Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

После ухода тюремщиков Альберт вновь сел на постель и устремил взгляд на выданную ему тюремную робу.

«Господи, как же это символично, что у них не оказалось ничего другого… Какое это по счёту предзнаменование о том, что судьба моя предрешена? Хотя это и было известно мне с са́мого нача́ла — с того момента, когда я увидел мою́ Консуэло в предсмертных муках… — наш герой на мгновение прижал ладони к лицу, и, чтобы не разрыдаться вновь, закрыл глаза, на миг поднял голову вверх и сделал глубокий вздох. — Думал ли я на заре своей юности, что когда-нибудь доживу до такого? Нет, я не думал ни о чём, лишь страдая о том, как несовершенен, несправедлив этот мир, бесконечно печалясь, молясь в церквах и раздавая деньги нищим. Но вместе с этой печалью незаметно приходило и возмужание, а с ним — рост духа, новые мысли, новые идеи, воодушевлявшие меня. Моя ранняя юность была полна романтического рвения, к коему шаг за шагом — с началом моей деятельности — стали постепенно прибавляться и жизненный опыт, и знания. Но теперь я с горечью осознаю́, что мне не хватало мудрости и терпения, и что моя любимая была права́, права́ как никогда… И, ко всему прочему, теперь я понимаю, что все эти годы я оставался более доверчивым, нежели этого было достаточно — моё слишком мягкое и доброе сердце лишило меня необходимой меры проницательности. И с этой своей наивностью я думал изменить мир, мечтая о новом — светлом, ничем не омрачённом будущем для него и для себя в нём — для нас с тобой, моя родная, и наших детей… коим ужé не суждено родиться… Я надеялся, что Божье благословение и преданность всех братьев и сестёр поможет нам в этом — но я жестоко ошибался в последнем… Однако я не перестаю верить в то, что свобода, равенство и братство — это три кита, на которых стои́т земля. Где-то — в более мелких масштабах — в отдельных семьях и иных местах разных стран и городов или же просто в жизни одиноких людей оно, несомненно, есть, ибо я всецело убеждён в том, что благоденствие можно обрести и наедине с самим собой. (Однако, увы, и одновременно к величайшему счастью — не для таких натур, какая дарована мне — потому что любовь моя к Консуэло — за которую я невыразимо благодарен Всевышнему — столь же сильна, как и неизбывное горе, коим будет объята моя душа до конца дней.) И потому мир и поныне жив, и зла в нём не стало больше, нежели добра — они находятся, по крайней мере, в равновесии касаемо силы проявления и количества — но я же желал, чтобы благополучие, не омрачённое никакими бедами, наступило повсеместно. И самое главное было уже сделано. Основа. Учреждён Орден Невидимых. У этого тайного общества были очень схожие с моими принципы. Это стало для меня подарком судьбы — так как ранее я был уверен в том, что мне предстоит построить всё с нуля. Я понимал, какая ответственность ложится на мои плечи, и готовил себя к этому. И я был несказанно счастлив, когда узнал о существовании тайного союза и понял, что его члены смотрели на мир почти так же, как и я. Все эти люди сделались моими братьями. Мы стали одной семьёй, а Консуэло — матерью этого семейства. Я благодарен тому человеку, что спас меня от погребения, когда меня настиг приступ летаргического сна. Я скорее остальных прошёл все ступени посвящения. Мной восхищались. Меня ставили в пример другим новообращённым. Прошло меньше го́да — и я стал главой Ордена. Благодаря моим заслугам, когда я ещё не достиг самых высших степеней, мне уже́ поручали задания государственной важности — самые ответственные, решающие. Я не слушал, не слышал Консуэло, которая, словно что-то предчувствуя, пыталась умерить мой пыл, просила не торопиться, объясняя мне и другим нашим соратникам, как можно сделать всё без спешки. Но моя вера в себя крепла, и, вдохновляемый нашими успехами, я стремился вперёд всё быстрее и быстрее. Но во мне не было ни капли тщеславия, я руководился лишь радением за счастье этого мира. И те, кто шёл позади меня — невзирая на ступень, которую успели преодолеть — все они стремились приблизиться ко мне на этой лестнице. И из-за этого мы сделались заметнее, привлекли к себе излишнее внимание, перестав быть невидимыми. И вот, теперь я плачу́ за это крахом всего. Теперь у меня не будет даже другой одежды. У меня не будет ничего другого, кроме такой же решётки, закрывающей мой каземат, таких же трёх каменных серых стен, кровати и длинного пустого коридора, по которому будут раздаваться лишь шаги надзирателей. Такие люди как я, будут рождаться всегда — в любую эпоху, в любое столетие. Ищущие, желающие благополучия для всех праведных людей на земле. Я не считаю себя кем-то особенным. Нас очень много. Было и будет. Мы гибнем за правое дело, претерпеваем за него му́ки — потому что мы не можем жить иначе. И всё, всё оправдано. Иначе не стоит жить на свете. Это было высшей целью моей судьбы. Но, Господи, как же это тяжело… Почему же Ты не даёшь мне сил?.. »

Альберт встал, подошёл к тому месту, где лежала роба, взял штаны, которые расправились в его руках в полный рост, и, сев на постель, надел их. Затем вновь поднялся. Когда была застёгнута последняя пуговица рубашки — наш герой подумал:

«Да, теперь я чувствую себя совершенно по-иному. Словно я попал в какую-то больницу строгого режима. Странное ощущение — ведь я никогда не бывал в больницах, и мне даже не рассказывали толком о них... Быть может, эта ассоциация возникла из какой-то прошлой жизни... Эта одежда создаёт чувство простоты, безыскусности — но не той, светлой, что была в моём облике тогда, когда я путешествовал по лесам вместе с цыганами и нищими, а принижающей достоинство и вселяющей ощущение уязвимости, беззащитности… Но, увы, делать нечего…»