Секач (джен)

— Эрика Шторм, на выход.

Зычный голос разрывает тишину камеры пополам.

Вздрагиваю. И без того напряжённые мышцы наливаются тяжестью, каменеют. Для того, чтобы просто подняться, требуются неимоверные усилия. Но я преодолеваю себя, сдёргиваю со скамьи и шагаю к конвоиру, безропотно подставляя руки. Через секунду они уже схвачены браслетами, а я так же безропотно иду по тускло освещённому коридору в неизвестность.

Сколько я просидела в камере? Не знаю. Долго. Но так и не придумала, что говорить, как выкручиваться. В голове кавардак, в эмоциях по-прежнему пустота. Будто бы все мои чувства спрессовались и спрятались в маленьком стеклянном шарике, который застыл на полу гигантской комнаты устланной листовым металлом. Одно неверное движение — и шарик сорвётся с места, покатится, набирая скорость и громыхая. А потом на полном ходу врежется в стену. Что будет после, я боюсь представлять. Поэтому продолжаю хранить шарик эмоций в хрупком равновесии и тупо выполняю то, что от меня требуют. Приказывают сидеть — сижу. Приказывают идти — иду. Здесь нельзя рассуждать и тем более артачиться. Это тебе не городская полиция — это военные. И не просо военные, а совы.

Солдаты специального отряда внутренних сил безопасности, в народе называемые совами, — ребята крутые и резкие. Нагрянув группой захвата в мастерскую Валуа, они действовали быстро и наверняка — вязали всех, кто был жив: обморочных очищающих, Фэнга, всю семью Валуа, что лежала в отключке где-то на втором этаже, и меня. Потом совы отловили ещё двух фанатиков, что прятались в подвале, и запихали их в один мобиль со мной. Сектанты орали и сопротивлялись, поэтому их быстро парализовали. Я вела себя прилично и не рыпалась, поэтому у меня только косу отобрали, да руки браслетами сковали. Так меня довезли до базы и посадили в одиночную камеру, в которой я просидела несколько часов.

И вот теперь куда-то ведут. Бесконечный однообразный коридор то тащит всё прямо и прямо, то виляет куда-нибудь в бок. После пятого или шестого такого поворота конвоир останавливается и, открыв ближайшую дверь, впихивает меня внутрь.

Комната. Голые стены, стол, два стула. На одном из них сидит сухощавый мужчина в серой форме с четырьмя звёздами на погонах. По внешности таянгиец, хотя не чистый. Он что-то молча указывает конвоиру и с меня снимают браслеты.

— Здравствуйте, Эрика. Присаживайтесь пожалуйста.

Мужчина говорит доброжелательно, что в такой обстановке смотрится странно. Уж лучше бы рявкал — это было бы хоть понятно.

Тихо здороваюсь и сажусь напротив мужчины. Непроизвольно сцепляю руки в замок.

— Меня зовут Вэйж Эртон. Я следователь по особым делам государственной службы безопасности. И у меня к вам несколько вопросов.

Киваю в знак того, что всё поняла и готова к допросу.

Выждав ещё пару секунд, следователь задаёт вопрос:

— Итак, как вы оказались и что делали на месте происшествия?

Выдыхаю, медленно собираю мысли в кучу и начинаю говорить.

Методично и обстоятельно я рассказываю следователю про случайно увиденный рисунок у мастера Валуа и вспыхнувшие подозрение, про взломанный амулет и двойное дно. Приходится рассказывать про Астрид и всё, что она мне вчера выдала. Дальше я рассказываю, как рванула в мастерскую, как браво Фэнг уложил четверых фанатиков, а я в это время вывела из строя очищающих. А затем так же обстоятельно я начинаю врать. Врать про тварь, которая внезапно появилась в мастерской и начала нападать, про то, что я защищала очищающих и Фэнга, а потом, когда тварь сожрала последнего сектанта, рассекла её пополам, и та сдохла. На этом я замолкаю.

Следователь ещё несколько секунд разглядывает меня, а потом уточняет:

— Тварь появилась внезапно и посреди города. Как она могла незаметно преодолеть все кордоны защитных контуров, никого при этом больше не убив?

Я ждала этого вопроса. И я готова на него ответить. Хвала всем тем бессонным ночам, проведённым за чтением учебников. Готова!

