Я не люблю (гет)

Он пpиносил по выходным ей сладости,

Читал в ее ладонях линии.

И он не знал на свете больше pадости,

Чем называть ее по имени.

(C) Високосный год

В любом человеке обязательно есть та самая удивительная, исключительная черта, что отличает его от других. Бывает, она прячется глубоко-глубоко в душе, и окружающие даже не подозревают о ней. Они думают, что знают о вас всё, ежедневно спрашивая о семье или новой работе, заглядывают в глаза и кивают в ответ на ваши слова. Так делают миллионы людей, не задумываясь о том, что на самом деле таится в вашем сердце и что за сокровенные мысли преследуют вас по ночам.

Панси Паркинсон никогда не была обычной девушкой. Никто и никогда не назвал бы Панси обычной: от её первой гувернантки, сбежавшей, озаряя поместье диким криком, до аврора, у которого после каждого допроса нервно дергалась щека.

Вы, должно быть, сомневаетесь в этом? Значит, вы не видели Панси Паркинсон.

Следуя своим религиям, многие искренне верят, что Всевышний создавал человека по своему образу и подобию. Что в каждом из нас есть что-то от Бога — свет, пробивающийся сквозь пустоту и серость этого мира; свет, идущий из сердец, тонкими искрящимися лентами связующий нас друг с другом узами любви или дружбы. Свет — невесомая, воздушная материя, огонь, единожды зажженный в душе.

Та самая, исключительная черта Панси Паркинсон состояла в том, что она никогда не чувствовала в себе этого загадочного света, которым были наполнены другие. Иногда она просыпалась по ночам, и, прижав колени к груди и вглядываясь в темноту, пыталась найти, услышать что-то в себе: хотя бы след, хотя бы отголосок, хотя бы эхо.

В такие моменты Панси чувствовала себя отчаявшимся человеком в разгар бури в открытом море, без надежды на спасение. Друг её отца был моряком, и он как-то рассказывал какого это — Панси слушала с расширившимися от ужаса глазами, потому что узнавала в рассказе себя. Узнавала страх, будто железными цепями сковывающий по рукам и ногам и липкую безнадежность, тонкими струйками заливающую разум.

Потому что это по-настоящему страшно: знать, что в тебе чего-то недостает. Знать, что ты не можешь никому открыться, ведь внутри — пустота.

Никто и не догадывался об этом, кроме самой Панси, а она научилась жить с этим и скрывать — тщательно, отточено, выверено. И быть просто необычной девушкой.

— Ну и как? — постоянно переспрашивает Панси, расхаживая по квартире Малфоя и периодически вздыхая от скуки, на которую, впрочем, сама себя обрекла.

Драко отрывается от своего занятия, поднимает на нее взгляд, полный злости, и сквозь зубы отвечает:

— Никак!

Этот ритуал продолжается уже долго; Панси успевает изучить все отдаленные уголки квартиры, смахнуть локтем какую-то статуэтку на каминной полке — специально, просто так, от скуки, и выпить две бутылки вина. А за спиной два таких же упрямых дня, с белыми стенами в квартире Драко, его бежевым диваном, камином, круглым столом на кухне и барной стойкой там же. И с самим Малфоем — недовольным, хмурым и каким-то взъерошенным.

— Эта сучка возомнила о себе неизвестно что! — взрывается он, отчего Панси закатывает глаза и всерьез начинает думать о том, что дома уютная кровать с балдахином, огромная ванная и вино в погребе на порядок лучше.

— Почему нельзя просто сказать: я — самовлюбленный болван, не умеющий общаться с девушками не оскорбляя их, мое мнение о себе настолько высоко, что...

— Ой, замолкни, Панси! Ты обещала мне помочь, но твой план не действует!

— Значит, пришло время придумать новый план. Дай сюда! — Панси плюхается на диван рядом, отнимая маленькое зеркальце и отбрасывая его куда-то в угол комнаты. — Неужели не ясно, что если не ответила сразу, не ответит и теперь.

Малфой разглядывает её долго и напряженно.

— Почему? — спрашивает он, в упор глядя на девушку.

Так, словно он и не знает ответ. Панси пожимает плечами. Черная прядка, давно выбившаяся из прически, постоянно лезет в глаза — стоит тряхнуть головой или взмахнуть руками. Панси поправляет её снова и снова, зная, что Драко начинается раздражаться от этого.

На самом деле Драко раздражается вовсе не от того, что она ходит кругами по комнате, не от того, что разбивает что-то или пьет его вино. Драко раздражается от собственной беспомощности. Это чувство просто невыносимо для него.

— Потому что она тебя ненавидит.

— И ты ждала три дня, чтобы сказать мне об этом? — подскакивает он. — В этом заключается твоя помощь? Заставить меня заниматься какой-то хренью, а потом сообщить «она тебя ненавидит!»?

Панси вновь пожимает плечами, а прядь волос вновь выбивается.

