Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Блуждая в раздумьях, Тилике разглядывал небольшие трещины на потолке, теребя рукой тёмно-русую копну волос своей зеленоглазой подруги. Грета всегда любила понежиться в постели, положив свою голову на грудь офицера, но из-за службы он так редко появлялся на её пороге.

— Сегодня ты задумчивее, чем обычно, — тихо произнесла она, боясь испортить момент, но любопытство всё же оказалось сильнее. — Что-то случилось?

Гауптштурмфюрер не знал, что ей ответить. Они виделись раз в неделю уже около года, но Тилике предпочитал не делиться с ней своими переживаниями. Он мог рассказать Грете какие-то забавные истории со службы, интересные казусы, случившиеся на занятиях с курсантами, или чем он занимался до войны, но негативные эмоции он старался максимально сглаживать. Может, потому она так за него держалась. Гауптштурмфюрер же не планировал чего-то большего, хоть и признался однажды сам себе, что привязался к этой милой, мечтательной особе.

Тилике не мог сказать ей правду, но поговорить о беспокоящей его проблеме было необходимо, иначе скоро у него поедет крыша. Его разрывало на части от невозможности сделать выбор. Ситуация была патовой. Поступить как хороший солдат и написать донос на Ягера или же растоптать его морально, настояв на казни умалишённой, и заодно нажить себе серьёзного врага? Вариант оставить их в покое и позволить жить долго и счастливо ему не позволяли даже рассмотреть воспитанные в нём идеалы Рейха. Самым же раздражающим моментом было то, что даже посоветоваться было не с кем. О таком просто нельзя не то что говорить, даже думать. Немного помолчав, гауптштурмфюрер всё же придумал, как можно всё обсудить, не вызывая подозрений.

— Если бы я был евреем, чехом или, например, русским, ты бы была со мной?

Услышав столь неожиданный вопрос, Грета подняла голову, встретившись взглядом с карими глазами. Она редко задумывалась о войне, запретах, правилах, идеологии. Просто спокойно жила, училась и с нетерпением ждала очередной встречи со своим офицером. Возможно, Тилике хотел её проверить, устроив допрос с пристрастием, но, судя по его задумчивому виду, он явно задал этот вопрос с другой целью.

— Если бы ты был таким же галантным кавалером, как и сейчас, так какая разница? — начав игриво выводить пальцем загадочные узоры на его груди, Грета решила ответить честно, но неоднозначно. — Большинству девушек важно внимание и то, как мужчина к ним относится, а не его происхождение, должность или размер кошелька.

— Ты бы смогла нарушить закон о чистоте крови? — не унимался Тилике, глядя на неё чуть с прищуром.

— Если взглянуть на вопрос философски, то подобная ситуация могла бы быть красивой историей о Ромео и Джульетте нашего времени, — Грета всё же не рискнула ответить однозначно, понимая, что как бы она ни любила этого человека, он всё-таки был офицером СС с устоявшимися убеждениями и вряд ли был бы рад её слепой любви. — Вдвоём против всех. По-моему, это было бы… романтично.

— Очень романтично, если учесть, что они оба погибли в конце, — усмехнулся Тилике её сравнению, столь подходящему под ситуацию.

— Ты такой джентльмен, когда тебе что-то нужно, но в остальное время ты просто невыносим! — фыркнула она, немного отодвинувшись от него, и надула губки.

— Да ладно тебе, — в карих глазах блеснул озорной огонёк. — Разве не за это ты меня любишь?

Он ловко перехватил её руки, удержав их над головой Греты и смотря на неё сверху вниз. Ей нравилось, когда Тилике показывал свою силу, занимая властвующее положение, но каждый раз продолжала сопротивляться, прибавляя азарта ситуации. Игра в недотрогу была одной из её любимых. Ещё раз демонстративно фыркнув, Грета показала ему язык.

— И кто из нас невыносим!

Конечно же, ему тоже нравилось, когда она показывала характер, вредничала или даже устраивала истерики, но он ни за что в этом не признался бы. Уж больно он любил их примирение. Им никогда не было скучно друг с другом, пусть каждый и воспринимал эти отношения по-своему. В редкие моменты их встреч гауптштурмфюрер старался уделить ей как можно больше внимания, приглашая её прогуляться или сходить в кино. Всё таки Грета не была для него чужой.

