Я не люблю (гет)

Каждый вечер они дружелюбно распахивают для жителей Лондона свои двери, зазывно подмигивают неоновыми вывесками и соблазняют витающей вокруг атмосферой, пропитанной музыкой и алкоголем. Они — маленькие ресторанчики с открытыми мансардами, пабы для любителей пропустить стаканчик пива перед сном и фешенебельные клубы, набитые под завязку молодыми парнями и девушками — искателями ночных приключений.

Ночью жизнь Лондона может показаться куда более интересной, нежели днем. Кому-то, но не всем.

— Джинни, пожалуйста, давай уйдем отсюда!

Огонек от тусклого бра на стенке отражается на гладкой поверхности их стола. Гермиона медленно проводит по нему пальцем, очерчивая контур блика. Холодный.

— Мы же только что пришли! — возмущенно шипит рыжая ей в ответ.

Гермионе не нравится атмосфера маггловского бара в одном из отдаленных кварталов. «Пыль». Отличное название, подходящее.

Глупый хозяин — наверняка толстяк с одышкой и огромными сальными пальцами, вероятно, счел себя очень оригинальным, присвоив подобное имя своему заведению. Он не подумал о том, какие мысли оно вызовет у посетителей вроде Гермионы.

Здесь все кажется пыльным. И мебель, которая должна производить впечатление антиквариата, но выглядит всего лишь старой и потертой, найденной где-нибудь на чердаке и по невнимательности расставленной здесь. И коктейли, которые им принес неприятный официант, и даже... люди.

Пыльными и неопрятными — будто все это долго, слишком долго пробыло в каком-то Богом забытом месте, а сейчас вот выбралось в свет.

Как и платье Гермионы, которое долго лежало в самом дальнем углу комода, а она все не решалась его надеть. От подобных сравнений хочется стянуть его прямо здесь и здесь же оставить, чтобы не отождествлять себя с подобным местом.

— Прошу тебя! — Джинни смотрит умоляющим взглядом, игнорируя выражение лица своей подруги.

Сегодня она заявила, что нечего тратить свою молодость, сидя в «Норе» с будущей свекровью. Нужно напоследок развлечься. Гермиона упустила момент, когда согласилась. Быть может, подобный взгляд и послужил тому виной.

— Я никогда не ухожу из бара, ни с кем не познакомившись! — гордо заявляет Уизли, осматривая только зашедших парней и стреляя глазами в их сторону. Она быстро переводит взгляд с них на Гермиону, что заставляет ту нервно оглядываться.

— К нам никто не подойдет! — девушка решает не оставлять своих попыток уйти из шумного места.

— А ты расслабься, и подойдут, — с нажимом шепчет Джинни, наклоняясь к самому уху подруги так, что её огненно-рыжие волосы мимолетно касаются шеи Гермионы и щекочут её.

И Гермиона чувствует, что если она не согласится, даже несколько лет дружбы не помешают Джинни Уизли пнуть её под столом.

* * *

Кажется, кто-то заливисто смеется, а знакомый голос говорит:

— Ну же, давай, Грейнджер!

— Я...

— Пей до дна!

Гермиона опрокидывает в себя рюмку с текилой. Перед глазами все плывет. В голове взрывается фейерверк. И вокруг яркие огоньки.

— Какая хорошая девочка, вот молодец! А говорила «не могу»!

Гермиона пьяно улыбается и пытается сказать, что скоро у нее свадьба. И что вообще-то она не пьет. Она сегодня всем это пытается сказать, но никто не слушает.

— Да что ты там бормочешь? Официант, еще текилы для прекрасной леди!

* * *

Пробуждение даётся нелегко. Голова раскалывается — будто на две половинки. Гермиона открывает глаза и тут же понимает, что сделала это зря. Очень зря.

Стены качаются. Стены качаются так, будто она в каюте белоснежного корабля, плывущего в ясную даль. Вот только иллюминаторов, которые подтвердили бы этот факт, нет, да и шум в ушах отнюдь не от волн.

Хорошо, что кто-то позаботился о том, чтобы солнце не било в глаза, и задернул шторы.

Чьи-то чужие, незнакомые шторы задёрнуты чьей-то чужой, незнакомой рукой.

Гермиона в панике соскакивает с кровати, игнорируя подступившую к горлу тошноту. Её вещи заботливо сложены на стуле. Той самой рукой. Чужой и незнакомой.

Девушка судорожно одевается. Её трясёт. Трясёт от догадок, которые, одна страшнее другой, лезут в замутнённую похмельем голову.

Нужно сбежать отсюда. Сбежать и сделать вид, что её никогда здесь не было. Что никогда не было вчерашнего вечера.

— Куда-то собралась, Грейнджер?

Гермиона испуганно поднимает голову, следуя источнику насмешливого голоса.

— Использовала меня для удовлетворения своих нужд и сбегаешь, даже не попрощавшись? Как это недостойно!

Знай жители магического Лондона то, как Гермиона Грейнджер провела эту ночь, они, быть может, так же рассуждали бы о недостойности. Она могла бы стать поводом для сплетен и пересудов, темой, от которой кто-то отмахивается, а кто-то понижает голос, округляет глаза и вскидывает брови.

Знай сама Гермиона Грейнджер наверняка, как она провела эту ночь — и её жизнь, быть может, никогда бы не изменилась.

Это был особенный вечер:

тут были прожекторы и вино.

Слишком красочно, слишком ярко и я — слишком другой.

Скинуто тесное,без признаков вкуса синее платье;

Ты понравилась мне такой.

(С)

Пока у человека есть причина просыпаться утром, он будет это делать. Он будет открывать глаза, брести в ванную, умываться, неуклюже расплескивая воду, пить чай или кофе, выкуривать первую утреннюю сигарету. Он будет в спешке ловить такси или спускаться в подземку, будет замирать, услышав свое имя. Он будет просто жить.

Светлая, прозрачная, явная жизнь — как на открытой ладони.

Ведь все запретное, тайное и порочное — ночью.

Иногда так случается: кто-то открывает глаза, чтобы приоткрыть завесу ночной тайны. Это не так уж и сложно, правда.

Гермиона обхватывает себя руками. Она монотонно раскачивается, сидя за столом — круглым, с белоснежной кружевной скатертью, умело и тщательно вышитой — лепесток к лепестку.

Белая скатерть, белые стены, белая рубашка на парне напротив неё. Все стерильно чистое. Слепит глаза.

— Может, тебе антипохмельного дать? — с притворным сочувствием спрашивает он, размеренно отрезая от своего завтрака маленькие кусочки. Маленькие и симметричные. А потом медленно отправляет их в рот, словно разыгрывая какое-то особенное представление.

Кстати, зубы у него тоже какие-то стерильно белые.

Каждое действие — тщательно отрепетированное. Каждое слово произносится спокойно. Словно и нет ничего странного, ничего удивительного в том, что Гермиона составила ему компанию за завтраком.

В голове мелькают кадры, отматывая время назад — их последняя встреча, где его спокойствие — лишь внешняя видимость: злые глаза, плотно сжатые губы, едва заметная дрожь. Он подсудимый, она свидетельница со стороны защиты, дополнительный антураж — кресло с цепями, которые взметнулись к его запястьям, нужная атмосфера — более сотни волшебников в красных мантиях, каждый со своей правдой. И Гарри с твердолобой уверенностью помочь Малфоям.

Малфоев оправдали.

Прошло почти два года, а тот убийственный взгляд Драко Малфоя так и не стерся из памяти. Он развернулся на выходе и посмотрел прямо Гермионе в глаза; «мне не нужна твоя жалость», — говорил его взгляд, «мне не нужна твоя помощь», — видела Гермиона. Это оказалось слишком неприемлемо для него.

Гермиона украдкой смотрит на него — следы войны совсем затерлись, лишь только белоснежный, без единой складки манжет иногда приподнимается и демонстрирует кусочек черной кляксы на бледной коже. Он выглядит вполне довольным своей жизнью. Как никогда довольным своей гребаной светской жизнью — со свежей рубашкой, утонченными манерами и высокомерным поведением.

Приборы в ухоженных фарфоровых ладонях звякают о край тонкой фарфоровой тарелки. Девушка трясущимися руками берет склянку с зельем и выпивает его. Зелье отвратительно на вкус — совсем как микстура от кашля, которую мама давала в детстве, но становится легче.

Когда в детстве было страшно по ночам Гермиона сворачивалась калачиком, обнимала себя руками в попытке защититься от окружающего мира и медленно считала про себя — как и все самостоятельные девочки. Сейчас хочется защититься не из-за страха. Хочется защититься от насмешливого взгляда серых глаз, которые откровенно наслаждаются представлением.

Гермиона думает, что нужно было бежать еще когда он обнаружил её в одном чулке в своей спальне. А лучше — раньше.

— Этого не может быть! — стонет она.

Драко протягивает руку и гладит её по щеке. Непонятно, что он хочет выразить этим — у него не получается, просвечивает фальшь и притворство.

Хочется заплакать.

— Да ладно тебе, Грейнджер, с кем не бывает, — говорит он, растягивая слова в своей любимой манере.

Гермиона со злостью откидывает от себя его руку, как мерзкое насекомое, запутавшееся жарким летним вечером в её пышных волосах, и шипит сквозь зубы:

— Не смей прикасаться ко мне, Малфой!

Тот вскидывает свою белесую бровь, тонкую и четко очерченную. Как и всё в его лице. Тонкое и четко очерченное. Когда создатель работал над ним, он рисовал его не мягкой кисточкой, а остро заточенным карандашом, тщательно вырисовывая каждую деталь. И теперь все в нем: скулы, нос, подбородок — остро выделяются. Остро и ярко.

Он ухмыляется, медленно отпивает свой кофе и спокойно отвечает на выпад:

— Как грубо! — и насмешливо фыркает. — Разве не ты вчера кричала: «О да, Драко, возьми меня сзади!»?

— Такого не было! — в ужасе шепчет Гермиона в ответ.

«Такого не было, такого не было, такого просто быть не могло!», — думает она всё утро после каждой реплики Малфоя.

У него лицо человека, выигравшего в лотерею. Выигравшего в лотерею и получившего, наконец, свой приз.

— Было, — уверенно кивает он.

Девушка старается уловить в серебристых глазах ложь. Ухватить хоть какой-то намек на то, что их обладатель говорит неправду.

Малфой улыбается. И глаза его совсем ничего не выражают. Его глаза не хотят сознаваться во лжи своего хозяина. Они как два стеклянных шарика. Холодные, почти прозрачные, равнодушные. И неправильные. Гермиона думает, что у человека не должно быть таких глаз.

— Нет! — восклицает она.

Малфой закатывает глаза.

Он смотрит на нее так, будто она и не человек вовсе. Снисходительно. Гермиона теряется во всей этой внешней ослепительности — и квартиры, и самого её владельца. Наверное, он именно этого и добивался.

— Может успокоишься? Ну изменила ты Уизелу, и что теперь? Пойдешь отравишься?

В глазах Гермионы блестят злые слезы.

— Что, Грейнджер, на свадьбу-то пригласишь? — поддевает Малфой.

Девушка стонет и роняет голову на руки, лежащие на столе. Она закрывает глаза и старается дышать как можно глубже.

Как такое вообще могло произойти? Она помнит лишь начало вчерашнего вечера. Помнит, как Джинни уговаривала её выпить. Помнит, как хотелось домой: она соглашалась на этот сомнительный эксперимент с неохотой. А потом... Пустота.

Злачные места никогда не привлекают хороших девочек. Они никогда не меняют жизнь хороших девочек в лучшую сторону. Скорее наоборот.

Услужливая память не сохраняет того момента, когда она пересеклась с Драко Малфоем. И того что было потом, вплоть до её жесткого утреннего пробуждения в его постели.

— Доброе утро, Грейнджер! — чей-то голос за спиной отвлекает её от самобичевания. — Не хочешь вернуть мне мои вещи?

За спиной, в дверном проеме, прислонившись к косяку, стоит Блейз Забини, друг Малфоя, и ослепительно улыбается. Кажется, эта ночь закончилась плохо лишь для нее.

— Они в гостиной, — с неохотой отвечает Малфой и кривится, провожая Блейза холодным взглядом.

Он ведет себя, словно сторожевая собака, быстро реагирующая на вверенное ей имущество. Вот только Гермиона не имущество.

— Какие вещи? — настороженно спрашивает она. Осознавая, что сейчас узнает очередную неприятную подробность вчерашнего вечера.

— Ты что, совсем ничего не помнишь? — с деланной жалостью тянет Малфой. Он ехидно ухмыляется и говорит, говорит, говорит — Гермионе хочется заткнуть уши и не слышать слова, вылетающие из его рта.

— Ну, дай! Ну, пожалуйста!

Гермиона пытается стянуть с кого-то черный пиджак с мягкими атласными лацканами и большими круглыми блестящими пуговицами, отливающими серебром.

— Ну дай померить, не жадничай! — капризно кричит она, так громко, что, кажется, заглушает голосом музыку.

Забини снисходительно улыбается и легонько бьет её по протянутой руке.

— Грейнджер, Драко тебе завтра пять таких купит!

— Правда?

Малфой довольно кивает, вытаскивая безразмерный кошелек, и сообщает:

— Да хоть десять!

Гермиона заливисто смеется.

— Я хочу этот!

— Забини, дай ей уже пиджак, пусть успокоится!

Блейз легко скидывает пиджак. Гермиона вскакивает, надевает его и со смехом теряет равновесие, падая и опрокидывая несколько бокалов с их стола.

Сильные руки Малфоя ловят её и сажают на колени к их обладателю.

— Мерлин... — снова стонет Гермиона, зарываясь пальцами в растрепанные волосы. Память постепенно возвращается к ней. Она вспоминает прикосновение мягкой ткани к своим голым плечам, вспоминает ощущение уверенных рук на своей талии.

Неужели она правда... с ним?!

Гермиона смотрит на довольного хорька, который изящным движением подносит чашку к губам.

— Ну и что, у вас все было? — весело спрашивает Забини, плюхаясь на стул между ними и хватая сочное яблоко со стола. Малфой чуть заметно морщится. Гермионе непонятно, что именно ему неприятно в данной ситуации: жест Блейза, его настроение или он сам.

— Нет! — испуганно восклицает Гермиона.

— Да! — довольно, как кот в руках любимой хозяйки, тянет Малфой.

У Блейза вырывается смешок.

— Это неправда! — с жаром отзывается девушка. — Черт! Где была Джинни вчера вообще?

Рука Драко Малфоя, по-хозяйски задрав платье, лежит на её бедре и поглаживает его. Палец играет с резинкой тонких трусиков. Раскрасневшаяся и растрепанная Гермиона пьяно хихикает и согласно кивает, когда Малфой горячо шепчет ей на ухо:

— Грейнджер, давай избавимся от Уизлетты. Я покажу кое-что, что тебе понравится!

— Гермиона, ты уверена что остаешься? — Джинни кричит ей, перевалившись через стол.

— Да ничего мы ей не сделаем, Уизли! Давай, двигай к своему Поттеру. Видишь, девочке весело в первый раз в жизни! — кричит в ответ Малфой, еще сильнее поднимая платье и стараясь ребром ладони раздвинуть ноги Гермионы. Та вновь кивает, как китайский болванчик, и послушно делает то, что от нее хотят.

— Да? — с сомнением переспрашивает Джинни. — Вы её домой потом доставите?

— Конечно! — в один голос заявляют парни, одинаково ухмыляясь.

— В лучшем виде, — загадочно добавляет Малфой вслед рыжеволосой девушке, которая свободно лавирует между столами, направляясь к выходу.

Гермиона вздрагивает от возбуждения. Большой палец Драко Малфоя прикасается к её клитору сквозь тонкую ткань.

— О, нет!

— О, да!

Гермиона сгорает со стыда. Если бы она могла, она бы затянула в это пламя ослепительно-белоснежную квартиру Малфоя. Если бы она могла, она бы затянула в пламя самого Малфоя, сожгла бы его дотла в отместку за вчерашний вечер.

Зачем это все?

Зачем она здесь?

Нужно найти в себе силы, встать и уйти, плюнув в лицо Малфою, который обманывает её самым наглым образом. Ведь это же просто не может быть правдой, да?

Мерзкий Малфой довольно ухмыляется, подвергая сомнению её мысли. Наблюдая, какой эффект производит напоминание о вчерашнем эпизоде.

— Но как...

Что же теперь будет?

Это же не она, скромная девочка-отличница, лучшая ученица своего выпуска, гордая и неприступная...

Как она могла?

Что теперь скажет Рон? Гарри?

Если бы только можно было бы выкинуть из жизни вчерашний день! Навсегда...

— Почему я? Как я вообще здесь оказалась?

— Напомнить? — едко тянет Малфой, не сводя с нее взгляда.

— Мерлиновы яйца, какая же она пьяная!

Гермиона с усилием открывает глаза. Огни за окном такси сливаются для нее в сумасшедший водоворот. А все остальное видится фрагментами.

Улыбка. Широкая улыбка Забини, сидящего на переднем сиденье и повернувшегося к ним, слишком резко контрастирует с его темной кожей.

Волосы. Ослепительные платиновые волосы Драко искрят, будто по ним пробегает волна статического электричества.

Гермиона тянет руку, чтобы с восторгом прикоснуться к ним.

— Не надо, — чуть слышно шепчет Малфой и несвойственно для себя морщит нос. — Я не люблю, когда их кто-то трогает.

Гермиона вновь смеется, запрокидывая голову назад. Без причины.

Настойчивые руки Малфоя. Из-за них платье сбилось уже где-то до уровня талии.

— Скажи, что хочешь меня! — дыхание Малфоя опаляет ухо.

Два пальца, с силой входящие в нее, останавливаются. Гермиона ёрзает и с шумом выдыхает, закусив губу.

-Ну! — требует он.

— Я хочу тебя, Драко...

— Ну не надо так краснеть! — восклицает Забини. — Вспомнила, да?

Гермиона пытается переварить услышанное. Это гадко, мерзко, отвратительно, это просто не может происходить с ней сейчас!

И так не должно быть.

Малфой вдруг посылает ему убийственный взгляд.

— Тебе не пора домой?

Забини с притворной скорбью вздыхает и встает, попрощавшись. Гермиона с тоской смотрит на пустой стул, а затем на своего мучителя.

На его руки. На его пальцы. Тщательно очерченные, словно высеченные из мрамора. Длинные и тонкие, как у пианиста, красивые, с ровными розовыми ногтями.

А потом представляет, что он делал этими пальцами. К горлу подступает тошнота.

— Скажи, что больше у нас ничего не было, — почти умоляет она.

— Было, — невозмутимо отзывается блондин.— Было и еще как. Рассказать?

Он недвусмысленно смотрит прямо в её глаза. С вызовом. От этого взгляда у Гермионы бегут по спине мурашки: будто кто-то окатил её ледяной водой. Ледяной, как этот его взгляд.

— Не надо, — дрожащим голосом отвечает девушка.

Рон всегда был единственным мужчиной. Будущим мужем.

Теперь она опорочена. Испорчена. Вываляна в грязи.

Гермиона сглатывает предательский ком в горле и решается:

— Ты не мог бы...

— Что?

— Давай просто забудем то, что было...

Драко вытирает губы салфеткой и смеется. Картинно смеется. Глубоко, с чувством и запрокинув голову. И долго. Невероятно долго.

Этот смех словно проникает прямо в душу, как маленький червячок в созревшее сочное яблоко, устраивается там с комфортом и начинает грызть изнутри.

— Грейнджер, ты серьезно думаешь, что я откажу себе в удовольствии увидеть лицо Уизли когда скажу ему, что ты грязная маленькая шлюшка?

— Он тебе не поверит!

— У меня в поместье есть один замечательный артефакт. Омут Памяти называется.

Гермиона резко краснеет.

— Я не шлюшка!

— А как назвать девушку, которая трахается с кем попало? — с интересом спрашивает Драко.

С искренним интересом.

— Что ты хочешь, Малфой?

— Все, что я хотел от тебя, я уже получил.

За столом повисает молчание. Тишина — плотная, густая, тяжелая. Такую тишину запросто можно потрогать руками. Гермиона опускает глаза вниз и теребит подол платья.

— Пожалуйста, Драко!

— Ух ты, я снова Драко? Куда делся мерзкий тупой ублюдок?

— Пожалуйста!

Тишина, тишина, тишина. Тупая, сводящая с ума тишина. И неизвестность.

И осознание того, что все зависит от него.

— А на что ты готова ради этого, Грейнджер? — Малфой почти оглушает Гермиону своим вопросом.

Вводит в шок.

— Что?

— Ой, только не строй из себя! Ты все прекрасно слышала.

— Я... Я не знаю...

Драко Малфой тяжело вздыхает и изображает на лице очень глубокую сосредоточенность. Появляется ощущение, будто он уже все спланировал. Что-то особенно гадкое. И все зависит от этой драматической паузы. Чем она дольше — тем хуже. Тем ближе к краю.

— Кажется, я знаю, что тебе нужно сделать, — едко говорит он. — Я ничего не скажу Уизли, если ты... Его бросишь.

Становится тяжело дышать. «Зачем ему это?», — проносится в голове. Как все глупо.

— Что? — ошарашено переспрашивает Гермиона. — Нет!

— Придется.

— Нет!

Гермиона судорожно вдыхает. Страшно. Больно. И непонятно.

— В общем так. Я жду до завтрашнего дня. А потом пришлю Уизли письмо. А еще лучше посещу его с дружеским визитом.

Гермиона сверлит его гневным взглядом. Малфой морщится.

— Все, Грейнджер, выметайся из моего дома.

* * *

Блейз Забини на нежно-кремовом диване — как кофе и молоко в ежедневной утренней чашке Драко. Вот только молока здесь слишком много.

Драко понимает, что его друг не ушел. Он с комфортом, а главное с интересом провел последние полчаса. Губы Драко чуть заметно двигаются, складываясь в презрительную усмешку.

Он не любит, когда что-то идет не по правилам.

— Ты что, правда трахнул Грейнджер? — спрашивает Блейз. В его голосе и намека нет на утреннее радостное настроение. Драко на секунду испытывает смутное удовлетворение, предполагая, что именно он был причиной этих перемен.

— Нет. Она вырубилась уже в такси. У нее была ночь здорового крепкого сна. Я удивлен, что она поверила во все, что я ей рассказал.

— То есть у вас ничего не было? — Забини продолжает свой допрос, не меняясь в лице.

— Нет, — Драко слегка приподнимает бровь. В следующую секунду Забини вскакивает с дивана и подходит вплотную, заглядывая Драко прямо в глаза.

— Тогда какого хрена ты устроил этот театр одного актера? — зло бросает он.

— Узнаешь, Блейз. Всему свое время.

Драко на мгновение улыбается каким-то своим мыслям, далеким и несравненно прекрасным, а в следующую секунду возвращает своему лицу прежнюю непроницаемость.

Просто...

я не люблю, когда больно дышать,

Просто это демоны в моей голове хотят истерзать мою душу.

Просто...

я не люблю, когда больно молчать,

Просто я не дам им шанса выйти наружу.

Я не люблю, когда больно дышать.

(С)

Знаменитый дом на площади Гриммо 12 встречает свою посетительницу сухо и мрачно — под стать настроению Гермионы. Здесь всегда для нее так. Для Гермионы здесь смешиваются две атмосферы — атмосфера войны — сухой, затхлый воздух, ветошь и сырость, навсегда поселившиеся в памяти. Вторая — запах свежего дерева паркетных досок, новой мебели, свежесваренного кофе — атмосфера новой жизни.

Гарри решил не покидать этот дом. Он слился с его историей, его пропитанными магией стенами, духами покойных Блэков, которые до сих пор витают в воздухе и живут в каждой антикварной вещи, выбросить которые у Поттера просто не поднялась рука. Он научился сосуществовать с его обитателями.

И Гарри здесь хорошо и уютно. Спокойно.

Он просто не хочет терять свою последнюю ниточку, связывающую его с покойными родителями, Сириусом, Ремусом и Тонкс... Дом до сих пор хранит воспоминания о них и об Ордене Феникса.

И о войне.

Поэтому Гермиона не любит здесь бывать.

Для нее этот дом — страх. Для нее этот дом — боль. Слезы. Отчаяние.

Гермиона знает, что даже если снести это старое здание, недоступное непосвященному взгляду и построить на его месте новое, атмосфера все равно никуда не исчезнет. Она будто висит над этим местом мертвым облаком.

Но сейчас придти сюда просто необходимо. Хотя бы для того, чтобы найти Джинни.

Стук медной массивной ручки гулко отражается от старых деревянных досок двери. Ручка теплая, почти горячая, нагретая на августовском солнце. И этот звук вторит стуку сердца Гермионы.

На пороге появляется вечно лохматый Поттер, жизнерадостно улыбается и заключает в свои объятия. Теплые, почти горячие. Будто Гарри тоже кто-то нагрел на августовском солнце. И хорошо вот так... Спрятаться, стоять и не о чем не думать.

Если бы Гарри был с ними вчера, ничего бы не произошло. Он бы не дал её в обиду. Никогда бы не дал.

Гермиона ловит себя на мысли, что она думает в таком ключе о Гарри, именно о Гарри, а вовсе не о Роне. Это странно. Просто Гарри понимающий. А Рон — он её любимый парень, будущий муж, но он... Другой.

Она крепко зажмуривается, чтобы сдержать слезы.

Если рассказать Гарри, он поможет. Обязательно поможет. Он засунет поганому хорьку его грязный язык в благородную глотку и предложит запить текилой.

Но она, конечно же, этого не сделает. Она хочет без стыда смотреть в глаза своему другу. Она хочет, чтобы они продолжали быть такими ласковыми, добрыми и понимающими. Она боится увидеть в них укор.

От Гарри пахнет кофе. Он любит черный, крепкий, почти горький. Гермиона кофе не пьет.

Поэтому Поттер протягивает ей чашку чая, произнося со смехом:

— Хорошо вчера повесились?

Ноги Гермионы утопают невероятно мягком ворсе ковра гостиной. Как облако. Молочно-белое облако за окном.

— А что такое? — настороженно спрашивает она, со страхом ожидая еще одну историю со своим участием.

— Ты еще спрашиваешь? — Поттер опять смеется. — Джинни вчера на ногах не стола! Я вообще удивлен, что у нее получилось аппарировать.

Гарри ласково гладит свою девушку по огненно рыжим волосам. Джинни немного смущается.

— Я же не знала, что так будет... — тянет она. Голос немного охрип после вчерашнего. — Но! Ты мне сказал быть к двенадцати, я вернулась вовремя. Так что я молодец!

И тянется за поцелуем.

— Кстати, Гермиона, с кем ты там вчера осталась? — продолжает она, отвлекаясь от Гарри. — Ни черта не помню!

— С друзьями—магглами. Они там случайно оказались. Мы остались в этом баре совсем недолго, а потом я сняла номер в гостинице, чтобы не будить Молли.

— А-а-а, — скучающе произносит Джинни, теряя всякий интерес к истории из-за отсутствия пикантных подробностей.

Гарри хмурится. Он не верит в эту поспешную ложь ни на кнат: слишком беззаботно все было сказано. И Гермиона это понимает. Зеленые глаза озабоченно изучают её. Хочется снова убежать, спрятаться, провалиться сквозь пушистый ковер.

Хочется выкрасть хроноворот из Министерстве, вернуться на сутки назад и сломать себе ногу каким-нибудь огромным тупым предметом.

В пустом и давно потухшем камине взметается сноп ярко-зеленых искр, а затем вспыхивают языки пламени несвойственного изумрудного цвета. Там появляется голова Молли Уизли, которая окидывает комнату обеспокоенным взглядом. Впрочем, Молли старается не показывать этого, подобные взгляды — всего лишь старая привычка. Поэтому она с чуть заметным облегчением выдыхает, увидев обеих своих девочек.

— Да, мама! — в голосе Джинни едва заметное раздражение. Она резко вскакивает с дивана, где всего несколько секунд назад была готова погрузиться в сон в объятиях любимого — мама ждет объяснений.

А Гарри тем временем подается вперед и берет в свою руку тонкую маленькую ладошку Гермионы.

— У тебя все в порядке? — спрашивает он обеспокоенно.

Гермиона быстро кивает, стараясь сморгнуть предательские слезы, которые не хотят оставлять её в этот день.

Получается плохо.

Гарри нежно гладит её ладонь своим большим пальцем, серьезно глядя в её карие с золотистыми крапинками глаза. Мама говорила, что это все солнце. Теплое сентябрьское солнце, которое светило в день её рождения.

Гарри гладит пальцем её ладонь, так, что Гермиона понимает — ему не все равно. Все строится на этом. Все хорошо, когда у тебя есть человек, которому не все равно. Слезинка выкатывается из правого глаза, оставляя за собой мокрую дорожку, и останавливается в уголке губ. Гермиона слизывает её языком и чувствует соль.

— Пошли, — тихо говорит парень. И показывает глазами на рыжую девушку, сидящую в невообразимой позе и воодушевленно повествующую что-то в камин. — Это надолго.

Гермиона не может оставить в покое свои руки. Не может отпустить себя. Она больше не чувствует себя защищенной, после того, что произошло. Она обнимает себя, пытаясь вернуть хоть каплю спокойствия.

— Рассказывай.

Они проходят на кухню, где Поттер распахивает окно и достает стеклянную пепельницу.

За два года жизни в одиночестве он приобрел несколько отвратительных привычек, что так не нравятся Гермионе. Он полюбил пугать миссис Блэк хождением по утрам в трусах гриффиндорской расцветки с чашкой кофе. Или таскать друзей-магов на абсолютно непонятный и неприемлемый ими футбол. Или, например, заставлять Кикимера готовить блюда экзотической кухни каждую субботу. Правда, после загадочных жареных насекомых эту традицию он быстро забыл.

Но больше всего Гермионе не нравится его курение. Потому что Гарри всегда выбирает терпкие сигареты, распространяющие насыщенный запах дыма. У нее, дочери стоматологов, они вызывают желание прочитать другу лекцию о вреде никотиновых палочек. Однако сегодня все по другому...

— Можно? — спрашивает она, надеясь на то, что слухи не врут и глоток дыма подарит ей долгожданное успокоение.

Гарри ошарашено кивает.

— Что произошло, Гермиона? — взволнованно спрашивает он.

— Ничего, — хрипло шепчет Гермиона, с непривычки опалив горячим воздухом связки.

— Я же вижу, — Гарри невесомо обнимает её за чуть подрагивающие плечи.

Как когда-то давно, на шестом курсе после квиддичного матча.

Хорошо, когда есть Гарри.

— Ты же никогда от меня не отвернешься? — этот вопрос вырывается совсем случайно. Гермиона по-детски шмыгает носом.

— Да что такое случилось, мать твою?

Гарри резко отстраняется и заглядывает ей в глаза. Гермиона знает это выражение лица. Гарри решительный, готовый на все, но в то же время такое теплый и родной. Теплота чувствуется сквозь плотно сжатые губы, сквозь подозрительно прищуренные глаза, сквозь нахмуренные густые брови. У него такая теплая аура, что Гермионе хочется разогнать клубы дыма и прикоснуться к ней, чтобы хоть как-то согреться.

— Ничего.

— Гермиона!

— Просто пообещай, что не отвернешься от меня.

Гарри с шумом выдыхает дым, который стремятся под потолок, игнорируя открытое окно.

— Мы дружим большую часть моей сознательной жизни. Как я могу от тебя отвернуться? Ты самая умная девушка, Гермиона, как я могу осуждать тебя за что-то?

Гермиона благодарна ему.

— Просто, что бы я не сделала... Так нужно Гарри.

Она просто приняла решение. Единственное верное решение. О котором потом будет жалеть.

— Ты пугаешь меня, — Гарри нервно дергает уголком рта. Девушка знает, что творится у него в голове.

— Гарри, ты мне веришь?

Просто нужно сделать это, чтобы потом не жалеть еще больше.

— Конечно, верю!

— Вот и хорошо.

Гермиона разгоняет сигаретный дым рукой. Теплый. Но не такой, как Гарри.

— Ты мне расскажешь что произошло? — слышит она вслед, почти на выходе из кухни.

— Потом, — говорит она беззаботным тоном. И тихо добавляет про себя:

— Может быть...

* * *

— Как хорошо у Гарри! Тихо, спокойно... Поскорее бы жить с ним вместе, — мечтательно шепчет Джинни на ухо Гермионе, сидя за большим, с любовью накрытым столом в отчем доме.

Из-за неуемного гостеприимства Молли, которая потащила их обедать сразу после выхода из камина, Гермиона даже не успевает переодеться. Ярко-синее платье, кое-как приведенное утром в порядок, вызывает отвращение.

Рон с интересом разглядывает её коленки, покрытые тонким капроном чулок. Гермиона замечает, что взгляд у него какой-то... малфоевский.

Если так думать, то дальше будет легче.

— Гермиона, — прокашливаясь, говорит он. — Кажется, мы хотели посетить Косую Аллею.

Секс в родительском доме — табу.

Гермионе становится мерзко.

Если рвать, то резко, как маггловский пластырь. За раз.

— Нам надо поговорить, Рон, — спокойно произносит она под настороженным взглядом Гарри и ничего не подозревающим, пока беззаботным — Рона.

Рон выходит из-за стола. На его лице глупое предвкушение. В гостиной Гермиона долго смотрит в родные и любимые небесно-голубые глаза. И теплые. Невероятно теплые. Ведь Рон сам — как маленькое рыжее солнце.

Решается.

— Нам нужно расстаться, — твердо говорит она, сжимая кулаки до боли в нежной коже ладоней — от собственных ногтей.

— Что? — недоверчиво переспрашивает Рон.

— Нам. Нужно. Расстаться. — Чеканит Гермиона бесцветным тоном. — Ты что, тупой, Рональд?

— Я? Но... Что происходит?

— Ничего. Ты мне просто надоел.

Гермиона крепко стискивает зубы.

— Что? О чем ты говоришь?

— Я все сказала! — восклицает она, резко разворачиваясь и надеясь, что порыв ветра высушит её слезы.

Гарри смотрит на нее расширенными от ужаса глазами. Он стоит в проеме двери, схватившись за стену. Словно если отпустит её — упадет от шока.

Рон хватает её за руку.

— Подожди!

— Оставь меня в покое! — кричит Гермиона звенящим голосом ему в лицо, вырывается и бежит.

Бежит из этого дома. Бежит из этой жизни. Бежит, бежит, бежит.

Гарри ошарашено отстраняется, пропуская её.

— Ты что-нибудь понял? — спрашивает его поникший Рон.

Тот медленно качает головой из стороны в сторону. Он понимает: что-то случилось. Что-то важное. Что-то, что еще предстоит узнать.

— Я только хотел сказать, что мне пора домой, — бормочет он, оставляя Рона в одиночестве.

Уизли никак не реагирует — он смотрит в одну точку.

Гарри выбегает на улицу. Он чувствует первые капли дождя, видит, как мрачнеет небо. А Гермионы уже нигде нет.

* * *

Дождь каплями стекает по её лицу, смешиваясь со слезами и образуя непереносимую симфонию боли. Дождь теплый.

Иногда в жизни все решает случайность, неподвластная разуму, имеющая лишь одного хозяина — хаос. Когда Гермиона выбежала из «Норы», стремясь оказаться как можно дальше — не только от тех людей, скорее от самой себя, тем местом, куда она аппарировала, была Гросвенор-стрит. Эта улочка располагалась совсем рядом с сердцем Лондона.

Район, жизнь в котором бурлит, как кипящая вода в котле, дома без архитектурных изысков. Квартиры здесь функциональные и большие, что заставляет любителей классики поджимать сухопарые губы. Зато они очень приходятся по вкусу современной богеме. Четкие линии, строгие цвета, ни колонн, ни витражных стекол, никакой отдающей старостью лепнины. Именно из такого дома Гермиона вышла сегодня утром, кутаясь в кокон собственных безнадежных мыслей, стараясь пережить свой позор.

Именно перед ним она и стоит. Его образ явно сформулировался в её истерзанной переживаниями голове.

Гермиона прислоняется к каменной стене и сползает вниз, не обращая внимания ни на мокрое платье, ни на волосы, тоже мокрые и противно липнущие к лицу, шее и голым плечам. Она почти не чувствует капель дождя или холода ветра. В лужах появляются пузыри, от крыш машин отлетают брызги, а на обнаженных руках — мокрые дорожки.

Гермиона рыдает, взахлеб, так, что даже не замечает фигуру, склонившуюся над ней. Драко Малфой удивленно смотрит на нее, и рука ложится на мокрое плечо.

— Ты что здесь делаешь, Грейнджер?

Гермиона поднимает лицо и моргает слипшимися от слез ресницами, пытаясь сфокусировать взгляд. Малфой смотрит брезгливо — на её мокрое платье, напоминающее половую тряпку, на безвольную позу, на вздрагивающие плечи.

— Если бы я знал, что ты будешь меня преследовать, я отвез бы тебя вчера домой, — насмешливо говорит он.

Гермиона судорожно всхлипывает и пытается оттолкнуть его от себя.

— Ну все, хватит реветь, — Драко кривится, перехватывает ее руку и пытается поднять девушку, потянув за собой.

Гермиона не хочет вставать. Она вообще ничего не хочет, даже двигаться.

Гермиона не хочет прокручивать в голове последние два года, каждый день из которых причиняет дикую боль в груди. Каждый из этих семиста пятидесяти трех дней — она посчитала, каждый из них разрывает сердце.

— Нет! — срывающимся голосом восклицает она. — Это ты во всем виноват!

Гермиона пытается попасть по нему маленьким кулачком, но бьет наугад, и Драко снова удается схватить её за предплечье. Он опускается ниже и внимательно всматривается в лицо. Оно по-детски обиженное: глаза жалобные и большие, просто нереально огромные, влажные, глянцевые и губы припухшие, искусанные.

— Все, успокойся, — серьезно говорит он, убирая прядку, прилипшую к её щеке. — Пошли, зайдем внутрь.

Гермиона мотает головой и пытается ухватиться за асфальт, не замечая того, что ударяется о каменную стену дома, что стирает ладони в кровь.

— Нет! — тяжелое сбивчивое дыхание. — Оставь меня в покое!

Малфой вздыхает и закатывает глаза. Губы еле заметно шевелятся — он поминает ругательствами всех упертых гриффиндорцев.

— Я не сделаю тебе ничего плохого. Правда, не сделаю. Я просто посижу рядом с тобой. Ты расскажешь мне что случилось.

Он замечает — она дрожит, значит холодно. Мокрая насквозь. Как надоевший котенок, которого вышвырнули на улицу.

— Нет! Уходи!

— Уйти? — раздраженно говорит он.

Гермиона смотрит в упор на его лицо. Утонченные черты искажаются злостью, а в серые глаза леденеют, будто покрываясь инеем

— Грейнджер, я ведь действительно могу уйти, — тихо бросает он, делая попытку подняться.

Попытку, потому что рука Гермионы хватает его за запястье, размазывая по мраморной коже кровь из исцарапанной ладони.

Тонкий рот едва заметно кривится в улыбке.

— Так мне уйти или нет? — насмешливо спрашивает он.

На глаза Гермионы вновь наворачиваются слезы, она смаргивает их, позволяя бежать по щекам. Она лишь пожимает плечами, снова заходясь в рыдании.

— Пошли, — на этот раз Драко говорит серьезно. — Я просто побуду рядом. Хорошо?

И Гермионе кажется, что она слышит тепло в его голосе. Как у Гарри сегодня утром. Как у Рона... Раньше. Гермиона понимает, что тепла там быть не должно. Невозможно.

Но необычное тепло обволакивает. И заполняет дыру в сердце.

Гермиона безвольно кивает

— Да? — Малфой берет её лицо в свои ладони. Гермиона вновь кивает, на этот раз увереннее. — Пошли. Давай, вставай.

Он рывком поднимает её с асфальта, подхватывает и, крепко держа за талию, ведет внутрь.

Как зверь тащит жертву в свою нору.

Гермионе становится безразлично. Она идет, едва передвигая ногами, все еще всхлипывая. На секунду ее взгляд пересекается с осуждающими глазами консьержки. У той поджатые губы, совсем как у профессора МакГонагалл, и Гермиона запоздало думает, что ей, наверное, должно быть стыдно, раз на нее так смотрят.

Гермиона выкидывает из головы все мысли, кроме одной — Малфой теплый, такой теплый, что хочется чтобы он как можно дольше поднимался по лестнице и как можно сильнее прижимал её к себе. Чтобы она могла греться, греться, греться, заполняя его теплом свою внутреннюю пустоту.

Я вижу тебя не вперывые, и я знаю тебя не год.

Я чувствую то, что ты скажешь.

Я знаю мысли твои наперед

И правду, и ложь, и смех, даже слезы —

Я знаю. Я знаю просто

(С)

Гермиона сидит на кремовом диване, высушенная заклинаниями. Слезы, как из неиссякаемого источника продолжают течь по щекам, падая на светлую обивку и впитываясь в неё, оставляя после себя почти незаметные, но такие уродливые кляксы. И за эти кляксы почему-то стыдно, ведь диван такой светлый и красивый, а она только что сидела на уличной мостовой. Гермиона хочет сосредоточиться на чем-нибудь, чтобы не думать о сегодняшнем дне.

Малфой.

Малфой ходит по своей гостиной кругами, медленно подбираясь к ней. Он снова похож на хищника, на змею, которая кольцами оплетает свою жертву, гипнотизируя взглядом. У него непроницаемое лицо и прозрачные, нечеловеческие глаза. И взгляд действительно какой-то гипнотический. А губы его брезгливо кривятся, когда он смотрит на неё.

Гермиона от этого взгляда вжимается в спинку дивана.

Малфой садится рядом. Невесомо, но ощутимо. Гермиона чувствует его присутствие рядом с собой, чувствует его каждой клеткой своего тела. Внутри все напрягается. И по спине бегут мурашки, а внутри все дрожит, трясётся мелко-мелко, и сердце колотится где-то в горле. Гермиона чувствует себя листом на ветке дерева, который в осень держался до последнего, а теперь вот болтается на промозглом ветру, ожидая своей участи.

Руки Малфоя невесомо прикасаются к ней. Слишком невесомо и слишком осторожно. Но он, будто в противовес своим рукам кривит губы ещё сильнее в презрительной ухмылке. Будто ему неприятно, противно её трогать. Словно Гермиона грязна, а он боится испачкать свои холеные ладони об неё.

Будто его кто-то заставляет прикасаться к ней.