— Воздушные мимикримы хаотично-скачущего вида покрывают тысячи километров за один скачок. Предельное расстояние, на которое они могут прыгать, неизвестно. Защитные контуры они просто перелетают вовремя прыжка. Благо, что встречаются эти твари крайне редко. С момента Второго Удара было зафиксировано всего три случая.

— Три случая, — хмыкает господин Эртон. — И вы смогли справиться с такой тварью в одиночку?

— То, что тварь редкая, никак не влияет на её уязвимость для секачей. Тип 2, класс Б — обычное явление. С таким я уже сталкивалась и справлялась одна.

Чеканю слова. Чётко, взвешенно. Весомо. Чтобы следователь даже не думал усомниться в сказанном. Проверить-то они всё равно не могут. Рассечённая тварь не оставляет после себя ничего. И даже опытный секач тебе не кажет была ли тут тварь или не было её вовсе.

— Но вы ещё студентка, — продолжает следователь по особо важным. — Где вы сталкивались с тварями, кроме случая инициации?

И на это у меня есть ответ!

— Вчера у нас был смотр, — спокойно говорю я. — Обычно он проводится весной в конце второго курса. По его итогам студентов распределяют на практику. Но в этом году из-за постоянных нападений смотр перенесли на конец декабря. И вчера я вполне успешно совладала с молневым мимикримом.

— Так ранение вы получили вчера в битве с тварью? — уточняет следователь.

— Да, — киваю я и чётко продолжаю: — Но ранила меня не тварь. Она не смогла меня достать. На экзаменационном поле были расставлены ловушки и, сразив тварь, я попала в одну из них.

— Ловушки в дополнении к тварям? — переспрашивает господин Эртон, и в его взгляде появляется некое уважение. — Ипс основательно подходит к подготовке секачей и жёстко — к проверке навыков.

Молча киваю. Что тут ещё скажешь? Жёстко и основательно, да.

— Вы говорили, что защищали от твари гражданских, потерявших сознание. Как именно вы это делали? — задаёт следующий вопрос следователь.

— Чертила косой в воздухе защитные знаки, они отпугивали тварь, и та не совалась к потерпевшим, — отвечаю я без запинки.

— Почему же вы сразу не уничтожили её, как только она появилась?

Зависаю на несколько секунд, собираюсь с мыслями, и ответ приходит сам.

— Когда тварь появилась в мастерской, она сразу напала на сектанта, а я сразу вошла в защиту. А потом подумала, что если я убью тварь, то меня тут же убьют сектанты. Поэтому я продолжала защищать невинных пока тварь расправлялась с сектой. Они обстреливали нас с Фэнгом смертельными заклятьями, мне нужно было как-то защищаться.

Смотрю в глаза следователю, и мне всё равно, что я вру. Да, это я убила тех фанатиков во главе с Эпайлем. Но никаких угрызений совести у меня нет. Может, потом догонят и накатят, но то будет потом, а сейчас мной владеет одно: я защищалась, я спасала секачей, я спасала миллионы людей. Стеклянный шарик эмоций дрожит, но пока не срывается с места. Я держу его. Ещё пока держу.

— Что ж, — после продолжительного молчания говорит господин следователь. — На этом у меня пока всё. Вы можете идти, Эрика.

Если бы он не назвал меня по имени, то я бы, наверное, так и не решилась спросить. Но он назвал, да и тон у следователя был вполне миролюбивый. Не знаю почему. Возможно, потому что я для него ещё ребёнок, а может, потому что прохожу по делу всё же не как подозреваемый, а как свидетель. В общем, совершенно неважно, почему он не рявкал на меня и не строжился. Главе — он этого не делал.

— Простите, а можно спросить? — вежливо, но настойчиво говорю я.

— Спрашивайте, — кивает господин Эртон.

— Скажите пожалуйста, что теперь будет с моей сестрой? С Астрид? Она была не в себе. Её одурманили, одурачили и втянули в это во всё.

Следователь снисходительно улыбается.

С вашей сестрой, а также со всеми остальными «очищающими» мы будем разбираться отдельно. И поверьте, мы учтём все обстоятельства.

— А она хоть жива? — голос предательски хрипит.

