Секач (джен)

Настенные часы в узорчатой оправе показывают без четверти четыре, а значит я торчу в этой комнате уже пятнадцать минут. Золотистые обои в растительный узорчик, кружевные шторки с воздушными ламбрекенами и подхватами, стулья с высокими спинками и резными подлокотниками, огромный стол на витых ногах, покрытый ажурной скатертью, розовый графин на белой вязаной салфеточке, широкий диван безумно мягкий и адски неудобный — всё это вызывает непреодолимое желание сбежать отсюда. Просто встать и уйти. Но я не могу. Жду маму. Она там, в кабинете, с экспертом разговаривает. Будь он не ладен.

Битый час эта магичка мурыжила меня. «Посмотрите туда», «посмотрите сюда», «закройте глаза», «погрузитесь в сияние». Как будто бы я могу погрузиться в их сияние. Но говорят, что госпожа Кливз действительно спец по распознаванию каналов, и надеюсь уж после этого-то раза мама наконец поймёт, что «пробивать» мой канал бесполезно, потому что его просто-напросто нет. Ну вот так: нет и всё. В семье, как говорится, не без урода. Все деды маги, родители маги, все четыре сестры тоже с каналами, а я — обычный человек. Этот канал, если он вообще есть, начинает открываться лет в одиннадцать и к двадцати завершает раскрытие. Мне уже девятнадцать скоро стукнет, а от канала ни ответа, ни привета. И всем без экспертов уже давно понятно, что не быть мне магом никогда.

Всем, кроме мамы. Она просто не может жить с мыслью о том, что её средняя дочь обычный человек. Раздражает, если честно.

Шесть лет назад, после того, как у девятилетней Сабринки произошло раскрытие канала, а у меня, у тринадцатилетки, этим раскрытием даже не пахло, и я, в отличие от своих школьных подруг, перешла в обычную среднюю школу, а не в магическую, мама спохватилась и начала тренировать меня. То есть заставляла часами медитировать, погружаться в себя, созерцать внутренний и внешний мир. А я ненавидела это всеми фибрами души. Сидела, пялилась в противоположную стену и отчётливо понимала, что попусту трачу время. Тогда-то я и начала сбегать к мастеру Ронгу в спортзал, объясняя маме, что занимаюсь на природе.

Но три года назад, когда я перешла в обычную старшую школу, лафа закончилась. Мама разуверилась в самообучении и моих «тренировках на природе» и начала нанимать мне учителей, которые профессионально и целенаправленно пытались растормошить мой канал. Разумеется, без толку. В итоге за три года у меня сменилось семь учителей. Последняя продержалась восемь месяцев. Госпожа Гудман оказалась понимающим человеком и не напрягала меня бесполезными тренировками и медитациями. Вместо того, чтобы попусту просиживать на заднице и медитировать в попытке укрепить связь с миром и нащупать несуществующих канал, она предложила мне «укреплять связь» другим способом. Именно на её занятиях я начала увлекаться лепкой. Поначалу это казалось каким-то детским садом. Восемнадцатилетняя девица лепит из пластилина — что смеяться-то? Но когда госпожа Гудман приготовила для занятий глину, тогда-то я и поняла, что это волшебство. Моё личное волшебство. Мягкий материал, казалось, плавится в руках, принимая любые причудливые формы. Вроде бы тот же пластилин, но на порядок сложнее, тоньше, капризнее. И от того чудеснее.

Руки непроизвольно сжимаются. Хочется уже поскорее уйти из этой приторно розовой комнатки домой и наконец заняться делом. У меня там как раз глина мокнет. Может, сегодня за дракона сяду. Дядюшка Отто уже давно его ждёт. Ненавижу просто так просиживать. Мне нужно что-то делать! Когда ж они там договорят-то уже?

И тут дверь кабинета наконец-то открывается, и на пороге появляется мама. Мрачная и натянутая, как струна. Она не смотрит на меня, и я понимаю, что мне хана.

Но за что?

— Извините, госпожа Шторм, но это всё, что я могу вам посоветовать в сложившейся ситуации, — говорит госпожа Кливз, выходя следом.

— Спасибо вам большое. До свидания, — отрывисто произносит мама и, по-прежнему не глядя на меня, направляется к выходу.

Я тороплюсь за ней. В полном молчании мы садимся в мобиль и едем.

Ненавижу это. Почему она молчит? О чём думает? Ну да, я не маг. И это давно пора было понять и не мучить меня дурацкими занятиями, не возлагать надежду на учителей. В мире и обычные люди есть, и их полно, столько же, сколько и магов. Но да, конечно. Её дочь просто не может оказаться обычным человеком без канала. Чей угодно ребёнок, но только не её.

Чувствую, что начинаю злиться, и отворачиваюсь к окну. Пялюсь в него.

Мимо проплывают аккуратные палисадники и белые домики с черепичными крышами, тренькают, проезжая, велосипедисты и важно цокают лошади, неспешно везя экипажи. Мобилей в Ротбурге встречается очень мало. Провинциальный городишко, который можно за полчаса пешком вдоль и поперёк пересечь. На всё про всё и велосипеда хватит, а кто сильно важный или кому сильно срочно, то на лошадях предпочитают. Так что мобиль, работающий на двигательных знаках, здесь не необходимое средство передвижения, а скорее символ статуса. И семья начальника отдела исследования и выращивания отопительных кристаллов может себе позволить такую роскошь. Хотя от дома госпожи Кливз до нашего двадцать минут ходу прогулочным шагом.

Мобиль останавливается у ворот, и мы выходим. По-прежнему молчим. Мама не знаю почему, а я из принципа. Не буду ничего спрашивать. Вообще разговаривать с ней перестану, раз она так со мной. В конце концов, кто из нас взрослый, да к тому же ещё и педагог? Вот пусть и проявляет своё умение не только в гимназии перед ученицами, но и дома.

В гостиной нас встречает Сабрина — пятнадцатилетняя звёздочка, мамина радость, а на деле зазнайка и воображала. Она здоровается, обнимает маму, та сухо отвечает ей и уходит искать папу, сегодня выходной, так что все дома. Сабринка поворачивается ко мне, как будто только заметила, и смотрит так, как, наверное, смотрят на лягушку, обнаружив её в ведре с чистой водой, то есть с нескрываемым отвращением.

— Эрика, ну как съездили? Что сказала госпожа Кливз? — с деланным участием спрашивает Сабрина.

Я смотрю на сестру в упор, и улыбочка сразу стекает с её лица, возвращая ему презрительное выражение.

— А то ты не догадалась, — кидаю я.

— Да как тут не догадаться? — пожимает она плечами. — Бездарностью была, бездарностью останешься.

— Я, может, и бездарность, но у меня хотя бы мозги на месте, в отличие от тебя, у которой вместо извилин прямой канал и пустота.

Сабрина кривится и сыплет вслед гадости, а я не слушаю её, бегом поднимаюсь на второй этаж, забегаю в свою комнату и захлопываю дверь.

Достали! Все достали. Особенно мать с Сабринкой. У мамы две радости есть, две дочери: солнышко Астрид, у которой всё и всегда получается легко и просто и которая сейчас в Мэйштадте самый престижный универ заканчивает, да звёздочка Сабрина, малолетний гений, которой светит блестящее будущее. Верены, которая учится в том же самом универе, что и Астрид, Катрин и уж тем более меня для неё не существует. Мы так — неудачный эксперимент, ошибки, недостойные внимания! Особенно я!

Да. Нет у меня дара. Совсем. По нулям. Я человек. Обычный человек. Но и она никакой не педагог. Где она была, когда я изводилась, буквально на стенку лезла, грызла себя из-за своей нетаковости?! Где? Кто в семь лет запихал меня в магическую школу с магическими детками, хотя ей ясно сказали, что мой канал никаких признаков не подавал? И когда все школьные подруги раскрыли свои каналы и в тринадцать лет перешли в среднюю магическую школу, почему её не было рядом со мной, чтобы банально утешить? Почему этим занимался пекарь господин Отто Мюллер, а не мать?

Слёзы подступают к самому горлу, заволакивают всё перед глазами. Как тогда, когда я, прижавшись к сильному плечу, ревела. Просто ревела в голос. Я была ребёнком. Я не могла справиться с тем, что на меня навалилось. Я и сейчас-то с трудом справляюсь. Но всё ж таки справляюсь хоть как-то!

А она? Почему она не может смириться с тем, что я такая, какая есть? Что не все её дети гении и вундеркинды с широченным каналом! Почему вместо поддержки я по-прежнему получаю лишь пинки?!

С силой шарахаю кулаком о шкаф и смотрю на дрожащее зеркало. Затем прижимаюсь к нему лбом и стою так, пытаюсь успокоиться. Хотя бы остановить слёзы.

Самое смешное в том, что я единственная из всех сестёр так похожа на неё внешне. Кроме роста, которым я пошла в папу, у меня всё от неё. Желтоватая кожа, овал лица, чёрные прямые волосы, чёрные же глаза, форма бровей, да даже пальцы на ногах — всё её! В детстве мама рассказывала, что её дед был чистокровным таянгийцем, и хоть бабка была фрайланкой, а отец и вовсе на одну половину фрайландцем, а на вторую белоземцем, сама она унаследовала типично таянгийскую внешность. А я унаследовала её от неё.

Может, поэтому она не может никак успокоиться? Потому что видит во мне себя и хочет…

Ай! Хватит. Надоело. Не хочу её понимать. Не хочу об этом больше думать. Нужно отвлечься. Заняться чем-нибудь и отвлечься.

Выдвигаю из-под стола таз, сажусь на пол и снимаю с него импровизированную крышку.

Глина. Красная, жирная глина блестит под слоем воды, так и манит к себе прикоснуться. Я опускаю руки, касаюсь холодной скользкой поверхности и начинаю мять. Мягкая красная масса послушно меняет форму, превращаясь под пальцами в невообразимую конструкцию. Нет, я не собираюсь сейчас лепить, не то настроение. Просто сам процесс успокаивает, расслабляет.

Всё будет хорошо. Через месяц начнутся выпускные экзамены, потом вступительные, и я уеду отсюда. Уеду в Кунстберг поступать в «Академию живописи, скульптуры и архитектуры». Чтобы на скульптора и керамиста пойти, нужно рисунок сдавать. А с этим у меня проблемы. Да и живопись тоже не очень. Поэтому для дополнительных баллов и вообще на всякий случай нужно будет сдать черчение и математику. С этими дисциплинами у меня никогда проблем не было. Так что сдам на отлично. И тогда, в случае полного провала с рисунком, пойду на архитектурное отделение, а там уж как-нибудь переведусь. Главное в саму Академию попасть. Сбежать отсюда. Папа уже в курсе, с ним я говорила. Он не возражает, хотя и ворчит, что далеко. И ничего не далеко. Кунстберг по крайней мере на территории Фрайлана. Тут всё рядом. Мобиль есть, сел и доехал. Это не столица Мэйштадт, которая вот уж точно у чёрта на рогах, в Таянгие.

Всё будет хорошо. Нужно просто пережить этот месяц и всё. И свобода.

От мыслей меня отвлекает осторожный стук. Дверь открывается, и в комнату боязливо заглядывает кудрявая голова.

— Рика, к тебе можно?

Я улыбаюсь и, обтерев руки о подвернувшийся платок, протягиваю их Катринке. Та в мгновении ока оказывается радом, падает на пол и обнимает меня, а я её.

Мой маленький утешитель, добрый, ласковый человечек. Давно ли я вот так обнимала её, а она прижималась и плакала? Почти год назад, на исходе двенадцати лет, у неё наконец-то начал раскрываться канал, хотя обычно у всех это происходит лет в десять-одиннадцать. И всё это время это маленькое голубоглазое чудо боялось. Она боялась, что у неё не получится, что канал не раскроется никогда, что она не оправдает надежд матери, что на неё будут так же сердится, как и на меня. А родителей по-прежнему не было рядом. Папа вечно пропадал на работе, а мама всегда больше занималась своими гимназистами, чем нами. Астрид и Верена были далеко, поэтому за старшую оказалась я. Я мало чем могла помочь несчастной Катрин, ведь понятия не имела, что такое канал и его раскрытие. Но зато хорошо представляла её состояние. Сама прошла через это. А ещё я знала, что такое медитации. Именно я научила Катрин погружаться в себя и, в отличие от меня, у неё это дало результат. После этого Катрин привязалась ко мне ещё сильнее.

— Рика, не переживай, — шепчет Катрин, гладя меня по спине. — Мама успокоится. Она поймёт, что можно жить и без канала, и успокоится. Больше не будет мучить тебя.

— Катрин, да мне уже всё равно, поймёт она что-нибудь или нет. Через полтора месяца я отсюда свалю. И забуду всю эту муть, как страшный сон. Тебя вот жалко. Тебе её ещё пять лет терпеть. И Сабринку в довесок.

Катрин улыбается, а я глажу её по волосам, по этим красно-каштановым кудряшкам — фамильной гордости, которая досталась всем дочерям от папы. Ну кроме меня, конечно.

— Без тебя мне будет грустно, — шепчет она.

— Да ладно тебе! — машу рукой. — Я же не на другой конец света уезжаю. На праздники приезжать буду, на выходные. Да и вообще, тут три часа на мобиле, я попрошу папу, чтобы он тебя ко мне возил.

Катрин счастливо жмурится и прижимается ко мне.

Если уже честно, то и мне без неё будет грустно.

— А что это будет? — спрашивает она, кивая на таз с глиной.

— Скорее всего дракон для дядюшки Отто, он хочет его в своей булочной поставить.

— Круто! А ты справишься?

— Вот уж не знаю, — признаюсь я.

Но это действительно круто. За какие-то полгода я научилась творить из глины так, что у меня появились реальные заказы. Бусы, подвески, серьги, свистульки, статуэтки — всё это я делала хорошо и получалось красиво. Первым моим заказчиком стала госпожа Гудман. Помнится, под Новый год она заказала мне уйму всего, а потом раздарила дочерям и подругам, устроив мне тем самым рекламу. И после этого количество заказов всё росло и росло. Мне бы сейчас хоть половину успеть сделать до отъезда. И начать нужно с дракона. Он самый сложный, а ему потом ещё сохнуть неделю, да и лаку после обжига нужно время на просушку. Короче, хватит вокруг него танцы с бубнами плясать и ногти кусать от страха испортить. Пока есть время, нужно начинать. Сегодня. Прямо сейчас. Катринка мне в этом не помеха, она частенько наблюдала за тем, как я работаю.

Хлопаю её по плечу, отстраняюсь, чтобы встать, но тут открывается дверь и на пороге нарисовывается Сабрина. Стоит, поджав губы, смотрит на нас с нескрываемым презрением.

— Что надо? — резко спрашиваю я и добавляю: — Дверь закрыла.

— Да я бы с радостью вообще сюда не приходила, — манерно тянет Сабрина. — Но мама попросила тебя позвать. Они с папой в кабинете ждут. Поторопись.

Я поднимаюсь с пола и подхожу к двери, останавливаюсь возле Сабрины.

— Вот с этого, Сабочка, и нужно начинать, а не пялиться своими лупиками и губки не кривить. Отошла.

Она не торопится уходить с дороги, поэтому я просто выталкиваю её, больно пихая локтем под рёбра.

— Эрика! — зло кричит Сабрина мне вслед. — Знаешь, мы в школе заклинания проходим всякие-разные. И ты бы поаккуратнее со мной. Могу ведь не сдержаться и ненароком шибануть тебя чем-нибудь.

— О как! — останавливаюсь я, и губы сами собой расползаются в улыбке.

Медленно разворачиваюсь и смотрю на её злую физиономию. Ну наконец-то, вот они — настоящие искренние эмоции, а не деланная маска сарказма.

— Хорошо, Сабочка, я запомню. Но и ты, дорогуша, запомни, что у меня есть руки и ноги, а в них есть обычная человеческая сила. И ты со мной тоже поаккуратней, потому что я тоже ведь могу не сдержаться и шибануть тебя просто так, по твоей звёздненькой головушке, да так, что канал схлопнется. Бывали случаи. Почитай на досуге. Много нового узнаешь. И ещё запомни. В некоторых случаях, на таких дистанциях, как у нас с тобой, всё решает не ширина канала, а банальная скорость реакции. И на что угодно могу поспорить, что она у меня лучше.

Я стираю улыбку со своего лица и заканчиваю:

— Так что заткнись, магичка недоделанная, и не путайся под ногами у тех, кто может тебе двинуть.

Затем резко разворачиваюсь и иду к лестнице.

В кабинете меня ждёт всё ещё натянутая струной мама, что изваянием стоит возле окна, и дружелюбно улыбающийся папа, чересчур расслабленно устроившийся в кресле. Он очень занят расслаблением и улыбкой, потому что совершенно забыл о пальцах, которые нервно стучат по подлокотнику.

Что-то мне всё это не нравится.

— Эрика, у нас к тебе серьёзный разговор, — бодро начинает папа. — Сядь, пожалуйста.

— Нет, спасибо. Я лучше постою.

— Да садись ты уже, — отрывисто говорит мама.

О! Снизошла-таки. Ну хорошо, сяду.

Я устраиваюсь на диване напротив отца и выжидательно смотрю ему в глаза. Он начинает ещё быстрее тарабанить пальцами.

Блин, да какую дрянь вы мне приготовили?

— Эрика, мама рассказала о вашем визите к госпоже Кливз, — после затянувшегося молчания начинает папа. — Она очень тщательно осмотрела тебя и заявила, что занятия с обычными учителями не помогли. Твой канал по-прежнему спит.

Спит он. Да нет его. Просто нет, и всё. Нечего придумывать десять тысяч объяснений этому простому явлению. Канал или есть, или его нет. Если он есть, то он может быть сильным, а может быть слабым. Но если его нет, то его нет! Всё! О чём тут ещё можно говорить?

— Вот так прямо и сказала: «спит»? — спрашиваю я. — А на осмотре она бурчала что-то про «нет признаков жизни». Это как-то мало похоже на «спит».

— Здесь на самом деле очень тонкая грань, — папа сцепляет пальцы в замок и отводит от меня взгляд. — Я не специалист, поэтому не все тонкости понимаю…

— Зато я понимаю, — бесцеремонно перебиваю его. — Я понимаю, что нужно оставить эту тему в покое. Забыть про мой канал и успокоиться. Даже если он «спит». Мне скоро девятнадцать, время ушло, канал не «проснётся», даже занятия с учителями не смогли его растормошить.

— Да, — резко вступает в разговор мама. — Потому что это были обычные учителя. У них стандартный подход. Но в Белоземе есть учитель, который пробивал спящие и «не подающие признаков жизни» каналы у совершеннолетних и даже взрослых людей. У него особые тренировки, они суровые, но они…

— Подожди!

Я смотрю на мать. Смотрю и не могу поверить, что она всё ещё упирается, всё ещё цепляется за какие-то бредовые выдумки, что она всё ещё не поняла очевидного: я человек. Обычный человек. И это не изменить. Никакими деньгами и тренировками.

— …они дают результат, — не останавливается она. — Господин Жданов очень уважаемый мастер. Он занимается с каждым учеником индивидуально и находит подход к любому. Он — единственный, кто сможет что-то сделать в нашей ситуации. Поэтому после окончания школы на ближайшие пять лет ты отправляешься учится к нему.

— Вы издеваетесь? — тихо произношу я и медленно встаю. — Вы издеваетесь, да?!

Внутри меня всё клокочет, внутри меня всё орёт. Чувствую, что ещё немного — и я взорвусь. Потому что все мои планы, все мои мечты рушатся. Просто рушатся из-за тупого упрямства. Из-за тупости вот этой вот дуры!

— Папа! — впиваюсь в него взглядом. — Ты же обещал!

— Да, я помню, доченька, — мямлит он. — Но всё это было до того, как…

— До того, как что? До того, как ты узнал, что есть какой-то хрен, который якобы прошибает каналы? А меня ты вообще спросил, нужно ли мне это?! Ну? Спросил?

— Мы с папой это делаем для твоего блага, — перекрикивает меня мама, и я впериваюсь в неё.

— Для моего блага? — я едва сдерживаюсь, чтобы не запустить в неё диванной подушкой, плотной, тяжёлой, с металлическими пуговицами. — Для моего блага нужно было не запихивать меня в магическую школу. Для моего блага нужно было не мурыжить меня идиотскими медитациями. Для моего блага, блин, нужно было хоть изредка обращать на меня внимание, обнимать, разговаривать, быть матерью, а не чужой тёткой! Вот что нужно было для моего блага. А всё это ты делаешь для себя. Исключительно для себя. Чтобы перед подружками хвастаться, что у тебя пять дочек и все маги. Ни фига! Не маг я. И не буду. И к вашему хрену не поеду.

— Вот как ты всё это воспринимаешь? — поджимает губы мать. — Хорошо. И куда же ты отправишься? Будешь поступать в свою художественную академию? Крынки всю жизнь лепить? Пойми ты, мы с папой хотим, чтобы ты выросла достойным человеком, занималась достойным делом, а не крынками!

— Крынки, значит? Недостойное дело?

Что-то переключается у меня в голове, и я… нет, не успокаиваюсь. Просто злость находит направление.

— Хорошо, — бросаю я и выхожу из кабинета, мама бежит за мной.

Я стремительно проношусь по холлу, залетаю в столовую и, распахнув сервант, хватаю чайную пару любимого маминого сервиза. Работа мастера Валуа. Штучная и дорогущая. Взвешиваю в руке невесомый, тончайший фарфор и со всей силы швыряю его на пол. Осколки белым крошевом разлетаются по паркету. Следом туда летит вторая пара.

Мама вбегает в комнату, когда я, разбив все чашки, беру в руки сахарницу.

— Что ты делаешь?! — в ужасе кричит мама.

— А что такого? — жёстко спрашиваю я. — Это посуда, всего лишь крынки. Их сделал обычный человек, без канала. Недостойная работа. Предметы недостойные существования. Поэтому…

Швыряю на пол сахарницу. Она послушно разбивается. А мама хватается за голову.

— Ты сумасшедшая! Раймунд, сделай с ней что-нибудь!

Сама мама даже не пытается подходить ко мне, я выше и сильнее её. Применять ко мне магию они тоже пока не хотят. Но лишь пока.

— Эрика, успокойся, — говорит папа, медленно подходя ближе. — Давай успокоимся и поговорим.

— По-моему, мы уже поговорили, папа. Больше обсуждать нечего, — выхватываю из серванта большую хрустальную вазу и отступаю к окну. — Это, кстати, тоже крынка. И тоже недостойна существования.

— Эрика, не вынуждай меня применять магию, — угрожает папа.

На это я только усмехаюсь.

— А у тебя, пап, сейчас руки заняты будут. Лови! — кричу я и кидаю вазу в его сторону.

И, не глядя увернётся ли он, или поймает, в два скачка оказываюсь у раскрытого окна. Перемахнув через подоконник, приземляюсь на газон и, не тратя время, мчу к кустам. Там где-то валяется мой велосипед.

На полном ходу пересекаю тротуар и, прошмыгнув мимо кустов, выезжаю в узкий проход между заборами.

— Сумасшедшая! — кричит мне вслед кучер и возмущённо ржут лошади.

Мне плевать. Я несусь сама не знаю куда. Куда глаза глядят, туда и несусь.

Домой я больше не вернусь. Это точно. Ну разве что только ночью забрать вещи. Потому что, если родители меня увидят, то схватят, упакуют и отправят товарным поездом к белоземскому херу. Мама теперь не отступит, у неё принципы. Будь они неладны!

Да будьте вы все неладны! Что мне теперь делать? Что? Где жить? И на что жить?

Я же ведь думала, что закончу школу и спокойно уеду в Кунстберг, там поступлю в Академию, учёбу оплатит отец, он же будет время от времени присылать на расходы, и всё будет зашибись! А теперь? Что теперь? Я ведь даже кредит не могу взять. Мне его не выдадут!

Ну, положим, у меня есть кое-какие сбережения. Ну, допустим, я сейчас махом и каким-то чудом сделаю все заказы. Допустим. Этого только-только хватит на первый семестр. А мне же нужно будет до города ещё как-то добраться и жить там где-то.

Ладно. Добраться можно на попутках. Но нужна квартира. Потом, когда поступлю, там общага будет, за неё тоже взнос, но он мизерный. Но до этого, до поступления, мне нужно где-то жить два месяца. Нужна квартира, за которую опять платить!

Деньги. Всё упирается в деньги, которых нет.

А если добраться до Кунстберга на попутках, а там не к экзаменам готовиться, а начать искать работу? Пропустить год. Я ведь могу пропустить год. Я имею на это право! Накопить денег на учёбу и со следующего года уже поступать.

Так. Это уже звучит лучше. Правдоподобнее и разумнее, только… Только всё это планы на месяц вперёд. А что мне делать сейчас? Вот прямо сейчас! Мне же ещё школу нужно как-то закончить! И не просто «как-то», а на отлично. И при этом, чтобы родаки не заграбастали.

Раздери всех твари! За что мне это?

Стоп. Хватит горячку пороть. Родители же тоже не сию секунду собираются меня к этому Ждуну-Ждану отправлять. Им ведь тоже нужно, чтобы я закончила школу.

Так. Это уже хорошо. Это отлично.

Думай, Рика. Думай. Нужно быть умнее. Нужно быть хитрее и расчётливей. Меня обложили, меня припёрли к стенке, меня собираются зафигачить на пять лет к какому-то шизику. Мне нужно продумать стратегию.

Значит так. Сейчас я пару дней играю психа. Ночую у Анжелки или ещё у кого-нибудь. В школе не появляюсь. Где-нибудь на второй день маман меня находит, конвоирует домой, учиняет воспитательную беседу, я всё ещё играю психа и истерика и посылаю её к тварям. Ещё где-нибудь недели полторы всем грублю и шлю лесом, а потом смиряюсь. Я ж ведь каждый раз смирялась с занятиями и учителями. Поэтому постепенная смена поведения не вызовет подозрений. Заканчиваю школу, отгуливаю выпускной, собираюсь в дальнюю поездку, уламываю папу дать побольше денег и еду в Кунстберг. Да, от Ждуна родители будут ожидать письма о моём приезде. Но пока они спохватятся, пока поймут, что слишком долго никакого письма нет, пройдёт немало времени. Я уже успею поступить в Академию и начну там учиться. А после этого меня оттуда уже клещами не вытянешь.

Отлично! План есть. Осталось только пару дней где-то перекантоваться.

Я выруливаю на дорогу, которая ведёт прямиком из города, и только сейчас соображаю, куда еду.

Несколько лет подряд почти каждый день я вот так же, как сейчас, каталась к дому мастера Ронга. Этот старый таянгиец выстроил на своём участке земли спортзал и преподавал единоборства всем желающим. В том числе и мне. Денег на обучение у меня, конечно же, не было, но я всё равно торчала у забора, подглядывала и пыталась повторять движения. И то ли старику надоело моё торчание, то ли он проникся моими стараниями, но в конце концов, пустил меня в спортзал. В оплату за занятия я прибиралась в его доме один раз в неделю и каждый раз после занятий готовила ему. Эта лафа длилась целых три года. А потом мама начала нанимать мне учителей, и времени не стало совсем. Но я всё же вырывалась, хоть и редко, но вырывалась к старику Ронгу. И он разрешал заниматься уже просто так.

Вот он старый знакомый заборчик, впритык к которому подступают стены спортзала. Через огромные окна даже отсюда просматривается деревянный пол и сложенные аккуратной стопкой маты. Но в зале никого нет. Сейчас тепло, а в такую погоду мастер с учениками всегда выбирался на поляну за рекой.

Не снижая скорости, я проезжаю небольшой мостик над малюсенькой речушкой, потом жму изо-всех сил на педали, поднимаясь в горку, а затем, миновав пшеничное поле, сворачиваю к небольшой рощице. Прямо перед ней и находится эта тренировочная поляна, а на ней уже вовсю занимаются парни.

Мастер Ронг — низенький, сухонький старичок с жёлтой кожей — как лёгкого плющевого медведя скручивает и бросает на землю здоровяка Дина. А тот грамотно падает. Да, правильно падать у мастера Ронга учатся все и сразу. А уж Дин особенно. Этот белобрысый красавчик уже давно в любимчиках мастера ходит, а значит и синяков получает в два раза больше, чем остальные. Но Дин не жалуется, а гордится этим.

После школы он собирается в военное училище. А ведь шесть лет назад, когда я только встретила его на занятиях, Дин был совсем хлюпиком, но вот втемяшил себе в голову, что хочет стать сильным, и стал им. И главное, что родители ему не мешали. А ещё его родители, узнав, что у парня слабый канал, не стали мурыжить его дурацкими медитациями и занятиями по раскрытию канала, а просто забили на это. Решили, что не всем магами быть, не в этом счастье. Мудрые родители. Правильные, настоящие.

Почему у меня не такие?

Чувствую, что снова начинаю заводиться, и пытаюсь дышать ровнее.

Подкатив к зеленеющим клёнам, я бросаю велосипед и встаю по стойке смирно, жду разрешения ступить на поляну. Выполнив очередной бросок Дина через плечо, мастер Ронг наконец обращает на меня внимание.

— Эрика, давненько тебя не было видно, — чуть склоняет голову он, и я кланяюсь в ответ. — Проходи. Разогрейся для начала.

— Спасибо, мастер.

Я выхожу на поляну и начинаю разминку: несколько кругов бегом, растяжка, кувырки, махи руками и ногами. Мышцы, разогретые ещё и велосипедной пробежкой, быстро приходят в тонус.

— Эрика, встанешь в пару с Томом. Отрабатываем сегодняшние броски.

Броски — это хорошо. Это просто замечательно. Мне прямо хочется кого-нибудь побросать.

Томом оказывается крепкий паренёк, чуть повыше меня ростом, сероглазый и горбоносый. Раньше я его точно не видела. Впрочем, на занятиях я уже давно не появлялась. Новичок, значит.

— Учитель, — подаёт голос Дин, — может Эрику со мной в спарринг? Её сегодня штормит изрядно, того и гляди молниями из глаз сыпать начнёт.

Парни кто улыбается, кто тихо хмыкает, мастер и сам едва улыбку сдерживает, а Том недовольно хмурится. Ну и дурак. Дин же этими словами надо мной подтрунивает, а не над ним. Всё из-за фамилии этой дурацкой. Спасибо за неё дедушке-приколисту. Отец рассказывал, что тот, когда получал документы, просто взял и поменял фамилию и вместо «Эйнфаллейсершторм» написал «Шторм». Нет, будь у меня фамилия Эйнфаллейсершторм, я бы её тоже поменяла. Но почему именно Шторм? Чем его Лэйсер, например, не устроило? Или Эйнфал?

Теперь над нашим семейством все прикалываются. С такой фамилией и прозвища никакого не нужно. Особенно мне с моим-то характером.

Я ничего не отвечаю этому широкоплечему болтуну, а просто показываю средний палец. На место Дина ставит учитель, подзатыльником отправляя помогать Грэгу.

Все начинают спарринг, и мы с Томом встаём друг напротив друга. Оцениваем, примериваемся. Наверное, из приличия мне нужно уступить и побыть в роли летающего снаряда. Я уже почти открываю рот, чтобы сказать это, как Том спрашивает:

— Падать-то хоть умеешь?

— Доводилось, — хмыкаю я.

Что-то начало у нас как-то не заладилось. Ну да и фиг с ним. Не хватало мне с ним ещё и расшаркиваться. Раз шпильку в мой адрес на свой счёт воспринял, значит сам дурак.

Я делаю шаг и тянусь к его груди, в общем, подставляюсь как могу. А Том, вместо того, чтобы перехватить мою руку, крутануться и перекинуть меня через плечо, как показывал мастер Ронг, зачем-то делает подсечку.

Вернее, пытается. Потому что я моментально подпрыгиваю, переношу вес на другую ногу, автоматически хватаю его руку, подкручиваюсь под него и бросаю через себя. В общем, делаю то, что должен был делать он.

Том поднимается и сердито смотрит на меня.

Ну красота просто. А я-то в чём виновата? Да как же вы достали меня, разобиженки психованные! Я сейчас, между прочим, сама психованная. Я такой психованной уже давно не была.

Тем временем Том стремительно подходит ко мне, решительно хватает за рукав, тянет на себя. Это он зря. Когда противник движется на тебя, то можно использовать силу его инерции для такого броска, но я же стою. Стояла. Теперь падаю на Тома. Но я вовсе не собираюсь ему подыгрывать, послушно перелетая через него и приземляясь на спину. Фигу.

В последний момент успеваю оттолкнуться от земли и взлетаю свечой в воздух в то время, как Том валится на спину и пытается пнуть меня, чтобы опрокинуть на землю у себя за головой. Но у него ничего не выходит, нога проходит мимо. И я, выдержав хрупкое равновесие ещё пару секунд, падаю на него сверху. Если обрушиться пяткой или коленом, Том ещё долго не встанет. Возможно, никогда. Я конечно, сегодня психованная, но не настолько. Так что ограничиваюсь простым прижатием к земле. Несильно и недолго. После чего вскакиваю на ноги, даю ему возможность подняться. А он, поднимаясь, как бы случайно дёргает меня за косу.

Паразит, блин, сраный! Нафиг сейчас урою.

Я всем корпусом поворачиваюсь к Тому, но в этот момент мастер Ронг решает, что хватит нам двоим спарринговаться, и к Тому кого-то подставляет, а меня отводит к Дину.

Мудрое решение. Дин хотя бы меня знает и не будет ещё больше бесить.

Встаю напротив него, глубоко дышу, пытаюсь унять злость, что буквально кипит во мне, а Дин улыбается и говорит:

— Эрика, сделай вот так: пш-ш-ш!

Несколько секунд пялюсь на его искреннюю физиономию, представляю свою свирепую рожу и… и сгибаюсь пополам от беззвучного ржача.

Ну вот как у него получается всё свести к шутке и фарсу? И не обидно ж нисколько. Магия просто какая-то!

— Дин, Эрика, заканчивайте прохлаждаться! — кричит мастер Ронг.

— Простите, мастер! — хором отвечаем мы.

— Рика, ты б косу убрала. Мешается, наверное, — уже серьёзно говорит Дин.

А я смотрю на косу и замираю.

Да, на тренировках я её всегда убирала, укладывала на затылке. Длинная, толстая, тяжёлая, она постоянно мешалась, но у меня и мысли не было избавиться от неё, а всё потому, что мама любовалась моими волосами. В детстве она тщательно и с любовью расчёсывала их, заплетала в косу и рассказывала, что, когда она была маленькой, у неё была точно такая же коса. И вот именно поэтому я никогда не обстригала её, только концы ровняла. Коса уже до колен доросла, и мыть её, сушить и каждый день расчёсывать — это сплошное мучение. А ведь в ней не меньше метра длинны. За такое нормально заплатят.

Я стискиваю зубы и, расстегнув карман, извлекаю перочинный ножик.

— Эрика, ты чего? — бормочет Дин.

— Подожди минутку, — сосредоточенно говорю я и, вытащив лезвие, начинаю резать косу у самого основания.

— Эрика… ты… не… нормальная, да?.. — упавшим голосом заканчивает Дин, глядя на меня во все глаза.

— Всё норм! — отвечаю я и, последний раз полоснув лезвием по косе, встряхиваю головой. — Круто!

До чего ж легко стало. Голова, как одуванчик. Кажется, что подпрыгнешь и улетишь. Это ж какую тяжесть я на себе таскала. Всё время! И даже не думала о ней, не замечала. А нормальные, безкосые люди живут и знать даже не знают, что такая тяжесть вообще бывает.

Мотаю головой, привыкая к этой невообразимой лёгкости, и улыбаюсь, как ненормальная.

— Эрика, всё в порядке?

Уже и мастер Ронг забеспокоился, и все парни как-то настороженно смотрят на меня. Ну да, наверное, не каждый день у них на глазах девицы косы режут. Но я в порядке. Конкретно сейчас я, как никогда, в полном порядке. Я будто бы окончательно сбросила с себя тяжеленный груз, и голова в момент стала ясная-ясная.

— Да, мастер, всё хорошо! — кричу в ответ. — Не волнуйтесь. Я сейчас тут закончу и продолжу спарринг.

Швыряю ножик к валяющемуся в десяти метрах велосипеду, затем обматываю прядью волос обрез косы, чтобы не расплелась, и завязываю узлом, поднимаю глаза на озабоченную физиономию Дина и застываю.

Сначала я даже не понимаю, что заставляет меня застыть. Ну Дин, ну смотрит — ничего такого. Но я нутром чую какую-то ненормальность, а ещё это нутро закручивается в узел от подступающего дурнотного страха, от приближающейся жути. И только осознав это, я понимаю, что дело не в Дине, а в том, что у него за спиной.

Поле. Пшеничное поле встаёт на дыбы, топорщится зелёными ростками, идёт волнами, такими, какие бывают на воде. Эти волны несутся с огромной скоростью, несутся сюда, к нам. Метровые волны из земли. И я уже чувствую, как почва под ногами теряет твёрдость, и я проваливаюсь, медленно проваливаюсь под землю.

Это конец.

Неотвратимый, неизменный, неизбежный.

Конец.

От этого нельзя убежать, его нельзя остановить. Никак, ничем. Человеческое оружие, заклинания магов — для него пустой звук. Оно убивает всех. Оно. Они. Твари. Потусторонние твари, которые обитают на Заброшенных землях. Твари, о которых стараешься не думать, и о которых забываешь, живя под защитой контуров секачей.

Секачи… Они бы смогли остановить неостановимое. Смогли бы. Но их здесь нет. И значит — конец.

И как чудовищно странно, что я так отстранённо думаю об этом. Я как бы смотрю на всё со стороны. Я вижу себя, уже по грудь провалившуюся под землю, вижу Дина, которого засосало по пояс, вижу мастера и других ребят, они дёргаются, пытаются вырваться. Крики, паника, ужас на лицах — всё это я вижу и слышу, но сама я будто бы уже не здесь, а непойми где. Даже страх, который сковал меня, даже он какой-то далёкий. Больше всего это похоже на опостылевшее состояние медитации.

Что за бред? Какого рожна я впала в него? Реакция организма против шока и паники? Да на кой мне это нужно? Уж лучше захлёбываться ужасом, чем вот это!

Я рычу и насильно заставляю вернуться себя в себя. На секунду мне кажется, что я падаю. Падаю в собственное тело. Моментально возвращаются все ощущения, все чувства и эмоции. Они огнём вспыхивают во мне, и первой загорается не страх, нет. Первой загорается злость. На себя дуру, на родителей придурков, на жизнь ерундовую, на тварь эту паскудную. Земля сдавливает и засасывает тело, ноги, наверное, уже превратились в кровавое месиво и жить мне осталось всего ничего. Плевать! Я не чувствую боли, и пока я её не чувствую, буду сопротивляться. Пусть хоть кто-нибудь испробует моей злобы сполна.

Получи!

Я ору на взбесившуюся землю, хлещу её своей косой, и мне всё мерещится, что падаю. Продолжаю падать в себя. Всё глубже и глубже, всё дальше и дальше. С каждым криком, с каждым ударом будто бы прошибаю сама в себе какой-то невиданный тоннель. Я вычерпываю собственную злость, швыряю её в тварь и проваливаюсь.

Проваливаюсь в вулканический очаг, клокочущей, бурлящий раскалённой магмой.

Это галлюцинации? Или тварь наконец пожрала меня?

Что за хрень происходит?

Если убиваешь, то убивай по-нормальному, дрянь! Бесишь!

И огненная масса, будто отвечая на мои эмоции, взрывается, подхватывает меня и несёт вверх. Я горю.

Нет. Не горю. Нет никакого огня, никакого тоннеля. Ничего этого нет. Я по-прежнему зажата в тисках твари. Но вот внутри меня по венам вместо крови, кажется, несётся магма. И я чувствую, что могу. Могу вырваться!

Собираю все силы и рву наверх, опираюсь на подвижную зыбкую почву и вырываю себя из земли. Немного, совсем чуть-чуть, но хоть что-то. Глотаю ртом воздух, вдыхаю полной грудью и делаю второй рывок. Но руки снова начинают тонуть в земле. И тогда я хлещу её косой и ору, приказываю замереть, будто бы я могу приказывать. Но земля и правда замирает и даже твердеет, так что ещё пара рывков — и я выползаю наружу, встаю на правое колено, левая нога не слушается, кажется, сломана. Но это всё фигня, потому что я жива. Жива! А значит, могу что-то сделать. Могу помочь остальным, могу вызвать помощь. Там, на дороге, должны быть знаки. И если доползти, то можно вызвать секачей. Можно…

Я поднимаю голову и на фоне синего неба вижу летящую чёрную тень.

Что это? Птица? Или ещё одна тварь?

Не успеваю понять, не успеваю рассмотреть. Тьма наваливается на глаза, а затем и на сознание.

Темнота… Она настолько плотная, настолько непроницаемая, что почти давит на глаза. Пытаюсь их открыть, но не могу. Не получается. Пробую снова и снова. Но ничего не выходит. В какой-то момент понимаю, что вообще ничего не чувствую. Не ощущаю ни своих рук, ни своих ног, не слышу собственного сердца и не улавливаю дыхания. Я вообще ничего не ощущаю. Абсолютно. Просто болтаюсь в тёмной пустоте каким-то неопределённым «я» и всё.

