Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Но не прошло и нескольких минут, как ручка двери спальни Альберта медленно повернулась и дверь её так же медленно отворилась.

Услышав эти звуки, Консуэло тут же встрепенулась, очнувшись от своих горьких мыслей, ввиду слабости так скоро как могла подняла голову от плеча своего учителя и обернулась назад.

В проёме показалась сгорбленная фигура графини.

— Пани Венцеслава, как вы…

— Всё хорошо, дитя моё… Со мной всё хорошо… Мне просто нужно ненадолго присесть… — проговорила пожилая женщина как-то механически и медленно, словно находилась в каком-то тумане, за какой-то стеной, что отгораживала её от реальности — проходя мимо нашей героини, не остановившись и даже не глядя на Консуэло, и, быть может, даже не вполне понимая, с кем говорит и какие слова произносит.

Графиня Венцеслава не смотрела ни на кого из присутствующих и не хотела говорить ни с кем. И Консуэло не обижалась на канониссу — пережив подобное, всякий человек невольно забудет о такой вещи, как ответный взгляд во время беседы, казавшейся теперь мелочью, не стоящей внимания. И главным, о чём она подумала, было то, чтобы эта горькая, невосполнимая потеря не оказала слишком пагубного действия на нервы пожилой женщины и оставила невредимым её рассудок.

Барон Фридрих хотел было помочь своей сестре дойти до противоположной стены коридора и сесть на банкетку, но в этом не было необходимости — графиня лишь как-то инстинктивно, безотчётно взяла его руку, обнявшую её плечи, в свою — казалось, даже не замечая своего брата, не понимая ясно, кто рядом с ней — но всё же это явилось несомненным символом близости и поддержки — и так они прошли несколько шагов.

А тем временем тело нашей героини начал сотрясать новый приступ дрожи — ей стало ещё холоднее — так, что этот тремор теперь передавался и голосу Консуэло, и она, как ни старалась, уже никакими усилиями не могла скрыть этого.

Взгляд Консуэло вновь начала застилать туманная пелена, она почувствовала, что погружается в какой-то полубред, но неимоверным усилием воли вернула себе ясное сознание и смежавшиеся веки и подняла начавшую опускаться голову. Она должна быть рядом с семьёй её возлюбленного — ведь, несмотря на то, что они невольно сделали с её избранником — она любит их. И они действительно хорошие люди. Да, они находились в плену своих убеждений, что были внушаемы им в течение поколений — но каждый из них был уверен, что действует во благо любимого сына и племянника. Тем самым они не желали Альберту ничего плохого, но напротив — хотели лучшего будущего и безупречной репутации. Но сейчас, поняв и осознав свою вину, они уже не единожды раскаялись во всём — наша героиня читала это в их глазах и выражениях лиц. И сейчас они слишком слабы и потрясены — она не может оставить их.