Хоть Астрид и дура, и ненормальная, но всё же она — моя родная сестра. И я волнуюсь. Да, волнуюсь. Верена собиралась сотворить над ней какую-то жуткую магическую операцию. И я совершенно не представляю, чем эта операция может закончиться.

— Ваша сестра жива. Она в реанимации, — отвечает господин Эртон.

Жива. Фух… Жива…

Я выдыхаю и уже собираюсь вставать, как ловлю на себе любопытный взгляд следователя. Застываю, вопросительно глядя на него.

— Занятно, что вы озаботились состоянием сестры, но ничего не спросили про себя, — наконец, объясняет следователь.

— А что про меня? — не понимаю я. — Меня задержат? Меня в чём-то подозревают?

— Нет, вы проходите по делу как главный свидетель, и поэтому попадаете в программу защиты свидетелей.

О как! Неожиданно.

— Защиты? А от чего меня защищать?

Господин Эртон хмыкает.

— От сектантов. Или вы думаете, возродившееся «Белое братство» ограничивалось дюжиной человек? Или оставшиеся сотни фанатиков не захотят отомстить за сорванную операцию?

Я подвисаю. Как-то не задумывалась о таком. Вообще в голову не приходило.

— И что теперь? — аккуратно спрашиваю я.

— На ближайшие дни вы остаётесь здесь — под присмотром следствия и сил безопасности, а также врачей. А дальше — как решит Управление.

— Понятно, — говорю, хотя на самом деле мне ничего не понятно. — Я могу идти?

— Да, вас проводят.

Следователь опять подаёт конвоиру молчаливый знак, и рядовой открывает передо мной дверь. Браслеты он больше на меня не надевает и ведёт в другую сторону. Спустя один поворот и пять дверей я оказываюсь в просторной полутёмной комнате со всевозможными магическими рамками, лучеиспускателями и прочими конструкциями, названия которых я даже не знаю. Но хорошо понимаю, что сейчас меня будут просвечивать всеми этими приборами.

И вот тут мне становится наконец страшно. Не за себя, а за тварику. За мою верную чудесную невесть, которая уже столько раз выручала меня. А вдруг её всё же обнаружат? Вдруг маги научились распознавать тварей, и прямо сейчас они поймут, что скалящейся дракон у меня на плече вовсе не татуировка? Вдруг?

Меня подталкивают к одной раме, потом к другой, велят раздеться и лечь в какой-то светящийся гроб на ножках, затем обсвечивают лучеиспускателями. Работники лаборатории тщательно фиксируют все показатели, но ни у кого не округляются глаза, никто в панике не дёргается.

Значит, не вычислили невесть? Значит, можно выдохнуть?

Я выдыхаю окончательно, когда меня приводят в палату. Не в камеру — в палату. Хоть здесь по-прежнему нет окон, зато есть нормальная кровать, стол, стул и даже дверь в санузел имеется. Через минут двадцать ко мне заходит врач с медсестрой и закатывают жизеблок. Без вопросов я ложусь на кровать и полностью отдаюсь в руки лекарей. Пусть делают, что хотят. Я тварски устала и хочу нормального человеческого отдыха.

* * *

Снова я еду на поезде, а мимо проплывают сосны и пихты в богатых снежных шубах. Вязов, лип и берёз почти не видно уже. Мы на севере Белозема, и меня всё везут и везёт куда-то, а я даже не знаю куда.

На закрытой базе я провела пять дней. За то время меня вылечили и несколько раз вызывали к следователю на допрос. На последнем допросе господин Эртон сообщил, что по поводу меня наконец-то приняли решение и отправляют на практику. А куда именно — не сказали.

В тот же день мне выдали чемодан с вещами, приставили ко мне здоровущего, мрачного дядьку, имя которого я так и не смогла выяснить: то ли Вун, то ли Ван, то ли Вован — и посадили на поезд. Да не простой, а товарный! Ну полная секретность. Тут возле кабины машиниста есть несколько комнатушек для отдыха самого машиниста, его помощника и мага механика. Вот в одну из этих комнатушек я и еду третьи сутки в полном неведении. Поначалу ещё пыталась выяснить у сопровождающего, куда меня везут, но всякий раз получала в ответ неизменное: «Меньше знаешь — крепче спишь». Так что плюнула и отстала.