Гермиона ещё сильнее вжимается в мягкую спинку и пытается оттолкнуть его.

— Ты же обещал, что мы только поговорим! — срывающимся голосом шепчет она. Это немногое, что она смогла запомнить.

Малфой ехидно ухмыляется и двигается ещё ближе. Так близко, что вжиматься уже некуда. И от этой близости почему-то перехватывает дыхание. От потока невесомой силы, которая распространяется на все вокруг. И на неё тоже.

— Но ты же молчишь, Грейнджер, — тянет он, подводя черту.

Его правая рука ложится на бедро, медленно поднимая тонкую ткань. Гермиона отстранённо думает, что у него все так: медленно, плавно, тягуче. И слова, и действия. Она вздрагивает, когда пальцы касаются кожи. Они горячие. Они опаляют. Они не такие шершавые как у Рона: подушечки пальцев Малфоя гладкие и мягкие, и по ним будто движется ток. Невесомо.

Гермиона скидывает его руку и вновь пытается оттолкнуть, упираясь в грудь парня острыми кулачками.

— Ты сказал, что не сделаешь мне ничего плохого!

В её голосе ещё звенят слезы, но чувство опасности пересиливает их.

В его голосе лишь насмешка.

— А я и не собираюсь делать тебе что-то плохое!

Гермиона судорожно пытается вспомнить где её палочка. Палочка неосмотрительно оставлена в прихожей.

— Малфой, — шепчет она. Ей хочется, чтобы это было угрожающе — чтобы он все понял. Но получается как-то жалобно, потому что голос дрожит и снова появляются слезы.

Малфой резко встаёт и окидывает её презрительным взглядом.

— Боишься меня? — его бледные губы вновь растягиваются в ухмылке. — Теперь не такая смелая?

Гермиона вдыхает полной грудью, так, что кажется — лёгкие переполнены воздухом. И если до этого грудь не разорвало от боли, то теперь от воздуха — точно. И выдыхает — с облегчением.

Ее лицо опять мокрое от слез. Гермиона жалобно всхлипывает.

Малфой смотрит на неё и морщится. Получается у него как-то зло, будто карандашный портрет смяли в руке. Почему-то девушка вдруг вспоминает, что в такси он делал это мило. Или ей просто показалось?

Просто показалось, что Малфой может быть иным?

— Грейнджер, хватит рыдать, у меня уже голова заболела от тебя. Если не успокоишься, я шарахну в тебя Петрификусом.

Гермиона мысленно уже ненавидит себя за то, что пошла с этим человеком. За секундную слабость и за секундное отчаяние, за то, что пришла глупая мысль, что будет как-то по-другому.

А по-другому не будет. Совсем-совсем не будет.

— Это ты во всем виноват! — твердит она, глядя исподлобья на фигуру, застывшую у окна. Малфой смотрит в затуманенную дождём даль. Можно даже представить, что он романтик где-то глубоко в душе. Если у него вообще есть душа.

Он резко оборачивается, и его губы вновь растягиваются в ухмылке.

— Я? Ты ничего не путаешь? — спрашивает он, приподнимая бровь.

Наверное, из этого человека получился бы хороший актёр. Очень легко ему удалось изобразить удивление. Искреннее удивление. Но Гермиона знает, что это лишь игра.

Потому что в его глазах чётко читается фраза: «Я был уверен, что ты сделаешь это!». Так же чётко, как в свежеотпечатанной, только из типографии книге. Весь его вид кричит эту фразу. И хочется сказать про его заносчивость и высокомерие, только вот выходит, что сейчас они вполне оправданы.

— Из-за тебя я бросила Рона! Доволен?

— Ох, Грейнджер, я безумно польщён. Но жениться на тебе я не собираюсь, учти это, — издевательски говорит он и вновь отворачивается.

Гермионе остаётся только кричать ему в спину:

— Ты тупой ублюдок, Малфой!

Тот лишь безразлично пожимает плечами. А Гермиона понимает, что означает этот жест: ему глубоко наплевать на её мнение и на её слова. Он хозяин положения. И кричать о несправедливости можно сколько угодно, все равно ничего не измениться.

Да и что она, собственно, ожидала?

Просто что-то не даёт ей встать и уйти. Она разбита и сломлена, у нее совсем не осталось сил бороться. Она понимает: будь она с Гарри, он бы обнимал её и успокаивал. Она знает, что Малфой никогда этого не сделает. Но какая-то сила не позволяет ей покинуть его дом.

Его внутренняя сила. Та самая, невесомая.

— Грейнджер, успокойся, ты ведь даже его не любишь, — проносится по гостиной спокойный голос.

Девушка вздрагивает от внезапности и неожиданности услышанного.

— Кто бы говорил! — находит она в себе силы на сарказм. — Много ты в этом понимаешь, Малфой.

Тот лишь долго смотрит на неё. Долго и как-то устало. Наверное, правда, голова заболела от её слез.

— Если бы ты его любила, ты бы никогда не бросила его. Если бы ты не сомневалась в том, что он тебя любит, ты бы просто рассказала ему и всё. Потому что если бы ты любила, ты бы не стала от него ничего скрывать. А он бы тебя простил. Если бы любил, конечно.

Он говорит так уверенно, словно изучал её жизнь несколько лет и готов защитить по ней диссертацию — вот какое у него лицо. Наглое и самоуверенное. Будто он может видеть её насквозь.

Гермиона фыркает, стараясь не думать над тем, что он прав. В какой-то степени и может единственный раз в жизни, но он прав. Она слушает его, затаив дыхание, чувствуя, как над верхней губой выступил пот. Она нервно слизывает его.

— Ах да! Как я могла забыть о том, что ты очень просвещён в этом вопросе! — надтреснутым голосом произносит она.

— Заткнись, — беззлобно бросает Малфой. — Ты любишь только одного человека, — парень делает паузу, наслаждаясь ситуацией и своей ролью в ней. — Себя. Поэтому ты и ушла. Ты же вся такая идеальная. Не хотелось портить репутацию? Самая умная. Самая правильная. Самая...

— Замолчи! — кричит Гермиона, закрывая лицо руками. Она не хочет, чтобы Малфой увидел, как она стремительно краснеет. Его слова бьют как пощёчины, хлёсткие и заслуженные. Гермиона чувствует, что заслуженные.

Она слышит рядом с собой смешок.

Малфой уже тут, протягивает ей бокал с янтарно-золотистой жидкостью, в цвет её глаз. Гермиона быстро мотает головой.

— Я не буду.

И понимает, что потеряла тот момент, когда перестала плакать. Малфой пару секунд смотрит на неё, а потом закатывает глаза.

— Ой, да ладно! — говорит он. — Ты просто не умеешь. Пей маленькими глотками. А не так, как вчера.

Гермиона даже не помнит, как она пила вчера.

А ещё он говорит тоном, которому невозможно сопротивляться. Таким, который просто не терпит возражений. Пропитанным невесомой силой.

Она осторожно отпивает, совсем чуть-чуть, ощущая на губах горечь. Гермиона отпивает чуть больше и чувствует, как горячая волна скользит по пищеводу, останавливаясь в груди и согревая её. Тепло до того приятное, что хочется улыбнуться. Просто потому, что не холодно.

Гермиона задумчиво очерчивает пальцем стеклянное горлышко. И внезапно приходит мысль, что уходить никуда не хочется. Что можно просто сидеть и греться, пусть и от призрачной иллюзии: это немного заглушает то, что происходит внутри и затуманивает то, что твориться в голове. Да и уходить-то некуда, если честно.

Все эти годы она жила в «Норе». Своего дома у неё не было, родительский давно продан. А теперь...

— О чем ты думаешь? — внезапно спрашивает Малфой.

Гермиона отвечает не задумываясь:

— О родителях.

— Расскажи мне о них, — просит он, заглядывая в её глаза и играя кубиком льда в опустевшем бокале. И тянется за бутылкой, чтобы налить ещё. Но зрительный контакт не разрывает.

— Тебе же не интересно, — уверенно говорит девушка.

— Ну, это лучше, чем просто сидеть и молчать.

И Гермиона рассказывает. Рассказывает о том, как глупо боялась в детстве лечить зубы, несмотря на то что родители дантисты. Рассказывает, что мама у неё такая же как она — уверенная и целеустремлённая, а папа, наоборот, мягкий и добрый. Рассказывает, как они, родители, вместе учились. И в каком шоке были, когда их посетила чопорная женщина в странной шляпе и сообщила что их дочь волшебница.

— А почему ты умалчиваешь об их стертой памяти? Теперь они в Австралии, не так ли? — невинно спрашивает Драко, когда остаётся ровно половина бутылки виски, внимательно наблюдая за её реакцией.

Глаза Гермионы округляются, а рот напоминает маленькую букву «о».

— Откуда ты знаешь? — изумлённо спрашивает она.

— Грейнджер, я много о чем знаю, в том числе и о тебе. Связи.

Какими должны быть связи, чтобы знать такой факт из её биографии? Гермиона пытается вспомнить чем занимается парень. Вроде, не так давно она слышала про семейный бизнес Малфоев: отец возложил на Драко все полномочия. Теперь он здоровается за руку с Министром и мило беседует за чашечкой чая с директором Хогвартса. Главный гоблин Гринготтса почтенно склоняет перед ним свою безобразную лысую голову, а начальник Аврората долго что-то обсуждает с ним за ленчем. И это ужасно злит обычного аврора Рона, занимающего весьма посредственную должность.

— Почему ты не вернёшь их? — прерывает он её раздумья.

Она лишь медленно пожимает плечами. Малфой удовлетворённо хмыкает.

— Вот видишь, Грейнджер. Это полностью в тебе. Ты же идеальная, черт тебя подери. Ты боишься того, что скажут твои родители когда узнают об этом поступке. Боишься, что они осудят тебя.

Гермиона вскакивает с дивана. Бокал куда-то отлетает, наполняя гостиную звоном сотни стеклянных осколков.

— Нет, нет, — хочется повторять снова и снова, чтобы как-то откреститься от его слов.

В голове возникает сегодняшняя сцена с Гарри. Память услужливо сообщает о том, что и там она испугалась. Что именно такие едкие, ужасающие мысли возникли у нее. Но ведь она же никогда не была трусихой!

Малфой презрительно провожает бокал взглядом, а потом медленно встаёт и идёт к двери, отлеветировав напоследок бутылку в бар.

— Ты куда? — взволнованно спрашивает Гермиона.

— Я? — он оборачивается и ехидно ухмыляется. — Спать. Думаю, ты помнишь, где моя спальня. Но можешь остаться на этом диване, если так меня боишься.

Девушка старается переварить то, что он только что сказал.

— Я не насильник, — зачем-то добавляет он с абсолютно серьёзным лицом.

— Почему ты так ведёшь себя? — тихо задаёт она вопрос.

Малфой улыбается. И улыбается он как-то по-настоящему, искренне. Внезапно девушке кажется, что когда он что-то делает искренне, то выходит очень красиво. Она быстро мотает головой, прогоняя мысль.

— А разве это не весело, Грейнджер? — говорит он.

И Гермиона понимает, что этот Малфой — не тот, которого она знала. Он такой же сложный, как та самая задача по Арифмантике, единственная, которую она долго решала и до сих пор сомневается, что её ответ был верным.

А вчера в кабаке у фонтана

Человек с деревянной ногой

Утверждал,что любовные раны

Заживают от пули простой.

(С) А. Вертинский

Коридор тонет в полумраке, скрывая одну единственную фигурку, замершую у двери. Гермионе кажется, что шумное дыхание выдает её с головой, поэтому она сглатывает и старается вдыхать и выдыхать медленнее, тише, незаметнее. Внутренняя борьба продолжается уже несколько минут. Родительское воспитание и совесть кричат о необходимости срочно покинуть это место, сбежать и никогда больше не пересекаться с Малфоем. Природное любопытство тянет внутрь, подгоняя тем, что он может быть не Малфоем, а просто Драко: она уверена, что он умеет быть другим.

Он может оказывать поддержку, пусть и такую своеобразную. Он может интересоваться её жизнью, пусть не меняясь в лице, не изменяя своего тона, и не забывая добавлять в голос яд. И он может видеть и чувствовать.

Гермиона докажет, что может.

Она прикасается к гладкой стене — самой обычной, думая, что лишь она разделяет её с Малфоем. И мысли разбегаются, не давая ей понять: она поступает ошибочно. Где-то внутри пробегает ток, подбадривая и подгоняя, побуждая к действиям.

Малфой какая-то ужасная загадка, внезапно появившаяся в её жизни, которую необходимо разгадать. Она чувствует, что необходимо. Гермиона Грейнджер никогда не оставляет загадки неразгаданными, а задачи нерешенными.

— И долго ты будешь там стоять? — раздается приглушенный спальней насмешливый голос.

Самая главная загадка — почему к этому Малфою так тянет?

У Гермионы перехватывает дыхание.

— Грейнджер, я же слышу, как ты сопишь!

А Гермиона слышит, как Малфой едва сдерживает смех, и не понимает, что в этой ситуации может быть комичного.

Она долго решается на то, чтобы открыть дверь и зайти к нему, оправдывая себя тем, что ей надо где-то спать. Как перед прыжком в воду — долго уговаривает себя, зная, что ничего страшного для нее не произойдет, что водоем совсем не глубокий, и она может контролировать ситуацию. Тогда ей было шесть лет. И уже тогда она могла взять всё под контроль.

А смогла тогда, получится и сейчас.

Она медленно открывает дверь и заходит, стараясь не смотреть на Малфоя, ступая по полу осторожно, на носочках, без лишнего шума. Но тот все равно её будто не видит. Гермиона замечает, что Драко с интересом разглядывает потолок собственной спальни, закинув руки за голову, и сразу создается такое впечатление, что он здесь первый раз. И девушка не понимает, почему она вдруг на какое-то мгновение почувствовала злость на Малфоя, лежащего с лицом древнегреческого философа-мыслителя.

Она загорается мгновенно, как спичка, и так же быстро гаснет. Гермиона не дает жизнь этой чуждой эмоции.

Девушка осторожно ложится рядом. Голова медленно касается подушки, и Гермиона блаженно закрывает глаза — чёртов день наконец-то закончится.

— Что ты делаешь? — Драко приподнимается на локте, нависая над ней. Гермиона смотрит на его лицо и замечает, что выражение ничуть не поменялось.

Она следит за бликами света на его бледной коже. Он будто сделан из слоновой кости руками искусного мастера, и Гермиона думает о том, какой же он на ощупь. Казалось бы — вот он, близко. Так легко протянуть руку и развеять сомнения...

— Ложусь спать, — зло бросает она.

Почему-то Гермиону задевает его безразличность.

— Ты что серьезно? — он приподнимает бровь. — Ты собираешься лечь в мою постель в грязной одежде?

Гермиона сверлит Малфоя грозным взглядом, стараясь смотреть на его презрительно ухмыляющееся лицо, а не на обнаженный торс.

— Я не буду раздеваться перед тобой, Малфой! — передразнивает девушка. — И если ты не заметил, я уже легла.

В следующую секунду сильные руки парня скидывают её с кровати.

— Скажи мне, Грейнджер, что я там не видел? — ехидно тянет он.

Гермиона смущается. Она чувствует, как заалели щеки под изучающим взглядом Малфоя, чувствует, как участился пульс, и что кровь быстрее бежит по венам, будто бы тоже подгоняя её. Дрожащей рукой она тянется к выключателю, который щелкает ужасно громко, и звук эхом бежит по комнате. Гермионе кажется, что этот звук как стук молотка председателя Визенгамота на суде. Она вздрагивает от своих мыслей, радуясь, что Драко не заметит этого — спасительная темнота накрыла их с головой. Она быстро стягивает свое платье и шмыгает под одеяло, ложась на самом краю кровати.

Гермиона думает о том, что если она не переместится немного, то продолжит свое увлекательное знакомство с полом в спальне Малфоя, но быть к хозяину комнаты хоть на капельку ближе ей совсем не хочется.

В противовес её мыслям он двигается сам — медленно, будто растягивая удовольствие от осознания ее замершего дыхания, от участившегося ритма ее сердца. Он ложится на локоть и смотрит, внимательно изучая каждый сантиметр её лица — все остальное скрыто одеялом, которое Гермиона хотела натянуть до самых глаз.

Он так близко, что она может чувствовать его запах. Это что-то свежее, прохладное, это запах морского бриза с далекого берега Франции, запах бесконечного небесного свода, морозного утра. И Гермионе хочется зажмуриться и плыть, вдыхая его в себя, чтобы было легко и свободно. Она закрывает глаза и вслушивается в запах, пока не вздрагивает от его прикосновения.

Рука Малфоя медленно скользит по животу, чуть приобнимая её и останавливаясь.

— Малфой... — шепчет она, инстинктивно сжавшись внутри в комочек.

— Что? — невозмутимо спрашивает он, продолжая неотрывно смотреть на нее.

Глаза уже привыкли к темноте, и Гермиона может различить его лицо. Она видит, что он серьезен. И она видит его глаза.

Они просто невероятны. Уже который раз за этот день Гермиона думает, что у человека не может быть таких глаз. Они слабо светятся, мерцают, хотя отражать им совсем нечего. Кажется, что они сами источник света, внутреннего света Малфоя, который он устал держать в себе и который рвется наружу.

Влечение бабочек к огню так просто объяснить...

— Ты не мог бы... — голос дрожит. — Отодвинуться?

Гермиона чувствует, как рука двигается выше, к её груди, обжигая кожу, и нерешительно замирает.

— Зачем? — шепчет Малфой, наклоняясь ниже и касаясь своими губами её шеи.

Нежно и мучительно медленно.

— Пожалуйста, не трогай меня... — жалобно просит она.

Кожа после его прикосновений покрывается мурашками. А губы у него неожиданно мягкие. И пальцы неожиданно ласковые, они гладят и успокаивают, и все, что случилось днем, отходит на второй план.

Малфой резко отстраняется и спрашивает:

— Тебе неприятно?

А Гермиона просто не может найти в себе силы сказать «Да». Тело давно подвело её: оно само тянется за его рукой.

— Прошу тебя... — слетает с её губ.

Она знает, что это неправильно. Она знает, что так не должно быть. Она и Малфой — Гермиона искренне рассмеялась бы в лицо тому, кто придумал такую чудовищную шутку. Она вспоминает, что искренне ненавидела себя утром, проснувшись в его постели.

— Тихо, — выдыхает он.

Она знает что сама пришла к нему. На этот раз точно сама.

В руке Малфоя появляется палочка, он шепчет заклинание, и Гермиона чувствует, что она абсолютно обнажена перед ним. Одеяло давно откинуто, и его рука касается груди. Он медленно обводит пальцем затвердевший от внезапной прохлады сосок, и девушка чувствует, как волна дрожи пробегает по её телу.

— Не надо, — чуть слышно произносит она, когда его рука опускается ниже и начинает гладить бедро. Малфой словно рисует пальцами какие-то загадочные узоры на её теле.

— Успокойся, Грейнджер, — слышит Гермиона его голос, какой-то далекий и мягкий.

Его пальцы двигаются по внутренней стороне бедра, а губы спускаются с шеи на ключицу, а затем на грудь. Малфой ласкает её языком. Гермиона выгибается, чувствуя, что он медленно вводит в неё палец.

— Пожалуйста, — шепчет она, уже не осознавая, чего просит на самом деле.

— Лучше заткнись, — говорит Малфой, прежде чем прикоснуться к её губам и слиться с ней в поцелуе.

Время останавливается.

У её водоема не чувствуется дна, как глубоко не ныряй, все равно затянет.

В конце концов, бабочек никто не заставляет лететь на чертов огонь, они делают это сами, добровольно и даже с радостью. Наверное, ночные красавицы в самой глубине души догадываются, какая участь их ожидает, но это их не останавливает. И никто не виноват в том, что они сгорают. Совсем никто.

* * *

Лунный свет лениво и расслабленно скользит по лицу спящей девушки. Её кожа слабо, еле заметно мерцает, придавая своей обладательнице особую, неповторимую, нежную и невесомую красоту.

Драко долго любуется ей, стараясь запечатлеть в памяти каждую линию, каждую черточку, каждую ресничку, прежде чем решается убрать с её лица портящий всю картину непослушный локон из тугих завитков. Он медленно протягивает руку и заправляет прядь волос ей за ухо. Девушка чуть заметно морщит нос, и Драко быстро одергивает свою ладонь, испугавшись, что разбудит её. Но Гермиона лишь безмятежно вдыхает воздух и мечтательно улыбается во сне.

Драко удается заснуть только тогда, когда глубокое темно-синее небо разбавляется лентой розовой дымки рассвета — все это время он лежит, не отрывая взгляда от своей гостьи, вслушиваясь в её дыхание и ломая голову над содержанием её снов, тех самых, которые заставляют её улыбаться. Когда на небе гаснут первые звезды, он проваливается в беспокойный сон, вздрагивая и просыпаясь от каждого шороха.

* * *

Гермиона просыпается от бьющего в глаза солнечного света. Она еще долго лежит с закрытыми глазами, надеясь на то, что услышит торопливые шаги Рона — тяжелые и заставляющие ступеньки скрипеть, утренние крики Молли, бурчание Джинни — хоть что-то, что станет подтверждением желанной мысли: все, что было вчера — всего лишь сон. Но вместо этого она чувствует гладкую шелковую простынь, а значит, что она вновь проснулась у Малфоя, ведь в «Норе» нет такого белья.

Гермиона неохотно поднимается и оглядывает комнату в поисках платья. Платья нигде нет, есть только обнаженная Гермиона, стоящая посреди чужой спальни. Посреди спальни своего школьного врага.

Она рывком раскрывает чужой шкаф и вытаскивает оттуда первую попавшуюся рубашку, впрочем, они все одинаковы — белоснежные и накрахмаленные.

Гермиона шлепает по полу босиком, отстраненно думая, что в фильмах такие сцены называют романтичными. И о том, как это ошибочно со стороны маггловского кинематографа.

— Малфой, где моя одежда?

Малфой, как всегда безупречный, как всегда идеальный и как всегда свежий. Он смотрит на обнаженные ноги девушки, и Гермионе внезапно хочется прикрыться, так, на всякий случай. А еще почему-то становится страшно. И это необъяснимо.

— Я её выбросил, — невозмутимо отвечает он, отпивая кофе из белоснежной чашки, брата-близнеца вчерашней.

У девушки вырывается изумленный вскрик.

— Зачем? — возмущенно спрашивает она.

Лицо Малфоя непроницаемо. Неэмоционально. Он кривит губы в своей обычной гримасе и выдает:

— А ты видела, как это выглядело?

— Отлично! — фыркает Гермиона в ответ. — И в чем же мне теперь ходить?

— Я позабочусь об этом.

Сердце начинает биться быстрее совершенно неоправданно. Гермиона старается ничем не выдать своего внезапного волнения.

— Какого черта? — одергивает она скорее себя, чем его. — Ты предлагаешь мне сидеть тут и ждать тебя?

— А что не так? — спрашивает он как ни в чем не бывало.

Гермиона уже отрывает рот, чтобы сказать колкость в ответ, как звук удара о стекло её останавливает. В окно стучит сова, пятнистая неясыть, черная с бурыми пятнами, и Гермиона тут же узнает в ней сову Уизли.

Рон.

Рон!

Рон написал ей письмо!

Гермиона подскакивает к окну и рывком раскрывает его, впуская шальной ветер на кухню и позволяя ему играть с её волосами. Пока она занята тем, что отвязывает от лапы совы свиток пергамента, в кухню влетает вторая птица. Белоснежная, совсем как первая сова Гарри, она беспокойно бьет крыльями, дожидаясь своей очереди.

— Это что еще такое? — напряженно цедит Малфой сквозь зубы, сверля её взглядом. Глаза его тут же темнеют от злости, а кулаки сжимаются, хоть он и пытается это скрыть.

Гермиона открывает письмо от Поттера первым. В нем всего одна строчка:

Объясни в чем дело!

— Грейнджер, в мою квартиру не летают совы! Запомни это.

Малфой ловит каждое движение девушки, глядя на нее тяжелым взглядом. Она лишь пожимает плечами, разворачивая второе письмо.

— Это от Рона. И от Гарри, — поясняет Гермиона, не слишком веря в необходимость своих пояснений.

— Ну ладно, я еще могу предположить, что пишет твой рыжий нищеброд, — ехидно тянет Малфой.

Гермиона замечает, как у него дернулась щека.

— Какая проницательность, — тон в тон отвечает она.

Он медленно встает со стула и приближается к ней, не отрывая свой взгляд от пергамента в её руках. Вскоре она может услышать его тяжелое дыхание.

— Грейнджер, мне кажется, ночь со мной пошла тебе на пользу, — шепотом говорит он, подойдя вплотную.

— Не льсти себе, — качает головой девушка.

Гермиона опускает глаза на пергамент. Рон... Он касался этой шершавой поверхности своими руками. Гермиона незаметно гладит пергамент своими тонкими пальцами, ловя каждое прикосновение. Письмо длинное, он писал его долго, наверняка переписывая несколько раз. Это так искренне, это так тепло.

Она чувствует тепло.

Люблю... Нужна...

И в этом весь её Рон...

— Определенно пошла, — продолжает разглагольствовать Малфой, безуспешно пытаясь привлечь внимание Гермионы. — А герою-то что нужно? Он выступает в качестве группы поддержки?

Слезинка повисает на реснице и тяжелой каплей падает вниз, впитываясь в грубую бумагу листа.

— Грейнджер, если ты сейчас разревешься, я выставлю тебя на лестничную клетку голой, — шипит Малфой, приподнимая её лицо за подбородок и заставляя смотреть на себя.

Слезы струятся по щекам, и Малфой одергивает от неё свою руку, как от прокаженной.

— Мерлин, ну что опять то? Глупая девка, ты наоборот радоваться должна, что избавилась от этого кретина!

Гермиона обессилено падает на ближайший стул, не в силах сдержать рыдания.

Люблю... Нужна...

Она упускает тот момент, когда Малфой прекращает причитать. На кухне становится тихо. Лишь только окрик из гостиной заставляет ей вздрогнуть.

— Эй, Грейнджер, я пошел, слышишь?

Она не в силах что-либо ответить ему. Она снова чувствует себя опустошенной, разбитой, и она снова чувствует, что допустила ошибку. И что теперь ничего не исправить.

Она слышит, что Малфой замер в гостиной, ожидая ответной реплики. Спустя несколько мгновений раздается треск камина и ругательство, брошенное вполголоса.

* * *

Кажется, она пришла в себя от ощущения того, что чьи-то грубые руки невежливо трясут её за плечи. Она поднимает красные от слез глаза и видит лицо Забини, который смотрит на нее с озабоченным видом.

В голове все еще пульсируют эти два слова, всего два, которые она уловила из длинного письма Рона.

Люблю... Нужна...

Гермиона пытается отмахнуться от него, единственное, что ей по-настоящему надо — чтобы её оставили в покое.

— Что ты тут делаешь? — слышит она сквозь гул в ушах.

Гермиона лишь безразлично пожимает плечами.

— Зачем? Зачем ты вернулась сюда? — снова спрашивает он.

Гермиона судорожно вздыхает, сильнее сжимая письмо в руке, и на глаза вновь наворачиваются слезы. Забини следит за её взглядом и понимает.

— Ты что, его бросила?

Гермиона кивает, чувствуя себя безвольной куклой. Кивает просто и безразлично.

— Вот же дерьмо... — неожиданно восклицает он, несколько раз проходя туда-сюда по кухне. Он смотрится в белоснежной кухне Малфоя каким-то чужеродным грязным пятном, но Гермиона не обращает на это внимания. — Одевайся во что-нибудь и аппарируй отсюда. Не было у вас ничего. Я не знаю, зачем он это делает, но у вас точно ничего не было.

Блейз хватает её за руку и тянет за собой. А Гермиона не понимает. Не понимает, зачем кому-то вроде Блейза делать для нее что-то хорошее.

— Было, — тихо произносит она, стараясь не смотреть в его блестящие янтарные глаза.

— Что? — неверяще переспрашивает он.

— Было! — восклицает Гермиона.

Перед Блейзом почему-то стыдно. Просто во всем виноват этот его взгляд, прожигающий насквозь.

— Да я говорю тебе... — снова начинает он, но затем внезапно осекается: до него доходит смысл сказанного ею. — Ты что... Ты серьезно?

Гермиона молчит, глядя куда угодно, но только не в эти глаза.

— Почему? Почему, Грейнджер? Зачем ты это сделала?

Он от неожиданности отпускает её руку, которая тотчас же безвольно повисает вдоль тела.

— Охренеть, — тихо говорит Забини.

Гермиона садится на стул и прячет лицо в ладонях.

— Какая же ты... — он внезапно замолкает, будто не может подобрать слово, вертящееся у него на языке. — Малфой правильно назвал тебя...

Блейз Забини стремительно уходит, громко хлопая дверью, а Гермиона чувствует, что душу вновь порвали на две половинки.

Исправить. Разбить в кровь запястья, разрушить стены.

Кричать, задыхаясь грязным смогом тесного города.

И знать, просто знать, что во всей этой мёртвой системе

Ничего не изменится. Не сегодня. И никогда.

(С)

Пощечина отзывается болью, как от тысячи тонких иголок. На бледной, почти белой, цвета талька коже явственно растекается алое пятно.

Драко от удивления открывает рот, теряя свою долго тренируемую маску безразличия. Тем не менее, он успевает перехватить занесенную для второго удара руку, крепко, до синяков сжимая тонкое, хрупкое запястье, а затем и вторую.

— Что я пропустил, Грейнджер? — раздраженно бросает он, пытаясь совладать с вырывающейся девушкой. — С чего ты вдруг взбесилась, пока меня не было?

— Ты! — шипит она возмущенно, подаваясь вперед.

Она гордая и непреступная, такая, какой запомнилась ему за семь школьных лет. Её грудь высоко вздымается, а грозный взгляд метает молнии. У Драко даже на мгновение все замирает внутри.

— Я рад, что ты узнала меня! — с сарказмом произносит Малфой, не выпуская запястий девушки из своих рук. Он чувствует, как бешено зашкаливает её пульс — будто два крошечных молоточка злостно ударяют его по ладоням.

— Ты обманул меня!

Гермиона бьется в руках так сильно, что приходится прижать её к стене.

Она в ярости. Первым желанием было запустить в Малфоя, как минимум, Ступефаем. Так что с пощечиной он еще легко отделался.

Сегодняшняя попытка понять ситуацию выливается в то, что Гермиона сама загоняет себя в рамки безысходности. Выходит, что все, что она сделала — бросила Рона, боясь того, что правда причинит ему боль, провела ночь с Малфоем, опрометчиво полагая, что это поможет ей забыть свою собственную — было впустую.

Какие-то глупые и несвойственные ей поступки.

Определенно несвойственные.

Будто что-то целые сутки затуманивало ей мозги, отключая функцию «думать».

— У нас с тобой ничего не было! — кричит Гермиона прямо в бледное насмешливое лицо, на котором все еще виднеется след от её удара.

Малфой в ответ вскидывает бровь, продолжая прижимать её к стене.

— Да ладно? — противно тянет он, так, что Гермиона смущается от одного его тона.

— Я имею в виду первый раз, — сбивчиво поясняет она.

Малфой закатывает глаза.

— И с чего ты это взяла? — в голове столько яда, что хочется проверить: не раздвоился ли его язык.

Его самодовольный вид просто кричит об обратном. Гермиона не верит, что можно так притворяться.

Она вдруг чувствует, как по спине пробегает холодок — от его прикосновений, от его тяжелого, рваного дыхания, от биения его сердца.

И Гермионе почему-то кажется, что его ритм совпадает с её собственным.

Чуждые ей эмоции, которые он заставляет её испытывать, давят своей неправильностью. Они сжимают грудь стальным обручем. Из-за этого дыхание сбивается — легкие судорожно выплевывают воздух, не подчиняясь законам анатомии. Его грубая сила подавляет все её существо, так, что хочется безвольно повиснуть на его руках, подчиниться и плыть по течению.

Гермиона резко встряхивает копной непослушных каштановых волос, мгновенно избавляясь от ложных мыслей, затесавшихся в её голову. Она уверена в этом настолько же, насколько уверена в том, что её имя — Гермиона Грейнджер. Но эта безумная энергетика просто сбивает с толку, и в голову снова лезут ненужные воспоминания о вчерашней ночи.

Руки уверенно скользят по телу, заставляя подаваться вперед, навстречу — бездумно, безрассудно, неистово.

Рон, её Рон никогда не уделял должного внимания ласкам. Он всегда торопился начать — будто боялся, что в комнату ворвется рассерженная Молли Уизли и застукает на месте преступления, или, чего доброго, Гермиона сама передумает и сбежит.

Губы покрывают поцелуями каждый миллиметр её кожи, будто сплетая ажурные кружева на её теле. Девушка выгибается, когда язык прикасается к клитору, и теплая волна устремляется от кончиков пальцев к низу живота.

Рон всегда целовал её робко, неумело, пресно и скучно, но Гермиона всегда думала, что так и нужно. Так правильно. А что-то большее — стыдно.

Малфой врывается в нее то резко и сильно — до дрожи, так, что она комкает простынь в своих ладонях, то медленно и чувственно — и она плавится, словно горячий воск в умелых руках, растворяется в нем без остатка.

Гермиона мгновенно краснеет от этих образов, возникающих у нее в памяти, и выдавливает из себя:

— Забини сказал.

Малфой наклоняется к её лицу, пристально глядя в её глаза.

— А тебе не приходило в твою хорошенькую головку, что я просто не стал бы обсуждать с кем-то подобные вопросы? Естественно, когда ты ушла, я сказал ему, что у нас ничего не было! Что, лучше было бы, если бы об этом узнали все? Или ты просто привыкла, что Уизли делится с Поттером всеми подробностями вашей интимной жизни?

Гермиона лишь изумленно хлопает глазами, не зная, что ответить.

— Я...

— Ты просто дура, Грейнджер, — устало произносит блондин, отпуская её и отходя на несколько шагов. — Раньше ты была умнее. Нищебродская семейка помогла тебе встать на путь деградации.

* * *

— Я это не надену! — возмущенно восклицает Гермиона, рассматривая содержимое больших фирменных пакетов, доставленных мальчиком-курьером, который с совершенно детским восторгом смотрел на квартиру и её хозяина.

Она складывает руки на груди в подтверждении своих слов.

— И почему? — лениво отзывается Малфой.

Гермионе безумно не нравится выражение его лица, когда он сообщает о планах на вечер. О том, что она должна отправиться с ним в ресторан. Гермиона против этого.

— Я буду выглядеть в любом из них как проститутка!

Она кончиками пальцев берет красное атласное платье с хитрым переплетением бретелек на спине и брезгливо откидывает на диван. Солнце тут же начинает играть с блестящим алым пятном, переливаясь на небрежных складках.

— Нет, — комментирует она свое действие.

Следом за ним отправляется молочно-белое, с тонкими кружевными вставками по бокам и глухим воротом. Платье настолько узкое, что Гермиона невольно задумывается, смогла бы она в нем вообще дышать.

— Нет.

Тонкий черный шифон, сшитый в несколько слоев и призванный воздушным облаком окутать фигуру девушки, скользит сквозь пальцы. Гермиона готова поставить десятку галлеонов на то, что это платье едва прикроет её задницу. Она выносит ему вердикт:

— Нет.

Следующее на очереди — темно-бордовое, как спелая вишня, из плотной ткани. Девушка скользит взглядом по невозможно большому вырезу на спине.

— Нет.

Платье цвета шампанского, с расшитым искрящимися камешками корсетом, длинное, но с разрезом на боку, наверное, до талии, как кажется Гермионе, тоже выпадает из тонких пальцев.

— Нет.

У Малфоя опасно темнеют глаза — словно ясное небо заволокло тучами — и она уже знает, что этот знак не предвещает ничего хорошего. Тем не менее, девушка продолжает:

— С чего вдруг такая щедрость, Малфой? — добавляя в голос побольше яда, спрашивает она.

— Считай это компенсацией за твое, — он кривится, будто его заставили выпить стакан прокисшего молока — медленно, смакуя каждый глоток, — платье.

Гермиона фыркает и снова пытается отказаться от загадочного похода в таинственный ресторан. Ему приходится долго её уговаривать, обходя кругами — как змею-искусителю правильную Еву в Райском Саду. Наконец, реплика о том, что там её ждет сюрприз, делает свое дело. Несмотря на то, что в другой ситуации она бы насторожила Гермиону.

Просто в этот момент он кажется ей нормальным, обычным человеком. Как все.

Затем она соглашается надеть красное платье, предварительно увеличив с помощью магии его длину — хотя бы до колена. Она делает красивую, высокую прическу, обнажая шею и плечи, покрытые мимолетным загаром. И не может сдержать своего удивления, когда Малфой подходит сзади и одевает ей на шею кулон — прозрачную слезу на тонкой цепочке из белого металла. Он объясняет, что выходить в свет без украшений — дурной тон.

Его поведение настолько не вписывается в обыденную действительность, что Гермиона в ступоре. Почему он не рассказал Блейзу? Позаботился о её репутации? О том, как она будет выглядеть в чьих-то глазах? Почему он так ведет себя?

Она даже не замечает, как грубо Малфой вытеснил её мысли о Роне.

И ей хочется верить, что он изменился. Возможно ли, что всё это не просто так?

В голове появляется самая правильная мысль за последние сутки. Зачем ей все это? Почему она не развернется, не покинет этот дом, не уйдет от Малфоя, пугающего странным поведением? Очевидно, что он что-то задумал. Ей никогда не приходилось соглашаться на подобные авантюры, стоит ли сейчас вступать в эту опасную игру?

Она должна дойти до конца: докопаться до сути, узнать, каких целей хочет достичь этот человек. Возможно, пока ей придется играть по его правилам. Но Гермиона позаботится о том, чтобы все изменилось.

Малфой аппарирует, крепко держа её за руку и прижимая к себе, так, что у Гермионы перехватывает дыхание. Из крошечного незаметного переулка, придуманного для того, чтобы было, куда поставить мусорные баки, они выходят на Брутон-стрит — широкую шумную магистраль с беспорядочным автомобильным движением. Малфой обнимает её за талию и галантно распахивает стеклянную дверь под вывеской, на которой витиеватыми буквами цвета темной стали написано «The Square».

Девушка отмечает элегантность светлого ресторана, в который он её привел. Трепещущие огоньки свечей отражаются в хрустале бокалов, в до блеска начищенных приборах и натертом полу, и, кажется, что их сотни, нет тысячи. И все вокруг белоснежное, как вершины альпийских гор.

Улыбчивый управляющий берется отвести их к столику. Гермиона краем глаза видит улыбку на лице Малфоя, которая становится все более широкой и все более гадкой. И понимает: его поведение, уговоры — всего лишь уловки. Это осознание обрушивается на нее резко и четко, будто высшие силы сжалились над девушкой и стянули с её глаз черную повязку. Он же, чувствуя, как напряглась Гермиона, еще сильнее прижимает девушку к себе железной хваткой.

Они подходят к столику, и Гермиона, наконец, замечает тот «сюрприз», о котором говорил Малфой.

Парень, одетый в джинсы и простую черную рубашку кажется в этом месте чернильным пятном на только что отутюженной накрахмаленной праздничной скатерти. Он внимательно изучает меню и хмурит густые черные брови. На мгновение он отрывает взгляд от брошюры и поднимает его на них: зеленые глаза за стеклами очков распахиваются от удивления.

Он скользит взглядом по Гермионе, на миг задержавшись на руке, которая совсем по-хозяйски лежит на её талии. Становится ясно, что он совсем не ожидал увидеть здесь её, тем более в такой компании.

— Ты?! — вырывается у него.

Малфой довольно хмыкает и садится напротив Поттера, приготовившись наслаждаться представлением. Тщательно спланированным представлением, которое, несомненно, является делом его подленьких рук.

— Что это значит? — в голосе Гарри столько изумления, будто он увидел перед собой воскресшего Темного Лорда. — Что происходит, Гермиона?

Гермиона может только отводить глаза и переминаться с ноги на ногу. Она была права, когда думала, что ей будет стыдно.

Гарри вскакивает со своего стула, подается вперед и презрительно шипит:

— Это всё из-за него, да?

Этой презрительности в его голосе позавидовал бы сам Люциус Малфой. Руки Гарри подрагивают от едва сдерживаемого гнева, а глаза опасно прищурены.

— Гарри! — Гермиона делает умоляющее лицо в надежде на то, что её друг не набросится в следующую секунду на них с кулаками. Или с палочкой, к которой как раз тянется его рука. — Ты не понимаешь!

— Да, Гермиона! — кричит он в ответ. — Да, я не понимаю!

— Поттер, а вот я прекрасно понимаю, что твое воспитание оставляет желать лучшего, и в приличных местах тебе бывать не довелось. Но раз уж это произошло, то... — нахально влезает Малфой, не забывая про свою излюбленную манеру говорить, растягивая слова.

Гермиона просто уверена, что Малфой ощущает себя принцем Уэльским. На его лице красуется самая счастливая улыбка, на которую только способны его губы. Такой улыбки она не видела ни когда открыли Тайную Комнату на втором курсе, ни когда он поймал их в кабинете Амбридж на пятом. Никогда.

А сейчас, он будто разом отыгрывается за шесть школьных лет зависти и неудачных пакостей, за поражение в войне, за бесконечные унизительные суды.

Малфой просто лучится счастьем.

Люди за соседними столами начинают оборачиваться, заинтересованно косясь в их сторону. Управляющий встревожено выглядывает из-за своей стойки у входа, дабы найти взглядом нарушителей спокойствия.

— А ты вообще заткнись! — Поттер обрывает блондина, и его голос с грохотом пролетает по залу, как раскат грома.

Он с силой втягивает в себя воздух и уходит, напоследок послав Малфою испепеляющий взгляд и опрокинув стул. Это его и задерживает.

— Гарри, я могу все объяснить! — восклицает Гермиона, бросаясь к нему.

Только бы он не ушел. Она объяснит, у нее получится!

— Да? — ядовито бросает Гарри. — Ну, давай, попробуй!

Она просто не знает, что сказать. И молчит. Тягостно и изматывающее долго.

Гарри Поттер посылает ей такой взгляд, будто не было их многолетней дружбы. Не было никогда. И, плюнув себе под ноги, разворачивается и уходит.

— Гарри... — слабо шепчет Гермиона, дернувшись, было, за ним, чтобы догнать, как властная рука останавливает её, схватив за запястье.