Что со мной? Что со мной случилось? Тварь всё-таки сожрала меня?..

И тут сквозь толщу глухой темноты, будто бы из другого мира, доносятся голоса. На грани слышимости, но я разбираю:

— …жива. Укладывайте на носилки. Нужно остановить кровотечение. Ставьте печать-блок…

И в этот момент тьма, что окружает меня, становится ещё плотнее. Она становится, жёсткой, давящей, агрессивной. Она давит меня! Она просто меня убивает!

Я ору. Не могу. Нечем. Но ору. Потому что ещё немного — и от меня не останется вообще ничего. Даже этого крохотного островка сознания!

— Стоп! — прорывается сквозь стену тьмы новый голос. — Никакой магии. Вы убиваете её!

— Кровотечение!..

— Накладывайте шину, олухи безрукие! Кто из нас лекари: я или вы?

Давление тут же прекращается, и я слышу тот спасительный голос:

— Держись, девочка. Держись. Ты должна жить…

И всё пропадает. Ни голосов, ни звуков. Ничего. Только темнота.

Жить. Жить. Я должна жить. Я должна что-то делать. Что? Что я могу? Ведь я даже не знаю, что со мной. Где я? Почему вишу в темноте? Что это за темнота?

Я ничего не знаю. Просто вишу и ничего не могу сделать. Я точка сознания. Маленькая, одинокая точка, которая висит в неизвестности. Просто висит…

Вечность спустя доносится плач. Тихий мамин плач. Она где-то там, за целую тьму от меня. Сидит и плачет.

Мама!

Дёргаюсь к ней. Вернее, хочу дёрнуться. Но не могу. Тьма держит.

А потом долгую тишину спустя долетают слова:

— …она потеряла некс, застряла в итисе…

Потеряла некс? Застряла в итисе? Что это? Что это всё значит? И что мне теперь делать? Как выбираться? Как?! Кто-нибудь, скажите — как? Помогите! Вытащите меня отсюда! Пожалуйста. Кто-нибудь. Ну хоть кто-нибудь…

Хотя бы скажите…

Хоть слово…

Но в ответ тишина.

Тьма и тишина. И больше ничего.

Я одна. Один на один с темнотой. Капля против бесконечности. Тьма не давит, но и не отпускает. Я, как муха, застывшая в янтаре. Маленькая, слабая и ни на что не годная, мушка.

Но там, за границами темноты, есть люди, которым я нужна. И которые нужны мне. Есть мама, папа, есть Катринка и дядюшка Отто, и мастер Ронг, и Дин, и Анжелика, и госпожа Гудман. И Верена с Астрид, они далеко, но они тоже есть. И Сабрина, пусть она и вредная дура, но даже она, наверное, будет плакать, если я вдруг исчезну совсем. Даже тот, неизвестный обладатель голоса говорил: «Живи!».

Я не хочу исчезать. Не хочу умирать. Я хочу жить! Жить!

Но что мне делать, чтобы продолжать жить? Что мне сделать, чтобы не сойти с ума? Разум — это единственное, что от меня осталось. И если я свихнусь, если потеряю рассудок, то не останется больше ничего.

В отчаяние, от безысходности цепляюсь за свои воспоминания. Я вспоминаю всё подряд, без разбора, и беспорядочными пёстрыми лоскутами картинки прошлого сшиваются в полотно. Мне десять, и мы с сёстрами катаемся на катке. А вот мне уже тринадцать, и мы вдвоём с Анжелкой удираем от собаки. Мне пятнадцать, и мастер Ронг перекидывает меня через плечо. А тут я целуюсь с Дином — сколько ж мне тогда было? Не успеваю понять, потому что на смену приходит другое воспоминание о том, как я обнимаю Катринку, потом совсем маленькая сижу на коленях у папы, потом, держа маму за руку, иду в первый класс, и дальше, дальше. Картинки несутся беспрерывным потоком: яркие, грустные, смешные, страшные, стыдные — всякие разные. Всё это — моё.

Всё это — я!

И я не муха, а тьма не янтарь. Я человек. Человек, который не привык сидеть на месте, человек, который привык действовать, двигаться. Мне нужно движение!

Не знаю, что я такое сейчас, — сознание ли, душа ли, или что-то другое. Не знаю. Но я собираю все силы, какие есть, и толкаюсь во тьму. И мне кажется, что она чуть-чуть отступает. Нет, она не становится светлее или менее плотной. Просто она пропускает меня куда-то дальше. Куда? Понятия не имею. И мне, в общем-то, плевать. Я не загадываю наперёд, не строю наивных планов и ни на что не надеюсь. Движение — это пока всё, что мне нужно, и я двигаюсь. Двигаюсь яростными рывками, раскручивая сама себя. И в какой-то момент начинает казаться, что тьма не такая уж плотная, по крайней мере, я прикладываю уже меньше усилий, чтобы продвинуться.

Я двигаюсь. В полной темноте, в слепую, на ощупь. Воображаю себе руки и этими воображаемыми руками раздвигаю густую тьму. Она мягкая, податливая, как глина. И я трогаю её, глажу, леплю из неё нечто, сама не понимаю, что. Мне просто нравится процесс. Он затягивает, увлекает. И я с восторгом строю лабиринты переходов. Один, второй, десятый. Переходы смыкаются за мной, но, когда я возвращаюсь назад, стенки расступаются сами. Это пространство, эта темнота больше не давит и не хочет убить меня. Напротив, она слушается меня. А я с азартом лечу вперёд, гадая, когда достигну предела, и есть ли он вообще, этот предел.

И вот на сотом ли, на тысячном ли переходе я снова слышу звуки оттуда, из-за тьмы.

Это плач. Тихий, едва-едва различимый и очень знакомый. Родной.

Это мама. Там мама. Она плачет.

Верчусь, пытаюсь поймать направление, но не могу. Не получается.

Тогда замираю, превращаюсь в слух и ловлю отголоски слов:

— …доченька, прости. Знаю, ты ненавидишь меня. И есть за что. Я была непутёвой матерью для тебя, я… Прости меня. Прости, солнышко. Моя голова была забита глупыми самолюбивыми мечтаниями, я не замечала очевидного, не замечала тебя такой, какая ты есть. Сильную, смелую, гордую, упрямую, ласковую и смешную… солнечную…

Слова превращаются в плач.

А я… Мне кажется, что я сама сейчас превращусь в плач.

Мама. Мамочка!..

И снова шёпот:

— …говорит, что всё бесполезно, шансов почти нет. Ещё неделя — и лекари отключат тебя от жизнеблока. Но мы переедем домой. Я найду лекаря, который согласится поддерживать тебя. Найду. Всё будет хорошо. Только пожалуйста… Пожалуйста, возвращайся!..

Голос затихает, а вместе с ним и плач. Я снова остаюсь одна в полной темноте.

Сколько прошло времени там, за границами тьмы? Сколько времени я уже лежу так? И на что я потратила это время? На строительство лабиринтов? На непонятные скульптуры? О чём я только думала? Там, снаружи, меня уже почти похоронили! А я так никуда и не продвинулась, ничего не поняла. Заигралась.

Дура. Тупица. Идиотка!

Ненавижу себя. Ненавижу.

Злость жжёт изнутри, разгорается красным пламенем, бросает искры в темноту, плавит её…

Что? Цвет? Искры? Темнота?..

Темноты уже нет. Меня окружает кипящая магма. Магма, которая не причиняет мне боли. Магма, послушная моей воле. Она расступается, открывая яростно сверкающий прорыв. И я лечу в него, лечу по бешено пульсирующему каналу. Всё дальше и дальше к крохотной горящей звёздочке. Её мягкий свет становится ближе. Он разрастается, расплывается серебристым пятном, окутывает, и уже глаза слезятся от этого яркого света.

Глаза? У меня есть глаза?

Я моргаю, отгоняя слёзы прочь, и сквозь влажную пелену вижу зелёные стены и белый потолок больничной палаты, вижу мерцающий огоньками лекарских знаков и пентаграмм блок жизнеобеспечения, вижу окно с задёрнутыми шторами, сквозь которые пробивается свет.

Я вернулась? Я смогла вернуться?

Слышу торопливые шаги и тут же вижу, как распахивается дверь и в палату вбегает взъерошенный мужчина в зелёном халате. Врач. Смотрит на меня ошалелыми, удивлёнными глазами, а потом улыбается.

— Это невероятно, — говорит он, и в его голосе дрожит радость, — но чудо всё-таки свершилось!

Я пытаюсь раскрыть рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но пересохшие губы раздираются с трудом.

— Не напрягайся, не напрягайся, — говорит врач, подбегая ко мне, и начинает ощупывать, осматривать, сверяется со знаками на блоке, что-то перестраивает там, делает пометки. — Тебе сейчас ни в коем случае нельзя волноваться. Ты совершила то, что мало кто может, — вернулась с того света! Мы уже, честно сказать, и не надеялись… Как себя чувствуешь? Голова болит?

Я смачиваю слюной губы и всё-таки размыкаю их.

— Нет, — со второй попытки хриплым шёпотом отвечаю я и понимаю, что говорить что-то более длинное пока не могу.

— Отлично! Сможешь пошевелить пальцами рук?

Скашиваю взгляд на левую руку. Локоть перемотан бинтом, из-под него выходит тонкая трубка капельницы. Тело вялое, но пальцы послушно шевелятся.

— Замечательно! — продолжает делать пометки доктор. — А пальцами ног?

Я помню, что у меня были повреждены ноги, поэтому боюсь. Боюсь, а вдруг не получится?..

Но пальцы всё же шевелятся, и мы с доктором одновременно выдыхаем.

— Ходить сможешь, — резюмирует доктор. — И даже бегать. Поначалу будет трудновато, но мышцы восстановят свой прежний тонус. Главное, нагрузку давать постепенно и сейчас ни в коем случае не вставать.

— Можно воды? — с трудом выговариваю я.

Доктор кивает и, коснувшись блока, даёт указания медсестре, что дежурит на пульте, а потом помогает мне сесть. Голова немного едет и подкруживается, но когда приходит медсестра с графином, я уже вполне осваиваюсь со своим телом, так что держать стакан могу сама. Пью жадно, много. Кажется, что не пила целую вечность.

— Скажите, доктор, — говорю я, утолив, наконец, жажду, — сколько я пролежала?

— Пять месяцев, — отвечает врач и наклеивает мне на лоб и шею серебристую ленту биометра.

Сижу, стараюсь не двигаться и осмысливаю эту цифру.

Пять месяцев. Пять. Это почти полгода. А ведь там казалось… Да ничего там не казалось. Я там вообще время не чувствовала. Его там попросту нет.

Там… А что такое, это «там»?

— Доктор, — снова спрашиваю я, когда он отклеивает ленты и разрешает двигаться, — а что со мной было? И… как все остальные? Они выжили?

— Сколько много вопросов от человека, которому положено сейчас отдыхать и спать, — качает головой врач, но всё же присаживается на кровать и говорит: — Все жертвы несчастного случая живы. Помощь успела вовремя. А твоё состояние… Ты была в коме, но… Это не обычная кома. У тебя не было травмы головы, воспаления или отравления — ничего такого. Был перелом левой ноги, но её мы смогли восстановить. Ну и из-за такого человек не впадает в кому.

— А почему же я впала?..

Доктор пожимает плечами.

— Не буду тебе врать, скажу честно: не знаю, — отвечает он. — Столкновения с тварями — это всегда тяжёлые и неординарные случаи. Я читал статьи о выживших после контакта с тварями, иногда там писалось о таких вот коматозниках.

— И они тоже приходили в себя?

Доктор качает головой.

— Я же говорю: сегодня свершилось чудо. Всё. А теперь отдыхай.

Он встаёт, прощается и уходит. Я же отваливаюсь на подушку, закрываю глаза и погружаюсь в сон. В обычный сон.

Открыв глаза, вижу перед собой маму и папу, которые с взволнованными улыбками смотрят на меня, рядом примостилась Катрин, даже Сабрина пришла.

— С возвращением, солнышко, — шепчет папа.

Мама молчит, моргает глазами, того и гляди сейчас заплачет.

Улыбаюсь им в ответ. Давно я этого не делала. Целых пять месяцев.

— Рика! — Катрин, не сдерживает слёз, обнимает меня.

Глажу её мягкие, пушистые волосы и чувствую, как моих плеч касаются мамины руки, прижимаюсь к ним, прижимаюсь к ней. И мы сидим так долго-долго.

Их ласковые лица, голоса, тепло такие позабыто-настоящие, необычайно-реальные, так контрастируют с одинокой темнотой, в которой плавала. Хоть я и вернулась, вынырнула на поверхность, но мне кажется, что частично я всё ещё там. И мне хочется вырваться оттуда окончательно.

— Доктор сказал, что ещё пара-тройка дней, и тебя отпустят домой, — говорит папа, когда мы разрываем объятия. — Что тебе принести? Может, книги?

— Э-э… да, — растеряно киваю. — Там в шкафу на четвёртой полке должны стоять непрочитанные…

— Я знаю! Я найду! — обещает Катрин.

— Скоро тебя отключат от блока, уберут капельницу, а еда в больницах все знают какая, поэтому мы принесли немного гостинцев, — папа показывает на объёмистую сумку, тяну носом и чувствую божественный запах выпечки.

— Дядюшка Отто передал твои любимые плюшки, — улыбается Катрин.

У меня непроизвольно выступает слюна.

— А ещё мы принесли вот это.

Мама протягивает пакет. Заглядываю в него и с удивлением нахожу альбом, карандаши и свою книгу по академическому рисунку. У меня ведь не было ни времени, ни денег, чтобы ходить в художественную школу, поэтому пыталась научиться сама.

Но почему они это принесли?..

— Когда ты совсем поправишься, мы найдём хорошего учителя, чтобы и рисунок, и живопись, и вообще всё, что нужно, преподавал. И на следующий год ты сможешь поступить в Академию.

Это правда? Я не ослышалась? Мама и правда говорит о том, что я могу поступать в Академию?

— Спасибо… — шепчу я, прижимая к себе пакет. — И это… простите меня за сервиз и вазу…

— Боже мой, Эрика, это такая ерунда! — машет рукой мама и снова обнимает меня, уже не сдерживая слёз.

Время посещения заканчивается очень быстро, родители и сёстры уходят, я остаюсь одна в палате. Но эмоции просто переполняют меня. Хочется начать действовать прямо сейчас, хочется рисовать, хочется вскочить, побежать, начать уже что-то делать, да хоть плюшки слопать. Хватит лежать. Належалась уже. Пора за дело!

Но перво-наперво — мыться. Я пять месяцев не мылась. Где тут ванная, твари их забодай?

Аккуратно вынимаю из вены иголку капельницы, а потом катетер. Мерзко, а куда деваться? С этой фигнёй я же не могу никуда пойти. Кстати, почему у меня капельница вообще была? Нет, оно понятно, что меня так «кормили», я ж коматозник. Но почему с помощью допотопной капельницы? Сейчас во всех клиниках лучезначная система давно работает. Рисуешь на пациенте знаки в нужных местах, направляешь туда лучи — и всё! Магические лучи транспортируют питательный раствор прямо в кровь и так же обратно переносят отходы. Этими трубками уже как лет тридцать никто не пользуется. Что ж мне-то так повезло?

Ладно, увижу доктора, спрошу, а сейчас подъём!

Поворачиваюсь на бок, свешиваю с кровати ноги, а потом сажусь, помогая себе руками. Голова тут же начинает кружиться, но я глубоко дышу, и кружение постепенно прекращается.

Пол приятно холодит босые ступни, а в трёх шагах золотится солнечное пятно наверняка нагретое, тёплое. Голубые тени залегли в складках штор и под столом, на подоконнике искриться графин радужными бликами. Я почти чувствую вкус воды на губах. Вкус воды и плюшек, чудесный запах которых наполнил всю палату. За дверью кто-то переговаривается, кого-то зовут, слышен топот шагов.

Никогда прежде не обращала на такое внимание, а сейчас ловлю каждое ощущение: касание, запах, цвет, звук. Буквально впитываю их в себя. Наверное, так бывает с каждым, кто возвращается оттуда, из-за грани. Это так интересно.

Я медленно выдыхаю и, оперевшись на блок, поднимаюсь. Стою. Привыкаю. Ощущаю, как ноги вспоминают, что такое ходить. Дверь в ванную, скорее всего, та, что рядом с входной. И до неё мне нужно дотопать. И лучше, чтобы под рукой у меня была стеночка. Без стеночки как-то фиговенько совсем. Не дойду я без стеночки.

Осматриваю путь вдоль стен, выбираю, какой короче, и тут входная дверь распахивается, и в палату залетает медсестра — высокая, дородная женщина с тугими белыми кудряшками.

— Да ты обалдела! — кричит она, всплеснув руками. — А ну живо в кровать!

— Мыться хочу, — тихо, но чётко говорю я, глядя на неё исподлобья.

— Какое тебе «мыться»? Ты только вчера ожила. Ложись, говорю!

— Мыться хочу, — повторяю упрямо. — Я полгода не мылась.

— Мауэр меня убьёт, — шепчет медсестра, закатывая к потолку глаза. — Ладно. Так и быть, помогу. Опирайся!

Она подхватывает меня и несёт в ванную, переносит в саму душевую кабинку, раздевает, усаживает и начинает мыть. И всё время ворчит, что такие пациенты, как я, это наказание сплошное, что сама бы я и шага бы не сделала, растянулась бы на полпути и шею бы свернула.

Слушаю её бухтение и улыбаюсь. Мне совершенно не хочется спорить, я сама отлично понимаю, что самостоятельно бы не смогла залезть на своих непослушных ногах в кабину, да и помыться нормально тоже бы не смогла. Поэтому не спорю, молчу, послушно подставляюсь её умелым, сильным рукам и украдкой смотрю на своё отражение в узкой полоске зеркала.

За эти пять месяцев я заметно похудела. Хотя правильнее будет сказать — отощала. Никогда особо пухлой не была, но сейчас реально кости торчат. Скелетоз, блин. Щёки впали, глаза — два кратера. На голове отросшая беспорядочная херня. Ещё косу в руки — и мною детишек пугать можно. Видимо, питательный растворчик, которым меня потчевали, был минимально питательным. Хотя если вспомнить, что они и вовсе хотели меня отключить… Кхе…

Кстати, насчёт растворчика.

— Госпожа Берг, — читаю я фамилию на бейдже, пока медсестра намыливает мне волосы, — можно вопрос?

— Да задавай уже, горюшко, — почти ласково ворчит она.

— Скажите, почему меня держали под капельницей? Разве блок жизнеобеспечения не поддерживает лучезначную систему?

— Конечно же поддерживает, — отвечает госпожа Берг. — Наша клиника уже давно перешла на современное оборудование, и нам стоило труда найти агрегат, который бы поддерживал старую трубочную систему.

То есть его ещё и спецом для меня искали? Однако!

— А зачем? — спрашиваю я.

— А об этом ты у Флечер при случае спроси.

— У кого?

— Хелма Флечер, секач, которая уничтожила тварь, что на тебя напала. Я в тот день дежурила, принимала пострадавших. Так всех, у кого кровотечение было, с пчать-блоками привезли и только у тебя ноги шинами были перетянуты. А Флечер бежала возле носилок и орала, чтобы к тебе прямой магии не применяли.

— Почему? — вырывается у меня.

Я не понимаю. Нет, я решительно этого не понимаю. Но зато помню ощетинившуюся, давящую тьму и голос, который требовал остановить магию.

— Понятия не имею, — пожимает плечами госпожа Берг. — С секачами спорить себе дороже. Никто и не спорил. Поэтому тебя положили под капельницу, подключили через трубки к жизнеблоку, диагностику проводили очень аккуратно, и ногу собирали без всякой магии. Благо, доктор Мауэр отличный специалист, кудесник просто.

Значит, это он мою ногу вылечил. И без магии. Не представляю я такого. Но раз Берг говорит, значит, это правда и это возможно. Наверное, доктор Мауэр на самом деле кудесник, волшебник своего дела. Но всё же почему? Почему ко мне нельзя было применять магию? Почему меня это давило? Убивало…

— Так, всё, вставай давай, — говорит госпожа Берг и сама вытаскивает меня из кабинки.

Затем обтирает, одевает в чистое и относит на кровать.

— Всё, — строго говорит она, усаживая меня на прежнее место. — И чтобы больше сегодня не вставала. А то к кровати привяжу. Когда привезут ужин, скажи, что тебе вставать нельзя, пусть сами на стол поднос ставят, а то я знаю этих лентяек.

Услышав про ужин, тут же вспоминаю про плюшки в сумке.

— А плюшки мне можно есть? — осторожно спрашиваю я.

— Можно, — отвечает госпожа Берг и добавляет: — Даже нужно.

И тут всплёскивает руками.

— Тьфу! Я с твоим мытьём совсем забыла, что к тебе посетитель пришёл. Сиди, жди.

И госпожа Берг скрывается за дверью, а я сижу, жду, гадаю, кто бы это мог быть. Родители с сёстрами, считай, только что ушли. А кто ещё-то ко мне прийти может? Анжелка? Кто-нибудь из класса? Да иди ты уже быстрее. Я сейчас умру от любопытства.

Дверь открывается, и в палату заходит незнакомый мужчина средних лет в сером костюме и начищенных до блеска туфлях. Лицо у мужчины так и лучится доброжелательностью. Он как будто бы сошёл с плаката какого-нибудь образовательного учреждения.

— Здравствуйте, Эрика Шторм, — говорит он мягким голосом.

Я киваю, здороваюсь.

— Позвольте представиться: Брайен Олдвуд, заместитель начальника управления профессиональной подготовки секачей.

Мужчина подходит к кровати, присаживается на стул и протягивает мне визитку. В ступоре смотрю на неё, читаю должность и пытаюсь осмыслить, пытаюсь понять, что от меня может быть нужно департаменту секачей. И решительно не понимаю.

— Очень приятно, — бормочу я.

— Я был в Кунстберге по департаментским делам, когда мне сообщили, что вы очнулись, и я немедленно приехал сюда. Очень-очень рад, что вы пришли в себя и идёте на поправку.

— Спасибо. Я тоже.

Да что же ему от меня нужно-то, а? Чего ради он так радуется моему возвращению в мир живых? Я что, какая-то важная птица? И что-то слишком уж много упоминаний про секачей на сегодня.

— Вы, наверное, задаётесь вопросом, почему мы заинтересовались вами?

Я энергично киваю. Разумеется, задаюсь!

— Дело в том, что пять месяцев назад Хелма Флечер сообщила, что вы являетесь потенциальным секачом.

— В смысле «потенциальным секачом»? — не понимаю я.

— Вы находились на грани жизни и смерти, мы не знали очнётесь вы или нет. Поэтому и значились вы как «потенциальный». К сожалению, такое случается во время инициации. Но вы очнулись, и это самая прекрасная весть…

— Подождите… — шепчу я. — Подождите, пожалуйста. Какая инициация? На меня напала тварь. Причём тут инициация?

Господин Олдвуд терпеливо улыбается.

— Инициация секача, то есть раскрытие его дара, всегда проходит именно так: в момент столкновения его с тварью. К сожалению.

Слова господина Олдвуда такие, вроде бы, простые и понятные доходят до меня медленно-медленно.

Это что, серьёзно? Я правда стала секачом? Разве ими вообще становятся? Мне всегда казалось, что ими рождаются. Хотя, если честно, никогда не интересовалась этой темой. Всегда была далека от неё.

— И… что теперь? — мямлю я. — Я теперь секач?..

— О да, Эрика, вы теперь секач. Поэтому мы приглашаем вас в Институт профессиональной подготовки секачей, — господин Олдвуд вручает мне увесистую брошюру. — Три года обязательного бакалавриата и год магистратуры, которая является необязательной, но обычно все поступаю и совмещают обучение с работой. Обучение полностью оплачивается государством, так же вам предоставляется бесплатное медицинское обслуживание, место в общежитии, повышенная стипендия и прочие льготы со списком которых вы можете ознакомиться…

— По… подождите… — говорю я. — Всё это звучит очень заманчиво, и я вам весьма благодарна и признательна, но у меня были другие планы…

— Я всё понимаю, — кивает господин Олдвуд. — У всех есть свои планы и желания, особенно у такого целеустремлённого человека, как вы, Эрика. Но ваше поступление в Институт — это не приглашение, не предложение, даже не просьба. Это свершившийся факт.

— В каком смысле «свершившийся факт»? — деревянным голосом спрашиваю я.

— На днях будет готов приказ о вашем зачислении в Институт секачей.

Он что, издевается? Какой к фигам приказ? Я в Академию поступаю! В Академию! Мне мама добро дала.

Стискиваю зубы, чтобы не начать орать на этого министерского работника. Выдыхаю.

— Знаете, господин Олдвуд, ещё вчера я лежала в коме, и ещё вчера всем, кроме, моей семьи и, быть может, нескольких врачей этой клиники, было на меня плевать. Меня хотели отключить от жизнеблока. А сегодня приходите вы и сообщаете о том, что я, оказывается, секач и меня ждут в Институте. Знаете, как это называется, господин Олдвуд? — и не дожидаясь его реакции, отвечаю сама: — Свинство! Свинством это называется. Я свободный гражданин Вердании, я хорошо читала Конституцию, и помню, что вправе сама выбирать учебное заведение по своему вкусу. Так вот, я его уже выбрала. К тому же у меня нет школьного аттестата, и на дворе уже конец сентября, а я не сдавала никаких вступительных экзаменов в ваш Институт.

Господин Олдвуд как-то странно смотрит на меня и устало качает головой.

— Вы всё говорите правильно, но в данном конкретном случае это не имеет никакого значения. Насчёт аттестата волноваться не стоит. Считайте, что он у вас уже есть. А что касается экзаменов в Институт… Секачу для поступления нужно сдать лишь один экзамен — выжить. И вы с этим справились.

— А то, что я хочу поступать в другое место, вас не волнует? — почти кричу я.

— Я вас понимаю, но секачи не выбирают, где им учиться, — спокойно отвечает господин Олдвуд. — У вас нет этого выбора. Вас катастрофически мало, поэтому любой секач на вес золота. Такое положение потом окупается с лихвой…

— Да кого мало? — перебиваю его я. — Там, пять месяцев назад, была целая толпа народа и все выжили!

— Да, выжили, но инициация произошла только у вас. И это редкий случай.

— Да какая ещё инициация?! — бью кулаком по кровати.

Господин Олдвуд прищуривается и смотрит на меня неподвижно несколько секунд. Я тоже на него смотрю. Вернее сказать, буравлю взглядом. Ещё немного — и я точно взорвусь, не посмотрю на должности и чины, просто запулю в него вот этой вот книженцией с уроками по академическому рисунку. А она толстая, увесистая. Ей и убить при должном старании можно.

— Вы пять месяцев лежали в коме, — наконец, начинает говорить он. — Вы что-нибудь помните?

— О чём вы? — медленно спрашиваю я.

Я-то всё отлично помню. Но ему об этом знать не нужно.

— Темноту и прочее?

Молчу. Смотрю и молчу. Он знает то, чего не знаю я.

— Итис, верно? Вы знаете, что такое итис, Эрика?

Это слово я уже слышала, но понятия не имею, что это такое. А он продолжать разговор и что-то ещё объяснять, похоже, больше не собирается.

— Я понимаю ваше состояние, Эрика, — уже другим тоном говорит господин Олдвуд. — Понимаю ваше удивление, ваше раздражение и злость. Я всё это понимаю. Так же я понимаю, что в данный момент разговор ни к чему не приведёт. Поэтому позвольте мне откланяться.

Господин Олдвуд встаёт.

— На днях я пришлю официальное приглашение на ваше имя. Это входит в мои обязанности, — произносит он и добавляет уже не таким официальным тоном: — Если же вы хотите узнать что-нибудь про итис и инициацию секачей, то очень рекомендую вам связаться с госпожой Флечер. Я рекомендую связаться с ней даже если вы ничего не хотите знать о секачах. Как сможете, съездите в Кунстберг. Она будет рада вас видеть.

На этих словах Брайен Олдвуд прощается и выходит из палаты. А я прижимаю к себе книгу по рисованию, как будто бы это самое дорогое, что у меня есть.

Пусть они катятся со своими суперскими предложениями ко всем тварям! Я не хочу иметь с этой дрянью ничего общего.

— Эрика, да это шикарно! Это ж королевские условия! — восклицает Анжелика, а я вздыхаю.

Пара-тройка дней, о которых говорили доктора, продлилась целую неделю. Всю эту неделю меня наблюдали, пропускали через всевозможные диагностические аппараты, а заодно долечивали и укрепляли уже с помощью магии. Так что домой отпустили только вчера. И тем же вечером родные устроили праздничный ужин. Мама приготовила медовую курицу по бабушкиному рецепту и испекла шоколадный торт, который не делала уже, наверное, лет шесть. Как в старые добрые времена мы сидели за большим столом, ели и разговаривали. Мне рассказывали местные новости, папа, как всегда, шутил про политику, мама жаловалась на своих гимназистов и вообще проблемы школьного образования, Катрин делилась успехами в учёбе, Сабрина в основном молчала и зыркала на меня. Все старательно не затрагивали тему моего дальнейшего обучения, и поэтому я поняла, что письмо им уже пришло, и они в растерянности. Позже у папы в кабинете на столе я нашла это письмо вместе с буклетом. Именно его сейчас и читает Анжелика, которая с утра пораньше прибежала ко мне, забив на учёбу, и мы пошли гулять прямо, как в детстве.

— Полностью бесплатное обучение! Общежитие, кормёжка, медобслуживание! О! Там ещё тренажёрные залы бесплатные, — вчитывается Анжелика затем, наконец, поднимает голову от буклета и говорит: — А зарплаты у них знаешь какие? Да твоему отцу такое и не снилось! И они налоги не платят. Вообще!

— Да, ты не зря пошла на эконом учиться, — качаю я головой. — Уже всё посчитать успела.

— Эрика, я не понимаю, что ты тут вздыхаешь и трагедию устраиваешь, — продолжает наступать Лика. — Тебе выпал редчайший шанс, ты каким-то чудом стала элитой и ещё сидишь, кочевряжишься. Тебе тут всё на блюдечке предлагают, иди учись!

— Ага, — усмехаюсь я. — Отучись три года, а потом всю жизнь борись с теми, с кем даже военные маги не могут ничего сделать. Весёлая работёнка — каждый день у смерти свою жизнь отвоёвывать. Мечта просто, а не работа!

— Ну… — притормаживает свой пыл Анжелика. — Но ты же научишься их убивать, тварей этих…

— Я-то научусь убивать их, но они-то не разучатся убивать меня.

Смотрю на Анжелику и вижу, что до неё, наконец, доходит обратная сторона всех предлагаемых благ.

— Ну… может… — бормочет она. — Может, когда ты выучишься, ты сможешь…

Честно, я уже устала думать обо всём об этом. Я весь мозг сломала, крутя хороводом мысли о секачах и моей жизни. И вот конкретно сейчас я не хочу об этом думать. Совершенно.

— Лика, давай сменим тему, а? Расскажи что-нибудь про выпускной лучше. Как всё прошло?

— Как? Да нормально всё прошло, — пожимает та плечами. — Пацаны нажрались, потом ходили среди ночи песни горланили. Герман с лестницы по пьяни упал, коленку сломал…

— В который уже раз? — непроизвольно прыскаю я, хотя, конечно, ничего весёлого в этом нет, но Герман и сломанные кости — это отдельная история.

— В четвёртый, кажется, или в пятый. У него стандартно — раз в год. Врачи уже над ним шутят и скидки делают, как постоянному клиенту, — усмехается Лика и тут резко разворачивается. — О! Чуть не забыла. Лора на выпускном подкатила к историку, и они даже танцевали! А потом она пол-лета рыдала у меня на груди от того, что он мужик женатый и ему проблемы не нужны. Я уж думала, на мне грибы от сырости расти начнут…

Лика рассказывает, а я вспоминаю их всех: бедолагу Германа, красотку Лору, обворожительную сволочь историка. Как же я их давно не видела. Кажется, что целую вечность. Эти пять месяцев, что я провалялась в коме, вбились в жизнь клином, вырвали меня из привычного мира, и я никак не могу вернуться в него обратно. Я, вроде бы, здесь, вот прямо сейчас с Ликой хожу по знакомым с детства улицам. Я знаю здесь каждый камень, каждую выбоину в мостовой, каждое дерево, каждый забор и каждого хозяина за этими заборами. Вон госпожа Шульц идёт на прогулку с болонкой, приветливо машет рукой. Я машу в ответ. Вот господин Кюхельберг проезжает мимо на велосипеде, а навстречу с корзинкой полной продуктов идёт госпожа Кинг. Я всех их знаю, помню каждого. Они вот здесь, прямо передо мной. И в то же время далеко-далеко. Я будто бы смотрю на мир сквозь прозрачную плёнку, сквозь толстые стёкла очков. Стоит чуть отдалиться — и фигуры, дома, палисадники станут маленькими-маленькими, как картинки. Семь дней назад, когда очнулась и когда поймала, осознала это новое, незнакомое ощущение, я подумала, что это остаточный эффект комы, что это с непривычки и что стоит мне только вернуться домой, как всё пройдёт. Но вот вчера я вернулась, а оно не прошло, а даже, кажется, наоборот усилилось. Моя собственная комната казалась мне чужой, незнакомой, не моей. Я весь вечер просидела в ней, брала в руки любимые книги, листала их, перебирала глиняные фигурки, старые открытки, но ощущение «чужого» никуда не уходило. Может быть, поэтому сегодня я с такой лёгкостью сбежала из дома.

Что же со мной происходит? И что мне сделать, чтобы всё-таки вернуться окончательно? Может, просто не циклиться на этом? Не думать, не обращать внимания — и оно само пройдёт?

Вон Лика вдохновенно трындит про учёбу и преподов. Нужно просто переключиться на эту волну, и всё наладится.

Возможно…

— …После того случая с тварью и найденного трупака, народ из городка потёк, папаня по дешёвке прикупил дом Браунов, а я без проблем поступила на эконом, хотя проходной балл там обычно высокий, а мою успеваемость ты знаешь. Но мне подфартило, — радостно говорит Анжелика.

— Подожди, — притормаживаю её я. — «Найденного трупака»? Так всё-таки тварь кого-то убила?

— Не, это не тварь, — отмахивается Лика. — Твари они же полностью сжирают или коцают так, что не узнать. А эта девчонка, вроде как, сама себя спалила. Студентка столичного Магического Университета, приехала на практику в соседний город и за каким-то фигом попёрлась к Заброшенным землям, там и устроила это самосожжение, а заодно повредила охранные знаки, так что та тварь поэтому и прорвалась в мирную зону. Труп секачи нашли, когда начали границы проверять.

То есть «спасибо» за встречу с тварью нужно сказать магичке-самоубийце? Не знала, что знаки секачей так просто стереть, всего лишь огнём. И почему эта девица другого места для суицида не нашла? У неё что, мозгов не было? Или она решила воплотить в жизнь старую сказку про Мари, которая, страдая от неразделённой любви, шагнула за границы Заброшенных земель и, разумеется, пропала? Так почему тогда не шагнула? Или, если помирать, то всем вместе, прихватив с собой сотню-другую горожан? Ведь эта ж тварь в город бы пошла, для неё преграда — только знаки секачей.

Дура девка. Вот дура и всё. Студентка Магического универа. Там их вообще думать учат? Уроды канальные. Руки таким обрывать нужно и канал перекрывать.

Я понимаю, что злюсь. И злюсь не по шуточному. Потому что это я встретилась с той тварью. Я. Это мне ноги ломало. Мне и моим товарищам. А всё из-за дурости и эгоизма какой-то недоучки.

— Ясно, — коротко отвечаю я. — А что там с остальными ребятами и мастером Ронгом?

— В порядке, — пожимает плечами Лика. — Господин Ронг уже давно к тренировкам приступил, только теперь он их в своём зале проводит и, говорят, что выложил нехилую сумму секачам, чтобы те двойной защитный контур вокруг его дома провели. Короче, изрядно испугался старик. И не он один. После этого случая многие защитные контуры вокруг домов поставили.

— И правильно. Лекарства от идиотизма ещё не придумали, так хоть от последствий защищаться нужно, — бурчу я и вспоминаю про Браунов. — Ты говорила, что твой отец купил дом Браунов. Они переехали? Куда? В Кунстберг? Вроде, там Дин собирался поступать в своё военное училище.

— Ну да, кажется, в Кунстберг, — кивает Анжелика. — Только в училище он не поступил.

— Почему? — удивляюсь я.

— Так ему ж ноги обрезало… Ну, в смысле, тварь сожрала. Ниже колен ничего не осталось. Местные лекари-маги оказались бессильны, а в Кунстберге есть какой-то лекарь, который искусственные ноги прирастить может. Но, разумеется, об училище Дину придётся забыть.

Я смотрю на Лику и… и поверить не могу в услышанное.

Дин. Весёлый, улыбчивый Дин, который так гордился своими спортивными достижениями, который работал над собой, не щадя сил, который так хотел поступить именно в военку, не сможет, теперь никогда не сможет туда поступить. Более того, он даже ходить сейчас не может. И если тот лекарь не совершит чудо, то не сможет никогда. Встреча с тварью раз и навсегда перечеркнула его мечты. Раз и навсегда.

— Эрика, дождь начинается. Айда ко мне! — говорит Лика и машет рукой в сторону своего дома.

— Э-э… нет. Я лучше домой вернусь. Родители ждут…

— Понимаю. Тогда беги.

Мы прощаемся, и я поворачиваю к дому. Но туда я не хочу возвращаться. Не сейчас. Сейчас мне нужно побыть одной, сейчас мне… Я сама не знаю, что мне нужно. Я просто бреду по улицам, кутаюсь в ветровку, а дождь всё усиливается, гонит меня невесть куда, и я иду.

Там, в больнице, сидя в своей палате, я всё думала, что жизнь ко мне не справедлива. Сначала родители тюкали магией и раскрытием канала, потом были против моего увлечения лепкой. И вот, когда забрезжил свет надежды, когда они отказались от своих амбиций и согласились с моим выбором, признали моё право делать то, что хочу, — на тебе! Приходит чиновник и заявляет, что страна ждёт секачей. И на мои желания, на меня им плевать. Я кипела праведным гневом несколько дней, а потом… потом начала думать о побеге. Я реально думала над тем, чтобы сбежать. Я прекрасно понимала, что просто так с меня не слезут. Это государственная структура, они ребята серьёзные, и просто проигнорировать их не выйдет. Но побег… Побег вообще перечёркивал всё напрочь. Мне бы пришлось минимум лет пять жить чёрт-те где и чёрт-те как. И какой тогда толк в побеге, если всё равно свою мечту воплотить в жизнь я не смогла бы? Поэтому сидела, никуда не бежала, только мысли крутила да планы строила.

А сейчас почему-то даже вспоминать об этом стыдно.

Мечта Дина. Мечта, которую он лелеял много лет, рухнула из-за нелепой случайности, из-за фатального стечения обстоятельств. И он не может от этого убежать. Никак.

Мне становится неуютно. И это не от дождя. Мне становится неуютно от себя самой, от своих трусливых мыслей, от жалости к себе.

Останавливаюсь, поднимаю голову и понимаю, что стою у дверей булочной дядюшки Отто.

Дядюшка Отто… Кажется, я всю жизнь знала его. Ну кто в Ротбурге не знает этого доброго великана, пахнущего сдобой и пышущего радушием? Да не найдётся такого человека! Я ещё мелкой шпендиклявкой бегала к нему за булками, но по-настоящему познакомилась и узнала его только шесть лет назад, когда вот точно так же под дождём шла из школы домой. Шла и не хотела идти. Поэтому и заглянула в булочную погреться. Мне не хватило тогда денег даже на пирожок, но дядюшка Отто угостил меня плюшкой, налил молока и посадил за маленький столик у печки греться. В тот год у него умерла внучка. Она была моей ровесницей. Как вышло, что он рассказал мне об этом, я не помню. Но тогда я впервые увидела, как он плачет, и уверена, никогда этого не забуду. Тогда же и я впервые кому-то открылась. Я рассказала ему всё: о матери, о прессинге, о звёздных сёстрах — обо всём. И с тех пор именно сюда я всегда шла со своими подростковыми проблемами, несла их самому замечательному и понимающему человеку, который неизменно отогревал меня, угощал плюшками и выслушивал.

Именно совета дяди Отто мне не хватает сейчас.

Я открываю дверь и из пасмурного октября тут же шагаю в тёплую сказку, пахнущую свежим хлебом, сдобной выпечкой и корицей.

— Эрика! — машет мне из-за прилавка самый добрый великан на свете. — Проходи-проходи. Давай сюда!

Я смущённо улыбаюсь, здороваюсь со всеми посетителями булочной и, прошмыгнув за прилавок, оказываюсь в святая святых — на кухне. Здоровенная трёхкамерная печь готовит очередную порцию плюшек, пирогов и хлеба. Рядом на стелажах остывают калачи, крепфели, шоколадный пирог и круассаны, а за широким столом хлопочет Джек, замешивая тесто. Увидев меня, здоровяк машет рукой и кивает в сторону выпечки, мол, бери, что хочешь.

Уговаривать меня не нужно. Хватаю крепфель и устраиваюсь напротив кухни в комнатушке, где работники булочной обедают и где я так часто плакалась дядюшке Отто.

