Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Войдя в спальню сына и сделав несколько медленных шагов, граф Христиан остановился, а затем всё же решился подойти вплотную к постели Альберта.

Встав рядом с кроватью, он не знал, с чего начать, что сказать — да и стоит ли вообще что-то говорить; и не решался сесть на белоснежную простынь в своём тёмно-бордовом тройном чуть блестящем атласном костюме светской формы с белым жилетом, застёгнутом на все пуговицы, с позолоченными часами на поясе, висящими на небольшой цепочке и имевшем весь набор других необходимых аксессуаров — в коем в иных случаях без лишних мыслей никогда не позволил бы себе даже коснуться белоснежного мягкого одеяла — словно боясь осквернить, испачкать это святое место.

Наконец пожилой мужчина опустился на деревянный стул, стоявший рядом с кроватью сына (ещё с час назад его занимал доктор Сюпервиль), скрестил пальцы рук, сложенных на коленях, и, в смущении, чувстве вины и неловкости глядя только на них, не осмеливаясь поднять глаза на Альберта — собрался с духом и начал — не думая ни о чём, но так, как подсказывало ему сердце:

— Мой дорогой сын… Я так мало говорил с тобой, так мало интересовался твоей жизнью… Призна́юсь теперь — наверное, прежде всего самому себе — что это не было вызвано ни нежеланием понять тебя, ни ленью, ни, тем более, тем, что я недостаточно любил тебя — но страхом и непониманием, чуждостью мне твоих страстных увлечений, неясных мне интересов, твоей внутренней жизни, что, отражаясь в твоих чертах, пугала меня своими внешними проявлениями — измученным видом, бледностью, но прежде всего — следами страха в твоих и без того тёмных, чёрных глазах — которые ты тщетно старался скрыть — но тебе удавалось лишь в известной степени умерить этот потусторонний, острый блеск в твоём взгляде, что в эти периоды становился ещё глубже. В них можно было увидеть бесконечную, беспросветную, кромешно мрачную даль, таящую туманные видения — предания о великих полководцах, их битвах, победах и поражениях… Ты говорил то об отмщении за совершённые несправедливости, то об искуплении грехов, свершённых в прошлых жизнях, называя себя потомком тех, кто не имели к нашему роду совершенно никакого касательства… — но даже в те минуты, в те часы, когда ты был кем угодно кроме себя самого — я знал лишь одного тебя — своего сына — самое невинное, самое безгрешное существо на всём белом свете. По утрам, видя в твоих глазах смертельную усталость — такую, словно за ночь ты прожил целую, иную жизнь, испытав столь многое — я безмолвно жалел тебя. Это всё, что я мог. Я не мог спасти тебя от… я думал, что от самого себя. Но теперь я понимаю — в этом было нечто большее — хотя, каюсь — до сих пор не могу постичь полностью… И после, в продолжение всего дня после каждой такой ночи, наполненной для тебя ужасом мнимых пыток и казней, ты словно жил одновременно в двух мирах — быть может, временами видя вместо нас тех, кто был с тобой там, за гранью бытия и смерти, но всеми силами пытался не подавать вида… Я слушал твои рассказы, и они пугали меня с каждым разом всё сильнее. Но тогда я упрямо убеждал себя в том, что всё это — просто плоды твоего воображения, слишком восприимчивой души, я старался думать, что ты говоришь о своих снах или о том, что ты видел, засыпая или уйдя глубоко в собственные мысли и невольно представляя всё это внутренним взором и принимая за действительность. Но о столь же многом ты не рассказывал нам — я безотчётно понимал, видел эти горькие тайны, каждая из которых ложилась тяжким грузом на твои плечи — в глубине твоего взгляда, в выражении твоего лица, застывшего в своей непроницаемости — в стремлении сберечь наши сердца от невыносимых волнений. Эти тайны множились, готовые погрести тебя под своим неподъёмным гнётом, но ты смиренно молчал, и они медленно сводили тебя с ума, всё чаще приходя в снах, видениях и иллюзиях — теперь я понимаю, что всё было именно так. Слова о них рвались из твоей души, но нечеловеческими усилиями воли ты останавливал себя… Но если бы я только сумел преодолеть свой испуг и хотя бы однажды попытаться проникнуть глубже в твою душу, если бы только я проявил немного терпения — то, быть может, я заслужил хотя бы малую толику твоего доверия, и твоё сердце открылось бы мне во всей своей широте, глубине, красоте и многогранности. Прости же меня, сын мой… Но теперь — столь огромной, неподъёмной ценой я смог твёрдо и безусловно постичь одно — глубину и силу любви, на которую было способно твоё сердце в земной жизни и осталось сейчас — я верю в то, что ты и эта прекрасная, чудесная девушка будете вместе в небесном мире. Ты готов был посвятить Консуэло всего себя здесь, но теперь это случится на небесах и будет встречено той же великой, равной взаимностью. И так же сильно ты любил всех нас. И продолжаешь любить — я верю и в это. Как и в то, что сейчас ты слышишь меня. Пережить собственного сына — мог ли я думать о таком?.., — голос Христиана прервался, в глазах его выступили слёзы и следующая фраза была сказана очень быстро и шёпотом, — Господи, как же это больно… Ты был центром нашей жизни, и без тебя она станет серой и безрадостной — потому ещё, что от нас уйдёт и Консуэло, которой в часы и дни твоего долгого отсутствия удавалось вносить свет и тепло в мрачную тишину этих огромных стен — мы уже знаем об этом. Как мы будем жить без тебя? Без вас обоих?.. Я виноват перед тобой более всех остальных, и потому, быть может, страдаю сильнее — в моей груди словно горит пламя… Да, мне хочется верить в то, что оно не сжигает изнутри душу моей бедной сестры и не застилает собой взор моего несчастного брата Фридриха. И это не говорило бы о том, что они любили и любят тебя меньше, нежели твой родной отец. Просто оба они заслужили божью милость своей добротой и тем, что делали для тебя всё, что было в их силах. Я не прощаюсь с тобой, мой сын. Я никогда не попрощаюсь с тобой. Твоя душа вечно будет присутствовать среди нас. Пусть же твоё земное воплощение в завтрашний день упокоится с миром, а невидимая душа лёгким прозрачным призраком станет витать в этих стенах, охраняя всех нас, а когда твоя святая возлюбленная покинет этот мир — безвозвратно унесётся в горние чертоги.

И, не коснувшись рукой лица и не взяв ладони сына в свои руки, но подарив безжизненным чертам взгляд, что долго не мог отвести, и, сделав это лишь усилием воли, граф Христиан медленно, оборачиваясь на каждом шагу, нашёл наощупь ручку двери и только тогда, повернувшись вперёд, медленно открыл её, вышел из комнаты и так же тихо, ещё не глядя ни на кого из тех, кто ждал в коридоре, затворил дверь спальни покойного Альберта Рудольштадта.