Дни напролёт я или сплю, или смотрю в окно, сама себя не узнавая. Это странное оцепенение, которое накрыло меня после захвата, не отпускает до сих пор. Я будто бы сковала все свои эмоции, спрятала их и теперь боюсь доставать. Не могу сказать, что мне от этого плохо. Нет. Мне от этого ровно. И странно. Я как будто бы со стороны на всё смотрю, как в состоянии медитации, когда висишь между небом и землёй и взираешь. Только из медитации я легко могла выйти, а из этого оцепенения не могу.

Или не хочу?

Неужели это реакция на то, что я совершила убийство? Убийства. Лишила жизней семь человек. Пусть это были сумасшедшие фанатики, задумавшие уничтожить всех секачей, а заодно и всё человечество разом, пусть я защищалась, пусть их убивала тварика. Пусть! Но всё равно это сделала я.

Сделала. И теперь не знаю, как к себе относиться. Как оправдывать саму себя.

Для следователя по особо важным делам, кажется, не нужны оправдания. Он съел историю про редкую тварь, что с моей подачи кромсала сектантов, и ему всё нормально. Управлениям службы безопасности и секачей тоже, похоже, всё равно. Я у них как свидетель прохожу. Меня защищать нужно.

Ну а мне-то самой как? Тоже нормально? Тоже не нужны оправдания? Убила — и наплевать? Или как?

Поэтому я неосознанно сдерживаю вообще все эмоции? Зажимаю их. Не пускаю на волю. Я посадила их в тюрьму?

На этой мысли я зависаю окончательно.

Посадила? В тюрьму? Эмоции? И что теперь делать? Ведь нужно же с этим что-то делать.

Или не нужно?

Спросить бы совета. У дядюшки Отто. У Верены. У бабушки Ше. Да хоть у кого-нибудь. Но рядом только машинист с командой да молчаливый конвоир. И увозят меня всё дальше и дальше на север, где по полгода зима и морозы за тридцать. А кое-где, говорят, и под пятьдесят бывает. Белозем — он такой.

Поднимаю голову на окно и за полосой сосен замечаю маленькие домики. Значит, подъезжаем к очередному городу. Сколько я таких станций повидала? Уже сбилась со счёта. Если будет долгая остановка, то можно попроситься выйти, попрыгать на перроне, размяться.

— Шторм, — в каморку протискивается мой охранник, — собирайтесь. Через двадцать минут прибываем.

Прибываем? То есть всё? Приехали? Значит, в этом городке я и буду секачить?

Вглядываюсь в низкие здания, которые мелькают за деревьями всё чаще, пытаюсь рассмотреть в них что-нибудь особенное. Но ничего особенного в них нет. Обычные кирпичные коробки в три и пять этажей, некоторые из них выкрашены в жёлтый цвет. Я видела такие сотни раз. Нечего терять время, пора собираться.

Впрочем, справляюсь я с этим быстро. За две минуты скидываю в чемодан вытащенные вещи, ещё за две — одеваю самое тёплое, что у меня есть: растянутый, ещё бабушкой вязанный, свитер, штаны, сапоги, которым сноса нет уже лет пять, дырявый пуховик, натягиваю вязанные перчатки и шапку и уматываюсь по самые глаза шарфом. Вряд ли это спасёт от холода, но хоть что-то. Ничего теплее у меня всё равно нет.

Всё остальное время я в ожидании пялюсь в окно. На здании вокзала, выкрашенном в весёленький голубой цвет, наконец, читаю название города: «Новокрай».

Напрягаю память. Вроде бы, что-то про него я когда-то читала. Хотя, возможно, то был Старокрай или какой-нибудь Новокрайник. Названия в Белоземе отличаются редкостным разнообразием.

Поезд начинает тормозить, и я, стиснув косу Эрстера в одной руке, а в другой зажав ручку чемодана, выхожу из купе. Но Ван-вован без лишних слов забирает у меня тяжёлую кладь, берёт за руку и ведёт к выходу, так что я едва успеваю попрощаться с машинистом и командой.

Спрыгнув в плотно утоптанный снег, медленно оглядываюсь.