Иногда он даже думал, не связать ли с ней свою жизнь, но прекрасно понимал, что ей вряд ли понравится видеть мужа три-четыре раза в месяц. К тому же его в любой момент могли перевести в другое место. Тилике не сомневался, что она бы поехала за ним куда угодно, и даже русские морозы её бы не испугали. Многие жёны офицеров привыкли к такому образу жизни и были даже рады повидать мир, но всё это было чудесным лишь до появления детей. Кочевать с места на место с люлькой в руках вряд ли доставляло им удовольствие, но деваться уже было некуда. И это если повезёт, ведь гауптштурмфюрера всегда могли отправить не в тихое место с горой бумаг, а на поле боя, что не гарантировало сохранность его жизни. Он ни за что не позволил бы Грете ехать вместе с ним, но и не бросать же её одну с ребёнком в томительном ожидании и с мыслями о том, что он может не вернуться. Нет, Тилике не хотел всё усложнять. Возможно, когда война закончится, он всё же сделает ей предложение руки и сердца, но не сейчас.

Легко коснувшись её нежной кожи, он неторопливо провёл рукой вниз от тонкой шеи, очертив линию ключиц. Мягко сжав небольшую, но аккуратную грудь, с наслаждением наблюдал, как Грета закусила губу и чуть прикрыла глаза. Завораживающая картина. Сопротивляться она определённо передумала. Чуть наклонившись, он коснулся её губ своими и, отстранившись, едва слышно прошептал:

— Мне пора, солнце.

Грета тут же погрустнела, а игривого настроения словно и вовсе не бывало. Выпутавшись из его крепких рук, она забралась с головой под одеяло. Тяжело вздохнув, Тилике оставил её в покое, зная, что будет происходить следующие пятнадцать минут, наизусть. Он влез в штаны, затянув ремень, затем накинул рубашку, неторопливо застёгивая пуговицы, после последовали сапоги и китель. Вишенкой на торте была офицерская фуражка с черепом. Собираясь покидать её дом, гауптштурмфюрер всегда старался оттянуть момент расставания, не желая уходить. Подойдя к зеркалу, он убедился, что серая форма сидела идеально. В это же время Грета, всё же встав с кровати, накинула на себя лёгкий домашний халатик нежно-бежевого цвета и подошла к Тилике. Обняв его со спины, она чувствовала, какими холодными были кожаный ремень и железная пряжка, касающиеся её рук. Грета уткнулась носом ему в затылок, не желая отпускать.

— Тебя снова не будет целую неделю? — тихо спросила она.

— Ты же знаешь, что я не могу приходить чаще, — вздохнув, ответил гауптштурмфюрер. — У меня служба.

Аккуратно расцепив её руки, он повернулся к ней. Зелёные глаза снова начинали блестеть от влаги, что уже стало привычным для их прощаний. Обняв и притянув её к себе за талию, Тилике взял её за подбородок и нежно поцеловал. Ему не нравилось уходить, каждый раз оставляя Грету в слезах, но лекарства от её чрезмерной эмоциональности не было. Предложения сходить в следующий раз в кино, погулять по городку или купить какую-нибудь понравившуюся ей на ярмарке вещицу не помогали. Поцелуи и объятия тоже. Даже обещания, что он обязательно вернётся, не работали.

Скрепя сердце, Тилике переступал порог её уютного дома, возвращаясь в леденящий душу концентрационный лагерь SIII. Всю дорогу он думал о её словах, прекрасно понимая скрытый в них подтекст. Как бы Грета не пыталась завуалировать ответ, гауптштурмфюрер знал, что она хотела сказать, но не решилась. Он не был зол на неё, списав всё на женскую чувствительность и сентиментальность, хоть и понимал, что за подобную позицию её бы вряд ли погладили по головке. Тилике даже был готов оправдать её, ведь по сути она не сделала ничего плохого.