— Я люблю помучить людей, — отвечает она. — Считай, что я ждала удобного момента. Ты пригласишь её на прием, который устраивает твой отец.

— Она не придет. Она же меня ненавидит! — передразнивает её Малфой.

— Придет, если ты пришлешь приглашение её новому дружку.

Голос у Панси вкрадчивый. Даже не голос — скорее интонации. С таким голосом только и убеждать людей в чем-то. Голос Драко — усталый и какой-то обреченный.

— На кой черт мне приглашать к себе домой какого-то идиота?

— А что если этот идиот твой друг?

Панси не ошибается, и люди действительно наполнены светом. А у света, как вы знаете, тоже есть своя исключительная особенность.

Иногда на пепелище вырастает цветок необыкновенной красоты — семечко, когда-то принесенное случайным ветром. Он тянется вверх, к солнцу, тонкий лучик жизни пульсирует в нем, а когда он распускается, то уже никто не может пройти мимо, не залюбовавшись им. Так и с людьми. Свет может родиться даже в самой пустой душе, пробиваясь сквозь черноту и грязь. И когда это происходит, люди совершают поступки, совсем не свойственные им.

А Панси Паркинсон ничего не делает просто так.

* * *

Всего несколько дней в этом офисе, и Гарри может догадаться о посетителе по звуку распахивающейся двери. Например, когда приходит мистер Дженкинс, финансовый аналитик, она распахивается резко и отчетливо, а поток воздуха колыхает бумаги на столе. Мистер Дженкинс всегда отговаривает делать вложения в акции маггловских предприятий, сетуя на то, что гоблины сдирают огромные проценты при переводе золотых галеонов в хрустящие бумажки фунтов стерлингов и наоборот. Секретарша же всегда сначала осторожно скребет ногтями о дерево двери — нет, не стучит, именно скребется, как кошка, что забыли впустить в комнату.

Гермиона стучит в дверь неуверенно. Три раза, с небольшими перерывами. А Гарри думает, что она-то как раз тот человек, которому стучать и вовсе нет нужды, и сетует на то, что секретарша не предупредила: Гермиона увидит беспорядок на столе.

— Знаешь, я заметил странную тенденцию. Когда я работал дома, мое общество составляли домовик с признаками аутизма и сумасшедшая старуха на портрете. Но как только я перебрался сюда, все почувствовали непреодолимое желание меня навестить.

— Так мне уйти? — непонимающе переспрашивает Гермиона и хлопает глазами.

— Нет-нет, это я так шучу, — поспешно произносит Гарри. У него получается немного нервно, а руки хочется срочно чем-нибудь занять. — Что случилось?

На самом деле, он рад, он безумно рад, что Гермиона начала, наконец, выходить из дома, что она больше не замирает на месте, глядя в одну точку, что в глазах больше нет той пустоты, от которой у него по спине пробегал неприятных холодок. И что опять появилась улыбка — теплая, родная, такая же, как и раньше.

— Ты же знаешь, что Блейз предложил мне... встречаться? — начинает Гермиона.

А настроение у Гарри тут же мрачнеет. Он и правда знает это, и в лишних напоминаниях не нуждается. Гарри неприятен Блейз — хоть и не давал повода; просто неприятен, и все тут. Зачем искать причины для того, что само по себе очевидно?

— Тебе подсказать способ законно переломать ему все кости? — вырывается у него против воли.

— Гарри! — восклицает Гермиона и смотрит с укором.

Когда смотрят с укором — вроде бы нужно испытывать чувство вины. Но Поттер ничего подобного не чувствует. Просто ему неприятен этот человек. К слову, Малфоя тоже не назовешь приятным. Он думает о том, что тогда, на первом курсе, он в этом не ошибся. И чем все закончилось?

— Ты же знаешь, что он мне не нравится.

— Зато он нравится мне!

— О, уже?

И за вот эту последнюю фразу ему стыдно. Стыдно за тон своего голоса, такой язвительно-саркастичный, что, конечно же, неправильно. Гермиону не хочется расстраивать, потому, что она хорошая, светлая, и столько с ней случилось за последний месяц. Только вот эти слова разъедают все внутри, как кислота, как заумно-составленный яд, что у Гарри, безусловно, никогда не получится сварить. А получилось бы — тут же отравил бы Малфоя. И Блейза.

— Гарри... Он хороший человек, я это имею в виду.

Гермиону хочется хорошенько встряхнуть. Блейз Забини не может быть хорошим человеком, Гарри в этом уверен. И не потому, что ему так хочется, он просто знает, и все тут.

— Я не доверяю ему Гермиона. Упал на наши головы ни с того ни с сего! Как можно верить человеку, которого знаешь всего-то месяц?

— Я устала, Гарри, — отвечает она. — Мне нужно двигаться дальше, понимаешь? Что-то делать. Жить как-то.

— Но почему не Рон? Он бы понял! Он бы простил тебя!

