры стали более откровенными, выходя за рамки простой дружбы, взгляды более глубокими, а лёгкие прикосновения — более желанными. В один из таких дней, когда Мартынова уже собиралась покинуть кабинет штандартенфюрера, спрыгнув с подоконника на пол и направившись к двери, Клаус успел перехватить её запястье. Он опасался, что снова мог оставить на её коже синюшный браслет, поэтому поспешил отпустить её руку и едва слышно произнёс:

— Останься. Не хочу ночевать в одиночестве.

С тех пор Оливия всегда оставалась на ночь, ложась спать в любезно предоставленной ей тёплой кровати на мягкой перине. Ягер же уже по привычке размещался в своём кресле. По утрам он будил Мартынову за полчаса до подъёма, провожая и договариваясь о следующей встрече. Медленно, но они привыкали друг к другу.

Сложнее всех приходилось незримому наблюдателю, что знал о каждом их разговоре. С тех пор, как умалишённая обрела возможность говорить, Тилике стало гораздо труднее воспринимать их разговоры, как раньше. Она на удивление быстро осваивала немой язык, теперь стараясь общаться только на нём. Не зря же ходило распространённое мнение, что каждый новый язык при изучении запоминался проще предыдущего. Зато штандартенфюреру он определённо давался с трудом. Иногда его адъютанта даже забавляли наблюдения за тем, как Ягер пытался вспомнить значение того или иного жеста, перебирая все варианты, приходящие в голову. Скрипя зубами, он в очередной раз перелистывал страницы книги, ища нужную картинку.

Вскоре Оливия всё же нашла нужный подход для его обучения. Взяв с собой на их встречу свою косынку, она скрутила её в несколько раз и, показав Клаусу загадочное «доверься мне», скользнула за его спину. Когда на его губы опустилась белая ткань, он понял, что именно задумала Мартынова. Не сказать, что он был в восторге, чувствуя, как её тонкие пальцы завязывали узелок на затылке, но сопротивляться не стал.

«Теперь представьте, что вы не можете говорить», — показала Оливия, вернувшись на подоконник и чётко улавливая во вздёрнутой брови Ягера вопрос: «Ты это серьёзно?»

Наблюдавший за этой картиной с другой стороны двери Тилике с трудом удержался от истеричного смеха, закусив костяшки пальцев. Видеть, как его командиру завязали рот, запретив разговаривать, было бесценно. По крайней мере это точно стоило постоянного недосыпа и вечно ноющей спины из-за неудобной позы для наблюдений. Самым удивительным было то, что это сработало. Ягер действительно стал быстрее запоминать, ведь иначе ему высказаться не представлялось возможным. Если же какой-то из жестов всё-таки покидал его память, то он всегда мог воспользоваться алфавитом, пусть это и занимало больше времени.

Почти две недели Тилике от души веселился, пока разговоры командира и полукровки не вернулись в прежнее русло. Воспоминания из прошлого, переживания, страхи. Казалось бы, что ничего не изменилось, но одно дело принять мысль о том, что у человека, на которого хотелось равняться, жизнь тоже далеко не сахар, и совсем другое — впервые взглянуть на заключённую иначе. Не то чтобы он к ней проникся. Нет. Вот только где-то на подкорке мозга начали зарождаться странные мысли.

Гауптштурмфюрер с самого первого дня службы понял, что война — не его стихия. Если бы не талант расположить к себе любого, его бы давно запинали и забили свои же товарищи. Он боялся смерти и убийств, может, поэтому и выбрал танки. Уничтожить железную машину не страшно. Металл всегда можно переплавить, подарив ему новую жизнь, что в каком-то смысле делило его бессмертным. С людьми было иначе. Каждый раз, когда Тилике приходилось покидать свой танк и брать в руки винтовку, его пробивала дрожь. Каждый раз, когда он должен был наравне с товарищами выпустить полмагазина в пойманных партизан, руки не слушались, не желая нажимать на курок. Как бы Тилике не убеждал себя, что это враги его страны, что это недостойная существования низшая раса, ничего не помогало. Когда он понял, что лишать кого-то жизни для него слишком трудно, то написал прошение о переводе, благодаря чему он и оказался в концлагере.