— Сядь немедленно, — выдавливает Малфой сквозь зубы, посылая улыбки окружающим людям и кивая им, точно извиняясь за действия этого случайно забредшего сюда парня, который недопустимо громко кричал.

— Прекрати меня позорить! — звучит следующая реплика, после того, как он грубо толкает её на стул, где всего несколькими минутами раньше сидел Поттер.

Драко спокойно садится напротив и небрежно открывает меню, как ни в чем не бывало начиная изучать его.

В глазах Гермионы зажигается опасный огонек. Да кто он такой, чтобы так себя вести с ней?! Обыкновенный трусливый хорек, который до старости будет прятаться за спину своего папаши! И она, Гермиона Грейнджер позволяет ему так с собой обращаться!

В мыслях проносятся два последних дня, и Гермиона чувствует, как волна ненависти к Малфою поднимается изнутри, из глубин души.

— Малфой... — угрожающе шипит она.

— Как жаль, что Потти покинул нас! — с притворной скорбью тянет он из-за тоненькой книжки в его руках. — Я думал с ним выпить. Ведь у нас есть повод, правда, Грейнджер? Выпьем вина?

— Ты придурок, Малфой.

— Какое ты предпочитаешь: красное или белое? Я вот люблю белое, оно мне кажется более изысканным. В красном вине есть что-то плебейское, тебе не кажется? — совсем не обратив внимания на слова девушки, продолжает он.

Гермиона нервно усмехается и качает головой.

— Малфой, ты просто больной...

— А как ты относишься к шампанскому? В честь праздника? — он устремляет на нее свой взгляд, в котором невозможно разобрать эмоции.

Несколько секунд она смотрит в его глаза, пытаясь понять: что же привлекательного нашла в них вчера?

— Какого черта ты делаешь? — устало произносит она и встает, намереваясь уйти.

Он хватает её за руку, поднимаясь медленно, словно указывая ей на её положение. Впрочем, что бы там не думал Малфой, на этот раз безрезультатно.

— Грейнджер, прекрати портить мне настроение, — шепчет он, наклонившись к её уху.

— Это я порчу тебе настроение? — Гермиона почти задыхается от возмущения. — Это ты влез в мою жизнь и все в ней перевернул! Знаешь что, Малфой? Иди к черту!

На них вновь начинают оборачиваться посетители: кто-то смотрит с интересом, явно ожидая, чем закончится новый акт их пьесы, кто-то, наоборот, с раздражением. Гермиона даже не думает о том, чтобы говорить тише и не привлекать внимания.

Она чувствует, как рука Малфоя, все еще сжимающая её руку начинает мелко дрожать от злости и как широко раздуваются его ноздри. Зрачки в прищуренных глазах сужаются до иголочного острия.

— Следи за своим поганым языком, грязнокровая шлюха! — хрипло говорит он на выдохе.

Гермиона удовлетворенно фыркает, а губы сами растягиваются в торжествующей ухмылке.

— А я смотрю, ты не меняешься, — говорит она, подражая его фамильным интонациям в голосе.

Он отпускает её руку и отталкивает от себя.

— Ты тоже!

Гермиона пожимает плечами и стремительно уходит.

— Беги за Поттером! — слышит она вслед, уже на выходе. — Давай, догоняй этого героя!

Управляющий даже не удостаивает её притворной улыбки, мысленно обвиняя девушку во всем этом Содоме и еще в тридцати трех бедах, за которые ему сегодня придется отвечать.

Вечерний разряженный воздух, который даже прогреться-то не успел за день, встречает её недружелюбно. Гермиона жалеет о своем решении пройтись, прогуляться и привести мысли в порядок. На ней ничего нет, кроме тонкого платья, и она мгновенно покрывается мурашками озноба.

Она не знает, куда идти и что делать дальше. Горькая мысль о том, что хорошо, когда есть друзья, заставляет её усмехнуться. Единственный выход — найти дешевый отель и снять там номер, а утром хорошенько подумать о последних событиях, стремительно ворвавшихся в её жизнь и изменивших её.

Платье неприятно холодит озябшую кожу, и Гермиона с тоской думает о своих вещах, оставшихся у Уизли в «Норе». Для того чтобы их забрать придется показаться там. Как же ей смотреть в глаза Рону, Джинни, Молли?

Как ей смотреть им в глаза, если Гарри расскажет об увиденной сцене?

— Эй, красавица, может развлечемся? — слышат она окрик из компании парней неприятного вида. Они заметно пьяны и омерзительно смеются после брошенной реплики.

Гермиона судорожно сжимает в руке маленький, расшитый блестящими нитями клатч и старается быстро проскользнуть мимо них, не привлекая к себе большего внимания.

— Да ладно тебе, детка, — путь ей перегораживает здоровенный бритый детина с татуированными руками. Он жадно скользит по ней взглядом, останавливаясь на декольте платья. — У нас есть деньги, мы заплатим, скажи сколько!

— Дайте пройти, — спокойно говорит Гермиона, делая попытку обойти его.

Внутри всё сжимается от страха, хоть она и этого не показывает. Все возможные ругательства, известные ей, мысленно обрушиваются на белобрысую голову Малфоя, который обрядил её в этот наряд.

— Да брось, будет весело, обещаю! — ухмыляется детина, и его руки, словно так и надо, ложатся девушке на талию, крепко сжимая её.

Из компании его дружков вновь слышится громкий смех, сальные шуточки и пьяные улюлюканья.

— Отпустите меня! — кричит Гермиона, пытаясь убрать от себя потные загребущие ладони.

Тот ухмыляется еще сильнее, взгляд затуманивается, а рука скользит ниже.

Гермионе становится дурно от страха. Отчаяние подгоняет, заставляя кричать еще громче, а ресницы становятся мокрыми от слез. Секунда тянется непередаваемо долго, кажется, целую вечность. Но все заканчивается так же быстро, как и началось.

Чей-то голос за её спиной спокойно произносит:

— Петрификус Тоталус!

Это мальчик «привет», это мальчик «какая-жалость»,

Это мальчик «я-не-припомню-где-мы-встречались»,

Это мальчик «таких-не-любят-таких-стреляют»,

Это мальчик «пиздец».

Ты жива ещё?

поздравляю.

(С) И. Парусникова

Иногда Гермионе страшно.

Совсем немного, чуть-чуть, очень редко, но страх все же накатывает порциями, четко отмеренными кем-то, равными друг другу. Он не такой, как во время войны — тогда они боялись постоянно; жили с ним, сосуществовали, а он и не думал уходить — страх за собственную жизнь, за Гарри и Рона, за будущее. Ощущения от него, как от ноющего зуба: вроде и больно, но уже терпимо, привычно.

Нет. Другой страх.

Это всегда резкий выброс адреналина в кровь, заставляющий сердце заходиться в движении и парализующий все тело. Впервые она испытала нечто подобное, спустившись ночью на кухню в «Норе» и почувствовав там чье-то незримое присутствие у себя за спиной. За секунду Гермиону окатило волной липкого ужаса.

Паника. Вот что это было. Пустая, безосновательная паника, не оставляющая ни единой мысли в голове.

Кажется, маггловские психологи придумали этому «дару победы» заумное название. Гермиона не вдаётся в подробности, дабы не признавать того, что что-то не в порядке.

Иногда Гермиона боится.

Например, сейчас.

— Петрификус Тоталус!

Волной магической мощи маггла отбрасывает от неё. Он вытягивается по струнке, руки по швам — в лучших традициях армейской муштры — и ничком падает на асфальт. Кажется, глаза еще секунду назад бравого парня готовы выскочить из орбит. Компания его дружков шокировано замолкает, так и замерев с бутылками на полпути ко ртам.

Гермиона, игнорируя то, что ноги враз стали ватными, а всё тело впало в анабиоз, оборачивается к своему спасителю.

Малфой.

Вдох-выдох, вдох-выдох, как только она успокоится, всё придет в норму. Она уже легко справляется со своими «приступами». За два года они посещают её всё реже и реже.

Тот делает вид, что абсолютно спокоен. Наверное, раньше Гермиона поверила бы ему, но сейчас она смотрит в его потемневшие глаза, и они говорят ей об обратном. В них беснуется ярость и злость, в тусклом свете фонарей его глаза — бушующее грозовое небо.

Говорят, что глаза — это зеркало души.

Но Малфой не такой как все. Его глаза — его настроение. Он умеет тщательно скрывать эмоции, чувства, прятать их глубоко-глубоко в себе. Гермиона пытается представить, чего стоит такое спокойствие, сколько усилий потрачено на это каменное лицо? Пытается — и не может. Наверное, очень много.

Судя по тому как побелели костяшки его пальцев, сжимающие волшебную палочку.

А вот глаза, свои необычные глаза ему никогда не удастся обуздать. И Гермиона почти научилась читать по ним, как по книге.

Она что-то лепечет про статут секретности и про магглов, к которым нельзя применять волшебство. Что это неправильно и незаконно. Но Малфой только крутит пальцем у виска на её слова и стирает всей компании память. А потом тащит за собой в подворотню, сильно стиснув локоть, в ту самую, в которую они аппарировали.

Здесь, в узком каменном мешке она, наконец, выдыхает и расслабляется. Паническая атака постепенно отпускает. Плевать, что руки Малфоя крепко сжимают её собственные. Главное, что ужас отступил, и от вдохов больше не колет в груди — тупая игла исчезла, испарилась. Две последние слезинки скатываются по её побледневшим щекам, завершая цикл, и ветер холодит влажные дорожки, которые они за собой оставили.

Малфой прижимает её к грязной, наверняка грязной стене, шершавой настолько, что сквозь тонкую ткань платья чувствуется каждый камешек, каждая неровность, каждая выпуклость. И целует — осторожно и бережно, аккуратно собирая губами те самые соленые капли.

Малфой целует так, что не хочется отстраняться, хотя отстраняться-то и некуда. Он целует так, что не хочется его отталкивать.

И, наверное, она должна быть благодарна ему, ведь он спас её?

Малфой. Её. Спас.

Абсурд.

Гермиона смотрит в его глаза и видит в них отражение таинственного блеска луны, сияние звезд, что над их головами, и свет: неземный, вчерашний свет, в котором хочется раствориться.

Как будто, в нем одновременно уживаются два разных человека: Малфой — тот, что подставляет, издевается, мстит, лжет; и Драко. Просто Драко.

Драко шепчет ей на ухо что-то ласковое и успокаивающее, Малфой в это время бесстыдно лезет рукой под платье, задирает подол, и его ладонь пускается в путешествие по бёдрам девушки. Драко нежно перебирает каштановые локоны волос, а Малфой с силой раздвигает ей ноги коленом — уверенно и нетерпеливо. Драко целует в губы. Сладко, медленно, головокружительно. Малфой дергает лиф платья, и дорогая ткань с треском рвется, оголяя грудь Гермионы, упругую, высокую, с затвердевшими ягодками сосков.

Гермиона понимает, четко осознает: от Малфоя нужно бежать, он жестокий и беспринципный. Гадкий, мерзкий, злой и мелочный. Бежать быстро, изо всех сил, ни на секунду не останавливаясь.

Но если не остаться с Драко — он исчезнет.

И, кажется, она вконец запуталась.

Они занимаются сексом в этой грязной подворотне. Малфой, закинув её ногу к себе на локоть, входит в неё жадно, властно, быстро. Камешки стены прорывают тонкий атлас платья в нескольких местах и царапают кожу на спине, которую только вчера залечили, но Гермиона этого не чувствует. Она судорожно сжимает плечи блондина, повиснув на нём. Её вскрики, которые вырываются при каждом его резком толчке, заглушает шумный поток машин с шоссе.

Они кончают синхронно. Малфой издает почти звериный рык, изливаясь в неё, оставляя на коже девушки синяки. Гермиону сотрясает последний импульс сумасшедшего оргазма, и она обессилено повисает на нём, грозя упасть прямо на мостовую. Он успевает подхватить её и аппарирует домой, в спальню, бережно положив Гермиону на кровать и заклинанием переодев её в пижаму, более удобную для сна. Её ресницы чуть подрагивают, волосы растрепаны, а щеки заливает румянец.

— Дура дурой, — равнодушно бормочет Малфой в пустоту, аппарируя в неизвестном направлении.

Драко возвращается к ней спустя несколько часов, ложится рядом и мягко обнимает её, стараясь не потревожить сна. Осторожно прикасается кончиком палочки к уже различимым следам, которые оставил на коже девушки и шепчет заклинания. Царапины и синяки пропадают, словно их не было вовсе. Он зарывается лицом в волосы Гермионы, будто прося за что-то прощения, и засыпает, не выпуская её из объятий.

* * *

— Может поговорим?

— Давай поговорим. О чём ты хочешь?

— Например, о наших отношениях.

Драко Малфой давится своим утренним кофе в неизменно белоснежной чашке, расплескав половину ароматной жидкости на неизменно белоснежную скатерть. Пятно, тёмное, почти черное, быстро растекается по ней, и Малфой провожает его с сожалением на лице.

— Не говори больше это слово на букву «о», оно портит мне аппетит! — капризно тянет он и округляет глаза, делая вид, что очень сильно испугался.

Гермиона сверлит его грозным взглядом. Один из тех взглядов, которые превосходно действовали на Рональда. Но тут, кажется, подобные методы не подходят.

— Хорошо, каким словом мне называть то, что происходит между нами?

Малфой закатывает глаза. Весь вид его становится усталым, будто он всю ночь таскал мешки с цементом на своей холеной аристократичной спине. Он смотрит небрежно и свысока. Так смотрят на человека, которого уже несколько раз послали по известному адресу, а он — вот незадача-то — все возвращается и возвращается обратно с тем же энтузиазмом, что и впервые.

— Грейнджер, я прекрасно понимаю, что при взгляде на меня ты сразу думаешь о пышной свадьбе, тройне, внуках, стакане воды и «пока смерть не разлучит нас». Но я уже тебе говорил по этому поводу...

— Малфой, я живу у тебя уже три дня!

— Можешь не платить за аренду, отдашь натурой.

Он ехидно ухмыляется, подумав о своем исключительном чувстве юмора. Краска заливает Гермионе лицо.

Всю ночь она думала. Думала, анализировала, раскладывала по полочкам, делала выводы. Вывод получился только один, да и тот неутешительный. К Малфою её тянуло, какой-то невидимой силой, тонкой, но крепкой нитью. И если к Рону она чувствовала нежную привязанность, то тут все было по-другому. Он увлекал. Он распалял. Он возбуждал.

Он — тот самый бешеный ритм, который она позабыла, сидя в «Норе» почти безвылазно, до такой степени, что просто начала бояться куда-то выходить.

Он оживил её. Потревожил долгую спячку.

— Что ты хочешь услышать? — Малфой резко мрачнеет. — Что это все не просто так?

Именно это Гермиона хочет услышать от него. Ведь она видит — не просто. Она чувствует это.

Но в ответ она лишь пожимает плечами.

— Тебя что-то не устраивает? — хмурится Малфой.

А Гермионе страшно. Страшно, что он одним резким словом, которое, кажется, витает в воздухе, разрушит все её иллюзии. Что он произнесет его и всё — мир разлетится на тысячу кусочков. Она чувствует, как сердце убыстряет свой ритм, и понимает умом, что так не должно быть, что так — не правильно.

Ведь это Малфой.

Из-за него она испытала столько боли, столько обиды, из-за него два последних близких человека от неё отвернулись, но почему-то это не останавливает.

— Почему ты всё это делаешь?

Она серьезно смотрит в его глаза, ожидая реакции. Малфой вздыхает, барабанит пальцами по столу и безразлично бросает:

— Просто я так хочу.

За столом повисает молчание. Гермиона отчаянно ищет повод обидеться на эту фразу, встать и уйти. Но внутренний голос тут же вступает в схватку со здравым смыслом, напоминая о том, как приятно просыпаться в объятиях Драко. И уверенно утверждает, что поцеловал он её в висок утром, думая, что она еще спит, точно не просто так.

Рон всегда будил её топаньем, когда собирался. Звук был такой, будто по дому бегает стадо слонов в поисках пищи.

— Ладно, Грейнджер, лучше расскажи мне, почему вы с Поттером бездельничаете, в то время как Уизли вкалывает в Аврорате?

Драко быстро переводит тему, выводя её из раздумий.

— Мы не бездельничаем! — восклицает Гермиона. — Ты прекрасно знаешь, что Гарри занимается инвестициями.

Малфой кривится. Он прекрасно это знает.

После войны Гарри очень сблизился с его матерью, Нарциссой. Именно она посоветовала Поттеру заняться бизнесом, просветила его во всё, что раньше было для него глухим лесом. Уставший от битв, слушаний, закулисных игр политики Гарри искал альтернативу и нашел её весьма удачно.

Полгода назад Нарцисса умерла от банального сердечного приступа.

— Знаю, но я надеялся, что он разорился, — цедит Малфой сквозь зубы. — А ты?

Он делает такое лицо, будто ему и правда интересно. Гермиона с воодушевлением рассказывает о том, как разрабатывает школьную программу защиты от сил зла. Совершенно неудачный и неорганизованный предмет. Её мотивирует опыт прошлых лет, когда приходилось изучать всё самим. Она рассказывает так вдохновенно, а Малфой кивает и переспрашивает, так, что заметь их посторонний человек, решил бы — встреча старых друзей.

— Благое дело, — наконец хмыкает Драко.

Он уходит по своим делам, оставляя Гермиону наедине со своими мыслями и уверенностью, что она всё обязательно выяснит. Ведь он всё же не сказал того слова.

* * *

Для визита на площадь Гриммо Гермиона выбирает самое закрытое платье.

Она решает, что это молчание причиняет боль, что нужно объясниться перед Гарри. Он обязательно поймет. Он хороший. Он её друг.

Гермиона считает удачей, что он дал ей всё объяснить. Она долго рассказывает то, что помнит из злосчастного вечера в баре, глядя на Гарри. Тот сводит вместе густые брови — недоволен. Говорит об утре следующего дня, и глаза Поттера сверкают. Он то и дело поправляет очки на переносице и лохматит волосы резким движением — зол. Шепчет о событиях после триумфального расставания с Роном: Гарри слушает с приоткрытым ртом и растерянным видом — озадачен.

Только вот почему-то Гермиона не рассказывает то, что после ресторана она вновь оказалась с Малфоем. Она обманывает, говоря, что сняла номер в мотеле, как и собиралась. И про то, что у них действительно что-то было, тоже умалчивает.

Они долго сидят в тишине, в обнимку, и Гарри гладит её по чуть подрагивающей спине.

— Почему ты не рассказала об этом Рону? Он бы простил тебя, даже если что-то и было!

Гермиона отстраняется, чтобы заглянуть в родные глаза, в которых всё еще бушует пламя злости на Малфоя.

— А ты, Гарри? Ты бы простил Джинни?

Рука Поттера на секунду замирает, но потом вновь продолжает свое движение. Он в ответ пожимает плечами и вновь прижимает подругу к себе, оказывая ей необходимую поддержку. Он чувствует себя виноватым перед ней. Ведь теперь всё встало на свои места.

Ну конечно: хорёк все подстроил! Иначе просто и быть не может!

Гермиона блаженно закрывает глаза.

С Гарри так спокойно и уютно, что можно потерять счет времени. Даже все мысли из головы исчезают. Так можно сидеть целую вечность...

Шум в прихожей заставляет их одновременно поднять головы. В следующую секунду в гостиную, как ярко-оранжевый смерч врывается Джинни, что-то весело щебеча, пока не натыкается взглядом на Гермиону.

Она будто врастает в пол. Глаза Джинни сужаются, как глаза дикой кошки перед нападением на свою жертву, а лицо перекашивается от злости.

— Какого чёрта здесь делает эта Малфоевская подстилка?

В разрушениях

Есть глубокий и вечный смысл неизбежного возрождения.

И на сто расставаний по статистике есть одна, но великая встреча.

Потому и бегу, и жгу, и бросаю — мы друг другом бессрочно помечены.

(С) Стерха

Джинни похожа на разъяренную львицу, прайд которой подвергся какой-то страшной угрозе. Даже за несколько футов Гарри чувствует её тяжелое дыхание. Грудь высоко вздымается, и каждый поток воздуха она выталкивает из себя чуть ли не с ненавистью. И он не может понять: почему Джинни — его Джинни так ведет себя. Он не может понять: откуда она знает про Малфоя, ведь он никому ничего не рассказывал.

Гарри так и замирает на диване, шокировано глядя на неё.

«Подстилка! — проносится в голове у Гермионы. — Малфоевская подстилка!».

Джинни будто бы окатила её помоями, после её слов хочется принять душ, чтобы струи воды забрали всю эту грязь с собой, в водосточные трубы, в канализацию, где ей самое место. В голове Гермионы взрывается целый фейерверк из эмоций, захватывая свою обладательницу в сумасшедший водоворот из обиды, злости, отчаяния, горечи. Эти чувства разрывают изнутри.

Она резко подскакивает. Голос чеканит каждое слово. Она словно снова в Хогвартсе, отчитывает младшекурсников. Только вот сейчас всё намного серьезней.

— Прежде чем говорить что-то про меня, — произносит она. — Подумала бы над тем, как ты проводишь время, и над тем, что об этом могут знать другие.

В следующее мгновение знакомый рывок уносит её далеко от гостиной дома на площади Гриммо. Она не сбегает, нет. Просто чувствует, что больше не может там находиться.

Гарри Поттер же будто играет сам с собой в игру «Замри-Отомри». Вот сейчас внутренний голос шепнул заветное слово, и Гарри встает с дивана. Словно шестеренки в наручных часах, что-то в голове начинает живо работать, и вопросы приходят сами собой.

— Откуда ты знаешь про Малфоя?

Гарри подходит вплотную к своей девушке. За столько лет он изучил её — знает, что означает каждый жест, каждая эмоция. Он знает, что Джинни закусывает губу когда сильно рада чему-то и теребит прядь волос — когда ей страшно.

— Я, в отличие от неё, не напивалась до поросячьего визга и всё помню! — восклицает она.

Большие пальцы девушки зажаты в кулаках — волнуется.

— Ты же сказала, что не помнишь?

— Да! Ну и что, Гарри! Я же не думала, что она поступит... Так!

Возмущению Джинни, кажется, нет предела. Но что-то не позволяет поверить ей. На каждое сказанное ей слово у Поттера появляется новый вопрос, и каждый раз справедливый.

— То есть ты помнишь о том, что вы сидели с Малфоем и Забини?

— Я... — она запинается и замолкает. — Я отошла в туалет, а когда я вернулась, они уже были там! Я тут не причем!

— Почему вы их не прогнали? — продолжает допытываться Гарри.

Вся ярость Джинни исчезает, сдувается, как воздушный шарик, который слишком долго висел под потолком. Кажется, если бы она могла уменьшиться, на маневр этого шарика, она бы так и сделала. Её взгляд непрерывно двигается. Вот она смотрит на Гарри, потом куда-то в угол, себе под ноги, снова на Гарри...

— Гермиона уже тогда... Ну... Напилась, — мямлит она.

Когда Джинни лжет, её зрачки становятся огромными и бездонными, как два пустых колодца. Сейчас янтарную радужку глаз почти невидно. Гарри тяжело вздыхает: что-то не так в этой истории, чего-то в ней явно недостает. А чего — он еще узнает.

— Ты сказала мне, что вы пили коктейли. Коктейли не дали бы такой сильный эффект, что она бы ничего не помнила.

Джинни молчит. Молчит, пятясь назад, пока не встречает на своем пути преграду — стенку. Молчит, на этот раз не сводя взгляда с Гарри, который сейчас очень рассержен.

— Это не я! Это бармен!

Она всхлипывает, закрывая лицо руками. Девушка продолжает что-то причитать сквозь слезы, медленно сползая по стене вниз, но слова совсем невозможно разобрать. Все происходящее внезапно напоминает сцену из слезливой мыльной оперы. Гарри подхватывает Джинни и переспрашивает:

— Что бармен?

Она, наконец, отрывает руки от раскрасневшегося лица и срывающимся голосом отвечает:

— Он дал ей какой-то Беркут!

— Что? Что это?

У девушки вновь льются слезы, будто подводя итог беседе. Занавес, поклон, аплодисменты.

— Говори, где этот бар! Я сам все узнаю.

— Гарри...

— Лучше скажи сама.

Поттер думает о том, что он обязательно восстановит недостающие в истории детали. Восстановит детали — восстановит честь Гермионы, которая опять пропала. Нужно найти её.

А с Джинни он еще успеет поговорить. Когда она успокоится.

Перед тем как аппарировать Гарри вдруг вспоминает последнюю фразу Гермионы. Вспоминает — и не может понять, что в ней ему так сильно не понравилось.

* * *

— Мистер Поттер, — Люциус делает одну из коронных пауз, содержательных и призванных рассказать собеседнику об истинном положении дел. Увы, когда собеседник невнимателен или просто глуп, ему уже ничего не поможет. — Гарри. Ты позволишь мне уточнить твои слова?

Гарри нетерпеливо кивает, чувствуя неловкость перед этим человеком — гордым, надменным, идеально выправленным даже для своих лет. Он мельком оглядывает свою одежду на предмет неряшеств, но тут же одергивает себя.

— Ты ввалился в мой дом, — спокойно продолжает старший Малфой. — Чтобы узнать адрес маггловской квартиры Драко, потому, — еще одна многозначительная пауза и внимательный взгляд в глаза собеседнику, — что мисс Грейнджер расторгла свою помолвку с Уизли и теперь живет с моим сыном?

— Ну не то что бы живет, но вполне возможно, что она там, — бубнит Гарри себе под нос, отводя взгляд от серых глаз Малфоя.

Гарри думает о том, что, правда, не стоило вламываться вот так в чужой дом и выкрикивать угрозы на всё поместье. Сейчас ему стыдно за свой порыв. Больше всего стыдно перед Нарциссой — он живо представляет себе, как она холодно отчитала бы его за такой поступок. Но Нарциссы больше нет, и от этого горько. По-настоящему горько.

Когда в твоей жизни минимум людей, готовых поддержать тебя, любить — по-настоящему, бескорыстно, просто за то, что ты есть, начинаешь ценить любое проявление тепла и участия. После того, что произошло на битве, Гарри изменил свое мнение о Нарциссе Малфой, изменил свое мнение о её семье.

Он изменил свое мнение о её муже, который хотел лучшего для своей семьи. Который совершал все свои поступки с мыслями о жене и сыне, об их благополучии и их положении.

Он изменил свое мнение о Драко. Он изменил его еще на войне.

Жители поместья даже привыкли к визитам Гарри Поттера на субботний пятичасовой чай. Нарцисса любила старые английские традиции.

— А ты ничего не употреблял? — Люциус вскидывает бровь — еще один коронный жест.

— Что? Нет!..

— Просто то, что ты говоришь — абсурд.

— Но мистер Малфой!..

— Тебя должно быть кто-то разыграл, — выносит хлесткий вердикт старший Малфой, тоном, не терпящим возражений. — Зачем моему сыну связываться с Грейнджер?

— Я пока не знаю, но я думаю, что он хочет сделать какую-то гадость!

Гарри почти выкрикивает эту фразу. Люциус Малфой не дает ему вставить ни слова.

— Хорошенько подумай, Поттер, прежде чем оскорбить честь представителя семьи Малфой.

Когда Малфою что-то не нравится, когда Малфоя что-то злит, когда Малфоя что-то раздражает — он называет Гарри по фамилии. Намек на то, что их сомнительное перемирие может легко пошатнуться.

— Но... — следующие слова Поттер подбирает особо тщательно. — Послушайте! От нее уже отвернулись все Уизли, и я до сегодняшнего дня тоже не слишком хорошо о ней думал...

— Значит, скоро он потеряет к ней интерес! Все, Поттер, ты отвлекаешь меня от дел.

Люциус Малфой показывает глазами на крепкую дубовую дверь кабинета. Еще один намек. Люциус любит намеки почти столь же сильно, как фамильные коронные жесты.

Иногда он удивляется этому мальчишке. Поттер шлялся в менор к Нарциссе. Раз в неделю, иногда даже чаще, Люциус лицезрел его лохматую макушку, совершенно не вписывающуюся в интерьер гостиной. Две головы — черная и растрепанная мужская и светлая, тщательно уложенная женская — две противоположности склонялись над книгой из библиотеки его поместья, чьей-нибудь родословной, а то и старыми отчетами, найденными Нарциссой в кабинете. Люциус так и не узнал, откуда его жена столько знала о финансах.

Поттер продолжал шляться в менор даже после её смерти. По привычке он справлялся у Люциуса о его делах, рассказывал о вложениях, книгах, которые прочитал, новых законах, с которыми не согласен...

Сегодняшнее появление разительно отличается от всех предыдущих.

— Так вы дадите мне адрес вашего сына? — упрямо спрашивает Гарри.

— Нет. Зная тебя, ты вломишься к нему домой, так же, как и сюда. Так что я уберегу и тебя, и его от непредвиденных последствий. Но я обязательно ему передам твое желание с ним увидаться.

Гарри слышит в его голосе типичные малфоевские назидательные нотки. Он со вздохом отправляется к двери, понимая, что сегодня точно ничего не добьется, даже если начнет спекулировать своим орденом Мерлина первой степени.

— Мистер Малфой, а вы знаете, что такое Беркут? — спрашивает он у самого выхода.

— Да, знаю. Птица, — сухо отвечает Люциус.

— Нет! Я имею в виду... — Гарри задумывается на несколько секунд. — Может это какой-то маггловский препарат?

— Я не знаю ни о чем маггловском! — возмущенно отзывается Малфой — Сходи в библиотеку!

— Ладно, — вздыхает Гарри.

Он аппарирует в Лондон, собираясь воспользоваться советом Малфоя-старшего.

* * *

Гарри никогда раньше не бывал на Кларкенуэлл-роуд, но название на уличной табличке кажется ему смутно знакомым. И — да, в книжке, прочитанной когда-то давно, на этой улочке жил доктор; чем таким знаменательным занимался тот таинственный врач, память Гарри не сознается, зато услужливо подкидывает ему информацию о том, что здесь должно быть много мастерских по ремонту часов. И типографий, обязательно маленьких, незаметных, скрытых в переулках. Ничего из этого он поблизости не замечает, но вот бар «Пыль» находит сразу.

Легкая на вид дверь не поддается — слишком рано для посетителей. Но Гарри Поттер — волшебник, а волшебникам известно нечто, открывающее любые замки.

Створка тихо скрипит, впуская нежданного гостя. Помещение тонет в полумраке и Гарри приходится подождать несколько секунд, прежде чем глаза привыкнут к темноте. Он различает силуэты столов, которые чуть тронул искусственный отпечаток времени, округлые стулья, бра на стенах, призванные давать самый минимум света.

— Эй, парень! — чей-то грубый голос отвлекает его от созерцания помещения. — Ты как сюда попал?

Гарри замечает барную стойку прямо напротив себя и бармена за ней. При ближайшем рассмотрении им оказывается высокий молодой брюнет с гвоздиком в ухе. Его руки ритмично протирают высокий пивной стакан, а челюсти столь же ритмично, в такт мощным рукам жуют жвачку. Поттер отмечает, что бармен не намного старше его — самое большое лет на пять. И решает сам задать тон дальнейшему общению.

— Тебя как зовут? — спокойно спрашивает он.

Бармен окидывает его снисходительным взглядом, прежде чем ответить.

— Боб, — и усмехается. Наверное, чему-то своему, барменскому. — Вообще-то бар закрыт.

Гарри невольно задумывается о том, почему у всех барменов непременно короткие имена: Том, Джек, Боб. Короткие и звучные, как щелчок пальцами.

— Ты работал здесь в субботу, Боб?

— Я здесь каждый день работаю. А что?

Внутри у Гарри вскипает ярость. Из-за этого насмешливого тона, из-за наркотиков, из-за Гермионы, наконец. Он, еле сдерживая себя от того, чтобы врезать по лицу с трехдневной щетиной, подается вперед, опираясь руками на гладкую лакированную поверхность стойки и медленно, тщательно проговаривая каждое слово, произносит:

— Или ты мне рассказываешь, что здесь было в субботу, или я сообщаю в полицию о том, что ты распространяешь наркотики класса «А».

Бармен чуть заметно бледнеет.

— Какие наркотики?

К этому Гарри подготовлен. Полдня наедине с маггловским изобретением — Интернетом дали свои плоды. Он смотрит на левую ладонь, на которую записал название — чтобы не забыть:

— Метилтиоамфетамин [1].

Боб не сразу соображает, что этот странный паренек с растрепанными волосами имеет в виду.

— У тебя нет доказательств, парень, — говорит он, понижая тон голоса. Гарри знает, что так легче контролировать себя.

— У меня есть свидетель. А полицию я могу вызвать прямо сейчас. С обыском.

Бармен шумно выдыхает.

— Ладно, что тебе нужно от меня?

Ему еще неизвестно, что странный паренек всё равно сообщит в полицию о нем, только вот когда узнает нужную информацию. Гарри достает из кармана немного помятую фотографию, сделанную на обычный фотоаппарат. Джинни и Гермиона — счастливые, радостно улыбающиеся — и показывает её бармену:

— Узнаешь их?

Тот хмыкает, а выражение лица вновь принимает прежний насмешливый оттенок.

— Ну кто же здесь не знает Джинни? — елейно тянет он, поигрывая бровями.

_____________________________________________________________________________________

[1] 4-MTA (вид амфетамина)(класс A) Происхождение: Производная амфетамина.

Представляет собой белый кристаллический порошок. Оказывает мягкий стимулирующий эффект, длящийся от 8 до 12 часов. По ощущениям напоминает действие амфетамина или экстази, но гораздо слабее. Из-за негативных побочных воздействий препарат не получил широкого распространения. Был популярен в Европе в 1990е годы.

Также известен, как Flat liners ( Плотский лайнер), Golden eagle (Беркут, используется в тексте).

Кое-что о барменах, маленьких девочках и случайных встречах...

— Мартин, ты прав. Абсолютно. Предельно. Фатально.

В целом все верно... но в сути — досадный подвох:

Люди не куклы — они просто дети... — Похвально!

Глупые дети. — Им так нужно время... Продрог?

(С) Елена Павлова

Кто такой бармен?

Обычный человек за барной стойкой, скажете вы. Часто недалекого ума: ведь помилуйте — был бы ум, нашел бы приличную работу. Иногда смазливый — а почему бы и нет? Редко когда принимаемый во внимание разномастными посетителями: клерками «под тридцать», которые все еще стараются молодиться, создавая иллюзию, что вот она — жизнь — еще бурлит и искрится, как горная речка в солнечных лучах; ночными феями, поглощенными поисками очередной жертвы с пухлым кошельком; разбитными ребятами, для которых есть только сегодня, сейчас, которые убиты своей жаждой траты — времени, денег, молодости — да чего угодно, будь оно в избытке или недостатке, главное, чтобы было это заносчивое «пшик».

Мамины дочки, снимающие свои ангельские крылья перед приходом сюда и запихивающие их далеко под кровать — к мусору и пыли. Длинноволосые музыканты, мнящие себя звездами и считающие своим долгом либо что-то расколотить — как и положено светилам, либо просто свалить, не заплатив — какой-никакой эпатаж. Дешевые путаны с влажными губами, глазами и еще парочкой мест, которые скрыты от почтенной публики, давно растерявшие свой лоск и готовые обслужить тут же: за углом или в сортире. Потные мужланы, считающие себя в этом мирке хозяевами жизни благодаря паре сотен баксов в заштопанном внутреннем кармане пиджака.

Всю эту публику Боб знал наизусть. Знал их истории, знал их манеры, знал их проблемы. Даже если видел впервые.

И да — вы правы: он был просто человеком за барной стойкой. До поры до времени. Уже потом он становился психологом, жилеткой, дилером, лучшим другом, рукой помощи. Но если вы впервые дотронулись до тусклой оловянной ручки и потянули на себя легкую дверь, вливаясь в полумрак этого места — он для вас обычный человек. И вы о нем совсем ничего не знаете.

Вы не знаете, что обычный паренек Боб родился в бедном квартале. Вы не знаете, что Бобу два раза ломали нос в уличной драке, хотя внимательный взгляд смог бы заметить неровность в переносице. Вы не знаете, что Боб неравнодушен к парням — отсюда и серьга, и стиль в одежде. Если бы вы были чуть внимательнее, вы бы догадались, что Бобби очень религиозен.

Да, все дело в чертовой внимательности. Вы не замечаете деталей. Вы зациклены на себе. А вот бармен в заведении с эпическим названием «Пыль», том самом, что прямо по центру Кларкенуэлл-роуд — нет.

В тот день была безумно ясная погода. Ясная и теплая — редкость для Лондона, всё равно, что лето. Бобу хотелось открыть дверь настежь, впустить внутрь прогретый воздух, который легкими волнами направлялся от каменистых берегов Темзы по извилистым переулкам до сочной зелени Кенсингтонских садов. Ему хотелось следить за тем, как день подходит к концу, как небо окрашивается в цвет перезрелого граната, а минуты тают, как крупинки песка, пересыпающиеся из одного стеклянного сосуда в другой. Но створки открывались лишь на несколько секунд, впуская одиночных посетителей, стайки ярко раскрашенных девушек или компании парней.

Тот день не отличался от сотен предыдущих, ровно, как и сотен последующих, вы уж мне поверьте, Лондон не горазд на новизну. Этот город монохромен, он штампует дни, собирает их в недели, недели сортирует в месяцы, месяцы — в строгой очередности — в года. Все размеренно и по особому стандарту, известному, быть может, только самому Лондону.

Компания молодых ребят — он не видел их раньше — праздновала. Вчерашние школьники, сплоченные, дружные, что-то было за их спинами такое, заставляющее держаться вместе. Впрочем, они не представляли для Боба Хаггарда никакого интереса, и он вернулся к своим прямым обязанностям, краем глаза приглядывая за «детишками», мало ли, решат что учудить: молодые и горячие.

Она подошла к стойке робко и не смело, когда все разбились по парочкам. Села на высокий стул и стала пролистывать меню, которому редко кто уделял внимание. Боб решил помочь ей.

— Впервые в таком заведении? — спросил он с улыбкой.

Девушка зарделась. Щеки её порозовели, а в глазах вспыхнул огонек — это выглядело довольно забавно.

— Как ты узнал? — ответила она вопросом, гордо задрав подбородок.

Бобби усмехнулся, наблюдая за попытками девушки скрыться под внешней бравадой, и пожал плечами. Не объяснять же девчонке, что любители подобных заведений знают прайс наизусть.

— Интуиция. А почему ты одна?

Еще до того, как помрачнело её лицо, он знал, что попал в точку, и что именно эта тема её разговорит.

— Брось, улыбка — как манок для удачи, — бодро сказал он, пододвигая к ней наспех смиксованное нечто, ярко-красное, в тон к искрящимся волосам.

Она улыбнулась, и на щеках появились круглые ямочки.

Так он познакомился с Джинни Уизли; Джинни часто стала приходить — по пятницам, сперва просто выговориться. Так бывает, и Боб не видел для себя никакой новизны. Она рассказывала о семье: о братьях, о глупой невестке, которая просто не могла не раздражать даже одним своим видом, о родителях. Бобби знал, что за всем этим скрывается — Джинни постоянно чего-то не хватало. Её жизнь, полная и целая, была словно паззл без одного недостающего кусочка. И в глаза бросается, и заменить нечем, а деталь-то утеряна много лет назад, посему и не восстановишь.

Иногда Джинни рассказывала о своей мечте. Рассказывала — а Бобу становилось немного грустно. Всегда грустно видеть, как умирает что-то, пусть и заведомо лишенное шанса на выживание.

Её мечтой был парень. Как и у всех маленьких девочек — принц и герой. Как и все маленькие девочки — ждала и любила, долго и уверенно. И, как бывает в сказках с хорошим концом — дождалась. Герой всех спас, признался уже взрослой девочке в любви, и жили они...

Нет, вот тут вы должно быть ошиблись. Вовсе не долго и не совсем счастливо. Пока маленькая девочка взрослела, у героя появился свой ритм жизни, свои взрослые дела и свое расписание, в котором приходилось искать лазейки.

Кажется, герой Джинни был известным адвокатом; ну или не известным, но в том, что парень крепко завязан с законом, Боб был уверен — иначе с чего бы ему круглыми сутками пропадать на судах?

Спустя полгода, когда снежные комья с зимних ботинок посетителей растаяли в маленькие лужицы на полу при входе, а бывшие снежинки заискрились чуть заметными каплями в рыжих волосах, Джинни Уизли произнесла решающую фразу:

— Все чаще я просыпаюсь с мыслью «А не послать ли мне всё это к чертям?».

Боб перевел взгляд на тонкие пальцы, сжимающие кружку с согревающим глинтвейном — на безымянном он задержался особенно долго и осторожно произнес:

— Знаешь, создавать ведь всегда сложнее, чем разрушить.

Джинни поджала губы. После долгой паузы она сказала:

— Вот что ты бы сделал на моем месте? Он постоянно, нет, он всегда занят! Сегодня он сказал мне, что нужно разобраться с банковскими бумагами. Впервые за двадцать лет ему понадобилось разобраться с этими трахаными договорами и проверить гребаную отчетность! Что бы ты сделал на моем месте, Боб?

Боб лишь пожал плечами. На самом деле он не должен был давать советов.

— Не знаю, — сказал он. И, немного подумав, добавил: — Но я еще не встречал никого, с кем хотел бы остаться по-настоящему.

В тот вечер Джинни впервые ушла не одна. Её сказка разлетелась на осколки, не выдержав столкновения с реальностью. Но тот паззл её жизни, наконец, собрался — она нашла суррогат недостающей детали, и внимания теперь хватало в избытке.

Джинни приходила в одиночестве. Всегда. Неизменно садилась у стойки и неизменно заказывала коктейль в высоком вытянутом стакане. Но в ту субботу все произошло по-другому.

Вместе с ней пришла девушка. Она с опаской оглядывалась вокруг и была явно чем-то недовольна: именно такое выражение лица было у покойной матушки, когда Бобби в очередной раз приносил из школы результаты проверочного теста с оценкой «D».

Девушка, кажется, имела способность заражать своим недовольством окружающих. Спустя несколько минут, когда она, скривившись, выпила слащаво-красную клубничную «Маргариту», Джинни, растрепанная и злая подскочила к стойке.

Кому из них пришла в голову эта мысль — неизвестно. Скорее мысль была одна на двоих, призванная растормошить Гермиону — так её звали. И вот металлический шейкер поглощает белые кристаллики, которые энергично встряхиваются, растворяясь в его содержимом, а на лакированное дерево стойки ложится сумма несколько большая, чем за стандартный напиток.