Беспокоило другое. Тилике не мог по тем же причинам закрыть глаза на поступки своего командира. Если с Гретой их связывали нежные чувства, дорожа которыми, он готов был молчать, даже не осознавая этого, то со штандартенфюрером и полукровкой дела обстояли иначе. При виде Ягера в груди гауптштурмфюрера ничего не трепетало. Разве что дыхание могло перехватить под его холодным взглядом, но это уж точно было не от любви, а скорее от некой смеси чувств страха и уважения. Находясь рядом с умалишённой, и вовсе хотелось фыркнуть и отойти подальше, уж больно она раздражала своей добродушной недалёкостью и приторно-ласковой улыбкой. Не могла заключённая улыбаться так искренне, если сохранила хоть каплю рассудка, в чём Тилике давно сомневался.

Наверное, сравнивать Грету — ещё не повзрослевшую мечтательницу и любительницу слёзных романов — с повидавшим немало боли и крови штандартенфюрером изначально было провальной затеей. На что он только надеялся, завязав с ней этот разговор? Гауптштурмфюрер и сам не знал. Он до последнего надеялся найти выход из ситуации, обходясь без лишних жертв, но понимал, если медлить, жизнь может всё решить за него.

Отчитавшись о возвращении и вернувшись к себе в комнату, Тилике тяжело вздохнул и сел за письменный стол. Достав из ящика блокнот со своими заметками, он неторопливо их пролистал, в очередной раз обдумывая ситуацию. В голову совершенно незаметно закралась навязчивая и крайне бредовая мысль о том, что из его записей и наблюдений действительно можно было бы написать недурной роман. Грета со своим любимым Шекспиром уж точно с радостью бы почитала нечто подобное.

Потрёпанный войной штандартенфюрер, не знающий любви, влюбляется в немую заключённую, чьи предки были виновны в начале войны. И чем не идея для романа? Гауптштурмфюрер прекрасно знал, что напиши он подобное произведение, его бы точно расстреляли, но пофантазировать же не запрещено. Если об этом никто не узнает, то и опасаться нечего.

Закрыв на всякий случай дверь на ключ, он вернулся за стол. Одним из первых вопросов был: как бы звали главных героев? Ягеру бы подошло что-то на подобие Йозеф Келлер, а непутёвой военнопленной, например, Ева. Женщина, из-за которой тот однажды лишится всего. Тилике усмехнулся, делая новые заметки на отдельном листе бумаги, а затем задумался над своим собственным именем. Ведь он тоже в каком-то смысле являлся частью их истории. Спустя пару минут раздумий его персонаж обзавёлся именем Эрих Краус. Верный помощник, однажды спасший своего командира из лап хитрой обольстительницы, вернув тем самым старый долг.

«Боже, чем я занимаюсь?» — думал гауптштурмфюрер, делая наброски первых глав, не в силах оторвать карандаш от бумаги.

Ему давно хотелось написать что-то потрясающее, что обязательно завоюет сердца миллионов и сохранится в истории. Он мечтал, чтобы творения, подписанные его фамилией, стояли на одной полке с бессмертными шедеврами. Ведь жизнь так коротка. После смерти в лучшем случае тебя ещё будут помнить внуки и правнуки. Дальше ждёт только небытие, а Тилике хотелось оставить после себя больше, чем тире между двумя датами.

Да, признания можно было добиться и иначе. Например, на той же службе, отличившись и попав на страницы учебников и разных исторических книг, но подобные методы его не вдохновляли. Стать великим завоевателем, как Наполеон или фюрер, зная, сколько при этом проливалось крови, ему не хотелось. Руки с трудом поднимались, чтобы лишить жизни одного человека, что уж говорить о нескольких сотнях и даже тысячах… Сделать какое-то научное открытие, создав лекарство от всех болезней, с его уровнем знаний в данной области даже не представлялось возможным.

С писательской деятельностью было проще. Гауптштурмфюрер всегда любил сочинять, сохраняя свои мысли на бумаге. Увы, из-за жёстких запретов большинство из его произведений так и не дошло до читателя, а те, что дошли, не любил сам Тилике, что обрекало их пылиться на полках книжных магазинов. Одна лишь Леона трепетно берегла все его рукописи, сохраняя в семейном архиве вместе с фотографиями.