«Господи, неужели Ты решил вот так же взять и мою жизнь? Но как же обещания, что я дала Тебе и Альберту? Как же Ты можешь противоречить Своей Собственной воле? Или Ты разуверился во мне, посчитав меня слабой, неспособной к дальнейшей жизни? Но почему? Разве же есть моя вина в том, что сейчас я не чувствую в себе ни сил, ни желания к продолжению своего пути? Ведь должно пройти время — об этом мне говорил мой избранник, и я верю ему. И разве же Ты так же не даёшь его ослабленным душам? Я готова собрать всю силу своего духа и ждать, когда минует эта тёмная ночь моего сердца. Но если Ты — вопреки его словам, всё же решил забрать меня — то не заставляй меня томиться слишком долго. Позволь мне воссоединиться с моим возлюбленным как можно скорее — ведь он ждёт меня. Но скажи же — чем мы оба заслужили такую страшную смерть? Каковы наши грехи, за которые Ты так беспощадно покарал Альберта и теперь наказываешь меня? Сколько раз в своей жизни, претерпевая сердечные муки, я задавала Тебе этот вопрос и не получала ответа — коего, как подсказывают мне мои чувства — не будет и сейчас. Сколько мы оба страдали в своей судьбе, и вот, теперь ты отнял у меня того, в ком был заново обретённый смысл моего существования. Да, мои сомнения о том, что я чувствую к Альберту, граничили с малодушием, с каким-то безотчётным, по сути своей беспричинным, обманчивым страхом перед ним, и это явилось чудовищным преступлением против души этого святого человека — я не смогла преодолеть его тогда, когда ещё можно было бы не навлекать на себя Твой гнев — когда я находилась рядом с ним — твёрдо отвергнув попытки Андзолетто вернуть меня — и сейчас я с чистым сердцем готова признать это. Я раскаялась в отсутствии достаточного мужества и воли тотчас же, когда услышала о том, что Альберту грозит смерть, и думала, что Ты услышал мою душу. Но почему, почему это оказалось не так? Ведь Ты видишь — я честна и открыта перед Тобой. Или же Ты против того, чтобы сейчас я была рядом с этими людьми? Но почему? В чём они так непростительно согрешили, что недостойны моего присутствия рядом? Ведь даже я чувствую, что когда-нибудь эта горечь и боль, что живут в моей душе, пройдут, и я перестану питать всякое неприятие к каждому члену этой семьи. Вера в Тебя учит доброте и прощению. Так почему же Ты не согласен с предстоящими велениями моего сердца, коим непременно суждено сбыться? Ты был слишком жесток к ним. И к моему возлюбленному. Зачем Ты до конца дней мучил его этими страшными видениями и порой делал свидетелями тому эту добрейшую женщину и её братьев, а после, подарив ему такую короткую жизнь, и столь мучительно и безвременно забрал, вырвав его сердце из этого мирп, и тогда не оставив душу Альберта в покое и умиротворении, но доведя до агонии и ужаса? Такому человеку как мой избранник, не должно было бояться смерти. Перед окончанием своих дней — через несколько десятилетий — он должен был предвкушать вечную жизнь в раю. Мы должны были умереть в объятиях друг друга. Так где же Твоя милость и Твоя справедливость? И неужели же все родные моего возлюбленного, заодно с ним самим — столь великие грешники?! Нет! — и я тому свидетель! Я вижу, что каждый из близких моего любимого человека раскаивается во всём. Так пощади же и меня — не сжигай в том же огне, в коем, словно в преисподней, сгорел Альберт Рудольштадт, и тем самым — в виде моей поддержки — яви своё милосердие этим прекрасным людям. Вера моя пошатнулась, я не понимаю Твоей воли в отношении всех нас, но всё же сейчас я предаю себя в Твои руки, но буду молиться о том, чтобы у меня достало сил провести здесь столько времени, сколько будет нужно — ибо в этой жизни мне больше не на кого уповать, и Ты был и справедлив ко мне, подарив вечную и истинную любовь, которую я буду нести через всю жизнь, через весь свой вечный путь по этой земле. Я стану просить Твоей помощи в постижении путей, коими шла Твоя мысль, когда Ты готовил нам эти испытания, но полагаю, что этого не случится даже в ближайшие годы… И, тем самым, сердце моё в смятении, но ещё не потеряло опору».

Порпора, почувствовав, что его бывшей ученице стало хуже — сильнее прижал бедную Консуэло к себе, чтобы помочь ей ещё хоть немного согреться и облегчить её физические и душевные страдания, но ощущал, что теперь это мало помогало той, кого он любил как свою дочь.

— Родная моя, теперь мне становится по-настоящему страшно не только за твоё здоровье. Как бы тебе и вправду не слечь… Быть может, всё-таки ты пожалеешь себя и отправишься туда, куда сказал…

— Нет, — вновь постаралась как можно твёрже ответить наша героиня, но голос её теперь звучал слабее, нежели ещё несколько минут назад. — И об иных причинах тому — если вам мало того, что мной руководит стремление помочь всем этим людям — вы узнаете позже. Но узнаете непременно. Это будет неизбежно, — последние фразы Консуэло проговорила уже с большим напряжением, едва переводя дыхание.

— Хорошо, моя родная — воля твоя. Только, прошу тебя, не волнуйся так. Не говори больше ничего — не лишай себя последних сил.

Никола Порпора понимал, что его бывшая воспитанница ни за что, в любом состоянии не покинет этот коридор и не ляжет спать — даже находясь в полуобморочном состоянии — только если сознание совершенно изменит ей; и он как-то интуитивно понимал, что на это у неё есть и иные причины, о которых он не знал, но по которым это приобретает для неё ещё большую значимость.

Консуэло не хотела сейчас находиться в другом месте и потому, что, ведь там, за стеной, лежал Альберт Рудольштадт, ушедший в свой последний путь, или, если говорить вернее — его воплощение, кое привыкла она видеть в этой, земной жизни, и, в свою очередь, потому, быть может, там же ждала нашу героиню его душа, с которой наедине она останется на всю эту ночь, и Консуэло чудилось, что она ощущает её присутствие. И последняя причина, если бы наша героиня призналась самой себе — была самой важной, по которой она не могла сейчас уйти отсюда.