Помпезный вокзал остался на той стороне, за несколькими линиями железнодорожных полос. Мы же остановились напротив приземистого и очень длинного здания склада. Когда-то оно, наверное, было жёлтым или белым. Теперь же краска поблекла, покрылась толстым слоем пыли, а штукатурка местами обвалилась. В общем, унылый серый хоз блок. Рядом темнеют конструкции грузоподъёмников и погрузчиков. А над всем этим блёклая, будто выцветшая от времени и стирки бязь бледно-голубого неба. И воздух, трескучий, холодный воздух. Он колет мелкими иголочками ноздри, промораживая их, пробирается за воротник, за отвороты рукавов, в дыру пуховика, в считанные секунды выстужая меня, вынимая из меня тепло. Вот уже и пальцы в перчатках начинают неметь.

Люди, как вы тут живёте? Где вы вообще? А! Вижу.

Из дверей склада выбегает группа рабочих в суровых серых комбинезонах и красных жилетах и бодро чешет к поезду. Что будет дальше, посмотреть мне не дают. Вован тянет прочь с перрона, мимо склада, мимо каких-то будок и гружёных доверху ящиками тележек, мимо сугробов в человеческий рост, по извилистым тропинкам дальше и дальше к небольшой стоянке, на которой виднеются огромные грузо-мобили, парочка стандартных легковух и один внедорожник с прицепом.

Вот из этого чуда инженерной мысли и выскакивает нам навстречу мужичок в дублёнке и меховой шапке.

— Здравствуйте, Эрика, — бодро говорит он. Меня зовут Михаил Бочалов, я сотрудник отдела мат обеспечения секачей, и мне поручено доставить вас на практику.

Вежливо здороваюсь и усаживаюсь на заднее сидение, рядом опускается Вован. Водительское сидение занято суровым лысым мужиком, так что Бочалов устраивается передо мной. На панели загораются двигаельные знаки, и мы мягко трогаем с места.

Хм… Каким образом отдел мат обеспечения связан со студентами? Почему этому мужчине поручили отвезти меня? И вообще, разве мы уже не приехали? Куда меня дальше-то везти? На крайний север, что ли? Или в Закрай какой-нибудь?

Стоп. Погодите. А может, и правда в Закрай? Новокрай — это же как раз граница с Закраем.

Прилипаю к окну. Сквозь слегка тонированные стёкла вижу, как стремительно отдаляются все здания и постройки, мы покидаем город и едем дальше в направлении леса, что темнеет колючей стеной по левую руку.

— Простите, — спрашиваю я в лоб, не выдержав, — мня распределили на границу Закрая?

Господин Бочалов кашляет, а потом принуждённо смеётся.

— Вижу, в географии вы хорошо подкованы, — говорит он. — Да, Управление распределило вас в Закрай, и Вадим Молотов будет вашим наставником. Условия тут, конечно, не сахар, но наша служба обеспечивает секачей всем необходимым…

Господин Бочалов говорит ещё, разливается соловьём про свою службу, а я заворожено смотрю на лес. На лес, который приближается с каждой секундой.

Где-то девяносто лет назад сам Стэфан Эрстер расчищал эти земли от тварей. Тогда-то и был заложен первый камень маленького поселения, которое позже разрослось и стало городом. Именно тогда-то и родилось это название — Новокрай. Родилось оно потому, что Эрстер, дойдя до реки Ири, остановился и не пошёл дальше, установил новую границу и поставил бдительного секача следить. Ну а поселение стало новым краем жилых земель.

А помню я про Закрай не потому что в географии подкована, а потому, что про Эрстера всё, до чего добралась, прочла. В том числе и про Закрай этот, и про Молотовых. С ними же ведь тоже целая история приключилась.

Тот секач, которого Эрстер здесь оставил, просидел тут несколько десятков лет. За всё это время границу никто не нарушал, твари не рвались из леса, тишь да благодать, и вообще не понятно, почему Эрстер дальше за реку не двинулся. В общем, наскучило это всё секачу, и он тоже ушёл, оставив свою ученицу — Жанну Молотову. Жанна приключений не искала, исправно обходила границы, обновляла контуры. Жизнь у неё была настолько спокойной, что она даже семьёй обзавелась — сошлась с мужчиной из Новокрая и родила сына, периодически ездила к ним.