Сижу, ем горячий пончик и оттаиваю, вдыхаю сладкое медово-ванильное тепло, вдыхаю и не могу надышаться. Я скучала по этому запаху, скучала по этому теплу, скучала по дяде Отто.

Через несколько минут он заходит в комнатку, ставит передо мной тарелку с крепфелями, наливает из турки в чашку ещё горячий кофе и басит:

— За старшую я дочку оставил, так что посижу с тобой немного. Плюшки, к сожалению, закончились, зато крепфели подоспели и кофеёк остался, угощайся. И вообще, чего это ты вздумала по дождю без зонта бегать? И куда косу свою знаменитую дела, а?

— Обрезала. С психу… — шмыгаю я носом.

— Обрезала она…

Ворчит дядя Отто, а потом сгребает меня в охапку и прижимает к себе. А я зарываюсь лицом в его мучной фартук и превращаюсь в тринадцатилетнюю девчушку. И сейчас, прямо как тогда, я рассказываю ему всё: про встречу с тварью, про весь ужас, про господина Олдвуда, про приглашение в Институт секачей, про все свои мысли и наконец про Дина, который остался без ног.

— Я не хочу быть секачом. Не хочу… — шепчу я, вертя в руках кружку. — И не знаю, что с этим теперь делать. Я же хотела поступать в Академию, хотела заниматься лепкой, а не с тварями сражаться. Но этот господин Олдвуд… Он ясно дал понять, что от меня так просто не отстанут. Им чихать на мои желания и мечты, им нужны секачи — и точка. А я же хотела… я же всегда хотела стать керамистом!

— Так уж и всегда? — прищуривается дядюшка Отто и облокачивается о стол. — Этой идеей ты загорелась год назад, когда твоя учительница подсунула тебе глину, а до этого, я помню, ты и мне на кухне собиралась помогать.

Смотрю в спокойные серые глаза и пылкое возмущение несправедливостью мира, которое вспыхнуло во мне, начинает притухать.

Дядюшка Отто прав: я на самом деле увлеклась лепкой только год назад, когда госпожа Гудман принесла на занятия глину, а до этого об изобразительном искусстве я и не думала даже. Моё «всегда хотела» — оно вовсе не «всегда», оно не такое, как у Дина, который очень давно мечтал поступить в военку и работал над собой. Работал каждый день на протяжении многих лет, а в итоге — обрезанные ноги. И всё из-за твари.

Из-за твари, встреча с которой инициировала во мне способности секача.

Из-за твари, которую я смогу обезвредить, если только вступлю на этот путь.

Но я не хочу. Не хочу! Я обычная девчонка, а не герой какой-нибудь. И не готова убивать, пусть даже потусторонних тварей.

— Ты боишься, — вздыхает дядюшка Отто и опускает свою руку мне на плечо. — Это нормально, что ты боишься. Нормально, что не хочешь отказываться от привычной жизни, от своих желаний и мечтаний. Быть секачом опасно. Бывает, что они гибнут при исполнении… Но скольким они спасают жизни. Тысячам! Сотням тысяч! Ведь если бы не эта Флечер, то никто бы из вас не выжил, и ты бы не сидела вот здесь, разговаривая со мной. А хотела ли она становиться секачом? Навряд ли…

Я опускаю взгляд в кружку.

Наверное, он прав. Все секачи, которые сейчас спасают людей, которые периодически обновляют знаки и бдят на границах — все эти люди прошли через то же, что и я. У них тоже были свои желания, свои стремления, своя жизнь, но они вступили на путь секачей. Неужели и мне придётся это сделать? Просто похоронить свою разгоревшуюся мечту и начать давить тварей? Ну и что с того, что моей мечте всего лишь год отроду. От этого она не перестаёт быть мечтой. Она моя! Моя!

Или я просто цепляюсь за неё, как за спасение? Выставляю её причиной своего отказа. А ведь настоящая причина в том, что я боюсь. Боюсь столкнуться с этой дрянью хотя бы ещё раз!

Вот она — истинная причина.

— Я боюсь, — еле слышно шепчу я. — Да, я боюсь. Это страшно, дядюшка Отто. Это правда страшно. Тварь — это не какой-то там зверь с когтями, и даже не монстр с частоколом зубов, клешней и прочей херни. Это… ну это ожившая жидкая земля, которая несётся с огромной скоростью и засасывает тебя, а потом давит. И от неё не убежишь, не спрячешься. Это земля, она под ногами! Я не понимаю, как такое вообще можно остановить! Не понимаю! И я не верю. Ну не верю я, что у меня есть такие способности. Это невозможно!

С шумом опускаю кружку на стол и хватаю крепфель, вонзаю в него зубы, начинаю яростно есть.

— Ох, девочка моя… — вздыхает дядя Отто. — Не знаю я, что тебе сказать, как утешить. Не знаю я ничего ни про тварей, ни про секачей и их инициации. Но раз тот господин к тебе пришёл, значит, не врал. Сама посуди, зачем ему врать? И… все мы чего-то боимся. Все мы боимся этих тварей. Боимся, что однажды они смогут сломать заслон знаков и ринуться сюда. Но мы — простые люди — ничего не можем с этими тварями сделать. И даже маги не могут. Бессильны они против тварей. Ни убить, ни остановить, ни защититься. А у тебя есть шанс.

Шанс. У меня есть шанс. И если я сейчас убегу, каким-то чудом скроюсь от длинноруких чиновников, то никогда не смогу воспользоваться этим шансом, потому что не буду знать — как. А если узнаю, как, пойду учиться, стану секачом, то свяжу себя по рукам и ногам.

Это ловушка, из которой нет выхода.

— Знаешь что, Эрика, — говорит дядюшка Отто, — кажется, тот твой господин Олдвуд советовал тебе поговорить с Флечер. Так вот, через час я еду по делам в Кунстберг. Ты поедешь со мной?

Смотрю в глаза дяди Отто.

Я не хочу никуда ехать, не хочу разговаривать ни с какой Флечер, но отчётливо понимаю, что нужно. Нужно поехать и поговорить. Иначе так и буду висеть между небом и землёй, ничего не понимая. Мне нужно поговорить, нужно выяснить на самом ли деле у меня была инициация, и что это вообще за инициация такая.

Поэтому я молча киваю.

Стою у ажурной ограды и не могу двинуться с места: ни зайти, ни уйти не получается. Зачем я вообще попросила дядюшку Отто высадить меня здесь? Нужно было ехать прямиком к областному управлению, но я зачем-то решила взглянуть на академию.

Вот теперь стою перед ней, смотрю на высокое, праздничное здание, украшенное лепниной и скульптурами, смотрю на пёструю толпу студентов, что высыпает из широких дверей. Смотрю и завидую. Это пакостное чувство кошкой вцепилось в душу и не отодрать, не разжать кривых когтей.

Я должна быть там. Вон там — на лестнице, спускаться вместе со всеми, идти по аллее, болтать с однокурсниками и не знать ничего о секачах и тварях. Не знать!

Но из-за случайности, из-за нелепости, из-за придури одной магички, я теперь стою здесь, за оградой своей мечты, и просто смотрю на неё. Смотреть — это всё, что мне осталось.

Хочется разреветься. Тупо, постыдно разреветься. Но я стискиваю зубы и загоняю это желание назад, глубоко-глубоко.

Всё? Насмотрелась? Теперь пошла отсюда! — стегаю сама себя немым приказом, разворачиваюсь на пятках и иду.

Передо мной раскрывается центральный бульвар с ещё работающими аттракционами и бьющим вполсилы фонтаном, но мне всё это не интересно. Я на деревянных ногах двигаюсь к областному управлению министерства безопасности, и солидное трёхэтажное здание с помпезной мраморной отделкой и сияющим гербом приближается с каждым шагом. Интересно, а как я туда пройду? Меня вообще пустят? Я соплячка, а тут все такие серьёзные. Вот охранник в будке у ворот очень выразительно смотрит, ждёт чего-то. Наверное, документы ждёт. Хорошо, что они у меня с собой.

— К кому? — спрашивает охранник, изучая паспорт.

— К секачу, к Хелме Флечер, — чётко отвечаю я.

— По какому вопросу?

— По вопросу проведения защитного контура вокруг жилого дома, — вру я.

Зачем вру — не понятно. Хотя нет, понятно. Не хочу распинываться перед охраной и объяснять истинную причину.

— Пройдите под арку.

Замираю под ажурной конструкцией, и магические лучи невесомо скользят по мне, выискивая какие-нибудь запрещённые амулеты. Но на мне даже разрешённых нет, поэтому арка загорается нежно-зелёным светом, и охранник меня отпускает. Точно такую же процедуру прохожу ещё раз уже на входе в здание. На сей раз лучи просвечивают намного тщательнее, как будто бы у меня вот внезапно могли появиться амулеты или ещё что-нибудь. После двух минут стояния меня всё же отпускают, и я топаю к справочной. Благо, она тут есть. Понятия не имею о чём спрашивать и что просить, но раз уж дошла досюда, то нужно идти дальше.

Подхожу к справочному столу, за которым сидит немного растрёпанная дамочка тридцати с лишним лет, дожидаюсь, когда она договорит с полноватым мужчиной в мундире и очень вежливо здороваюсь. Дамочка поднимает на меня глаза, оценивает пару секунд, а потом просит немного подождать и куда-то убегает. Я стою и терпеливо жду. Мне не по себе, я чувствую себя не в своей тарелке, и все эти важные люди, что то и дело проходят мимо, и их косые взгляды нисколечко не добавляют уверенности. Хочется развернуться и уйти, но я жду. Глупо уходить, проделав такой путь.

Минут через десять дамочка — «Ж. Ройсс», как написано на табличке, — наконец, возвращается и садится что-то писать.

— Здравствуйте, — снова здороваюсь я.

Дамочка и ухом не ведёт.

Прикольно. Я тут типа стенки, что ли?

— Здравствуйте! — уже почти ору я и опираюсь на стол. — Мне нужна ваша помощь.

И когда Ройсс удивлённо отрывается от своих бумажек, продолжаю:

— Меня зовут Эрика Шторм, я из Ротбурга. Пять месяцев назад я стала жертвой твари. Хелма Флечер спасла меня. Она говорила, чтобы я подошла к…

— Флечер… понятно, — бормочет госпожа Ройсс и протягивает мне журнал записей. — Запишитесь на приём к её секретарю. Приёмный день среда, свободное время есть через три недели.

Буркнув это, Ройсс переключается на только что подошедшую женщину в погонах, очень мило с ней общается. Я стою, смотрю на журнал и понимаю, что начинаю свирепеть.

Приёмный день у секретаря через три недели? Они издеваются, что ли, бюрократы тварные! Да я ж просто пошлю их со всем секачеством тройным загибом в Заброшенные земли и пусть потом хоть заприглашаются в свой задрипанный институт — слать буду лесом.

— Извините, — вклиниваюсь я в разговор и снова налегаю на стол. — Здравствуйте ещё раз. Я — Эрика Шторм из Ротбурга. Пять месяцев назад я столкнулась с тварью и все эти пять месяцев провалялась в коме. Пришла в себя неделю назад, и господин Брайен Олдвуд — зам начальника управления проф подготовки секачей — сообщил мне, что я инициированный секач, — со стуком кладу на стол письмо. — А ещё он сказал связаться с Хелмой Флечер. И если вы, госпожа Ж. Ройсс, не поможете мне сейчас, то я пошлю секачей ко всем тварям, потому что мне оно вообще никуда не упёрлось!

Госпожа Ройсс хлопает на меня глазищами, дама в погонах недоумённо косится, да и вообще окружающие немного прифигели от такого выступления. Оно однозначно произвело эффект. Только, боюсь, меня сейчас турнут отсюда. Вон и охранники зашевелились.

А и фиг бы с ними. Турнут так турнут. Не очень-то и хотелось связываться с этой секаческой байдой, и уж в бюрократические игры точно играть не хочу.

— Шторм? — выкрикивает долговязый парень в сером костюме. — Вы сказали — Шторм?

Парень за пару секунд пересекает холл и останавливается возле меня.

— Вы Эрика Шторм? — спрашивает он.

Я растерянно киваю, а он уже трясёт мою руку и возбуждённо продолжает:

— Как здорово, что вы приехали сами, и какая удача, что мы с вами не разминулись! Я Кевин Уоллес — помощник секретаря госпожи Флечер. Пойдёмте-пойдёмте!

Говоря всё это, парень берёт меня под руку и шустро ведёт к лестнице, а потом наверх.

— Сегодня утром мы получили сообщение, что вас выписали из больницы, и я собирался наведаться к вам, как раз направлялся к мобилю, а тут вы сами приехали! Это просто замечательно!

Да уж, замечательнее некуда. То есть они бы и так приехали за мной, а я тут, значит, жизнь им облегчила, сама припёрлась. Дура инициативная.

— Госпожа Флечер сегодня на дежурстве, так что у вас есть реальный шанс её увидеть, — радостно сообщает Уоллес и заводит меня в кабинет.

Кабинет как кабинет. Небольшой такой и, в общем-то, уютненький. Широкие полки, заставленные папками, карты, какие-то диаграммы на стенах, дверь в другой кабинет и два стола, за одним из которых сидит низенькая полноватая женщина и что-то пишет. Это она, что ли, секач?

— Госпожа Кац, угадайте, кого я привёл! — кричит Уоллес.

Женщина поднимает голову, смотрит на меня сквозь стёкла очков, затем обращает взгляд на Уоллеса.

— Кевин, некогда мне в твои угадайки играть, — строго говорит она. — На мне ещё отчёт за прошлый месяц висит. Так что, если твоя гостья не дочка президента, то порядок ты знаешь.

— Это лучше, чем дочка президента!

О как. Я лучше дочки президента. Однако.

Смущённо здороваюсь с госпожой Кац, а она, прищурив глаза, внимательно смотрит на меня, потом рыскает что-то на столе, вглядывается, а затем снова поднимает на меня глаза.

— Эрика Шторм? — удивлённо спрашивает она. — Я не ошибаюсь?

Киваю, а Уоллес радостно кричит:

— Она самая!

— Но ты же только собирался ехать… Когда успел?

— Она сама приехала! Сама! Представляете? Никогда такого ответственного секача не видел.

Так я теперь ещё и «ответственный секач»? Убиться с тумбочки.

— Да уж, редкое качество, — улыбается госпожа Кац. — Обычно секачи по первости открещиваются от всего этого и даже, бывает, убегают, пытаются скрыться, а тут такая ответственность! Завидное качество.

Я не успеваю возразить и объяснить, что никакая это не ответственность, а дурость моя, потому что полноватая и с виду неуклюжая госпожа Кац грациозно и очень быстро усаживает меня в кресло, вручает чашку с медвежонком, подсовывает поднос с печеньем и даже уже наливает чай. Как она всё это умудрилась проделать так, что я не заметила, не понимаю. Наверное, это особая магия секретарей.

— Я Ида Кац, — говорит она, усаживаясь напротив, — секретарь госпожи Флечер. Сама госпожа Флечер сейчас на оперативном задании, но скоро должна вернуться. Так что подождите её. И если есть какие-то вопросы, на которые я могу ответить, смело задавайте.

И не дав мне и рта раскрыть, продолжает сама:

— Всё же как здорово встретить такого юного и такого обязательного секача. И к тому же в нашем регионе! Это большая удача. Вы простите мне мою радость, просто действительно редко секач, только что прошедший инициацию, не прячется, не убегает, а принимает своё звание и большую ответственность. И я очень-очень надеюсь, что, спустя три года, вас распределят к нам…

Я слушаю, как госпожа Кац разливается соловьём, и мне хочется немножечко провалиться сквозь землю, потому что я ведь тоже всерьёз думала над тем, а не сбежать ли мне от секачества куда подальше. Значит, не одна я такая. Значит, большинство, если не все, кто становился секачами, переживали тоже самое, что и я. Ведь не может человек обрадоваться тому, что ему теперь всю жизнь придётся тварей косить. Нет, есть, наверное, и такие, кто обрадуется, но их единицы. И почему я только сейчас это поняла? Ведь целую неделю над этим размышляла. Тормоз несчастный. Ну и какой из меня к тварям секач?

— Может, у вас есть какие-нибудь вопросы? — спрашивает госпожа Кац. — Наверняка же есть. Я хоть и не секач, но в курсе многих тонкостей, так что спрашивайте, спрашивайте, дорогая Эрика.

Я киваю и пытаюсь собрать мысли в кучу. Вопросов у меня, разумеется, уйма, но что-то они все разбежались, рассыпались шариками в голове и не собираются никак. Самым первым делом я хотела выяснить про инициацию. Я до сих пор не верю, что она на самом деле произошла, и приехала сюда убедиться в своей правоте. Но все эти люди ни капли не сомневаются в том, что я стала секачом, и как-то глупо спрашивать у них, а точно ли я секач и не могло ли произойти ошибки. Глупо, но если не спрошу, будет ещё глупее.

Я отхлёбываю чай, шумно выдыхаю и ставлю кружку на стол.

— А скажите, — начинаю я, — не могло ли произойти ошибки? Ну в смысле, кто-то же определил, что я… м-м… инициирована. Не мог ли он ошибиться?

Улыбка госпожи Кац становится сочувственно-понимающей. Она вздыхает и тепло продолжает:

— Нет, Эрика, ошибки быть не может. То, что вы прошли инициацию, определила сама госпожа Флечер, а секача в этом невозможно обмануть. Они не ошибаются.

Не ошибаются… Значит, точка. Значит, всё. Не отвертеться.

Хотя вопросов по-прежнему море, не знаю, о чём говорить, о чём спрашивать. Мысли путаются. Чтобы как-то оправдать паузу шарю глазами по столу. Так натыкаюсь на рассыпавшуюся стопку фламоскриптов, на которых запечатлён обгоревший труп: чёрное, обуглившееся тело, по которому красными, светящимися прожилками идёт причудливый узор. Или мне просто кажется, что это узор? Но в любом случае сомнений нет: это та самая девица, разрушавшая защитный контур. Жуткая смерть. Но мне её не жаль.

Отвожу взгляд, беру кружку обеими руками и тут слышу в коридоре быстрые шаги. Дверь распахивается, и в кабинет врывается высокая, поджарая женщина, затянутая в чёрную форму.

— Ида, кофе! Живо! — кричит она.

Промчавшись вихрем, женщина скрывается за второй дверью. Госпожа Кац и Уоллес подрываются и начинают хлопотать, а я робко заглядываю в соседний кабинет.

Хелма Флечер — а в этом нет никаких сомнений, — сбросив куртку прямо на пол, падает в большое чёрное кресло.

— Я сегодня умру… — стонет она.

— Не умрёте, вам нельзя. Вот кофе с бальзамом, взбодритесь, — тараторит госпожа Кац, ставя на стол поднос с ароматным кофе и принимаясь массировать госпоже Флечер плечи.

— Девять, Ида. Девять случаев за тридцать часов! У этих тварей что, сезонное обострение? Когда уже закончится эта адова смена?

Хелма Флечер делает несколько глотков из кружки и опускает её на стол.

— На меня уже и магические стимуляторы не действуют. Я полностью выжата. Мне нужен сон. Нормальный человеческий сон! А впереди ещё целых восемнадцать часов…

— Будем надеяться, что за эти восемнадцать часов ничего больше не случится, — успокаивает госпожа Кац, продолжая массаж. — В любом случае можно связаться с господином Парсоном.

— Парсон? — усмехается Хелма Флечер. — Чтобы он да в свой личный выходной попёрся на работу? Такого не случится, даже если разом рухнут все охранные контуры и твари массово ворвутся в города.

— Ну… здесь вы преувеличиваете, — возражает Ида Кац. — Господин Парсон, конечно, не образчик отзывчивости, но не до такой же степени…

Девять случаев за тридцать часов… Это что же, значит, и мне такое предстоит? И я точно так же буду срываться по первому сигналу и гнать фиг знает куда, за тысячи километров, чтобы уничтожить тварь? И в мороз, и в ночь, и в выходной — всем всё равно, ноги в руки и беги. А интересно, отпуска у секачей вообще бывают? Сколько их тут работает? Госпожа Флечер, Парсон и? Кто ещё? Больше фамилий не прозвучало, выходит, двое? Двое?

Это же убиться можно!

— У меня хорошие новости, — продолжает меж тем Ида Кац. — Помните неделю назад я говорила, что та девочка, Эрика Шторм очнулась?..

— Так это она там сидит? — перебивает Флечер. — То-то я смотрю лицо знакомое… Эрика, заходи сюда, не стесняйся! — кричит она уже мне.

И я, здороваясь, вхожу в кабинет секача.

Он меньше, чем секретарский, в нём почти нет стеллажей с документами, а вместо графиков на стенах висят карты. Особо в глаза бросается одна — карта нашей области в мельчайших подробностях, которая занимает всю стену. Перед ней сидит Хелма Флечер и разглядывает меня, а я разглядываю её.

На вид ей лет пятьдесят, может, чуть меньше. Смуглая сухая кожа покрыта тонкими морщинками, а кое-где и шрамами, под глазами залегли непроходящие синяки, но сами глаза невероятно живые и цепкие. Хелма Флечер расплывается в улыбке.

— Рада видеть тебя среди живых, девочка, — говорит она. — Проходи, садись. Кофе будешь?

— Спасибо, — присаживаюсь я на неизвестно откуда взявшийся стул. — У меня тут чай…

— К тварям чай! Ида, сваргань кофейку.

У меня из рук тут же исчезает кружка с чаем и медвежонком и через несколько секунд появляется другая — с кофе и оленем.

— Спасибо вам огромное, госпожа Флечер, что спасли нас тогда… — бормочу я.

А она машет рукой.

— Да пожалуйста, не стоит благодарностей. И если уж начистоту, то тебя они должны благодарить. Если бы не ты, я бы не успела спасти всех. Тот пацан точно бы умер.

«Тот пацан»? Это она о Дине? Но… Каким образом я-то ей помогла? Чем?

— Меня благодарить? — переспрашиваю я. — А что я такого сделала?

— Что сделала?

Госпожа Флечер почему-то смеётся. Потом резко обрывает смех и внимательно смотрит на меня.

— Ну да, ты, наверное, и не поняла ничего. Каким-то образом тебе удалось остановить тварь, заставить её замереть. На считанные минуты, но… в нашем деле минуты порой решают всё. А иногда и вовсе секунды.

Остановить? Я смогла её остановить? Ничего не помню.

— Ты смогла её остановить, — говорит Флечер. — А потом ещё смогла вернуться после пяти месяцев зависания. Это небывалый случай. Скажи, ты что-нибудь помнишь?

Я-то помню всё отлично, но вот описать это будет сложно, потому что бредом попахивает. Но Флечер ждёт, и я киваю.

— Тьму, — бормочу. — Она была плотная.

— Тебе, наверное, было страшно? — спрашивает она.

— Нет, — мотаю головой. — Страшно не было. Скорее странно. А страшно… ну… разве что в самом начале и совсем чуть-чуть.

Госпожа Флечер удивлённо смотрит на меня и что-то бормочет.

— Расскажи, пожалуйста, всё, что помнишь, — просит она.

Я хмурюсь и отхлёбываю горячий кофе, пытаясь сосредоточиться.

— Ну… сначала я просто висела в темноте, пыталась понять хоть что-нибудь, звала на помощь, а потом видимо, чтобы совсем не потеряться, начала вспоминать себя, — бурчу еле слышно и прячусь за кружкой.

Как же глупо об этом говорить, чувствую себя какой-то дурочкой. Но госпожа Флечер и не думает улыбаться, она внимательно слушает. Поэтому, набравшись храбрости, продолжаю:

— А потом я решила, что просто висеть и ждать помощи, это на меня не похоже, и начала двигаться, прорубать ходы.

Чуть не ляпаю: «лепить фигуры».

Госпожа Флечер и госпожа Кац переглядываются.

— И тебе совсем-совсем не было страшно? — аккуратно спрашивает Флечер.

— Нет, — почему-то смущаюсь я. — Мне было интересно, даже увлекательно. Но потом я услышала мамин плач, она говорила, что меня отключат от блока…

Замечаю, как округляются глаза у госпожи Флечер и замолкаю.

— Ты слышала свою мать? — медленно спрашивает она.

— Да. Я и до этого слышала голоса отсюда, из внешнего мира. Нечасто, какими-то урывками, но слышала…

— Девочка, — шепчет Флечер, — ты не представляешь, какую новость ты сейчас сообщила, какое открытие сделала… Выходит, что даже спустя пять месяцев анима может вернуться на место. И слышать! В состоянии итис можно слышать, а значит всем инициированным, которые по несчастью застряли в нём, затерялись, им можно сказать, подсказать, направить… Это потрясающая новость!

Анима? Итис? Что это? Но госпожа Флечер не спешит объяснять, напротив, она вцепляется в меня взглядом и требует продолжать:

— Потом! Что было потом? Как ты смогла выбраться? Рассказывай всё!

— Ну… — окончательно смущаюсь я, — после того, как услышала мамин плач, я остановилась и рассердилась на себя за то, что занимаюсь какой-то ерундой. Я разозлилась, и тьма вокруг почему-то начала кипеть…

— Так. Стоп! — останавливает меня госпожа Флечер. — Разозлилась? Злость? Злость, а не страх? Так?

Я непонимающе киваю.

— Так вот в чём дело — нестандартный некс! — хлопает она себе по колену и тут же требует: — Расскажи о столкновении с тварью. Всё, что помнишь.

Выдыхаю.

Да блин! Почему я должна всё рассказывать? Почему бы этим умникам сперва не объяснить мне хотя бы, что значат эти загадочные слова: итис, некс, анима? Но Флечер смотрит требовательно и больше похожа сейчас на коршуна, чем на человека. Спорить с ней не хочется совершенно.

— В тот день я была вздрючена, — начинаю я. — И пошла на тренировку, чтобы немного выпустить пар. Во время спарринга заметила тварь.

— Так. С этого момента подробнее: что ты чувствовала?

— Шок, оцепенение. Я не помню, — мотаю головой. — Но меня почему-то вынесло в медитацию.

— В медитацию? — переспрашивает Флечер.

— У меня родители маги, и маме очень хотелось, чтобы я тоже была магом, поэтому она нанимала учителей и те занимались со мной, в частности медитацией для раскрытия канала.

— И тебя вынесло в это состояние.

— Ну да, наверное, защитная реакция организма. Но когда я это осознала, то разозлилась.

— На что разозлилась?

— Да на всё. Не помню я. Мне тогда казалось, что лучше помирать от страха перед тварью, чем висеть в этом созерцательном состоянии и наблюдать, как меня жрут. Ну я и разозлилась, и рухнула в себя обратно. А потом вообще что-то непонятное началось. Смутно помню какое-то жерло вулкана, лаву, как прорубаюсь туда, а потом меня выносит обратно, и я ору на тварь, долблю её косой. Да бред, короче, полный, — тихо заканчиваю я.

Несколько долгих минут госпожа Флечер моча смотрит на меня. Внимательно смотрит. Серьёзно, пристально. А потом качает головой.

— Нет, Эрика, девочка моя, это не бред. Именно из-за этого у тебя совершенно без подготовки получилось задержать тварь. И именно из-за этого ты пять месяцев не могла выбраться наружу. Нестандартный некс.

— Что такое некс? — тихо спрашиваю я.

Госпожа Флечер хмыкает, потирает руки и откидывается в кресле.

— Та плотная тьма, про которую ты говорила, — это вигор, твоя внутренняя сила, жизненная энергия, которая есть у каждого человека. Она находится в бездне итиса. Есть анима — это центр нашей души, самосознание, наше «я». Это тот самый островок разума, который пять месяцев бродил во тьме. Анима связана с итисом каналами-нексами. Именно по этим каналам маги с помощью концентрации анимы выкачивают вигор во вне и строят канал с внешним миром. Но у некоторых людей нексы бывают очень тонкими, а вигор очень плотным, он не может пройти по тонкому нексу. Так устроена ты. Так устроена я. Так устроено ещё много людей, которые неспособны быть магами. И вот, при встрече с тварью, человек испытывает жутчайший стресс, сильнейший ужас. Ужас, который порой заставляет людей творить невозможное. Ужас, который способен погнать аниму через некс в глубины итиса за вигором, за силами для противостояния неизбежному. И когда анима опускается в бездну итиса, та становится бесконечностью атиса. Та самая бурлящая лава и расширение — это и есть состояние атиса. В этом состоянии пробуждаются все те глубинные силы, которые скрыты во тьме покоя. В этом состоянии мы расширяемся, мы становимся больше, сильнее, выносливее. И в этом, только в этом состоянии мы можем одолеть тварь. Увы, но состояние атис не может длиться долго. Как анима магов не может постоянно быть в сиянии, так и анима секачей не может постоянно находиться в атисе. Аниме нужно обязательно возвращаться на место. И вернуться она должна именно через тот некс, через который вошла в итис. Обычно… Да что там «обычно»? Всегда! Всегда этим нексом оказывался страх. У меня, у Парсона, у сотни других секачей, у всех: рабочий некс — это страх. Это понятно, это логично, это естественно. Что ещё может испытывать человек при столкновении с тварью? Только ужас. Поэтому, даже если инициированный потеряет сознание до того, как анима выйдет из атиса, и затеряется в итисе, отпустит некс, потеряет его, даже тогда есть большой шанс, что он может выбраться, вернуться. Потому что он испугается, и некс найдётся сам. Так было со мной. Я провалялась в бессознанке три дня, хотя для меня время шло по-другому, я совершенно его не ощущала. Но в конце концов я испугалась и выбралась. С тобой же всё не так. Твой некс не страх, твой некс — злость, агрессия, атака, нападение. Именно поэтому тебе и удалось при инициации задержать тварь, потому что тобой двигал не страх, который заставляет нас уходить в защиту. Тобой двигала ярость — мощное, разрушающее оружие. Обычно новоиспечённым секачам приходится учиться атаковать из состояния защиты, приходится обуздывать свой страх. Тебе же, наоборот, придётся учиться защищаться в состоянии атаки. Ох и интересный ты человечек, Эрика! — заканчивает госпожа Флечер с улыбкой.

А я сижу загруженная потоком информации и пытаюсь переварить все эти нексы с вигорами, да итисы с атисами. В чём вообще между ними разница? И где ж таки всё это находится? У меня внутри, что ли? И как она там поместилась-то, бесконечность эта фигова? Ну вот реально — как? Сейчас я задам вопрос. Сейчас-сейчас. Только с мыслями соберусь и задам.

Но только открываю рот, как слышу резкий, тревожный сигнал, и на карте, рядом с Линцигом вспыхивает красная искра.

— Десятый! — стонет Флечер и вскакивает. — Держи! — она швыряет мне свою куртку. — Надевай. Со мной поедешь.

Что? Куда? С ней?! Она с ума сошла?

Но не успеваю ничего сказать, ничего возразить, меня хватают и тащат за собой вниз по лестнице.

— Парни! — орёт Флечер, забегая в гараж. — Краснокрыл готов?

— Да кого там готов? — начинают возмущаться трое магов, что толпятся у мобиля. — Наполовину только зарядили… А что, опять вызов?

— Наполовину, так наполовину, главное долететь.

Госпожа Флечер тянет меня в глубь гаража, и я наконец вижу то, что заряжают маги. Нет, это не просто мобиль, это аэромобиль! Редчайшая и дорогущая штука. Может, сотни две их по всему миру. И это рабочий транспорт секачей? Вы что, серьёзно? И я на этом сейчас полечу?..

Кажется, реально полечу. Флечер не шутит, подсаживает, и я на деревянных ногах забираюсь в одноместную кабину краснокрылого аэромоба. Флечер запрыгивает следом.

— Куртку-то надень, — говорит она. — И застегнись. Защита только так активируется.

Смотрю на чёрную куртку, которая скорее всего напичкана всевозможными охранными заклинаниями, и быстро надеваю, застёгиваю на все пуговицы. Это моя единственная защита! А госпожа Флечер в это время задраивает кабину, падает в кресло и запускает двигательный кристалл.

— Садись и пристегнись, — кивает она куда-то позади себя. — Бригада из Линцига прибудет на место через сорок минут, нам нужно быть раньше.

И я, скрючившись, пробираюсь в багажное отделение, устраиваюсь на запасном сидении, пристёгиваюсь и, стиснув зубы, вцепляюсь в кресло пилота.

Блин! Что происходит? Что я тут делаю? Я же приехала сюда только вопросы задать. Только вопросы и больше ничего! Почему же сейчас я в кабине аэромоба и лечу на зачистку тварей? Как так получилось? Хочу домой. Я неделю назад очнулась и не хочу опять умирать!

Но аэромоб начинает гудеть, и я не замечаю, как оказываюсь в воздухе. С моего положения видно только небо. Серое, холодное, однообразное. Вообще, я могу высунуть голову из-за спинки кресла пилота и осмотреться, но я не хочу. Не хочу я высовываться. Я исчезнуть отсюда хочу! Исчезнуть!

Не успеваю толком успокоиться, а аэромоб уже идёт на посадку. И как-то резко он на неё идёт. Прямо-таки стремительно!

— Эрика, держись! — кричит Флечер. — Зарядка на нуле. Посадка будет не мягкой.

Я это уже и сама понимаю, потому что меня неумолимо тянет вверх, и если бы не ремни, то распласталась бы по потолку кабины. А ещё к горлу подступают чай и кофе. Закрываю глаза и глубоко дышу. Поскорей бы это закончилось. Уже неважно чем, главное, чтобы закончилось.

Резкий удар выбивает из меня воздух, и я прикладываюсь головой об потолок. Но зато больше не трясёт, никуда не тянет и не летит.

Всё. Приземлились.

Дрожащими руками отстёгиваюсь, выползаю вслед за госпожой Флечер из заглохшего аэромоба, оглядываюсь.

Мы в поле. И похоже это поле на границе с Заброшенными землями, потому что трава мне здесь по пояс, обычная сорная трава, то есть это поле не используют для выращивания культур.

Мило.

А вот интересно тот лесочек вдалеке это, случаем, не Заброшенные ли земли уже? А? Что-то уж больно дикий он какой-то, и волосы у меня на затылке шевелиться начинают от одного взгляда на него.

— Далеко от меня не отходи, — предупреждает Флечер. — Здесь на границе что угодно может вылезти.

То есть это всё-таки Заброшенные земли. И меня от них отделяют какие-то считанные километры да полоска защитного контура. А аэромоб сдох.

Можно я сразу умру? Чтобы без мучений?

Какого фига она меня вообще сюда притащила? Даже если я инициированный секач, даже если у меня каким-то чудом получилось задержать тварь, я всё равно ничегошеньки не умею! У меня ни знаний, ни оружия, ничего у меня нет! Флечер, зараза, какого рожна ты это творишь?

А она тем временем сжимает в руке палку, как-то по особенному её дёргает, и та одним рывком разворачивается в косу. В острейшую хищную косу из чёрного металла — оружие секача. Где-то я читала, что для этих кос используется какой-то особенный сплав, название только из головы вылетело. Я тогда вообще не верила, что их оружие — это коса. Мне казалось это нелепостью. Да мне и сейчас так кажется. Но вот она стоит передо мной — немолодая, уставшая женщина — и держит настоящую косу. Косу, которая пресекает жизнь тварям, которая рассекает их.

— Среагировал на движение сигнальный знак, а не контур границы, — говорит госпожа Флечер, — значит, контур не повреждён, и тварь скорее всего класса А — недавносформированный, малоподвижный и уязвимый мимикрим. Смотри в оба!

Я смотрю. Ничего не понимаю, но смотрю.

— Не так смотришь. Войди в состояние атис.

— Чего? — не выдерживаю я. — Вы надо мной издеваетесь? Думаете я знаю, как это сделать?

— Вспоминай, как встретилась с тварью в первый раз, — бросает через плечо Флечер, обшаривая взглядом поле и медленно двигаясь вперёд. — Поймай свой некс, активизируй его, разозлись и двигайся по нему.

Разозлиться? Да я, тварь тебя заешь, уже злая! Только никакого некса я не чувствую. И не хочу! Что это за учения такие на полигончике, у тварей под боком? Они так всех новобранцев тестируют, что ли? Не удивительно, что после такого живых секачей почти нет. Тупо не выживают!

— Хватай свою злость, бери её за горло — и вперёд! Погружайся в себя, — командует Флечер. — Представь, что спускаешься вниз по верёвке или… О чём ты там говорила? О тоннеле? О жерле вулкана? Представляй его и падай. Ну! Живо!

Крик Флечер как пинок. Я ощущаю его почти физически, и тоннель, который я прорубала пять месяцев назад, встаёт перед моим внутренним взором. Бред снова оживает, и я проваливаюсь в него с головой, лечу по искрящемуся огнём проходу куда-то вглубь, а когда оказываюсь во вскипающей магме, то начинаю расширятся, увеличиваться.

Нет, на самом деле я не увеличиваюсь. Тело моё не меняется. Трава не уменьшается, не сгорает от моего дыхания — всё, как было. Но я всё равно ощущаю себя больше, шире, сильнее. Это совершенно нереальное чувство. Оно не помещается во мне. Я сама в себе не помещаюсь!

Абсурд, но так есть.

А ещё я чувствую Флечер. Не вижу, а именно чувствую. Она огромна. Она так велика, что непроизвольно хочется задрать голову, но незачем, потому что вся она каким-то невероятным образом умещается в крохотном теле.

Твари вас забери! Что вообще происходит? Это что, и есть состояние атис? Серьёзно?

— Отлично, — слышу я довольное хмыканье. — А теперь смотри. Видишь?

Я скольжу взглядом туда, куда Флечер указывает косой, и буквально в десяти метрах от нас действительно вижу кружащийся вихрь. Ещё совсем маленький, но уже опасный. Он очень похож на простой вихрь, но не колышет травы, не закручивает лепестки цветов и семена. Он будто бы не здесь, не в этом мире, но очень хочет оказаться в нём, прорасти. И я даже вижу нити-корни, которыми он цепляется за местный воздух. Цепляется…

— Тварь, тип 2, класс А, род воздушные мимикримы, вид вихровые — говорит Флечер, медленно двигаясь к крутящемуся на одном месте вихрю. — Видишь его нити? Именно их мы и должны сечь.

На последних словах госпожа Флечер прыгает прямо к вихрю, лезвие одним косым ударом проходит по дрожащим нитям, и вихрь рассыпается, раскручивается. Исчезает.

И это что, всё? Самая опасная на свете фигня побеждена? А почему это нельзя сделать магией?

Но тут я вспоминаю про состояние атис и понимаю, что магам оно недоступно. Потому-то ни один маг и не может с тварями ничего сделать. Вот оно как.

Госпожа Флечер утирает со лба пот и опирается о косу, а я, не чувствуя опасности, уже по-новому оглядываю поле, рассматриваю полосу далёкого леса, стелющееся море травы, одинокую птицу, чистый воздух. Воздух, который в одном месте странным образом уплотнился. Возвращаюсь туда взглядом, всматриваюсь.

Нет. Ничего похожего на тварь я не вижу, но что-то там есть это точно.

Госпожа Флечер прослеживает мой взгляд и тоже напрягается, а потом срывается с места и бежит. Я бросаюсь за ней. В нескольких шагах от странного места она останавливается.

— Это невероятно… — шепчет Флечер. — Ты её заметила!

— Что это? — спрашиваю я почему-то тоже шёпотом.

— Это тварь типа 1. Тварь, ещё не имеющая формы, невыявленная. Она почти неопасна и неподвижна, и заметить её практически не реально. Сигнальные знаки на неё не срабатывают, уловить можно только зрением секача.

Короткий замах — и чёрный металл рассекает сгустившийся воздух, после чего густота рассеивается.

— Хорошая работа, Эрика, — оборачивается Флечер ко мне. — Ещё немного, и эта зараза выросла бы в мимикрима, и мне бы пришлось отдельно лететь и искать её.

Я хлопаю глазами и… и непроизвольно расправляю плечи от гордости. Сама Флечер не заметила, а я заметила! Круто!

— И знаешь, что? — прищуривает глаза госпожа Флечер, разглядывая меня. — Тебе нечего делать на первом курсе. Так что я напишу письмо, чтобы тебя сразу зачислили на второй.

Второй? Почему на второй? По какому праву? Я же ещё согласия не давала! Что за?.. Что за фигня-то вообще, а? Опять я инициативу проявила не вовремя? Дура несчастная… Уй!

Я рычу и иду за Флечер, колотя от злости руками траву.

Я влипла. И это серьёзно.

Мерный перестук колёс уже не мешает, не отвлекает и вообще почти не слышен. За окном мимо проплывают ёлки. Поезд ползёт уже вторые сутки, и я ползу вместе с ним. Сегодня мы наконец выехали на Тракт Эрстера.

Сто пятьдесят лет назад, когда чокнутые маги, назвавшие себя «Белым братством», в одночасье уничтожили всех секачей, мир потряс Второй Удар. Твари, не сдерживаемые более защитными контурами, ворвались в города, и от двухмиллионного населения трёх стран остались жалкие крохи. Если верить историческим справкам, то где-то шестьдесят тысяч человек. Их бы тоже не осталось, если бы не горстка секачей, которых то ли не добили, то ли это были новоинициированные. Тогда-то и появился Стефан Эрстер — величайший из секачей.