Здесь для этого дела были отобраны специальные люди, которые не только не боялись убивать, но и делали это с удовольствием. Гауптштурмфюрер отдавал долг своей стране по-своему, занимаясь не менее важными делами в тылу. Ему доставались в основном бумажная работа или разного рода учения. За время, проведённое в этих стенах, он ни разу не общался с кем-то из пленных. Наблюдал со стороны, несколько раз присутствовал на допросах Керхера, всё больше внушая себе, что русские опасны, и подпитывая воспоминания о той девушке с ножом, которые уже начали стираться из памяти. До встречи с ней Тилике был уверен, что какие-то дикари не смогут сравниться в силе с их великим Германским Рейхом, и не боялся. Когда же он был прижат к полу этой безумной и уже успел мысленно попрощаться со своим левым глазом, смотря на лезвие ножа, то думал, что теперь хорошо знает врага, но ошибся. Огромный контраст — встретиться с врагом один на один во время войны и наблюдать за ним в относительно мирных условиях.

В один из вечеров он вновь стал свидетелем откровенного разговора. Даже слишком откровенного. Полукровка спросила у штандартенфюрера, почему он одинок и любил ли он когда-нибудь. Чего и следовало ожидать, Ягер без утайки ответил, что однажды влюбился до беспамятства, но семья его возлюбленной решила уехать из страны. Он не знал, жива ли она сейчас или нет, но после никого не подпускал слишком близко. Подобные истории Тилике слышал не раз, и каждая была похожа на другую, но вот о жизни пленных по сих пор не задумывался.

После умалишённая, конечно же, поделилась с ним кусочком своей жизни. Гауптштурмфюрер был поражён не меньше Ягера, узнав о том, что Оливия была замужем. Из-за плохих отношений с бабушкой ей было некуда вернуться из Москвы, когда обучение в академии закончилось. Она скиталась по городу в поисках жилья и работы около недели, истратив последние деньги на еду и кров. Немой, как оказалось, были рады далеко не везде. Однажды её встретил блуждающей по парку уже за полночь её бывший преподаватель. Интеллигентный мужчина вдвое старше неё, в очках и с лёгкой сединой, проступающей на висках. Он знал, что у Мартыновой проблемы в жизни, но она никогда никого не просила о помощи. Профессор не смог пойти мимо неё, пригласив к себе в пустую двухкомнатную квартиру. Жена его давно умерла, а сын уже жил своей жизнью, обзаведясь семьёй. Идти Оливии было некуда, да и есть хотелось ужасно, поэтому она не смогла отказаться.

Стала готовить, стирать, убирать в благодарность за то, что её не бросили на улице. Спустя месяц такого совместного проживания профессор признался ей, что она запала ему в душу с первых дней, как только он увидел её в академии. Преподавателю и студентке быть вместе, конечно же, было запрещено, поэтому он так и не сказал ей. Теперь же, когда Мартынова уже не была его ученицей и жила у него, фактически играя роль супруги, профессор предложил ей выйти за него. Оливия долгое время плыла по течению, не осознавая, как её всё глубже затягивало в жизнь, которой она никогда не желала. Брак продержался недолго.

Спустя семь месяцев после помолвки, когда профессор поделился с ней желанием завести ребёнка, она словно очнулась от глубокого сна, взглянув на то, во что она ввязалась. Идти ей по-прежнему было некуда, но и оставаться с нелюбимым человеком она больше не могла. Ей хотелось свободы. Оливия вновь вспомнила о своей несбыточной мечте повидать мир. Напросившись добровольцем в военный госпиталь, она сбежала от профессора, не попрощавшись. Там её приняли с распростёртыми объятиями, ведь раненых солдат было слишком много, и они продолжали прибывать. Рук на всех не хватало. Вскоре её забросило слишком близко к местам ожесточенных битв, откуда она и попала в плен.

Испытывая стойкую неприязнь к полукровке, Тилике даже представить себе не мог, что за её спиной настолько непростая судьба. Мало того, что родилась с изъяном, выросла практически сиротой и в нелюбви, так и во взрослой жизни всё с самого начала пошло наперекосяк. Целый сюжет для романа. Гауптштурмфюрер как-то отстранённо усмехнулся, вспоминая её историю. На следующий день он испытал непреодолимое желание понаблюдать за другими заключёнными. Прогуливаясь в свободное время по концлагерю, Тилике неторопливо поджёг сигарету и стал смотреть, как работали мужчины в полосатой форме. Многие из них едва передвигались, кто-то и вовсе падал замертво, другим от души прилетало плетью по спине. Он пытался представить, что же скрывалось за их плечами. Были ли у них дети и жёны? Остался ли кто-то из родных? Как они попали в это место? На секунду он даже представил, что сам оказался в их шкуре. Жуткие мысли, которые Тилике поспешил отогнать, выкинув окурок подальше и зашагав в сторону тюремного блока.