— А ты представляешь, какого это? Каждый день смотреть в глаза человеку, которого ты предал? Знать, что он знает. Знать, что он помнит об этом каждую минуту, каждую секунду, когда мы вместе? Ты думаешь, я бы себя простила?

Глаза Гермионы грустнеют и блестят, нижняя губа дрожит, а голос начинает срываться, и Поттеру хочется прикусить себе язык, который сегодня явно слишком многое себе позволяет. Он прижимает её к себе, обнимая за худенькие плечи, и бормочет в макушку:

— Извини.

Гермиона молча кивает. От её волос пахнет чем-то невыносимо родным. Гарри не знает, что это запах — он мягкий и сладкий; Гарри не знает, какой запах может быть родным для него — ведь дома у Гарри никогда и не было: проживание у Дурслей не в счет, а квартира на площади Гриммо ассоциируется у него с запахом плесени.

— Блейз хочет, чтобы я пошла вместе с ним на прием к Малфоям, — внезапно говорит Гермиона отстраняясь. — А я не знаю, что делать.

— Но ты ведь не...

— Нет! Я уже не думаю о нем. Просто... — она закусывает губу. — Я не знаю, Гарри! А если он опять что-то задумал?

— Если это так, то я сверну ему шею, — мрачно говорит Гарри, хотя, ему бы стоило признаться в том, что эта мысль уже давно его посещает.

— Гермиона, — продолжает он, после некоторого промедления. — Я всегда поддержу тебя. Но не делай того, чего ты не хочешь делать. Не делай этого просто из благодарности.

Гермиона, шутливо ткнув его в плечо кулаком, начинает улыбаться.

— Знаешь, иногда мне кажется, что ты меня ревнуешь!

Когда она уходит, Гарри перерывает все документы на столе. На пол летят папки, тяжело громыхает пресс-папье, а одиночные листки мерно планируют, покачиваясь из стороны в сторону. Наконец, под столом, он находит то, что искал — смятое приглашение. Он аккуратно разглаживает его, от середины к краям, вспоминая подходящее заклинания.

А из головы не идут слова Гермионы о ревности. Но он не ревнует. Переживает, волнуется, но не ревнует. Точно не ревнует. Когда он вообще в последний раз испытывал это чувство?

* * *

Гермиона всегда любила воду. Иногда она сравнивала с ней свою жизнь. И по всему выходило, что с Роном она спокойно плыла по течению. С Драко Малфоем она тонула в бурлящем сумасшедшем потоке, воздуха не хватало так, что Гермиона захлебывалась, и в конечном итоге она оказалось выброшенной на берег, наглотавшись воды. С Блейзом же все было по-другому. Только вот как, до сих пор было непонятно.

Вода течет из крана в ванной, хоть как-то заглушая мысли Гермионы о том, что она не должна делать. На шее нитка жемчуга, и когда Гермиона прикасается к ней, бусины приятно холодят пальцы, как когда-то хрусталь. Капля на тонкой серебряной цепочке лежит в комоде, под стопкой простыней. Рядом с маленьким прямоугольным зеркальцем в черной оправе.

— Я не уверена, — говорит Гермиона.

И ей вдруг кажется, словно она стоит на каком-то чертовом обрыве, над пропастью. Стоит, не в силах посмотреть вниз, ведь может закружиться голова, и тогда — всё, конец, падение обеспечено. И опять затянет. И опять поток, опять горящие легкие из-за отсутствия возможности просто вдохнуть.

— Почему? — удивляется Блейз. — Ты отлично выглядишь.

У Блейза черный костюм, белая рубашка и хорошее настроение. Блейз улыбается.

— Блейз, я помню, что было у Паркинсон. Я не вписываюсь в это общество самовлюбленных снобов. И я чувствую какой-то подвох в этом приеме, — ежится Гермиона от своих мыслей.

— Разве я похож на самовлюбленного сноба?

— Ты нет. Но все остальные — очень даже! И Малфой наверняка...

— Слушай, давай мы пошлем Поттера с его теорией заговоров куда подальше? — морщится Блейз, ненавязчиво подталкивая её к камину. — Ты же Гермиона Грейнджер! Неужели ты боишься какого-то Малфоя?

— Дело не в этом... Просто у меня плохое предчувствие.

— Кажется, кто-то говорил, что его способности к прорицаниям отвратительны. Послушай, я уверен, что все будет отлично. И если будет нужно, мы всем дадим отпор. Особенно Малфою.

Блейз улыбается, даже не догадываясь о том, что за мысли вьются в голове у Гермионы.

Конечно же, она там не одна, на этом обрыве над пропастью. Блейз рядом, он за спиной, он шепчет: «Ну же, не бойся, я с тобой, я смогу тебе помочь, открой глаза!». «Но получится ли у него?», — спрашивает себя Гермиона.

Не смотри вниз, Гермиона. Что бы ни случилось, что бы ни произошло — пожалуйста, только не смотри вниз.