Величайшим он стал не только потому, что косил тварей направо и налево, не только потому, что сохранил тысячи людских жизней, но ещё и потому, что прорубил Тракт, соединивший Фрайлан и Таянгий, а потом и Белозем. До этого три страны были разделены непреодолимой стеной Заброшенных земель, в которые никто не решался соваться, даже секачи. А ещё именно Эрстер объединил страны в одно государство — Верданию. Послав прошлые монаршие режимы к тварям, он создал республику и основал столицу на землях Таянгия.

Собственно, туда, в Мэйштадт, я сейчас и еду.

Нет, Эрстер был мировым мужиком — столько всего успеть сделать, это нужно уметь. Так что памятники ему не зря воздвигают. Но зачем он столицу сделал в Таянгие? Ещё бы в Белозем её перенёс. Хотя… если бы не последние события, то я бы ехала сейчас именно в Белозем.

Пока я пять месяцев валялась в коме, в мире происходила какая-то не очень здоровая ерунда, о которой мне никто почему-то не рассказал. Во-первых, спонтанных прорывов, которые раньше, конечно, происходили, но не более пяти случаев в год, стало не просто много, а чрезвычайно много. Тот случай, жертвой которого стала я, стал одним из первых, но далеко не последним. А во-вторых, в самом начале учебного года, когда все преподаватели и студенты находились в здании, вспыхнул пожар в Ипсе, в институте профессиональной подготовки секачей. Огонь был не простой, а какой-то непотухаемый, несколько студентов погибло, некоторые студенты и преподаватели очень сильно пострадали, а само здание выгорело так, что его уже не восстановишь. Началось расследование, министра безопасности заменили другим, и вообще там много кого позаменяли. Но кто учинил этот пожар, так пока и не выяснили. Зато выживших студентов и преподавателей споро перекинули из Белозема, где находилось здание Ипса, в Таянгий, а конкретно в Мейштадтский государственный университет магии. В Мгуме как раз закончили строительство нового корпуса, и руководство согласилось на время пригреть секачей.

Поэтому я туда и еду.

Да, еду. А куда мне деваться? Я физически не могу отказаться или сбежать куда-нибудь. Особенно после всех этих новостей. Хотя, если положить руку на сердце, после этих новостей особенно хочется сбежать и спрятаться. Но кто бы мне ещё это позволил сделать?

Флечер реально написала письмо институтскому руководству о том, чтобы меня сразу на второй курс зачислили. Она рассказала, что на первом курсе в основном дают общеобразовательные предметы, историю секачества да минимальную теорию, а на практике занимаются тем, что погружаются в итис и обуздывают свой вигор. По её словам, я это уже сделала, когда валялась в отключке. Если честно, не знаю, что я там делала, но точно ничего не обуздывала. Я ходы делала, «лепила», исследовала, а не обуздывала. Но Флечер сказала: «На второй курс», значит, на второй.

А ещё это значит, что все общеобразовательные предметы, историю и теорию мне придётся впихивать в себя… даже не знаю когда. Ночами, наверное. То есть свободного времени у меня теперь не будет. И если брать во внимание последние события и вспомнить загруженность Флечер, то свободного времени у меня не будет никогда.

Да уж. Влипла так влипла.

Вздыхаю и возвращаюсь к учебнику, который дала Флечер. Я читаю его уже второй день и поняла одно: Флечер объясняет лучше. Наверное, потому, что она секач. А книгу писал явно не один из них. Ни у одного секача на такую писанину времени бы просто не хватило.

Разгребая килолитры воды, я-таки узнала, что итис — это некое внутреннее условное подпространство. Условное, потому что оно не пространство в прямом смысле. По поводу того, что же оно такое, мнения учёных-теоретиков разделились. Одни считают, что итис — реальное пространство, находящееся в другом параллельном измерении. Другие полагают, что это явление иного высшего порядка, нематериальная величина, но тем не менее находящаяся именно в нас, где-то там внутри. Третьи, как и вторые, думают, что итис — это явление иного порядка, но находится оно не в нас, а вокруг нас. Четвёртые полагают, что итис — это космос, и мы черпаем энергию звёзд. В общем, мнений и теорий уйма, но сказать с точностью, что это такое, не может никто. Однако, все сходятся на мысли, что это некая бездна, в которой находится вигор, — чистая жизненная сила, которая из своего «условного подпространства» по нексам-каналам постепенно просачивается в наш материальный мир, в нас, и накапливается, становясь этаким неприкосновенным запасом, который мы используем в моменты стресса, чрезвычайных ситуаций, в общем, когда срочно нужно взять откуда-то много сил. Вот и берём.

Ещё есть анима — это центральная точка сознания, так называемая душа. Это явление высшего нематериального порядка. Но в отличие от итиса, про местонахождение которого ведутся споры, здесь мнения учёных сходятся: анима находится непосредственно в людях, и она может быть подвижна. «Может быть», потому что, вообще-то, для неё это не свойственно. Например, анима обычных людей никогда не покидает их тела. А вот маги, то есть люди с широкими нексами, с самого детства тренируются двигать аниму, выносить её за пределы своего тела. С этим я прекрасно знакома, потому что это те самые пресловутые медитации, которыми я занималась на протяжении последних лет. Только маги, войдя в состояние сияния, могут вытягивать активной анимой из итиса вигор и, используя его, потом влиять на мир, а у меня лишь пшик выходил. Потому что нексы у меня узкие и вигор, оказывается, плотный. Сам собой он как-то там просачивается понемногу, но принудительно вытягивать бесполезно. Даже в стрессовой ситуации, когда анима активируется, и когда даже обычные люди, не маги, могут выкачать ударную дозу силы, у меня, да и у всех секачей, — фиг. Почему так происходит — вопрос неясный. Но теоретики из учебника предполагают, что в любой стрессовой ситуации или даже при искусственной активизации анимы вигор всегда уплотняется. Это не мешает ему проходить по широким и средним каналам, но вот в узкие и супер-узкие каналы он пройти не в состоянии. И при столкновении с тварью такие люди просто дохнут. Впрочем, маги тоже дохнут. Они, конечно, могут силу качнуть, что-нибудь колдонуть и постараться быстро-быстро убежать, но редко кого это спасает. Легче от снежной лавины убежать, чем от твари, потому что лавина движется только в одну сторону и рано или поздно останавливается, а тварь следует за тобой и скорость не теряет. Выжить при встрече с тварью могут только секачи да инициированные — те люди, у которых анима потянулась за вигором через супер-узкий некс, не смогла ничего добыть и, будучи натренерованной на подвижность, сама пошла по каналу в итис.

Выходит, если бы мама не настаивала на своём, если бы я не тренировалась входить в состояние сияния, если бы не пинала свою аниму двигаться, то там, на той поляне, я бы погибла вместе с Дином и, возможно, всеми остальными.

Спасибо тебе, мамочка, за то, что не давала спуску, не слушала мои крики и возмущения, что искала учителей и заставляла тренироваться. Мне не стать магом никогда, но эти изнурительные, казавшиеся бессмысленными тренировки спасли жизнь мне и всем, кто был рядом.

Да, я не стану магом, не стану керамистом, но я жива. А это уже очень-очень много.

— Добрый день. Можно присесть?

Бодрый голос отвлекает от размышлений, я поднимаю голову и вижу перед собой парня. По виду он мой ровесник. Хотя про возраст что-то говорить сложно, потому что он, походу, чистокровный таянгиец, а они иногда кажется, что вообще не стареют. Невысокий, гибкий, смуглолицый, черноглазый, со стильной стрижкой и обворожительной улыбкой. Этой улыбкой он мне сразу напомнил Дина, хотя внешне они совсем не похожи.

— Да пожалуйста. Не занято, — пожимаю я плечами.

Вчера я весь день просидела в купе и в людный коридор не выходила. А сегодня, заметив, что шум поутих, решила вылезти, книжку тут в кресле почитать. Но со мной вот знакомиться пришли.

— Спасибо, — говорит парень, присаживаясь на сидение рядом. — Меня зовут Фенг. Фенг Юнтао. А тебя как?

— Эрика Шторм.

Знакомиться, если честно, не хочется, поэтому я немногословна.

— Шторм? Какая интересная фамилия. С такой и клички не нужно!

— Угу, — скупо отвечаю я.

Чего он вообще пристал? Родственную душу, что ли, увидел?

— Ты куда едешь? — задаёт он очередной вопрос.

Выдыхаю.

Да что б тебя.

— В Мейштадт.

— Правда? Я тоже туда. Можно сказать, возвращаюсь. Пять лет назад с родителями из Мейштадта в Кернциг переехали. В институт там поступил, проучился год, и решил перебраться обратно в Мейштадт, перевестись в Мгум. Да только с документами волокита вышла, лишь сейчас удалось всё утрясти и поехать.

Я с этой балаболкой ещё и в одном заведении учиться буду. Замечательно-то как. Надеюсь корпус секачей стоит на отшибе, и я с Фенгом не пересекусь.

— А ты тоже возвращаешься? — спрашивает он.

— Нет. Из дома еду.

Ловлю его любопытный взгляд, который так и вопрошает: «Ну и?», и закатываю к потолку глаза.

— Из Ротбурга, — уточняю я. — На учёбу.

— А чего так поздно? Семестр давно начался. Или у тебя, как и у меня, с документами проблемы вышли?

Вот ведь прикопался-то, а!

— Болела.

— Ясно… — тянет Фенг. — А учишься ты, наверное, на агента секретной службы. Информацию из тебя и клещами не вытянешь.

Поворачиваю голову и смотрю на него в упор. Фенг улыбается. Он явно пытался пошутить. И мне, вообще, улыбнуться бы по-хорошему в ответ да отшутиться бы. Но с чувством юмора у меня всегда плохо было, а сейчас — так особенно.

— Не люблю, когда допрашивают, — прямо говорю я, так что парень даже тушуется.

Он сконфуженно опускает глаза, шарит взглядом по столу с газетами, берёт в руки одну.

— Позавчерашняя, — разочарованно произносит Фенг. — Слышала новость? Вчера снова прорывы были. На сей раз одновременно в трёх местах. Говорят, есть жертвы среди мирного населения. Секачи отказываются комментировать и посылают всех нафиг. Не знаю, с чем всё это связано, но система их защиты крупно так сбоит. А ты как думаешь?

Про вчерашние прорывы я ещё не слышала, я только позавчерашнюю газету читала. Но если тройной одновременный прорыв — правда, то это, конечно, страшно. Как такое вообще возможно, чтобы сразу? Неужели защита действительно ослабла? Или твари стали сильнее? Или ещё что-то? Сразу вспоминается замученная, измотанная Флечер, которая и присесть едва успевала. Да с таким графиком ни то, что нафиг всех пошлёшь, с таким графиком удавиться захочется.

— Понятия не имею, что творится с защитной системой, — честно признаюсь я, — но думаю, что секачи не заслуживают обвинений. Они столько лет исправно защищали границы и продолжают их защищать, сутками не спят, по вызовам мотаются, все силы отдают, только бы людей спасти. И если твари каким-то образом эволюционировали, научились разрушать контуры, то это, блин, не вина секачей.

— Не, я их и не обвиняю. Не думай! — машет руками Фенг. — Я говорю о том, что система явно устарела. И я сейчас не только про защиту говорю, а вообще про всю систему. В том числе и про подготовку секачей.

— А что с ней не так? — настораживаюсь я.

Прежде я не интересовалась секачами вообще, так что ничего не знала про их подготовку. А разобраться сейчас так толком и не успела. Флечер очень поверхностно рассказала, что там да как, так что я продолжаю практически ничего не знать.

— Ну… секачи же уже долгое время относятся к департаменту спасателей, — отвечает Фенг. — А со сменой министра безопасности населения начались глобальные передвижки, и поговаривают, что ведомство секачей передвинут в оборонку. Ну и обучение станет совсем другим, как у военных.

Я кхекаю. Ничего больше сказать не могу. Вот что от меня было максимально далеко, так это силовые структуры. А теперь: привет, военка. Всю жизнь, блин, мечтала. Я художник. Я ещё могу смириться с участью спасателя, но никак не солдата!

— И, по-моему, такая перестройка — это правильно, — продолжает Фенг. — Ну серьёзно. Да, секачи занимаются спасением людей и, вроде как, они спасатели. Но твари — это не какая-то там стихия, не пожар, не наводнение с землетрясением. Твари — это реальная внешняя угроза, с которой нужно разговаривать методами силовиков. Не понимаю, почему только сейчас об этом заговорили? Давно уже пора было действовать, а не ждать, когда прижмёт.

Я никак не могу поддержать энтузиазм Фенга, поэтому опять кхекаю. И чуть не падаю с кресла, потому что поезд начинает резко тормозить.

Что у них там случилось?

Этим вопросом задаюсь не только я. Из дверей купе выходят люди, переглядываются, спрашивают друг друга, что происходит. Никто ничего, разумеется, не знает. Мимо пробегает проводница, её окружают, расспрашивают, но она тоже не в курсе, и тогда двое мужчин отправляются в машинное отделение вслед за проводницей.

Я стою в коридоре, жду вместе со всеми, и с каждой секундой внутренняя тревога нарастает. Она такая сильная, что ощущаю её почти физически. Чувствую, как по спине бежит противный холодок и мышцы сводит напряжением.

Да что такое? Неужели это?..

— Твари!

Обезумевшая женщина врывается в наш вагон из соседнего, её истошный вопль обрывает гул голосов. Секунда ошарашенной тишины. И после этого начинается сумасшествие. Люди срываются с места и единым потоком несутся к выходу. Я несусь вместе с ними, потому что иначе меня задавят. Короткий писк врывается в уши, и по вагону разносится панически дрожащий мужской голос:

— Дамы и господа… впереди, прямо на рельсах, сидят две твари. Они пока не двигаются, но… Спасайтесь!..

А дальше меня буквально выпихивают из вагона и я, разодрав обо что-то плечо, падаю в траву. Тут же соскакиваю с места — следом туда приземляется здоровенный мужчина, а меня дёргают за руку и тянут. Это Фенг. Не оборачиваясь, он тащит меня за собой. Спасает. Здесь все спасаются. Пытаются это сделать. Пытаются убежать как можно дальше. Но я отчётливо понимаю — это глупо. Это не имеет смысла. Все действия против твари не имеют смысла, если ты не секач.

Секач.

Но я же секач. Я инициирована.

Да, у меня нет оружия, и вообще я ничего не смыслю в секаческом деле, но ведь тогда у меня получилось. Получилось задержать тварь!

Может, получится и сейчас?

Из всех этих людей я единственная могу что-то сделать. Могу.

Это совершенно бредовая, абсолютно идиотская мысль, но она не даёт мне покоя. Крутится, въедается в мозг, в конце концов, я больше ни о чём не могу думать, кроме этого, и замедляю шаг, а потом и вовсе останавливаюсь. Выдёргиваю руку из крепкого захвата.

— Ты чего? — удивляется Фенг.

— Беги. А я…

Не знаю, как объяснить ему, поэтому просто машу рукой и ломлюсь против течения. Фенг что-то кричит, но я ничего не слышу. Я бегу вдоль поезда и шарю рукой в поясной сумке.

Флечер, когда мы после операции вернулись в её кабинет, отдала мне отрубленную косу. На память в качестве сувенира. И я, как положила её в сумку, так она там и лежит. Не знаю, зачем она мне сейчас. Этот обрубок никак не поможет. Но в тот раз коса была у меня в руках, и именно ею я долбила тварь. Она что-то вроде талисмана.

Сжимаю пальцы, вытягиваю косу из сумки и выдыхаю.

Пытаюсь собраться с мыслями, пытаюсь вспомнить, как и что нужно делать, чтобы войти в состояние атис.

Атис — это состояние, с которым ничто не может сравниться. Состояние мощи и всесилия, когда спокойная бездна итиса, соединённая с анимой, превращается в бурлящую бесконечность силы. Чтобы войти в итис, мне нужно разозлиться. Даже не так. Мне нужно вспомнить, что такое злость. Просто воскресить в памяти. И сделать это нужно сейчас, пока я ещё не вижу тварей, потому что, когда я их увижу, то, боюсь, что забуду вообще обо всём.

Прогнать страх. Нужно прогнать страх. Вытравить его из себя. Выжечь. Освободить дорогу другой эмоции.

Стискиваю зубы, глубоко дышу и, как и в прошлый раз, представляю кратер, в который падаю, прохожу сквозь огонь, пропускаю его сквозь себя. Секунда, другая — и я ощущаю, как расширяюсь, раздвигаюсь, выхожу за пределы себя, удивительным образом оставаясь по-прежнему в своём маленьком теле.

Получилось!

Осталось теперь задержать тварей до прилёта секачей. Они же получили сигнал, так что уже в пути. Надеюсь, что в пути. Иначе всё, что я делаю, это тупое самоубийство.

Шаг, другой — я замираю. Потому что наконец открывается обзор, и я вижу их — тварей.

Их действительно две. Первая — это застывший на одном месте смерч, вышиной в несколько сотен метров. А вторая — дёргающийся ком хаотичного огня. Ком величиною с небольшой двухэтажный коттедж.

Что я собралась делать? Задержать ЭТО?

Как?

Как я это буду делать?

Это невозможно. Просто физически невозможно…

Да, я вижу их тварные нити, но…

КАК?! Как обрубить их?

А твари начинают двигаться. Двигаться ко мне. На меня! А мне даже бежать некуда. Я зажата между поездом и лесом. Только назад. Но ведь там люди. А я хотела отвлечь от них. Отвлечь…

Видимо, не судьба.

Мама, папа, сестрёнки, просите. Кажется, я всё…

И тут сверкающая дуга рассекает огненную тварь. Она рассыпается на миллиард горящих угольков, которые угасают, шипят, растворяются дымом, а буквально в паре метрах от меня в землю вонзается чёрная коса. Длинная цепь от неё тянется в небо, к стремительно приближающемуся аэромобилю.

Успели! Мы спасены…

И в подтверждении этому ещё одна косая вспышка пронзает живой смерч, и он исчезает.

Рядом приземляется аэромоб первого секача. Выскочив наружу, этот жилистый мужчина со шрамом на лице одним лёгким движением выдирает из земли косу, а потом в два размашистых шага подходит ко мне и хлёстким ударом по щеке сшибает меня с ног.

— Дура! — орёт он. — Недоучка тварная! Зачем ты активировала свой атис? Что ты собиралась делать, идиотка?

Сижу на земле. Щека горит, но я почти не ощущаю этого. Гораздо страшнее и ощутимее то, как секач смотрит на меня, как нависает и кричит. Одно только это давит. Подавляет. И я непроизвольно выхожу из атиса, снова становлюсь маленькой.

— Твари пятнадцать минут как не двигались. Застыли! А ты что? — продолжает секач. — Разве ты не знаешь, что они реагируют на атис! Да ты чуть не погубила всех. Из-за твоей дурости могли погибнуть сотни людей!

Эти слова бьют сильнее руки.

Погибнуть. Сотни людей могли погибнуть. Из-за меня.

— Остынь, Стен. Девчонка всё поняла, хватит кричать, — слышу я другой голос.

К нам подходит второй секач. Пожилой мужчина, почти полностью седой и очень уставший. Он рывком ставит меня на ноги, бегло осматривает.

— Цела? Ну и хорошо, — говорит он и отворачивается. — Стен, восстанови контур, заодно проверь нет ли выжженного пятна или трупа, как под Ротбургом. А я вокруг всё прошарю. Может, ещё какая тварь прорвалась.

Секачи уходят, я остаюсь одна. Один на один с осознанием своей никчёмности, своей глупости, своего эгоизма. Хочется провалиться сквозь землю. Я допустила ошибку. Фатальную ошибку. И то, что всё закончилось хорошо, это чудо, за которое благодарить нужно их. А меня же…

— Эрика!

Крик выдёргивает из ступора самоедства. Через несколько секунд подбегает Фенг, хватает за плечи, осматривает.

— Ты как? В порядке?

Киваю. Говорить не хочется.

Фенг выдыхает.

— Я так испугался, когда ты назад повернула. Ты… Слушай, ты секач, что ли?

Снова киваю и отвожу взгляд. Мне стыдно и жутко признаваться, что они чуть не погибли из-за меня.

Старые истёртые ступени широкой лестницы ложатся под ноги, и я медленно поднимаюсь на второй этаж.

Пару часов назад поезд наконец-то прибыл в Мэйштадт, и мы с Фэнгом тут же отправились искать Мгум. Хорошо, что мне с ним оказалось в одну сторону, а то бы я заблудилась. После маленького тихого провинциального городка попасть в гигантскую оживлённую столицу — это то ещё приключение. Домищи здоровущие, высоченные, всякими кандибоберностями украшенные, дороги — широченные, а экипажей на них раз-два и обчёлся, сплошь одни мобили всевозможных форм и расцветок. И люди суетливые, всё бегом-бегом. К таким запросто не подойдёшь да не спросишь дорогу. Фэнг же в этом шумном аду умудрялся ориентироваться и, ловко петляя меж людей, вывел нас к остановке. Выхватив свободный мобиль и погрузив сумки, мы целый час добирались до магического университета. Час! В пределах одного города! Но, судя по Фэнгу, это норма. В общем, после часа любования из окна мобиля на яркие фасады зданий, мы добрались до Мгума. И тут я поняла, что моя, в общем, небедная фантазия как-то не так рисовала этот Мгум.

Ну университет. Ну корпуса. Я знала, что их несколько, но и представить не могла, что они составляют обособленный мини-городок. Кирпичные здания корпусов соединялись между собой переходами и занимали целый квартал, напоминая гигантского змея, что разлёгся среди сбрасывающих последнюю листву деревьев. Шизея от масштабов, я вслед за Фэнгом сунулась в главный корпус, самый большой и самый пафосный. Там нас направили по своим корпусам, и мы разошлись.

Так я и оказалась здесь — в этом небольшом, стареньком, но вполне чистом здании. Вся невеликая администрация института секачей поместилась на первом этаже, и встретил меня сам директор — немолодой полноватый мужчина с импозантными усиками и добрым взглядом. Господин Разинский сам выхватил у меня сумку и отправил её с подручным в общежитие, а меня усадил за стол подписывать пару документов. Бумаг на самом деле оказалось больше, но управилась я с ними довольно быстро. Всё то время, когда я бегло просматривала документы и ставила подписи, господин Разинский рассказывал о непростой ситуации, в которой оказался институт из-за внезапного пожара, но уверял, что эти неудобства временные, что уже идёт строительство нового здания, современного, безопасного, в общем, самого-самого. А потом директор объявил, что скоро начнётся вторая пара и я могу присоединиться к своей группе.

Вот прямо так сразу — взять и присоединиться. С корабля и прямиком на бал. Вернее, на учёбу. Хотя семестр уже в полном разгаре, так что всё понятно и логично — иди учись. Куда ещё откладывать? Но я бы согласилась ещё потянуть. Добираясь сюда четверо суток, я смирилась с тем, что придётся учиться здесь, настроилась, но, видимо, какие-то остатки сопротивления всё же остались. Сопротивления и страха.

Да, я боюсь. И отчётливо это осознаю. Боюсь начинать эту новую, незнакомую, совершенно не мою жизнь. Боюсь. Поэтому и поднимаюсь по ступенькам медленно, едва переставляя ноги, буквально тащусь. И я даже благодарна господину Разинскому, что он не пошёл вместе со мной. Он хотел проводить, показать аудиторию, представить группе, но прибежал секретарь и сообщил, что сигналят из министерства. Директор извинился, предложил провожатого, но я заявила, сказала, что и сама дойду.

Мне так проще. Не нужно бежать за кем-то, ловить всё налету, подстраиваться под чужой ритм. Нет. Уж лучше я сама осмотрюсь, разберусь во всём и вообще всё сама сделаю. Вот хочу плестись со скоростью черепахи и плетусь.

Но как бы медленно я не поднималась, лестница не бесконечна. И вот я на втором этаже. Именно здесь находятся все учебные аудитории, и моя группа тоже где-то здесь.

Тихо иду по пустому коридору освещённого редкими огоньками, осматриваю таблички на дверях. За одной из них слышу голоса. Так дохожу до конца коридора, до приоткрытой двери. Именно она-то мне и нужна.

Шумно выдыхаю и, решительно взявшись за ручку, распахиваю дверь.

Просторная аудитория, залитая золотистым солнечным светом, кажется ещё просторнее за счёт того, что в ней полностью убраны парты. У дальней стены стоят только несколько стульев, лишь два из которых заняты. На одном сидит темноволосый кучерявый парень, по виду фрайландец, на втором — мужчина лет сорока, высокий, светловолосый, голубоглазый, в общем, белоземец. У раскрытого окна курит старушка — маленькая, кругленькая таянгийка.

Так. Старушка — это препод. Наверное. Ну не студент же в самом деле. Эти двое — студенты, а… А где ещё люди?

Оглядываюсь в поисках кого-нибудь ещё. Но не нахожу.

В это время мужчина замечает меня и, радушно улыбаясь, говорит:

— О! А вот, кажется, и пополнение. Добрый день. Меня зовут Пётр Широв. Можно просто Пётр. Проходите, присаживайтесь.

Я здороваюсь и, представившись, прохожу в аудиторию, опускаюсь на стул рядом.

— Ни-ни-ни-ни-ник, — заикаясь, представляется парень, а затем чисто выговаривает: — Николас Волд.

Я улыбаюсь и киваю. У меня до девятого класса был в школе знакомый пацан, тоже заикался. Мы с ним довольно много общались, разговаривали про книги. Так что я привыкла к такой речи.

— А это Хонг Ше, — указывает Пётр на старушку. — Но она, пока не докурит, с места не сдвинется.

Старушка, не поворачиваясь, кивает, и тут я понимаю, что она не преподаватель. Она — студентка. То есть даже, если ты старик, но неожиданно прошёл инициацию, то тебя, несмотря на возраст и здоровье, заставят учиться на секача.

Вот оно как.

Я ещё раз оглядываю класс, а Пётр понимающе усмехается.

— Нет, Эрика, не ищите. Здесь никто не прячется. Это — вся наша группа. С вами четыре человека.

— В т… том году было шесть, — грустно вздыхает Ник. — Но Камилла, Лиз и Мей погибли в пожаре.

Я ошарашено киваю. Не знаю, что ответить. У меня в голове с трудом такое укладывается.

Четыре человека. Четыре! На весь курс. А ведь Ипс — единственное учреждение, которое готовит секачей. То есть в год выпускается четыре секача. Ну, может, шесть или восемь. Не важно. Это не делает погоды совершенно. И это катастрофа.

Только сейчас, сидя в этой аудитории, глядя на троих инициированных: парня-заику, мужчину и старушку, — я внезапно осознаю, какая же это катастрофа. А вдруг в один ужасный момент инициации вообще прекратятся? Ведь инициация — это не что-то системное. Это случайность. Роковая случайность, которую не подстроишь, не проконтролируешь, которая вообще неизвестно от чего зависит. И вот вдруг эта случайность перестанет случаться? Что тогда? Что будет с миром? Со всеми людьми? Что?

Ловлю на себе внимательные взгляды Ника и Петра. Мужчина понимающе кивает. Он явно догадывается, о чём я думаю.

— Да, нас очень мало, — говорит он. — Капля в море. Но вы не волнуйтесь. Так почти всегда было. Эти цифры никто официально не озвучивает, но я, как бывший историк и теперешний секач, знаю, что один секач на миллион человек — это норма. В том, что в нашей группе осталось три человека, виновата трагическая случайность. Но наша группа, по сравнению с остальными курсами, всегда была маленькой. Например, первогодок на сборе было двенадцать человек, но из-за той же трагической случайности их осталось пять. На третьем курсе пятнадцать человек. Их трагедия не коснулась, потому что они были вне стен института, разъехались на практику. И до этого в том году выпустилось четырнадцать секачей. Так что не переживайте сильно. Секачей всегда было мало. Но, чтобы не наводить панику, власти скрывают, насколько нас мало. И вам теперь тоже придётся хранить это в секрете.

Я киваю.

Да, что-то такое я подписывала. Какую-то бумаженцию о неразглашении. Ещё удивлялась: чего, мол, я тут должна не разглашать. А оказывается, вот что.

Да. Для того, чтобы люди спали спокойно, им лучше не знать, сколько нас на самом деле. Иначе начнутся паника и постоянная тревога, которые погрузят мир в состояние депрессии и непроходящего ощущения жизни на волоске.

И тут сразу становится понятно, что в студентах делает бабушка. При таких соотношениях секачей ко всем остальным людям, как говорится, не до жиру. Кто прошёл инициацию, тому и быть секачом. Выбирать не приходится. Просто-напросто нет этого выбора. Ни у нас, инициированных, ни у людей, что вынуждены доверять нам жизни. Нам — совершенно случайным, неподготовленным для спасения жизней людям.

Я нервно сглатываю.

— Хотя после того, как институт обосновался здесь, вся эта секретность — сплошной фарс, — усмехается Пётр.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что, хоть у нас и отдельный корпус и он даже чем-то там защищён, но столовая у всех одна и общежитие тоже. Мы у всех на виду. Нигде не расслабишься.

— Секачи не имеют права расслабляться. Мы обязаны смотреть в оба, — колючим, надтреснутым голосом произносят за спиной.

Я резко оборачиваюсь и вижу старика. Древнего-древнего старика. Я не знаю, сколько ему лет, но отчётливо чувствую — много. Время полностью выбелило этого таянгийца. Некогда тёмные волосы стали белы, как лунь, побледнела и высохла кожа, только глаза остались чёрными, внимательными и такими острыми, что насквозь протыкают.

— В оба смотреть нужно, говорю! А вы расслабились.

— Доброго здравия, мастер Кохэку, — подскакивает Пётр, а вместе с ним и Ник, и даже бабушка Хонг оборачивается. — Мы смотрим. Бдим. Но сейчас тут все свои…

— Свои не свои, — кряхтит мастер Кохэку, опираясь на здоровую косу, — а тварь вас и здесь достанет. В любое время, в любом месте. Потому и говорю: не терять бдительности!

В его голосе столько жёсткости, что одно это заставляет вытянуться и подобраться. Но его слова о тварях… Как они могут достать кого-то здесь? Ведь университет должно быть окружён тройным кольцом защитных контуров! Я не сдерживаюсь, спрашиваю об этом. И тут же понимаю, что язык мне враг. Мастер выцепляет меня взглядом и несколько долгих секунд изучает. Взгляд у него острый, как бритва, или коса, и странный. Не могу понять, в чём странность, это просто бесплотные ощущения, но, чем дольше смотрю, тем сильнее становится это чувство диссонанса. И мерещится, что правый глаз подвижный, пульсирующий, а левый — застыл стеклом.

Может, и правда застыл?

— Новенькая, — наконец нарушает тишину мастер. — Как зовут?

— Эрика Шторм, — выпаливаю я.

— Почему на втором курсе, а не на первом?

— Это была идея Хелмы Флечер.

— Почему? — повторяет вопрос мастер.

— Госпожа Флечер решила, что раз я умею входить и выходить из атиса, то мне лучше сразу поступить на второй курс.

— Флечер решила… — ворчит господин Кохэку. — И когда же вы научились входить в атис?

Честно пожимаю плечами, а потом говорю:

— Наверное, когда пять месяцев лежала в коме… то есть в итисе. Я не очень хорошо помню это время.

Кто-то присвистывает, кажется, Пётр, а мастер Кохэку, сузив глаза в щёлочки, ещё сильнее вцепляется в меня взглядом.

— Месяцев? — переспрашивает он.

Я киваю.

— Продемонстрируйте своё умение.

Стискиваю зубы, медленно выдыхаю и концентрируюсь на внутренних ощущениях, вновь воскрешаю в памяти огненный тоннель.

За последнюю неделю я уже дважды проделывала это. Проделывала сама, не спонтанно, а целенаправленно. Должно получиться и сейчас. Должно. Ну же!

Рухнув в глубины себя, я расправляю плечи, раздвигаюсь и смотрю на мастера. Смотрю на маленькую фигурку и ощущаю гиганта. От разногласия между зрением и ощущениями немного едет крыша. Или она у меня от пребывания в атисе едет? Вопрос без ответа.

— Широв, Волд, принесите, пожалуйста, оружие, — просит мастер.

Они идут к ближайшей двери и возвращаются с косами. Одну из них Ник протягивает мне.

— Д-де-де… держи, — говорит он, преодолевая себя, перебарывая непослушный язык. — В том году Мей с ней тр-рен-н-нировалась. Тебе подойдёт.

Шепчу: «Спасибо» и принимаю косу. Довольно лёгкая старая и потрёпанная, с вытертой многочисленными руками деревянной рукояткой, но заточка что надо — настоящее оружие. Только что мне с ним делать? Нет, в теории я понимаю — что. Но… Может, мне кто-нибудь хоть что-нибудь объяснит?

— Вообще-то я не разжёвываю элементарные вещи, которые студенты усваивают на первом курсе, — как бы в ответ на мои мысли произносит мастер Кохэку. — Но сейчас, так и быть, поясню. Скажите, Шторм, чем отличается защитный контур от сигнального знака?

Медленно выдыхаю и считаю до трёх.

В смысле, чем отличается? Одно защищает от тварей, а второе только сигналит. Я так и говорю Кохэку и тут же понимаю, что сморозила ерунду. По взгляду его понимаю, по улыбке снисходительной.

— Все так думают, Шторм, — выговаривает господин Кохэку. — Когда-то и я тоже так считал. Но правда заключается в том, что по своей сути они ничем не отличаются. Защитный контур — это те же сигнальные знаки, только выстроенные в цепочку и многократно повторенные, за счёт чего создаётся эффект усиления. В сигнальный знак мы вливаем вигор, свою силу, часть себя. Поэтому, когда вблизи знака появляется тварь, мы ощущаем это. Сейчас секачи вовсю пользуются щитами, на которых наглядно видно, где образовалась тварь, но раньше их не было. Секачей вело чутьё. Каждый сигнальный знак имеет радиус действия, так называемое поле. Если тварь попадает в зону действия поля, то знак реагирует, подаёт сигнал. Длинна радиуса этого поля напрямую зависит от силы секача. Я могу поставить знак вот здесь, в центре этой комнаты.

Мастер стучит древком косы об пол.

— Могу влить в него столько вигора, чтобы охватить всю территорию университета. Да, я могу. Но. Несмотря на это тварь может образоваться в любой точке университета. Вообще в любой точке. Знак ей не помеха. Он может задержать, отпугнуть, как это делают контуры, но не сможет остановить, если тварь решила прорваться. Остановить тварь можно только одним способом — убив её. А убить её может только секач и больше ничто. Понимаете это, Шторм?

Я понимаю. Понимаю, насколько чудовищно заблуждалась. Я всегда представляла контур чем-то вроде каменной стены, которую твари не могут преодолеть, а на поверку он оказывается соломенным плетнём с пугалками, просто полосой сигнализации, которую тварь при желании легко может перешагнуть. А единственное средство от них — это коса в руках секача. Но секачей мало. Их всегда было мало. Так почему же до сих пор не произошло обвала всей этой гнилой системы защиты? Почему полчища тварей не пересекают черту? Почему не появляются прямо в городах, а всегда идут с окраин? Я не понимаю этого и спрашиваю мастера. А тот хмыкает, дёргая правым уголком рта.

— Вы говорите про тварей, как про разумных существ, но у тварей нет разума. Они больше похожи на стихию, которой пытаются уподобиться, чем на животных. Они не могут скоординироваться и массово двинуться ломать контуры. Поэтому прорывы, которые сейчас происходят и которые пытаются выдать за стихийные действия, это дело рук людей. Исключительно людей. Что касается вопроса, почему они не возникают прямо в городах… Во-первых, города напичканы сигнальными знаками, которые как-никак, а всё же отпугивают тварей. Ну а во-вторых, они появляются и в городах, но, хвала древним, зародыш твари, первая форма, в которой они появляются в нашем мире, неактивна и неопасна для человека. И в этой форме они существуют примерно две-три недели. Этого достаточно, чтобы обнаружить их и обезвредить.

Да. Верно. Я ведь и сама видела такую. Тварь первого типа, незаметная и неопасная.

— А откуда они вообще берутся, эти твари? — задаю я очевидный и напрашивающийся вопрос.

Не могу припомнить, чтобы хоть когда-то слышала на него ответ.

— А вот это, Шторм, вы узнаете сами, из книг, — резко обрывает лекцию мастер и поворачивается ко всем остальным: — А сейчас, наконец, начнём занятия. И первым делом повторим то, что отрабатывали вчера, — знаки.

Затем он снова оборачивается ко мне.

— Так. Вы же даже конфигурацию знаков не знаете, — говорит он и тяжело вздыхает. — Ох уж эта Флечер… Ладно, идёмте к доске, я нарисую их вам. Значение и всё остальное узнаете потом из учебников. Сейчас ваша задача запомнить и попытаться начертить косой. Всем остальным — отрабатывать!

Рявкнув это, старый мастер разворачивается и, чуть прихрамывая, идёт к длинной доске, берёт мел и чертит знаки. Их всего пятнадцать, и они не особо сложные, как алфавит. Только названия у них странные и несуразные: «капля», «стекло», «шаг», «дверь». Как будто бы взяли пригоршню случайных, ничем не связанных слов, да и оставили так. Хотя возможно, во всём этом есть скрытый сакральный смысл, это просто я его не вижу, как не вижу связи названий с самими знаками, с этими чёрточками и перекрестиями.

Ладно, моя задача сейчас не до сути докапываться — про суть я потом почитаю, если она есть вообще, — а запоминать и отрабатывать.

И последнее, как оказалось, не так-то просто.

Коса — здоровенная, неудобная дурина! И как ей эту каллиграфию выписывать? Какой вообще дурак придумал, что у секача должно быть такое идиотское оружие? Косами траву косят, а не тварей!

Мои мучения длятся почти час, и когда мастер объявляет конец занятиям, я с радостью сдаю орудие и почти бегом выхожу из кабинета.

— Эрика, у нас сейчас обед, пойдёмте с нами, — догоняет меня Пётр и Ник.

Следом идёт молчаливая бабушка Хонг Ше и благостно улыбается мне. На занятиях, кстати, она очень бодро орудовала косой. А для старушки так и вовсе отлично. А вот я... Кхе.

— Как вам наш Дракон? — спрашивает Пётр.

— Дракон? — не понимаю я.

— Рю Кохэку, — поясняет Пётр. — У него прозвище — Дракон. Надо признаться, я удивлён. Дракон никогда никому ничего не объясняет. Если на его занятиях кто-то чего-то не знает, он велит наблюдать за остальными или идти в библиотеку читать учебники. Кстати, многие из них он сам писал. А тут целую лекцию устроил!

— И з-з-знаки на доске ч-чертил! — подключается Ник.

— Небывалое дело.

— Эм… — мычу я.

Мне-то самой казалось, что на меня, как на малолетнюю дурочку смотрели. А оно вон, оказывается, что.

— Книги, говорите, писал? — спрашиваю я. — Когда он успел? У секачей же времени нет.

— Он уже лет шестьдесят как не выезжает на оперативные задания, преподаёт в институте, — отвечает Пётр.

— Шестьдесят? — вырывается у меня. — Сколько же ему лет?

Пётр пожимает плечами.

— Никто не знает, но говорят, что он был учеником самого Стефана Эрстера.

Я непроизвольно присвистываю.

— То есть ему никак не меньше сотни, а то и ста двадцати? А держится бодрячком.

— Репродуктат, — кидает Пётр и, видя моё непонимание, поясняет: — Специальный препарат, который выдают всем секачам. Тебе тоже выдадут. Он укрепляет тело, повышает выносливость и силу и замедляет старение. Так как нас мало, то правительство всеми силами старается продлить жизнь каждого из нас. Дракона вот, например, буквально с того света вытащили. Шестьдесят лет назад, когда он сражался один против трёх мимикримов класса Б, то эти твари ему половину тела оттяпали. Заметила ведь, что он хромает? Вместо левой ноги и руки у него протезы. И глаз тоже искусственный. Такие дела.

Я сглатываю. Ничего не могу сказать. Просто ничего. Чем дальше я погружаюсь в мир секачей, тем отчаяннее вырисовывается картина. Выть хочется от этого всего. Выть в голос. А ведь это только начало. Что ж дальше-то будет? Что я ещё узнаю?

— А-а-а ты п-правда пять месяцев в итисе была? — переводит разговор Ник.

Я киваю и рассказываю о своих приключениях. А потом мы доходим до столовой и там встречаем группу первого курса. Их действительно пять человек и молодёжи среди них нет вообще: две женщины в возрасте сорока лет и три мужчины от тридцати до пятидесяти. Наша компания весьма странно смотрится среди толпы магов-студентов. Это подчёркивается ещё и тем, что на нас почему-то стараются в открытую не смотреть, но зато косятся украдкой. От такого неуютно и даже неприятно. Быстрые взгляды провожают нас из столовой и преследуют на протяжении всего пути до спортзала, а там… Там я забываю вообще обо всём, потому что нас начинают гонять так, что к концу третьего часа я хочу только одного — лечь и умереть.

Но умереть не дают. Бабушка Хонг, которая каким-то чудом переживает тренировку, молча протягивает мне бутылку с тёмной жидкостью, я делаю глоток и чувствую, как раскалённая магма, в которой плавают металлические ежи, прожигает мне горло и падает в желудок, распарывая и оплавляя нутро. Когда способность дышать возвращается, то я понимаю, что жива, цела и даже не особо устала.