А спустя еще полчаса, Гермиона танцевала вместе с заливисто хохочущей Джинни. Что плохого, что её монохромная жизнь разбавилась несколькими каплями яркой краски? Ничего? Вот и Бобби тоже так решил.

Когда она подошла к нему, запыхавшаяся — купить минералки — он решил узнать, что же так не понравилось этой девушке. Выпив стакан почти залпом, она хлестко заявила:

— Стоит жить лишь ради нескольких вещей — все остальное шлак!

Неизвестно, думала ли она так в действительности или мозговая деятельность, разбавленная эффектом от наркотиков и алкоголя, родила эту непонятную идею.

Она показалось Бобу красивой. Действительно красивой: бывает такая чистая, никем не испорченная красота. Чистая и светлая.

Боб давно заметил, что красивые девушки много молчат, давая насладиться красотой, не обремененной звуковыми эффектами, часто не слишком умными и не слишком уместными. Страшненькие же наоборот — болтают без умолка, перескакивают с темы на тему, а уж темы-то какие у них серьезные! Это все маскировка, чтобы за словами никто не заметил их убогой внешности.

А вы думали, откуда берутся стереотипы?

Хотя эта глупой Бобу не показалась.

— Ты слишком уж серьезно воспринимаешь свои мысли, — усмехнувшись, сказал он. Та пожала плечами. — Моя работа — моя жизнь. Я не считаю её шлаком. Чувства, — он хмыкнул, — как ни странно тоже. Планы... Я могу продолжать до бесконечности. Все, что вокруг нас — ради всего этого стоит жить. Наслаждайся тем, что у тебя есть. Иногда то, чего не ждешь, становится тем, чего ты больше всего хочешь.

Девушка дернула плечом, словно стряхивая с себя всю эту ненужную информацию, которую она была не в силах переварить.

— Посмотри туда, — Боб продолжал, показывая кивком головы в другой конец стойки. — Те парни явно считают, что стоит жить ради тебя.

— Я помолвлена! — Гермиона подняла руку. На пальчике золотой искрой блеснул ободок простого колечка. Но все же она повернула голову в сторону, куда указывал бармен.

Боб уже видел их в этом баре. Раз или два — наверное, раз все-таки, ему даже и секунды бы хватило, чтобы их запомнить: столь необычную композицию они представляли вместе.

Один — блондин, высокий и худощавый, на тонких чертах бледного лица читается превосходство над всем живым, будто он Бог, спустившийся с небес и удивленный таким холодным приемом. Второй — брюнет, темнокожий, забравший у предков из далекой Африки только пигмент. У него не было ни толстых губ, ни широкого носа — как у обычных афроамериканцев, а была какая-то порочная, томная внешность.

Парочке было явно здесь не место — об этом кричала их одежда, поведение, даже воздух, скопившийся вокруг них. Им бы в заведение на несколько улиц западнее — в район «Сохо». Тут они как маленьких дети, потерявшие родителей.

Блондин и брюнет о чем-то тихо переговаривались, не сводя взгляда с девушки. В тот момент, когда она, тряхнув копной каштановых волос, повернула к ним голову, её теплые коньячные глаза, слегка замутненные опьянением, встретились с колючим взглядом блондина. Он просиял и двинулся к ней, энергично работая острыми локтями, обтянутыми дорогой тканью.

Эти двое явно знали друг друга. Знали давно. Даже огоньки, зажегшиеся в их глазах, горели одинаково.

— Грейнджер!

— Малфой!

Блондин усмехнулся, изящным мимолетным движением оправляя челку. Его друг взирал на это лениво, с выражением отрешенности на лице. И, кажется, состояние маникюра было для него куда как более интересным.

— Это самое невероятное место, где мы могли встретится, — блондин, которого Гермиона назвала Малфоем, неприятно растягивал слова. Он словно ждал, что кто-то кинется за ним стенографировать.

— Да уж куда невероятнее, чем на суде! — глаза девушки сверкнули. Её речь наоборот была резкой, словно она хотела словами нанести парню увечья.

— Ищешь себе мальчика на ночь? — ехидно произнес блондин.

Девушка вспыхнула от подобной формулировки и почти выкрикнула:

— Представь себе — нет. В отличие от тебя, я в услугах мальчиков не нуждаюсь!

Малфой приподнял бровь, изучая взглядом собеседницу.

— Да неужели? — ухмылка на его лице растянулась еще шире, будто он только что убедился в обратном.

— Да! Чтобы ты знал, Малфой, у меня все в порядке!

— Как же я завидую вам с Уизли!

Он приложил ладони к впалым бледным щекам и трагически покачал головой. Гермиона прищурилась, глядя на этот цирк без интереса.

— Конечно, — прошипела она и подалась вперед, ближе к его надменному лицу: — Конечно, завидуешь, Малфой. Мы любим друг друга и мы счастливы. А ты мерзкий, противный, гадкий и убогий хорек. И в твоей жизни никогда, слышишь, ни-ког-да ничего подобного не случится.

В следующую секунду на её лице появилась победная улыбка. Кончики волос хлестнули блондина по растерянному лицу — она резко развернулась и двинулась сквозь толпу к своему столику. Малфой было дернулся за ней, видно, он не привык, что последнее слово оставалось за кем-то другим, но тут его тонкое запястье сжала широкая смуглая рука.

Темнокожий парень, не принимавший до этого участия в разговоре, оказался рядом с приятелем и многозначительно посмотрел в его глаза.

— Оставь это, Блейз, — сквозь зубы прорычал блондин, не разрывая зрительной дуэли.

Блейз покачал головой. При всем своем внешнем спокойствии он оставался собран — как дикий зверь перед прыжком.

Их разговор заключался во взглядах. Словно они смотрели — и понимали друг друга, понимали что-то, недоступное другим.

— Не стоит, — для верности повторил темнокожий и сжал руку еще сильнее — Боб заметил, как облицовались вены.

— Я сам решу, когда стоит, а когда нет, — произнес блондин.

Еще несколько секунд Блейз сжимал его запястье, а потом медленно, дюйм за дюймом освобождая кожу цвета слоновой кости, разжал свои пальцы. Они оба скрылись в толпе людей.

Бобби, молчаливо наблюдавший эту сцену, вдруг осознал, что самое страшное вовсе не вокруг этого человека — блондина с необычной фамилией. Самое страшное происходит внутри него.

Позже он видел, как Малфой, крепко прижимая к себе Гермиону, выводил её из бара, теряясь в ночи и навсегда пропадая в неизвестном направлении.

Боб перестал думать о них уже в следующую секунду, лишь мимолетно посетовав на то, что возможно сегодня закончится сказка для еще одной маленькой девочки.

Знаете, ведь это просто мир, в котором нам ничего не принадлежит. Люди, ведомые тонкими невидимыми ниточками, находят друг друга. Они никогда не знают, где произойдет эта встреча, предназначенная Фортуной, но когда встреча происходит — они не ошибаются.

Созидающий башню сорвется,

Будет страшен стремительный лет,

И на дне мирового колодца

Он безумье свое проклянет.

(С) Н. Гумилёв

Когда Люциус Малфой барабанит пальцами по крепкой дубовой столешнице, ему кажется, что звук от ударов круглых мягких подушечек слышно во всем поместье. Не потому, что он барабанит слишком громко, нет. И даже не потому, что чёртов Поттер сбежал, оставив дверь приоткрытой — из-за своей невежественности, невнимательности или спешки — нужное подчеркнуть.

Просто поместье опустело.

Просто это слишком осязаемо и ощутимо.

Будто хозяева огромного замка по ошибке запустили в свои владения могильный холод. И он медленно, дюйм за дюймом, ползет по темным коридорам, едва освещенным дрожащими огоньками факелов, пробирается в покои, даже если двери закрыты, запечатаны. Он находит маленькие, не заметные глазу щелочки, и протискивается в них, чтобы миниатюрными каплями влаги осесть на стенах, мебели и потолке с лепниной.

Холод заставляет топить камины круглый год, даже летом: когда, казалось бы, вся необходимость в них отпадает. Он заставляет плотнее кутаться в одеяла по ночам и сильнее ненавидеть утро, время особенной человеческой уязвимости.

Люциус уверен — именно он добрался до Нарциссы, отравив её только-только зачавшуюся после войны жизнь. Именно он — причина того, что Драко живет в мире магглов, бросая отговорки, что оттуда удобнее вести дела.

Подумать только — наследник Малфоев!

А когда Люциус думает, он барабанит пальцами по крепкой дубовой столешнице в своем кабинете. А дальше — всё по кругу. Всё циклично.

Иногда ему кажется, что скоро начнут сбегать даже домовики. Он закрывает глаза и представляет, как эльфы вереницей ступают по холодному мраморному полу холла, на цыпочках, чтобы никого не потревожить, скрываясь под покровом ночи. Один из них, обязательно самый молодой и безрассудный открывает дверь в передней так, чтобы была маленькая щелка, и протискивается в неё, а за ним и остальные. Иногда от такого представления даже становится смешно.

Хотя, если быть честным, Люциус и сам сбежал бы отсюда, не будь это единственным местом, где он в покое. Бизнес, Министерство, благотворительность, попечительский совет школы: его отстранили от всего, чего только было можно, наложили запрет на деятельность. Клеймо на всю жизнь.

Сегодня поместье озарилось одной из редких вспышек жизни. Вспышка яркая, нежданная и необоснованная. Еще неожиданней была информация, которую принесла вспышка.

— Вот значит как, — говорит Люциус вслух, оставшись в полном одиночестве.

Он вспоминает один из тех осенних праздников, в честь которых Цисси всегда организовывала приемы. О том, как тщательно продумывала каждую мелочь — от цвета столовых приборов до цветов, украшающих маленькие балкончики. О том, какими плавными был взмахи её палочки, наносящие последние штрихи, и какими тонкими — атласные перчатки.

Он вспоминает, что Драко пора подумать о женитьбе, о наследнике — и очень серьезно.

Порой диву даешься, как грядущее, которое казалось таким скучным и одиноким, вдруг озаряется чем-то ярким и непредсказуемым. Интерес бурлит в жилах, как в молодости, а шестеренки в голове крутятся с сумасшедшей скоростью, продумывая одну схему за другой.

Он не будет мешать сыну развлекаться. Он даст ему месяц. А потом — смотрины невест. Всё, как и положено.

Заодно и поместье оживет с новыми обитателями.

Пальцы посылают дереву последний, завершающий аккорд — в подтверждении мыслей своего хозяина. Простая истина, вбитая в голову и пронесенная с собой через года гласит — следует переносить с достоинством то, что не в силах изменить. До сих пор Люциусу это удаётся.

* * *

На самом деле, если счастья нет — всё просто: нужно лишь создать его иллюзию, суррогат. Качественный сахарозаменитель иногда гораздо полезнее самого сахара. Только вот...

То, чего Джинни ждала на протяжении многих лет, жаждала и мечтала, то, что казалось ей высшим благом — всё рассыпалось в секунду получения. Отпало за ненужностью. Иногда ожидание праздника приятнее самого праздника.

Всё именно так — фантазии о жизни с Гарри теперь кажутся ей гораздо более красочными, красивыми и наполненными счастьем, чем сама жизнь.

Если счастья нет — отпадает нужда за него бороться, так думает Джинни, размазывая остатки фальшивых слез по щекам.

На окраине Лондона, в одном из стареньких одинаковых домов, на самом последнем этаже — под чердаком — находится квартирка, которую снимали Рон с Гермионой. Она маленькая и необжитая — Рону в «Норе» привычнее, поэтому, вопрос о том, чтобы переехать туда насовсем отпал сразу же. Соседи, наверное, уверены, что в ней вообще никто не живет. Хозяев никто не видит вот уже почти два года. Рон и Гермиона всегда аппарировали прямо внутрь, в обнимку.

Джинни так и делает, стоит Поттеру скрыться в неизвестном направлении, возомнив себя величайшим детективом всех времен и народов. Шутка ли, нет — Гарри всегда лучший, всегда первый. И здесь ведь тоже не прогадает.

Брат не появляется на работе с воскресенья, и Джинни приходится врать о его мистической болезни.

На самом деле он здесь, примеряет на себя маску человека, упивающегося своим горем. Ей жаль Рона — немного. Она уверена, что во всем, что происходит с человеком, виноват лишь сам человек, а те, кто приписывают собственные заслуги судьбе или злому року — круглые дураки. Круглые, как неизменные очки Гарри Поттера.

Джинни проносится оранжевым смерчем по единственной комнате, раскрывая шторы и маленькое окно. В комнате застарелый, тяжелый воздух. Джинни морщится — Рон лежит на кровати, раскинув руки и приоткрыв рот. Непонятно, то ли еще не проснулся, то ли уже вырубился.

И вот парадокс: она понимает, что за его счастье, спокойствие и благополучие она готова бороться, как кошка, выцарапывая его острыми когтями у каждого, кто посмеет встать на пути. Пусть даже Гермиона, подруга. Она никогда не позволит, чтобы кто-то из её близких страдал.

— Герм... Гермиона... — хрипит Рон, прикрываясь рукой от солнечного луча, бьющего прямо в глаза.

— Никогда не думала, что мы похожи, — хмыкает Джинни.

Рон со стоном зарывается в подушку, пытаясь вновь провалиться в сон, что ему не удается. Вместо этого его заставляют привести себя в порядок и тянут на кухню: маленький пятачок с холодильником, кособокой мебелью и ржавой плитой.

Они сидят друг напротив друга. Рон хмурится и методично вливает в себя растворимый кофе из кружки со сколотым краем, напряженно разглядывая сестру.

Он первым решается прервать молчание.

— Почему она это сделала, Джин? — говорит Рон как-то обреченно, словно уже и не надеется услышать ответа. В его голубых глазах плещется грусть и непонимание, нежелание принимать происходящее. — Я ведь люблю её. Я отдам всё лишь за то, чтобы она улыбалась по утрам. Когда я был здесь... — его голос дрогнул, — с того дня не было ни одной минуты, чтобы я не вспоминал о ней.

«Вот значит как...», — проносится в голове у Джинни.

За окном — зелень. Здесь всё утопает в зелени. Бесконечное количество зеленого цвета разных оттенков. Джинни смотрит на неё и думает о том, что скоро осень. Пройдет всего две недели, и листья пожелтеют, облетят, а голые ветки будут стучать по стеклам, подхватываемые порывами холодного ветра. И чем дальше в осень — тем холоднее.

В верхнем углу — паутина. Паутина похожа на серое, пыльное кружево, которым старушки накрывают свои комоды, чтобы спрятать потрескавшийся от времени лак. Джинни смотрит на неё и думает, что она была там постоянно. Впору сделать паука домашним питомцем и дать ему кличку. Странно, что Гермиона не обнадеживала себя уборкой. Странно, что Рон, который боится пауков, до сих пор не забился в истерике. Наверное, они и не догадывались зайти сюда.

Напротив — Рон. И он похож на одного из тех пьяниц, которых Том вышвыривает из «Дырявого котла» под утро. Джинни стареется смотреть куда угодно, но только не на него. Это слишком тяжело.

Тот, кто не играет — не проигрывает.

Взмах ресниц и глаза полны решимости.

— Потому, что она сейчас с Малфоем, — говорит она резко, в пустоту.

Кружка падает из ослабевших пальцев Рона на пол и разлетается множеством керамических кусочков. Джинни реагирует быстро — одно Репаро, и кружка уже на столе, такая же, как и секунду назад, даже скол на том же самом месте.

Жаль, что Репаро не склеит разбитое сердце.

— Нет, — шепчет Рон и мотает головой из стороны в сторону, от чего его растрепанные волосы взлетают рыжим облаком.

— Да.

— С чего ты взяла?

— Она рассказала обо всем Гарри, — Джинни говорит всё твердым и безразличным голосом.

Это нелегко.

— Гарри знал? — Рон поднимает безвольно опустившуюся голову. — Гарри знал и ничего мне не сказал?

Джинни чувствует, как в брате начинают бурлить эмоции. Что-то похожее он испытывал три года назад, когда бросил Гарри с Гермионой в лесу, одних.

У Рона всегда было какое-то обострённое чувство справедливости.

Тот, кто не играет, также и не выигрывает. Джинни надеется, что она верно угадала способ довести партию хотя бы до ничьей.

* * *

— Вот значит как... — шепчет Гарри. Его губы еле движутся, да и звуков почти не слышно.

Чувство внутри — словно окатили ледяной водой. Невозможно пошевелиться, кажется, сразу станет холодно, сразу замерзнешь. Стоит только сделать движение, и все — волна прокатится по всему телу. Острая волна, совсем как лезвие ножа, купленного в одном из дорогих магазинов со столовым серебром. И больно, потому, что нож режет изнутри всё без разбору.

Гарри знает, какого это, когда тебя предают.

Больно и холодно.

Но почему? Почему же она лгала?

Ложь во благо? Чушь. Ложь — та субстанция, которая не может привнести ничего хорошего. Только боль. Сейчас — как от удара под дых.

Гарри даже забывает, для чего он, собственно, провёл весь день в поисках этого места. Мысли о Гермионе вылетают из головы, снесенные порывом несуществующего ветра. И лишь одно слово бьётся, как маленькая птичка, зажатая в жестоком кулаке, трепещет, вырывается наружу, на волю. Он не в силах держать её в себе.

— Джинни, — он чувствует, как голос ломается, а рука неосознанно тянется к карману с сигаретами. — Те люди, с которыми она уходила... У неё ведь что-то было с ними?

Бармен удивленно смотрит на странного посетителя и усмехается.

— Ты знаешь, парень, всё, что происходит за пределами этого заведения — не моё дело. Но если парень и девушка уходят из бара вместе, — он смотрит на Гарри и приподнимает бровь, — ну же, пораскинь мозгами!

Гарри шумно затягивается и столь же шумно выпускает струю дыма. Наверное, он слабый человек — если не может пережить это без сигареты или без бутылки огневиски, которая будет открыта вечером и выпита в одиночестве — скорее всего. Наверное, он слабый человек, если вся эта боль и обида раздирают изнутри, а он не чувствует сил в одночасье справится с ними.

— Зачем она это делала? — бормочет он, задавая вопрос скорее себе, чем Бобу.

Он не понимает причин.

Он не понимает, как он мог быть настолько слеп, что упустил то, что его девушка изменяет ему уже почти полгода.

Гарри остро чувствует, что Джинни медленно уходит. Уходит, отдаляется — с той секунды, как была сказана эта её фразочка, пусть и чужими устами, чужим голосом. Уходит — и вместе с ней словно уходит жизнь: по капле и безвозвратно.

— Ну не знаю, — задумчиво отвечает бармен.

В его голове крутится подозрительная мысль, о том, что зря он всё рассказал черноволосому пареньку. Кажется, это и есть тот самый адвокат.

— Послушай, парень... — осторожно начинает Боб.

Пепел падает на пол, но Гарри не замечает этого. Ему надо уйти. Просто уйти.

— Просто они не подходят друг другу, понимаешь?

— Почему? — хрипло спрашивает Поттер, вглядываясь в оливковые глаза бармена.

Пронзительный взгляд Гарри заставляет того вздрогнуть.

— Потому, что она сама всё спутала. Она на той стадии, когда обществу бросают вызов: делают татуировку, о которой будут жалеть всю жизнь, трахаются с первым встречным, засыпают на лестничной клетке. Все её моральные ценности, жизненные ориентиры, всё, что могло бы спасти её от этого — далеко в заднице. Так-то. И нужен ей кто-то, с кем они вместе это переживут.

Раскаленная бумага фильтра жжет пальцы — указательный и средний. Гарри всё равно.

Кто-то третий лишний закрывает дверь,

Ты уйдешь неслышно.

И горячее небо взорвется над этой весной, но уже не надо мной...

(С)

Интересно.

— Где ты была?!

Ладонь Малфоя стремительно врезается в стену, совсем рядом с головой Гермионы. Она поднимает глаза к потолку: чтобы проверить, не обрушится ли он от такого удара и чтобы не видеть напряженного взгляда Драко. Ей хватает звука его дыхания.

Гермионе интересно. Интересно, почему Джинни её возненавидела. Интересно, почему Малфою так не понравилось её отсутствие. Интересно, почему она, Гермиона, вернулась в его дом.

Просто интересно.

Наверное, чтобы узнать что-то, нужно идти вперед. Именно вперед. Продолжать играть в опасную игру, рисковать. И Гермиона идет — навстречу к Малфою. Наверное, это и есть причина.

Каждый из его тяжелых вдохов — причина. Так дышат после быстрого бега, после длительной дистанции. Каждый из его резких выдохов — следствие. Гермионе кажется, что когда он выдыхает, он разоблачает себя. И она может строить сотни предположений, но ни одно из них не прозвучит даже в её голове — настолько все они выглядят абсурдными.

И еще его глаза. Да, глаза.

Воображение рисует безымянное мрачное море за час перед рассветом — серое и спокойное. Просто глубокий холодный цвет. И Гермиона словно уже зашла в него по пояс, но вот следовать дальше — страшно. Можно выйти на берег, обязательно песчаный, медленно пройтись голыми ступнями по сыпучим бугоркам, почувствовать каждое его мелко размолотое зёрнышко, каждую кварцевую крупинку; можно решиться — задержать дыхание, крепко зажурить глаза и — в омут с головой.

Ведь она всегда сможет вынырнуть обратно, да? Как только удовлетворит свой интерес.

Это почти то же самое, что и в школе. Жажда к новым знаниям.

Гермиона спокойно пожимает плечами.

— Гуляла. А в чём дело, Малфой?

Драко пожимает плечами в ответ.

У него быстро меняется настроение. Так быстро — что это кажется неправдоподобным, и заставляет поневоле задумываться: какая часть правдива, а какая — тщательно отыгранный спектакль?

Иногда создаётся впечатление, что Малфой так долго сплетал паутину сюжета, своих ролей и характеристик, что и сам не заметил, как запутался в ней.

И всё же, что-то меняется. Меняется в его жестах, в словах, мимике, меняется в стуке блестящих вилки и ножа о гладкую фарфоровую тарелку, меняется в том, как он поправляет воротничок рубашки, как кривит губы в ухмылке. Звук шагов, атмосфера вокруг, бликующий на солнце ореол золота волос, тембр голоса.

Это что-то — неуловимое и ускользающее, мимолётное, и не будь его так много и так часто, Гермиона и не обратила бы внимание.

Быть может, она просто выдаёт желаемое за действительное? Но ведь она уже видела другого Малфоя...

Вечером, когда прохладная мгла опутывает дома, машины на парковке и шоссе, деревья из сквера неподалеку, когда за витражными стеклами один за другим зажигаются тусклые, мутно-желтые фонари, окольцованные тяжелым чугунным сплетением литья, когда далеко-далеко, на линии горизонта, поднимается молочно-белый туман с реки, Малфой куда-то зовет её. Гермиона, замирая и задерживая дыхание, прислушивается к себе, спрашивая, не допускает ли она ошибку, снова, как тогда. Интуиция молчит, набрав воды в рот.

Капля на цепочке всё так же холодит грудь, сильные пальцы всё так же сжимают тонкую девичью талию при аппарации.

Он так и не ответил, в чем же дело.

* * *

Они будто оказываются в гостиной факультета Слизерин. Малахитовый, с черными кляксами мрамор пола; серебро огромной люстры над головой, ручек дверей и окон; тяжелые портьеры цвета темной зеленой листвы; металлический блеск вышивки скатертей на банкетных столах, уютно устроившихся вдоль стен. Впрочем, это не удивительно: все те, кого она замечает, учились на змеином факультете.

Тишина. Возникает настолько явная тишина, словно из комнаты выкачали весь воздух. Одна из девушек замирает с бокалом у приоткрытого в удивлении рта. У Гермионы перехватывает дыхание — ей становится не по себе от всех этих взглядов, прожигающих её просто насквозь, от ехидных ухмылок, от начавшихся перешептываний. Рука Малфоя уверенно ложится на тазовую косточку, а большой палец поглаживает кружево на платье, словно пытаясь успокоить её. Он подталкивает девушку вперед, и Гермиона идет, гордо подняв голову, не обращая внимания на то, что внутри все мелко трясется, как при выступлении перед большим количеством народа.

Навстречу выходит девушка. Её черные, цвета воронова крыла волосы гладко собраны и закреплены серебряным обручем; длинное, темно-синее платье на тонких бретелях обнажает кожу, светлую, матовую. Девушка рассматривает Гермиону с неприкрытым интересом. Оценивающий взгляд скользит по всему её телу, и Гермионе хочется прикрыть себя руками, настолько он пронзителен. Зеленые глаза с нехорошим темным блеском подмечают каждую деталь.

— Добрый вечер, — наконец, говорит она, улыбаясь.

А улыбка её кажется жестокой и опасной. Не улыбка даже — оскал. Верхняя губа приподнимается, обнажая ряд острых белых зубов, отчего выражение её лица становится зловещим.

Это Панси. Гермиона понимает это, когда расстояние между ними сокращается. Наверное, Панси сейчас очень весело: видеть Грейнджер среди слизеринцев. Наверное, она даже представляет Гермиону маленькой беззащитной рыбкой среди акул.

Гермиона чувствует, как пальцы Малфоя еще сильнее сжимают бедро, и выдавливает из себя слова непроизвольно громким и звонким голосом:

— Добрый вечер!

Драко рядом кивает в знак солидарности.

Несколько секунд Панси молчит, задумчиво разглядывая их.

— Добро пожаловать в мой дом!

В её голосе ни капли радушия, которое обычно сопровождает эту фразу. Темно-алые, словно замаранные кровью, губы растягиваются еще сильнее. Эта фраза как отправная точка, знак, взмах красного флажка. Люди, что до этого внимательно следили за ними тремя, жадно ловили каждое движение и каждый звук, возвращаются к своим делам, растеряв весь интерес.

Фейс-контроль пройден.

Драко снимает с подноса официанта два бокала с шампанским и протягивает один из них Гермионе.

— Зачем ты меня сюда притащил? — шипит она, сдерживая желание опрокинуть содержимое этого бокала на его белобрысую макушку.

— Извини, — вторит он едким шепотом. — Эскорта на вечер не было, пришлось воспользоваться твоими услугами.

Гермиона фыркает и дергается в сторону, но сильная рука успевает схватить её.

— Ты придурок, Малфой!

Драко закатывает глаза.

— Да успокойся ты уже, — говорит он устало. — Тебе что, везде мерещатся заговоры? Это, Грейнджер, называется манией преследования.

Их взгляды встречаются. На лице Малфоя ни намека на то, что он задумал какую-то гадость. Может, решил дать своему коварству выходной? Но разве это может быть правдой?

Хотя как он может задеть её своим походом к Паркинсон? Ей безразлично мнение всех этих людей, она не знает и половины из них. Разве что... Хочет похвастаться ей, как трофеем?

Гермиона косится на Малфоя. Он медленно обходит присутствующих, кивая, протягивая ладонь для рукопожатий, перекидываясь ничего не значащими фразами. Девушку, что он тащит за собой, разглядывают как диковинное животное.

Какую же выгоду он преследует?

Малфой наклоняется к её уху и чуть слышно шепчет:

— Грейнджер, сделай лицо проще, а? У тебя такой вид, словно смотришь на кучу дерьма.

— Вот тут вот ты как никогда прав!

— Лучше не зли меня. Будь хорошей девочкой, покажи, что ты умеешь улыбаться, как нормальные люди.

Гермиона растягивает губы в наигранной улыбке, так , что спустя несколько секунд начинает сводит скулы.

— Лучше?

— Пойдет, — вздыхает Драко.

Он смотрит куда-то поверх её головы и хмурится.

— Я отойду ненадолго, — говорит он. — Стой здесь.

Гермиона со скучающим видом оглядывается. На неё смотрят издалека: кто-то с неприкрытым интересом, кто-то с презрением и издевкой во взгляде, но вот вокруг неё — «мёртвая зона». Кто-то совсем не изменился...

С другого конца зала, так же, как и она, смотрит Блейз. Единственное отличие — взгляд Гермионы скользит от одного человека к другому, взгляд Блейза замер на одном месте и не двигается. А потом он срывается и идет: быстро, стремительно сокращая расстояние между ними.

Она не успевает среагировать, когда на плечо ложится чья-то горячая ладонь, а слух улавливает звук голоса, путающегося где-то в волосах:

— Есть разговор.

Голос уверенный и твердый. Она позволяет себя увести в смежную комнату. Непонятно, что это за комната, она тонет в полумраке. Наверное, это кабинет, потому, что Забини опирается на письменный стол.

Блейз складывает руки на груди и сверлит Гермиону взглядом. Его лицо почему-то печальное, как у человека, который разочарован. Он хмурится и часто моргает, старательно пытаясь согнать это выражение со своего лица, но Гермиона, глаза которой уже привыкли к темноте, замечает, что получается у него плохо. А еще он молчит. Странно молчать, если ты утверждаешь, что у тебя есть разговор.

— Что? — не выдерживает девушка.

— Почему ты здесь? — спрашивает он.

Гермиона нервно дергает плечом. Опять трудно посмотреть ему в глаза. И осознание, что так быть не должно. Он ведь не судья, а она не преступница. Но тон его голоса именно такой.

Хочется предложить Забини молоточек.

— Какого хрена ты здесь делаешь?

Гермиона резко поднимает глаза и зло бросает:

— Да тебе какое дело до меня?

— Такое!

По гладкому каменному полу бежит полоска света. Дверь открывается без шума и без скрипа, Гермиона не сразу понимает, что произошло, потому, что стоит к двери спиной. И её следующую реплику перебивает холодный голос, внезапное появление которого заставляет её вздрогнуть.

— Мне кажется, вы слишком долго здесь разговариваете, — говорит Малфой. Гермиона резко оборачивается и инстинктивно пятится назад. — А время — это деньги. Впрочем, — Драко обводит комнату скучающим взглядом и останавливает его на Блейзе, — я могу по-дружески тебе её уступить. Пятьдесят галеонов за ночь. Не пожалеешь, приятель.

Такое чувство, словно она добровольно протянула свою ладонь над огнем. Просто ради интереса. Протянула и держит. Больно.

Малфой говорит спокойно, его рука ложится к Блейзу на плечо и по-дружески хлопает по нему. На лице дежурная улыбка. Но глаза — темные, неестественно темные, а зрачок с игольное острие.

Блейз резко скидывает с плеча его руку.

— Ты что несешь? — изумленно говорит он.

Малфой хмыкает.

— Ты думаешь много? Согласен, слишком большая цена за грязнокровку.

Гермиона заворожено наблюдает за тем, как горячие языки оранжевого пламени лижут её маленькую ладонь. Гладкая кожа ладошки плавится и пузырится, превращаясь в десяток волдырей, которые тут же лопаются, от чего становится больнее в сотню раз.

Блейз резко подается вперед, дергая её за руку и заставляя зайти себе за спину.

— Прекрати, — говорит он напряженно. — Ты слишком далеко заходишь.

— А ты лезешь не в своё дело, Блейз. Съеби отсюда.

Драко шагает вперед, а Забини выхватывает палочку. В следующую секунду она упирается в острый кадык Малфоя. Тот переводит взгляд с Блейза на его твердую руку и усмехается.

— Ты что, серьезно? Из-за этой маггловской шлюхи? Которую перетрахало половина нашей школы?

Запах паленой плоти ударяет в нос. Боль растекается по всей руке: от кисти к предплечью, к локтю и выше. Она не убирает руку. Боль парализует движения. Больно... Огонь не может так... разрывать.

— Я серьезно.

Она даже не дышит.

— Иди на хер, Забини, — бросает Малфой, махнув рукой и отодвигаясь от палочки.

Следующие слова он говорит чётко и уверено, глядя Блейзу в глаза:

— Она еще вернется. Она всегда возвращается.

Она сама. Сама. Никто не заставлял. Никто не виноват. Она сама добровольно держала руку над огнем. Потому что было интересно.

Блейз разворачивается и, опираясь напряженными руками на столешницу, переводит дыхание. Гермиона наклоняется к его лицу и видит, что его глаза закрыты, а густые ресницы чуть подрагивают.

— Зачем ты...

— Грейнджер, помолчи, пожалуйста.

Он резко открывает глаза и смотрит в одну точку. Дыхание Блейза постепенно выравнивается.

«Зачем?», — недоуменно спрашивает себя Гермиона, глядя на него. Он словно чувствует её взгляд и поворачивает к ней голову. На пухлых губах расцветает улыбка неожиданно теплая и живая, ободряющая и настоящая. В глазах цвета горького шоколада, загораются две золотистые искры. Уголки губ Гермионы робко поднимаются — в ответ ему.

Дверь распахивается второй раз. На пороге появляется Панси. Её мимолётное удивление сменяется безразличием. Единственное, что она позволяет себе, это насмешливый взгляд в сторону Гермионы. Насмешливый и торжествующий — словно поймала её на месте преступления.

— Блейз, можно тебя на минутку?

Забини обреченно вздыхает:

— Что случилось, Панси?

Девушка пожимает плечами, вновь скользнув взглядом по Гермионе.

— Драко ушел, — сухо говорит она.

— Великолепно, — в тон ей отвечает Блейз. — Я должен станцевать ламбаду в честь этого?

— Я скажу еще раз, мне не сложно. Драко ушел, — повторяет она.

На этот раз её темные глаза смотрят на Гермиону в упор, вежливо указывая на то, что ей здесь не место. Девушке вновь становится не по себе. Она автоматически обнимает себя за плечи, всё же поддавшись рефлексу, чтобы защититься от взгляда Паркинсон и смотрит на Блейза, ища хоть какую-то поддержку.

— Пойдем, — говорит он, протягивая ей руку. — Я провожу тебя.

И порваны сотни нитей,

И жребий опять брошен,

И трудно шептать "Простите",

Когда на душе осень...

(С)

Огни ночного города — яркие, завораживающие, блестящие, словно елочные игрушки на рождественских деревьях; вереницы фонарей похожи на гирлянды, а мелькающие фары машин — на дрожащие языки пламени свечей, пускающихся в своё путешествие по Большому Залу по вечерам. Беспрерывно двигающиеся, как сотни светлячков, либо застывшие на месте, кажется, на века, порой далекие, порой близкие — руку протяни и утонут в мягкой ладони. Они отражаются в глазах и блестят, блестят, блестят: их существованию нет предела. Бесконечно... Бесконечно смотреть на них, не двигаться, не дышать, просто смотреть и кружиться в этом мерцающем водовороте...

Гладкая галька, которой выложен пологий берег Темзы, холодит ступни ног. Изредка, маленькие, редко встречающиеся острые камни всё же впиваются в нежную розовую кожу, но так хочется почувствовать игру волн в своих ногах. Они беспорядочно путаются, лижут тонкие щиколотки, словно языки пламени и распадаются на тысячи капель-осколков, как разбитые зеркала. Они отражают бремя реальности — оно тяжело легло на хрупкие плечи — и пена волн будто мягко смывает его. Становится легче.

— Это не правда, — тихо говорит Гермиона, внезапно останавливаясь на месте и прорывая молчание.

Она сталкивается с непонимающим взглядом Блейза и повторяет:

— То, что сказал Малфой — не правда.

— Я знаю, — отвечает Забини.

Его взгляд устремлён куда-то на противоположный берег реки, туда, где весной благоухает сотня цветущих садов; осыпаясь, они ложатся белоснежными прозрачными лепестками на плечи своих гостей, словно особенно крупные хлопья снега. Божественной красоты снегопад.

Он пожимает плечами и равнодушно произносит:

— Я знаю, — он медленно переводит взгляд на её лицо. — Но меня это не касается. Мне всё равно.

Он закрывает глаза и подставляет лицо мягкому ветру. Потоки воздуха ласково перебирают его волосы, и Гермиона как завороженная смотрит на него и следует за ним, повторяя каждое движение парня. Ветер прикасается к её разгоряченному лицу и успокаивает; всё произошедшее отходит назад, куда-то в небытие.

Кажется, она чувствует пропитанные солью борты кораблей, ежедневно входящие в порт; аромат кофейных зёрен, специй и экзотических фруктов; запах солнца на коже моряков.

Словно в этом месте живет какая-то незнакомая магия, чужеродное волшебство. Она существует только здесь, именно в этом месте — отойдешь на шаг, и легкость момента рассеется.

Голос Блейза звучит тихо, сливаясь с волшебной атмосферой. Он словно звучит внутри, заполняя каждую трещинку её души.

— Пока ты уделяешь так много внимания мелочам, от тебя ускользает самое важное, — говорит он.

Гермиона открывает глаза, стараясь понять смысл сказанного.

— Скажи, как же так получилось, что ты не борешься? — продолжает он. — Как так получилось, что ты осталась без семьи, без дома и фактически без денег?

— О чем ты?

— Брось, — по губам скользит улыбка. — Твой счет в Гринготтсе объединен со счетом семьи Уизли. Так что это дело времени — когда доступ к нему тебе закроют.

Зрачки Гермионы расширяются.

Она помнит всё, как вчера.

После битвы прошло всего несколько дней; Министерство развернуло активную деятельность по поимке оставшихся Пожирателей, школу восстанавливали, люди приходили в себя — после этой победы словно открылось второе дыхание. Она, Гарри и Рон помогали, как могли — парни в Аврорате, Гермиона в Мунго. Времени думать о будущем не было, его не хватало даже на то, чтобы вздохнуть спокойно, полной грудью. Но вот о застарелых вспышках войны стало слышаться всё меньше, а приговоренных к поцелую дементора всё больше. Гарри реже стал появляться в «Норе», а потом и вовсе сократил свои визиты до минимума. Рон так и остался в Аврорате, а Гермиона занялась научной работой, получив доступ в министерскую библиотеку и архивы.

Они с Роном были вместе. Это получилось как-то само собой, все знали, что так и должно произойти. Всё, чего хотелось — тихой и спокойной семейной жизни, чем она и старались наслаждаться день за днём, уставшая от бесконечных вспышек заклятий над головой, а потом от бесконечных судебных тяжб.

Это даже не обговаривалось — объединить счета. Это было естественно: они же должны были стать мужем и женой. Ей, как героине войны, Министерство ежемесячно перечисляло деньги, но у Гермионы так и не дошли руки посмотреть отчетность этого процесса.

Блейз удивленно смотрит на неё.

— Неужели ты забыла об этом? — Гермиона кивает. — Так о чём же ты думала все эти дни?

Гермиона лишь горько усмехается. Все эти дни... Было слишком много мыслей. Слишком много эмоций. Ни одна из них не относилась к материальной стороне её жизни.

— Кажется, я слишком долго была в изоляции с внешним миром.

— Я мог бы устроить тебя в каком-нибудь отеле, но с твоей везучестью завтра ты опять вернешься к Малфою, — после долгого взгляда, наконец, говорит Забини.

От этих слов всё внутри Гермионы сжимается. Обида на Малфоя, чёрная, тянущая пустота в душе, от которой становится тяжело внутри, напоминает о себе. Гермиона упрямо смахивает наваждение. Она не должна думать о Малфое. Она не должна чувствовать по отношению к нему что-то подобное...

— Нет, — уверенно говорит она. — Туда я больше не вернусь.

Блейз отмахивается от неё; его вид говорит о том, что он не верит в слова девушки ни на кнат.

— В общем так. Уже поздно, переночуешь у меня, а завтра решишь, что делать.

— Не стоит, — качает головой Гермиона. — Лучше в отель.

Её задевает подобный жест и это отношение к себе. У ситуации появляется неприятный привкус, словно Гермиона попробовала что-то очень горькое.

Блейз расценивает её реакцию по-своему.

— А тебе не кажется, что ты слишком уж поздно начала бояться? — Гермиона хмурится в ответ на его слова. — Я могу дать Непреложный Обет, что и пальцем к тебе не притронусь.

— А зачем ты это делаешь?

— Я просто не привык оставлять девушек в беде.

Блейз с улыбкой протягивает ей свою руку. Она живая, две золотые искры в глазах, почти черных в ночи, загораются снова, обдавая её своей теплотой.

Он не такой как Малфой. Другой. Разве люди, что столько времени провели вместе, не должны быть похожи? Видимо, нет. Они как плюс и минут, как чёрное и белое, как вода и огонь.

И вновь события рождают сотню вопросов.

Гермиона неуверенно прикасается к его теплой ладони. В следующую секунду затягивает в аппарационный поток.

Когда она открывает глаза, они уже в поместье: Гермиона видит большой холл и две лестницы, ведущие на второй этаж. Блейз провожает Гермиону наверх; её рука скользит по перилам из красного дерева. Красноватые панели на стенах инкрустированы черным металлом; из такого же металла выполнены тяжелые подсвечники почти под потолком.

Огромная комната, в которой он размещает её, могла бы поразить, если бы девушка не так устала. Гермиона засыпает, только её голова касается подушки.

«Чертовы аристократы!», — мысленно хмыкает она, закрывая глаза и проваливаясь в сон.

* * *

Утром эльф провожает её на завтрак в столовую.

Кажется, что весь этот огромный дом опустел. В столовой никого нет, хоть и стол накрыт на две персоны. Это немного пугает, но Гермиона думает, что Блейз, вероятно, скоро присоединится к ней.

Она испытывает странное беспокойство. Как затишье перед бурей — всё настолько тихо, что обязательно должно что-то произойти. Но разве Забини сделает ей что-то плохое?

За спиной раздается холодный голос; от внезапности Гермиона вздрагивает.

— Доброе утро, мисс Грейнджер. Мне приятно видеть вас в моем доме.

Она быстро вскакивает со стула и оборачивается. Женщина невероятной красоты стоит прямо перед ней. Её лицо похоже на застывшую гипсовую маску, такую, как использовали в старинных театрах — маски с нарисованными на них эмоциями. На этой маске не нарисовано ровным счетом ничего, только, кажется, её глаза — цвета темного шоколада — живут на её лице. Диссонанс — такое застывшее, мертвое лицо, и такие яркие, живые глаза.

Осанка её настолько царственна, что Гермионе невольно хочется сделать книксен.

— Здравствуйте, — говорит она. Слова произносятся тяжело, словно внутренняя сила женщины пригвоздила её к полу. — Прощу прощения, я не знаю вашего имени.

Та присаживается за стол и кивком приглашает сесть Гермиону.

— Моё имя Александра Забини. Я мать Блейза. Он предупредил меня о вас, и просил вас дождаться его. Впрочем, если пожелаете уйти, не буду задерживать.

Они не были похожи. Её сын — горячий и настоящий; она — ледяная и чуждая, словно Снежная Королева из сказки. Одинаковыми были лишь глаза.