Напросившись поприсутствовать на допросе, гауптштурмфюрер встал поодаль к стене, наблюдая, как его друг с наслаждением лупил какого-то бедолагу. Рядом с ним стояла переводчица, по обыкновению опустив испуганные карие глаза в каменный пол и судорожно теребя край пиджака. Заключённая S1080637. Если Тилике не изменяла память, то её звали Анной.

С появлением в лагере штандартенфюрера ему пришлось учить имена и фамилии всех остарбайтеров, ведь иначе он просто не понимал, что от него хотел командир. Кого привести, кому какое поручение дать, кого наказать… Ягер объяснил такое обращение тем, что не мог запоминать такое множество похожих друг на друга наборов чисел и пользоваться именами ему было проще. На самом же деле всё обстояло иначе. Люди и так лишились всего, что у них когда-то было, и забрать у них ещё и имя Клаус просто не мог, каждый раз представляя себя и всех своих родных на их месте. К счастью для него же, Тилике поверил в предоставленную ему версию и, сделав себе шпаргалку с именами остарбайтеров, со временем даже запомнил некоторых.

Пока Анна переводила заключённому вопросы, получая в ответ лишь нелестные ругательства в адрес каждого из присутствующих, гауптштурмфюрер продолжал всматриваться в напряжённые черты её лица. Он видел, как подрагивал её подбородок, когда необходимо было перевести очередной вопрос, как она прикусывала губу, опасаясь, что за грубость заключённого и отсутствие ответов ей тоже могло прилететь плетью.

— Да пошёл ты, — сплёвывая кровь на пол, ответил висящий на цепях парень.

Одно из тех выражений, значение которого было давно знакомо Керхеру и не требовало перевода. Новый удар по уже рассечённой спине, а Анна лишь отвернулась, не желая смотреть на нескончаемые мучения пленного. Откуда она знала немецкий? Может, она была переводчиком или преподавателем иностранного? Возможно, она хотела когда-то переехать из своих диких земель в процветающий Германский Рейх и самостоятельно выучила язык? Было бы иронично. Подобные мысли занимали голову гауптштурмфюрера до самого вечера, пока голос командира не вернул его в реальность.

— Тилике, ты здоров? — спросил Ягер за ужином, уже на протяжении десяти минут лицезрея, как подчинённый размазывал содержимое тарелки по её краям. — Что-то случилось?

— Это личное, штандартенфюрер, простите, — ответил адъютант, тактично дав понять, что не был намерен обсуждать причины своих раздумий.

Командир не стал настаивать, предположив, что гауптштурмфюрер мог получить печальные вести из дома. Подобные вещи его действительно не касались.

* * *

Вечером следующего дня Оливия вновь пришла в кабинет штандартенфюрера. Весь день лил дождь, усугубляя и без того мрачную атмосферу, витающую в концлагере. Наблюдая за стекающими по стеклу каплями, Мартынова ушла в себя. Когда Ягер наконец закончил заполнять недописанные отчёты и повернулся к ней, Оливия, обняв ноги и положив голову на коленки, смотрела куда-то в даль. Клаус хотел окликнуть её, но у них всё ещё сохранялась традиция игры в молчанку, правда, больше рот ему не завязывали. Он умел играть честно. Невесомо коснувшись пальцами её руки, Ягер всё же привлёк к себе её внимание.

«Что-то случилось?» — спросил он, обеспокоенно глядя в серо-голубые глаза.

«Нет, просто тоскливо как-то, — призналась Мартынова. — Расскажите, пожалуйста, что-нибудь весёлое», — попросила она, чуть улыбнувшись.

Подумав с минуту, Клаус принялся вспоминать об одном из вечеров, когда он ещё не был командиром. Собираясь всей ротой на привале у костра, они часто говорили о гражданской жизни, о том, что многих ждут дома невесты и жёны, о том, кто чем займётся, вернувшись домой. Конечно же, не обходилось и без армейских песен. Кто-нибудь брал в руки гитару, а другие начинали петь, пусть и выходило не всегда складно. Ни у кого не было музыкального образования, но все пели от души.