— Репродуктат, — отвечает Пётр на немой вопрос. — Дрянь редкостная, но в конце концов привыкаешь. Человек вообще ко всему привыкает.

Ну нет. Ну вас нафиг. К такому привыкнуть невозможно.

Меня приободряюще хлопают по плечу, и мы возвращаемся в наш корпус, в лапы Дракона, где ещё три часа машем косами. По окончании этих мытарств я вспоминаю, что мне ещё нужно получить книги, поэтому, распрощавшись с одногруппниками, которые пошли на ужин, я ползу на третий этаж в библиотеку. Там я торчу ещё полчаса и только к восьми, нагруженная учебниками, дохожу до столовой.

Огоньки ажурным полотном парят пол потолком, освещая помещение ровным золотистым светом, на стойках дымятся кастрюли и лотки с едой, маня ароматом. Секачей разумеется уже нет, зато группки магов ещё ужинают. И все эти маги сверлят меня взглядами пока я сгружаю учебники на свободное место, набираю еду, возвращаюсь с подносом к столу.

Достали.

У меня что, два носа? Или, может, рука из затылка торчит? Чего пялитесь-то? Я тоже могу на вас попялиться.

Усаживаюсь, оборачиваюсь к группе девчонок за соседним столиком и начинаю откровенно их разглядывать. Они моментально отворачиваются, шепчутся и быстро уходят.

Тьфу!

Сердито жую салат и только сейчас замечаю на столе оставленную кем-то газету. Подтягиваю к себе, просматриваю. На первой странице красуется статья о давешнем инциденте на Тракте Эрстера. На второй странице — о пожаре в Вирме. На третьей странице после экономических вестей снова статейка о секачах и одном «уважаемом жителе Мейштадта», которого секачи послали тройным загибом, когда «уважаемый житель» потребовал возвести вокруг его дома двойную линию контура вместо одинарной. И он теперь жалуется и хочет судиться.

Совсем псих, что ли? Секачам вот вообще делать больше нечего, как двойные контуры вокруг его трущоб чертить?

С раздражением перелистываю страницу, просматриваю новости дальше, пью чай и на пятой странице поперхиваюсь, чуть не захлебнувшись.

На странице красуется картиночка, на которой художественно нарисован скелет в чёрном балахоне и с косой в костлявых лапах. А дальше под заголовком: «Секачи. Вся правда о них!» идёт огромная статья, в которой автор с какого-то перепуга делит магию по цветам. Белыми магами он называет всех магов, и говорит, что эта магия светлая, правильная, «богом данная». Чёрными же магами он называет секачей. И обвиняет их — то есть нас — в сговоре с потусторонними силами — то есть с тварями, — которых мы, дескать, вызываем из иного потустороннего мира для того, чтобы внушать страх и ужас обычным людям и магам, а ещё для того, чтобы власть захватывать. Полтора столетия назад «Белое братство» раскрыло этот заговор против человечества и почти уничтожило «чёрных магов», но допустило фатальный промах, и «чёрные» возродились. И теперь этот автор статеечки — М. Роук — призывает содрать лживую маску с «чёрных» и для начала лишить их всех прав и привилегий.

Я смотрю на вбитые в желтоватый лист чёрные буквы и чувствую, как внутри начинает что-то клокотать. Что-то большое, прямо-таки громадное и горячее подступает к самому горлу.

Это что за бред тут написан? Какого рожна эта несуразная клевета вообще появилась в газете и занимает всю, мать вашу, страницу?! Какого фига тут происходит?!

Оббегаю взглядом задержавшихся магов, которые быстро отводят глаза, и понимаю, что все они это читали.

Неужели они верят? Верят этой бредятине? Этому шизофреническому гону? Ну не может нормальный здравомыслящий человек верить в это!

Но… полтора столетия назад ведь нашлись идиоты, которые порешили всех секачей и чуть не угробили человечество. А сейчас эти взгляды, эти быстрые, колючие взглядики…

Тошно. Тошно от этого. Не могу оставаться здесь ни секунды.

Сгребаю книги и выхожу из обеденного зала на улицу. Холодный, влажный ветер освежает лицо, треплет волосы, забирается под куртку, выдувает остатки тепла. Смотрю на подсвеченные огоньками корпуса универа, на ровные дорожки, обрамлённые оголёнными кустами, на разгорающиеся фонари и с отчаянием понимаю, что хочу домой. Просто вернуться домой. Назад. Хочу прижаться к маме, обнять Катрин, уткнуться в папино плечо, пособачиться с Сабринкой, а потом тоже обнять и эту дурочку. Я не хочу этого настоящего. Я маленькая. Я не готова к нему. Не готова сражаться с тварями. И с идиотами сражаться я тоже не готова.

Я вообще не хочу сражаться!

Из-за угла на площадку перед столовой выруливает группка студенток, и среди них я узнаю Астрид! Невысокая, пышногрудая, с фамильной каштановой гривой. Она всегда была красавицей и умницей, маминой гордостью. И вот сейчас она вышагивает первой.

Ну наконец-то! Хоть одно родное лицо в этом чужом месте.

Я приветливо машу ей рукой, вижу, что она меня замечает, но почему-то не останавливается, не поворачивается ко мне, а продолжает идти. Уходить.

И уходит.

Это что было? Что-то я не поняла. Она меня не узнала?

— Эрика! — звучит резкий окрик из-за спины, я вздрагиваю и чуть не роняю книги.

Оборачиваюсь и вижу Верену.

Эту тощую жердь ни с кем не перепутаешь. Кажется, за время учёбы она стала ещё костлявее, длиннее и бледнее. Или мне это кажется из-за того, что она волосы в чёрный покрасила?

— Рена, ты покрасилась! — расплываюсь я в улыбке.

— А ты, я вижу, подстриглась, — хмыкает она, подходя ближе, и затягивается сигаретой.

— Ты ещё и куришь? — удивляюсь я.

— Только не нужно мне читать нотации на тему того, что я будущий врач, а гроблю своё здоровье.

— Да нафиг надо! — машу рукой.

Всё-таки до чего приятно видеть родное лицо в этом совершенно незнакомом месте. Разница между нами всего-то два года, и было время, когда мы постоянно пропадали где-то вдвоём. Хотя последние годы вбили клин в наши отношения, особенно, когда Верена уехала на учёбу.

— Ну и как тебе наша шарашка? — докурив, Верена метким броском отправляет окурок в ближайшую урну.

— Ничего так, впечатляет. Я тут ещё не успела во всём разобраться. Меня сразу в учёбу кинули, а расписание и преподы такие, что твари и те лучше.

Верена дёргает щекой, потом смотрит на меня неподвижно несколько долгих секунд, а затем резко обнимает и прижимает к себе.

— Эрика, балда стоеросовая, как же мы за тебя переживали… — шепчет она мне в ухо. — Мама за эти пять месяцев в тень превратилась, у Катрин всё время глаза на мокром месте были, папа нервничал, даже Сабрина. Пять месяцев. С ума сойти, пять месяцев! И магией лечить запрещали, уроды. Но доктор Мауэр врач, каких мало. Не смотри, что он в нашем захолустье работает. Руки у него золотые. Смог же ведь ногу твою собрать… Как же ты нас всех напугала, балда…

Эти объятия, эти слова, этот дрожащий голос… Они тёплыми каплями проникают в меня и растекаются, размягчая. Чувствую, что ещё немного — и я разревусь. Вот просто глупо разревусь посреди улицы. Цепляюсь руками за костлявые плечи и не выдерживаю, утыкаюсь носом в шею Верены. А потом мы стоим молча вот так вот обнявшись. Долго стоим. И годы расстояния между нами стираются, будто бы и не было их, будто бы мы ещё девчонки, и нам плевать на весь этот огромный мир.

Наконец Верена выпрямляется, не выпуская из рук, смотрит влажно поблёскивающими глазами, усмехается.

— Ты секач. Ну надо же! — качает она головой. — А мама тебя всю жизнь долбила пробивать канал, а ты не маг, ты — секач! С ума сойти. У нас в семье живой секач! Только не вздумай ещё раз помирать и мать до слёз доводить, а то своими руками придушу.

Слушаю эти смешные угрозы и улыбаюсь. Хотя такие угрозы от студента-медика, у которого выраженные способности в области регенерации, в частности, в обратной регенерации, не такие уж и смешные.

— Ты куда шагала? В общагу? — спрашивает Верена. — Я тоже туда, так что давай покажу. Заплутать можешь с непривычки. И что это у тебя? — смотрит она на книги.

— Учебники, — поясняю я. — Меня же сразу на второй курс отправили, а на втором никакой теории, одна сплошная практика. Так что вот, ночами теперь читать буду.

— Веселуха, однако, — присвистывает Верена. — И угораздило же тебя. Всё ни как у людей. Ладно, давай свои книги. Помогу и их дотащить.

И Верена, подхватив мой пакетище с книгами, бодро направляется в сторону правой аллейки и я, чувствуя прилив сил, спешу за ней.

— Шторм, у вас совсем мозгов нет? — рычит на меня Дракон.

Он сердит и кажется, что сейчас начнёт полыхать, вот-вот дым из ноздрей пойдёт.

— Оставьте, Рю! — вмешивается Медведь. — У девушки похоже и впрямь страха нет.

— В её случае это одно и тоже, — кидает ему через плечо Кохэку и смотрит на меня. — Где ваша защита? Или вы это называете защитой? Решето и то лучше справится.

Я скриплю зубами, но молчу. Ответить нечего, потому что Дракон прав — защита у меня фиговая. А лучше я сделать никак не могу. Ну не получается у меня концентрировать вигор на периферии таким образом, чтобы выходила стена. У меня вообще его удержать не получается. Собрать — получается, толкнуть — получается, довести до границ себя — получается. А удержать, выстроить щитом вокруг себя — нет. У всех выходит, а у меня — фиг! Хоть тресни.

— Эрика, — гремит Медведь, — вчера у тебя бодрее выходило. Чего сегодня так кисло? Соберись!

Я сжимаю кулаки и выдыхаю.

Да, знаю. Кисло. И с каждым днём всё кислее и кислее.

Я учусь здесь только месяц, но мне кажется, что прошло никак не меньше года. Ежедневные изнурительные тренировки отнимают все силы. Бег с препятствиями, лазанье, ползанье, прыжки, кувырки, боевые приёмы с косой и без — всё это с утра до вечера с перерывом на поесть и поспать. Только вот с последним у меня тоже проблемы. Я почти не сплю по ночам, три-четыре часа и всё. Остальное время читаю. Да, меня никто не заставляет. Это уже чисто мой выбор, моё решение. Я слишком хорошо помню, как на Тракте Эрстера моя глупость чуть не погубила сотни людей. Секач должен знать всё о своём деле. Я должна знать всё. Поэтому и не сплю ночами, а отупевшим от бесконечных тренировок мозгом пытаюсь переваривать информацию. И делаю я это как правило в библиотеке, пробравшись туда тайком, потому что с соседками по комнате мне не повезло.

Меня подселили третьей к магичкам второкурсницам. Они это восприняли без энтузиазма и радости. Косились на меня, держались сдержанно, натянуто. Я думала, что со временем пройдёт: поживём вместе, познакомимся, притрёмся — и всё будет путём. Но не тут-то было. Лаванда и Элена не желали притираться и хоть как-то знакомиться. Они напротив с каждым днём всё сильнее возводили стену игнора и холодного презрения. А недавно и вовсе принялись делать пакости. Например, три дня назад они свалили на пол всю мою одежду, которая висела в шкафу. А сегодня, вернувшись в комнату ночью, я обнаружила лужу на своей кровати. Это взбесило меня так, что я была готова расшибить стулья о их тупые лбы. Но вместо этого набрала воды и вылила на спящих дур. Да, эти идиотки сделали пакость и преспокойненько легли спать. Какой вой они подняли — мама дорогая! Сбежались, наверное, все, кто был на этаже. Но у меня не было настроения разбираться, я сгребла вещи и ушла в библиотеку. Читать. В итоге не выспалась совершенно.

Но сказать обо всём об этом Медведю, то есть инструктору по боевым искусствам Эдуарду Медведеву — здоровенному бородатому дядьке — не могу.

— Тебе репродуктат-то выдали? — спрашивает Медведь.

Мотаю головой. Мне его и в самом деле ещё не выдали.

— Как выдадут, так сразу принимать начинай, а то до конца года не дотянешь, — сочувственно басит Медведь.

И я мысленно соглашаюсь: не дотяну, как пить дать не дотяну.

А потом этот сочувствующий дядечка на пару с шипящим Драконом гоняют нас ещё два часа. Так что из тренировочного зала все выползают никакими. Но Пётр, Ник и бабушка Ше быстро восстанавливаются, глотнув репродуктата. Они протягивают и мне, но я отказываюсь. Мозгом я понимаю, что даже от одного глотка ко мне вернуться силы, но не могу отделаться от мысли, что этот глоток меня просто убьёт. Так что на занятиях по защитным амулетам я сижу полутрупиком и пытаюсь вникнуть в схемы этих амулетов и найти хоть какие-нибудь различия. Но не нахожу. А амулетов меж тем тьма тьмущая. Больше всего мне понравились амулеты от насекомых, от насморка и от спотыканий.

Последний бы мне явно пригодился. Пока спускалась с лестницы, успела три раза споткнуться. Силы идти придавала только одна мысль: что сейчас обед, и меня целый час никто никуда не будет гонять.

На подходе к столовой нас перехватывает наш врач и просит зайти в кабинет. В этом кабинете я бывала уже не раз. Кристофер Грин каждую неделю, а то и чаще приглашает нас для осмотра. За это время я успела познакомиться с его ассистентами, а вот долговязого дядьку с острым носом вижу впервые.

— Знакомьтесь, — говорит Грин, — это профессор Вивьен Эпайль, декан факультета магической медицины и…

— Кристофер, оставьте эти формальности! — вскакивает Эпайль. — Я очень рад наконец видеть тех, ради кого старался столько лет. И конечно, особо рад представить продукт своих стараний…

Дальше Вивьен Эпайль разливается соловьём про молодое, но очень перспективное направление в магмедицине — здоровьеохраняющие амулеты. Говорит, что в будущем такие амулеты смогут полностью заменить репродуктат, а пока же выступают мощной поддержкой для здоровья, усиливая действие зелья. Говорит, что эти амулеты уже раздали всем работающим секачам, и под конец вручает каждому из нас небольшую металлическую пластину с витиеватым узором. Взвешиваю её в ладони и припоминаю каким-то чудом отпечатавшиеся слова из сегодняшнего урока про то, что самые лучшие амулеты выплавляют из металла. Такой амулет может столетиями держать заклинание, в отличие от стекла, которое со временем трескается, а при первом же использовании лопается. Глина же вообще ничего не держит, только «след» смазать может.

Профессор Эпайль пожимает всем руки, ещё раз повторяет, что амулет обязательно нужно носить и по возможности не снимать, он, как и репродуктат, накапливает действие. И на этом прощается. А Кристофер Грин достаёт из шкафа пачку картонных упаковок и каждому вручает по одной.

На упаковке ничего не написано, но я понимаю, что это и есть капсулы репродуктата, которые нужно растворять в воде и пить. Каждый день. По литру. Каждый грёбанный день. По грёбанному литру. Литру!

Я один-то глоток с трудом пережила, а тут целую бутылину пить.

Об этом я безрадостно размышляю всю дорогу до столовой. Пётр беззлобно подшучивает надо мной, Ник понимающе кивает, рассказывая, как начинал принимать эту дрянь, как его скручивало всякий раз, но потом он привык. Это нисколечко не ободряет меня. А когда я захожу в столовую, то шепотки и косые взгляды напоминают о ночном происшествии.

Да твари ж вас забодай. Достали уже!

— Эрика, — рядом опускается бабушка Ше и кладёт на стол ключ от комнаты, — как доешь, сходи в общежитие, перенеси к нам свои вещи. Я поговорила с девочками, мы потеснимся.

Хлопая глазами, смотрю на бабушку Ше и чувствую, как глубоко внутри разливается согревающее тепло.

Хонг Ше, вечно молчащая, скупая на эмоции, сосредоточенная старушка, которая лучше всех орудует косой и смолит, как паровоз. Бабушка Ше, о которой за этот месяц я не узнала практически ничего, именно она протягивает мне руку…

Благодарно улыбаюсь, хватаю ключ и, бросив обед, выбегаю из столовой. И откуда только силы взялись? Буквально только что тащилась по ступеням сонной мухой, спотыкаясь на каждом шагу, а сейчас второе дыхание открылось. И мир вокруг будто бы преобразился. И снег под ногами скрипучий, искристый, и ветер не холодный, а просто свежий, и солнце из-за тучек выглядывает, глаза радует, и физиономии попадающихся на пути магов не такие противные. А ведь мне всего-то дали возможность съехать от двух дур.

Эх, была бы Верена тут, я бы уже давно у неё на плече поплакалась и помощи попросила. Но она три недели назад уехала на практику и вернётся ещё нескоро. У третьего курса долгая практика. Вот Астрид тоже на практику уезжала и четыре дня назад вернулась, но мы с ней всё пересечься никак не можем. Странная, конечно, ситуация: на одной территории и всё никак не встретимся. Если уж честно говорить, то бредовая. Но я реально не могу найти Астрид, она будто бы растворяется всякий раз, как я её замечаю. Напрягает это. Сильно напрягает. А на фоне всех этих взглядов, слухов про секачей и новостей про прорывы напрягает вдвойне.

На полном ходу залетев в общежитие, сталкиваюсь с комендантом и весело сообщаю, что съезжаю от дур к Хонг Ше. Прощально махнув рукой, лечу к своей комнате, распахиваю дверь и тут что-то внутри меня натягивается струной, поводьями, вынуждая остановиться, замереть.

Чувство опасности.

Дракон говорил о нём, настаивал на том, чтобы мы прислушивались к своим ощущениям, внутренним голосам, интуиции. Он говорил, что секачам не раз спасало жизни вот это чувство — чувство опасности.

Но неужели здесь тварь? Прямо в комнате? Как она могла образоваться за такой короткий срок? Я же только ночью тут была и ничего не ощущала.

И что мне теперь делать? Бежать за Драконом? Или попытаться сначала найти её?

А вдруг это вовсе не тварь, а что-то другое? Что угодно же может быть опасностью.

Я медленно выдыхаю и, не переступая порога, оглядываю комнату.

Моя кровать в порядке, а вот чемодан явно трогали. Видимо пытались открыть. Но не смогли. И не удивительно. На нём висит парочка надежных амулетов от всякого ворья. Хотя опытный маг, думаю, эти амулеты расщёлкнет как орех. Значит, дилетант работал. Неужто опять эти идиотины?

Сжимаю кулаки и ещё раз обшариваю взглядом комнату: стены, кровать, пол, и прямо у самых ног на уровне колен замечаю протянутую от косяка к косяку тоненькую леску. Настолько тоненькую, что её почти и не видно. Двинься я хотя бы ещё на один шаг, то непременно задела бы её.

Осматриваю косяки, задираю голову и на невероятной конструкции из палочек и крючочков вижу огромную пузатую банку заполненную копошащейся дрянью. Многолапчатой и склизкой.

Если бы я задела леску, то этот тошнотворный комок свалился бы мне прямо на голову?

Уроды.

Две мерзкие, мстительные уродки.

Гораздо более мерзкие чем то, что сидит в банке.

Мерзкие и тупые. Если думают, что это им сойдёт с рук. Я же ведь тоже далеко не пай-девочка.

А что у нас, кстати, с защитой от насекомых?

Аккуратно, чтобы не коснуться ногой лески, заглядываю в комнату, оглядываю косяки, где обычно висят все комнатные амулеты, и вижу, что один сильно поцарапан.

Ну отлично просто. Неужели они решили загадить собственную комнату? Ведь вся эта склизкая лапчатая орава, упав на меня, расползлась бы по углам. В том числе и в их кровати.

Осторожно пролезаю в комнату, подхожу к кровати Лаванды и сразу замечаю сплетённый из проволоки амулет. Точно такой же висит и у Элены. Из сегодняшней лекции сразу припоминается, что проволочные амулеты гораздо хуже литых, но вполне ничего.

«Ничего» так «ничего». Пригодятся оба.

Беззастенчиво срываю их и упаковываю в чемодан вместе с остальными вещами. Но видимо, как-то неаккуратно, потому что боковой карман расходится, и из него вываливается моя обрезанная коса. Запихать обратно не получается, и я не придумываю ничего лучше, как обмотать её вокруг пояса. Затем очень-очень осторожно пропихиваю чемодан под леской, после чего выхожу из комнаты и рублю ногой по нити.

И захлопываю дверь.

У Лаванды и Элены сегодня будет незабываемый вечер. Приятного вам, девочки.

Зло чеканя шаг, поднимаюсь на два этажа вверх, затаскиваю чемодан в комнату к старушкам, а на выходе вижу Астрид. Она не спеша идёт по коридору прямо на встречу, но, заметив меня, как-то странно дёргается и… И пытается уйти? Серьёзно?

Да что происходит, твари тебя разорви!

— Астрид, привет! — кричу я и шагаю к ней.

— О! Привет, Эрика, — говорит она так, будто бы только что меня заметила.

— Давненько не виделись, — продолжаю нажимать я. — Уже месяц пытаюсь тебя поймать, но то у тебя практика, то ты просто убегаешь.

— Убегаю? — неискренне удивляется Астрид. — Ничего я не убегаю. Просто у меня дел много, вот и бегаю постоянно. И сейчас у меня тоже дела. Нужно срочно идти.

Это что, меня культурно посылают, что ли? Да с какого праздника вообще? Что я сделала? Чем заслужила? Или…

Или это потому, что я секач? Одна из тех, на кого сейчас всех собак вешают, про кого сейчас модно сплетни в газетах писать, кто «вызывает тварей из иного мира». Так что ли?

Да быть этого не может. Ну не могла Астрид в эту ерунду поверить, повестись на такой откровенный вброс. Не могла! Она ж всегда была умницей, в школе одни пятёрки, да и тут красный диплом обещается быть. Ну не дура же она!

Смотрю на Астрид, пытаюсь поймать её взгляд, но она отводит его, прячет. И я кожей, нет, чем-то другим, на каком-то ином уровне ощущаю стену между нами.

Астрид не хочет. Она не хочет со мной общаться. Не хочет, чтобы кто-то видел наше общение. Не хочет, чтобы кто-то знал, что я её сестра. Не хочет, потому что…

— Ты что, боишься? — тихо спрашиваю я. — Боишься, что я стала секачом?

— Что за глупость? — дёргает она плечом.

— А чего бегаешь от меня?

Астрид заливается краской и зло смотрит на меня, буквально сверлит глазами.

— Нет, Эрика, я тебя не боюсь. Не льсти себе, родная, — выдавливает она каждое слово. — Но, видишь ли, у меня есть некоторые планы на будущее. Большие планы. У меня, в отличие от тебя, нет «гарантированной государством работы», мне придётся самой всё искать, устраиваться, крутиться. И я очень не хочу, чтобы мою фамилию связывали с секачами. Ясно?

Лучше бы на меня упала та злосчастная банка. Лучше бы встретится лицом к лицу с Лавандой и Эленой. Всё лучше, чем выслушивать от собственной сестры такое.

Я не знала, что так бывает, что так вообще может быть. Что одно событие — событие, которое я не выбирала, которое я не хотела, которое и врагу не пожелаешь, — перечеркнёт все отношения с родным человеком. Разрушит всё под основание. Такого не бывает. Ну не бывает так! Хочется вцепиться в Астрид, тряхануть, вмазать хорошенько. Да хотя бы просто наорать, высказать всё. Но стена, холодная непроницаемая стена не даёт сделать это.

— Яснее некуда, — отрывисто отвечаю я. — Тогда мой тебе совет: смени фамилию. Потому что я очень не хочу, чтобы мою фамилию связывали с дурой, вроде тебя.

Выплюнув всё это ей в лицо, я разворачиваюсь на каблуках и иду. Сама не знаю куда. Иду и всё. Гул шагов колкой болью отзывается в висках. В голове — ни одной мысли, в сердце — ни одной эмоции. И это хорошо. Да. Хорошо.

В ином случае я взорвусь.

Просто взорвусь.

Останавливаюсь я только перед большой дверью спортзала. Ноги сами принесли меня сюда.

— Шторм, вам отдельное приглашение нужно? — врывается в сознание въедливый голос Дракона. — Занятия уже начались.

Занятия — это хорошо. А тренировка — ещё лучше. Набить кому-нибудь морду — это то, что мне сейчас нужно. Это то, что у меня сейчас получится.

Захожу в зал, беру косу, встаю в свой привычный угол, вполуха слушаю Дракона. И активирую атис. Это у меня теперь выходит быстро, почти моментально.

Раз — и я проваливаюсь в глубину. Два — и вот уже росту. Три — и гоню вигор по жилам. На этом всё. Четвёртый шаг у меня не получается. Никак. Вигор не выстраивается щитом, не держит форму и плотность, дрожит, утекает. В общем, ничего не получается.

И сейчас тоже.

Это не щит. Это фигня какая-то.

Рушу его сама, пока Дракон не увидел, и начинаю строить заново. Толкаю по крупицам, леплю одно к другому, растягиваю перед собой, создаю форму… Мне хотя бы форму создать! Уже не до плотности. Не до жиру!

Но стена опять бугриться, лопается мыльным пузырём, и это выбешивает окончательно.

Всё!

Достало!

К тварям щит. К тварям Астрид. К тварям идиотов. К тварям все статейки, слушки, вообще всё пошло к тварям. И ты, Дракон, тоже к тварям вали!

А я буду рубить.

Мочи!

И начинаю со знака «дождь». Обычно начинаю со «стекла» или «взмаха», а сейчас вот с «дождя» пошла. И хорошо так пошла. Плавно. Затем «выстрел». Хрен его знает, почему. Просто хочу так. Дальше знак «здесь» и срезу «шаг».

Прямые и косые удары сплетаются в один непрерывный узор. Красивый узор. И руки уже сами начинают выписывать косой «каплю», затем «слезу», а потом снова зачем-то «каплю», и завершают эту реплику резким знаком «танец».

Да, танец. Это и впрямь похоже на танец. Я не рублю, не атакую, а танцую. Косой, руками, всем телом. И сила, моя сила, мой вигор танцует тоже.

Знак «стекло» отдаётся в теле резкой болью, я выгибаюсь и черчу верхний «зонт», а затем падаю в нижнее «никогда», после — винтом «окно».

Танец. Танец под дождём. Это похоже на отчаянный одинокий танец под дождём. Танец, который держит и не отпускает. Дождь, который заслоняет всё вокруг. Я вижу его, я ощущаю его на своей коже, я ощущаю его в себе. Он проникает в меня. Он заливает меня. Капля за каплей.

«Капля». Я опять вывожу «каплю», а за ней «слезу». Тело гудит. Тело ломает изнутри. Вигор прёт вулканическим потоком в узкий канал, и я не справляюсь с ним. Я понимаю, что не справляюсь, что ещё немного — и меня разорвёт. В прямом смысле — разорвёт пополам. Но также я понимаю, что нужно дотанцевать. Обязательно нужно. Нельзя останавливаться!

Нельзя!

«Ка-апля»… Выписываю её собой и чувствую, как растягиваются нервы, лопаются от натуги жилы, трещат кости.

«Та-ан-нец»…

Отдираю левую руку от рукояти косы, но это не помогает. Поток не разделяется, потому что рука пуста. Она пуста, а нужен канал. Ещё один. Что-нибудь, что может стать каналом. Вторая коса.

Коса…

Изо всех сил тянусь к поясу и выхватываю обрубок своих волос.

«Взмах»!

С лёгкостью, с невероятной лёгкостью я выписываю этот знак двумя руками, двумя косами, и вигор больше не разрывает меня. Он течёт по двум каналам. Он снова танцует.

«Ключ» — танцую я сразу два «ключа»: жёсткий и гибкий, верхний и нижний. И перетекаю в знак «день», а завершаю всё летящим «небо».

А после опускается тишина. Она обступает со всех сторон, а дождливый танец отходит прочь. Я вижу замерших одногруппников. Вижу ошарашенного Медведя и перепуганного Дракона.

— Рю, ты видел? — гудит Медведь, и его громовой голос звучит, как сквозь вату. — Через меня будто прокатилось что-то. Это оно? Ты видел?

— Видел… Я такое уже однажды видел… — шепчет Дракон, а потом срывается на крик: — Не стойте истуканами! Хватайте её! Руки держите и ноги. Покалечится же…

И тут я чувствую, что меня подхватывают и стискивают здоровенными и сильнющими ручищами. Это, конечно, Медведь. Кто ж ещё! Пётр и Ник в ноги вцепились. Чего они всполошились-то так? Всё же нормально. Дракон, да скажи ты им…

Но Дракон пихает мне в рот какую-то тряпку, а потом зажимает между ладоней голову.

— Эрика, не волнуйся. Всё будет хорошо, — бормочет он, впервые называя меня по имени. — Сейчас начнётся откат. Будет больно. А учитывая силу выброса, будет очень-очень больно. Но ты потерпи, девочка. От отката ещё никто не умирал. Просто… потерпи, хорошо?

Его лицо так близко, что я вижу каждый капилляр в его испуганных глазах, вижу каждую морщинку на его лице, каждый волосок в седых усах. Дракон волнуется за меня. Реально волнуется. А мне почему-то становится смешно. Сама не понимаю, почему. Просто смешно.

А ещё щекотно.

Наверное, от того, что разбрызгана по всему спортзалу и даже за его пределами. Вишу этакими застывшими каплями-брызгами, будто бы фонтан, бьющий круговыми струями, внезапно заморозили. И эти капли-брызги начинают собираться, соединяться, стекаться обратно. В меня.

Щекотно это! А Дракон столетний глаза от страха пучит, ещё какую-то дрянь в рот напихал. Смешно же, честное слово!

Смешно!

Смех рвётся наверх, наружу, но рот эти придурки мне закрыли, поэтому смех разрывает горло.

В клочья…

— На сегодня закончили, все свободны, — ворчит Дракон. — Сейчас я уезжаю в департамент по делам, так что завтра занятий не будет. У вас впереди целых два выходных, проведите их с пользой. Всё. Идите.

Слышу стук орудий, вижу, как мои одногруппники проходят в душевую. Мне бы и самой туда пойти, но я не могу. Сижу на лавочке, прислонившись к стене и вытянув ноги, и не могу встать. Руки висят двумя бесполезными плетьми. А всё из-за этой дурины, что лежит рядом. Из-за косы Эрстера.

— Шторм, как вы?

Дракон склоняется надо мной и даже участливо смотрит. Или мне это от усталости мерещится?

— Ещё жива, мастер.

— Реподуктат с собой?

Качаю головой. Я так и не начала его пить, но об этом лучше помалкивать.

— Всегда носите его с собой, — шипит Дракон. — Как вернётесь в свою комнату, обязательно примите.

Киваю, но принимать эту дрянь не буду. Если я смогу дойти до комнаты, значит, я уже всё, что угодно смогу. Это дело привычное, а вот участие и забота Дракона — не привычное дело.

— Мастер, вы меня что, даже ругать не будете? — спрашиваю в лоб.

От тупой физической усталости мозги почти не работают. По крайней мере выдавать завуалированные вопросы они точно не в состоянии.

— Было б за что, отругал бы, а сегодня не за что, — так же в лоб отвечает Дракон.

Уж он-то никогда не отличался тактом.

— Так у меня ж ничего не получилось.

Да, сегодня у меня совсем ничего не получилось, даже до третьей ступени дойти, только расшириться смогла, в атис войти.

— Вам, Шторм, сейчас нужно к оружию привыкать, — сухо отвечает Дракон. — Наращивать свою скорость, силу, чтобы косой этой управляться. Вот если через неделю вы всё ещё не сможете её в руках держать, тогда-то я и начну на вас ругаться. А сейчас всё, отдыхайте.

С этими словами он разворачивается и уходит. А я остаюсь одна.

Примерно две недели назад я впервые ощутила, что такое «выброс вигора», а потом сразу же узнала, что такое «откат», когда выброшенный вигор возвращается назад. Для обычных людей и магов он не ощутим, похож на лёгкое дуновение ветерка. Для секачей чужой выброс, если верить словам одногруппников, ощущается, как ударная волна, от которой скручивает внутренности. Для тварей вигор смертелен, а вот для секача возвращение собственного вигора — это пытка.

Я плохо помню, что со мной творилось тогда, но знаю, что хохотала. Меня ломало, резало собственным вигором, а я заходилась диким смехом. Потом отрубилась и провалялась в отключке примерно сутки, а затем меня начало лихорадить, и я то приходила в себя, то снова проваливалась в бессознанку. Это длилось три дня. Целых три дня я лежала в палате под присмотром врача. В какой-то из дней лихорадки на соседней койке появилась бабушка Ше. Так же, мне кажется, я видела и Петра. Все они быстро выздоравливали и возвращались на занятия. Никого из них не мурыжило сутками.

А потом, перед выпиской, ко мне пришёл Дракон и очень долго со мной разговаривал.

Он рассказал, что откат ловят все секачи, и ловят его каждый раз, постепенно привыкая. Но у всех секачей это проходит менее болезненно, чем у меня, потому что они грамотно выстраивают щит. Как оказывается этот щит ставится не только для защиты от тварей, но также для заслона от собственного вигора. Щит принимает на себя возвратный удар агрессивно заряженного вигора, сила гасится, вигор сливается воедино, и откат проходит почти незаметно. Да, он тоже причиняет боль, особенно по первости, но семьдесят часов подряд никого после этого не лихорадит. Только меня.

А ещё так же переносил откат покойный учитель Дракона — объединитель земель и победитель «Белого братства» Стефан Эрстер. У него, как и у меня, совсем не получалось выстраивать щит. А ещё у него, как и у меня, рабочим каналом был не страх, а гнев. Агрессия.

Дракон рассказал, что Эрстер не умел и не ставил щитов, но неизменно из всех битв с тварями выходил победителем, потому что во время схватки он превращался в берсерка — неудержимую живую ярость. Его защитой было нападение.

И мне придётся стать такой же.

Когда полторы недели назад, предчувствуя недоброе, я пришла в зал тренировок, мне вернули мою косичку, а также выдали новое орудие. Оказалось, что старое треснуло во время выброса вигора, а вот волосяная косица, как это ни странно, уцелела.

День я входила в ритм, вливалась в тренировки, работала как все. А вот со следующего дня меня начали гонять так, как ещё ни разу не гоняли. От меня требовали не просто молниеносной реакции, а какого-то предугадывания. И не на шаг, а на два-три. Разумеется, у меня ничего не получалось. И разумеется, Дракон ругался на меня.

Несколько дней мне не разрешали входить на тренировках в атис, а вчера же, наоборот, потребовали войти и повторить выброс.

Я пыталась. Честно. Я даже косичку свою точно, как в тот раз, в руку взяла. И у меня даже что-то получилось.

Почти.

В последний момент будто что-то дёрнуло меня, и я затормозила вигор.

Дракон наорал на меня, обозвал дурой. Кричал, что сильный шок организм испытывает только один раз, дальше раз от раза становится легче, а тем, что сдерживаю поток, я только себе хуже делаю.

И он оказался прав.

Буквально тут же у меня поднялась температура и меня начало трясти, но Дракон не отпустил меня и даже поблажек не сделал. Он влил в меня репродуктат и заставил пахать. В итоге он добился своего: я разозлилась и впилила в него вигором. Он от этого только за ухом почесал, а меня опять скрутило и прорвало на ржач.

Ну не абсурд ли кататься по полу, корчась от боли, и хохотать? Да бред натуральный. Но именно это со мной вчера и было. Не знаю, над чем я смеялась. Не помню. Наверное, над тем, что очередную косу сломала. Возможно мне казалось это чем-то забавным.

В общем, только после этого Дракон сжалился надо мной и отправил к врачу, так что эту ночь я опять провела в палате. А на утро с дурной головой и лёгкой температурой поплелась в зал, потому что Дракон велел явиться, несмотря ни на что.

Вот тут-то мне и вручили этот музейный экспонат. Дракон его и правда откуда-то выписал. Две недели посылочка шла. И теперь она моя — коса Эрстера. Двухметровый дрын весом в три килограмма. Для Эрстера это, может, и нормально. Он здоровущим дядькой был. Но я-то совсем не здоровущая, и не дядька вовсе. Мне даже держать её тяжело и неудобно, а уж махать и подавно. Про выписывание каллиграфии я и вовсе молчу.

Какой вообще придурок придумал, что оружием у секачей должна быть именно коса? Почему не меч, не секира? Почему?

У меня же руки отвалятся, если я хоть раз ею ещё махну. Да я и не махну. Сил не осталось. А Дракон ещё требует, чтобы я двигалась в два, в три раза быстрее обычного.

Как? Ну вот как мне с ней двигаться вообще?

Рю Кохэку воистину дракон, и методы у него драконовские. Он требует невозможного. А ещё будто чувствует, что я репродуктат не принимаю, и тюкает меня каждый день. Мол, он полезный, силы восстанавливает, жизнь продлевает. На кой хрен продлевать эту жизнь, если она такая? Сдохнуть хочу. Сдохнуть!

Нет, сначала в душ, а потом сдохнуть.

Смотрю на дверь в душевую. Понимаю, что нужно туда идти, но пока не понимаю, как. Я не могу заставить себя даже встать, про «идти» и речи нет. «Идти» — это слишком далеко.

Тем временем из душевой выходят парни, машут мне руками.

— Эрика, ты как? — спрашивает Пётр и с улыбкой добавляет: — Тебе помочь с доставкой?

Шутник, блин.

— Нет, сегодня я сама справлюсь, — качаю головой.

— Ну как хочешь, — пожимает он плечами. — Мы уже привыкшие. Да и вообще, когда ещё такую красивую девушку на руках поносишь?

— Валите уже.

Парни смеются, прощаются и уходят.

Вот они — нормальные секачи, и всё у них, как у нормальных людей. То есть, как у нормальных секачей. Они умеют выстраивать щиты, умеют грамотно подконтрольно выпускать вигор. Ник правда ещё не умеет, но это временно. По крайней мере, никто из них не лежит в палате по несколько дней и не ржёт после каждого выброса вигора. У них нормальный стандартный рабочий некс, а не как у меня. Нестандартный! И что мне теперь с ним делать, с этим нестандартным? Почему? Ну вот почему я тогда не испугалась, а разозлилась? Что за реакция такая? И этот смех. Что за дебилизм? Я теперь каждый раз смеяться буду? И когда на тварей пойду тоже? Интересно, а Эрстер тоже ржал каждый раз или он всё же более нормальным был? Про это Дракон ничего не говорил.

Вздыхаю и снова смотрю на дверь в душевую. Оттуда выходит бабушка Ше и идёт ко мне. Молча присаживается рядом, достаёт сигарету, зажигалку, начинает курить.

Вообще, не очень люблю запах курева, но к бабушке Ше уже давно привыкла. Она пропахла табаком настолько, что кажется, он впитался в её душу. А душа у бабушки Ше большая и тёплая. С ней можно часами сидеть и молчать. И это тоже общение, своеобразное, но общение. Только вот я по-прежнему о ней ничего не знаю.

Про Петра, если говорить вкратце, знаю, что он вырос в Крайнике, на севере Белозема, ему тридцать четыре года, не женат, но, кажется, есть ребёнок, по образованию археолог и с тварью повстречался на раскопках Дальнего. Про Ника знаю, что он родом из города Ферне на юго-западе Фрайлана, учился на третьем курсе технического вуза на инжинера-механика, с тварью встретился, когда ехал на практику, пять дней лежал без сознания в итисе, после пробуждения начал заикаться, как когда-то в детстве. А про бабушку Ше не знаю даже таких общих сведений, хотя два месяца бок о бок с ней косой машу.

— Здорово у вас получается с косой управляться, бабушка Ше, — решаюсь прервать я молчание. — Как будто бы всю жизнь ею махали.

— Так и есть, — отвечает бабушка. — Махала.

Я вопросительно смотрю на неё, ожидая продолжения, и бабушка Ше продолжает:

— Я из посёлка Яйоуан. Там у нас никогда не было всех этих новомодных машин. Траву косами косили.

Яйоуан… Я даже плохо представляю, где это. Если уж честно, то совсем не представляю. Хотя название знакомое.

— Тяжело, наверное, после села в городе оказаться? — спрашиваю я. — Наверное, не раз хотелось вернуться туда, в тишину и простор?..

Я говорю это бабушке Ше, а сама вспоминаю свой родной Ротбург с его маленькими, извилистыми улочками, аккуратными домами, и яблоневыми садами. Сейчас там уже лежит снег и на площади строят большую горку, а дядюшка Отто наверняка начал печь своё «зимнее» печенье с изюмом, сушёными яблоками и шоколадом. Как же хочется туда! Безумно хочется. До солёной рези в глазах…

Моргаю, отгоняя секундное наваждение, и слышу, как отвечает бабушка Ше:

— Хотелось. Только некуда мне возвращаться.

От этого спокойного голоса, который произносит такие страшные слова, внутри всё сжимается.

В смысле, как это некуда? Почему некуда? Посёлок Яйоуан. Что с ним случилось? Откуда я помню это название?