Гермиона понимает, что это за сила, от которой внезапно перехватило дыхание. Её сила — её красота. Невероятная красота, чарующая, такая, что даже ей, девушке, сложно отвести взгляд.

— А где Блейз?

Она впервые видит улыбку Александры — неуловимую и легкую. За ней точно что-то крылось — та самая загадка, что должна быть в каждой женщине.

— Я полагаю, на работе.

Следующие несколько минут проходят в молчании.

Александра просматривает утреннюю почту; её интерес к гостье сына, даже если он и был, пропадает, и её внимание не распространяется на Гермиону. Где-то за стенкой часы отбивают свой размеренный ход. Гермиона медленно ест, медленно отпивает чай — чтобы лучше всё обдумать.

Наверное, стоит остаться: хотя бы, для того, чтобы поблагодарить Блейза.

Александра поднимает голову, отрываясь от чтения.

— Блейз сказал мне, что вы любите книги. У нас замечательная библиотека. Ринки проводит вас.

Предчувствие, притупившееся было за завтраком, вдруг снова заговаривает с Гермионой.

* * *

Людям свойственно ошибаться.

Но только не ей. Она — исключение из правил. Слишком много было потрачено сил, чтобы исключить даже возможность ошибки.

Только не она. Когда-то она хотела себе идеальную жизнь, идеального мужа, идеальное всё. Так где же просчет?

Её жизнь априори не могла быть оной. Нарушение правил, жизнь в палатках, война — можно многое перечесть, что просто не вписывалось в понятие слова «идеал». Как и Рональд. Пришлось меняться самой, подстраивать свои принципы под обстоятельства, чтобы иметь хотя бы толику того счастья, в котором купались окружающие.

Неужели и правда — всё дело в карме, что постоянно притягивает к себе неприятности?

Еще и этот Малфой. Она ведь почти поверила ему! Поверила в то, что он может быть другим, что он может измениться.

Так сколько же непозволительных ошибок она совершила?

Прошло уже несколько часов после полудня, а Гермиона всё сидела в глубоком кожаном кресле в окружении книг. Её пальцы медленно листали страницы тяжелого фолианта, взгляд скользил по строчкам, но всё это происходило скорее машинально: мысли были заняты другим. Прочитанное не запоминалось. Каждый час Гермиона слышала удары маятника часов, далекие и глухие, каждый час лопоухий домовик в серой наволочке приходил со словами: «Не хочет ли чего госпожа?».

Гермиону это немного коробило, но она решила промолчать и вежливо отказывалась, лишь единожды попросив чаю.

Воздух за окнами библиотеки наливался свинцом и тяжелел; сгущались тучи. Серые облака, словно сделанные из грязной ваты, угрожающе нависли над поместьем, ветер гнул ветки деревьев, заставляя их почти касаться земли. Их стволы наклонялись, как будто просили прощения. Несколько листьев, что уже пожелтели, сорвались и закружились в вихре. Девушке казалось, что всё это плохой признак, но она тут же одергивала себя.

Дверь скрипит и Гермиона вскидывает голову, надеясь, что это Блейз, наконец, вернулся.

— Привет, Грейнджер.

Он стоит, прислонившись спиной к косяку. Его и так тонкие губы сложены в бледную линию. А глаза... Гермиона пообещала себе никогда больше не смотреть в эти глаза.

— Что тебе нужно от меня?

— Я так и знал, что ты здесь, — Драко складывает руки на груди и скучающе оглядывает комнату.

— Поздравляю тебя, Малфой. Что дальше?

— Пошли отсюда, — лениво тянет он.

Его манеры, его голос, его движения — ничего не поменялось. Всё такое же. Злость захлестывает Гермиону. Она встает с кресла, чтобы не смотреть снизу вверх и говорит, как можно более равнодушнее:

— А ты не хочешь хотя бы извиниться передо мной?

Малфой пожимает плечами, отрываясь от косяка и делая шаг вперед, к ней навстречу.

— За что я должен извиняться, Грейнджер? За то, что назвал тебя грязнокровкой? Это правда, ты маггла. За то, что назвал тебя шлюхой? Это тоже правда, ты ведь трахалась сегодня с Блейзом. Скажешь: нет?

Она сама не понимает, как это произошло. Тело само принимает решение, не давая возможности обдумать его. Ей легче, чем в первый раз. Малфой морщится от пощечины и произносит что-то нечленораздельное, пытаясь ухватить её за руки.

— Пошел прочь! — шипит Гермиона ему в лицо. — Оставь меня в покое!

Она вырывается из захвата рук, извиваясь, кажется, всем телом.

Не стоит носить в себе воспоминания о том вечере, они обладают поистине разрушительной силой. Злость вспыхивает, разгорается, как сухая ветка в жаркую ночь. Следующий удар, также неосознанный, приходится под коленку, от чего Малфой слабо охает и выпускает её руки из своих. Гермиона отскакивает назад, выхватывая палочку и успевая заметить, что лицо блондина искажается злостью.

— Кажется, мисс Грейнджер не желает общаться с тобой, Драко.

Холодный, безжизненный голос заставляет замереть их обоих. Мать Блейза стоит прямо за спиной Гермионы.

На скулах Малфоя ходят желваки, ноздри раздуваются, и ему приходится перетерпеть несколько секунд, чтобы придти в себя.

— Я прошу прощение, Александра, за то, что потревожил вас и вашу гостью, — бледные губы уже привычно кривятся. — Я не буду больше обременять вас своим обществом.

Малфой стремительно разворачивается и уходит, хлопнув дверью. Гермиона, наконец, позволяет себе обернуться. На лице у женщины вновь эта равнодушная маска.

— Спасибо, — говорит она.

Александра Забини смотрит так, что хочется провалиться сквозь землю. В её взгляде появляется что-то новое. Что-то такое, что было во взгляде Блейза, когда он застал её в слезах.

— К девушке всегда будут относиться так, как она сама позволяет к себе относиться. Запомни это.

Звезда — она почти планета,

Ей лишь твоя нужна ладонь,

Чтоб защитить собой от ветра,

Чтоб не погас её огонь.

(С) Анна Знаменская

Жизнь ежедневно преподносит разные сюрпризы. Иногда это воздается божьей карой, иногда — невероятным подарком судьбы. И никто даже не догадывается, что за перемены за этим последуют.

Гермиона Грейнджер не любит сюрпризы. Искренне, до глубины души. Особенно те, из-за которых жизнь совершает очередной крутой вираж и кажется путешествием в черную, затягивающую пропасть. А Гермиона Грейнджер не любит спускать всё на тормоза.

Гермиона не любит принимать помощь. Особенно помощь посторонних, чужих ей людей. Обжегшись однажды, хочется навсегда встать ко всему миру спиной и никогда не поворачиваться обратно. И все же, найдется та тонкая грань, что будет уговаривать довериться, тянуть и рождать сомнения. Иногда есть какой-то смысл в том, чтобы пытаться снова и снова.

Теперь в её жизни есть еще один новый человек, новая квартира, что он помог снять, и огромное окно почти во всю стену её новой гостиной. Из окна видно Темзу — совсем близко; а ночью кажется, словно это еще одна бесконечная Вселенная с сотнями огней, плывущими куда-то вдаль.

Гермиона обнимает себя за плечи и тихо спрашивает:

— Зачем ты все это делаешь для меня, Блейз?

Странное чувство — когда сложно поднять глаза на человека. И это странное чувство не отпускает с того самого раза, то утихая в душе, то вновь разгораясь вновь.

— Мне нравится помогать тебе, — так же тихо отвечает он. — Могу же я сделать что-то хорошее, разве нет?

— Но почему? Зачем тебе вообще в чем-то мне помогать? Я ведь тебе никто!

Блейз молчит. Иногда секунды и минуты подобного молчания — тяжелого и вязкого — могут показаться самой мучительной вещью, которая только возможна. Конечно же, это не так.

— Мне просто приятно. Жизнь имеет смысл только тогда, когда живешь для кого-то, кроме себя.

— Это всё не то, — качает головой Гермиона.

— Не то, что ты хотела бы услышать? А почему ты сама столько раз возвращалась к Малфою? Почему не ушла оттуда?

В его голосе не слышится горечи, но она отчетливо чувствует её. Гермиона через силу поднимает взгляд: лицо Блейза такое же, как и прежде.

— Я не знаю, — отвечает она.

— Вот и я. Не знаю. Просто позволь мне помочь тебе.

Не стоит слишком много размышлять о мотивах человеческих поступков. Сегодня мысль будет одной, завтра уже посетит другая. И вряд ли они будут верными, ведь чужие души — тайны, скрытые замками, что не поддадутся самым мощным заклинаниям. Пожалуй, не стоит загадывать, нужно всего-то жить тем, что есть здесь и сейчас.

* * *

Каждое утро начинается с того, что Гермиона подходит к своему огромному окну и смотрит на Темзу. Она стоит так близко к холодному стеклу, что от дыхания оно покрывается маленькими капельками влаги. А за окном от воды поднимается молочно-белый туман и окутывает опоры моста, словно огромное пуховое одеяло. Гермиона смотрит на него и думает: вот бы открыть окно, протянуть руку и попробовать, каков он на ощупь. Жаль, что из окна туман не достать, да и не хочется разочаровываться.

Каждое утро туман рассеивается, являя взгляду почему-то усталых карих глаз тихую водную гладь, деревянную пристань, лодки, что с такого расстояния кажутся совсем игрушечными. Каждое утро Гермиона наблюдает за этим, съедая свой завтрак, который почему-то кажется безвкусным.

Каждый день приходит Блейз. Он, наверное, пытается как-то растормошить её, вывести из того ступора, в который она сама себя загнала, потому, что так легче. Он что-то рассказывает, и Гермиона кивает. Он помогает разобраться со счетами и почтой. Он приносит ей новую книгу или фильм, и иногда она чувствует, что огонек интереса зажигается в ней, но проходит время и он гаснет опять. Просто рано.

Часто приходит Гарри. Гарри всегда смотрит озабоченным взглядом на нее и тяжелым — на Блейза, если он рядом. Но он молчит, чувствуя, что для всех его вопросов — рано.

Каждый вечер Гермиона убеждает себя, что её состояние — просто болезнь, вроде гриппа или ветрянки. Любая болезнь рано или поздно проходит. Каждый вечер Гермиона думает о том, что просто болезнь не может сломать человека, как сухую ветку. Человек гораздо сильнее, он выздоравливает, поднимается и идет дальше — всегда, как бы тяжело не было — и в этом его преимущество.

Каждое утро Гермиона просыпается не оттого, что нужно вставать, а оттого, что примерно за час до рассвета ей становится холодно. Просто такое чувство, что внутри все замерзло, покрылось тонкой прозрачной корочкой льда. Всё: эмоции, чувства, движения, что стали механическими.

Каждое утро Гермиона смотрит в окно, надеясь увидеть солнечные лучи, бликующие на гладкой поверхности воды. Но за окном лишь туман.

* * *

Чем пахнет утро для жителей Лондона? Для кого-то свежей выпечкой из пекарен, только что сваренным двойным экспрессо в бумажных стаканчиках и типографской краской с листов утренних газет. Для кого-то это пряный запах бекона на раскаленной сковородке и тонкий — ландыша — от махрового халата. Для кого-то запах прокуренной обивки на сиденьях в такси и запах кондиционера от постельного белья: есть и такие, чья голова только коснулась подушки после бессонной ночи.

И все же, утро — это прекрасное время суток. Пора для новых надежд, идей и начинаний, для ясной головы и добрых мыслей.

Для Джинни Уизли утро в Лондоне всегда пахнет по-разному. Сегодня — это сладкий запах духов её собеседницы и не менее сладкий запах оправдавшихся ожиданий.

— Неплохо, — задумчиво тянет Джинни, щелкая ногтем по глянцу страницы с кричащим заголовком.

Блондинка напротив недовольно цокает языком.

— Неплохо? — возмущенно переспрашивает она, всплеснув руками, отчего её светлые волосы, завитые в пружинки забавно подпрыгивают. — Да это же просто бомба! Это порвет всю тусовку!

— Ну что же, значит, ты можешь собой гордиться, — пожимает плечами Джинни и демонстративно смотрит на часы.

Джинни Уизли не любит приторные духи, не любит волосы-пружинки и не любит терять свое время.

— Услуга за услугу, помнишь? — елейно отзывается блондинка, перехватив её взгляд.

Увы, никто не хочет плясать под дудку Джинни Уизли просто так. Поэтому, ей ничего не остается, как расплываться в вежливых улыбках и кивать.

— Ах, да, — бросает она небрежно. — И чего ты хочешь? Денег? Приглашения на министерские приемы? Пропуск в постель моего брата?

— Нет, спасибо, здесь я как-нибудь без тебя. Просто ответь: зачем тебе это? Вряд ли Поттеру и Грейнджер как-то повредит эта статья.

— Может быть. Но за общественным порицанием легче всего скрыть то, что произошло на самом деле.

Задумчивый взгляд Джинни теряется в толпе людей, спешащих по своим утренним делам, а вслед за взглядом и сама девушка, пожав плечами и многозначительно улыбнувшись своей спутнице, скрывается где-то в одном из этих узких лондонских переулков.

Истинно, жизнь щедра на сюрпризы. И Джинни Уизли как раз из тех людей, кому это не только не претит, но кто и сам не прочь побыть их источником.

* * *

Для иных англичан это августовское утро начинается с запаха дерева, лака, недавней краски и только привезенной мебели. Именно такое утро у Гарри Поттера, заканчивающего переезд в новый офис на Уэст-Энде.

К полудню он уже раздает указания новой команде и обсуждает что-то с новым секретарем. И вот когда Гарри решает урвать, наконец, минутку, чтобы насладиться видом из окна своего нового кабинета, которым он необычайно горд — видом на Трафальгарскую площадь с массивной колонной старика Нельсона и куполом тусклого золота церкви Святого Мартина — этот момент нагло прерывают.

Есть люди, которые всегда сделают то, что посчитают нужным. И если это будет появлением в чужом кабинете без предупреждения, что же... Остается сочувствовать хозяину кабинета.

— Как тебе это? — спрашивает Блейз, с отвращением швыряя журнал на стол.

И, кажется, он даже не догадывается о том, что Гарри разрывает желание точно с таким же отвращением швырнуть его самого.

— Неплохо, — медленно произносит он, мельком глянув на разворот о нем и Гермионе.

Их глаза встречаются и Гарри опять, вновь, в очередной раз за последнее время пытается прочитать: что же скрывается в них кроме этой показной доброжелательности и какой-то далекой, почти неуловимой печали? Одно и то же из раза в раз. И ничего лишнего. И ничего такого, что могло бы быть подозрительным.

— Неплохо? — приподнимает бровь Блейз, допуская капле изумления появиться на своем равнодушном лице. — Ты должно быть просто не понял смысл того, что про вас написали.

— Напротив, чего-то в этом роде я и ожидал, после того, как благодаря моей подружке от меня отвернулось большинство близких мне людей. Вероятно, чтобы закрепился эффект она решила полить меня грязью.

— То есть ты не намерен требовать опровержения?

— Я не собираюсь вступать во все эти газетные разборки, — пожимает плечами Гарри. — Чем меньше мое имя упоминается в желтой прессе, тем лучше для моего бизнеса.

— Ты хочешь сказать, что бизнес для тебя важнее?

На смуглом лице настолько искренняя растерянность, что невольно хочется проникнуться. Жаль только, что Гарри Поттер не привык доверять людям, с которыми всего три недели назад начал здороваться.

— Я хочу сказать, что это не твое дело, Забини, но, как видишь, я пытаюсь быть вежливым, — сухо отрезает он.

По кабинету медленно растекается напряжение, словно кто-то пролил флакон с этой субстанцией между двумя людьми. И воздух кажется таким же, как перед грозой — шевельнешься — заискрит, и тишина слишком давит, словно раскат грома уже на подходе.

— А я пытаюсь помочь, — спокойно говорит Блейз.

— Зачем? — Гарри подается вперед. — С какой целью ты лезешь в нашу жизнь? В твоей помощи нет необходимости. Чего ты добиваешься?

Блейз Забини усмехается и качает головой.

— Ты все так же делишь мир на черное и белое? — спрашивает он.

— Я делю людей на слизеринцев и всех остальных. Нормальных. Угадай, в какую группу попал ты?

— Я всего лишь пытаюсь помочь, — вновь повторяет Блейз и пожимает плечами.

Гарри чувствует, как от этого спокойного тона начинают сжиматься кулаки. У него нет поводов доверять этому человеку, а вот поводов для обратного — предостаточно.

И странно, как все, что произошло в последнее время, все плохое, что прошло через него — все отошло на второй план, замкнулось на одном единственном человеке. Нет времени думать о себе, когда есть кто-то, кому ты необходим.

— Ей не нужна твоя помощь, — Гарри сверлит глазами парня напротив. Паузы между фразами становятся все больше, а слова все взвешаннее, чтобы уж точно не пропустить ничего лишнего.

— Наверное, это не тебе решать? — доносится в ответ.

— Да, — соглашается Гарри. — Не мне. Но если понадобится, я сумею её защитить. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Даже если Блейз Забини и стал другом Гермионы, это еще ничего не значит.

* * *

Жизнь невероятна. Ежедневно она преподносит разные сюрпризы: крупные и маленькие, иногда приятные, иногда — наоборот. Бывает, что сюрпризом становится букет цветов и неожиданное признание от нового поклонника, кто бескорыстно подставил плечо в трудную минуту. Бывает — впервые, за долгое время, вечер, наполненный искренним смехом в компании старого друга, с которым было столько пережито. Бывает, что это всего лишь долгожданный солнечный лучик, нахально проникнувший в спальню и пощекотавший лицо с утра.

Они приносят надежду, дарят улыбки и заставляют лед внутри таять. Пусть медленно, всего лишь по дюйму, но уже чувствуется, что он становится тоньше; что взгляд оживает, а рука легко взлетает, чтобы поправить непослушный локон, выбившийся из прически. Но самые настоящие перемены происходят тогда, когда случается что-то, о чем запрещено даже думать. Например, когда сова приносит посылку с зачарованным зеркалом, а знакомый голос из его глубин говорит «Привет». Настолько знакомый, что сердце начинает стучать где-то в горле, дыхание сбивается, а трясущиеся руки уже не в силах что-то удержать.

Он пpиносил по выходным ей сладости,

Читал в ее ладонях линии.

И он не знал на свете больше pадости,

Чем называть ее по имени.

(C) Високосный год

В любом человеке обязательно есть та самая удивительная, исключительная черта, что отличает его от других. Бывает, она прячется глубоко-глубоко в душе, и окружающие даже не подозревают о ней. Они думают, что знают о вас всё, ежедневно спрашивая о семье или новой работе, заглядывают в глаза и кивают в ответ на ваши слова. Так делают миллионы людей, не задумываясь о том, что на самом деле таится в вашем сердце и что за сокровенные мысли преследуют вас по ночам.

Панси Паркинсон никогда не была обычной девушкой. Никто и никогда не назвал бы Панси обычной: от её первой гувернантки, сбежавшей, озаряя поместье диким криком, до аврора, у которого после каждого допроса нервно дергалась щека.

Вы, должно быть, сомневаетесь в этом? Значит, вы не видели Панси Паркинсон.

Следуя своим религиям, многие искренне верят, что Всевышний создавал человека по своему образу и подобию. Что в каждом из нас есть что-то от Бога — свет, пробивающийся сквозь пустоту и серость этого мира; свет, идущий из сердец, тонкими искрящимися лентами связующий нас друг с другом узами любви или дружбы. Свет — невесомая, воздушная материя, огонь, единожды зажженный в душе.

Та самая, исключительная черта Панси Паркинсон состояла в том, что она никогда не чувствовала в себе этого загадочного света, которым были наполнены другие. Иногда она просыпалась по ночам, и, прижав колени к груди и вглядываясь в темноту, пыталась найти, услышать что-то в себе: хотя бы след, хотя бы отголосок, хотя бы эхо.

В такие моменты Панси чувствовала себя отчаявшимся человеком в разгар бури в открытом море, без надежды на спасение. Друг её отца был моряком, и он как-то рассказывал какого это — Панси слушала с расширившимися от ужаса глазами, потому что узнавала в рассказе себя. Узнавала страх, будто железными цепями сковывающий по рукам и ногам и липкую безнадежность, тонкими струйками заливающую разум.

Потому что это по-настоящему страшно: знать, что в тебе чего-то недостает. Знать, что ты не можешь никому открыться, ведь внутри — пустота.

Никто и не догадывался об этом, кроме самой Панси, а она научилась жить с этим и скрывать — тщательно, отточено, выверено. И быть просто необычной девушкой.

— Ну и как? — постоянно переспрашивает Панси, расхаживая по квартире Малфоя и периодически вздыхая от скуки, на которую, впрочем, сама себя обрекла.

Драко отрывается от своего занятия, поднимает на нее взгляд, полный злости, и сквозь зубы отвечает:

— Никак!

Этот ритуал продолжается уже долго; Панси успевает изучить все отдаленные уголки квартиры, смахнуть локтем какую-то статуэтку на каминной полке — специально, просто так, от скуки, и выпить две бутылки вина. А за спиной два таких же упрямых дня, с белыми стенами в квартире Драко, его бежевым диваном, камином, круглым столом на кухне и барной стойкой там же. И с самим Малфоем — недовольным, хмурым и каким-то взъерошенным.

— Эта сучка возомнила о себе неизвестно что! — взрывается он, отчего Панси закатывает глаза и всерьез начинает думать о том, что дома уютная кровать с балдахином, огромная ванная и вино в погребе на порядок лучше.

— Почему нельзя просто сказать: я — самовлюбленный болван, не умеющий общаться с девушками не оскорбляя их, мое мнение о себе настолько высоко, что...

— Ой, замолкни, Панси! Ты обещала мне помочь, но твой план не действует!

— Значит, пришло время придумать новый план. Дай сюда! — Панси плюхается на диван рядом, отнимая маленькое зеркальце и отбрасывая его куда-то в угол комнаты. — Неужели не ясно, что если не ответила сразу, не ответит и теперь.

Малфой разглядывает её долго и напряженно.

— Почему? — спрашивает он, в упор глядя на девушку.

Так, словно он и не знает ответ. Панси пожимает плечами. Черная прядка, давно выбившаяся из прически, постоянно лезет в глаза — стоит тряхнуть головой или взмахнуть руками. Панси поправляет её снова и снова, зная, что Драко начинается раздражаться от этого.

На самом деле Драко раздражается вовсе не от того, что она ходит кругами по комнате, не от того, что разбивает что-то или пьет его вино. Драко раздражается от собственной беспомощности. Это чувство просто невыносимо для него.

— Потому что она тебя ненавидит.

— И ты ждала три дня, чтобы сказать мне об этом? — подскакивает он. — В этом заключается твоя помощь? Заставить меня заниматься какой-то хренью, а потом сообщить «она тебя ненавидит!»?

Панси вновь пожимает плечами, а прядь волос вновь выбивается.

— Я люблю помучить людей, — отвечает она. — Считай, что я ждала удобного момента. Ты пригласишь её на прием, который устраивает твой отец.

— Она не придет. Она же меня ненавидит! — передразнивает её Малфой.

— Придет, если ты пришлешь приглашение её новому дружку.

Голос у Панси вкрадчивый. Даже не голос — скорее интонации. С таким голосом только и убеждать людей в чем-то. Голос Драко — усталый и какой-то обреченный.

— На кой черт мне приглашать к себе домой какого-то идиота?

— А что если этот идиот твой друг?

Панси не ошибается, и люди действительно наполнены светом. А у света, как вы знаете, тоже есть своя исключительная особенность.

Иногда на пепелище вырастает цветок необыкновенной красоты — семечко, когда-то принесенное случайным ветром. Он тянется вверх, к солнцу, тонкий лучик жизни пульсирует в нем, а когда он распускается, то уже никто не может пройти мимо, не залюбовавшись им. Так и с людьми. Свет может родиться даже в самой пустой душе, пробиваясь сквозь черноту и грязь. И когда это происходит, люди совершают поступки, совсем не свойственные им.

А Панси Паркинсон ничего не делает просто так.

* * *

Всего несколько дней в этом офисе, и Гарри может догадаться о посетителе по звуку распахивающейся двери. Например, когда приходит мистер Дженкинс, финансовый аналитик, она распахивается резко и отчетливо, а поток воздуха колыхает бумаги на столе. Мистер Дженкинс всегда отговаривает делать вложения в акции маггловских предприятий, сетуя на то, что гоблины сдирают огромные проценты при переводе золотых галеонов в хрустящие бумажки фунтов стерлингов и наоборот. Секретарша же всегда сначала осторожно скребет ногтями о дерево двери — нет, не стучит, именно скребется, как кошка, что забыли впустить в комнату.

Гермиона стучит в дверь неуверенно. Три раза, с небольшими перерывами. А Гарри думает, что она-то как раз тот человек, которому стучать и вовсе нет нужды, и сетует на то, что секретарша не предупредила: Гермиона увидит беспорядок на столе.

— Знаешь, я заметил странную тенденцию. Когда я работал дома, мое общество составляли домовик с признаками аутизма и сумасшедшая старуха на портрете. Но как только я перебрался сюда, все почувствовали непреодолимое желание меня навестить.

— Так мне уйти? — непонимающе переспрашивает Гермиона и хлопает глазами.

— Нет-нет, это я так шучу, — поспешно произносит Гарри. У него получается немного нервно, а руки хочется срочно чем-нибудь занять. — Что случилось?

На самом деле, он рад, он безумно рад, что Гермиона начала, наконец, выходить из дома, что она больше не замирает на месте, глядя в одну точку, что в глазах больше нет той пустоты, от которой у него по спине пробегал неприятных холодок. И что опять появилась улыбка — теплая, родная, такая же, как и раньше.

— Ты же знаешь, что Блейз предложил мне... встречаться? — начинает Гермиона.

А настроение у Гарри тут же мрачнеет. Он и правда знает это, и в лишних напоминаниях не нуждается. Гарри неприятен Блейз — хоть и не давал повода; просто неприятен, и все тут. Зачем искать причины для того, что само по себе очевидно?

— Тебе подсказать способ законно переломать ему все кости? — вырывается у него против воли.

— Гарри! — восклицает Гермиона и смотрит с укором.

Когда смотрят с укором — вроде бы нужно испытывать чувство вины. Но Поттер ничего подобного не чувствует. Просто ему неприятен этот человек. К слову, Малфоя тоже не назовешь приятным. Он думает о том, что тогда, на первом курсе, он в этом не ошибся. И чем все закончилось?

— Ты же знаешь, что он мне не нравится.

— Зато он нравится мне!

— О, уже?

И за вот эту последнюю фразу ему стыдно. Стыдно за тон своего голоса, такой язвительно-саркастичный, что, конечно же, неправильно. Гермиону не хочется расстраивать, потому, что она хорошая, светлая, и столько с ней случилось за последний месяц. Только вот эти слова разъедают все внутри, как кислота, как заумно-составленный яд, что у Гарри, безусловно, никогда не получится сварить. А получилось бы — тут же отравил бы Малфоя. И Блейза.

— Гарри... Он хороший человек, я это имею в виду.

Гермиону хочется хорошенько встряхнуть. Блейз Забини не может быть хорошим человеком, Гарри в этом уверен. И не потому, что ему так хочется, он просто знает, и все тут.

— Я не доверяю ему Гермиона. Упал на наши головы ни с того ни с сего! Как можно верить человеку, которого знаешь всего-то месяц?

— Я устала, Гарри, — отвечает она. — Мне нужно двигаться дальше, понимаешь? Что-то делать. Жить как-то.

— Но почему не Рон? Он бы понял! Он бы простил тебя!

— А ты представляешь, какого это? Каждый день смотреть в глаза человеку, которого ты предал? Знать, что он знает. Знать, что он помнит об этом каждую минуту, каждую секунду, когда мы вместе? Ты думаешь, я бы себя простила?

Глаза Гермионы грустнеют и блестят, нижняя губа дрожит, а голос начинает срываться, и Поттеру хочется прикусить себе язык, который сегодня явно слишком многое себе позволяет. Он прижимает её к себе, обнимая за худенькие плечи, и бормочет в макушку:

— Извини.

Гермиона молча кивает. От её волос пахнет чем-то невыносимо родным. Гарри не знает, что это запах — он мягкий и сладкий; Гарри не знает, какой запах может быть родным для него — ведь дома у Гарри никогда и не было: проживание у Дурслей не в счет, а квартира на площади Гриммо ассоциируется у него с запахом плесени.

— Блейз хочет, чтобы я пошла вместе с ним на прием к Малфоям, — внезапно говорит Гермиона отстраняясь. — А я не знаю, что делать.

— Но ты ведь не...

— Нет! Я уже не думаю о нем. Просто... — она закусывает губу. — Я не знаю, Гарри! А если он опять что-то задумал?

— Если это так, то я сверну ему шею, — мрачно говорит Гарри, хотя, ему бы стоило признаться в том, что эта мысль уже давно его посещает.

— Гермиона, — продолжает он, после некоторого промедления. — Я всегда поддержу тебя. Но не делай того, чего ты не хочешь делать. Не делай этого просто из благодарности.

Гермиона, шутливо ткнув его в плечо кулаком, начинает улыбаться.

— Знаешь, иногда мне кажется, что ты меня ревнуешь!

Когда она уходит, Гарри перерывает все документы на столе. На пол летят папки, тяжело громыхает пресс-папье, а одиночные листки мерно планируют, покачиваясь из стороны в сторону. Наконец, под столом, он находит то, что искал — смятое приглашение. Он аккуратно разглаживает его, от середины к краям, вспоминая подходящее заклинания.

А из головы не идут слова Гермионы о ревности. Но он не ревнует. Переживает, волнуется, но не ревнует. Точно не ревнует. Когда он вообще в последний раз испытывал это чувство?

* * *

Гермиона всегда любила воду. Иногда она сравнивала с ней свою жизнь. И по всему выходило, что с Роном она спокойно плыла по течению. С Драко Малфоем она тонула в бурлящем сумасшедшем потоке, воздуха не хватало так, что Гермиона захлебывалась, и в конечном итоге она оказалось выброшенной на берег, наглотавшись воды. С Блейзом же все было по-другому. Только вот как, до сих пор было непонятно.

Вода течет из крана в ванной, хоть как-то заглушая мысли Гермионы о том, что она не должна делать. На шее нитка жемчуга, и когда Гермиона прикасается к ней, бусины приятно холодят пальцы, как когда-то хрусталь. Капля на тонкой серебряной цепочке лежит в комоде, под стопкой простыней. Рядом с маленьким прямоугольным зеркальцем в черной оправе.

— Я не уверена, — говорит Гермиона.

И ей вдруг кажется, словно она стоит на каком-то чертовом обрыве, над пропастью. Стоит, не в силах посмотреть вниз, ведь может закружиться голова, и тогда — всё, конец, падение обеспечено. И опять затянет. И опять поток, опять горящие легкие из-за отсутствия возможности просто вдохнуть.

— Почему? — удивляется Блейз. — Ты отлично выглядишь.

У Блейза черный костюм, белая рубашка и хорошее настроение. Блейз улыбается.

— Блейз, я помню, что было у Паркинсон. Я не вписываюсь в это общество самовлюбленных снобов. И я чувствую какой-то подвох в этом приеме, — ежится Гермиона от своих мыслей.

— Разве я похож на самовлюбленного сноба?

— Ты нет. Но все остальные — очень даже! И Малфой наверняка...

— Слушай, давай мы пошлем Поттера с его теорией заговоров куда подальше? — морщится Блейз, ненавязчиво подталкивая её к камину. — Ты же Гермиона Грейнджер! Неужели ты боишься какого-то Малфоя?

— Дело не в этом... Просто у меня плохое предчувствие.

— Кажется, кто-то говорил, что его способности к прорицаниям отвратительны. Послушай, я уверен, что все будет отлично. И если будет нужно, мы всем дадим отпор. Особенно Малфою.

Блейз улыбается, даже не догадываясь о том, что за мысли вьются в голове у Гермионы.

Конечно же, она там не одна, на этом обрыве над пропастью. Блейз рядом, он за спиной, он шепчет: «Ну же, не бойся, я с тобой, я смогу тебе помочь, открой глаза!». «Но получится ли у него?», — спрашивает себя Гермиона.

Не смотри вниз, Гермиона. Что бы ни случилось, что бы ни произошло — пожалуйста, только не смотри вниз.

Объясни, почему все хотят от тебя любви?

Дураки, мудрецы, великаны и муравьи...

(С)

Когда это произошло, в городе медленно наступала ночь.

В окнах домов насыщенной и кричащей Бейкер-стрит, заполненной шумом автомобильных покрышек Мэрилебон-роуд и узкой, почти незаметной в масштабах столицы Англии Друри-лейн зажигались желтые электрические огни. Ночь медленно поднималась от затертого шинами асфальта, заглядывала в чужие подъезды, зажигала фонари и приветственно махала бродячим котам в подворотнях.

Словно почувствовав что-то неладное, на юге Вест-Энда в Риджент парке с дуба на аллее номер пять сорвался лист, немного пожелтевший по краям, и, подхваченный ветром, отправился в путь, улетая далеко от места, где провел почти все лето. В Лондоне наступила осень. Не календарная — а настоящая, и первый дубовый лист обнулил счетчик сезонов, чтобы она начала свой ежегодный отсчет.

Тяжелая чугунная стрелка на огромном циферблате Биг Бена дрогнула, сдвигаясь на одно деление. Колокол пунктуально совершил свой ритуал, повторяющийся каждый час — отбил свои положенные одиннадцать ударов.

Было одиннадцать вечера, когда это произошло. Каждый из них, на этом приеме в Малфой-меноре был занят своим делом. Каждому оно казалось невероятно важным.

Блейз Забини совсем не почувствовал, что наступила осень. Его настроение так и оставалось совсем летним — радостным и приподнятым. Это лето было бесконечным и непобедимым, и он знал, что его внутреннее лето обязательно справится со всеми испытаниями. Блейз в сотый раз за вечер мимолетно коснулся своего пиджака, где во внутреннем кармане лежала одна очень важная для него вещь и в сотый раз за вечер его губы тронула улыбка. Для кого-то этот вечер станет особенным.

Панси Паркинсон в противоположном конце зала взяла бокал с подноса официанта, разносящего напитки, и смерила его таким взглядом, словно сам факт его существования её внимания не достоин. Словно будь на месте официанта пустота, Панси заинтересовалась куда больше. Панси искала в зале человека, от которого свет внутри неё все-таки разгорался, и планировала дальнейшую жизнь. И это было увлекательно. Наступающая осень вовсе не заботила её.

Смена времен года не взволновала и еще одного человека в этом зале. Гарри Поттер, сидящий на одном из маленьких диванчиков у стен, напряженно вглядывался в лица тех людей, которые его окружали. Конечно же, Гарри Поттера интересовало лицо лишь одного человека , находящегося здесь. Гарри Поттер хмурился, так, что между бровями залегла морщинка, и всем своим грозным видом волновал людей вокруг. Некоторые гости даже всерьез пугались. А Поттер всего лишь пытался отвлечься от последних слов Гермионы, которые застряли в мыслях и совсем не собирались убираться оттуда.

Хозяин поместья, Люциус Малфой всего лишь наслаждался. Он мог закрыть глаза и представить, что в его жизни никогда ничего не менялось, и что он все тот же Люциус Малфой, каким был лет, скажем, семь назад.

Его сын Драко откровенно скучал. Драко пил огневиски, раз за разом все сильнее обжигающий горло, и презрительно смотрел на фей, окружающих его. На мнение отца о женитьбе, наследнике и возвращении Малфоям влияния, Драко было откровенно срать. Он ждал. Он просто ждал.

Было ровно одиннадцать вечера, когда Гермиона Грейнджер вышла на балкон. Гермиона чувствовала оглушительное желание уйти, надеясь, что в движении чувства будут душить её меньше — хотя бы немного, чуть-чуть, самую малость. И, к слову, спроси её о том, с кем она пришла на прием, Гермиона бы даже не вспомнила о своем спутнике, не говоря уж об осени.

Они бы не смогли понять друг друга, точно вам говорю, все эти люди. Это просто невозможно — другой человек, в его голову вложены другие мысли, в сердце другие чувства и эмоции. И все же, простая надежда никогда еще никому не вредила.

Делайте ваши ставки на то, какой сюрприз преподнесет вам первая осенняя ночь.

Было всего лишь одиннадцать часов вечера — ночь только начиналась.

Ставки сделаны, господа, ставок больше нет.

* * *

Настолько невероятны, настолько невозможны чувства, которые шквалом обрушились на Гермиону всего лишь от одного взгляда.

Он.

Кажется, что он везде. Куда бы она ни посмотрела — он повсюду. Смотрит. Смотрит так, что что-то безумно тяжелое, вязкое заполняет грудную клетку, отчего становится трудно дышать, отчего происходящее вокруг перестает восприниматься должным образом, искажается.

В глубине души Гермиона понимает, что так быть не должно. Что так не правильно. Что правильно — держать Блейза за руку, смеяться, танцевать. А не сбегать, стоит только ему отойти.

Слишком трудно продолжать улыбаться, говорить о ничего не значащих мелочах, просыпаться каждое утро — слишком трудно жить, просто жить, после того как твоя жизнь переломилась пополам. Почти невыполнимая задача — видеть его и мысленно переживать это раз за разом, снова и снова.

Гермиона стоит на балконе, вцепившись в перила так, что побелели костяшки пальцев.

Было бы проще, если бы она могла просто вывернуть наизнанку свою душу, подставляя её прохладному ветру, чтобы хоть как-то очиститься. Было бы проще, если бы она могла просто выдохнуть то, что у неё внутри.

— Вы здесь прячетесь, мисс Грейнджер? — раздается вкрадчивый голос за спиной. — От кого?

Гермиона оборачивается, стараясь унять дрожь — то ли от этого самого ветра, то ли от эмоций, которые переполняют её. Он не поменялся, нисколько. Лишь только взгляд Люциуса Малфоя еще больше потяжелел. При желании таким взглядом можно было бы пригвоздить к полу.

Ей кажется, что в его голове страшные, пугающие мысли — причина такого взгляда. Ей бы не хотелось знать эти мысли. Почти полтора года вынужденного затворничества — разве не повод возненавидеть все и всех?

— Я дышу воздухом, — осторожно отвечает она.

Люциус улыбается краешком губ.

— Право, такая красивая девушка не должна обманывать, — голос у Люциуса тихий, но уверенный. — Ложь вам не к лицу.

— А вы, значит, считаете меня красивой, мистер Малфой? — Гермионе хочется, чтобы он ушел, и чтобы ей не приходилось поддерживать этот разговор.

«Уходи, — думает она. — Иди к своим замечательным гостям, таким же самовлюбленным снобам, как и ты».

Что-то меняется в его лице. Он шагает вперед, становясь совсем близко к ней, нависая, и смотрит сверху вниз. Свысока.

— Не забывайтесь, — говорит он.

Конечно. Малфой так и остался Малфоем. Ничего не смогло пошатнуть его непоколебимую уверенность в себе. Все такая же дорогая мантия, все такая же трость, все такое же отношение к Гермионе.

— Что? — переспрашивает она, игнорируя желание попятиться назад. — Вы должно быть что-то недопоняли...

— Когда у одного короля родилась дочь, прорицательница сказала, что его дочь вырастет, уколет палец и умрет. Король всем сердцем любил свою дочь. Знаете, что сделал этот любящий отец? Отрубил ей все пальцы, — Люциус внимательно смотрит за тем, как меняется выражение лица Гермионы. — Вот это — недопонимание.

И, кажется, откровенно наслаждается произведенным эффектом.

Гермиона сглатывает ком, вставший в горле.

— Чушь, — медленно произносит она, глядя на старшего Малфоя исподлобья, как какой-то затравленный зверек. — Король поселил принцессу в башне. А принц её спас. И она вовсе не умерла от укола, а заснула.

Возникает чувство, что он намеренно пытается напугать её. А еще — что за его словами кроется нечто большее, тщательно завуалированное.

— Магглы всегда все портят, — качает Люциус головой. — Принцесса была уродлива, и ни один принц даже не согласился сесть с ней за один стол. Она повесилась от одиночества.

___________________________________________

Стакан за стаканом — и горький вкус огневиски почти не чувствуется. Если стоять на одном месте, то и не чувствуется, что от алкоголя уже пошатывает.

Драко кривит тонкие губы в презрительной ухмылке.

— Грейнджер и Поттер в моем поместье, — говорит он стоящей рядом Панси. — Радуются жизни. Разве может быть что-то хуже?

Панси закатывает глаза, чтобы не видеть этого зрелища, единственная адекватная оценка которому — «жалкое». Панси устала говорить Малфою, чтобы он не пил, устала одергивать его за рукав.

— Да, — раздраженно отвечает она. — Твой отец сейчас на балконе вместе с ней.

— Мерлиновы подштанники!

— Драко, ты ругаешься, как моя бабушка, — язвительно говорит Панси. Малфой ставит пустой стакан на поднос и двигается вперед. — Что ты делаешь? — шипит Панси, хватая его за руку и пытаясь остановить. — Дождись окончания вечера. Ты должен выбирать невесту, забыл?

Он оборачивается, вырывает свою руку из её и отмахивается, как от мухи. Затуманившийся, было, взгляд проясняется, и в нем плещется решимость.

— К черту невест!

___________________________________________

Когда не о чем говорить, люди говорят о погоде.

Гарри выкуривает очередную сигарету, кивает в ответ волшебнику, который говорит что-то малоинтересное. Завтра он и не вспомнит тему разговора, но что-то подсказывает, что старичок растолковывает ему о том, что, например, зима начнется рано. Или что осень будет дождливая. Не суть. Мысли Гарри Поттера заняты совсем другим.

— Поттер! — кто-то толкает его в плечо, заставляя обернуться.

У Блейза хмурое выражение лица.

— Поттер, где Гермиона? — нетерпеливо спрашивает он, так, что слова вылетают почти скороговоркой.

Гарри пожимает плечами.

— Не знаю, — он оборачивается к своему объекту наблюдения, но глаза не находят то, что ищут. — А где Малфой?

— Что? — Блейз опять возникает перед глазами. — При чем тут Малфой?

Несколько секунд Поттер разглядывает его взволнованное лицо, прикидывая в уме: стоит ли ему что-то объяснять.