Тем временем умалишённая снова направлялась в кабинет командующего концентрационным лагерем SIII. Услышав торопливые шаги в коридоре, гауптштурмфюрер понял, что засиделся до поздней ночи, сам того не заметив. Аккуратно сложив все свои наработки и черновики в одну стопку, Тилике спрятал их в ящик стола под документами и учебными пособиями для курсантов и закрыл на ключ, а сам направился на свой неизменный пост.

* * *

У Ягера был очень чуткий сон. Он всегда слышал любой шум, на уровне подсознания понимая, мог ли его источник представлять опасность или же нет. Выработанная годами привычка позволяла не подскакивать от каждого шороха, но некоторые звуки было невозможно игнорировать. Открыв глаза, Клаус попытался привыкнуть к темноте, царящей в его кабинете. Если бы не слабое свечение луны, освещавшее небольшой кусочек пола и его письменного стола, то он вряд ли бы увидел хоть что-то. Отогнав сонную дрёму, он поднялся из кресла, оставив в нём плед, и прошёлся к кровати. Поначалу Ягер думал, что чей-то плач ему просто снился, но тот становился всё громче и отчётливее. Теперь же, когда он видел источник звука, то точно знал, что это не сон.

Скрутившаяся калачиком на его кровати Оливия всхлипывала во сне, залив слезами всю подушку. Лицо её тоже было мокрым, поблескивая от влаги. Какие страхи её преследовали? Возможно, ей снился нелюбимый муж, от которого она сбежала, Керхер, снова подвесивший на цепи и издевающийся над ней, как только хотел, или бабушка, лупившая её поленом. Клаус знал, насколько разрушительными могли быть воспоминания, таившиеся в подсознании, особенно если они являлись в сны, превращая их в ночные кошмары. В голове тут же возник образ разрушенной деревни, безымянного ивана, что разбил его роту, и лучшего друга с разодранной грудью. Отогнав своих демонов подальше, Ягер аккуратно присел рядом с Мартыновой и потряс её за плечо, пытаясь разбудить. Лихорадочно дёрнувшись, она тут же открыла глаза и собралась куда-то бежать, стремясь встать с кровати.

— Тише, всё хорошо, — Клаус удержал её за плечи, пытаясь успокоить. — Слышишь?

Он поймал её лицо руками, желая доказать, что она уже не спит. Первые мгновения в глазах Мартыновой всё ещё бушевал страх, но вскоре взгляд стал более осознанным. Она снова начала реветь.

— Всё позади, Оливия, — вытирая скатывающиеся по её щекам слёзы, Ягер успокаивающе шептал: — Это просто дурной сон. Не надо плакать. Я рядом.

От его ровного голоса веяло уверенностью. Ему хотелось верить. Наконец успокоившись, Мартынова смогла едва заметно улыбнуться уголками губ, всё ещё не отводя взгляда от его небесно-голубых глаз.

«Мне приснилось, что вас убили, — дрожащими руками показала она. — Вокруг всё горело. Там был парень в советской форме, и много крови, и ещё…»

Клаус не знал, что на него нашло. Он и представить себе не мог, что однажды решится на подобное, но после её слов в голове что-то замкнуло. Притянув Оливию к себе, Ягер коснулся её губ своими. Невесомо. Совсем как тогда в юности, когда он поцеловал Илму. Только в этот раз всё было иначе. Сейчас это было не из любопытства, а потому, что он действительно этого хотел.

Он не мог себе припомнить, чтобы по нему ревел хоть кто-то, кроме матери, и был уверен, что за него переживали только родители. Вот только даже они не могли знать, что творилось в его душе. Что таилось под этой идеально сидящей серой формой и поблёскивающими на груди орденами и медалями. Неужели ей приснился его главный кошмар, когда он действительно практически отправился на тот свет? Или же ей во сне явился его последний час? Возможно ли такое?

Отстранившись, Клаус вновь посмотрел в серо-голубые глаза. Взгляд был смущённым и потерянным, точь-в-точь как у младшей Хайн в тот момент. Он хорошо помнил, потому что после у него пылали щёки — как и сейчас, тогда было безумно стыдно. Разве что щёки уже так не горели. В тот день они с Илмой точно решили, что им стоит остаться друзьями, и тогда Ягера это более чем устраивало, но сейчас… Сейчас перед ним была не подруга, которую Клаус практически считал сестрой, а девушка, что смогла проникнуть под рёбра, поселившись в его грудной клетке. Она была больше чем другом. Оливия же хлопала глазами, совсем такого не ожидав, и только хотела что-то сказать, как Ягер резко изменился в лице и отстранился, убрав от неё руки.