А бабушка Ше молчит, смотрит куда-то в пустоту сквозь стены и молчит. И от этого молчания становится ещё страшнее. Невыносимо просто. Другой бы на моём месте замолчал бы, не стал дознаваться, не стал бы бередить раны, ведь ясно же — что-то ужасное случилось. Но я так не могу.

— Что… произошло? — непослушным языком спрашиваю я.

Бабушка Ше молчит ещё несколько долгих секунд, а потом тихо, на грани слышимости говорит:

— Ровно год назад мой посёлок смела тварь. Я была на поле. Одна. Поэтому оказалась последней жертвой. Бригада секачей едва смогла остановить тварь. Говорят, что класс В встречается очень редко.

Непроизвольно сжимаю руки и закусываю губу.

Класс В — это же конгломерат. Соединение нескольких тварей класса Б в одно. Оно смело посёлок. Целое поселение. Где сотни людей. Где дети, внуки, правнуки… Где вся жизнь…

Ком, подступивший к горлу, не даёт сказать ни слова, даже хрипа не выходит. Но молчать сейчас я не могу, потому что… Просто не могу!

Тянусь дрожащей рукой к бабушке Ше и неуверенно опускаю на её плечо. И тут же сухие жилистые пальцы стискивают мою ладонь, прижимают с силой, держат. Я тихо обнимаю бабушку, и мы сидим. Молчим. И это молчание красноречивее тысячи слов, оно проникает прямо в сердце, в душу проникает, и больше не нужны ответы, потому что нет вопросов, непонимания нет.

— Наш страх — это наша защита, — едва слышные слова вплетаются в тишину зала, не разрушая её, а мягко отодвигая. — Плотная стена, которая спасает нас. Но именно она, спасая, превращает нас в истуканов. Ты же танцуешь. Я видела. Это танец. Если наденешь броню, не сможешь танцевать.

Маленькие иссохшие пальцы ещё сильнее сжимают мою ладонь.

— Танцуй, девочка. Танцуй. У тебя получается.

Бабушка Ше уходит, а я остаюсь сидеть. Её слова не отпускают меня, крутятся в голове. Вроде бы, то же самое сказала, что и Дракон: страх — это стена, которой выстраивается вигор, защищая секача, а у меня этой стены нет, не получается она. Зато получается движение. Поэтому нужно двигаться. Дракон тоже это говорил. Но слова бабушки Ше звучат как-то иначе. По-другому. Или это я уже выдумываю на пустом месте, потому что зациклилась и туплю?

Да, скорее всего туплю. Вот прямо сейчас сижу и конкретно туплю вместо того, чтобы идти в душ, а потом прямиком спать.

Нужно встать. Нужно собраться с силами и встать. Если встану, то и до душа дойду, и не утону в нём, и даже выбраться смогу без помощи, и вообще что угодно сделать смогу!

Встать бы только…

Всё. Хватит вести себя как тряпка. Эрика, возьми себя в руки и вставай, ленивая тварь. Вставай! Раз, два…

Подъём!

Рывком сдираю себя со скамейки и, поняв, что не падаю обратно, топаю к душевым кабинам.

Тело — деревянная колода, тяжёлая и негнущаяся. После каждого шага хочется рухнуть на пол и остаться так лежать до завтра. Но я иду. Я могу двигаться, а значит, нужно двигаться!

Доползя до кабин и скинув одежду, наконец, залезаю под душ, под тёплые струи.

Мамочка родная, какое же это блаженство! Просто невообразимое…

Стою с закрытыми глазами, ловлю кожей тепло и ощущаю, как усталость капля за каплей стекает с меня, вода смывает её. Конечно, не до конца. Конечно, тело всё ещё тяжёлое, но уже не такое деревянное. Да и вообще дышать просто легче.

Стою так, может, минут пять, а может, и полчаса. Вода начинает заметно остывать, и только тогда я вспоминаю о мыле. Наскоро закончив процедуры в холодной воде, я вылезаю из кабины и упираюсь взглядом в зеркало.

Мда… Два месяца каждодневных тренировок изменили меня основательно. Если раньше была больше костлявой, особенно после пятимесячного лежания в коме, то теперь, кажется, состою из одних жил. Я и не заметила, как моё тело приобрело этот рельеф мышц, почти полностью утрачивая женственность, которой и без того было немного. Теперь-то на меня уж точно никто не позарится. Кому нужен мужик в юбке, который даже юбок не надевает?

Впрочем, с моим расписанием у меня никаких сил не остаётся. Так что, даже если кто-то и позарится на такую «красоту», то всё равно ничего не выйдет. А когда полноценным секачом стану, то там вообще туши свет начнётся. Интересно, а как секачи с семьями общаются? Детей воспитывают? Скорее всего, никак. Времени нет, и всё — точка.

Мда… Весёлая перспективка.

Но грустить всерьёз по поводу своего будущего не получается. Как-то всё равно мне на него. Не колышет. Да и сил просто нет загадывать так далеко. Я даже про завтра ничего сказать не могу. Мне бы одеться, да до комнаты добраться, а там можно и над завтра подумать, пока лечу к подушке в объятия.

Но одеваюсь я на удивление резво, даже почти бодро. Волшебная вода сделала своё дело, и из душевой я выхожу значительно посвежевшей. Смотрю на валяющуюся косу.

Вздыхаю.

А затем почему-то подхожу к ней и беру в руки.

Потемневшее от времени и вытертое до блеска дерево рукояти приятно холодит ладони, а чёрное лезвие хищно поблёскивает заточкой. Вместо современных зажимов фиксаторами служат допотопные болты. Такую косу одним движением не раскинешь, вручную всё крутить нужно, а лучше вовсе не складывать, потому что быстро такое не разложишь.

Болты, значит?

Зажимаю пальцами болт, тяну, и он, спустя несколько секунд, поддаётся. Ну надо же! А раньше я бы ни за что не раскрутила. Силёнок бы не хватило.

Расслабив крепёж, я выворачиваю лезвие не внутрь, а наружу. В итоге получается что-то типа длинной глевии с изогнутым внутрь лезвием. Это, конечно, заметно облегчает управление косой, но от этого дрын стал ещё длиннее.

Что ж с ним делать-то?

Впрочем…

Иду в подсобку, беру первую попавшуюся косу, потом примериваюсь и начинаю ею пилить древко своей примерно посередине.

Дракон меня убьёт, когда увидит, что я сделала. Только подумать: коса Эрстера, музейный экспонат, величайшая ценность и бла-бла-бла! И как только рука поднялась!

А вот так вот, взяла и поднялась. Если бы она сегодня на это не поднялась, то завтра просто отвалилась бы от тяжести. А так, глядишь, килограмма пол отпилю, всяко легче будет.

Отбрасываю отрубленную деревяшку и взвешиваю косу Эрстера.

Полегчала. Несильно, но всё же чувствуется, а самое главное, она теперь не такая длинная, и я могу ей управлять!

Хм. Чего это я такая воодушевлённая? Ещё пять минут назад от усталости падала, а сейчас хоть в пляс иди.

Впрочем, чего бы и не пойти? Нужно же мне косу опробовать, посмотреть, как она в деле. Тем более, Дракона нет, орать и ругать за неудачу никто не будет.

Хмыкаю и снимаю с пояса свою косицу. Я теперь всегда её с собой ношу. Странно, конечно, что металлические косы от моего вигора ломаются, а эта нет, не оплавилась, не посыпалась, как была чёрным плетёным кнутом, так и осталась. Но думать над этим буду потом.

Расправляю плечи, развожу руки и шагаю в итис, моментально расширяясь.

Бабушка Ше говорила танцевать. Не атаковать, не бить, а танцевать. И первый раз я именно это и делала — танцевала. Может, в этом суть?

Выдыхаю, собираю вигор, поднимаю обе руки и закрываю глаза. Не помню, что танцевала тогда, две недели назад, не помню ту последовательность знаков. И я не знаю, какая будет сейчас, не выстраиваю, не продумываю, просто прислушиваюсь к себе и черчу обеими косами «дождь».

Он падает в меня. Первые капли со стуком ударяют в сухую землю, поднимают пыль, а через пару мгновений непрерывный серебристый поток хлещет по мне. Я снова окружена дождём, и я снова танцую. Не думая, не вспоминая, выписываю знак за знаком, рисую их своим телом, леплю их из себя. Как же давно я не лепила. Соскучилась. Безумно соскучилась по этим волшебным ощущениям, когда под руками что-то рождается. Косы не глина, да и я тоже. Но хоть так, пусть на немного, но приблизиться к тем волшебным, волнительным ощущениям.

Губы сами собой растягиваются в улыбке, и вигор во мне бурлит, он движется, танцует вместе со мной, разъединяется на два канала и выплёскивается наружу, разлетается сверкающими каплями всё дальше и дальше, всё шире и шире. И это всё ещё я! Я могу дотянуться до каждой капли, я могу стать ею, могу стать всеми сразу, охватить весь разлёт. Могу!

От этого начинает кружиться голова, и я, в попытке удержаться над пропастью, не свалиться в безумство, замираю.

И тут же понимаю — ошибка. Это ошибка!

Вигор, который только что тёк, вдруг застывает, остывает, превращается из капель в острые льдинки. В иглы. В камни. Которые замирают в полёте. Замирают чтобы повернуть назад и начать новое движение.

В меня.

Опять всё повторяется. Всё, как в прошлый раз. Ещё немного — и эти смертельные иглы врубятся в меня, снова разорвут на части. А ведь рядом никого нет, чтобы помочь, чтобы зажать в тисках, когда буду колотиться в припадке боли. О чём я только думала?!

И у меня даже брони нет, чтобы защититься от агрессивного вигора. Нет щита, который примет на себя откат, погасит его. Ничего нет!

«Если наденешь броню, не сможешь танцевать. Танцуй, девочка. У тебя это получается».

Эти незатейливые, ободряющие слова бабушки Ше всплывают в памяти, и в мозгу как будто что-то вспыхивает.

Понимание. Осознание.

Мой вигор подвижен и, когда я двигаюсь то он слушается меня. Когда же замираю, останавливаюсь, т единство рвётся, мы входим в диссонанс друг с другом, и его движение превращается в боль для неподвижной меня. Другие секачи тоже неподвижны, но у них есть броня! Стена из вигора, которая гаси удар. А у меня нет этой стены, нет брони. Мне остаётся только одно — двигаться. Танцевать.

Я снова делаю взмах косами, только теперь не толкаю вигор из себя, не гоню его, просто двигаюсь, вхожу в прежний ритм и вижу, как меняются иглы, снова обращаясь каплями. Эти капли одна за одной втекают в меня назад. Я танцую, а они втекают. И это так здорово, так просто и так чудесно, что я начинаю смеяться. Радостно взахлёб хохотать.

Почему я не додумалась об том раньше? Почему никто мне не подсказал, что оно происходит так? Неужели все эти умные столетние секачи не знают этого? Не знают, что вигор нужно ловить, танцуя?

Или они на самом деле не знают этого, потому что никогда не танцевали? Броня мешает им. Она позволяет им стрелять в упор, уничтожать тварей, но мешает танцевать.

Последняя капля входит в меня, а я продолжаю двигаться. Плавно, почти незаметно перетекаю с одной ноги на другую, просто играю мускулами и связками, постепенно сводя движение на нет. И улыбаюсь во всю ширину лица.

У меня получилось. Твари всех раздери, у меня получилось!

Опускаю руки, выравнивая дыхание, и радостно разглядываю свои орудия. Коса Эрстера не сломалась, не треснула, закалил её предыдущий хозяин, выдержала родимая. И моя косица опять не подвела. Только… что это?

По туго сплетённым волосам, жирно поблёскивая в свете шаров, струится чёрный волос. Нет, не волос. На канат больше похоже. На толстый, гладкий канат.

И живой.

Потому что он ползёт вверх.

Я завороженно, во все глаза смотрю на эту невесть.

Что это? На насекомое не похоже. На змею тоже. Может, магички опять что-то учудили? Но как они могли подсунуть это в мою косу, с которой я вообще теперь не расстаюсь?

Может, у меня глюки после удачно принятого отката? А что? Вполне возможно.

Отставляю косу Эрстера и тянусь к чёрной невести, аккуратно касаюсь её одним пальцем, ощущаю податливую мягкость, но не слизь, чувствую, как это нечто тянется ко мне, и вздрагиваю от внезапного понимания.

Тварь!

Это тварь.

Взмахиваю волосяной косой. Раз, другой, третий. Стряхиваю дрянь с неё прочь, и чёрная субстанция падает на пол, растекается вязкой лужицей, замирает. И я тоже замираю. На скамейке у противоположной стены.

Это тварь. У меня всё нутро орёт о том, что это тварь. Только она не похожа ни на что из того, что я знаю. Она вообще ни на что не похожа.

Маленькая чёрная лужица, которая только что ползла по моей косе.

Коса…

Смотрю на брошенную косу Эрстера и с отчаянием понимаю, что она очень далеко. Прямо за этой чёрной дрянью.

И пока я вот так стою и смотрю, тварь собирается в плотный комок, а затем выбрасывает себя вперёд, растягивается, после чего снова собирается в комок и снова растягивается.

Она ползёт. Ползёт ко мне. Сантиметр за сантиметром преодолевая расстояние между нами.

Что здесь происходит? Откуда она взялась? Что это вообще за тип? И самое главное: что мне с этим делать?

Боевая коса-то далеко!

Ай! Разнеси всё нафиг!

Сжимаю волосяную косу, вздрючиваю в себе вигор и спрыгиваю на пол.

Ну давай, тварь, ползи сюда. Я тебя и такой косой отделаю.

И не дожидаясь, когда медлительная тварь доползёт, срываюсь с места. В два прыжка сократив расстояние, хлёстко бью тварь гудящей от вигора косой. Но то ли эта коса не подходит для убийства, то ли ещё почему, но тварь не исчезает, а только цепляется за кончик волос и начинает ползти вверх.

Идиотина! Что я наделала?! Именно с этого всё и началось же.

Дракон! Нужно найти Дракона. Он поможет.

Мощным рывком скинув тварь на конец косы, вылетаю из зала, пробегаю холл и выскакиваю на улицу в вечер и тихо падающий снег. Ноги в лёгких кедах скользят по дорожке, мороз за считанные секунды пробирается за шиворот льняной куртки, но я будто не чувствую всего этого, не ощущаю.

Бегу, и в сердце запоздало начинает стучаться паника.

Тут же полно людей, полно магов, а секач только один. Тварь же всех убьёт. Ей это ничего не стоит. А то, что она сидит смирно в косе и пока не шевелится, вообще ни о чём не говорит. Она может сорваться в любой момент!

Дракон, где ты?!

Огибаю компанию магов, которая шарахается от меня, выскакиваю на центральную площадь и останавливаюсь. Отсюда расходятся дорожки во все корпуса. Только где именно искать Дракона? В нашем корпусе? В преподавательской общаге? Где?

Время уходит, а тварь отмирает и снова начинает ползти к руке.

Чтоб тебя!

Оглядываю площадь, ловя на себе недоумённые и испуганные взгляды магов, и уже рву в сторону общаги, как сзади догоняет резкий окрик:

— Шторм!

Оборачиваюсь и выхватываю взглядом двух девиц. Лаванда и Элена. Им-то что надо?

— Шторм, ты крыса! — орёт Лаванда, огибая закрытый на зиму фонтан. — Ты сейчас за всё ответишь, тварь поганая! Умри!

Она медленно замахивается, и что-то вспыхивает мертвенной зеленью в её ладони, вытягивает ко мне луч. Я пригибаюсь, отскакиваю кошкой, взмахиваю косой и тварь, что до этого упорно ползла вверх, вдруг вытягивается чёрной змеёй в сторону Лаванды, проглатывает луч и начинает расти, тянуться к замершей в испуге магичке, разевает громадную чёрную пасть.

— Стоять! — кричу я, перехватывая тварь второй рукой, сжимаю, чувствуя, как пальцы погружаются в смолистую мягкость.

И тварь останавливается, захлопывает пасть, сворачивается, утрачивает сходство со змеёй, снова заползает в косу, теряясь среди волос.

На периферии зрения появляется Фэнг. Он кричит на Лаванду, потом подскакивает ко мне, что-то спрашивает, но я не слышу, что именно. Я смотрю на тварь.

На тварь, которая только что… защитила меня.

На тварь, которая только что… послушалась меня.

Натужно сглатываю застрявший в горле ком, сжимаю косу ещё сильнее и поворачиваю назад. В спортзал. Бегу.

Дракона сейчас нет на территории универа — я это только что вспомнила. Единственный действующий секач здесь — это я. А значит именно мне придётся что-то делать.

Вопрос — что?

Толкаю плечом дверь в зал и, забежав внутрь, бросаю косу на пол. А потом медленно опускаюсь сама. Коса, свернувшись ровным кольцом, лежит неподвижно. Но я знаю, что она там — смертельная, всеубивающая, непобедимая тварь сидит сейчас там. И эту тварь я только что смогла остановить. Удержать.

Облизываю пересохшие губы и чуть подползаю к косе.

— Что?.. — охрипшим голосом шепчу я. — Что ты такое?

Чёрная тварь смолистой лентой чуть приподнимается над косой будто бы смотрит на меня. Слушает.

Наверное, я схожу с ума. Однозначно сошла. Потому что придвигаюсь ещё ближе и протягиваю руку.

Медленно тяну руку к твари, к этой смолисто чёрной ленте, что выглядывает из моей косы. Страха нет совсем. Он атрофировался, наверное, ещё там, на тренировочной поляне, злость выжгла его. Но сейчас нет и злости. Сейчас мной владеет что-то другое, какое-то иное сладко-знакомое чувство. Сильное, активное, неудержимое. Это оно вечно толкало меня на подвиги. Оно заставляло пройтись по разрушенному мосту над речушкой, оно гнало в заброшенный дом с «привидениями» на окраине города. Оно увлекало меня на тренировки и заманивало в соседские сады воровать яблоки. Оно же усаживало за книги и не позволяло отрываться от них ни на сон, ни на еду, пока не дойду до конца. Оно бросило меня в объятья искусству, заставляя углубиться в незнакомое дело. Интерес, любопытство, жажда узнать, стремление понять — не знаю, как назвать его, но это именно оно. Оно сейчас толкает и ведёт мою руку. И я не могу остановиться. Даже если бы захотела, не смогла бы.

Только я и не хочу.

Пальцы касаются гладкой поверхности, скользят по лоснящейся черноте. А она, чернота эта, тянется в ответ, подсовывается под руку, трётся о ладонь. Ластится. Как котёнок ластится. Или игривый щенок.

Во все глаза смотрю на это диво. На самое опасное и непонятное существо в мире, собратья которого полчищами бродят за границами контуров, врываются в города, в одиночку уничтожают целые поселения. И вот одно из них сидит сейчас в моей косе и трётся о мою руку, будто бы прося, чтобы его погладили.

Погладили!

С трудом сглатываю ком и судорожно выдыхаю. А затем дрожащими пальцами легонько провожу по изгибу живой ленты, а она приподнимается, выгибается ещё сильнее.

Что это? Что происходит? Как такое возможно? Это не укладывается в моей измученной тренировками голове, и я чисто механически продолжаю гладить тварь.

Я глажу тварь. Глажу ластящуюся ко мне тварь.

Кажется, я окончательно сошла с ума. И вообще весь мир. И тварь вот эта тоже. И сидим мы тут два сумасшедших: секач и тварь. Один под руку суётся, а второй ласкает.

Такое же и в бреду горячечном не привидится.

Что мне делать-то теперь? Убить? Вот её? Ту, которая ко мне, как котёнок, липнет? Просто тупо убить, так ничего и не поняв? Не разобравшись? А если это новый класс тварей? Или даже неизвестный ранее тип? Тварь-разумная! Ведь оно действует, как живое существо. Её можно остановить словом, её можно погладить. Более того, она хочет, чтобы её погладили. Она хочет общения. И её убить?

Я не смогу. Не смогу. И дело тут не в жалости к твари. Тут совсем другое.

Убить её — это навсегда похоронить ответы, которые никак не могут найти вот уже сотни лет. Да и не ищут их особо. Все те книги, которые я перелопатила за два месяца, так и не дали вразумительного объяснения, что такое твари и откуда они взялись. Просто внезапно появились примерно тысячу двести лет назад — и всё. Что из себя представлял мир до их нашествия, как жили люди до Первого Удара, остаётся только догадываться, потому что все древние цивилизации похоронены в Заброшенных землях, и только относительно недавно начали вести расчистки, такие как в Крайнике, о которых Пётр рассказывал. Благодаря этим расчисткам и находкам у нас появились мобили, поезда, медицинское оборудование. До Второго Удара люди не додумывались соединять магию с техникой. Эти расчистки медленно приподнимают завесу тайны о прошлом человечества, но всё это нисколько не приближает к пониманию природы тварей. Что они такое? Откуда пришли? Что им нужно? На все эти вопросы просто нет ответов. И нас учат не думать над ними, не размышлять. Нас учат убивать. Быстро, технично убивать всё, что напоминает тварь. Секачи — стражи безопасности. Это наша обязанность. И если я принесу эту тварь тому же Дракону, он не будет задаваться вопросами, он схватит косу и просто рассечёт её пополам. И я так никогда не узнаю, как она оказалась в моей косице и почему она хочет, чтобы её погладили.

— Что же мне с тобой делать? — шепчу я, а пальцы продолжают скользить по маслянистой глади.

И эти ощущения под пальцами очень знакомы. Ведь так я всякий раз оглаживала кусок размокшей глины, прежде чем приступить к лепке. Разница только в том, что глина не тёрлась о ладонь и не подставляла себя. А тварь будто просит.

Просит чего?

Чего ты хочешь от меня, смертельно опасная невесть? Зачем тычешься мне в руки? В руки человека, который тебя может убить?

Дикая ситуация. Невозможная. Абсурдная. И завораживающая. Я точно сошла с ума. Да, окончательно сошла. И Дракон совершенно прав, говоря, что у меня нет ни мозгов, ни страха. Потому что прямо сейчас я подставляю раскрытую ладонь твари, и она, мгновение помедлив, начинает вползать на неё, скручиваться клубочком, пытаясь поместиться. Я подставляю вторую ладонь, обхватываю ими живой комок неизвестности и погружаю пальцы в маслянистое тепло. Упругая тварь мягко сминается, сохраняя следы прикосновений — шесть точечных углублений. Тогда я выдыхаю и начинаю разминать её. Как когда-то глину.

Кажется, это было давным-давно, в прошлой жизни. Солнечной, светлой, беззаботной. Тогда моими насущными проблемами были домашние задания и медитации, упрёки матери и ссоры с Сабриной. Маленькие, смешные проблемки, которые из сегодня кажутся чем-то незначительным, детским, игрушечным. Но там, тогда я сидела и с предвкушением мяла в руках глину, зачастую ещё не догадываясь, что выйдет у меня из-под пальцев.

Точно так же, как тогда, я и сейчас не знаю, что у меня выйдет. И точно так же, как тогда, я чувствую воодушевление. Я леплю.

Леплю!

Тварь подобно глине подчиняется мельчайшему мазку пальцев, малейшему нажатию. Я разминаю, растираю меж ладоней, вытягиваю пластичный ком, оставляя небольшой шарик на конце. Затем из этого шара аккуратно вылепляю изящную треугольную головку с огромными глазами, широкой пастью и торчащими ушами. Быстрыми щипковыми движениями делаю острый хребет и узкий хвост. А под конец вылепляю четыре коротких лапы.

Я сама не замечаю, как проходит время, как бесформенная тварь превращается в миниатюрного дракончика, который сейчас сидит на ладони и смотрит на меня большущими глазами, растягивая рот в застенчивой улыбке. Хотя я не помню, чтобы делала ему улыбку.

Что ж я творю такое? Я вообще в своём уме?

А тварь эта? Она-то почему так себя ведёт?

— Не понимаю, — шепчу я, глядя, как дракончик скручивает баранкой хвост у меня на ладонях. — Ничего не понимаю. Если бы ты хоть говорить умела…

Дракончик смотрит на меня, моргает, разевает пасть, но не произносит не звука.

Выдыхаю. Затем пересаживаю тварюшку на одну ладонь, вторую подставляю под щёку, уперевшись локтем в колено.

— Так. Давай решать, что нам делать. Все вопросы про то, что ты такое, откуда у меня в косе взялось, и почему не убиваешь меня, оставим на потом. Итак. Что. Нам. Делать?

Тварющка сворачивается клубочком, устраиваясь на одной ладони, и, подперев голову кончиком хвоста, преданно смотрит мне в глаза. Именно так: преданно.

Сглатываю, а затем вздыхаю.

Убить эту тварь я не смогу. Я сама плохо понимаю, почему. Просто не смогу и всё. Слишком тесный у нас получился контакт, слишком долгий и странный.

Показать Дракону? Это тоже самое, что убить её.

Значит, нужно как-то прятать. Временно. Чтобы разобраться во всём, чтобы, возможно, дойти с ней до министерства, показать тем людям, которые не будут рубить с плеча, а попытаются понять её природу. Время. Мне нужно время. Но где её прятать? Дракон же почувствует тварь. Он же секач…

Стоп.

А почему он раньше не чувствовал? Ведь сегодня она была со мной, у меня в косе. Весь день сидела там. Ну ладно, допустим, своё формирование в тварь второго типа — или какого она там? — тварюшка закончила к концу дня, но до этого она была зародышем, первым типом. И минимум три недели она должна была провести в этом состоянии. Перед самым носом Дракона! Как он её не заметил?

А я как не заметила? Уж я-то должна была хоть что-то почувствовать. Она же вообще всё время со мной болталась. Ну не совсем же я слепошарая.

Выходит, что совсем. Да и Дракон тоже.

А может, дело не в нашей слепошарости, а в чём-то другом?

В чём тогда?

Напряжённо смотрю на тварь, а та, как ни в чём не бывало, лежит и покусывает свой хвост.

Опять вопросы без ответов. У меня уже скоро голова лопнет от этих вопросов.

Так. Ладно. Если Дракон её сегодня не заметил. Если даже я её не замечала, пока она сама из косы не выползла, то, может, если тварюшка будет со мной, её так никто и не почует?

В любом случае, мне её всё время придётся носить с собой. Потому что тут везде люди, тут везде маги. А она их жрёт. Например, Лаванду бы она сожрала, если бы я не вцепилась.

Так. Теперь ещё один вопрос. А чем, кроме людей, питаются твари? Ну ведь питаются же они чем-то там в своих Заброшенных землях. Там же людей нет.

Ох ё… Во что я сейчас впутываюсь? По собственной воле влезаю.

Взять бы косу Эрстера, взмахнуть разок — и всё. И никаких проблем! Так нет же!

И чего я такая ненормальная? Почему мне больше всех надо?

Тьфу!

Резко встаю и подношу ладонь с тварюшкой прямо к лицу, смотрю ей в глаза.

— Понятия не имею, понимаешь ты меня или нет, но слушай и запоминай, — очень серьёзно говорю я. — Пока я тебя убивать не собираюсь. Пока. Но и ты себя веди прилично. Никого не жрать. Ясно?

Тварюшка вытягивает ко мне шею и то ли в нос пытается лизнуть, то ли просто тюкнуть.

— Да провались ты! — ругаюсь я, отдёргивая руку от лица. — Слушай внимательно! Твою судьбу, между прочим, решаю.

Тварь перестаёт тянуться ко мне, замирает и даже уши вытягивает, будто бы и правда слушает.

— Так-то лучше, — продолжаю я. — Теперь тебя нужно как-то спрятать, чтобы никто не заметил. Ты можешь… э-эм… — оглядываю свою левую руку. — Ты можешь вокруг моего плеча обвиться? Браслетом прикинуться?

Задираю рукав рубахи и показываю место.

Тварь пару секунд медлит, а затем шустро ползёт по руке вверх к плечу и плотно обвивает его на несколько раз, при этом теряя прежнюю форму объёмного дракончика, становясь похожей на плоский рисунок или татуировку.

— Круто, — выдыхаю я, рассматривая её. — У меня на плече тварь. С ума сойти.

Затем отдёргиваю рукав, прикрывая тварюшку, и иду одеваться. Плотно застегнув куртку и накинув на голову капюшон, наконец-то выхожу из спортивного зала на улицу.

Солнце давно уже село, и чёрное небо теперь затянуто тёмно-серыми облаками, из которых мелкой моросью сыпется снег. Он ложится под ноги и громко хрустит пока я топаю привычной дорогой к общежитию. Сейчас, наверное, уже десятый час, если не больше. В общаге самый толпяк. Может, мне в библиотеку смыться?

Но пока я над этим размышляю, ноги сами приносят меня к общежитию. У лестницы и правда стоит компания магичек, разговаривают о чём-то. И в этой компании, к своему сожалению, замечаю Лаванду и Элену.

Да что ж такое? Ну никак без этих двух дур сегодняшний вечер обойтись не может. Проклятье. Всю прошлую неделю как-то удавалось с ними не пересекаться. Возвращалась в общагу или очень поздно, или в компании, так что они не спешили на меня напарываться. А вот сегодня напасть прямо.

Сильнее надвигаю капюшон и пытаюсь незаметно проскочить мимо них, но компания растягивается, отрезая меня от лестницы, остаётся лишь узкий проход, в который я норовлю протиснуться. И тут мне ставят подножку.

Ну как ставят? Пытаются. А на самом деле тормозят неимоверно. В итоге я со всей силы наступаю на ногу подставившейся девчонке и, мило улыбаясь, смотрю в её физиономию. Она шипит и корчится от боли.

— Ой, прости, — начинаю я, ещё сильнее вдавливая ногу каблуком. — Не заметила, что тут грабли расставили.

Только после этого убираю ногу. Девчонка ругается и отскакивает. На её место встаёт Лаванда. Светлые кудряшки выбиваются из-под белой шапочки, розовая опушка на пальтишке, губки напомажены, ресницы закручены — куколка, а не девочка. Вот посмотришь на неё и не сразу догадаешься, что не куколка это, а дура стервозная.

— Шторм, ты, кажется, совсем оборзела, — говорит Лаванда, хмуря аккуратные бровки. — Боевые амулеты применять — это тебе не шутки.

Боевые амулеты? Это они тварь за амулет приняли? Ну и отлично.

Компания магов обступает меня и старательно теснит к кустам, заставляя отступить. Только я отступать не намерена.

— Я? — усмехаюсь и скидываю с головы капюшон для лучшего обзора. Тело само собой принимает боевую стойку. — А мне вот показалось, что это ты первая боевое заклятье применила. Лучик такой. Зелёненький.

Лаванда поджимает губы, а компания ещё плотнее обступает. Начинаю заводиться. Кровь горячеет, а тело, как гудящая пружина, что в любой момент может распрямиться в ударе. А ещё отчётливо ощущаю, как на плече шевелится тварь.

Блин. Только этого не хватало.

Спокойно, тварюшка. Спокойно. Сиди смирно. Я сама с этими придурками управлюсь.

— Да я в тебя даже не целилась, — тянет Лаванда. — Просто припугнула. А ты, дура дёрганная, сразу за амулет схватилась.

— О! Так это теперь так называется? «Не целилась»? А по-моему, так это чисто «промазала», — хмыкаю я. — А сейчас всех этих подруженек ты зачем сюда позвала? Для моральной поддержки? Или вы всей гурьбой на меня кинетесь? Так давайте. Я только коменданта свисну, чтобы он видел. Преподов тоже позвать могу. За мной не заржавеет.

В стройных рядах магичек начинается лёгкое смятение и переглядки. Видимо, они не ожидали, что дойдёт до преподавателей. Смешные. А чего они вообще хотели, выстраиваясь тут перед дверью? Что я позволю себя упихать куда-нибудь, чтобы там вдоволь поиздеваться надо мной? Ага. Сейчас. Разбежались.

Вломлю первой, кто дёрнется.

— Вот уж не знала, что ты такая трусиха, Шторм, — скрещивает руки Лаванда. — Мы с тобой просто поговорить собрались, а ты уже панику развела, преподов зовёшь.

— Это я-то трусиха? А не ты ли группу поддержки собрала? — тут же парирую я. — И вообще, время — деньги. Хочешь что-то сказать, говори быстрее.

Лаванда захлопывает пасть. И это понятно. Не собиралась она ничего мне говорить вот так на открытом месте.

Ну и что теперь будешь делать, девочка-куколка?

Замечаю, как девчонки косятся куда-то в сторону входа в общагу, тоже поворачиваю туда голову и вижу Астрид. Она как раз выходит из дверей в компании ещё двух девушек-старшекурсниц. На несколько секунд она замирает, глядя на нас, и у меня даже загорается надежда, что она подойдёт сюда или хотя бы окликнет распоясавшихся магичек. Но она скользит по мне взглядом, старательно избегая контакта глаз, а потом отворачивается и как ни в чём не бывало спускается по лестнице и уходит, теряясь за голыми кустами дальней аллеи.

Вот и всё. И не помогла сестрица. Даже в глаза не посмотрела. Что за дрянь такая творится, а?

Кошусь на Лаванду. А настроение-то у неё поменялось. Воодушевилась сразу, силу в себе почуяла. Поняла, что не заступится за меня никто, даже собственная сестра, значит, всё можно.

— Ты допрыгалась, Шторм, — усмехается она и скручивает пальцы, меж которых снова сверкает зелень.

Вот дура!

Короткий шаг, рывок, и я сгибаю её пополам, заламывая руку за спину. Луч, зелёной стрелой улетев вверх и теряется в черноте неба.

— Кто-нибудь дёрнется — и я ей руку сломаю! — зло кричу я.

Я реально готова сломать Лаванде руку. Никогда не было такого желания. Ни разу в жизни мне не хотелось нанести вред. Даже на самых убийственных и изнурительных тренировках мне никогда не хотелось покалечить партнёра по спаррингу. Хотя мы там и удары друг на друге отрабатывали. Никогда такого не было! А вот сейчас хочется. Очень хочется. Сдавить посильнее, нажать побольнее, потянуть и вывихнуть к тварям сустав. Да так, чтобы обратно не вставили!

— Эй! Что тут происходит?

Громкий окрик стопорит меня, так что я вздрагиваю и резко оборачиваюсь.

Подсвеченная сзади жёлтым светом фонаря из аллеи к нам выходит Верена. Длинная юбка, пальто в пол, чёрные волосы треплет ветер, а в руках горящая сигарета — всё это выглядит довольно устрашающе, и даже едва различая в темноте лицо, я угадываю сведённые в линию брови и сжатые губы. В общем, ничего хорошего ждать не приходится. Вот только кому? Мне? Или Лаванде с компанией? Это же Верена. Она была рада мне тогда, два месяца назад. Но внутри всё сжимается, и пустой желудок скручивает от того, что буквально только что одна старшая сестра уже прошла мимо, оставив меня, пустив всё на самотёк. Неужели и сейчас тоже?..

Окружающие меня магички тоже что-то чувствуют. Хоть и напрягаются, но кое-кто усмехается, переглядываются, расправляют плечи. Они решили, что Верена меня одёргивала.

Неужели же и правда так?

— Я вас, заразы, спрашиваю: что тут происходит? А ну убрали руки от моей сестры! Живо!

«Сестры…» — эхом разносится в голове. И тугой комок нервов во мне вздрагивает, чуть расслабляется. А магички расступаются, отшатываясь назад.

— Соплячки, вот это видели? — шипит Верена, поднимая вверх левую руку. Абсолютно чёрную, костлявую руку. — Знаете, что это такое?

Магички молчат. Они знают. А я, кажется, начинаю догадываться.

— В общем так, если хоть один недоумок пальцем её тронет, я об этом узнаю и всем вам морды подправлю. О красоте сможете забыть навсегда. О здоровье тоже. Всё ясно? Свободны.

Я выпускаю Лаванду, и она вместе с остальными быстро, почти бегом, скрывается в общаге.

— Спасибо, Верена, — говорю я, завороженно глядя на руку сестры. Чернота начинает немного бледнеть. — Это же «рука смерти»?

— Она самая, — хмыкает Верена. — Что, страшно?

— Да нет, круто, — честно признаюсь я. — Я и не знала, что ты летум.

— А куда мне, с моим-то даром обратной регенерации? Только в летумы. Лечить-то я как-то не очень могу. Только калечить да с трупаками возиться.

Летумы… Не самая популярная и жизнерадостная профессия. Мало, что о них пишут в газетах. Не принято у нас освещать эту сторону медицины. Но делают эти ребята наверняка много.

— А можно?.. — тянусь я к тонким иссохшим пальцам, и тут же получаю хлёсткий удар по руке.

— Сдурела, что ли? — хмурится Верена и надевает перчатку, скрывая свою «руку смерти». — Хочешь, чтобы у тебя рука отсохла?

— Любопытно было, — пытаюсь оправдаться я.

— Любопытно ей было, — ворчит сестра. — Ты, Эрика, как всегда. В своём репертуаре. Ты, наверное, и с тварями так же? Пальцами в них тыкать будешь? Ненормальная…

Я отвожу взгляд и чуть усмехаюсь, потому что да, Верена права. Вот буквально только что тыкала в тварь пальцами, а теперь она обвивает моё плечо. В общем, ненормальная и есть.

— И давно это у тебя? — перевожу разговор на другую тему. — И вообще, ты когда вернулась?

— Да я всего час назад вернулась, вещи ещё не распаковала, только покурить вышла. А «рука смерти» с практики. Профессор же меня к самому крутому летуму направил. Ну и он жёстко меня в оборот взял. Зато результат налицо. Вернее, на руке, — усмехается Верена.

— А что за летум?

— Прости, сестрёнка, не могу сказать. Это военка, я бумаги о неразглашении подписывала.

— Ясно, — киваю я и снова интересуюсь: — А она теперь так всегда будет?

— Нет. Через пару часов эффект пройдёт. А пока в перчатке похожу. Ты мне лучше объясни, что тут творилось.

— Ой, это долгая история. Пойдём в общагу, а то я подмерзать начинаю.

Мы идём в комнату Верены, а я по дороге рассказываю всю эту неприятную историю. Заканчиваю уже, сидя на кровати и глядя, как сестра распаковывает вещи.

— Понятно, — цокает языком Верена. — А Астрид? У неё ж раньше практика закончилась. Пожаловалась бы ей.

Усмехаюсь и, глядя в пол, рассказываю и эту невесёлую историю. Верена, скрестив руки, молча слушает. Затем присаживается на соседнюю кровать, вздыхает.

— Вот даже как? — качает она головой. — В последнее время с ней какая-то ерунда таврится. Не понимаю, что с ней. Ладно эти придурочные девки, которые повелись на моду секачей во всех бедах винить. Но Астрид! Она-то почему так по-скотски себя ведёт? Не понимаю.

Пожимаю плечами. Я тоже не понимаю. Уже давно и совершенно ничего не понимаю, что творится в этом институте и вообще во всём мире. Почему на секачей спускают всех собак? Кто всё это делает? По чьей указке? Не знаю.

— Хотя Астрид уже давно ведёт себя странно. Даже со мной, — продолжает Верена. — Мы, конечно, с ней никогда тесно не общались, но в последнее время она просто игнорирует меня. Ходит такая королевой, нос задирает, короны только не хватает, блин. Она у себя в мечтах уже такой звёздный медик, прославленный целитель просто. Нет, Астрид всегда звездонутая была, ещё со школы. Но с тех пор, как профессор Эпайль пригласил её в свой проект, у неё обострение звездонутости случилось. Так и хочется чем-нибудь тяжёлым приложить, чтобы корону сбить.

Улыбаюсь и благодарно смотрю на Верену. Как же я рада, что она вернулась. И как же я рада, что она вот такая — прямая, жёсткая, честная и заботливая. Настоящая старшая сестра.

— А ты сейчас, значит, со своими старушками живёшь? — неожиданно спрашивает Верена и, получив от меня в ответ кивок, продолжает: — Как смотришь на то, чтобы ко мне перебраться?

Сердце радостно подпрыгивает в груди. Жить в одной комнате с Вереной! Да о таком я только мечтала. Но…

— А как соседки к этому отнесутся?

— Одно место у нас давно пустует, а Полина такой пофигист, что ей будет всё равно, кто тут ещё живёт. Главное к ней не лезть.

— С радостью перееду и ни к кому лезть не буду! — расплываюсь я в счастливой улыбке, подскакивая. — Тогда я к коменданту!

— С ним я сама разберусь. Ты давай за вещами беги.

После этого начинается милая суета, и обустройство на новом месте. И здесь я смело раскладываю свои пожитки в шкафу, не боясь, что кто-нибудь их испортит, и не думая, что кого-то потесню. Вещей у меня немного, поэтому, управившись за пять минут, с удовольствием растягиваюсь на кровати. У старушек приходилось спать на полу, и я соскучилась по мягкой постели.

Это так здорово: просто лежать, вытянувшись во весь рост, и смотреть на неподвижные тени, что отбрасывают предметы, рассматривать узоры выцветших обоев, ярко-жёлтое пятно на потолке от светового шара. Прикрываю глаза, и пятно продолжает дрожать под веками в плотной черноте. Оно дрожит, постепенно тускнеет, само превращается в черноту, и эта чернота продолжает дрожать. Сложно понять от чего. Тут целый комок запутанных нитей-эмоций. Страх и одиночество, беспомощность и потерянность и ещё много того, что не разобрать. Маленькое пятнышко темноты дрожит, сжимается и с каждой минутой становится темнее, плотнее, а потом… Потом оно ощущает что-то гигантское, могучее, что-то похожее на него, на маленькое дрожащее пятнышко. Это что-то находится совсем рядом и в тоже время так далеко, что нужно тянуться изо-всех сил. И пятнышко тянется, тянется к могучему и сильному, тянется к родному и давно позабытому. Тянется, не замечая, как вырывает себя из тьмы, как светлеет отделённая от неё чернота, как всё пространство заслоняет свет. Большой и могучий свет…

Свет?