— Я вообще-то слежу за ним, чтобы он не натворил чего-нибудь, — нехотя все-таки поясняет он. — Но тут появился ты, и я упустил его белобрысую макушку из внимания.

— Да и хрен с ним, где Гермиона? — восклицает Блейз.

В голову Гарри закрадываются нехорошие подозрения.

___________________________________________

Дело в том, что если кто-то будет общаться с вами слишком уж приветливо, вы подсознательно почувствуете подвох. Непременно.

Особенно если этот кто-то — Люциус Малфой, со всей этой подчеркнутой вежливостью, показным спокойствием, со всеми этими обращениями на «вы», со всеми «мисс Грейнджер».

— Мне кажется, мистер Забини не подходящая партия для вас, — задумчиво произносит он, поигрывая своей тростью.

Гермиона чувствует, как начинает раздражаться. Её напрягает присутствие Люциуса рядом с собой. Кажется, еще немного и она будет готова послать его прямым текстом.

— Да? — восклицает она, вглядываясь в его лицо. — Теперь вы будете критиковать моего спутника? А какая же партия подходящая, по-вашему? Может быть, ваш сын?

Какое, к черту лицо? Это восковая маска. Обычная восковая маска. Ни разу не поменялась за столько минут.

— Смешная шутка.

На гребаной восковой маске нет ни малейшего признака, который дал бы понять, что Люциусу смешно.

— Вы совсем не знаете моего сына.

В глазах Гермионы зажигается огонек. Её вдруг охватывает злость к этому человеку, совсем непонятная для нее, чужеродная.

— А вы?

Дверь с шумом распахивается, заставляя обернуться.

___________________________________________

— Мне кажется, что она на балконе, — задумчиво говорит Гарри, в сотый раз оглядывая зал. — Ей просто негде больше быть.

Блейз Забини рядом напряженно хмурится и кивает, решительно направляясь туда. Он расталкивает людей, собравшихся в поместье Малфоев локтями, бросая по пути извинения.

Настроение у Блейза стремительно падает вниз, становясь хуже и хуже, кажется, с каждой секундой. Он уже тысячу раз себя проклял за то, что решил потащить Гермиону на этот чертов прием, всего лишь для того, чтобы поставить Малфоя на место.

Гарри приходится почти бежать за ним.

— Мистер Поттер, Мистер Забини! — перегораживает путь Люциус Малфой. — Гарри, рад видеть вас в своем доме!

Блейз замирает, расширившимися от шока глазами глядя на мужчину перед собой.

— Ага, — выдыхает Поттер, удивленный словами Малфоя.

Улыбка, застывшая на лице Люциуса слишком уж противоестественна, слишком приторна.

— Идемте, я хотел бы обсудить с вами нововведения в системе налогов, — он улыбается еще шире. — И с вами мистер Забини, составьте нам компанию.

— Я? — шокировано говорит Блейз, приподнимая брови.

— Мистер Малфой, а вы не видели Гермиону? — спрашивает Гарри.

— Нет, не видел, — рука Люциуса опускается ему на плечо. — Идемте со мной.

__________________________________________________

Гермиону словно окатили ледяной водой. Бывают моменты, когда одна секунда кажется длиннее часа, а минута — длиннее всего дня. Сердце Гермионы пропускает удар, а вязкая смесь из обиды, боли, отчаяния вновь наполняет грудную клетку.

Ей тяжело дышать.

Ей просто невозможно сдвинуться с места.

— Давай поговорим. Просто поговорим. Один разговор и все!

Внешне спокойного Драко Малфоя опять выдают глаза. В них бушует буря, сметающая все на своем пути, затягивающая, разрушающая и дикая. Гермиона надеется, что внутри у него так же — буря. Гермиона хочет, чтобы ему было так же больно, как и ей.

— Нет! — внешне спокойную Гермиону выдает дрожащий голос. — Не будет ни одного разговора!

Драко вздыхает и делает шаг вперед: осторожно, чтобы не спугнуть. Он опять напоминает Гермионе дикого зверя. Только вот ей совсем не хочется в этот раз стать его добычей.

— Что мне сделать, чтобы ты поменяла свое решение? — тихо говорит он, приближаясь.

Гермиона делает шаг назад.

— Можешь пойти и убить себя прямо сейчас.

— Я серьезно, Грейнджер.

В спину врезаются перила. Ей больше некуда отступать.

— Я тоже серьезно, Малфой. Твой альтернативный вариант — уйти и закрыть дверь с обратной стороны.

В его глазах беснующиеся тени.

Он ухмыляется, хватает её за руку и больно сдавливает запястье.

__________________________________________________

— Мистер Малфой, вы точно не видели Гермиону Грейнджер? — почти рычит Блейз. — Я видел, как вы выходили с балкона.

Этот дурно отыгранный спектакль слишком действует на нервы.

— Грейнджер? Так вы про Грейнджер! У нее разболелась голова, и я снял антиаппартационные чары, чтобы она отправилась домой.

Её нигде нет. Гермиона словно провалилась сквозь землю, исчезла. Балкон оказывается пуст.

— Тут творится какая-то херня, — сквозь зубы бросает Блейз Поттеру. — Я к Гермионе.

Тот спешит за ним, в холл, к камину. Шум, доносящийся из зала постепенно сходит на нет, становясь тише и тише, словно кто-то убавляет звук. Становится слышно цокот чьих-то каблуков по мрамору пола.

— Блейз! — восклицает женский голос.

___________________________________________________

В гостиной Малфоя полумрак.

Любопытная луна осторожно заглядывает в окно, словно хочет подсмотреть за двумя людьми — парнем и девушкой — что появились прямо из воздуха.

Гермиона вырывается, кричит, пытается оттолкнуть парня.

— Ну? Чего ты хочешь от меня? О чем нам с тобой нужно поговорить?

— Может быть о том, как ты, тупая сука, трахалась с моим лучшим другом? — шипит он прямо ей в лицо.

____________________________________________________

Прошло много лет с тех пор, как Панси Паркинсон была маленькой девочкой. Прошло много лет с тех пор, как Панси Паркинсон поняла: своего нужно добиваться любыми способами и путями, оправданны они или нет. И не останавливаться, если действительно хочешь чего-то добиться.

— Панси, уйди, пожалуйста, мне сейчас вообще не до тебя! — с досадой говорит Блейз.

Девушка делает еще один шаг, слабо охает и падает на пол. Она поднимает глаза на подскочивших к ней парней.

— Что с тобой? — спрашивает её Блейз.

— Что-то с моей ногой, — морщится Панси.

— Что за бред, Паркинсон?

— Больно, — жалобно тянет Панси.

Её глаза наполняются слезами, а лицо искажается гримасой боли.

— Да твою же мать! — зло бросает Блейз. Он обхватывает её за талию и поднимает.

Гарри Поттер оторопело переводит взгляд с одного лица на другое. Он подхватывает девушку с другой стороны и говорит Блейзу:

— Иди, я отправлю её в Мунго.

— Нет! — восклицает Панси и говорит с нажимом, требовательно: — Блейз. Ты нужен мне. Сейчас.

Тот закатывает глаза.

— Панси, прошу тебя, прекрати. Я должен быть сейчас в другом месте.

-Ты мне нужен, понимаешь? — девушка начинает повышать голос. — Ты не можешь уйти! Ты не можешь сейчас меня бросить! Ты не можешь сейчас на меня наплевать!

-Черт, заткнись, — обрывает её Блейз и кивает Поттеру: — Отправляйся к Гермионе.

Панси вцепляется в рукав Гарри.

— Нет! — восклицает она. — Он идет с нами!

— Зачем это?

— Чтобы мы не сидели там всю ночь, Поттер!

___________________________________________________

Драко с силой прижимает Гермиону к стене.

— Как ты могла? Как? Он же мой друг! — он почти срывается на крик. — Он же, блядь, мой гребаный лучший друг!

Сердце стучит до одури быстро. Девушка бьется в его захвате, как птица, попавшая в силки. Горячие слезы жгут глаза, струятся по щекам. Гермиона захлебывается в рыдании.

— Отпусти меня! — надрывно кричит она.

Малфой смотрит со злостью, еще сильнее, до боли, до синяков сжимая в ладонях её запястья. Он тяжело дышит, ноздри раздуваются, с силой выталкивая воздух.

Он дергает лиф платья, разрывая корсет. Шов трещит, расходится, тонкие нити рвутся. Оголенная кожа пылает от каждого прикосновения.

Гермиона чувствует, как что-то рвется внутри нее. Словно её душа состоит из таких же тонких ниточек, каждая из которых при разрыве отдается болью во всем теле.

Его колено пытается раздвинуть ей ноги. Гермиона кричит уже что-то бессвязное, кричит, больно ударяясь головой о стену при каждом из судорожных вдохов.

— Да тебе же это нравится! Ты такая же, как и все шлюхи!

— У нас ничего не было, — шепчет она. — Прекрати.

— Пожалуйста, хватит, — шепчет она, когда его руки разжимаются. Драко замирает, тяжело дышит, смотрит каким-то безумным взглядом.

— Хватит, — шепчет она, безвольно сползая по стене на пол, равнодушно оглядывая то, что осталось от испорченного платья.

— Хватит, — твердит Гермиона, подтягивая колени к животу и сжимаясь в клубок, пытаясь стать как можно меньше. Из-за слез совсем ничего не видно, все вокруг превратилось в размытое пятно.

Иногда жизнь распоряжается так, что за минуты счастья, полученные когда-то, приходится платить месяцами боли. Такая простая арифметика и такая сложная жизнь. Чудеса тоже имеют срок годности, а счастье — свой лимит.

— Я хочу домой, — произносит Гермиона одними губами.

Ни одной целой ниточки. Только ошметки и клочки внутри нее.

___________________________________________________

Гарри устало закрывает глаза, надеясь, что с Гермионой все в порядке. С ней просто должно быть все в порядке! Она точно не стала бы уходить куда-то с Малфоем, да и он не настолько идиот, чтобы сделать ей что-то плохое.

По крайней мере, Гарри на это надеется.

— Пожалуйста, попросите свою подругу не стонать так громко, она мешает мне работать, — как-то затравленно произносит молодой врач, осматривающий Паркинсон.

— Но мне же больно! — кричит та.

Гарри кажется, что уже вся больница знает, что в этой палате находится Панси Паркинсон, что у врача кривые руки, а кушетка, на которой лежит Панси жесткая. Нескольких витиеватых речевых оборотов, по поводу кого, куда и как.

— Панси, просто заткнись, — утомленно бросает Блейз.

Он стоит у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Гарри смотрит на его взволнованное выражение лица, на его тревожный взгляд и ему хочется изменить свое мнение об этом человеке. Гарри хочется верить ему.

Наверное, Блейз тоже надеется, что все будет хорошо.

— Я ничего не понимаю, — врач трет переносицу указательным пальцем и пожимает плечами. — С вашей ногой все в порядке.

— Смотри лучше, идиот! — верещит Паркинсон. — Мне так больно, будто меня пытают раскаленным железом!

— Тебе же сказали, что все в порядке! — зло бросает Блейз, обернувшийся от окна.

— А я чувствую, что не в порядке! Пусть меня осмотрит другой врач!

Блейз устало закатывает глаза.

— Позовите, пожалуйста, другого врача, — тихо просит Гарри.

____________________________________________________

Он кладет её на постель, бережно, как фарфоровую куклу, закутывает в одеяло и становится на колени перед кроватью, положив голову Гермионе на живот. Гермиона безразлично наблюдает за ним из-под полуопущенных ресниц.

Безразлично.

Чувствовать что-то уже просто нет сил. Боль превратилась в пылающий огонь и сожгла её изнутри, оставив лишь внешнюю оболочку.

— Прости меня, — шепчет Драко чуть слышно.

Безразлично. Все безразлично. Она просто пустая. Под фарфором ничего нет, совсем ничего не осталось — ни эмоций, ни чувств, ни жизни — ничего. Пусто.

— Просто одна эта мысль невыносима для меня, — продолжает он. — Я так не могу, понимаешь?

Гермиона, словно через силу, поднимает руку, опуская её к Драко на голову. Пальцы меланхолично перебирают мягкие волосы.

— А твой отец знает, что ты не можешь? — безразлично спрашивает она.

Безразлично. От неё совсем ничего не осталось. То, что человек не может изменить, в конечном итоге меняет самого человека.

«Ты сделал мне кое-что, Драко. Ты опять это сделал. Ты опять наступил на мое сердце. Ты опять заставил меня плакать».

Гермиона закрывает глаза. Можно столько всего избежать, когда спишь — ведь во снах нет ни страданий, ни боли; во снах мир, в котором все всегда хорошо. Ей хочется уснуть и никогда не просыпаться.

_____________________________________________________

— Все, уведите меня из этой больницы, у меня уже голова начала болеть от этих запахов, — капризно говорит Панси.

Голос у нее визгливый, скандальный, неприятно режет слух. Гарри закрывает глаза и считает до десяти. Наверное, впервые в жизни ему хочется ударить девушку.

— Она всегда такая? — обреченно спрашивает он у Блейза.

— Нет, только по особым праздникам, — отвечает тот в тон ему.

А за окном первые солнечные лучи обнимают дома на улицах Лондона, ласково разглаживают волны на воде в лужах, нежно целуют солнечными бликами стекла машин и витрины. Они прогоняют ночь, которая не может жить без подлых сюрпризов.

Утренний ветер обнадеживающе шепчет, обещая, что теперь все точно будет хорошо.

_____________________________________________________

На свете существует великое множество прекрасных вещей, одна из них — наблюдать за спящим человеком.

Драко думает, что самая прекрасная вещь на этом свете — наблюдать за спящей Гермионой. У него на самом деле почти не осталась времени, чтобы пересчитывать её ресницы и поправлять пряди волос, мимолетно касаться подушечками пальцев её лба и щек.

Ночь заканчивается.

Осталось совсем мало времени на то, чтобы не скрывать свои самые потаенные мысли не пытаться убежать от самого себя.

______________________________________________________

Панси устало падает на свой диван в гостиной. Напольные часы отбивают шесть часов утра, озаряя весь дом звуком от ударов.

— Ужасный день, — жалобно тянет она. — Все болит. Из-за этих тупых врачей я останусь хромой на всю жизнь!

— Паркинсон, четыре медика сказали, что твоя нога здорова.

— Но, тем не менее, она болит, Поттер!

Блейз вскидывает руки, останавливая очередной бесполезный спор.

— Все, я не желаю больше этого слушать, — тусклым голосом произносит он, разворачиваясь и выходя из комнаты.

Гарри догоняет его у самого выхода. Вид у Блейза усталый, помятый и замученный. Гарри хочется сказать ему что-нибудь ободряющее, но тот его перебивает:

— Я хотел сделать этот вечер особенным для Гермионы.

— Если ты о том, о чем я подумал, оставь это без подробностей.

Подробностей и так предостаточно, все они тут же возникают в голове Поттера. Вот Блейз подходит к Гермионе, вот целует её, вот... Гарри мотает головой, отгоняя наваждение. Нет, лучше уж не думать об этом.

— Что? — непонимающим тоном переспрашивает у него Блейз. — Нет!

Его рука тянется ко внутреннему карману и достает оттуда маленький футляр, обшитый темно-зеленой бархатной тканью. Кольцо.

Все возможные слова встают у Гарри комом в горле. Несколько секунд он тупо смотрит на прозрачный камень, играющий своими гранями на свету.

— Я все понимаю, но... — наконец выдавливает он из себя. — Не рано?

Блейз смотрит на него так, что Гарри кажется, что он упустил в своей жизни нечто очень важное.

— Мой отец как-то сказал: если встретишь человека, с которым тебе захочется провести всю жизнь, не проеби его. Я чувствую, что Гермиона тот человек.

_______________________________________________________

В гостиную Поттер почти врывается. Он почти кричит: зло, раздраженно, даже с ненавистью. От его присутствия Панси становится не по себе и появляется какое-то неестественное желание вжаться в спинку дивана.

— Что за цирк ты устроила?

— Я не виновата, что... — начинает она.

— Еще хоть одно слово про твою ногу и я сломаю её по-настоящему, — жестко говорит Поттер, обрывая её на полуслове.

Панси разглядывает картину за его спиной. Пейзаж, привезенный матерью из Франции — синее-синее небо, песчаный Лазурный берег, будто бы искрящаяся вода. И маленькая белая яхта, уходящая за горизонт.

— Красивое кольцо, правда? — спрашивает она. Получается как-то хрипло.

— Ты знала? — удивленно спрашивает Поттер.

Она просто кивает. Мать Панси подруга Александры, конечно же, она знала!

— И зачем... — начинает он, повышая голос и грозясь разразиться очередной тирадой, но осекается. — Черт!

Он садится рядом и молчит. Его молчание тяжелое, заполняющее собой всю комнату. Панси чувствует, что для нее Поттера слишком много.

Не хватало только того, чтобы он додумался начать утешать её.

— Уйди с глаз, Поттер, а то зааважу, — тихо говорит Панси, устало закрывая глаза.

________________________________________________

Звонок в дверь вырывает Гермиону из её сна.

Она кутается в халат, сонно щурится на утреннее солнце и лениво бредет к двери. Голые пятки шлепают по паркету в прихожей, Гермиона зевает, думая о том, из-за кого она променяла свой сон на холодное утро, холодный пол и оглушающе-холодную реальность.

— Привет, — в квартиру влетает Блейз и на одном дыхании произносит: — Извини, что рано. Мне просто необходимо сказать тебе кое-что важное!

Гермиона переводит взгляд с его взволнованного лица на букет белых лилий в его руке. События прошлой ночи стоят перед глазами.

— Блейз... — начинает она, судорожно пытаясь подобрать слова.

Он вскидывает ладонь, прерывая её.

— Пожалуйста, не перебивай меня...

— Тогда можно я тебя перебью? — буднично интересуется насмешливый голос за спиной Гермионы.

В оглушительной тишине прихожей раздается мягкий шлепок от белоснежных цветов, упавших на холодный пол.

Зачем подлеца? ей принцы не хороши.

Тот слишком жеманен, тот чопорный, тот не брит,

А эти, рисковые, сколько же в них души?

Кому, как не им рассказывать, где болит?

(С) В. Миловидова

— Где твои мозги? Где они?

Гарри открывает холодильник на кухне Гермионы.

— Здесь их нет! — кричит он. — Так может, ты их положила сюда? — парень гремит крышкой кастрюли, неудачно оказавшейся на плите. — И тут нет, вот жалость-то! А может быть, они утекли в слив ванной, когда ты принимала душ, а, Гермиона?

Гермиона втягивает голову в плечи, стараясь стать как можно меньше под его злым взглядом.

Гарри залетает к ней в квартиру осунувшийся, помятый, растрепанный, с волосами, торчащими в разные стороны. Он чиркает колесиком зажигалки, которая отказывается идти с ним на контакт — только мелкие искры разлетаются — и злится еще сильнее.

Блейз просто ушел утром — развернулся, ничего не сказав, и ушел. Малфой, только услышав голос Гарри поспешно аппарировал, и теперь ей приходится объяснять все еще одному участнику ночной зарисовки самой.

Гермиона уже жалеет, что рассказала ему все, произошедшее прошлой ночью, когда он взволнованно начал свои расспросы. Она прикидывает, удастся ли спрятаться за высоким стаканом с кофе — Поттеру всегда требуется двойная доза кофеина.

Гарри на её кухне — как смерч в тихой бухте — сносит все. Особенно в этом скверном настроении.

— Что я могла? — начинает девушка оправдываться. — Это он...

— Нет, ты мне просто объясни, — Гарри наклоняется, заглядывает в глаза пытливым взглядом, слово пытается что-то выискать в них, старается говорить спокойно, но то и дело срывается на крик. — Объясни мне, потому что я этого просто не могу понять! Моя, блядь, голова отказывается понимать это!

Нетронутый кофе летит на пол, разливаясь темной коричневой лужицей по полу. Осколки брызгают в разные стороны, но Гарри, кажется, плевать.

— Ты понимаешь, что это не ты? — тыкает он её пальцем в грудь. — Это не ты, Гермиона! Это кто-то другой, посторонний тут сидит передо мной, но не тот человек, которого я уже знаю десять лет!

Гермиона качает головой.

— Всегда есть кто-то, кто меняет тебя, как ты не понимаешь, Гарри! Неважно, что именно ты испытаешь при этом. Просто ты понимаешь, что никогда не станешь таким, как прежде!

Гарри наклоняется к лицу близко-близко, так, что можно сосчитать его ресницы-иголки, направленные прямо на Гермиону. Даже его ресницы выглядят так... Обвиняюще! Это просто невозможно.

Его губы плотно сжаты.

— Да, есть, — спустя несколько долгих мгновений говорит он жестко. — Но этот кто-то — не Малфой. Он тебе не нужен.

«Мне не нужен этот человек, — говорит Гермиона про себя, соглашаясь. — Но что-то держит его у меня в голове».

И вдруг появляется отчетливое осознание того, что и Блейз не тот человек. Не тот человек, на которого хочется тратить свои эмоции, свои улыбки, даже свой гнев. Просто не тот. Хороший, добрый, благородный, но не тот.

— Ты должна пойти к Блейзу и все объяснить ему, — уверенно заявляет Гарри. — Так будет правильно.

Гермионе не хочется никуда идти. На нее внезапно накатывает такая усталость — от одного этого слова «должна», от хмурого лица Поттера с его плотно сжатыми губами, с его резкой переменой отношения к Блейзу. Но это слово — «должна» — долбит по барабанным перепонкам, не дает покоя.

И кажется, что они с Гарри поменялись ролями. Но дело в том, что они до сих пор преследуют разные цели.

* * *

Гарри раздраженно разглядывает документ, лежащий перед ним. Цифры, словно насмехаясь, упорно разбегаются, двоятся в глазах — сказываются последствия бессонной ночи. Гарри устало массирует виски, Гарри отхлебывает примерзкий кофе, уже остывший, холодный, Гарри позволяет себе закрыть глаза, наслаждаясь спасительной темнотой.

Он откидывается назад на спинку своего кресла, блаженно вытягивает ноги, ослабляет узел галстука, который петлей болтается на шее с прошлого вечера. «К Блэковской бабке всё!», — проносится в голове. Поттер думает о том, что нужно бы аппарировать домой и завалиться спать на сутки. А все проблемы потом, завтра. А лучше — на следующей неделе. Вот сейчас, еще немного он посидит вот так — с закрытыми глазами — и аппарирует. Обязательно, ведь нельзя же спать в кресле. Нельзя...

Гарри вздрагивает от того, что кто-то нетерпеливо барабанит в дверь. Он мотает головой из стороны в сторону, стряхивая с себя последние остатки неожиданного сна.

— Да, — кричит он немного осипшим голосом.

В кабинет врывается — не входит, нет! — именно врывается Панси. Её расстегнутый плащ грозно развивается за спиной — совсем как Снейповская мантия в лучшие годы, а на лице застыло непоколебимое выражение. Гарри давит в себе желание сползти куда-нибудь подальше под стол. Он молча буравит взглядом девушку, беззаботно плюхнувшуюся в кресло напротив него. Панси смотрит на него так же, в упор, немного склонив голову набок.

— Пришла сказать, что мы все еще не друзья, — наконец выдает она тоном, не терпящим возражений. — И что ты по-прежнему бесишь меня, Поттер. И что я все еще тебя ненавижу!

Гарри с недоумением кивает, удивленный и визитом, и словами девушки.

— Ладно, — пожимает он плечами. — Это все?

— Нет, — Панси морщит носик. — Я решила, что белый флаг все-таки был поднят, и мы вступили в «нейтральную зону».

Рука её мгновенно скрывается где-то в сумке и достает бутылку вина, ставит её на стол и тихонечко подталкивает её к Гарри. У того в голове появляются совершенно невероятные мысли.

— Это в честь белого флага, — поясняет девушка.

— Извини, но, — Гарри удивленно разглядывает невозмутимое спокойствие в кресле напротив. — Мне вроде как нечего тебе предложить. В честь белого флага.

Панси оглядывает кабинет. Её носик презрительно дергается, а брови взлетают вверх сами собой.

— Ты поможешь мне в одном деле, — резко говорит она.

— Отвезти тебя в больницу еще раз? — невинно интересуется Гарри.

В кабинет Паркинсон почти влетела, да и каблучок на туфельке был совсем не маленький. Никакого намека на вчерашний недуг — ни во взгляде, ни в поведении, ни в походке. Гарри старательно подавляет в себе зевки и жгучее желание отправиться домой, в постель. И плевать на то, что задумала Паркинсон.

— Нет! — закатывает она глаза. — Ты поможешь мне с Блейзом.

Гарри устало ловит нить разговора, которая постоянно куда-то ускользает. Несколько секунд он пытается скомпоновать отдельные слова, вылетевшие из ярко накрашенного рта в полноценное предложение и понять его смысл.

— Подожди, — он кладет ладони на стол и подается вперед. Глаза так и тянет закрыться, в них словно кто-то насыпал песку. — Ты хочешь подкупить меня бутылкой? Ты серьезно?

Девушка в ответ зло прищуривает глаза.

— С чего вообще ты решила, что я буду помогать тебе с Блейзом? Он же твой друг.

— Пока рядом с ним ошивается твоя Грейнджер...

— Кстати, она как раз рядом с ним ошивается, — перебивает её Гарри. — Вот прямо сейчас. Я сам ей посоветовал.

— Что? — растерянно переспрашивает Паркинсон.

Гарри со злорадством рассматривает, как меняется выражение её лица. С озадаченного оно превращается в разъяренное, глаза начинают гореть каким-то темным дьявольским огоньком, ноздри раздуваются. Гарри чувствует, что его маленькая месть за сидение в больнице всю ночь удалась. Один ноль в пользу Гриффиндора.

Панси вскакивает.

— И как только можно быть таким придурком? — восклицает она.

Стул, на котором она сидела, отлетает куда-то в угол, Панси резко разворачивается, приподнимая разные бумаги на столе упругим потоком воздуха. Каблучки громко стучат по полу, плащ развевается за спиной, но на полпути девушка оборачивается и возвращается к столу.

— Ну что за идиот!

У Гарри от удивления приоткрывается рот, когда девушка хватает пачку документов, тех самых, в которых упрямые цифры, с которыми он боролся почти с утра, уверенной рукой рвет их и отправляет в полет. Клочки бумаги беспорядочно кружатся, беззаботно планируют вниз, оседают на полу, на столе, даже на голове самого Поттера.

Дверь хлопает, а Гарри все так же продолжает ошарашено моргать.

— Вот же... — громко говорит он, разглядывая то, что было дополнением к одному из контрактов.

Подходящее слово так и не находится. Гарри обреченно спрашивает себя: почему он заснул в этом чертовом кабинете? Акцио вытаскивает пробку из бутылки, Гарри отхлебывает вино прямо из горлышка и закуривает, стряхивая пепел прямо на пол. Он устало откидывается в кресле и закрывает глаза, смутно надеясь, что сюрпризы на этот день, наконец, подойдут к своему логическому завершению.

* * *

Гермиона нервно мнется возле кованых ворот, не решаясь пройти дальше. Здесь еще есть время подумать. Но тут же обрывает сама себя — думает уже час почти, ноги с непривычки болят — час на грунтовой дорожке на каблуках. Она разглядывает металлический плющ, обвивающий железные прутья — совсем как настоящий, разглядывает собственные ногти, закусывает губу.

Она протягивает руку, чтобы все-таки постучать, как-то оповестить хозяев своим визитом, как вдруг чей-то крик обрывает её.

— Грейнджер! — кричит Панси Паркинсон. — Подожди!

Панси почти бежит — насколько это возможно, маленькие камушки неприятно скрипят под её подошвами, а ветер развевает плащ — и она кажется колоколом в нем; огромным, живым колоколом.

— Женская конкуренция великая вещь, — хмыкает она, разглядывает она Гермиону.

Гермионе хочется закатить глаза — неужели так сложно удержаться от этих язвительных замечаний, что явно намекает на тщательность выбора наряда?

— Чего тебе? — хмуро спрашивает Гермиона, переминаясь с ноги на ногу и посматривая на небо — с появлением Панси его начало затягивать тучами. Совпадение ли? Гермиона вспоминает вечер в библиотеке Забини и сильнее кутается в свою куртку.

— Зачем ты пришла сюда? — равнодушно, как бы между прочим, спрашивает Панси.

Равнодушно — как может судить Гермиона.

— Ты ведь не думаешь, правда, что я отвечу тебе?

Панси вздыхает, пиная ногой очередной маленький камушек. Камушек отлетает и громко стукается о темный металл ворот. Звук внезапно кажется таким оглушительным, что обе девушки вздрагивают.

— Ты любишь его? — внезапно спрашивает Паркинсон.

— Я... — начинает Гермиона, отвлеченная своими мыслями, но осекается. — Черт, почему я вообще должна тебе что-то отвечать?

Она резко разворачивается и делает шаг к воротам, но Панси хватает её за запястье. Острые ногти девушки впиваются в кожу, и Гермиона возмущенно шипит, пытаясь вырвать из её хватки свою руку.

— Мы ведь такие же люди, Грейнджер, — внезапно говорит Панси совсем другим голосом — более мягче, дружелюбнее, насколько это возможно для нее. — Мы тоже чувствуем. Просто мы прячем это глубоко в себе, чтобы никто не мог сделать нам больно. Его душа переполнена любовью, правда. Но сама мысль о том, чтобы впустить в нее кого-то разрушает его изнутри.

Крупная капля дождя падает Гермионе на голову, путается в волосах. Небо темнеет еще сильнее, она вглядывается в глаза Паркинсон, все еще держащей её за запястье, силясь в них что-то разглядеть, вслушивается в тембр её голоса. И внезапно хочется просто взять и поверить ей — человеку, с которым их взаимная неприязнь раньше и на фут друг к другу не подпускала.

— О ком ты? — шепчет Гермиона, прекрасно зная о человеке, которого упомянула Паркинсон. — Тебе не стоило приходить сюда, — шепчет Панси в ответ.

Гермиона и сама думает так же, но кто, фактически, заставил её идти сюда? Дождь нетерпеливо стучит по её плечам, по макушке, по земле вокруг — прибивая пыль. Гермиона тянется за палочкой, чтобы аппарировать обратно домой, в свою маленькую квартирку с видом на левый берег Темзы. Она заварит себе травяной чай, будет слушать успокаивающий стук капель по карнизу, будет смотреть на равномерно стекающие дорожки по стеклу — и все обдумает. Никаких поспешных решений и выводов.

— Ты знаешь, Грейнджер, — задумчиво тянет Панси напоследок. — Нас делают счастливыми именно те, от кого мы меньше всего этого ожидаем.

* * *

Блейз смотрит в пол, стоя в старом кабинете отца. После него здесь сменилось много владельцев, но атмосфера, присутствующая при Лорде Забини сохранилась здесь до сих пор.

Её не получилось угробить второму мужу Александры — тому, что решил превратить кабинет в оружейную. Спустя несколько дней при чистке одного из коллекционных пистолетов он застрелился. Случайно. Третий муж отравился парами собственного яда, когда ему в голову пришла замечательная мысль устроить в кабинете лабораторию. Четвертый испытывал какие-то опасные заклятия — черт его дернул делать это именно в этом месте. Пятый, что был бездельником и по большей части глупцом, не заслуживающим матери, но зато любил попивать в кабинете кофе и покуривать трубку. Он банально поперхнулся — и задохнулся.

Александра стоит к нему спиной. Её осанка достойна королевы, плечи расправлены. Всегда, когда она хочет показать свое недовольство, она становится именно в эту позу.

— Это позор всего нашего рода, — бесцветно говорит она.

— Да, мама.

— Я возлагала на тебя большие надежды, — продолжает она, вглядываясь во что-то за окном.

— Прости, что не оправдал их, мама, — смиренно произносит Блейз.

— Твой отец так подставил нас с завещанием! Только ненормальному человеку могла придти в голову подобная идея! А ты? — она поворачивается к нему лицом и её щеки пылают. Блейз знает, что это выражение крайнего неудовольствия. — Мы так долго выбирали тебе подходящую девушку! Умную, хорошую, приличную!

Блейз, совсем по-мальчишески ковыряет паркет мыском ботинка. Его руки сцеплены за спиной, а глаза так и смотрят в пол. Он вздыхает, считая про себя до десяти, зная, что речь еще не закончена.

— До того дня, когда тебе исполнится двадцать один, осталось совсем мало. Ты и тут, — Александра морщится, — затянул. Мы не можем отдать состояние, хранящееся в его сейфе, этим мерзким гоблинам! Где же мы найдем девушку, которая так быстро согласится сочетаться браком?

Блейз вздыхает.

Удивительным человеком был его отец.

* * *

Гермиона аппарирует прямо в гостиную, плюхается на диван и скидывает надоевшие туфли. Плевать даже, что грязные. В гостиной темно, тихо, она наслаждается этим несколько минут, сидит не двигаясь, перебирая по крупицам сегодняшний день.

Запоздалая мысль о чае заставляет подняться и идти на кухню, лениво передвигая ноги и потягиваясь. Гермиона включает свет и....

— Привет, — скупо улыбаясь, говорит Малфой, с удобствами устроившийся за столом, успешно заменяющий и кухонный, и обеденный, и, в каком-то смысле, рабочий.

Гермионе кажется, что сердце от неожиданности пропустило удар. Она вскрикивает, опираясь на косяк:

— Ты что здесь делаешь?

— Разве не очевидно? Жду тебя, — недовольно тянет Малфой.

В его глазах совсем нет угрозы, он, слегка прищурившись, лениво разглядывает её.

Чувства, вроде забытые, вроде перегоревшие, накатывают с новой силой — волнами — мощными, сносящими. Гермиона чувствует, как мелко дрожат её пальцы, которые крепко сжимают дверной косяк, как возникает внезапный ком в горле, который трудно проглотить — откуда это все?

Она же пуста...

Она смотрит, как шевелятся его губы, проговаривая слова, и слышит, словно сквозь толщу воды:

— Для меня самого странно, что я говорю такое тебе. Я и сам удивлен, Грейнджер, — он коротко вздыхает, — но мне одному вроде тоскливо без тебя. Как так вышло ума не приложу! Возвращайся домой.

Гермиона с недоверием поднимает свои глаза.

жутко хотелось

подсмотреть твои сны

вчера

пока ты была в ванной

я поменял местами

наши подушки

и

почти всю ночь

снился

сам себе

У неприметной по всем параметрам улочки Шернолл-стрит в местечке Уолтемстоу совсем не было никаких отличительных черт. Она была такой же как десятки других улочек лондонского пригорода: одинаковые домики (два этажа, бежевые стены, черепичная красно-коричневая крыша); одинаковые заборы, окрашенные одинаковой светлой краской; одинаковые сочные ярко-зеленые газоны — результат стараний педантичных или не очень хозяек.

Единственное, что, пожалуй, было иным, не таким как на других одинаковых улочках: домашняя кондитерская с поистине волшебным названием «Сказка». Её хозяин — улыбчивый мистер Лориан — толстоватый старичок с морщинками-лучиками у глаз настолько любил выпечку, что решил радовать ею всех окружающих, открыв это замечательное место.

Каждый день в течение нескольких лет мистер Лориан расправлял на окнах белоснежные накрахмаленные занавески, поправлял клетчатые хлопковые скатерти на квадратных столиках и с любовью расставлял вазы с гортензиями и пионами — гордостью его жены, миссис Лориан. Каждый вечер, когда первые фонари на улицах зажигали свои огни, на столах появлялись маленькие подсвечники с толстыми, матовыми свечами, которые уютно горели для каждого гостя.

Жителям Уолтемстоу быстро полюбилось это место. Парочки приходили сюда насладиться обществом друг друга в укромном уголке и отведать фирменный десерт с лесными ягодами, родители — побаловать детей шоколадными капкейками и малиновыми маффинами, усталые рабочие — насладиться травяным чаем и ароматным яблочным пирогом. В маленьком районе почти не было незнакомых лиц, но сегодня стены кондитерской мистера Лориана увидели двух новых посетителей.

Один из них — парень, появился, словно из ниоткуда — просто вышел из тенистой аллеи. Он недовольно поежился от противно моросящего дождя, удивленно посмотрел по сторонам, взглянул на листок в своей руке, на который тут же упало несколько мелких капель, и уверенно пошел к крепкой дубовой двери кондитерской.

Он смахнул капли со своего пиджака, провел рукой по влажным волосам, которые от его действия, кажется, только более растрепались, и сел за столик в углу — излюбленное место старушки, живущей здесь, неподалеку, через два дома.

Прошло несколько минут — количество заказанного кофе в чашке посетителя уменьшилось ровно вдвое — и дверь распахнулось во второй раз. В зал впорхнула девушка. Она также была незнакома хозяину, она так же, как и парень до нее смахнула с плеч капельки дождя, не успевшие впитаться в ткань, тряхнула водопадом ярко-рыжих волос, послала улыбку мистеру Лориану и гордо прошла за столик в углу.

Любопытный старичок, заинтересованный странной парочкой отправился протирать столы и обратился во слух.

— ... должны быть вместе, Гарри, — горячо говорила девушка. — Мы же любим друг друга!

Парень по имени Гарри удивленно поднял на нее свои глаза.

— Ты действительно думаешь, что после того, что ты сделала это возможно? — спросил он.

Тон его, в отличие от тона девушки был сух и равнодушен. Мистер Лориан перешел на столик поближе. Кажется, у этих двоих случилось что-то по-настоящему интересное, и ему не хотелось упустить ни слова из их разговора.

— Каждый человек совершает ошибки. И я — не исключение.

— Ты подставила Гермиону, — начал парень, загибая пальцы. — Ты испортила мои отношения с моим лучшим другом. Ты облила нас грязью в этой газетенке. Не говоря уж о том, чем ты занималась весь последний год! Многовато ошибок, не находишь?

Девушка недовольно цокнула языком и откинулась на спинку стула. Её волосы волной рассыпались по плечам — мистер Лориан даже невольно залюбовался огненными бликами, играющими на них.

— Все опять сводится к Гермионе, да? — едко спросила она.

— Я в очередной раз убеждаюсь, что нам с тобой просто не о чем разговаривать.

Парень со вздохом встал, кинул на стол пятифунтовую бумажку и ушел.

Мистер Лориан всего на минутку отвернулся принять заказ у своих постоянных посетителей — супругов Смит, а когда опять взглянул на столик в углу, он просто не поверил своим глазам: этой девушке удалось уйти так незаметно, словно она просто растворилась в воздухе!

Любопытный хозяин кондитерской с волшебным названием никогда бы не догадался — кем были эти двое.

* * *

Дверь в Нору резко распахивается, с грохотом ударяясь о стену — словно человек, решивший открыть её, сделал это, как минимум, ногой. Джинни раздраженно залетает в дом, скидывает плащ, что так и остается лежать где-то на деревянном полу, зашвыривает туфли в угол и озаряет дом громким топаньем.

На кухне Уизли тишина — ничего не варится, не жарится, не тушится — совсем ничего не происходит. Молли где-то наверху, а здесь, за большим столом лишь худая девушка-блондинка с нетронутой чашкой чая, которая поправляет кудри, разглядывая себя в зеркало.

— Ну что? На него подействовала атмосфера любви и домашнего уюта? — спрашивает она, не отрываясь от созерцания собственного отражения.

Джинни хочется стукнуть Лаванду Браун о её зеркальце лбом и вылить этот остывший чай ей за шиворот.

— А тебе не кажется, что ты слишком часто у нас стала бывать? — зло бросает она.

Та лишь пожимает плечами.

— Я всего лишь жду Рона с работы, — спокойно отвечает она. — Если у тебя все прошло неудачно, это еще не повод срываться на других.

Джинни закатывает глаза. Ну да, хоть у кого-то все в порядке. Теперь Лаванда уж точно своего не упустит.

— Я этого так не оставлю, — медленно произносит она, в упор глядя на девушку.

Лаванда, наконец, отвлекается от зеркала, взбивает свои кудри-пружинки, потягивается, как кошка, долго лежащая на солнце. Её губы трогает мимолетная улыбка, а в небесно-голубых глазах появляются маленькие чертики.

— Будешь мстить? — тянет она, не скрывая странного удовлетворения.

— И я даже знаю кому, — тот в тон ей отвечает Джинни, возвращая улыбку.

Она заваривает свежий чай, садится к Лаванде ближе и что-то говорит вполголоса. Лаванда одобрительно хмыкает и кивает. И время за обсуждением новой интриги летит совсем незаметно — незаметно появляется миссис Уизли, незаметно на кухне начинают виться запахи еды, незаметно дом наполняется голосами.

Джинни засыпает с улыбкой.

* * *

Вот уже целую неделю, каждый день в Лондоне идет дождь — темные тучи стали заслонкой солнцу. Маленькие капельки, совсем маленькие — не ливень, не гроза, лишь непрерывная гадкая морось — мелкая, неприятная.

Вот уже целую неделю, каждый день Гермиона прячется в ослепительной квартире на Гросвенор-стрит, той, что в одном из престижных районов, недалеко от самого сердца Лондона.

Здесь тепло, здесь стало как-то по-другому, не так как раньше. Не из-за отсутствия пары статуэток, что раньше стояли на каминной полке и не из-за того, что, кажется, поменялся ковер на полу. Нет, сама атмосфера этой квартиры поменялась, продолжает меняться — вместе с её хозяином. Становится другой, точно — другой, говорит себе Гермиона, улыбаясь одними уголками губ.

Или ей только хочется в это верить?

Здесь можно что-то читать, забравшись с ногами на диван; писать, сидя за круглым столом, накрытым все той же кружевной белоснежной скатертью; здесь можно зажечь камин вечером — сидеть на полу, бороться с желанием протянуть к огню свои руки и просто греться.

Драко разговаривает — много говорит о чем-то, и Гермионе кажется, что он никогда столько не говорил. Не рассказывал о себе, о родителях, об учебе в Хогвартсе, о том, как сложно потом было влиться в привычную жизнь после войны. Он такой же, как и раньше — чужой и далекий, но Гермиона видит, как рушится эта стена между ними. Стена вокруг него — та, с помощью которой он отгородился от внешнего мира.

Гермиона видит, как летят эти мелкие камешки, как эта стена — раньше плотная, жесткая, толстая — скрывающая его полностью, словно становится тоньше и прозрачней. И сквозь неё еле заметными контурами проглядывает и сам Малфой.

Не Малфой — Драко.

Другой человек.

Он все так же язвит по любому поводу, так же презрительно кривит губы, но уже по-другому, как-то по-новому старается обнять её. Робко и нерешительно, несмело, словно раз за разом задавая самому себе немой вопрос и словно раз за разом положительно на него отвечая.