Когда канонисса дошла до противоположной стены коридора и медленно и тяжело опустилась на банкетку — её взгляд оказался прямо напротив взгляда нашей героини, и в чертах пожилой графини отразились ещё большая печаль вместе испуг.

— Дитя моё, что же с вами происходит? Я вижу яркий лихорадочный румянец на ваших щеках, и это заставляет меня испытывать страх за вашу жизнь. До чего же довело вас это страшное горе… Как же вы всё ещё можете сидеть здесь, находясь в сознании? Я слышала, что господин Сюпервиль распорядился, чтобы для вас приготовили самую тёплую постель. Так почему же вы не ляжете? Я слабее сердцем, нежели мои братья, и я уверена, что они выдержат это нелёгкое испытание и без вашего нахождения рядом — ведь они всё-таки мужчины — хоть и уже весьма почтительного возраста. И нам довольно было бы и того, что вы сидели вот здесь, на этом месте ещё так недавно — ваша светлая энергия ещё долго будет ощущаться в этой части замка, и сейчас я говорю совершенно серьёзно.

— Прошу вас, не волнуйтесь за меня, любезная пани Венцеслава. Сейчас вы должны думать о собственном самочувствии. А я останусь здесь, потому что люблю всех вас и имею искреннее стремление оказать вам свою посильную помощь в виде присутствия рядом и сопереживания. После я смогу позаботиться о себе — ведь я взрослый человек и могу отвечать за себя. Я буду в состоянии сделать для себя всё необходимое. Меня очень трогает ваша забота, и я благодарна вам за неё, но, поверьте — мне будет гораздо легче, если я поступлю так, как считаю нужным.

— Как знаете, дитя моё… Но в свою очередь и я прошу вас не тревожиться обо мне. Я дождусь, когда Фридрих и Христиан… я надеюсь, что вы поняли меня… пожелаю им доброй ночи и пойду спать. И мне так же очень хочется верить в то, что эта ночь будет доброй и для моих братьев, которые уверуют в рай для сердца Альберта.

— Да, да, именно, об этом я и хотела вас попросить. Пусть эта ночь будет спокойной для вас. У меня нет сомнений в том, что душа Альберта уже долетела до райских кущ.

— Я спокойна — потому что знаю, что мой дорогой племянник сейчас в саду Эдема — ибо Господь никоим образом не мог поместить его ни в ад, ни в лимб. Мне лишь необходимо время, чтобы свыкнуться с тем, что я никогда больше не увижу его рядом.

В это время на лестнице показался граф Христиан.

— Мы все больше никогда не увидим нашего дорого сына и племянника, — сказал он, подойдя к канониссе и положив руку на её плечо.

Затем брат Венцеславы подошёл к барону Фридриху, который поднял на него заплаканный взгляд

— Быть может, ты…

— О, нет, нет… Настала твоя очередь. И, к тому же, я ощущаю, что мне до сих пор не достаёт мужества…

Невзирая на плохое самочувствие, Консуэло захотелось обнять этого пожилого мужчину. Его слёзы были тихими, но казались самыми горькими из тех, что проливались здесь — если только не грех сравнение чувств людей в подобных случаях, и пусть же, коли это так — Господь простит его автору.

— Что ж… — пожилой мужчина негромко вздохнул — можно было заметить, что он собирается с духом, — настала моя очередь.

Сделав несколько шагов до двери спальни сына, слегка опустив голову и взгляд куда-то вниз, он положил руку на плечо Консуэло, и, промедлив у двери несколько мгновений, также медленно отворил её, остановился на один миг и, войдя внутрь, обернулся и тихо затворил её за собой. Почему-то наша героиня не посмела поднять взгляд на убитого горем отца и продолжала сидеть, смотря перед собой вникуда в каком-то — пусть не очень сильном, но смятении, раздумывая, стоило ли ей сейчас встречаться глазами с графом. И всё же через несколько мгновений она успокоилась, придя к заключению, что поступила верно. Не нужно было лишний раз ранить сердце, которому сейчас больнее всех. Большую боль могла испытывать лишь графиня Ванда — будь она сейчас жива. И, быть может, пусть такая ранняя — смерть этой женщины явилась для неё благом — иначе её душа могла бы разорваться от этой невозвратной потери.