— Мне не стоило этого делать, — холодно произнёс он, поднявшись с кровати.

В мыслях он уже успел вспомнить все известные ему ругательства и в очередной раз возненавидеть себя. Если уж он дал себе слабину, полюбив Мартынову, не стоило даже надеяться, что она испытает нечто подобное. Даже несмотря на то, что в некоторое мгновения ему и казалось, что она чувствовала то же самое. Что с того, что она увидела во сне его смерть? Мало ли что это значит. Мать всегда любила рассказывать странные и совершенно необоснованные приметы, например, тараканы снились к деньгам, а рыба к детям. Наверняка смерть тоже имела абсолютно другой смысл.

С самого первого дня Клаус знал, что позволять себе мысли с участием Мартыновой было неправильно. Оливия же видела в нём друга, а он… Как же глупо было надеяться на взаимность. Он не имел права поступать с ней так же ужасно, как её муж. Пользуясь её зависимым положением, настаивать на близости было отвратительно и мерзко. Пусть она не озвучивала этого в своём рассказе, но ни один человек не стал бы сбегать из дома, где его любили и заботились, без видимых на то причин.

Отойдя к окну, Ягер глянул вниз, наблюдая за нёсшими караул солдатами. Обычные парнишки, удачно угодившие на службу в концлагерь и не знающие ужасов войны. Такие бы могли ей понравиться. Молодые, симпатичные, имеющие шансы на счастливое будущее. С чего Клаус вообще взял, что Мартынова могла бы полюбить такого, как он? Покоцанный, побитый и перешитый врачами столько раз, что позавидует любая тряпичная кукла. Да, своих шрамов Ягер никогда не стыдился, но не заметить, что после их появления женского внимания, направленного в его сторону, прилично поубавилось, было невозможно. К тому же он уже не молод. Пусть и моложе профессора, но разница в одиннадцать лет для отношений тоже очень ощутима. Ягер даже усмехнулся тому бреду, что лез в голову. Отношения… Действительно смешно. Ведь он не мог дать ей абсолютно ничего: ни семьи, ни детей, ни дома. Всё, что она могла от него получить, это глупые разговоры по ночам и дурацкие подарки, привезённые из города. Или же…

Когда Оливия подошла к нему ближе, тронув за плечо, Ягер всё же глянул на неё. В её глазах была тревога и нечто, неподвластное его пониманию. Она хотела что-то ему сказать, но он поспешил отвернуться.

— На западной стене забора есть трещина. Ты сможешь забраться по ней и сбежать, — заговорил он, не желая больше поддаваться никому ненужным эмоциям. — В это время там никого нет. Постовые проходят мимо раз в тринадцать минут, — Клаус неосознанно сжал кулаки, ведь он не хотел терять ту, ради которой ему вновь захотелось жить, но и держать её взаперти дальше было выше его сил. — Я позабочусь, чтобы тебя никто не хватился после. Погони не будет. Уходи.

Слушая его, Мартынова закусила губу, пытаясь не разреветься снова. Она практически чувствовала, какой болью отдавалось каждое произнесённое им слово. Ягер действительно был готов отпустить её. Дать шанс начать жизнь сначала. С достаточно сносным знанием немецкого и подходящей внешностью ей было бы достаточно лишь придумать историю на манер сотен других: родные погибли, дом разрушен, документы канули в лету, исчезнув под обломками, а из-за травмы головы она не помнит своего имени. Если учесть, что всё это было по большей части правдой, она бы точно смогла выкрутиться. Возможно, нашла бы человека, с которым захотела бы прожить жизнь, или же отправилась путешествовать, как и мечтала.

«Но я не хочу уходить», — Оливия всё же втиснулась между ним и подоконником, желая высказаться.