Ему тяжело. Она видит это во взгляде — как ему тяжело переступать через себя. Но она видит, что Драко переступает.

Или это только кажется таким?

Раз за разом, когда он перебирает её волосы, когда целует, или когда смотрит свои долгим взглядом, хочется верить в то, что он искренен. Хочется, безумно хочется. И где-то далеко внутри зарождается мысль, что все это — правда, что все по-настоящему.

Гермиона читает, забравшись с ногами на диван, Гермиона отпивает белое вино из хрупкого бокала на длинной тонкой ножке, Гермиона откидывает голову, на чужое плечо, которое становится все роднее и роднее. И пусть все как-то быстро, но уходить не хочется, так же, как не захотелось уходить в вечер пятницы и в утро понедельника. Так же, как и всю неделю.

Её губы все чаще трогает мимолетная улыбка. Люди заслуживают вторые шансы.

Гермиона протягивает руки к огню и чувствует, что внутри становится теплее. Но разве можно с полной уверенностью утверждать, что на этот раз огонь не обожжет? Что на этот раз она успеет одернуть руку, что в этот раз она не сгорит?

Надо лишь немного подождать, чтобы все стало на свои места. Иногда бывает опасно быть слишком близко к пламени.

* * *

На плите задорно скворчит мясо, наполняя ослепительно белую кухню пряными ароматами.

Гермиона что-то мешает, что-то режет, стараясь успеть везде сразу. Она мурлыкает под нос какую-то легкую мелодию маггловской песенки. В кухне тепло и хорошо, внутри — так же — тепло и хорошо, как-то спокойно и радостно.

Сегодня из Министерства пришла сова с подтверждением принятия ей программы, сегодня Гарри, хоть и скривившись, сказал, что Малфой может быть не такой уж и отвратительный и что можно его не убивать, сегодня Драко, уходя, улыбнулся — как-то по-новому, открыто и широко.

Гермиона поет последний, завершающий песню припев уже в голос, думая, что теперь-то уж точно все будет хорошо. Она дует на мясо, чтобы попробовать его. За спиной раздается тихий вкрадчивый голос, от которого деревянная лопаточка выпадает из рук.

— И почему я не удивлен?

Она резко оборачивается и видит Люциуса Малфоя, который замер в дверях, поигрывая своей неизменной тростью с серебряным набалдашником, и равнодушно разглядывает её.

может пора стать взрослее?

и не думать про тех, кто к тебе груб

ведь в мире есть те люди,

которые не могут без твоих губ

У Люциуса Малфоя тяжелый взгляд. Настолько тяжелый, что если бы он грузом лег на столешницу, то обязательно разломал бы её ко всем чертям. Гермиона чувствует этот взгляд спиной.

Молчание у Люциуса Малфоя тоже тяжелое — оно давит своей тяжестью на плечи Гермионы.

Люциус Малфой спокойно сидит за обеденным круглым столом, поигрывая своей тростью.

Гермиона не выдерживает, резко разворачивается к нему лицом, складывает руки на груди, сдувает непослушную прядку со лба, которая лезет в глаза и раздраженно восклицает:

— Ну скажите уже что-нибудь!

Люциус удовлетворенно приподнимает уголки своих губ.

Его маска так и не изменилась.

— Я уже говорил вам, что мистер Забини — неудачная партия для вас. Как я вижу, вы сделали правильные выводы. Так будьте добры прислушаться к моим словам еще раз: мой сын...

— Вы не можете всегда решать за него, — обрывает Гермиона.

— О, это вам так кажется, — хмыкает он. — У него есть определенные обязательства, если вы не знали.

Некоторые люди, наверное, даже рождаются для того, чтобы испортить кому-то жизнь. Иногда бывает, что оказываешься в незнакомом месте, не зная при этом пути назад. Иногда появляются люди, которые не просто не помогают, но еще и мешают продолжать движение вперед.

Она щурит глаза, а губы её складываются в бледную нить. Гермионе хочется на него накричать.

Гермионе хочется вымести его из этой кухни веником, вымыть грязной половой тряпкой, чтобы он не появлялся больше никогда.

— Что «обязательства»? — сухо говорит она. — Ну что «обязательства»? Вы думаете, он что, будет счастлив от выполнения этих ваших обязательств?

— Вы рассуждаете о том, о чем не имеете и малейшего представления, — так же сухо отвечает Малфой.

Он разглядывает запонку на собственном рукаве. Запонке уделяется гораздо больше внимания, чем ей, Гермионе. Это злит.

— А вы имеете? Может он и не хочет уже выполнять эти обязательства!

Малфой поднимает свою голову и смотрит Гермионе в глаза своим тяжелым взглядом.

— Что ты там себе напридумывала, глупая девчонка? Что он любит тебя?

И усмехается. Весело ему.

— Он хоть раз говорил тебе об этом? — продолжает он. — Хочешь, расскажу, о чем ты думаешь? «О, он боится мне открыться!» «О, ему тяжело свыкнуться с этой мыслью, но он старается ради меня!» «О, с каждым днем мы все ближе друг к другу!»

Гермиона дергается от его слов, как от удара. И губы начинают дрожать, оттого насколько это — правда. И руки сильнее вцепляются в предплечья.

— Не обманывай себя, — качает головой Люциус. — Любовь — то чувство, которое появляется с годами. Для него это лишь интерес получить что-то недоступное. А у тебя всего лишь самообман. Жажда этой самой любви.

— А вы сами-то любили? — спрашивает Гермиона.

И голос внезапно с хрипотцой, какой-то севший.

Люциус улыбается чему-то своему, задумчиво водит концом трости по полу, смотрит внимательно.

— Я никогда в жизни не говорил Нарциссе, что люблю её. Но я плакал на её похоронах.

Он встает, показывая, что разговор окончен и идет к двери. А Гермиона стоит, застыв, и так и не может понять — зачем он вообще приходил.

— Ты думаешь, что он изменился, но это не так, — бросает он. — Люди не меняются. Они только играют нужную роль ради своих интересов, да и то — на время.

Люциус уходит, оставляя её наедине с мыслями, которые стали тяжелыми, с ужином, который еще необходимо доварить и с началом октября за окном.

А раньше на кухне были остатки лета.

Сейчас эти остатки, обрывки тепла уже не греют, не радуют; словно Люциус растоптал их своей дорогой обувью, проломил своим тяжелым взглядом и молчанием, а их осколки, их крохотные частички забрал с собой.

* * *

Драко что-то говорит. Его голос монотонно наполняет комнату, вибрирует при каждом слове, отражаясь от стен.

Гермиона не слушает — не вникает даже в смысл сказанного. Её мысли, такие тяжелые и немного, совсем чуть-чуть колкие разъедают все внутри. И душа словно пропитана сомнениями. Ощущение какой-то бессмысленности, которое принес с собой Малфой так и витает вокруг. И сколько не открывай окна, сколько не проветривай — не исчезает.

— Все в порядке? — спрашивает Драко.

«Нет, не в порядке, — думает Гермиона. — Ничего не в порядке».

— Да.

Гермионе впервые не хочется прорывать молчание.

— Что случилось? — настойчиво продолжает Малфой.

— Ничего, — бросает Гермиона.

— Я же вижу, — недовольно тянет он.

Гермиона вздыхает, водит вилкой по своей тарелке, выписывая узоры — раздается тихий скрип.

— Все нормально, но...

— Все, что до «но» не считается, — Драко качает головой.

— Нужно поговорить, — решается Гермиона.

Он с грохотом кладет приборы на стол, откидывается на своем стуле и складывает руки на груди. Смотрит зло.

— Ладно, — едко говорит он. — Давай. Удиви меня.

— О наших отношениях.

— Твою мать! — восклицает Малфой, всплескивая руками. — Объясни мне одну вещь, ладно? Я уже давно пытаюсь понять, но не могу. Зачем, зачем ты пытаешь сделать то, что сложно само по себе, еще сложнее? Я просто не понимаю этого!

Он вскакивает со стула и уходит. Резко, порывисто — Гермиона медленно плетется следом и замирает на пороге гостиной, прислонившись плечом к косяку. Она смотрит на то, как он — как зверь в клетке — мечется из стороны в сторону, ходит туда-сюда, меряя комнату шагами.

— Драко, — зовет она. — Иногда мне кажется, что... — Гермиона молчит несколько секунд. Она вдыхает весь мир в себя — и внутри все перемешивается: эмоции, чувства, мысли — и выдыхает его: — Я люблю тебя.

Он останавливается — руки в карманах, раскачивается с пятки на носок и смотрит свысока.

— Отлично, — тянет он, искривляя губы в усмешке. — Меня любят все.

И в мире становится тесно.

А в голове тихо и пусто — как бывает небо пустым. Для кого-то небо голубое, для кого-то серое. Серое — сегодня небо для Гермионы.

— По-моему, ответ должен быть несколько иным, — медленно, тщательно проговаривает Гермиона каждое слово.

— Я здесь, — сухо говорит он. — С тобой. И это лучшее, что я могу тебе предложить.

— Ясно, — пожимает Гермиона плечами, переваривая внутри ядовитую и злую горечь.

— А чего ты ждала? — почти кричит он. — Скажи мне, чего ты ждала, Грейнджер?

— Ничего, — отвечает она.

Гермиона отталкивает его, вставшего на пути, плечом, одевает куртку — молния прорезает тишину. А воздуха вокруг — от силы на глоток.

— А куда собралась?

Он даже не пытается её остановить: так и стоит, замерев столбом.

— Ну и вали, — несется вслед. — Катись, на все четыре стороны!

* * *

— Вот я так и знал, — бурчит Гарри себе под нос. — Что он сделал на этот раз?

Чашка с чаем согревает Гермионе ладони.

Сидеть с Гарри на диване — это так по-домашнему, так уютно. Хочется взъерошить ему и без того лохматые волосы или пихнуть локтем в бок. И все плохие мысли сразу уходят на задний план.

— Да все в порядке, Гарри, — улыбается Гермиона. — Просто... Я не хочу сейчас быть одна.

Гарри хмурится, наверняка мысленно проклиная Малфоя всеми известными заклятиями, смотрит своими чистыми зелеными глазами — прямо крупные капли росы на кленовом листе и вздыхает.

— Ты можешь мне рассказать, — говорит он.

— Я знаю, — кивает Гермиона. — Но не хочу.

Она обнимает Гарри, откидывается ему на грудь — ткань его растянутой домашней футболки касается щеки.

— Как хорошо, что у меня есть такой друг, как ты, — говорит она, закрывая глаза.

И она действительно верит в свои слова, несмотря на эти пальцы в её волосах, несмотря на тот взгляд, который она почему-то упорно не замечает, несмотря на то, что он боится даже пошевелиться, когда она его обнимает, несмотря на немного сбившееся, немного рваное дыхание.

А утром она успокоится и вернется обратно.

* * *

Гермиона замирает на пороге его спальни. Драко, разбуженный её шагами, спросонья щурится от света, прикрывая глаза козырьком ладони.

— Гермиона... — хрипло тянет Малфой.

Кровь, бушующая в венах, словно застывает. В висках стучит. Гермиона неотрывно смотрит в одну точку — на девушку рядом с ним, которая спит, лежа на животе, подтянув одно колено к груди. Одеяло сбилось где-то в её ногах.

Девушка обнаженная. Редкое октябрьское солнце освещает её белоснежную спину, круглую задницу, длинные ноги — словно заострило на ней свое редкое внимание.

— Я все могу объяснить... — неуверенно говорит Малфой, проследив за её взглядом.

Едкий дым щиплет в носу, жжет Гермионе глаза. Она смаргивает, раз за разом пытаясь отогнать его. Глаза слезятся, Гермиона запрокидывает голову, вдыхает ртом воздух, ловит его губами, как рыба, выброшенная волною на берег. Она закатывает глаза, чтобы не зареветь.

Только вот никакого дыма в комнате нет.

И лишь чувство такое, будто стреляют куда-то в грудь, слева.

п/а: мы с моим новым котом (а он оч умный и клевый) подумали и решили разделить фик на две части. Это последняя глава первой части, в которой откроются все тайны и развеются все непонятности — от лица каждого из основных героев)

P.S.: мой умный и клевый кот Курти пытается ткнуть что-то на клавиатуре. Думаю, он хочет передать вам привет)

________________________________________________________________________________________________

Потому что больше тебя не будет, и меньше тоже, но суть не в этом.

Просто сердце свое пересаживаешь

под чью-то кожу, а его принимают за палочку для эстафеты.

(С) М. Андреева

Джинни

— Ты занимаешься ерундой, — недовольно говорит Молли Уизли, развешивая белье во дворе. Левая рука Молли придерживает помятый с одного бока таз, правая растравляет складки простыни, висящей на бельевой веревке. Джинни, лениво растянувшаяся под солнцем здесь же, недалеко, на траве, только раздраженно закатывает глаза.

— Ты посмотри на Гермиону! — назидательно советует мать, уходя в дом.

«Посмотри на Гермиону, посмотри на Гермиону, посмотри на Гермиону», — едко стучит в висках Джинни.

Гермиона мило улыбается, Гермиона что-то пишет на своих длиннющих свитках, которые заполонили дом — скоро пергамент полезет из каждого угла, Гермиона благодарно кивает, когда её, Джинни, мать говорит: «Совсем деточка ты заработалась, покушай!».

Правильная примерная девочка Гермиона послушно ждет своего жениха с работы, будет ужинать с ним, сидя рядом и слушая о том, как прошел его день, потом прижмется к уютному боку и возьмет за большую мягкую ладонь, забравшись под плед. Рон что-то скажет ей на ухо, Гермиона покраснеет и смущенно хихикнет, уткнувшись в его грудь.

Посмотри на Гермиону, Джинни. Ведь Гермионе некогда на тебя смотреть. Ей некогда увидеть, что твой мир рушится, раскалывается на две половинки. Святая Гермиона, как же она не видит того, что находится у нее под носом?

— Я не смогу сегодня, завтра с утра встреча с инвесторами, — виновато говорит Гарри из камина.

Завтра встреча с инвесторами. Послезавтра с банком. Третьего дня — еще с кем-нибудь. Почему же они все важнее тебя, Джинни?

Какой-то черноволосый парень пьяно дышит в ключицу и зовет к себе.

— А у тебя завтра нет встреч с инвесторами? — как-то отстраненно спрашивает Джинни, думая о другом.

— Для тебя я всегда свободен, детка.

Плевать, что он наверняка не знает твоего имени.

Утром Джинни стирает разводы от туши под потухшими глазами.

— Я тебя не понимаю, — тихо говорит Гермиона, переминающаяся с ноги на ногу за спиной. Конечно, не понимаешь, Гермиона. Ты же святая. Тебе не понять.

А вечером Джинни удается уговорить её пойти с ней.

* * *

Джинни злит поведение Гермионы. Злит, что даже тут она умудряется демонстрировать, что выше этого. Демонстрировать свою святость. «Рано или поздно ты споткнешься, — зло думает Джинни, — точно споткнешься. Я сама тебе в этом помогу!».

И Гермиона спотыкается.

Джинни смотрит, как она летит в объятия одного из демонов и спокойно отходит в сторону. Святых не бывает. Все в этом мире рано или поздно — грешники.

* * *

Джинни негодует вместе с Роном, удивленно округляет глаза вместе с Гарри, разводит руками вместе со всей своей семьей. Джинни так легко сыграть любую эмоцию. Так легко сделать, чтобы ей поверили.

А в голове — мысли, что всё правильно. Она же обличила обманщицу. Змею, сворачивающуюся кольцами на груди у её брата. Ведь все черти — в тихом омуте. Что рано или поздно это бы произошло. И что лучше рано. Эти мысли душат на корню подающую изредка свой голос совесть.

Афишные слезы не помогают Джинни, когда Гарри уходит. Джинни сжимает кулаки и мстит всем подряд. Хотя нет, мстит она только двум людям. Бывшему парню и бывшей подруге — выставляет его самым настоящим предателем, а её самой настоящей шлюхой, — пресса еще долго мусолит эту тему.

Но у них все равно все хорошо, и это злит еще больше.

Джинни думает, что это несправедливо.

* * *

Дни тянутся унылой вереницей, принося еще меньше радости, чем раньше. Наблюдая за тем, как у старшего брата все налаживается, Джинни старается склеить и свою разбитую чашу.

Примерная девочка Гермиона влезает и здесь.

Джинни закусывает губу, Джинни сжимает кулаки, так, что на ладонях остаются вмятины-полумесяцы от ногтей, Джинни хмурит лоб, мысленно ставя в конце своей истории многоточие.

— Она опять с Малфоем, ты знаешь? — говорит Лаванда, любуясь своими длинными светлыми волосами. — Я видела их в том ресторанчике, на углу. Они держались за руки.

Конечно, как иначе-то. Гермиона же святая. У нее всегда все хорошо. Всегда.

Эта мысль — горькая и едкая — просится наружу. У Джинни не получается держать её в себе. Именно её она и озвучивает, когда видит Драко Малфоя в баре под названием «Пыль».

Драко сидит за барной стойкой, со стаканом виски, какой-то сгорбленный, сутулый, с челкой упавшей ему на глаза. Он поднимает голову — взгляд у него замутнен алкоголем, говорит что-то неразборчивое, а потом и вовсе роняет голову на столешницу. Джинни морщится — надо же было так напиться, вызывает такси и везет его домой. Малфой говорит правильный адрес только с третьего раза.

А вместо многоточия в голове уверенным почерком пишется план.

* * *

— Пошла отсюда на хрен, шлюха! — кричит Малфой утром, выпихивая её за дверь, вслед за сбежавшей Гермионой.

Джинни стоит, прислонившись к стене, и улыбается. Это стоило того. Это стоило того, чтобы увидеть их лица.

Блейз

За окном темнеет, а в поместье зажигаются свечи — Александра говорит, что от факелов копоть на потолке, а хрустальные люстры и маленькие светильники сплошная безвкусица. Сама Александра стоит за спиной, напряженно смотрит на то, как Блейз завязывает галстук.

— Я помню, мама, — как-то обреченно говорит он.

Его мысли заняты другим.

Он не может видеть, как Драко издевается над этой подружкой Поттера.

Не может.

На седьмом курсе Кэрроу запытали у всех на глазах какую-то девчонку. Его до сих пор передергивает. Ему до сих пор снятся её крики в кошмарах. И ему невыносимо видеть, как кто-то страдает. Он хочет помочь.

— Хорошая девочка, — говорит мать, увидев её — приподнимая брови. — Подходящая.

Хорошая, соглашается Блейз, взяв кольцо из её руки. Хорошая, со страхом — он просто не может допустить, чтобы она опять страдала. Хорошая — с облегчением, в прихожей, когда приходит осознание, что этого брака по расчету не будет.

— Я все сделаю сама, — сухо говорит мать.

А через несколько дней объявляют о его помолвке с Панси.

Блейз пьет уже третий день. Наверное, октябрь — самый алкогольный месяц в Лондоне. Лондон целыми днями тонет в дожде. А когда дождь прекращается — Лондон тонет в спиртных напитках. Всем нужно что-то, чтобы согреться.

И ноги его сами несут в тихое местечко, где за столиком знакомая голова с непослушными кудрями.

— Это мне так везет, или тебя как преступника влечет на место преступления?

Гермиона поднимает на него глаза.

— Привет, — грустно говорит она.

И тут её прорывает. Вот он, тот самый катализатор для слез. Всего одно слово. Всего одно «привет».

На столе — бутылка виски, над столом молчание. Словно кто-то умер. Словно они кого-то хоронят. Хотя, почему нет? Блейз, например, хоронит свою холостяцкую жизнь.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Гермиона? — пьяно говорит он ей напоследок. — Нет, не в том, что ты любишь того, кто не любит тебя. Проблема в том, что ты любишь человека, который не умеет любить.

Наверное, Блейз вернется сюда еще не раз. Для него невыносима мысль, что кто-то страдает. Он не готов прожить всю жизнь с нелюбимым человеком. Кто-то точно будет страдать в этом браке.

Гарри

На самом деле, уже давно прошло то время, когда он улыбался той самой улыбкой, от которой у людей возникало желание убежать.

А охапки никотина, проглатываемые за раз, и правда, стали меньше.

Чуть меньше дней — с тех пор, как прошли эти безумные сны и рассветы в холодном поту. Еще чуть меньше — как он впервые задался вопросом о будущем.

И это неправда, что он не заметил стремительно растущую стену, между ним и Джинни. Он заметил. Заметил, что у губ вкус стал каким-то другим, а глаза блестят по-иному. Те глаза были бездонными, а эти просто стали отражать реальность. А может, он просто повзрослел?

Просто вдруг оказалось, что этот мир не только для них двоих.

Просто.

Просто вдруг.

На самом деле, он давно это понял. Просто молчал. Молчал, до того момента, пока эти линии, что связывали их, не сковало льдом, что не растопить ни одной заре. И если подумать, стало даже немного легче.

Джинни пошла на дно — у нее так и не получилось утянуть его за собой.

А потом произошло еще кое-что.

Когда-то Гарри слышал об одной маленькой птичке, которая уверена, что умирает с заходом солнца. И, проснувшись утром, она настолько потрясена тем, что жива, что поет самую прекрасную песню. Гарри начало казаться, что он и есть та самая птичка. Вот только свои песни поет после встреч с ней.

С Гермионой.

* * *

Гарри не любит анализировать свои чувства, заниматься самокопанием. Он просто твердо знает, что Гермиона друг.

Он тушит очередную сигарету, он разгоняет дым рукой, стараясь вместе с этим дымом разогнать и свои неправильные мысли. Дым рваными клочьями улетает в окно, мысли на месте.

Ему больно, когда Гермиона ходит со спутанными волосами и неотрывно смотрит в окно, говоря о том, что все в порядке. Его сжигает горячая ревность, когда он видит, что она держит за руку не его. Его охватывает страх — самый настоящий ужас, когда он видит в чужих руках кольцо, предназначенное ей.

Но она друг.

Друг, друг, друг, друг, друг.

Гарри готов написать это слово на всем, что его окружает.

А когда он понимает, что в её присутствие легче дышать, и что отпускать её совсем не хочется — он признается сам себе.

* * *

Гарри аппарирует на крыльцо дома на Гриммо, проворачивает дважды ключ в замочной скважине, заходит внутрь. Утром Гермиона ушла к Малфою, и Гарри понимает, что ему нужно что-то делать, только вот какая-то природная робость путает все мысли.

И слышит стон.

Он влетает в гостиную, палочка наготове — она лежит на полу, на ковре, подтянув колени к груди.

— Что? — пытается он поднять девушку. — Что произошло?

Сквозь запах спирта, всхлипы и вздохи ему удается разобрать ставшую ненавистной фамилию. Он бережно кладет Гермиону на диван, закутывает пледом, стирает подушечками пальцев слезинки со щек.

— Кикимер! — домовик появляется из воздуха и Гарри ловко хватает его за оттопыренное ухо. — Почему Гермиона на полу?

— Старый Кикимер слишком слаб, чтобы поднимать грязнокровок, — шамкает тот.

— Ты все делаешь с помощью магии, идиот, — Гарри сдерживается, чтобы не отвесить эльфу пинка.

— Слабый Кикимер слишком стар, он забыл о магии, хозяин.

Гарри тяжко вздыхает.

— Найди мне Драко Малфоя. И не возвращайся, пока не узнаешь, где он, а то в старом Кикимере станет слишком мало крови, чтобы поддерживать жизнедеятельность!

А вот теперь Гарри зол.

Панси

— Что ты за человек, Малфой? — спрашивает Панси. — В твоей тоскливой жизни появилось что-то единственное хорошее, и ты тут же посчитал нужным это испортить! Тут же! А теперь ты сидишь и спрашиваешь, что тебе делать?

Драко меряет её тяжелым взглядом, от которого Панси лишь отмахивается.

— Не смотри на меня так. Сегодня был вечер моей новости. Моей! А ты все испортил. Хотя чего это я удивляюсь — ты же Малфой!

Панси украдкой смотрит на кольцо на безымянном пальце, словно боясь, что оно пропадет, растает, как мираж. Россыпь камней на кольце слабо мерцает на свету электрических ламп, грани вальяжно играют бликами. Панси не может сдержать улыбки. Панси счастлива. По-настоящему счастлива.

Панси готова делиться своим счастьем со всеми — с официантами, с помятым Малфоем, с чопорными леди за соседним столиком. Несмотря на то, что это счастье с трудом вырвано из чужих рук.

Она даже готова поделиться своим счастьем с Поттером, который влетает в ресторан с совершенно диким видом и подлетает к их столику.

— Поттер, ты придешь ко мне на свадьбу? — мурлыкает она.

Поттер не смотрит на нее, он хватает Малфоя за грудки, встряхивает, что-то шипит ему в лицо.

— Ладно, а что ты мне подаришь? — капризно продолжает Панси.

Она как-то флегматично наблюдает за тем, как кулак Гарри летит в скулу Малфоя, как дергается его голова, как кулак другой руки ударяет Драко в живот и тот загибается. Панси встает, вздыхает и бросает официанту, показывая пальцем на парней:

— Я не с этими психами, — официант ошалело смотрит на нее. Панси вздыхает еще раз, закатывает глаза и сетует на то, что вокруг одни идиоты. — Чего стоишь? Иди разнимай их!

Панси косится на то, что Поттер с Малфоем каким-то образом оказались на полу, и переводит взгляд на кольцо. Плевать на все, сегодня она счастлива. И завтра будет счастлива. И теперь она всегда будет счастлива.

Свет больше никогда не оставит Панси.

Драко

Отец как-то сказал, что тогда, второго мая, было так страшно, что вся его жизнь стояла у него перед глазами. Драко не согласен. Когда страшно, перед глазами стоят моменты, связанные с самым важным. Словно ангел держит в руках твое сердце, просматривая воспоминания, и определяет — достоин ли ты продолжать.

Поттер бьет его методично, больно, так, что сопротивляться уже нет сил. Кто-то в голове у Драко щелкает выключателем — свет гаснет. Кто-то в голове выключает самого Драко.

Министерство. Она — раскрасневшаяся, какая-то взмыленная, размахивает руками, что-то доказывает. Драко закрывает глаза. Все равно, какой исход, только бы все быстрее закончилось. Все обвинения сняты. Драко смотрит ей в глаза. Мне не нужны твои подачки, тупая грязнокровая сука. Мне не нужно, чтобы меня спасала ты.

Год ада. Отец не имеет права покидать поместье. С имущества не снимают арест. С бизнеса не снимают арест. Бесконечные взятки, лесть, компромат, шантаж. И работа, работа, работа. Либо ты их, либо они тебя. Драко спит четыре часа в сутки. Смерть матери. Драко еще сильнее уходит в работу. У него под глазами круги, черты лица заострились. Драко спит два часа в сутки.

Позже становится легче. Блейз тащит куда-то — тебе надо отдохнуть, Драко. Блейз любит маггловские бары, маггловские клубы и маггловскую выпивку. А потом он видит её.

Её слова впечатываются в мозг. Знаешь ли ты, грязнокровая сука, через что я прошел, пока ты пряталась в дыре, который Уизли называют домом? Не знает. Она смеется. Она радуется. Радуется жизни, мать её.

Блейз качает головой. Драко хочет, чтобы она поняла. Он еще сам не понимает, что. Просто ему так надо.

Она плачет. Тупая сука, сидит задницей на асфальте и рыдает. Никому не нужная. Никому. Драко хочется её добить.

Никому не нужная. Никому. Никому. Драко наслаждается каждым словом. Она сама придет. Она приходит. Тупая сука. Он трахает её с мыслью, что на следующий день выставит за дверь. Он наслаждается этой мыслью.

* * *

Он смотрит на её лицо, озаренное лунным светом. В стену летит кулак. Какая же ты мразь, Грейнджер. Она так близко. Она испортила всю игру. Она стала такой жалкой, что её не хочется даже добивать. Вернее хочется. Но он почему-то не может.

Она несет какую-то чушь. А потом читает письмо, присланное Уизли, и плачет. Плачет. Драко кривится — она плачет из-за Уизли. Она трахалась с ним всю ночь, но плачет из-за Уизли. Добить.

Она что-то кричит. Голос звенит в ушах. Драко прижимает её к стене. Драко наслаждается этой борьбой. Добить, добить, добить. Вот так гораздо интереснее, когда ты сопротивляешься, Грейнджер. Не разочаровывай меня.

Поттер. Её потряхивает после этой встречи. Она сбегает. Она первый раз сбегает. Какие-то мудазвоны пристают к ней. Драко боится, что они испортят его новую игрушку. Драко прижимает её к этой чертовой стене. Он наслаждается тем, что может ею обладать. Что может сломать её.

Он кладет её к себе на кровать и смотрит. Долго смотрит. Как ты, грязнокровка можешь быть такой красивой? Он ведь сломает её. Добьет, сломает и выбросит. Он знает это. А внутри вдруг поднимается какое-то непонятное чувство.

Жалость.

Нежность.

Что-то, чего внутри быть не должно. Он прогоняет это чувство.

Она говорит об отношениях. О возвышенном. Драко хочется смеяться. Почему ты такая тупая? Успела себе чего-то напридумывать. И эта мысль вдруг приятно греет внутри. Драко прогоняет эту мысль.

А потом её нет. Её нет. Её нет. И Драко мечется, как зверь, запертый в клетке, Драко кричит, когда она возвращается, игнорируя то, что стало как-то свободнее, когда ушел тот страх, что она не вернется. Драко душит этот страх в себе на корню. Что он хотел сделать? Добить. Да, добить. Успеется.

Прием. Она с Блейзом. От злости темнеет в глазах. Она должна быть с ним, с Драко! Она не имеет право что-то обсуждать с его другом. Не имеет. Она его, только его. Блейз достает палочку. Драко уходит.

Драко не хочет признаваться сам себе, что он ревнует.

В голове стучит мысль: вернуть. Вернуть, во что бы то ни стало. И уже не важно, зачем. Драко ищет её по всему городу. А когда находит, ревность опять начинает его душить.

* * *

Драко пьет, уже даже не зная, сколько дней. Пьет, до тех пор, пока не появляются видения. Видения настойчиво говорят о чем-то. А, нет. Это Паркинсон. Паркинсон отпаивает его зельями и больно бьет по щекам.

— Отпусти себя, — говорит она.

И Драко отпускает.

Грейнджер, когда же ты перестала быть тупой грязнокровой сукой? Когда ты перестала быть врагом? Когда ты стала просто девушкой, с которой просто хочется быть рядом? И как же я упустил этот момент?

Отец говорит о предстоящем приеме. Драко прячет руки за спину, чтобы он не увидел разбитые костяшки пальцев. Драко безразличен прием. У него совсем другие мысли.

Драко видит её. Драко не может себя сдержать. Он горит — горит изнутри. Он отпускает себя.

* * *

Она — свет.

Рядом с ней он понимает, что увяз в грязи. Он понимает, что он сам — грязь.

Я чувствую, что рядом с тобой я становлюсь чуточку лучше. Светлее. Но мне страшно замарать тебя в своей грязи.

Она любит. Драко мечется. Драко понимает, что все зашло слишком далеко. Он еще не знает, что это — любовь. Но он уже знает, что такое свет. Он обещает себе все решить. С отцом, с гребаной женитьбой, с хреновым кодексом. Он же уже отпустил себя. У него получилось.

Она уходит. Опять. Почему она всегда уходит? Он не хочет её отпускать. Просто ему надо разобраться, вот и все.

Он опять пьет.

* * *

Драко открывает глаза. Поттер вздыхает с явным облегчением.

— Еще раз приблизишься к ней, и я убью тебя, — шипит он сквозь зубы.

Драко пытается что-то объяснить, но Поттер не слушает его.

— Почему? — хрипло спрашивает Драко.

— Потому что ты разбиваешь её сердце, гребаный мудак.

Рот у Драко наполнен кровью. Он чувствует этот металлический привкус. Алая струйка стекает из уголка губ.

— Я просто боюсь, что она разобьет моё, — выдавливает он из себя.

— Плевать, — отрывисто бросает Поттер. — Никогда больше не появляйся в нашей жизни.

И, предупреждая его следующий вопрос:

— Потому, что я люблю её так, как тебе и не снилось.

Люциус

«Он не изменится. Можете радоваться тому, что оказались правы».

«Я всегда оказываюсь прав».

«Тогда скажите мне, что делать? Что делать, когда человек, которого ты любишь, так поступает? Когда он втаптывает тебя в грязь?».

«Нужно просто разлюбить его».

«Это возможно?».

«Нет. Я думаю, что нет.

На Востоке существует поверье, что птицы не умеют грустить, так как награждены вечной свободой. Когда они в чем-то разочаровываются, то надолго улетают в небо. Чем выше, тем лучше. Летят с уверенностью в том, что под порывами ветра высохнут слёзы, а стремительный полет приблизит их к новому счастью. Люди могут многому научиться у птиц. Люди должны научиться взлетать, даже если крылья сломаны. Надо всего лишь захотеть оторваться от земли, воспарить навстречу самому себе».

Люциус бездумно перебирает письма от девчонки Грейнджер. И ему не то чтобы не безразлично. Нет, ему все равно. Просто он вдруг понял, что общение с кем-то — это как глоток свежего воздуха.

Люциус устал. Устал от собственного поместья, собственной «золотой клетки», которую организовало ему Министерство. Домашний арест, чтоб их. Министерство просто хочет навсегда уничтожить Люциуса Малфоя.

Срок только-только истек. И Люциус просто хочет вернуть все, как было раньше. Если быть честным, ему действительно этого не хватало.

— Почему вы пришли ко мне, Поттер? — спрашивает Люциус.

Поттер понуро стоит, смотрит в пол и пожимает плечами.

— Я просто не знаю, что мне делать. Она не выходит из комнаты уже три дня.

— Вам следует перестать быть слабым, — тихо произносит Люциус. Его слова кружат над их головами, медленно планируют вниз и рассеиваются где-то у пола. — Это первый шаг к достижению цели — преодолеть свою слабость.

Он не виноват, что случайно попал в эту драму, и он не виноват, что ему нравится принимать в ней участие. Он просто хочет, чтобы его сын следовал традициям. Он просто хочет, чтобы его семья приобрела тот же статус, что и раньше.

И, если быть совсем уж честным, девчонку жалко. Где-то в глубине души.

Гермиона

А легче-то не становится.

Гермиона кутается в старый поношенный свитер Гарри — с вытертыми локтями и растянутыми петлями, прислоняется к стене, пытается натянуть его на коленки, смотрит в потолок, запрокинув голову. Гермионе в нем тесно и холодно. Гермионе тесно и холодно в своем собственном теле.

И каждый день в груди только тяжелее. Внутри огромный свинцовый шар — все крушит и все ломает. Гермиона не чувствует собственных онемевших пальцев.

По вечерам страшно закрывать глаза, а по утрам просыпаться.

— Почему ты не борешься? — спрашивает Гарри. — Если кто-то обижает тебя, почему ты не борешься?

От Гарри пахнет горьким дымом. Гарри курит чаще, чем обычно. Так часто, что зажигалка заканчивается, не успев потеряться — как раньше.

— Я устала, Гарри. Оставь меня в покое.

— Я думаю, что могу тебе помочь, — тихо говорит он. — Закрой глаза.

Гермиона послушно закрывает глаза.

И мир погружается во тьму...

Ищи меня, если знаешь: что-то не так

ищи меня

я твоя пустота

Лица, словно нарисованные блеклыми красками на квадратном куске серого картона с грязными вкраплениями, с подлой бесконечностью мелькают перед ним.

Они все что-то хотят, эти лица. Все. Постоянно. От него.

Драко со злостью смотрит на каждого, кто приближается к нему ближе, чем на метр, каждого, кто хочет нарушить его личное пространство, каждого, кто стремится нагло влезть в его жизнь.

«Убирайтесь!» — мысленно кричит он, не в силах пошевелить губами и сжимая их еще крепче — в тонкую, становящуюся бескровной, нить. Ему хватило всего одного такого раза. Больше он не подпустит к себе кого-то. Нет, не так. Больше он не подпустит к себе никого.

Драко кажется, что барьер, который он выстраивает между собой и внешним миром — настолько плотный и четкий, что его можно увидеть, можно потрогать руками. Так какого же черта его никто не замечает? Зачем они пытаются нарушить эту границу?

Зачем постоянно подходят сзади, кладут руку на плечо, говорят что-то своими успокаивающими голосами, зовут куда-то?

Зачем? Неужели они не понимаю того, что происходит у него внутри?

А внутри — пустота.

Какая-то до невозможности острая, осязаемая, затягивающая.

Ему хочется заполнить этот бесполезный вакуум в его голове, в его груди — хоть чем-нибудь. Работой, книгами, алкоголем. Но информация, написанная на скрипучих листах, и холодные горчащие губы капли проваливаются, словно в никуда.

В пустоту.

Вакуум поглощает все, съедает, словно огонь кипу ненужных газет с их тонкими парусиновыми листами.

От виски уже першит в горле и трудно глотать, а буквы водят вокруг него хороводы, держа друг друга за маленькие ручки-палочки черного цвета. Драко пьет зелье сна без сновидений, потому что тишина рождает воспоминания.

Воспоминания — это его маленькие персональные убийцы, каждый раз придумывающие новую, извращенную форму пытки.

«Драко», — шелестит в его голове тихий девичий голос, теплом окутывая шелковые складки мыслей.

— Ты не нужна мне, поганая грязнокровка, — сквозь зубы отвечает он голосу. — Ты слышишь? Не нужна!

«Мне кажется, я люблю тебя», — продолжает грустный шепот.

— А я тебя нет! — уже кричит он куда-то в пустоту.

Зелье сна без сновидений не действует.

* * *

— Когда ты представишь публике свою невесту? — спрашивает отец.

Его голос эхом отражается от холодных стен поместья, разбиваясь на крупинки. В голове Драко появляется много разных голосов, кричащих свой вопрос на разные тона — каждый голос на свой лад. Драко пожимает плечами, обещая себе, что больше он тут не появится.

Точно не появится.

— Ты же понимаешь, что тебе уже пора жениться? — продолжает Люциус.

Голоса в голове перестукиваются, перезваниваются холодными шариками из плиссированного стекла, которое пытается делать вид, что оно — настоящий хрусталь. Драко видел такие на чьей-то безвкусной люстре. Их лед замораживает голову изнутри, не оставляя ни одной живой мысли.

Пустота.

Вакуум.

Драко чувствует себя каким-то аморфным, лишенным жизни существом, которое показывают публике за деньги.

— Да, отец, — отвечает он.

Весь вид Драко говорит об обратном.

— Я надеюсь, ты не думаешь об этой девчонке?

Драко сжимает руки, которые прячет под деревянной полоской столешницей, в кулаки и качает головой. Отец насмешливо хмыкает. В голове раздается тысяча многоголосых хмыканий, уверенно заявляющих, что Драко пытается их обмануть. Что они не верят ему.

И не поверят еще долго.

— И ты, конечно же, не пытаешься её искать?

Драко закрывает глаза и медленно втягивает воздух носом, давя в себе желание потрясти головой и выгнать непрошенных гостей. Голоса давят своей тяжестью на виски изнутри.

— Она сама сделала свой выбор, — заявляет Люциус напоследок.

Драко шагает в зеленое пламя. На секунду ему кажется, что голоса где-то растеряли всю свою показательную уверенность.

* * *

И он все стоит на этой призрачной пристани, опираясь на деревянные столбики, изъеденные маленькими черными жучками и рассохшиеся от постоянно палящего солнца, на которое глазам больно смотреть. Смотрит — с надеждой — куда-то вдаль, поднимаясь на носочки и силясь заглянуть еще глубже за туманный горизонт, за нечеткую размытую линию. Он смотрит — но ничего не происходит.

Ничего. Вообще ничего.

Он и сейчас все так же ждет гребаные белоснежные корабли, которым следует вынырнуть откуда-то из-за этого чертова горизонта; он и сейчас уходит отсюда ни с чем. Только вот мысленно вернуться сюда становится тяжелее с каждым разом.

Ветер жалуется и плачет, завывает в ушах, словно пытаясь рассказать ему об абсурдности происходящего, солнце безбожно палит — от его жара можно задохнуться. Где-то в глубине грудной клетки неприятно колет тупой нож, погруженный в нее по самую рукоятку и проворачивающийся по окружности, превращая внутренности в кровавую кашу. Драко знает, что это только кажется, но все равно проверяет свою рубашку — боится темно-красного пятна, расползающегося на груди.

Глубоким алым расцветает закат — яркость солнца в нем, как стигмат на теле святого. Гладь воды нетронутая, ровная, без единой складки, как шелковая простынь цвета неба, растянутая на кровати. Драко хоронит здесь свою очередную надежду, которую не так-то просто выбросить из головы.

Только так, Драко. Только так.

Вся эта пристань — словно кладбище его никчемных надежд, каждый раз появляющихся из ниоткуда и заставляющих писать очередное письмо и расспрашивать малоприятных знакомых. Пусть сейчас это происходит реже, но от назойливых мыслей никак не получается избавиться.

Драко открывает глаза. За окном темнота апрельского неба, расшитая блестящими желтоватыми бусинами звездных узоров. Он знает, что малоприятные знакомые опять пожмут плечами и разведут руки в стороны, а сова принесет письмо назад. В её уханье Драко услышит сожаление.

«Какого хуя? — думает он, вытаскивая зубами пробку. — Какого хуя ты забрал её у меня?»

Драко сжимает стакан из тонкого стекла сильнее, чем нужно и его осколки острыми гранями рвут кожу фарфоровой ладони. Кровь быстрыми струйками бежит из ранок, смешиваясь с вином. На ковре расцветают созвездия красных капель — прямо копия звездного неба за окном.

Он хрипло смеется.

Он даже не чувствует боли.

привет,

я поболтала бы с тобой на разные темы,

до утра, как раньше.

но я не знаю, где я

и зачем все это.

— Мисс Грейнджер? — удивляется добродушный хозяин кондитерской, мистер Фортескью. — Что-то давно вас не было видно.

Гермиона улыбается, щурится на апрельское солнце через темные стекла очков в белой оправе и заводит за ухо выгоревшую прядь волос, которая слишком короткая, чтобы прихватить её заколкой — соцветием проволочных цветков с каменными росинками голубого цвета.

— Да, — отвечает она. — Мы с Гарри жили в Америке все это время.