Моргаю глазами.

И правда — свет. Только из окна. Яркий такой, глаза аж режет.

Это я что, заснула, что ли? Нормально так. А сколько сейчас время-то?

Опускаю взгляд и вижу клетчатое одеяло, которым кто-то меня заботливо укрыл. Наверняка Верена. Больше-то некому.

Улыбаюсь, ещё пару минут лежу под тёплым одеялом, медленно потягиваясь и разминая разомлевшие ото сна мышцы, а затем нехотя встаю.

Да уж, давно я так не дрыхла. Наверное, целый месяц. Чувствую себя нормальным живым человеком, и это так круто!

— О! Ты наконец встала.

В комнату заходит Верена с подносом, следом за ней идёт низенькая девушка с сероватым лицом. Она равнодушно окидывает меня взглядом, кивает на моё приветствие и сразу направляется к шкафу, достаёт книги.

— Ты проспала и завтрак и обед, так что я тебе кое-что принесла, — говорит Верена, опуская поднос на стол.

— Уже обед? — я ошарашено смотрю на сестру. — Вот это я задрыхла!

— Во-во, — усмехается Верена. — Совсем тебя умотали. Ешь давай, а мы тут немного позанимаемся.

И сестра с подругой углубляются в книги, а я с трепетом благодарности за такую заботу сажусь за стол и приступаю к еде. Салатик, жаренное мясо с ломтиками картошки, ароматный чай и свежая выпечка — обычная столовская еда, которую я каждый день тут пробую, но мне кажется, что ничего вкуснее я уже лет сто не ела. Возможно, всё это потому, что я выспалась?

Кстати, что за странность мне снилась? Комок темноты в темноте, который куда-то тянется… Комок?

На левом плече что-то начинает дрожать, и я чуть не роняю вилку.

Тварь! Я про неё совсем забыла. Забыла про этот чёрный комоче…

Комочек? Комочек темноты? Так это её сон? Про неё?

Кошусь на руку и непроизвольно поглаживаю её пальцами, успокаивая.

Да, вчера я совершила самый идиотский поступок в своей жизни — пригрела у себя на руке неизвестную доселе тварь, и что с ней делать до сих пор не знаю. Куда её нести? Кому показывать, чтобы не убили, а хотя бы попытались понять её природу? Насколько мне известно нет у нас таких институтов и лабораторий, никто не изучает тварей по одной простой причине — их невозможно изучать.

Прокручивая всё это в голове уже не первый раз, я заканчиваю с едой и, одевшись, выхожу из комнаты, решив прогуляться. Но спустившись с крыльца общежития, в растерянности останавливаюсь. Я так привыкла, что всё моё время занято тренировками и учёбой, так отвыкла от нормальных полноценных выходных, что сейчас просто не знаю, чем себя занять и куда вообще идти. Стою, в раздумье пялюсь на центральную аллею заснеженных деревьев, на прогуливающихся или спешащих по делам студентов и замечаю Астрид в компании Элены. Странно, что без Лаванды. Обычно эти две дуры вместе ходят. А тут она одна, да ещё к Астрид липнет. Явно ведь липнет. По выражению лица сестрицы и её быстрому размашистому шагу читается, как она мечтает отделаться от приставалы. Идут они прямо на меня и, конечно же, замечают. От чего лицо Астрид дёргает судорога, а у Элены в глазах промелькивает испуг.

Я продолжаю стоять. А мне-то что? Пусть кривятся и пугаются. Мне с этого ни холодно ни жарко.

Они в молчании обходят меня стороной и только, поднявшись на несколько ступенек, Элена решается возобновить разговор.

— Астрид, а где Мишель? Я его уже пару дней не видела. А вы, вроде, встречаетесь…

— Не знаю, — раздражённо кидает сестрица. — Профессор Эпайль сказал, что тот уехал домой по делам, но мне Мишель ничего не говорил…

Дальше я не слышу, так как парочка уходит. Да мне не особо-то интересно всё это. Ну появился у Астрид парень, ну и тварь бы с ним. Вообще не хочу думать об этих замороченных. Нужно срочно соображать и куда-нибудь двинуть, а то я тут уже взгляды привлекаю. В библиотеку, что ли, завеяться по привычке? Там меня за родную держат.

Уже совсем было собираюсь идти туда, как меня останавливает окрик:

— Эрика!

Оборачиваюсь и вижу Фэнга. Он почти вприпрыжку спускается по лестнице и тормозит возле меня.

— Ты неуловимый человек, Эрика, — весело сообщает он. — Тебя вообще невозможно нигде застать.

— Ну учёба, тренировки… — пожимаю я плечами.

— У меня тоже учёба и тренировок хватает, но вас, похоже, жёстко гоняют, раз тебя вообще не видно всё это время было. Но даже так ты успела наделать шуму в общаге, Шторм, — Фэнг хитро подмигивает.

Ясен пень, на что он намекает. На конфликт с Лавандой и Эленой. Ничего не возражаю, лишь философски развожу руками: мол, да, так всё и есть.

— Я слышал, что у вас сегодня выходной, — снова говорит Фэнг. — И какие у тебя планы на сегодня?

— Никаких, — честно признаюсь я.

— Отлично! — сияет улыбкой Фэнг. — Тогда давай махнём в город? Ты ведь толком его и не видела.

Пару секунд я моргаю на него глазами, а потом неожиданно сама для себя соглашаюсь. В конце концов, я действительно за всё это время ни разу не выбиралась за пределы Мгума, а Фэнг — один из немногих нормальных магов, который не шарахается от меня, не шепчется по углам, а относится к секачам, как к людям.

— Ты уверен, что хочешь потратить день на такую ненормальную? — усмехаюсь я.

— Уверен! — решительно говорит Фэнг и берёт меня под правую руку.

Даже так? Ну круто! Смелый парень, не боится со «смертью» гулять.

А ведь и правда со смертью. На левом плече именно она и сидит и пока активности не проявляет, не рвётся всех жрать, хотя тут людей полным-полно. Нет, нельзя, решительно нельзя её секачам показывать. Убьют же, не разобравшись. Может, в Минсеке есть люди, заинтересованные в изучении? Узнавать нужно. Узнавать. Почву прощупывать, а только потом показывать.

С этими думами я выхожу за ворота Мгума. А потом Фэнг целых два часа таскает меня по городу. По шумным и широким улицам центра Мэйштадта. Он показывает мне всё: пафосное белокаменное здание Правительства с массивными колоннами, золотым гербом и развивающемся флагом, высоченную башню казначейства, знаменитый театр Иступова украшенный сложными барельефами и статуями, огромную библиотеку имени Лери. Фэнг рассказывает обо всём, что знает, а я любуюсь архитектурой и стараюсь запомнить, зарисовать, отпечатать в памяти все эти чудные конструкции и сложные узоры. Такого разнообразия я никогда не встречала. Современные угловатые дома здесь спокойно соседствуют с вытянутыми резными башнями и высокими колоннами. Говорят, что многие архитекторы Мэйштадта вдохновлялись строениями расчищенных от тварей земель, некоторые даже брались повторять чудеса архитектуры древних. Интересно, насколько точно им это удалось? Неужели люди когда-то и правда жили в таких вот башенках?

— Вот магазин Цуи, — тараторит Фэнг, указывая на сверкающую стеклом и светящуюся кристаллами махину в четыре этажа. — Ужасно дорогое и пафосное место. А вот и ресторан ему под стать.

Разглядываю небольшую красную башенку с зелёной крышей и красными фонарями. Кажется, именно такое называется пагодой.

— А вот кафешка старушки Шварц. Хочешь зайти?

Я киваю, потому что уже начинаю подмерзать, да и перекусить не помешает.

Мы заходим в тёплое, наполненное ароматами кофе и пряностей, помещение, здороваемся с аккуратной благообразного вида старушкой, устраиваемся за небольшим столиком у окна и делаем заказ.

— Слушай, Эрика, всё хотел у тебя спросить, — после короткой паузы начинает Фэнг, а я удивляюсь, как у него ещё язык не отвалился болтать. — Что за амулет ты вчера применила? Он магию не отбил, а поглотил. Никогда о таком не слышал.

Мысленно радуюсь, что и Фэнг принял тварь за амулет.

— Секаческий арсенал, — вру я.

— А можно глянуть?

— Так он не мой, — развожу руками. — Забыла в хранилище сдать, но вовремя спохватилась. Хотя, если бы не он, то Лаванда могла меня достать.

— Ну это вряд ли, — хмыкает Фэнг. — Реакция у тебя отпад. Не зря вас там гоняют. Лучше, чем в моей военке. За Лаванду, конечно, дико стыдно. Луч в секача пускать — это какой дурой быть нужно? Удивляюсь, как ты ещё не нажаловалась на неё.

— Нафиг надо, — пожимаю плечами.

Мне и правда шумихи вокруг этого дела не нужно. Потому что докапываться начнут, дознаваться: как луч поглотила, чем поглотила? А что я им покажу? Несуществующий амулет? Так что нет, пусть всё зависнет так, как есть. Это и мне и Лаванд на руку. А захочет ещё отношения повыяснять, так я её голыми руками в рогалик скручу. Вчера я убедилась, что реакция у неё никакущая, я бы и два месяца назад с ней справилась.

— Хех, всё же жаль, что амулет не твой и посмотреть его нельзя, — вздыхает Фэнг после того, как нам приносят кофе и выпечку. — Пощупать бы диковину.

— У тебя что, фетиш такой — амулеты щупать? — усмехаюсь я.

Фэнг беззлобно смеётся, а потом отвечает:

— Да нет, у меня просто курсач по ним, вот я и разрываю информацию. До Второго Удара чудесники были, парные зеркальные делали.

— Зачем? — не понимаю.

— Для удалённого действия.

Отпиваю кофе и непонимающе смотрю на Фэнга. Ну не шарю я в этих амулетах. Не шарю!

— Это было распространено во времена раздробленности, когда каждый граф себя монархом мнил и пытался лишний кусок очищенной земли себе оттяпать, — с удовольствием говорит Фэнг. Ему явно льстит, что его слушают, красуется. — Так вот, в те времена были редкие умельцы, которые делали парные двухслойные амулеты: отправляющий и принимающий. Сверху металл, в котором зашивалось боевое заклятье, а внутри зеркало, которое связывало эти два амулета как бы далеко друг от друга они не находились. Так вот, подбрасывает один граф другому принимающий амулет, а потом у себя в особняке колдует над своим, и зеркальная часть передаёт принимающему команду уничтожения. И в итоге минус один граф.

— Ничего себе, — выдыхаю я.

О таких чудесах нам не рассказывали.

— О! Это ещё ничего, — тянет вошедший во вкус Фэнг. — Самая жёсткая жесть — это живые амулеты. Их из людей делали. Из магов.

— Это как? — не понимаю я, даже представить не могу.

— А твари их знает, как, — пожимает Фэнг плечами. — Технологии не сохранились. Но каким-то образом в человека вживляли заклятия, вроде, на кожу знаки наносили, и человек шёл в стан врага, а потом взрывался, уничтожая на многие десятки метров всё вокруг.

— Жуть, — выдыхаю я.

А в памяти всплывает фламоскрипт трупа со знаками, которые видны даже на полностью обгоревшей плоти. Этот скрипт я видела мельком у Флечер. И он был с места прорыва, в котором пострадала я.

Утраченные технологии, говорите? Похоже, что не такие уж и утраченные. Кто-то явно их нашёл и использует против секачей. Против и без того шаткой системы защиты. Против всех людей.

Уроды. Тупые уроды. Чего они добиваются? Третьего Удара? Так он наступит. Такими темпами обязательно наступит. И сметёт к тварям всё человечество. Как оба раза до этого. Что там осталось тогда, сто пятьдесят лет назад после Второго удара? Шестьдесят тысяч человек? Жалкие шестьдесят тысяч на тогда ещё три государства! И всё благодаря тому, что после массовой атаки фанатиков кто-то из секачей всё-таки выжил, плюс появились новые, в том числе и бешеный Эрстер, который пачками тварей валил. Сейчас секачей без малого две с половиной тысячи на охрененную территорию с трёхмиллиардным населением. Вроде бы, нормально. Фиговенько, конечно, но нормально. В обычных условиях. Но если те придурки, что творят всё это дерьмо, разово сломают границу, сотрут все контуры, то нас просто не хватит, чтобы заслонить от прущей со всех сторон смерти. Ну не хватит нас! В Минсеке должны это понимать. И должны что-то делать с этим. Они просто обязаны с этим что-то делать!

Стискиваю кружку обеими руками и делаю большой глоток, допивая кофе.

Фэнг, как ни в чём не бывало, трындит дальше:

— …а вон там, кстати, — показывает он в окно на двухэтажное, золотистого цвета здание, втиснувшееся между изумрудно-белым домом и каким-то собором, — мастерская и магазин Валуа.

— Валуа? — переспрашиваю я, пытаясь выкинуть из головы ненужные мысли об очередном Ударе и вспомнить, где я слышала эту фамилию.

И вспоминаю.

— Тот самый Валуа? Известный керамит? — уточняю, не веря, что вот здесь, буквально через дорогу, живёт и работает тот человек, который сделал мамин любимый сервиз, который я, к слову, расколошматила полностью.

— Да, здесь, — кивает Фэнг. — Хочешь зайти?

— Да! — заявляю я и решительно встаю.

До Нового года ещё целый месяц, а в кармане достаточно денег, чтобы заказать маме в подарок новый сервиз.

Крупные хлопья снега гусиным пером сыплются из пушистых туч, что полностью заволокли поддёрнутое рассветной серостью небо. Город просыпается с неохотой, кутается в тёплый пух, мигает гаснущими фонарями. И тишина стоит такая, что хочется замереть и вслушиваться в неё. Только некогда мне замирать. Я бодрячком топаю по запорошенной дорожке.

Суббота началась неожиданной новостью: все занятия на сегодня отменяются, потому что после обеда нас — второй курс секачей — повезут за город, где мы будем демонстрировать своё мастерство чиновникам высшего аппарата. Того, кто покажет класс, с почётом отправят на практику. Того, кто класс не покажет, оставят до конца года упражняться в институте. Обычно такие «смотрины» проводятся весной, а сейчас внезапно перед Новым годом. Хотя понятно, к чему эта спешка. Рук и сил не хватает справляться с постоянными прорывами, секачи уже на изморе. А тут молодая кровь прохлаждается, в спортзалах тренируется. На поля её! Непонятно, правда, зачем для демонстрации за город вывозить? Косой мы можем и в институте помахать, с выездом только геморроя организаторам больше. Но раз администрация решила, значит, им так нужно. Мне лично всё равно, где каллиграфию выписывать. Я просто порадовалась, что полдня у меня свободно, и теперь спешу в мастерскую Валуа.

А вот, кстати, и она: двухэтажный золотистый домик с белым крыльцом. Взбегаю по ступенькам и дёргаю дверь за массивную ручку. Над ухом тонко звякает серебряный колокольчик, и я, проскользнув внутрь, вновь оказываюсь в этом хрупком царстве невероятной красоты.

Большой зал грамотно разделён на несколько зон стеллажами, а на полках в притирку друг к другу стоят всевозможные вазы, кувшины, горшки, чашки, тарелки, статуэтки. Разглядывать один стеллаж можно часами, ведь каждая вещь на ней — произведение искусства. Вот чайный сервиз тончайшего невесомого фарфора, покрытый белоснежной глазурью и расписанный лёгким серебром узора. А вот стройная ваза, сияющая ярким пурпуром и позолотой. Рядом примостился набор тарелок. Простые, без изысков с виду, они идеально ложатся в руки так что, взяв их один раз, уже не хочется отпускать. И всё это сделано золотыми руками мастера, кудесника, волшебника. Несмотря на громкое имя, мастер Валуа всё делает сам, вручную! В подмастерьях у него собственные сыновья и дочери. И да: каждая работа штучная, второй похожей не найти.

— Что вам нужно? — резко окликают меня, так что приходится отвлекаться от любования и оборачиваться.

Возле соседнего стеллажа с метёлочкой для стирания пыли в руках стоит рыжий парень и недобро смотрит на меня. Я его уже видела здесь. Как раз две недели назад, когда пришла сюда в Фэнгом делать заказ. В тот раз он тоже на меня зло косился, а сейчас и вовсе пырится. Того и гляди глазелки выпадут.

— Здравствуйте, — изображаю приличие я. — Я к мастеру Валуа, заказ забрать.

— Приходите завтра. Сегодня мастер приболел, — резко отвечает рыжий.

Я хмурюсь, но тут раздаётся мягкий голос господина Валуа:

— Карл, со мной всё в порядке, если вы тут закончили, то идите в мастерскую, приберитесь там.

По лестнице со второго этажа, где проживает вся семья Валуа, спускается мастер, и я непроизвольно улыбаюсь. Признаться честно, то совершенно не так представляла известного на всю страну мастера, а он оказался вот таким: маленьким, кругленьким, с буйной шевелюрой кучерявых волос и очаровательнейшей улыбкой. Сейчас он выглядит усталым и бледным, но всё равно улыбается мне, щурится и припоминает:

— Эрика! Проходите, проходите, дорогая! Ваш сервиз готов и ждёт. Порадуете матушку, как и обещал.

— Вам нездоровится? — спрашиваю я, потому что мастер Валуа и правда как-то немного плоховато выглядит, хоть и держится бодрячком.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь! — машет руками мастер. — Просто плохо спал ночью. Карл преувеличивает и, как всегда, ворчит. Если честно, — в этом месте господин Валуа понижает голос, — то я даже немного рад, что сегодня его последний день работы. Завтра к нам возвращается Марта, которую он заменял.

Говоря всё это, господин Валуа подходит к широкому столу и достаёт огромную коробку. Водрузив её на стол, аккуратно раскрывает, и я смотрю на рукотворное чудо. Окутанные мягкой ватой в коробке лежат десять чайных пар, небольшой чайничек, сахарница и молочник. Тонкий почти прозрачный фарфор покрыт нежным аквамарином и расписан воздушным серебряным узором. Пить из такого чай — одно удовольствие.

— Возьмите в руки, посмотрите! — подбадривает меня мастер.

И я беру это невесомое изящество, смотрю, любуюсь игрой бликов, представляю, как обрадуется мама. Она, конечно, простила мне тот сервиз. Она мне вообще всё простила. Но поступила я не очень. Вот вообще не очень.

Налюбовавшись и сияя теперь в точности, как этот сервиз, я бережно кладу чашки на место, а господин Валуа принимается тщательно всё упаковывать. Пока он неторопливо заворачивает каждую чашку в шуршащую бумагу, я разглядываю стол. Широкий сделанный без особых изысков из какого-то светлого дерева стол, на котором лежат бланки, пара карандашей, ножницы, несколько мотков яркой ленты, а под ними небольшой листок с рисунком.

Непроизвольно приглядываюсь.

На рисунке изображён явно какой-то амулет: ровный овал с крупными магическими закорючками.

Хмурюсь. Рисунок уж больно напоминает секаческий амулет, который нам выдали.

Беру в руки лист, рассматриваю. Рисунок и правда похож на мой амулет: такая же форма, письмена. Впрочем, у амулетов не так много форм, а в магических каракулях я не разбираюсь. Хотя расположение линий, их размер и количество схожи.

— Что это? — не придумываю ничего лучше, как просто спросить.

— Ах вот он где! — радуется господин Валуа. — А я уже всё обыскал, думал, потерял.

Мастер берёт листок и хмурится.

— Недели две назад пришёл один клиент и принёс этот эскиз. И попросил изготовить игрушечные амулеты.

— Из глины? — уточняю я.

— Да — кивает господин Валуа. — А внутрь каждого ещё и кругляшку зеркала зашить.

— Зеркало? — медленно произношу я, и внутри что-то сжимается.

Я ещё ничего не понимаю, но тревога уже оживает.

— А для чего эти игрушечные амулеты заказчик не сказал? — спрашиваю снова.

— Кому-то в подарок, — пожимает плечами господин Валуа и ворчит: — Не люблю такие заказы. Две тысячи пятьсот семь финтифлюх — и никакого творчества. Наказание, а не работа!

Мастер говорит что-то ещё, потом начинает давать инструкции по поводу того, какие заклинания для сохранности сервиза нужно попросить наложить на почте, а я слушаю вполуха. Мысли совершенно о другом.

Две тысячи пятьсот семь — именно столько в мире секачей, работающих и обучающихся. Две тысячи пятьсот семь — именно столько амулетов раздали где-то месяц назад секачам. Две тысячи пятьсот семь — именно столько господин Валуа сделал «игрушечных» амулетов из глины. С крохотным зеркалом внутри. Зеркалом!

Зачем? Зачем?! Зачем это?!

Мысли крутятся вихрем в то время, как сама чуть ли не бегом со здоровенной коробкой в руках спешу назад в институт.

Двойные зеркальные амулеты. Амулеты с дистанционным действием. Но из глины не делают амулетов. Только сверху иногда покрывают. Почему — тварь знает! Если бы не рассказ Фэнга, я бы вообще не всполошилась. Ну подумаешь, глиняные болванки с зеркальцем внутри. Эка невидаль. Но теперь слова Фэнга не выходят у меня из головы.

Фэнг! Вот кто мне нужен!

Несмотря на хрупкую тяжесть в руках, лечу на всех парах. Неспешным шагом до Мгума часа пол, а если бегом, то минут пятнадцать, так что очень быстро оказываюсь на месте, оставляю коробку в комнате и бегу опять на улицу искать Фэнга.

Сразу его я не нахожу, зато наталкиваюсь на Лаванду, разорви её тварь. Сейчас она без Элены, с другой девчонкой, и физиономия у неё озадаченная. Пролетая мимо них, слышу отрывок разговора:

— Так и не нашла её? — спрашивает девчонка.

— Нет, Элена, как сквозь землю провалилась. Не понимаю почему…

Дальше не дослушиваю, мчу по территории универа к главному корпусу за расписанием Фэнга, и перед самыми дверьми налетаю на него.

— Привет! — хватаю парня за руку и волоку в сторонку. — Время есть? Поговорить нужно.

— Есть немного, — растерянно улыбается он. — А что случилось?

Я выкладываю ему всё про странные игрушечные амулеты, а потом снимаю с шеи секаческий.

— Можно как-нибудь узнать есть ли внутри зеркало? — спрашиваю я.

Фэнг хмурится. Улыбка и растерянность давно сползли с его лица, и теперь оно выражает полную сосредоточенность.

— Просто так это не сделаешь, — тянет Фэнг, взвешивая в ладони амулет. — Только взломом.

— Можешь взломать?

— Сам не могу. Но у меня в городе знакомый есть, который этим промышляет. Но… Ты уверена? После взлома амулет перестанет работать.

— И тварь с ним, — не раздумывая бросаю я. — Если амулет чист, то я потом к Дракону с повинной приду, пусть делает со мной, что хочет. Но если амулет с двойным дном…

Не договариваю. Мне становится не по себе, как только представлю, что будет, если так и окажется. Не по себе. Но от сомнений и неизвестности ещё хуже. Поэтому и хочу разрушить, развеять сомнения любым способом.

— Сможешь в обед со своим знакомым связаться? — требовательно спрашиваю я.

— Да, — решительно кивает Фэнг.

— Отлично. Тогда позже найдёмся.

Оставив Фэнга разглядывать амулет, я иду к спортзалу. Там уже собрались все. Бабушка Ше, как обычно, курит, а Пётр рассказывает Нику что-то про мифические свитки Первого скача, который сам по себе миф. Но среди секачей упорно ходит легенда, что был вот такой Первый, могучий и крутой, как Эрстер, или даже круче. Именно ему приписывают создание системы знаков. И говорят, если разгадать её секрет, тайный шифр, то сможешь тварей взглядом валить. Не больше не меньше.

Выдумки это всё, конечно, но красивые выдумки. Действительно хочется верить, что такие свитки есть, и что там есть объяснение, хоть какое-то объяснение тому, что такое твари и как они здесь появились. Ведь не было их когда-то. Не было. А потом — раз! — и Первый Удар. Почему? Отчего? Что стало причиной? Хочется найти ответ. Потому что без него мы будто в паутине вязнем, запутываемся. Да, секачи убивают тварей, но появляются новые, и это нескончаемый процесс, бесконечный.

Что нужно, чтобы его закончить? Для этого нужно знать, с чего всё началось. А этого никто не знает. Вот и придумывают легенды и свитки, в которых ответ написан. Чтобы хоть надежда была, чтобы не чокнуться от безысходности.

С этими невесёлыми мыслями я дожидаюсь мобиля и, прихватив косу, гружусь вместе со всеми.

Мы едем за город показывать своё мастерство. По поводу этой демонстрации я даже не напрягаюсь. Уверена, отработаю, как положено. А вот что меня по-настоящему гнетёт, так это амулет. И ещё немного беспокоит тварь на руке. Нет, повода для волнения она не даёт. Уже две недели она мирно сидит на плече, претворяясь татуировкой, и никого не жрёт. И вот такое поведение само по себе напрягает. Оно настолько непонятно и не объяснимо, что иной раз мне кажется было бы лучше, если бы тварь вела себя, как все остальные. Тогда бы мне не оставалось ничего другого, кроме как убить её. А вот так — совершенно непонятно, что с ней делать.

Да, за две недели я так и не придумала ничего, не нашла никого, кому можно было бы эту диковину показать. Да и времени, если честно, не было кого-то искать. Нас же гоняют с раннего утра до позднего вечера. И так каждый день. Но вот сегодня, на этих «смотринах», будут чиновники, в том числе и министры. Может, удастся к ним подобраться и поговорить? Выяснить, кто в министерстве заинтересован в таких вот изучениях? Ну с чем тварь не шутит?

Сжимаю кулаки и поворачиваюсь к окну. Мимо проплывают заснеженные ёлочки. Из города мы уже давно выехали и даже ещё один проехали, но всё едем и едем. И останавливаться не собираемся. Интересно, когда их «за городом» закончится? В Белоземе, что ли? Ну да, чисто технически там тоже «за городом».

В общем, едем мы ещё около двух часов, проезжаем несколько городов, но не останавливаемся. Пётр вовсю шутит и ненавязчиво интересуется, когда же закончится наше путешествие, но Дракон молчит, ни слова не говорит.

Наконец, мобиль тормозит и, выпрыгнув на дорогу, я обнаруживаю ещё несколько мобилей. Навороченных и крутых. Ну понятно: министерские. А сами-то чиновники где? В лесочке, что ли, спрятались?

Оказывается, что да. Поэтому топаю со всеми по тропиночке, перехватив косу поудобнее.

К дрыну Эрстера я уже приноровилась за две-то недели. Почти родным стал, особенно после модернизации. Дракон, знамо дело, по голове меня за такое не погладил, ругался и ворчал полдня про музейные ценности, реликвии древности и безответственную молодёжь, но, когда убедился, что с таким дрыном я управляюсь гораздо лучше, то ворчать перестал.

Лес заканчивается резко и сразу. Перед нами открывается гигантское белое пространство поля, окаймлённое лесом почти у самого горизонта. Чуть ближе, чем дальний лес по правую и левую руки торчат какие-то две странных одинаковых конструкции из металла со светящимся шаром на конце. И всё.

Что это? Где чиновники? И зачем нас притащили к границе с Заброшенными землями? Ведь это они там, в лесочке начинаются. Я это и без атиса вижу.

Оборачиваюсь к Дракону, чтобы спросить, что за нафиг, но Дракона нет. Пропал.

— Стоп! — слышу неожиданный приказ Ника и останавливаюсь.

Ник сосредоточенно смотрит то на одну, то на вторую конструкцию.

— Зд-десь ловушки, — медленно говорит он.

— Какие ещё ловушки? — переспрашивает Пётр. — На поле? Как ты узнал?

— К-концент-траты, — указывает Ник на бандурины. — Такие шт-туки уст-танавливаются для питания магической э-энергией технических устройств. Но никаких у-устройств не видно, значит, они или под землёй, или ск-крыты. И значит, это ло-ловушки.

Приплыли. И что теперь делать?

Все молча смотрят на Ника, как на спеца по технической части. Больше никто из нас в этом не шарит. Ну может, Пётр ещё немного, но Ник однозначно лучше, он учился на технаря.

— Только з-зачем их два? — бубнит Ник. — И одн-ного хватит. Или вт-торой подделка? Подождите немного и не шевелитесь.

Никто и не шевелится. Кому охота в ловушку угодить? Зря. Ох, зря я так легкомысленно отнеслась к этим «смотринам». Что ж они тут понаделали? Какие сюрпризы приготовили? А к границе зачем притащили? Неужели они?..

Не успеваю додумать, потому что слышу какой-то глухой щелчок, а потом под ногами начинает дрожать земля. Дрожать и трескаться. Хватаю за руку Ника и прыгаю в сторону.

Трещина разрастается на глазах. Чёрной неровной полосой она разделяет пополам белоснежное поле. А потом из неё вырывается вода. Или не вода, но какая-то хрень прозрачная, которая поднимается всё выше и выше, застывает прозрачным стеклом и замирает, потрескивая разрядами. И самое ужасное что Пётр и бабушка Ше остались за этой дурацкой стеной. Нас разделили!

Пётр что-то кричит нам, но звуки не проходят. Я развожу руками и объясняю жестами, что ничего не слышу. Пётр показывает на бандуру и опять что-то говорит.

— Он г-говорит, что пойдёт рушить к-концент-трат, — выговаривает Ник. — Но т-там подделка. Настоящий здесь.

Я хватаюсь за голову, начинаю орать Петру, чтобы они никуда не ходили. Но они не понимают, разворачиваются и прут к бандурине. И буквально тут же из земли вырывается гигантский серп, чуть не разрезав Петра пополам.

Стиснув зубы, я хватаю Ника и тащу за собой к нашей бандуре.

— П-погоди!

— Да чего ждать? — кричу я и едва успеваю отпрыгнуть от ножей, что неожиданно выскочили из-под земли.

— В-вот!

Ник тыкает куда-то в воздух, и я только сейчас замечаю небольшие прозрачные шары, что болтаются где-то в десяти метрах от земли. И этих шаров много. Они по всему полю.

— Что это? — непроизвольно наклоняюсь я.

— Датчики, — объясняет Ник. — Они ул-лавливают движение, когда приближаешься к ним, и ловушка срабатывает.

— И что нам делать? Как пройти к этой херне, чтобы отключить?

— Я и пытаюсь понять схему.

Сжимаю кулаки и тяжело выдыхаю.

Да, всё правильно. Чтобы нам пройти, нужно понять, и Ник всё поймёт. Разберётся и всё поймёт. Нужно лишь немного времени. Да только нет у нас этого времени! Там бабушка Ше и Пётр и такие же шары с ловушками. А где-то сидят министерские крысы и смотрят. Уроды!

Подступающая злость не успевает растечься по венам, потому что по душе будто наждачкой проходятся. Секунда — и я в состоянии атиса. Стою. Смотрю, как там, за прозрачной стеной движется тварь. Плотное облако сизого тумана медленно ползёт по полю. А перед ним вырастает бабушка Ше. Маленькая бабушка с маленькой косой в руках. Бабушка, которая должна сейчас сидеть в кресле-качалке и с благостной улыбкой слушать болтовню правнуков, а не стоять перед монстром. Я не вижу её глаз, не вижу её лица, но я знаю, чувствую — она сейчас не здесь, не на этой поляне. Бабушка Ше сейчас там, в своём посёлке, в Яйоуан. И она встаёт заслоном перед тем монстром. Встаёт с единственным желанием: умереть, но не дать пройти. Умереть…

Внутри всё скручивается, стягивается узлом.

Так не может быть. Так не должно быть!

Рвусь туда, но что-то дёргает назад.

Ник.

Он смотрит на меня отчаянно молящими глазами. Губы его дрожат. Он весь дрожит, но держит крепко.

— Нет, Эрика, — слышу я его голос. — Не прорвёмся. Нужно отключить.

Смотрю на бандуру, потом на бабушку Ше за стеной и понимаю — да, не прорвёмся. Нужно отключить ловушки. Они мешают бабушке. И Петру. Где он, кстати, потерялся? Нужно бежать. Бежать туда, к этой башне, тварь её разнеси!

— Веди, — выдыхаю я.

И Ник ведёт. Ведёт какими-то причудливыми зигзагами, и ни одна ловушка не срабатывает. Я даже почти понимаю принцип нашего движения. Почти понимаю, как наждак ударяет по сердцу с новой силой.

И я вижу её. Тварь. Столб сотен молний, бьющих в землю ниоткуда. Широченный столб, сверкающий разрядами, что идёт на нас.

Тип 2, класс Б, молневой мимикрим столбового вида.

Определение всплывает в памяти помимо воли. Чем мне это поможет? Да ничем! На нас прёт класс Б, а манёвра для движения даже нет. Ловушки повсюду!

— Ник, — крепко сжимаю его руку, — я возьму её на себя, а ты разберись с ловушками.

— Я тебя одну не оставлю, — глядя мне в глаза, чётко отвечает он.

— Нет оставишь, — настаиваю я. — Чтобы помочь мне, бабушке Ше и Петру, нужно отключить ловушки, и только ты можешь это сделать. Скорее!

Отталкиваю его, и Ник бежит, оглядывается и бежит. А я уже не смотрю на него. Я смотрю только на тварь. На сверкающую смерть. Жду, когда она подойдёт ближе.

На руке шевелится тварюшка. Волнуется? Боится? За себя или за меня? Не знаю. Но только её мне тут не хватало.

— Сиди и не высовывайся, — шёпотом приказываю я. — Тебя никто не должен видеть. Ясно?

Она замирает. Значит, ясно.

А я наоборот начинаю двигаться. Места для манёвра мучительно мало, но мне всё равно нужно двигаться. По-другому я не умею. Я танцую на месте. Да, танцую. Стараюсь не думать об атаке, не вспоминать увещеваний Дракона о том, что первым ударом нужно постараться перерезать хотя бы половину нитей. Я гоню эти мысли прочь, они мешают танцу, мешают смотреть. Мешают видеть.

Вот она приближается, сверкающая сполохами тварь. Нелепая попытка обратиться стихией, явлением. Нелепая, неумелая, и от того жуткая. Тварь движется на меня, и я могу уже различить её нити. Нити, которыми она держится за мир. Их сотни, этих нитей, они переплетены, спутаны хаосом. Я не вижу, за что именно они цепляются, просто знаю — за мир, за нашу реальность. Так написано в учебниках, и никто не копал глубже. Никому это не было нужно. Никто не танцевал с тварью. А я вот танцую.

Яркая вспышка бьёт в меня. Вернее, в то место, где я стояла. Сама же я лечу стрелой вверх, режу косым ударом тонкие нити, а когда начинаю падать, то бью прямым вертикальным.

Приземляюсь и тут же отскакиваю. Тварь не сдаётся. Раненая, значительно похудевшая, она по-прежнему шпарит разрядами. А я верчусь вокруг, опережая её атаки, прыгаю, танцую. И вигор танцует, струясь по венам, звеня в косе, срываясь с лезвия. Танцуем вместе. И это даже интересно, азартно, увлекательно. Смертельный танец. Я и тварь. Один на один. Кто кого?

А тварюшка переползает с плеча на спину, окутывает собой грудь и пытается захватить живот. Она что, пытается так спрятаться от ударов своего сородича? Или?..

Пытается меня защитить? Стать моим щитом!

Улыбаюсь этой мысли и наношу последний горизонтальный удар.

Тварь исчезает прежде, чем мои ноги касаются земли. Я докручиваюсь, завершая движение, делаю пару шагов, вбирая откат, успеваю глубоко вдохнуть, а выдохнуть уже нет. Короткий свист, и в спину что-то врезается. Врезается, протыкает, нанизывает меня, отрывает от земли. Я с удивлением смотрю на торчащий из живота отточенный деревянный кол и инстинктивно хватаюсь за него. Держусь.

Ловушка. Я вышла из слепой зоны, и ловушка сработала. И теперь, как бабочка на булавке, вишу тут на колу. Тварь победила, а кол в спину поймала!

Хочется смеяться от этой нелепости, от этого идиотизма. Смеяться, а не кричать и дёргаться от боли. Потому что и боли-то я почти не чувствую. То тупое жжение, что ощущаю, это не боль, это её отголоски. Это шок, да? Мозг просто в шоке и отказывается принимать сигналы тела? Только… где кровь? Я же должна истекать кровью. Вот торчащее из меня остриё запачкано алым, но больше крови нет. Почему?

Ответ приходит неожиданно: тварь. Это она. Она что-то делает. Блокирует боль, тормозит кровотечение. Моя тварюшка! Тварика!

Спасибо. Спасибо тебе, невесть.

Слабо улыбаюсь и смаргиваю подступающие слёзы. А затем завожу руки за спину. Левой сжимаю кол, а правой начинаю пилить его. Каждое движение требует усилий, каждый вдох отдаётся во всём теле вибрацией боли, хотя тварика и блокирует её. Я пилю деревяшку у себя за спиной. Иначе мне не снять себя с этой ловушки. А никто другой не поможет. Нику, даже если он уже отключил бандурину, ещё бежать до меня и бежать. А больше никого нет. Поэтому пилю, кусаю губы и пилю, глядя на далёкий лес. Наверное, именно поэтому я сперва замечаю, а только потом уже чутьё срабатывает. Да, я вижу её — тварь. Толстенный ствол гигантского дерева, который резво движется на меня.

Движется. На меня.

А я вишу тут между небом и землёй прикованной букашкой. Без сил, без свободы движения, без защиты. Впрочем, есть один защитник— тварика. Маленькая пригретая тварюшка, которая всеми силами пытается ослабить мою боль.

Смех вырывается из глотки сам. Рваными толчками он льётся из меня, отнимает последние силы. Сбиваюсь с ритма, резко ударяю косой и неожиданно падаю на колени в снег.

Земля. Родная. Ура.

Теперь бы на ноги встать и встретить эту дрянь. Ха-ха! И фигня, что кол из живота торчит. Я встречу.

Опираюсь о косу и с трудом поднимаю себя. Ноги дрожат, ходуном ходят. Сил едва хватает, чтобы просто стоять. Уже не до танцев, не до плясок. Что я буду делать, когда тварь подойдёт вплотную? Не знаю. Ничего не знаю. Но я буду биться. Буду. С этим вот ходячим деревом.

Ходячее дерево. Ха-ха! Ну что за нелепость?

Сжимаю косу со всей силы, на которую сейчас способна, и тут что-то проносится мимо меня.

Аэромоб.

Моргаю ему вслед, пытаясь понять откуда он взялся, и слышу шум. Сзади ко мне чешет длинный мобиль, а когда он останавливается, то из него высыпают люди в зелёных одеждах — лекари.

О! Неужто министерские наблюдалы очнулись? Решили не добивать нас? Да правда, что ли? Ну щедрость же великая!

Лекари с носилками бегут ко мне. Только я ложиться на них не собираюсь. Пусть сперва ответят, что с остальными. Поэтому встречаю магов размашистым ударом косы. Силы в ударе почти нет, одна показушность. Но лекари этого не понимают, отступают.

— Госпожа Шторм, вы ранены, вам нужна помощь, — говорит один.

— Сначала скажите, что с остальными! — требовательно кричу я. — Что с бабушкой Ше и Петром? И где Ник?

— С ними всё в порядке, мы приехали за вами, вам нужна срочная медицинская помощь, — снова бубнит лекарь.

Я рычу и машу на него косой так, что мужчина отскакивает.

— Эрика, лекарь говорит правду, — слышу знакомый голос и смотрю, как от мобиля, прихрамывая, ковыляет ко мне Дракон. Николас Волд не пострадал совсем, он удачно отключил концентрат. Хонг Ше, сражаясь с тварью получила незначительные повреждения. Пётр Широв попал в ловушку, но его жизнь вне опасности, им уже занимаются лекари. Тебе тоже нужна помощь. У тебя сквозная дыра. Вообще не понятно, как ещё стоишь!

Выдыхаю. Дракону я верю.

— Ладно. Хорошо. Лечите, — отрывисто говорю я, опуская косу.

Маги приближаются, но Дракон оттесняет их.

— Стоп! — шипит он на них, затем обращается ко мне: — Эрика, выйди из атиса.

— Зачем? — не понимаю.

Я не хочу выходить из атиса. В нём я чувствую себя хоть в какой-то степени защищённой. Того деревянного мимикрима, конечно, уже завалил секач, но терять чувство контроля я не желаю!

— Пока ты в атисе, лекари не могут лечить тебя магией, — терпеливо объясняет мастер Кохэку.

— Почему? — снова спрашиваю я.

Дракон выдыхает, но продолжает объяснять:

— Потому что в любой момент ты можешь потерять сознание, провалиться в итис. Любое магическое воздействие итис воспринимает агрессивно и может случайно задавить твою аниму, твоё сознание. Поэтому выйди из него пока тебя не начали лечить.