— Рано или поздно от тебя всё равно решат избавиться, и тогда я уже ничего не смогу сделать, — Клаус даже не представлял, что творилось в её голове, когда она решила отказаться от предложения, которое ни делали ещё ни одному заключённому до неё и уж точно не сделают после. — Как ты не понимаешь?

«Каждый человек вправе самостоятельно распоряжаться своей жизнью, и я желаю остаться здесь. С вами, — он видел, как подрагивали её руки, но перебить снова не решился. — А ещё, герр Ягер, я хочу, чтобы вы меня поцеловали».

После её признания Клаус на секунду выпал из реальности. Всё, что он успел себе надумать, было лишь воплощением его собственных страхов. Столько времени мечтать о ней, наблюдать, как она мирно спала в его кровати, и решиться лишь на мимолетное касание губ. Наверное, решись на это Мартынова, Ягер бы тоже стоял и хлопал глазами, пытаясь осознать произошедшее.

Отбросив все посторонние мысли и переживания, что долгие месяцы томились в его голове, он наклонился к Оливии. Поцелуй вновь вышел невесомым, робким, будто Клаус всё ещё не верил в происходящее, но на этот раз Мартынова ответила. Оливия обвила его шею руками, притягивая к себе как можно ближе. Тонкие пальцы цеплялись за короткие тёмные волосы, не позволяя отстраниться, но об этом даже не стоило беспокоиться. Теперь Ягер ни за что её не отпустит.

Положив ладони на тонкую талию, он посадил Мартынову на подоконник, находящийся позади неё. Поцелуи были всё настойчивее, требовательнее, но обоим этого было мало. Они слишком долго терпели, держа чувства на коротком поводке. «Так было правильно», — думали они, не желая навредить друг другу, но вместо этого уничтожали самих себя. Эмоции, словно дикие звери, раздирали изнутри, рвали на части, требуя свободы. Стоило лишь поводку исчезнуть, и контролировать их стало невозможно.

Стягивая с Оливии белый халат, он лишь боялся проснуться. Его до безумия пугала мысль, что всё это может исчезнуть и оказаться очередным сном, которые так часто ему снились в последние месяцы. Все её прикосновения, ласки, торопливые попытки избавить его от рубашки — Клаус уже видел это, но наяву всё оказалось совершенно иным. Каждое движение её тонких холодных пальцев по старым шрамам обжигали, туманя рассудок ещё сильнее. Плевать. Совершенно плевать, кем была Мартынова, кем был он сам. Эти проклятые штампы уже давно осточертели. Даже нашивка «OST» не отрезвляла, как раньше.

Наконец избавив Оливию от платья и оставшихся кусков ткани, заменяющих нижнее бельё, руки Ягера скользнули по небольшой груди. Пальцы пересчитали чуть торчащие рёбра, медленно спускаясь на внутреннюю часть бёдер. Продолжая целовать её щёки, скулы, шею, ключицы, грудь, Клаус чуть прикусывал тонкую бледную кожу, пытаясь понять, что же его тревожило, не позволяя в полной мере насладиться моментом. Наблюдая, как блестели её глаза, чувствуя, как Мартынова всем телом отзывалась на его ласки, улавливая её сбившиеся дыхание, Ягер наконец понял. Он же не слышал от неё ни единого звука.

Оливия так часто была с ним рядом, что он уже привык к её особенности, даже не замечая и не обращая на неё внимания. Клаус раньше не задумывался над тем, что её немота могла как-то сказаться на их отношениях, ведь слова стали не так важны, когда они вместе начали учить язык жестов. От чего же Ягер начал теряться? То ли от того, что раньше у него не было опыта с девушками, подобными ей, то ли от того, что он впервые за столько лет был близок с человеком, что был ему искренне дорог, и боялся навредить.

Перехватив её руки, когда Мартынова уже пыталась стянуть с него штаны, Клаус серьёзно посмотрел в серо-голубые глаза. Он не знал, что хотел в них увидеть. Может, хоть какую-то подсказку, намёк, как стоит себя вести? Как и что она любит? Ни один из их разговоров не затрагивал столь откровенную тему. Даже рассказывая о муже, Оливия не вдавалась в подробности их личной жизни, а Ягер и не настаивал, понимая, что ей и так непросто давались подобные воспоминания.