И неопределенно машет рукой куда-то в сторону магазинов и перекрестков, и людей в разноцветных мантиях, пятнами мелькающих вдали, словно та самая Америка, где Гермиона провела столько времени — именно там, скрывается совсем недалеко. На самом деле Гермиона надеется, что это поможет избежать дальнейших вопросов.

— Так вы решили вернуться? — продолжает мистер Фортескью.

Гермиона лишь пожимает плечами.

Можно говорить все что угодно по поводу путешествий и переездов, но лишь оказавшись дома — почувствовав родную землю под ногами, втянув носом родной воздух, ты понимаешь, как ты скучал, и как тебе не хватало именно этого — чего-то родного и неуловимого.

Ветер играет с выгоревшей прядкой, ветер легко перелистывает страницы книги Гермионы — для легкого чтения. Она не смотрит на россыпь ровных букв, вышитых в строки на страницах толстого шершавого пергамента, она смотрит вдаль — на людей, на четкие линии зданий, на широкие мазки дорог и узкие — тротуаров Косой Аллеи.

Огромная стрелка главных часов Англии только установилась на новой отметке, на одной из двенадцати — ей предстоит простоять там еще шестьдесят минут, а огромный колокол разбудил окрестную округу звоном восьми ударов. На самом-то деле, Лондон — и маггловский, и магический только пробуждается ото сна.

Америка — страна белозубых улыбок, загорелых лиц, крепких рукопожатий и дружеских похлопываний по плечу. Англия — зеркальное её отражение — с чопорными леди, одетыми по старой моде, со строгими лицами, с тихими разговорами и неизменным пятичасовым чаем.

Вот чего ей не хватало там.

Странно, что Гарри этого не понимает. Странно, что Гарри не хотел брать ей с собой.

— Нет, Гермиона, — сказал он накануне. — Тебе лучше остаться здесь. Мало ли что может произойти.

— Я еду с тобой, — уверенно заявила Гермиона в ответ. И, погладив Гарри по напрягшейся спине продолжила: — Я уверена, что все будет в порядке.

За окном Гермионе в ответ вторили чайки, летающие над пирсом, крича и перекриливаясь, и шум волн, разбивающихся о берег на мелкий град капель, захватывающих в свой хрустальный плен все больше крупинок белого, словно выгоревшего на солнце, как волосы Гермионы, песка. И солнце вторило Гермионе тоже, сияя бликами на стеклах окон дома с белыми, словно выгоревшими на солнце стенами, стоящего на побережье.

Там, на побережье, такое солнце, что быстро привыкаешь к солнечным очкам.

Гарри согласился с заметной неохотой вырвать её из объятий теплого моря, и солнца, и уютного дома с белыми стенами и нагретым воздухом в комнатах.

Он просто волнуется. Он переживает. Он не такой, как Рон.

Он не предаст.

Гермиона прислушивается к себе, стараясь найти отголоски застарелых чувств и эмоций, которые могли пробудить эти места. Собирает внутри себя мозаики воспоминаний. Хмурится, разглядывая два шарика мороженного в розетке, принесенных мистером Фортескью — зеленоватого фисташкового и белоснежного ванильного.

И мотает головой, отгоняя неприятные мысли.

О ком она точно не будет думать, так это о Роне, особенно после того, как он с ней поступил.

Вчера вечером дом на площади Гриммо — такой же темный и мрачный, со скрипучими половицами ступеней лестницы, ведущей на второй этаж, неохотно встретил их. Позволил разбавить свой полугодичный покой их шагами, разговорами за вечерним чаем и утренним кофе на кухне, перекрикиванием звонких голосов, находящихся в разных комнатах, смехом и горячим шепотом ночью.

И, — кто бы мог подумать! — встретил их не как двух отдельных людей, а их с Гарри вместе.

— Чем ты займешься сегодня? — спросил он утром, поправляя синий в полоску галстук перед зеркалом в коридоре.

Он собирался на встречу — причина, по которой они и находились сейчас в Англии. Гермиона стояла за его спиной, завернувшись в тонкую ткань простыни. Она пожала плечами.

— Прогуляюсь, наверное.

Рука Гарри замерла под его подбородком с узлом галстука в ладони. Его взгляд в зеркальном отражении стал колючим.

— Я не уверен, что это хорошая идея, — медленно проговорил он.

— Я всего лишь пройдусь...

— Ты не понимаешь, — он повернулся и покачал головой. — Я боюсь, что может случиться... — несколько секунд он думал, прокручивая в памяти слова и вспоминая необходимое ему, — рецидив.

— Все будет хорошо, — улыбнулась Гермиона, запечатляя поцелуй на его щеке на прощание.

Стоило двери закрыться, как Гермиона бегом взобралась по лестнице на второй этаж, перешагивая через ступеньку, скинула простынь на кровать и одела сарафан на бретелях — быстро, словно боясь растерять вмиг ставшие драгоценными минуты.

Сегодня только её день.

Сегодня день встречи её — и её любимого города.

Сегодня она пройдется по набережной Темзы, прогуляется по Трафальгарской площади, заглянет в любимый книжный магазин, пройдется по камням, вымостившим дорогу, скрывающуюся за кирпичной стеной на заднем дворе Дырявого Котла. И конечно же — любимая кондитерская, где можно просто сидеть, просто прочитать пару десятков страниц — как раньше, — или просто наблюдать за прохожими ведьмами и колдунами — как сейчас.

Этот день принадлежит только ей.

Гермиона разглядывает людей, проходящих мимо кондитерской. Еще слишком рано для толпы, для шума и всего прочего, чем знаменуется обеденное время. Магазины на Косой Аллее только открываются, их владельцы кивают друг другу, приветствуют, машут руками и переворачивают таблички на дверях.

Внимание Гермионы привлекает парочка, чинно выхаживающая по тротуару. Парень и девушка — девушку Гермиона узнает сразу — черные волосы, нос вздернут, глаза ярко-зеленые, пронзающие и губы с несколькими слоями алой помады. Паркинсон, ну конечно же.

Кажется, парень, что с ней вместе тоже чем-то смутно знаком Гермионе.

Кажется, он тоже с их курса.

Кажется, его зовут Блейз Забини.

Он поворачивает голову, и Гермиона видит, как в его глазах вспыхивает удивление. Он останавливается на месте и смотрит прямо на нее, взглядом, от которого Гермионе становится резко не по себе, от которого хочется закрыться, закутаться в старый свитер Гарри, который она одевает холодными ночами, отгородиться толстой книгой, листы которой уже давно перелистаны ветром.

Он смотрит не отрываясь.

Он говорит что-то на ухо своей спутнице и Гермиона поспешно отводит взгляд, скрытый затемненными стеклами — Паркинсон известная скандалистка, и ей не хочется принимать участие суете, которую та может поднять.

Паркинсон наверняка не изменилась после школы.

Она незаметно наблюдает за Паркинсон и Забини — за тем, как они что-то возбужденно обсуждают, за тем, как поспешно аппарируют, словно боясь куда-то опоздать, за тем, как место, где они стояли, становится пустым.

«Что с ними такое?» — недоумевает она про себя.

Может, они о чем-то забыли?

Может, действительно опаздывают на встречу?

Может, они решили рассказать «Пророку» о её возвращении?

Последнее кажется особенно смешным. С чего она решила вообще, что именно она — причина их аппарации? И с чего она вообще решила, что они вместе? Паркинсон же постоянно бегала за Малфоем.

Золотые, серебряные и бронзовые монетки глухо звенят в кошельке, когда Гермиона достает его из сумочки, чтобы расплатиться, неохотно ложатся в её ладонь — один нахальный сикль приходится втягивать указательным и средним пальцами — попал серебристым металлическим боком за тканевую подкладку.

— Привет, — говорит кто-то хриплым, словно простуженным голосом.

Гермиона вскидывает голову, отчего очки съезжают на кончик её носа, грозясь свалиться совсем. Прямо напротив нее парень — весь какой-то тусклый и помятый, в несвежей рубашке и глубоко залегшими тенями под глазами. На контрасте с Гермионой — цветущей, зацелованной южным солнцем, в ярком сарафане на бретелях и смешных очках в белой оправе, наполненной предвкушением сегодняшнего дня — он кажется еще тусклее и безжизненнее.

Как старая фотокарточка.

Как собственная тень.

— Не ожидала меня увидеть, да? — со смешком спрашивает он, наблюдая за её реакцией.

Гермиона смутно узнает в этом парне Драко Малфоя.

________________________________

п/а: если автор вдруг внезапно пропадет, это значит, что в том месте, куда он уезжает нет интернета и продолжение будет в августе

Думая лишь о тебе,

сел в автобус,

30 центов отдал за проезд,

попросил два билета,

но вдруг обнаружил,

что еду

один

(С) Ричард Бротиган

Она смотрит своими глазами цвета горького шоколада с разбегающимися от черного глубокого зрачка, к черной же кайме золотистыми искорками. Смотрит непонимающе, так, словно видит впервые, так, словно не было знойного августа, и не было сентября с его бесконечными дождями и пузырями на огромных зеркальных лужах, так, словно не было этого полугода, который показался самой настоящей вечностью.

— Не ожидала меня увидеть, да? — спрашивает Драко со смешком.

Секунды тянутся, как нелепые маленькие песчинки, пересыпаемые дуновением времени из одной чаши песочных часов в другую — тянутся медленно, по одной, и это кажется самой ужасной и мучительной вещью в жизни, что только возможна. Драко вскидывает бровь, стараясь быть как раньше.

Стараясь просто не выглядеть жалким.

У Гермионы в ладони скрежещут монеты, которые она катает тонкими ребрами по линиям жизни, ума и сердца. И выражение её лица никак не меняется.

— Так и будешь молчать? — спрашивает Драко со злостью, наклоняясь к ней ближе, подаваясь вперед и облокачиваясь на клетчатую скатерть. Белоснежная ткань с широкими вишневыми полосками собирается в складки, заставляя оставшиеся на столе приборы с дребезжанием потесниться.

— В чем дело, Малфой? — сухо отвечает она вопросом на вопрос.

Драко замирает на месте, стараясь не думать о том, что он, наверное, ожидал другой реакции.

Раз за разом прокручивая в голове эту возможную встречу, раз за разом надеясь, раз за разом приходя на свою призрачную пристань и выглядывая свои призрачные корабли, все было не так.

В его голове все было не так.

Гермиона может холодом своего взгляда пригвоздить его к стулу, а у него безвольно опускаются плечи. Действительно, в чем же дело? Что изменилось за эти полгода?

Под взглядом Драко она вздыхает, смотрит на свои маленькие часики, с небольшой сферой на запястье, монеты кидает в блюдце так, что они еще некоторое время весело в нем звенят и перестукиваются. Очки с темными стеклами в белой оправе, которые держали непослушные выгоревшие кудри, теперь словно покрытые сусальным золотом, водружаются на лицо, чтобы насовсем отрезать их обладательницу от него.

Драко замирает на месте, чтобы не слышать звуков своего дыхания.

Люди, что встречаются в нашей жизни, какие они? Что заставляет их оставлять отпечатки на чужой судьбе? Что заставляет их менять её, желание, или же это происходит независимо от них самих? И что, в конце концов, заставляет нас держать их у себя в голове?

Гермиона не нужна ему, точно не нужна — со своими выгоревшими волосами, и белыми тонкими полосками ткани на загорелых плечах, с легкостью и со своим внутренним светом, со своим «кажется,... это слово». Не нужна, точно не нужна, Драко уверяет себя в этом каждую свободную минуту. Но из-за чего-то он все еще держит её у себя в голове.

А сейчас она просто уйдет, и все.

Может быть, эта судьба дает ему второй шанс?

— Стой! — восклицает он, когда Гермиона почти уже поднялась и хватает её за руку.

— Если бы я только знал, — Драко облизывает губы и торопливо говорит слова, чтобы не испугаться и не замолчать. — Если бы я только знал, что я вижу тебя в последний раз, я бы никогда тебя не отпустил. Все было бы по-другому!

Он пытается увидеть что-то за затемненными стеклами очков, хоть что-нибудь, хоть один единственный намек, но ничего не происходит. Гермиона молчит, выдернув свою руку из его ладони и чуть ли не спрятав её за спину.

— Не молчи, — просит Драко.

— Я не понимаю, о чем ты, — с нажимом отвечает она, взволнованно оглядываясь по сторонам.

Люди, проходящие мимо, смотрят на них с заметным интересом, замедляют шаг, бросая свои косые взгляды. Драко все равно — единственное, что в данное мгновение захватывает все его внимание — девушка, стоящая прямо перед ним.

Девушка, такая знакомая и не знакомая одновременно.

Близкая и далекая.

Какая-то чужая.

— Да что с тобой такое? — удивленно спрашивает он.

— Со мной? — зло отвечает Гермиона. — Малфой! Что с тобой такое? Из нас двоих это ты ведешь себя, мягко говоря, неадекватно.

Руки повисают безвольными плетьми вдоль тела. Пустой взгляд серых глаз провожает белоснежный колокол платья, выскользнувший за дверь и неуловимо мелькнувший где-то в толпе. Стук острых каблучков о мощеную камнем дорогу быстро растворяется в шуме внешнего мира, находящегося за гранью двери кондитерской.

— Подожди! — кричит он, расталкивая локтями людей, встречающихся на его пути, недоуменно оглядывающихся на него.

Драко высматривает копну каштановых волос, которая все больше, все быстрее, вопреки всем законам, отдаляется от него. В самом деле, откуда на Косой Аллее взялось так много людей?

— Да постой же ты! — кричит он срывающимся голосом.

Легкие сдавливает тяжелый ледяной обруч. Сердце гулко стучит, обрушиваясь на грудную клетку гроздью ударов, подгоняющих к быстрому бегу.

Колокольчик на дверях какой-то маленькой, пустой и забытой лавки издает протяжную трель. Драко резко дергает девушку за руку, разворачивая к себе лицом.

— Ладно, — сбивчиво говорит он, пытаясь отдышаться. — Я знаю, чего ты добиваешься. Я идиот. Я конченый придурок. Прости меня за то, как я поступил, но я не мог по-другому!

Гермиона качает головой в ответ на его слова.

— Ты что, пьян? — раздраженно спрашивает она. — О чем ты говоришь, Малфой? Если это какая-то глупая шутка, то тебе лучше не тратить мое и свое время.

Драко моргает, надеясь, что наваждение спадет.

— Ты серьезно?

— Да, Малфой! — Гермиона уже кричит. — Да! Я не имею не малейшего понятия, о чем ты говоришь!

Неужели, это так легко — делать вид, что она ничего не понимает? Делать вид, что она ничего не помнит? Делать вид, что ей все равно...

Никогда не позволяйте этому слову на букву «л» залезть к вам в голову и перепутать все мысли. Никогда не доверяйте этому слову.

А если ей действительно все равно?

Безразлично.

Хочется превратить прошедшие месяцы в моток обычной киноленты, чтобы вернуться обратно к тому кадру, с которого все началось, а остальные искромсать острыми металлическими ножницами в мелкие клочки — до невозможности понять то, что на них было запечатлено раньше.

Взгляд Гермионы такой же холодный, как стекла её солнцезащитных очков — она так близко, что можно действительно разглядеть то, что ему не кажется.

Как же это неправильно — когда какой-то человек вдруг оказывается хрупким центром чьего-то мира. Находясь на грани его потери в голову приходят совсем уж непредсказуемые мысли.

Те бескрайние мысли, терзающие по ночам, режущие глотку изнутри, рвавшие легкие напополам — после которых дурно засыпалось беспокойным сном — разом приходят в голову.

— Легилеменс! — отчаянно произносит Драко, глядя на свое собственное искаженное отражение в темных стеклах очков в светлой оправе.

Где же она прячет свой свет, которым раньше наполняла других? Сейчас вместо него внутри лишь ледяные глыбы и пустые наждачные глаза.

Какое-то баснословное невезенье — проиграть в ту игру, которую сам когда-то затеял.

Они словно по очереди друг друга выдумывали, только вот кому-то не повезло с очередностью хода.

Она спит, понимаешь, она уснула,

И её до утра нельзя будить.

Ночь её в комочек свернула,

Глаза помогла закрыть.

Она сама проснётся, когда солнце захочет,

Когда птицы начнут в небо звать.

Ты её не буди, я прошу тебя очень,

Чтобы мне не пришлось тебя убивать.

(С)

В голове Гермионы одиноким обрывком всплывает лишь скупая книжная фраза: «окклюменция — способность закрывать свое сознание...».

Перед глазами Гермионы расплывается волшебным фиолетовым цветом дымка, заполоняя её голову изнутри густыми вязкими разводами — словно тягучими нитями самых настоящих чернил, по неосторожности опрокинутых из самой настоящей чернильницы.

* * *

Перед тем, как все в её глазах меркнет, Гермионе кажется, что в расширившихся зрачках Драко Малфоя она видит свое отражение.

* * *

... я боюсь, что может случиться рецидив... — недовольно говорит Гарри, поправляя свой галстук перед зеркалом.

Гермиона пытается скрыть нетерпение.

Гермиона ждет, когда дверь за ним захлопнется.

* * *

Темно-синяя форма стюардессы отчаянно смело выделяется на фоне белоснежного салона.

Гермиона смотрит в иллюминатор.

Гермиона прячет улыбку.

— Ladies and gentlemen, welcome on board Flight 4B7... — поставленным голосом говорит блондинка в синей форме.

Гермиона сжимает ладонь Гарри в своей и улыбается. Гарри почему-то отводит глаза.

* * *

Гермиона разочаровано провожает взглядом сову.

Белоснежная птица, петляя, уносится куда-то в спешке. Ей явно не приходится по нраву местный климат.

Горячая чашка оставляет след на передовице «Ежедневного пророка». Двигающиеся человечки на фотографии осуждающе фыркают, косясь на Гермиону.

Непрочитанная газета отправляется в мусорку.

* * *

— Ты опять была у этого шарлатана? — Гарри медленно поднимает взгляд от листка бумаги, который держит в руке.

Гермиона буравит взглядом его тонкий белый шрам над верхней губой.

Она не знает, откуда он взялся, или... не помнит?

— Пообещай, что ты больше не будешь к нему ходить, — с нажимом просит Гарри.

* * *

Гермиона и Гарри идут в кино, взявшись за руки.

На секунду ей кажется, что в очереди за билетами мелькает чье-то знакомое лицо.

На секунду ей кажется, что у нее паранойя.

* * *

— Итак, опишите мне эту комнату, — говорит спокойный голос в её голове.

— Большая. С белыми стенами. С окном.

— Это все?

— Нет. Здесь человек.

— Кто он?

— Я не знаю... Он стоит спиной ко мне. Я не вижу его лица.

— Каков он, Анна? Опиши его.

— Я не могу, — лепечет Гермиона. — Я не вижу его лица.

— Просто опиши мне его, — в голосе появляются требовательные нотки.

— Я не могу! — кричит Гермиона. — Я не могу, он стоит спиной ко мне!

— Ты должна! — приказывает голос.

Гермионе страшно. Её начинает бить крупная дрожь.

— Я не могу, — она мотает головой. — Я не могу, я боюсь его! Этот человек плохой!

Во рту появляется металлический привкус.

— На счет три открывай глаза, — устало говорит голос. — Раз, два...

* * *

— Мы будем счастливы, — говорит Гарри.

Гермиона щурится на поленья, потрескивающие в камине, и кивает.

* * *

Гермиона глядит вслед удаляющейся птице, которая исправно приносит им газету, стоимостью два сикля за номер.

— Почему мы одни, Гарри? — не выдерживает она. — Почему за все это время не пришло ни одного письма? Я не верю, что все нас бросили!

Гарри замирает с тостом, поднесенным ко рту, не находя ответа ни на один её вопрос.

— Иногда мне кажется, что нас просто не существует, — горько говорит Гермиона.

* * *

Гермиона не может заснуть. Она то стряхивает с себя одеяло, то убирает руку Гарри, обнимающую её, то открывает окно, то снова закрывает его, пьет снотворное.

Стоит ей закрыть глаза, как кажется, что она слышит чье-то сиплое дыхание.

* * *

Гермиону бьет лихорадка.

— Анна, вы должны расслабиться, — успокаивающим голосом говорит доктор Кристалл. — Просто расслабится. У вас обязательно все получится. Попробуем еще раз. Вы должны понять кто он — тот человек.

Его голос — мягкий голос, обещающий, что все будет хорошо, сливается с шелестом листвы за окном, которую ветер перекатывает между своих неспокойных пальцев.

Гермиона закрывает глаза, откинувшись в кресле.

* * *

Гермиона медленно бредет по пляжу. Следы цепочкой ложатся на ещё не остывший песок, представляя собой замысловатую вязь. Длинная белая юбка путается между щиколоток.

Неимоверным усилием ей удается не поднимать своего взгляда от песка и ни разу не обернуться.

Гермиона чувствует чей-то взгляд каждой клеточкой своего тела.

* * *

Гермиона переплетает свои пальцы с пальцами Гарри. На террасе спокойно и тихо, лишь только шумит море где-то вдали.

— Когда мы вернемся в Англию? — тихо спрашивает она.

— Тебе может стать хуже, — словно через силу отвечает Гарри. — Врачи же предупреждали, что необходимо исключить малейшую возможность...

— Хуже, чем сейчас? — жестко перебивает его Гермиона.

* * *

— Он не облегчит положения, — качает головой Гарри. — Как ты можешь кому-то позволять копаться в твоих мозгах?

— Ты веришь в магию, веришь в летающих лошадей, в привидений и говорящие портреты, почему ты не можешь поверить, что он мне поможет? Почему ты так уверен, что память ко мне больше не вернется?

— Потому, что нельзя найти то, чего нет, — туманно отзывается Гарри.

Гермионе не хочется искать в его словах скрытый смысл.

* * *

Солнце заливает роскошный кабинет, отражаясь в блестящей поверхности стола, на боковинах полок и книжного шкафа, бликуя на стеклах в позолоченных рамах.

— Меня зовут Анна Смит, — осторожно представляется Гермиона, не зная, куда деть руки.

— Почему вы пришли ко мне, Анна? — дружелюбно спрашивает психолог, доктор Кристалл.

Гермиона внимательно глядит в его серые глаза.

— Потому, что я не могу вспомнить одну очень важную вещь, — серьезно отвечает она. — И это сводит меня с ума.

* * *

Гарри целует её, зарываясь пальцами в кудри каштановых волос.

* * *

На маленькой террасе скрипят половицы, приветствуя новых гостей. Гарри открывает дверь и забрасывает сумку куда-то вглубь коридора.

— Это наш новый дом, — говорит он.

* * *

Усатый врач крутит в своих пальцах совсем неподходящий данной ситуации стетоскоп.

— Понимаете, мисс Грейнджер... — задумчиво произносит он. — Наша память сложная штука. Некоторые моменты она просто предпочитает не фиксировать, и поверьте мне, отчасти — это для нашей же пользы.

Гермиона складывает руки на груди.

— Я не помню последние три месяца своей жизни, — с вызовом говорит она. — Разве это нормально?

— Это последствия глубокого нервного потрясения, мисс Грейнджер, — разводит тот руками.

— Разве это нормально? — снова повторяет Гермиона, чувствуя, что так и не дождется от него ответа.

* * *

— Я не хотел бы об этом разговаривать, — Гарри рассматривает плитку под ногами.

Все аллеи в реабилитационном центре имени Святого Иосифа выложены разной плиткой.

— Ты должен, — твердо отвечает Гермиона.

Гарри вздыхает и поправляет очки на переносице.

— Рон бросил тебя и вернулся к Лаванде, — нехотя произносит он. — Когда ты узнала, у тебя был нервный срыв.

Гермиона мочит, пытаясь почувствовать хоть какие-то отголоски этого события в себе. Как это ни странно, она чувствует лишь полное, необдуманное, затягивающее безразличие. Верно, это безобразный эффект от таблеток, притупляющий чувства.

— А как же Джинни? — запоздало спрашивает она.

Гарри сгребает её в охапку и шепчет на ухо:

— Я никогда не брошу тебя, Гермиона. Я никогда и никому не позволю причинить тебе боль.

* * *

Гермиона видит белый штатив, на котором уверенно покоится бутылка, соединенная с длинной тонкой трубкой. Трубка заканчивается катетером на сгибе её локтя. Бутылка с неохотой пропускает капли неизвестной жидкости.

— ... вы в реабилитационном центре имени Святого Иосифа, — говорит металлический голос.

Гермионе кажется, что он совсем неразличим за мерным капаньем лекарства, которое по трубке поступает ей в вену.

Гермиона вновь отключается.

* * *

Ослепительный белый свет словно раскалывает её голову на две половинки. Боль настолько сильна, что, кажется, что она длится целую вечность и не закончится никогда.

Вместо очередного слайда с воспоминанием в её голове лишь всеобъемлющее белое пятно.

— Нет, пожалуйста, хватит! — кричит Гермиона.

Словно сквозь толстое ватное одеяло она слышит недоуменный голос Малфоя:

— Ты совсем ничего не помнишь, — тянет он, а Гермиона тянется к источнику этого голоса, словно он — единственное, что может спасти её от этой всепоглощающей боли.

А потом вспышка меркнет, и Гермиона теряет сознание.

не гляди на её запястья

и с плечей её льющийся шёлк.

я искал в этой женщине счастья,

а нечаянно гибель нашёл

(С) Есенин

То, что было потом, Драко не помнит.

Вернее, он очень сильно пытается вспомнить, но у него не получается, словно чья-то палочка серебристыми разводами искр выбила из его головы все события прошедшего дня. Заполонила голову чем-то вязким и тягучим, как розовый малиновый кисель, который облепил все мысли так, что они замерли, не в силах двигаться дальше.

Помнит только, что все это произошло слишком быстро — Грейнджер, картинно падающая на землю и перепачкавшая все свое белое платье в пыли. Грейнджер, которую он до исступления, до нездоровых разводов алых пятен на коже бил по щекам и не понимал — почему её глаза не открываются.

Грейнджер, повисшая в руках куклой с перебитым механизмом.

А потом был длинный-предлинный больничный коридор — настолько прямой, что таких не бывает. И старенький колдомедик, рассуждающий о высоких материях.

Колдомедик в своем опрятном халате, с шапочкой и прямоугольными очками, донельзя серьезный, что-то пытается втолковать Драко. Драко кивает, словно китайский болванчик, словно игрушка со сломанной шеей, а вместо слов, вылетающих изо рта колдомедика, видит пузыри воздуха, медленно движущиеся куда-то к потолку, на поверхность. Смысл уплывает куда-то наверх, а Драко даже не пытается поймать его.

Больница св. Мунго словно большой аквариум.

Драко слышит каждую фразу, словно через прессованный пласт воды. И это невероятно, потому что — попробуйте-ка, спрессуйте воду, а я на вас посмотрю. Но у кого-то это все же получилось, и Драко не слышит колдомедика — ведь уши у него забиты сплошной водой, вода проникает за воротник, лезет под манжеты, под брючины — вода вообще кругом. А те пузыри воздуха, которые вылетают у колдомедика изо рта, может быть несут что-то действительно важное для него, Драко, но устремляются под потолок, чтобы разбиться там о ровную поверхность потолка и разбрызгать вокруг себя слова-составляющие.

— Сделайте что-нибудь, — говорит Драко, игнорируя нотки паники в своем голосе.

Паника разрастается у него в организме редким диковинным растением, пускает свои корни где-то под ребрами Драко, так, что легкие начинает сдавливать и трудно дышать. Ветвями-лианами растягивается по артериям, по венам, по капиллярам, пытается пробиться через поры его кожи.

Колдомедик внезапно качает головой.

— Что? — переспрашивает Драко, уже, наверное, раз в третий.

Колдомедик снимает очки и устало трет глаза. Драко пытается читать по губам. Про то, что память — это тонкая структура. Про то, что некоторые очень тяжело переносят вмешательство в нее. Про то, что некоторым тяжело восстановиться после подобных заклятий. А если когда-то был серьезный Обливиэйт — то это вообще беда, молодой человек.

* * *

— Никаких изменений, мистер Малфой, — в сотый, а может, уже в сто первый раз качает старичок в белом халате головой. — Боюсь, как бы мне не пришлось говорить о том, что положение ухудшилось.

Слова отдаются в висках тупыми ударами.

— Неужели ничего нельзя сделать? — устало говорит он.

Колдомедик с сожалением разводит руками:

— В нашем положении мы можем только наблюдать.

— Могу я... — Драко чувствует, как у него от волнения пересохло в горле. — Могу я увидеть её, доктор?

— Нет. Посещения пациентки Грейнджер невозможны, — строго отвечает колдомедик, и, перехватив взгляд Драко, предостерегает его: — Вам не удастся подкупить меня, мистер Малфой. Даже мистер Поттер оказался здесь бессилен — доступ в палату возможен только персоналу больницы.

У Драко в бессилии сжимаются кулаки.

— Поттер? Увидите его, передайте, что я приложу все силы и потрачу последние деньги, чтобы сгноить его в Азкабане.

— Хм... Примерно то же самое он говорил про вас.

* * *

Есть такие сновидения, после которых ты, бывает, лежишь с закрытыми глазами, не в силах даже моргнуть — чтобы не растерять, не расплескать, не упустить последний глоток того сна, надеясь сохранить чудесные моменты как можно дольше.

Расстояние длиной в полгода порой кажется Драко совсем ничтожным — звездной пылью, которой впору уместиться на ладони, не до конца оформившимся кольцом дерева, мгновения, которые преодолевает зрачок, увеличивающийся в размерах в кромешной тьме. А иногда — совершенной вечностью.

Драко не знает, что делать — то ли разбивать кулаки о стены, чтобы из ран сочилась и не останавливалась кровь, чтобы заливала всю белоснежную мебель в доме и белоснежные пушистые ковры. Чтобы вместе с кровью вытек весь яд — в качестве искупления. То ли пить так, чтобы в голове не оставалось ни единой мысли, ни единого образа. То ли читать отражению монологи, изливая собственную душу — доставая слова из-за пазухи, выплевывая остатки предложений из помятых легких, выуживая последние окончания из карманов.

Каждый день Драко выдумывает для себя что-то новое, чтобы забыться. В самый дождливый весенний день Драко целые сутки ходит под плачущими облаками, промокая до нитки. Небо над головой чернее, чем самая темная, безлунная ночь. Одежда в момент тяжелеет на несколько фунтов — и двигаться становится не так уж и свободно и легко. В горле неприятно першит просыпающаяся простуда, скребет своими ленивыми пальцами по легким. Плевать.

Затяжное одиночество — состояние, которое не передать словами. Череда одинаковых безликих дней и ночей. Тонкая грань между как бы жизнью и уже почти смертью для Драко Малфоя.

Он приходит домой за полночь, не утруждая себя тем, чтобы включить свет или разуться — ботинки неприятно хлюпают и наверняка оставляют грязные следы. Плевать. Драко направляется прямо в спальню, чтобы рухнуть на кровать в изнеможении и не открывать глаза до утра. И видеть непередаваемые сновидения.

И вздрагивает от неожиданности, услышав знакомый тихий голос.

— Где ты был так долго? — говорит он. — Я устала ждать тебя.

Ночник с едва слышным щелчком загорается: и все вокруг словно кадр из фильма. Гермиона, замершая на кресле в своем смешном белом платье на бретелях, с разметавшимися по плечам волосами и огромными блестящими от света ночника глазами.

Слова — неважно какие, пока только буквенные составляющие, перекатываются сверху-вниз и снизу-вверх по гортани, и остро ранят горло.

— Я все время ждала тебя в палате, — говорит Гермиона, глядя на него в упор. — А ты все не приходил.

И Драко словно отмирает. Он вновь чувствует как холодно и мокро под рубашкой, как стали шершавыми пальцы от избытка воды. Он вспоминает, как нужно дышать. И слова льются из него бесконечным потоком, как вода из сегодняшнего необыкновенно черного неба.

— Я пытался! — оправдывается он торопливо. — Я пытался, правда, но они не хотели меня пускать...

Гермиона прерывает его легким покачиванием головы.

— Значит, ты плохо пытался, — твердо говорит она.

— Я...

— Тш-ш-ш, — она лишь прикладывает палец к губам. — Иди ко мне. Я скучала.

И то, что происходит здесь, в этой комнате — самый настоящий абсурд, сюрреализм в квадрате, параллельная реальность на проводе. Все, что есть здесь и сейчас — это история, которая не по сценарию.

История, в которой остаются только поцелуи, мягкие прикосновения волос, только пронзительный взгляд в темноте. Остается только другой человек, в котором можно раствориться до конца, без остатка, насовсем, навсегда. Остается только один единственный человек во всей вселенной и открытый космос со всеми его миллиардами созвездий, с сотнями черных дыр, с бесконечным Млечным Путем и прочими галактиками. Есть только прикосновения кожи к коже — накаленные до предела и готовые вспыхнуть в любую секунду. Есть только чужое дыхание — вдох-выдох, вдох-выдох каждую секунду.

Только он и она во всем мире.

— Ты все помнишь? — шепчет он, когда первые солнечные лучи касаются складок штор.

— Как я могла забыть? — шепчет она в ответ.

И еле уловимый аромат морского бриза.

* * *

Утром солнце смотрит в окно с издевкой, но Драко не замечает

— Гермиона? — зовет он.

И ни малейшего сомнения.

Под потолком комнаты медленно, но верно разливается эфемерная эйфория — что «на потом» больше ничего не отложится. Что больше не будет тоски и монотонного хождения под чернотой плачущего неба. И больше не будет медленной балансировки на грани.

Вместо Гермионы в спальню влетает заполошенная Панси. В глазах плещется беспокойство.

— Все в порядке? — нервно спрашивает она, напряженно вглядываясь в него.

Драко улыбается издевающимся солнечным лучам, эфемерному облаку эйфории и нервной Паркинсон. Драко улыбается — просто, и просто вдыхает полной грудью, просто...

— Она вернулась ко мне, Панси! — выдыхает он. — Она пришла ко мне вчера, и...

— О чем ты говоришь, Драко? — шепчет Панси, округляя глаза.

— О Гермионе! Она...

— Ты пил вчера? — вновь перебивает Паркинсон.

Ей напряжение давит Драко на плечи. А на грудной клетке стремительно появляется тяжелая гранитная плита испуга.

— Панси... — медленно начинает он.

— Боже, ты же ничего не знаешь...

Она падает в кресло — то самое, в котором сидела вчера Гермиона. Потом снова вскакивает и хватает его за руки — будто бы последнюю надежду свою, не дает вставить и слова.

— Драко, подожди, послушай! Гермиона не вернется. Никогда больше не вернется. Гермиона умерла... вчера.

И всепоглощающая пустота вокруг.

— Что?

Не может быть.

— Вчера днем.

Этого просто не может быть.

— Нет, — твердо говорит Драко.

События вчерашнего вечера пролетают перед глазами дьявольским хороводом.

— Да, Драко, — повторяет Панси.

— Нет, — твердит он в ответ.

Его ладони в руках Паркинсон начинают дрожать. Сердце бьется где-то в горле. Драко сглатывает острый царапучий комок — слезы стоят в глазах.

— Это такая шутка? — хрипло произносит он. — Я видел её так же, как я вижу сейчас тебя, я прикасался к ней, я чувствовал её запах...

Панси лишь качает головой.

— Это невозможно. Её больше нет, Драко.

И протягивает «Пророк», датированный сегодняшним числом.

В жизни человека существует всего несколько слов, за которыми не следует ровным счетом ничего — только всепоглощающая, бесконечная пустота. Только тупая боль и ничего больше. То, что остается тогда, когда заканчивается даже надежда.

«Вчера, в 12.46 в палате особого назначения больницы св. Мунго скончалась Гермиона Грейнджер, которая...»

— Нет.

Это вроде как ты спохватился рано утром, а она уже покинула твою постель, оставив после себя лишь легкий запах сладковатого парфюма — не запаха даже, а намека на него. Это вроде как ты спохватился рано утром: она ушла, а ты не узнал ни её адреса, ни номера телефона, ни каких-либо иных ориентиров.

Это вроде как ты спохватился, а её больше нет.

Окружающая пустота разлетается на кусочки, а у Драко подкашиваются ноги от боли в подреберье. Взор застилает темнота, а в ушах гудит так, что оглушающе-отчаянный крик Панси остается где-то за кулисами.

— Нет, нет, нет...

У Драко такое чувство, что он отчаянно опаздывает на свою смерть.

«Скорее бы...», — думает он.

И закрывает глаза.

вместо Тебя мне предлагают покой и сон. сон и покой. гнетущую гавань лжи.

вместо Тебя — клоны с Твоим лицом. жалкие клоуны. как их убить, скажи

вместо Тебя — небо меняет цвет. падает тень и сон обрывает нить.

кроме Тебя Тебя не бывает. нет. нет никого, способного заменить.

(С)

Драко смотрел на истерзанную, словно разорванную в клочья землю и старался справиться с едкой, раздирающей его на части пустотой внутри. Она казалась такой невероятно огромной, неимоверно тяжелой для него — словно на грудь ему давила тяжелая могильная плита. Он будто смотрел не перед собой — он смотрел вниз, в самую бездну земли, и делал просто нечеловеческие усилия, чтобы побороть это сумасшедшее болезненное желание оказаться там вместо нее. Отчаяние захлопнуло прямо перед его лицом крышку гроба и монотонно вбивало в нее гвозди — один за другим. Гул в ушах не смолкал ни на секунду.

Драко смотрел на эти лица вокруг — просто смазанные картинки в его голове. Их было слишком много. Просто огромное количество людей. Панси несильно сжала его локоть, привлекая внимание — к ним подошел Поттер. Такой бессмысленный знак нездорового альтруизма, свойственный только ему.

— Малфой, — начал он, смотря куда-то за его плечо. — Если бы ты знал...

— Если бы я знал, как все закончится, я бы никогда не допустил этого, — сухо отрезал Драко. — Думаю, что ты тоже.

Поттер только кивнул в ответ. Драко было безразлично.

Безразличен Поттер и его душевные порывы.

Безразлична мелкая Уизли, которая подскочила к Поттеру с «нам надо поговорить».

Безразлична Панси, в знак поддержки сжимающая его локоть.

Просто не осталось ничего, способного хоть самую малость его волновать

Начал накрапывать дождь. В самом сердце Лондона, так же, как и в сердце Драко Малфоя в середине весны наступила горькая бесконечная осень. Если бы это было возможно — если бы душевные раны истекали кровью — Драко Малфой потерял бы её всю, без остатка, окрасив свой белоснежный ковер в гостиной восхитительно алым цветом.

Это как потерять жизненно важный орган.

Это как потерять тактильные ощущения, ослепнуть или оглохнуть.

Это как потерять самую главную частицу себя.

Драко Малфой гордился тем, что он никогда не любил, но сегодня он смотрел на потревоженную землю, а слезы текли и текли по его щекам, в унисон каплям дождя. И он просто ничего не мог с этим поделать.

* * *

— Хотели бы вы побывать на собственных похоронах? Никогда не думала, что проводить Гермиону Грейнджер в последний путь соберется столько слизеринцев.

Эти две фигуры стояли вдали от всех — хрупкая девушка, придерживающая маленькой ладошкой широкополую шляпу, скрывающую своей тенью её лицо, и статный мужчина, опирающийся на трость.

— Слишком цинично, мисс, — молвил он, не придавая, однако, своим словам никакого эмоционального оттенка. — А вы все-таки сделали это. Разбили сердце моему сыну.

— У нас был равноценный обмен — мое разбитое сердце, его разбитое сердце... Нет ничего, что не лечится современной колдомедициной — возразила девушка. — Не забывайте, что вы сами, прежде всего, приложили к этому руку.

— Я сделал то, что будет лучшим решение для всех вас. Отрезав один-единственный узел, связывающий все нити, можно распутать клубок.

Они немного помолчали.

— Не жалеете, что согласились? — спросил мужчина.

— Я молода, умна и красива, глупо о чем-то жалеть, когда у тебя вся жизнь впереди. А вы, не жалеете..?

— Я стар, немощен, отвергнут магическим сообществом. По утрам у меня болит спина и ноет колено на погоду, и моя трость — теперь не просто аксессуар. Глупо о чем-то жалеть, когда твоя жизнь почти закончена.

— Значит... — она сделала паузу, чтобы мимолетно взглянуть в его глаза и, собравшись с духом, продолжила: — Вы составите мне компанию?

— Компанию для чего?

— Для чашки чая, например. Или для того, чтобы все бросить и уехать туда, где вас никто не знает. Разве это не прекрасный выход из сложившегося положения?

В ответ он крепко сжал её ладонь.

* * *

Драко стоял у свежей могилы. Он закрывал свои глаза — и снова, снова и снова он видел её.

Её золотистую кожу.

Завитки выгоревших на солнце волос.

Теплоту шоколадных глаз.

Толпа постепенно редела, оставляя его наедине с ней — с её последним пристанищем в этом мире. Сердце гулко колотилось в груди, с каждым ударом доставляя ему почти нечеловеческую боль.

— Знаешь, — пробормотал он, наклоняясь, чтобы положить букет из белоснежных роз на землю. — Я ведь так и не подарил тебе цветы... Я ведь так и не сказал тебе, что...

Тупая боль в груди заставила его стиснуть зубы. Он не удержался и упал на одно колено.

— Мистер Малфой! — воскликнул девичий голос позади него.

В Мунго к нему приставили сиделку. Как будто он был каким-то немощным стариком. Хотя... Это было правдой — её смерть действительно состарила его на несколько десятков лет.

Белокурая девчонка схватила его за руку и постаралась поднять.

— С вами все в порядке? — взволновано спросила она. — Вот, выпейте это.

Она немигающее смотрела на него невинно-голубыми глазами, а он не мог оправиться от чувства, что где-то уже её видел. Но думать об этом совсем не получалось.

— Я провожу, вас, мистер Малфой.

Отчаяние забило последний гвоздь в крышку его гроба. Виски ломило от неестественной пустоты внутри него. Мир вокруг рушился, осыпаясь кусочками огромного паззла. От жизни осталась блеклая, немногословная тень, которая и накрывала его с головой.

Драко Малфой был готов сброситься с ближайшего моста.

Он закрывал глаза и видел её глаза. Её волосы. Её губы.

И он знал, что никогда в жизни ему больше не будет так больно, как сейчас — больше нечему было болеть.

Жизнь обрушилась карточным домиком, а он стоял в центре всего этого хаоса и ничего не мог исправить. Его прежнего больше нет, и никогда не будет. Теперь вместо него всегда будет кто-то другой. Того, прежнего Драко Малфоя уложили на кремовый атлас и засыпали горстями земли.

Существование — вот что осталось от него.

Будь что будет.