«Я бы хотела услышать, как вы поёте», — призналась Оливия, наблюдая, как Ягер искренне улыбался, вспоминая те времена.

«А как же моя немота?» — усмехнувшись, напомнил он, что она сама запретила ему говорить.

«Пожалуйста», — вновь попросила она, сложив руки в умоляющем жесте.

Отказать ей было просто невозможно. Прочистив горло, Клаус стал тихо напевать первую пришедшую на ум армейскую песню. Он не был певцом, да и без гитары она звучала не так, как должна была, но это и не было важно. Мартыновой нравилось слушать его бархатный голос с лёгкими нотками хрипотцы. Сам Ягер словно и вовсе забыл, где и с кем находился, поддавшись воспоминаниям, связанным с песней. Только дойдя до последнего куплета, он мельком глянул на Оливию, оторвавшись от созерцания хмурого пейзажа за окном. Тут же перестав петь на середине строчки, Клаус поднялся с кресла, сделав шаг ближе к Мартыновой.

— Что с тобой? — непонимающие оглядев её, Ягер вытер стекающие по её щекам слёзы.

«Я… просто подумала о том, что никогда не смогу спеть колыбельную для своего ребёнка», — обрывисто показала она руками и вновь начала реветь.

Тяжело вздохнув, Клаус притянул её к себе. Оливия тут же уткнулась носом в его белую рубашку, обняв его в ответ. Размеренно проводя рукой по светлым волосам, Ягер не мог припомнить ни раза, чтобы Мартынова переживала из-за своей особенности. Всегда радостная и улыбчивая, она никогда не придавала этому большого значения. Может, она имела в виду вовсе не это? Может, Оливия говорила о том, что ей уже не стать матерью, потому, что эти стены ей никогда не покинуть? Или же одно дополняло другое? Клаус ни за что не решится задать насколько личный вопрос, да и ответ как таковой ему не особо нужен. Лишь бы не видеть её слёз, а остальное не важно.

Вскоре, поборов навеянные пасмурной погодой печальные мысли совместными усилиями, они стали готовиться ко сну. Время было поздним. Их тайный зритель тоже отправился восвояси. Настроение у гауптштурмфюрера тоже было на редкость паршивое. Его всё больше одолевали все эти истории и разговоры. Он уже столько раз успел пожалеть, что случайно подслушал разговор курсантов. Не знай Тилике о нём, ни за что бы не догадался, что между его командиром и военнопленной может быть настолько сильная химия. Иногда, наблюдая за ними, он был даже рад, что не находился рядом с ними, иначе бы его точно прошибло электрическим зарядом, исходящим от этих двоих.

Вернувшись в свою комнату, гауптштурмфюрер ещё долго ворочался в постели. Мысли всё больше отравляли его, словно ядом растекаясь по венам. Избавиться от них было невозможно, противоядия от них просто не было, и рано или поздно они точно его добьют. Сегодняшний разговор не стал исключением. После слов умалишённой о детях в груди Тилике что-то жалобно заныло, сжимая все органы и грозясь сломать рёбра.

Он никогда не думал, что у него и этой дикарки могли совпадать мечты, ведь он тоже безумно хотел ребёнка. Девочку. Даже знал, как её назовёт. Леона — в честь сестры. Если бы не она, неизвестно кем бы он мог вырасти. Сестра заметила ему родителей, которые сутками пропадали на работе, чтобы прокормить четыре голодных рта. Она всегда была рядом, сколько он себя помнил. Учила читать, писать, считать, помогала делать уроки, водила в школу. Даже за свой идеальный почерк, которым только открытки подписывать, гауптштурмфюрер был обязан старшей сестре. Конечно же, он любил и двух старших братьев, и родителей, но Леона была для него особенным человеком.

Только сейчас, в четвёртом часу ночи, он понял, как сильно скучал по ней. Так и не заснув, Тилике поднялся с кровати и сел за стол. Он достал из ящика письменного стола чистый листок бумаги, принявшись выводить идеально ровные и аккуратные буквы:

«Здравствуй, сестрёнка. Если бы ты тогда знала, как я по тебе скучаю…»