Мартынова почти сразу догадалась, что же его смутило. Спустившись с подоконника, она взяла его за руку, увлекая за собой. Оказавшись рядом с кроватью, Оливия слегка толкнула Клауса в грудь, веля опуститься на перину. Ягер с замиранием сердца наблюдал, с какой заботой она стягивала с его ног тяжёлые армейские сапоги, а затем и штаны. Все её движения стали медленнее, плавнее, аккуратнее. Опустившись на его колени, она невесомо водила подушечками пальцев по старым, уже побелевшим шрамам, украшающим его грудь и живот. Мартынова то нежно целовала, то прикусывала кожу, оставляя следы и заставляя вздрогнуть от контрастности ощущений.

Хвалёная немецкая выдержка и хладнокровие трещали по швам. Клаус был далеко не дураком и прекрасно понимал, что она нарочно оттягивала момент. Играла, подталкивая его к более решительным действиям. Плавно касаясь грудью его напряженного тела, Оливия поднялась выше и провела языком по его уху, прикусив мочку. Послав остатки здравого смысла и очередного потока накрученных и неуместных мыслей к чертям, Ягер обхватил её тонкую талию рукой и ловко подмял под себя.

«Чёртовы русские», — мысленно злился он, вновь целуя Мартынову.

Он так старался быть с ней ласковым и заботливым, а она вздумала потешаться над ним, выводя из себя. Общаясь с ней, Клаус был уверен, что начал лучше понимать этот безумный народ, но нет. Чтобы понять русских, надо родиться одним из них.

Сил сдерживаться больше не было. Он слишком изголодался по женскому телу. С силой сжимая её бёдра, Ягер притянул её ближе. Сейчас мысль о том, что он мог оставить немаленькие синяки, его мало волновала, ведь он был готов заявить свои права на эту женщину. Его горячее дыхание обжигало бледную кожу, а Оливия чуть вздрогнула от забытых ощущений, выгибаясь ему навстречу.

Тонкие холодные пальчики цеплялись за широкие плечи, впиваясь ногтями. Сама того не замечая, Оливия слишком увлеклась, оставив бордово-красный след на его правой скуле прямо под шрамом. Обычно Клаус не позволял девушкам подобное. Отметины, свидетельствующие, что ты кому-то принадлежишь, не мог оставить тот, с кем вы, скорее всего, больше никогда не увидитесь. Мартынова к ним не относилась. Ягера даже не смущал тот факт, что на него могли не так посмотреть офицеры или курсанты. Было совершено плевать. Конечно же, он обязательно задумается о том, как же спрятать следы, утром, но не сейчас.

Клаус слишком долго ждал этого момента и не мог насытиться тем, что наконец касался её нежной кожи. Исследуя каждый сантиметр, он то влажно целовал, то смыкал зубы, оставляя яркие бордовые отметины, что так сильно контрастировали на бледной коже. Во время их ночных бесед Ягер не мог себе даже представить, что такой мягкой и воздушной девушке может нравиться подобное. Боялся, что она окажется одной из тех особ, к которым даже прикоснутся нельзя, но в тихом омуте, как говорится… Было просто невозможно не видеть, как она отзывалась на его грубые прикосновения и укусы, как безумно блестели её глаза. Клаус был уверен, если бы она только могла говорить, то в эту ночь о них в одночасье узнал бы весь лагерь. Одна лишь мысль о том, что они могли попасться, будоражила.

Разрядка пришла быстрее, чем того бы хотелось. С трудом удержавшись, чтобы не рухнуть на Оливию, Ягер устало опёрся лбом о её ключицу, продолжая слушать её тяжёлое дыхание. Голова всё ещё кружилась, до конца не осознавая произошедшее, когда волос коснулись тонкие пальчики. Всё же найдя в себе силы лечь рядом, он обнял Мартынову, притянув к себе. Даже в темноте было видно её сияющий вид и счастливую улыбку. Подняв руки на уровень глаз, она медленно показала такие желанные жесты:

«К-л-а-у-с», — вырисовывали её руки, ожидая его реакции.

— Я уж и не надеялся, — по-доброму усмехнулся он.