И вот двадцать пять лет назад, когда муж и десятилетний сын гостили у Жанны, граница пошла. В книге это описывалось именно так — пошла. Конгломерат смёл заслон знаков и пошёл в город. Жанна пыталась справиться в одиночку, но погибла. Как и её муж. Перед смертью она успела дать сигнал тревоги, и секачи из ближайших земель едва смогли остановить конгломерат. Только после восстановления границы они нашли сына Жанны — Вадима Молотова. Он был сильно ранен, но жив и инициирован. Десятилетний мальчишка, самый молодой секач, несколько месяцев молчал, хотя всё понимал, на всё адекватно реагировал. Понаблюдав его, лекари, в конце концов, отправили Вадима на учёбу, решив, что она поможет ему разговориться. И угадали. Очень скоро он стал выдающимся учеником, а потом и секачом. При распределении он сам настоял, чтобы его отправили в Закрай. И теперь он тут бессменный секач.

И будет моим наставником.

Стеклянный шарик где-то глубоко внутри меня начинает трепыхаться, и от этого в груди появляется странное тепло нетерпения.

Внедорожник вплотную подъезжает к кромке леса и, свернув на усыпанную толстым слоем снега узкую дорогу, начинает споро расчищать перед собой сугробы. Мы въезжаем в лес. Он обступает сразу со всех сторон и отгораживает от пригородных полей сумраком. И без того блёклый свет путается в снежных лапах могучих елей и великанов сосен. Этот лес стоял здесь тысячи лет. Говорят, что когда-то на месте Новокрая и леса был большой город, в котором жили древние люди, те, что были ещё до Первого Удара. Но десять тысяч лет и жуткий климат истёрли город в песок, хотя при раскопках тут находили чудом уцелевшие вещи. Может быть, ещё что-нибудь сохранилось? Какие-нибудь руины, например.

Всматриваюсь в окно, надеясь увидеть что-нибудь необычное, но ничего такого, конечно же, не вижу. А очень скоро мы въезжаем на расчищенную от деревьев круглую поляну и я, выкинув из головы руины, рассматриваю небольшой деревянный домик с несколькими пристройками непонятного назначения.

— Приехали, — говорит господин Бочалов.

Выйдя из мобиля, я замираю от тишины. От тишины, которая окутывает меня мягким, воздушным платком. А на платке этом выткан сказочный узор из ажурных ёлочек, покатых сугробов, бревенчатого домика с заснеженной крышей и прозрачной льдинки неба. Только любоваться этой красотой и остаётся.

Вон из одной пристройки выходит кто-то. Высокий, в суровой дублёнке, тёмной бородой весь зарос, лица не разглядеть. Все идут к нему, и я иду. Аккуратно ступаю по серебру. Серебро проминается, хрустит.

Странно. Хруст слышу, а то, что господин Бочалов бородатому говорит, не слышу. Вязнет голос в тишине. Тонет. Невнятный бубнёж сквозь вату, так что слов не разобрать.

Мотаю головой и делаю над собой усилие, прислушиваюсь.

— …По полдня ждать приходится. У меня как будто других дел нет, как вас караулить! — ворчит бородатый. — Тащите всё добро в пристрой. Сам с ним разберусь потом. А это тут что? Увозите!

Вижу, как водитель достаёт из прицепа ящики и начинает перетаскивать их в одну из пристроек. Бочалов опять что-то бубнит, и опять я не могу разобрать, что. Зато хорошо слышу ответ бородатого:

— Я сказал: мне не нужны здесь практиканты. Увозите.

Так это про меня, что ли? Но я не «что», я «кто». И что значит: увозите?

Сквозь оцепенелую тишину пробивается досада. Чувствую, как грудная клетка расширяется неожиданным жаром, а пальцы сами собой складываются в кулаки.

К бородатому шагает Ван-вован и протягивает какой-то лист. Молотов читает, потом поднимает на меня глаза, обдаёт серой сталью взгляда так, что вздрагиваю, как от удара.

— Ладно, проходи внутрь, — кидает он и добавляет, разворачиваясь спиной: — Всё равно через пару дней сбежишь обратно.

Господин Бочалов начинает многословно прощаться, желать удачи, а я смотрю на спину Молотова и понимаю, что практика у меня будет тем ещё развлечением.