Вот оно как. Итис реагирует на магию и если в этот момент в нём блуждает анима, то вигор её задавит. И это конец. Вот почему тогда, дома, меня не лечили магией. Флечер, зная о последствиях, запретила её применять.

Что ж, мне нужно просто выйти. Расслабиться и выйти.

Я выдыхаю, пытаясь отпустить поводья, пытаясь свернуть своего внутреннего гиганта, но не получается. Не получается и всё. Сжатый кулак не превращается в ладонь. Ни в какую!

Смотрю на свои кулаки, смотрю на Дракона, на лица лекарей и внезапно ощущаю.

Оно везде. Оно повсюду. Оно пропитало собой всё: воздух, землю, деревья — всё! Оно как тот самый дождь, что мерещился мне во время танца. Дождь, который заполняет собой всё пространство, дождь, который пытается проникнуть внутрь.

Дождь. Я почти вижу его сейчас. Он смывает лица окружающих, смешивает краски. И откуда-то оттуда, из-за дождя, я слышу голос:

«…Ты знаешь теперь этот танец…»

Голос растворяется в мерном шуме падающих капель. Я тоже падаю. Падаю.

Нужно успеть разжать кулак…

Дождь льёт не переставая. День за днём, год га годом. Век за веком. Дождь. Он не прекращается. И под этим дождём я. Мы. Все. Люди ходят в плащах под зонтами, и капли отталкиваются от одежды, стекают по ткани. А ему бы так хотелось проникнуть внутрь, постучать дробью по сердцу, затопить лёгкие, растечься по венам. Но он — дождь. Он не может попасть внутрь.

Закрываю глаза и подставляю ему лицо, ловлю капли. Они струями обжигают кожу. Холод? Жар? Не могу разобрать. Просто чувствую движение капель. Дождь рисует на мне узор. Дождь выписывает на коже слова. Пытаюсь прочесть. Пытаюсь понять. Но не выходит, не получается.

Становится обидно. Я же пытаюсь. Я же правда пытаюсь.

Приоткрываю глаза и сквозь прищур смотрю на летящие сверху капли. Ресницы защищают глаза от падающей воды, и она стекает по щекам.

Как слёзы.

…Капли дождя лежат на лицах, как слёзы…

Эти слова звучат во мне, рождённые перестуком капель. Звучат. Стучат. Вторят дождю.

А что будет, если не закрывать глаза? Не прятать их под шторами век? Не прикрывать вуалью ресниц? А просто раскрыть и посмотреть?

Я медленно открываю глаза и смотрю. Какие же нечеловеческие усилия нужны только для того, чтобы просто стоять и смотреть, не моргать.

Не моргать!

Серебристая капля летит прямо в меня, заслоняя всё, заставляя смотреть сквозь неё, искажая, преображая…

Удар!

Я открываю глаза.

Знакомый потолок, знакомый шар тускло освещает знакомую палату. Да, я в палате, лежу на больничной койке и лихорадочно восстанавливаю в памяти последние события.

Помню, как билась с тварью, как напоролась на кол, как тварика помогала мне, а я пилила кол, помню лекарей, Дракона, его слова, помню, что пыталась выйти из атиса, но не получалось. Всё. Больше ничего не помню.

Ощупываю себя.

Живот перетянут бинтами, но боли не чувствую. Я спокойно могу дышать и даже сгибаться в пояснице, а рядом тихо мигает огоньками блок жизнеобеспечения и с штатива на меня льётся золотистый свет. Значит лекари лечили меня магией, а это означает, что из атиса я всё же вышла. И сколько я провалялась?

Аккуратно встаю с койки и подхожу к окну. Раздёргиваю шторы и вижу тёмное небо и фонари. По дорожке мимо лечебного корпуса идёт группа студентов.

Похоже на то, что ещё не ночь, а поздний вечер, часов девять или десять. И можно идти обратно спать. Это же такой кайф — просто спать. Подарок судьбы. А всё, что там, на границе случилось и чем всё закончилось, можно узнать завтра. Завтра я увижу ребят, и бабушку Ше, и Фэнга тоже…

Фэнг!

Амулет!

Я же совсем забыла об амулете!

Сцепляю зубы и хватаю с тумбочки аккуратно сложенную одежду. Просушенные после снега штаны, продранная водолазка и куртка. Поддувать будет, ну и тварь с ним. Заканчиваю натягивать сапоги, когда в палату заходит наш врач господин Грин. Он округляет глаза и пару секунд даже сказать ничего не может.

— Шторм, — наконец, справляется с удивлением он, — вы куда собрались?

— Надо, — коротко отвечаю я, хватаю дрын Эрстера и решительно направляюсь к выходу.

Но моя решительность больше не обескураживает доктора. Он человек бывалый, всякого насмотрелся, дрыном его не напугать, да и с моим нетерпением он уже бодался.

— Эрика Шторм! — захлопывая дверь у меня перед носом, выговаривает господин Грин. — Что ещё за «надо» такое?

Он стоит прямо возле двери, уперев руки в бока, крылья носа трепещут от возмущения, а в глаза ни дать ни взять молнии сверкают.

— Надо, значит, надо, — не отступаю я.

— «Надо» вам сейчас только одно: лежать в постели и спать! — почти кричит доктор. — Вас сюда привезли четыре часа назад. Как думаете, четырёх часов достаточно для того, чтобы сквозная дыра в животе затянулась?

Пожимаю плечами и отвечаю:

— Я чувствую себя нормально.

— Ах вы «нормально себя чувствуете»? Замечательная диагностика, — всплёскивает руками господин Грин. — С вами что ни случись, вы всегда себя «нормально» чувствуете. Вон там, в соседней палате, ваш коллега лежит с разорванным брюхом и раздробленными руками и тоже «нормально» себя чувствует. Просто поразительная нормальность. Ложитесь немедленно в кровать, — приказывает врач.

Господин Грин зол, а когда он зол, то становится невыносимо упрям. Но я-то тоже упряма. И мне реально нужно идти. Даже бежать!

Сжимаю кулаки и впериваюсь в доктора Грина.

— Я чувствую себя хорошо, — чеканю каждое слово. — Можно я пойду?

— Нет, — обрубает он. — Ваше лечение ещё не закончилось, и до завтрашнего утра вы будете лежать в кровати и по возможности спать. И если вы сейчас же не ляжете, то я позову санитаров и привяжу вас к кровати. Вам всё ясно, Эрика Шторм?

Молча буравлю доктора глазами. Очень хочется приложить ему по голове дрыном. Но от этого моё положение станет только хуже. Тогда уж точно набегут санитары и запрут. Нет. Нужно быть умнее и продуманнее.

— Хорошо, — скриплю я зубами и, развернувшись на пятках, подхожу к постели, сажусь.

— Раздевайтесь и ложитесь, — продолжает гнуть своё доктор.

Тихо рычу, но раздеваюсь, наблюдая, как он поправляет лучеиспускатель и что-то перенастраивает в оборудовании.

— Ло-жи-тесь, — по слогам произносит господин Грин.

— Связывать не будете? — прищуриваюсь я.

— Если сейчас же ляжете и не будете вставать, то не свяжу, — примирительно говорит доктор и добавляет: — Но дверь запру.

— Не доверяете? — усмехаюсь я, вытягиваясь на матрасе.

— Да, не доверяю, — честно отвечает он.

Выдыхаю и жду, когда доктор закончит возиться с аппаратурой. Наконец, пожелав спокойной ночи, он выходит из палаты и на самом деле закрывает дверь на ключ.

Паразит! Ну и тварь с ним. У меня окно есть!

Быстро натянув вещи, хватаю косу и, распахнув створки, запрыгиваю на подоконник.

Что у нас тут? Второй этаж? Ерунда какая!

Сигаю вниз и приземляюсь в аккуратный сугроб. Внутренности шарахает болью да такой, что на несколько секунд забываю, как дышать. Всё-таки доктор Грин прав: четыре часа мал для того, чтобы залечить сквозную дыру. Там, на поле, меня тварика выручала. А сейчас она, кстати, где?

Чешу левую руку, и по плечу тут же пробегает щекотка. На месте невесть. Это хорошо.

Отдышавшись и утихомирив боль, выпрямляюсь. И тут же нагибаюсь обратно. Потому что приземлилась я в аккурат перед окном холла, а там сейчас медсестра и Фэнг.

Фэнг? Он пришёл проведать меня? И его не пускают? А если пустят? И увидят, что меня нет! Да твари ж вас раздери!

Выпрямляюсь во весь рост и машу руками, пытаясь привлечь внимание Фэнга, который стоит вполоборота к окну. И он замечает! И догадывается больше ничьё внимание не привлекать, быстро сворачивает разговор с медсестрой и идёт к выходу. Я тоже к нему пробираюсь, только по сугробам.

Выйдя из лечебного корпуса, Фэнг пару секунд отыскивает меня в тусклом свете фонарей, а затем, подбежав, хватает за плечи и смотрит во все глаза.

— Ты как тут очутилась? — наконец спрашивает он.

— Спрыгнула, — просто отвечаю я.

— Ты железная, что ли? Мне сказали, что у тебя сквозное ранение.

— Так и есть, сквозное, — киваю. — На штырь напоролась, когда с тварью дралась.

— С тварью? Да куда ж вас возили-то? — изумляется Фэнг.

— На границу. Типа, экзамен был, — быстро говорю я, оглядываясь по сторонам. — Давай отойдём куда-нибудь, чтобы не светится тут.

Я тащу Фэнга прочь от лечебного корпуса и, увидев здание гаража, сворачиваю к нему. Тут и днём-то редко кто ходит, а уж сейчас гараж вообще никому не нужен.

Укрывшись от случайных глаз за ёлочкой, отпускаю руку Фэнга и наконец спрашиваю о том, что тревожит и не даёт покоя:

— Что там с амулетом? Удалось взломать?

— Да, удалось, — кивает Фэнг, становясь серьёзным и сосредоточенным. — Твои подозрения подтвердились: амулет с двойным дном. С зеркальным.

Я тяжело облокачиваюсь о стену.

Зеркало. Двойное дно. Двойной амулет у каждого секача. И две тысячи пятьсот семь глиняно-зеркальных «игрушек» у какого-то гада.

— В металлической основе много чего наворочено, — продолжает Фэнг. — Дня не хватит, чтобы разобраться. А вот в зеркальной — очень простое заклинание: оно запускает какой-то механизм, который, видимо, зашит в основе.

— А глина? — хриплю я.

— Я почитал про неё. Заклинания в неё не зашивают, не держит она их. Зато следы магии смазывает, скрывает. То есть если сделать амулет удалённого действия с глиной, то потом невозможно будет распознать, откуда сигнал пришёл. Только… — тянет Фэнг, — если кто-то решил сотворить что-то массовое с секачами, то… это всё равно не получится сделать незаметно.

Вопросительно смотрю на Фэнга.

— Амулет — это замороженное заклинание или целый комплекс заклятий. Чтобы «разморозить», запустить амулет, сделать его действующим, нужен маг. Один маг одновременно может запустить только один амулет. В редких случаях два. И чтобы запустить все те глиняные болванки понадобится целая толпа, две с половиной тысячи магов. Ну… или концентрат. Но это тоже махина, которую незаметно не построишь.

Киваю. Да, наверное, незаметно не построишь. Но если у кого-то хватило власти и средств добраться до секаческих амулетов и их поправить, то и концентрат он незаметно построит, и толпу магов соберёт. И это может быть где угодно. Хотя есть шанс, что в столице или где-то близко, потому что использовался мастер Валуа, и заказчик наверняка местный.

— Нужно идти к Дракону, — говор я. — Пусть он трубит, куда положено, пока ещё не поздно.

Фэнг молча кивает, и мы идём. Тихо проскальзываем мимо лечебного корпуса, и тут замечаю, как нам на встречу идёт Ник. Как-то странно он идёт. Пошатываясь. Рву к нему.

— Эрика? — изумляется он. — Но ты же ранена. Нам сказали, что тебе с Петром два дня ещё в палате лежать…

— Я в порядке, а Грин пусть сам в палате лежит, — отмахиваюсь я, и тут соображаю, что Ник не заикается. — А давно ты заикаться перестал?

— После сегодняшних приключений, — усмехается парень. — А вы куда?

— К Дракону. Он на месте?

— Да здесь, вроде бы… Злой только, как тысяча тварей, из-за того, что нас так подставили. Они, видите ли, не ожидали, что твари так быстро прочухают, что граница открыта, и полезут на нас в таком количестве.

— Что с уродов министерских взять? — дёргаю плечом, а потом всматриваюсь в лицо Ника. — А ты чего такой бледный?

— Да сам не знаю. Голова едет. Доктор Грин строго-настрого велел к нему идти, если почувствую недомогание. Ну вот я и иду.

— Так, Фэнг, — оборачиваюсь я к тому, — отведи-ка ты этого болезного к врачу, а я к Дракону.

— Но… — неуверенно тянет Фэнг.

— Я справлюсь, — обрубаю я. — А вот Ник что-то совсем плох.

Толкаю пошатывающегося Ника в руки Фэнга, а сама иду дальше к корпусу секачей. Сегодня было много дел, много проблем, так что мастер скорее всего на кафедре. Главное успеть выдать ему информацию, пока он не начал на меня ругаться. А то в палате не лежу, из лечебницы сбежала, да ещё и амулет взломан. Фэнг с его знаниями по амулетам мне бы очень пригодился в разговоре с Драконом. Но ладно, сама справлюсь.

Уже выруливаю из-за угла родного корпуса, как вижу, что к крыльцу подходит Астрид.

Что она тут делает? Корпусы, часом, не попутала? Да и выглядит она странно: ночь, морозяка, а она без пальто, в тонкой блузочке, туфельках. Но прёт, как тварь.

— Астрид! — раздаётся крик.

Та даже глазом не моргает. Как шла, так и идёт, щёлкая каблуками по ступеням. Зато на крик поворачиваюсь я и вижу, как по дорожке сюда мчит Верена.

— Астрид, ты можешь хоть поговорить со мной? Или гордость давит? Что за игнор?

Ничего не понимаю, что здесь происходит, но это мои сёстры, и я должна разобраться.

Одним махом вспрыгиваю на крыльцо и преграждаю Астрид путь. Та встаёт, как вкопанная, и буравит меня тусклым взглядом. Во всём её виде и поведении чувствуется что-то ненормальное.

— Эрика, ты?.. — начинает запыхавшаяся Верена.

— Я в порядке, — перебиваю я сестру. — Что тут происходит?

— Мне самой интересно, — говорит Верена, с тревогой оглядывая меня и тормозя на дырени в куртке, но вопрос про здоровье решает оставить на потом. — Я её несколько дней не видела, а сейчас вот наконец встретила, так она меня просто игнорит. Астрид, ты где была? — требовательно спрашивает Верена уже у той.

— Не твоё дело, отстань от меня, — выплёвывает Астрид и, глядя на меня, произносит: — Уйди с дороги.

— Не уйду, пока не скажешь, что ты тут делаешь, — прищуриваюсь я.

Астрид ещё несколько секунд буравит меня сумрачным взглядом, а потом неожиданно усмехается.

— Ну и стой, всё равно ты скоро сдохнешь и не сможешь мне больше помешать.

— Что сказала?

Дыра в животе скручивается узлом боли, а сердце тревожно ударяется о рёбра. Она что-то знает о подставе с амулетами?

Хватаю Астрид за рукав, но сестра резко дёргается, и тонкая шёлковая ткань, коротко треснув, остаётся у меня в кулаке. Смотрю на обнажённую руку Астрид. На руку, которая полностью испещрена витиеватыми чёрными символами. Смотрю и чувствую, как холод проникает внутрь, промораживает меня насквозь. Я слишком хорошо помню фламоскрипты в кабинете Флечер, на которых был запечатлён обгоревший труп с такими же рисунками на коже.

— Что это? — хватаю Астрид уже за руку.

— Не твоё дело, сучка! — плюётся она, пытаясь вырваться, но я лишь крепче сжимаю захват.

— Что. Это. Такое? — чеканю каждое слово я и чуть выворачиваю Астрид руку для того, чтобы боль развязала язык.

Но сестра только шипит.

— Рика, — шепчет Верена, медленно подходя к нам, — аккуратнее, пожалуйста. Ей же больно.

Ответить не успеваю, потому что из-за угла на полной скорости выворачивает Фэнг.

— Эрика! — кричит он и оглядывает меня ошалелыми глазами. — Ты в порядке?

— В полном, — цежу я, борясь с желанием вывернуть руку Астрид ещё больше.

— Ник. Я его до врачей довёл, и он там в обморок грохнулся. И насколько я понял по крикам медсестёр, со вторым секачом то же самое. Вот я и подумал, что…

Фэнг не договаривает, смотрит на Астрид, а та, коротко дёрнувшись, начинает биться в истерике. Только спустя несколько секунд я понимаю, что она смеётся. Припадочно и совершенно ненормально.

Выпускаю её руку и смотрю, как Астрид садится на ступеньки и хохочет в голос.

— Это всё из-за тебя, уродка! Из-за тебя! — выкрикивает Астрид сквозь припадочный смех. — Там должна быть сейчас я, а не эта никчёмная Элена. Я! Ты всё испортила. Но ничего. Скоро вы все сдохните. Все секачи. Просто — бум! — и вас не станет. И больше никто не сможет вызвать тварей и запугивать всех. Вас просто не станет. И это должна была сделать я! Я должна быть Очищающей!

Астрид больше не смеётся, а зло кричит мне в лицо, глядя бешенными глазами:

— Наставник доверял мне. Он посвятил меня во все свои планы. Он говорил, что я идеальна. Что только я достойна стать Очищающей. Потом выяснилось, что мне нужен напарник. Я смерилась с Мишелем. Но тут появляешься ты — и всё рушишь. Ты секач, моя сестра, пятно на моей репутации. А потом ещё этот придурок Мишель сдох. Видите ли, не выдержал он накладываемых заклинаний. Я выдержала, а он нет. Слабак!

Во все глаза смотрю в перекошенное злобой лицо сестры. Сестры, которая так легко говорит про чью-то смерть. Я смотрю, а она продолжает:

— А потом появляется эта мерзавка Элена и выясняется, что мы не совместимы. Не совместимы! И профессор оставляет в проекте Очищения её, а не меня. Её! А я теперь только и гожусь, чтобы стереть богомерзкий корпус секачей.

Стискиваю кулаки, чтобы не начать тупо орать на эту сумасшедшую. А в том, что Астрид сошла с ума, нет никаких сомнений. Вернее, её свели с ума. Обработали. Кто? Кто у неё там наставник и разлюбезный профессор? Вивьен Эпайль? Тот самый Эпайль, который разрабатывал секаческие амулеты? Эта помешанная двуличная сволочь сделала смертоубийственные амулеты, превратила мою сестру в живой концентрат и теперь где-то колдует над ещё двумя дураками — очищающими.

Нужно узнать — где. Нужно узнать.

— И как же вы собираетесь уничтожить секачей? — сдерживая клокочущий в горле гнев, спрашиваю я. — Ведь мы разбросаны по всему миру.

— Амулеты! — снова начинает смеяться Астрид. — Ваши идиотские амулеты превращают ваш разлюбезный репродуктат в моментальную смерть! Что, кто-то из твоих уже в обморок хлопнулся? Это только начало. Но окончание ты не увидишь, потому что тоже сейчас хлопнешься.

Хочется схватить за грудки эту дуру и встряхнуть хорошенько, чтобы мозги на место встали. Хочется треснуть её тупую башку о ступеньки, чтобы она почувствовала на собственной шкуре, что такое боль. Но нельзя поддаваться эмоциям. Нельзя.

Я присаживаюсь на корточки, почти не притворяясь, что мне плохо, всё-таки дыра в пузе даёт о себе знать.

— Отличный план, сестрёнка, — тихо говорю я. — Амулеты, репродуктат, очищающие. Тут настоящий мозг работал. Гений. И где же сейчас этот гений? В какой лаборатории колдует?

— В лаборатории? — хохочет Астрид. — Думаешь, что добежать успеешь? И не мечтай. Не добежишь. Очищающие не на территории Мгума, а в мастерской…

Астрид говорит ещё, несёт бред про очищение, её смех превращается в истерическое хихиканье, но я уже не слушаю её. Я узнала всё, что нужно.

Резко выпрямляюсь, упираюсь взглядом в Верену.

— Она — живой амулет, концентрат, — указываю я на невменяемую Астрид. — И она скоро взорвётся. Можешь что-нибудь сделать? Отвести, найти кого-нибудь, чтобы смог остановить это? Не знаю что…

Всё-таки Астрид моя сестра. Какая-никакая, а сестра.

Верена замирает на пару секунд, а потом кивает.

— Попробую. Если заклятья вшиты в кожу, то я могу снять их… вместе с кожей. Лекари потом восстановят.

Вижу, как и без того не особо подвижное лицо Верены превращается в серую маску, как она шагает к Астрид и начинает творить руками какие-то пасы, и больше не смотрю. Бегом спускаюсь по ступеням и мчу к выходу с территории Мгума. Кажется, Фэнг срывается за мной.

Счёт идёт на минуты. На секунды. Идти, звать кого-то на помощь — я не успею. Никто уже тогда не успеет. Значит — бежать.

Дорога сама ложится под ноги. Прямая, ровная, как след стрелы. Как удар клинка. И я лечу этой стрелой, этим клинком к цели. Я практически вижу цель — золотистый домик с аккуратным крыльцом, он всё ближе с каждым ударом сердца.

С каждым.

Ударом.

Сердца.

Ближе.

Удар!

Пяткой бью прямо в замок, и дверь распахивается.

Первое, что вижу, это две обнажённые, иссечённые знаками фигуры, застывшие в центре огромного расчищенного выставочного зала и окружённые висящими в воздухе амулетами. Второе — с десяток человек у дальней стены во главе с Эпайлем. И третье — изумлённую морду рыжего Карла прямо перед собой.

Карл не успевает ничего сделать, потому что на него набрасывается Фэнг.

— Эрика! Очищающие! — кричит он.

Но мне не нужно ничего говорить, я сама всё знаю.

Проношусь мимо подвешенных амулетов и древком косы бью по голове сперва Элену, а затем пацана. Оба отрубаются моментально, падают безвольными куклами на пол. А в меня уже летят зелёные лучи. Уворачиваюсь от первого, от второго, а третий ловлю тварью. Тврикой. Она сама сползла с плеча к ладони. Сама проглотила луч и теперь глотает следующий, пока я верчусь.

Бросаю взгляд на Фэнга.

Он мастерски шпарит заклятьями, как настоящий воин. Но противников слишком много. Его убьют. И меня убьют, если…

— Тварика, давай. Жри их, — шепчу я.

И чёрная лента вытягивается с моей ладони, разевает пасть и впивается в ближайшего мага, прямо в голову.

Слышу крик. Это Фэнг. Вижу, как он заваливается и падает на спину. Всё. Я одна. Против семерых. Уже шестерых. Обезглавленный маг падает на пол, и шесть пар глаз с ужасом смотрят на меня. Вернее на тварь, что вытягивается ещё сильнее и разделяет сама себя на две, на три, на шесть частей. И эти тонкие ленты чёрными змеями набрасываются сразу на всех.

Тварь жрёт, а я стою и сморю. Не чувствую ничего. Абсолютно. Только одна мысль крутится в голове: что делать? Что теперь делать?

Обострённым слухом улавливаю приближающийся топот шагов. Человек восемь. Не меньше. Кто это? Подкрепление очищающим?

— Тварика, ко мне, — одними губами говорю я и отступаю за шкаф.

Тварь сворачивается у меня на ладони.

Секунда, другая — и через распахнутую дверь в помещение врывается град парализующих ультрамариновых лучей, а следом шагают маги с горящими звёздами на шевронах. Знаки спец подразделения.

Как они узнали? Кто их вызвал? И главное: что мне теперь говорить?

Вернее, что мне врать?

— Эрика Шторм, на выход.

Зычный голос разрывает тишину камеры пополам.

Вздрагиваю. И без того напряжённые мышцы наливаются тяжестью, каменеют. Для того, чтобы просто подняться, требуются неимоверные усилия. Но я преодолеваю себя, сдёргиваю со скамьи и шагаю к конвоиру, безропотно подставляя руки. Через секунду они уже схвачены браслетами, а я так же безропотно иду по тускло освещённому коридору в неизвестность.

Сколько я просидела в камере? Не знаю. Долго. Но так и не придумала, что говорить, как выкручиваться. В голове кавардак, в эмоциях по-прежнему пустота. Будто бы все мои чувства спрессовались и спрятались в маленьком стеклянном шарике, который застыл на полу гигантской комнаты устланной листовым металлом. Одно неверное движение — и шарик сорвётся с места, покатится, набирая скорость и громыхая. А потом на полном ходу врежется в стену. Что будет после, я боюсь представлять. Поэтому продолжаю хранить шарик эмоций в хрупком равновесии и тупо выполняю то, что от меня требуют. Приказывают сидеть — сижу. Приказывают идти — иду. Здесь нельзя рассуждать и тем более артачиться. Это тебе не городская полиция — это военные. И не просо военные, а совы.

Солдаты специального отряда внутренних сил безопасности, в народе называемые совами, — ребята крутые и резкие. Нагрянув группой захвата в мастерскую Валуа, они действовали быстро и наверняка — вязали всех, кто был жив: обморочных очищающих, Фэнга, всю семью Валуа, что лежала в отключке где-то на втором этаже, и меня. Потом совы отловили ещё двух фанатиков, что прятались в подвале, и запихали их в один мобиль со мной. Сектанты орали и сопротивлялись, поэтому их быстро парализовали. Я вела себя прилично и не рыпалась, поэтому у меня только косу отобрали, да руки браслетами сковали. Так меня довезли до базы и посадили в одиночную камеру, в которой я просидела несколько часов.

И вот теперь куда-то ведут. Бесконечный однообразный коридор то тащит всё прямо и прямо, то виляет куда-нибудь в бок. После пятого или шестого такого поворота конвоир останавливается и, открыв ближайшую дверь, впихивает меня внутрь.

Комната. Голые стены, стол, два стула. На одном из них сидит сухощавый мужчина в серой форме с четырьмя звёздами на погонах. По внешности таянгиец, хотя не чистый. Он что-то молча указывает конвоиру и с меня снимают браслеты.

— Здравствуйте, Эрика. Присаживайтесь пожалуйста.

Мужчина говорит доброжелательно, что в такой обстановке смотрится странно. Уж лучше бы рявкал — это было бы хоть понятно.

Тихо здороваюсь и сажусь напротив мужчины. Непроизвольно сцепляю руки в замок.

— Меня зовут Вэйж Эртон. Я следователь по особым делам государственной службы безопасности. И у меня к вам несколько вопросов.

Киваю в знак того, что всё поняла и готова к допросу.

Выждав ещё пару секунд, следователь задаёт вопрос:

— Итак, как вы оказались и что делали на месте происшествия?

Выдыхаю, медленно собираю мысли в кучу и начинаю говорить.

Методично и обстоятельно я рассказываю следователю про случайно увиденный рисунок у мастера Валуа и вспыхнувшие подозрение, про взломанный амулет и двойное дно. Приходится рассказывать про Астрид и всё, что она мне вчера выдала. Дальше я рассказываю, как рванула в мастерскую, как браво Фэнг уложил четверых фанатиков, а я в это время вывела из строя очищающих. А затем так же обстоятельно я начинаю врать. Врать про тварь, которая внезапно появилась в мастерской и начала нападать, про то, что я защищала очищающих и Фэнга, а потом, когда тварь сожрала последнего сектанта, рассекла её пополам, и та сдохла. На этом я замолкаю.

Следователь ещё несколько секунд разглядывает меня, а потом уточняет:

— Тварь появилась внезапно и посреди города. Как она могла незаметно преодолеть все кордоны защитных контуров, никого при этом больше не убив?

Я ждала этого вопроса. И я готова на него ответить. Хвала всем тем бессонным ночам, проведённым за чтением учебников. Готова!

— Воздушные мимикримы хаотично-скачущего вида покрывают тысячи километров за один скачок. Предельное расстояние, на которое они могут прыгать, неизвестно. Защитные контуры они просто перелетают вовремя прыжка. Благо, что встречаются эти твари крайне редко. С момента Второго Удара было зафиксировано всего три случая.

— Три случая, — хмыкает господин Эртон. — И вы смогли справиться с такой тварью в одиночку?

— То, что тварь редкая, никак не влияет на её уязвимость для секачей. Тип 2, класс Б — обычное явление. С таким я уже сталкивалась и справлялась одна.

Чеканю слова. Чётко, взвешенно. Весомо. Чтобы следователь даже не думал усомниться в сказанном. Проверить-то они всё равно не могут. Рассечённая тварь не оставляет после себя ничего. И даже опытный секач тебе не кажет была ли тут тварь или не было её вовсе.

— Но вы ещё студентка, — продолжает следователь по особо важным. — Где вы сталкивались с тварями, кроме случая инициации?

И на это у меня есть ответ!

— Вчера у нас был смотр, — спокойно говорю я. — Обычно он проводится весной в конце второго курса. По его итогам студентов распределяют на практику. Но в этом году из-за постоянных нападений смотр перенесли на конец декабря. И вчера я вполне успешно совладала с молневым мимикримом.

— Так ранение вы получили вчера в битве с тварью? — уточняет следователь.

— Да, — киваю я и чётко продолжаю: — Но ранила меня не тварь. Она не смогла меня достать. На экзаменационном поле были расставлены ловушки и, сразив тварь, я попала в одну из них.

— Ловушки в дополнении к тварям? — переспрашивает господин Эртон, и в его взгляде появляется некое уважение. — Ипс основательно подходит к подготовке секачей и жёстко — к проверке навыков.

Молча киваю. Что тут ещё скажешь? Жёстко и основательно, да.

— Вы говорили, что защищали от твари гражданских, потерявших сознание. Как именно вы это делали? — задаёт следующий вопрос следователь.

— Чертила косой в воздухе защитные знаки, они отпугивали тварь, и та не совалась к потерпевшим, — отвечаю я без запинки.

— Почему же вы сразу не уничтожили её, как только она появилась?

Зависаю на несколько секунд, собираюсь с мыслями, и ответ приходит сам.

— Когда тварь появилась в мастерской, она сразу напала на сектанта, а я сразу вошла в защиту. А потом подумала, что если я убью тварь, то меня тут же убьют сектанты. Поэтому я продолжала защищать невинных пока тварь расправлялась с сектой. Они обстреливали нас с Фэнгом смертельными заклятьями, мне нужно было как-то защищаться.

Смотрю в глаза следователю, и мне всё равно, что я вру. Да, это я убила тех фанатиков во главе с Эпайлем. Но никаких угрызений совести у меня нет. Может, потом догонят и накатят, но то будет потом, а сейчас мной владеет одно: я защищалась, я спасала секачей, я спасала миллионы людей. Стеклянный шарик эмоций дрожит, но пока не срывается с места. Я держу его. Ещё пока держу.

— Что ж, — после продолжительного молчания говорит господин следователь. — На этом у меня пока всё. Вы можете идти, Эрика.

Если бы он не назвал меня по имени, то я бы, наверное, так и не решилась спросить. Но он назвал, да и тон у следователя был вполне миролюбивый. Не знаю почему. Возможно, потому что я для него ещё ребёнок, а может, потому что прохожу по делу всё же не как подозреваемый, а как свидетель. В общем, совершенно неважно, почему он не рявкал на меня и не строжился. Главе — он этого не делал.

— Простите, а можно спросить? — вежливо, но настойчиво говорю я.

— Спрашивайте, — кивает господин Эртон.

— Скажите пожалуйста, что теперь будет с моей сестрой? С Астрид? Она была не в себе. Её одурманили, одурачили и втянули в это во всё.

Следователь снисходительно улыбается.

С вашей сестрой, а также со всеми остальными «очищающими» мы будем разбираться отдельно. И поверьте, мы учтём все обстоятельства.

— А она хоть жива? — голос предательски хрипит.

Хоть Астрид и дура, и ненормальная, но всё же она — моя родная сестра. И я волнуюсь. Да, волнуюсь. Верена собиралась сотворить над ней какую-то жуткую магическую операцию. И я совершенно не представляю, чем эта операция может закончиться.

— Ваша сестра жива. Она в реанимации, — отвечает господин Эртон.

Жива. Фух… Жива…

Я выдыхаю и уже собираюсь вставать, как ловлю на себе любопытный взгляд следователя. Застываю, вопросительно глядя на него.

— Занятно, что вы озаботились состоянием сестры, но ничего не спросили про себя, — наконец, объясняет следователь.

— А что про меня? — не понимаю я. — Меня задержат? Меня в чём-то подозревают?

— Нет, вы проходите по делу как главный свидетель, и поэтому попадаете в программу защиты свидетелей.

О как! Неожиданно.

— Защиты? А от чего меня защищать?

Господин Эртон хмыкает.

— От сектантов. Или вы думаете, возродившееся «Белое братство» ограничивалось дюжиной человек? Или оставшиеся сотни фанатиков не захотят отомстить за сорванную операцию?

Я подвисаю. Как-то не задумывалась о таком. Вообще в голову не приходило.

— И что теперь? — аккуратно спрашиваю я.

— На ближайшие дни вы остаётесь здесь — под присмотром следствия и сил безопасности, а также врачей. А дальше — как решит Управление.

— Понятно, — говорю, хотя на самом деле мне ничего не понятно. — Я могу идти?

— Да, вас проводят.

Следователь опять подаёт конвоиру молчаливый знак, и рядовой открывает передо мной дверь. Браслеты он больше на меня не надевает и ведёт в другую сторону. Спустя один поворот и пять дверей я оказываюсь в просторной полутёмной комнате со всевозможными магическими рамками, лучеиспускателями и прочими конструкциями, названия которых я даже не знаю. Но хорошо понимаю, что сейчас меня будут просвечивать всеми этими приборами.

И вот тут мне становится наконец страшно. Не за себя, а за тварику. За мою верную чудесную невесть, которая уже столько раз выручала меня. А вдруг её всё же обнаружат? Вдруг маги научились распознавать тварей, и прямо сейчас они поймут, что скалящейся дракон у меня на плече вовсе не татуировка? Вдруг?

Меня подталкивают к одной раме, потом к другой, велят раздеться и лечь в какой-то светящийся гроб на ножках, затем обсвечивают лучеиспускателями. Работники лаборатории тщательно фиксируют все показатели, но ни у кого не округляются глаза, никто в панике не дёргается.

Значит, не вычислили невесть? Значит, можно выдохнуть?

Я выдыхаю окончательно, когда меня приводят в палату. Не в камеру — в палату. Хоть здесь по-прежнему нет окон, зато есть нормальная кровать, стол, стул и даже дверь в санузел имеется. Через минут двадцать ко мне заходит врач с медсестрой и закатывают жизеблок. Без вопросов я ложусь на кровать и полностью отдаюсь в руки лекарей. Пусть делают, что хотят. Я тварски устала и хочу нормального человеческого отдыха.

* * *

Снова я еду на поезде, а мимо проплывают сосны и пихты в богатых снежных шубах. Вязов, лип и берёз почти не видно уже. Мы на севере Белозема, и меня всё везут и везёт куда-то, а я даже не знаю куда.

На закрытой базе я провела пять дней. За то время меня вылечили и несколько раз вызывали к следователю на допрос. На последнем допросе господин Эртон сообщил, что по поводу меня наконец-то приняли решение и отправляют на практику. А куда именно — не сказали.

В тот же день мне выдали чемодан с вещами, приставили ко мне здоровущего, мрачного дядьку, имя которого я так и не смогла выяснить: то ли Вун, то ли Ван, то ли Вован — и посадили на поезд. Да не простой, а товарный! Ну полная секретность. Тут возле кабины машиниста есть несколько комнатушек для отдыха самого машиниста, его помощника и мага механика. Вот в одну из этих комнатушек я и еду третьи сутки в полном неведении. Поначалу ещё пыталась выяснить у сопровождающего, куда меня везут, но всякий раз получала в ответ неизменное: «Меньше знаешь — крепче спишь». Так что плюнула и отстала.

Дни напролёт я или сплю, или смотрю в окно, сама себя не узнавая. Это странное оцепенение, которое накрыло меня после захвата, не отпускает до сих пор. Я будто бы сковала все свои эмоции, спрятала их и теперь боюсь доставать. Не могу сказать, что мне от этого плохо. Нет. Мне от этого ровно. И странно. Я как будто бы со стороны на всё смотрю, как в состоянии медитации, когда висишь между небом и землёй и взираешь. Только из медитации я легко могла выйти, а из этого оцепенения не могу.

Или не хочу?

Неужели это реакция на то, что я совершила убийство? Убийства. Лишила жизней семь человек. Пусть это были сумасшедшие фанатики, задумавшие уничтожить всех секачей, а заодно и всё человечество разом, пусть я защищалась, пусть их убивала тварика. Пусть! Но всё равно это сделала я.

Сделала. И теперь не знаю, как к себе относиться. Как оправдывать саму себя.

Для следователя по особо важным делам, кажется, не нужны оправдания. Он съел историю про редкую тварь, что с моей подачи кромсала сектантов, и ему всё нормально. Управлениям службы безопасности и секачей тоже, похоже, всё равно. Я у них как свидетель прохожу. Меня защищать нужно.

Ну а мне-то самой как? Тоже нормально? Тоже не нужны оправдания? Убила — и наплевать? Или как?

Поэтому я неосознанно сдерживаю вообще все эмоции? Зажимаю их. Не пускаю на волю. Я посадила их в тюрьму?

На этой мысли я зависаю окончательно.

Посадила? В тюрьму? Эмоции? И что теперь делать? Ведь нужно же с этим что-то делать.

Или не нужно?

Спросить бы совета. У дядюшки Отто. У Верены. У бабушки Ше. Да хоть у кого-нибудь. Но рядом только машинист с командой да молчаливый конвоир. И увозят меня всё дальше и дальше на север, где по полгода зима и морозы за тридцать. А кое-где, говорят, и под пятьдесят бывает. Белозем — он такой.

Поднимаю голову на окно и за полосой сосен замечаю маленькие домики. Значит, подъезжаем к очередному городу. Сколько я таких станций повидала? Уже сбилась со счёта. Если будет долгая остановка, то можно попроситься выйти, попрыгать на перроне, размяться.

— Шторм, — в каморку протискивается мой охранник, — собирайтесь. Через двадцать минут прибываем.

Прибываем? То есть всё? Приехали? Значит, в этом городке я и буду секачить?

Вглядываюсь в низкие здания, которые мелькают за деревьями всё чаще, пытаюсь рассмотреть в них что-нибудь особенное. Но ничего особенного в них нет. Обычные кирпичные коробки в три и пять этажей, некоторые из них выкрашены в жёлтый цвет. Я видела такие сотни раз. Нечего терять время, пора собираться.

Впрочем, справляюсь я с этим быстро. За две минуты скидываю в чемодан вытащенные вещи, ещё за две — одеваю самое тёплое, что у меня есть: растянутый, ещё бабушкой вязанный, свитер, штаны, сапоги, которым сноса нет уже лет пять, дырявый пуховик, натягиваю вязанные перчатки и шапку и уматываюсь по самые глаза шарфом. Вряд ли это спасёт от холода, но хоть что-то. Ничего теплее у меня всё равно нет.

Всё остальное время я в ожидании пялюсь в окно. На здании вокзала, выкрашенном в весёленький голубой цвет, наконец, читаю название города: «Новокрай».

Напрягаю память. Вроде бы, что-то про него я когда-то читала. Хотя, возможно, то был Старокрай или какой-нибудь Новокрайник. Названия в Белоземе отличаются редкостным разнообразием.

Поезд начинает тормозить, и я, стиснув косу Эрстера в одной руке, а в другой зажав ручку чемодана, выхожу из купе. Но Ван-вован без лишних слов забирает у меня тяжёлую кладь, берёт за руку и ведёт к выходу, так что я едва успеваю попрощаться с машинистом и командой.

Спрыгнув в плотно утоптанный снег, медленно оглядываюсь.

Помпезный вокзал остался на той стороне, за несколькими линиями железнодорожных полос. Мы же остановились напротив приземистого и очень длинного здания склада. Когда-то оно, наверное, было жёлтым или белым. Теперь же краска поблекла, покрылась толстым слоем пыли, а штукатурка местами обвалилась. В общем, унылый серый хоз блок. Рядом темнеют конструкции грузоподъёмников и погрузчиков. А над всем этим блёклая, будто выцветшая от времени и стирки бязь бледно-голубого неба. И воздух, трескучий, холодный воздух. Он колет мелкими иголочками ноздри, промораживая их, пробирается за воротник, за отвороты рукавов, в дыру пуховика, в считанные секунды выстужая меня, вынимая из меня тепло. Вот уже и пальцы в перчатках начинают неметь.

Люди, как вы тут живёте? Где вы вообще? А! Вижу.

Из дверей склада выбегает группа рабочих в суровых серых комбинезонах и красных жилетах и бодро чешет к поезду. Что будет дальше, посмотреть мне не дают. Вован тянет прочь с перрона, мимо склада, мимо каких-то будок и гружёных доверху ящиками тележек, мимо сугробов в человеческий рост, по извилистым тропинкам дальше и дальше к небольшой стоянке, на которой виднеются огромные грузо-мобили, парочка стандартных легковух и один внедорожник с прицепом.

Вот из этого чуда инженерной мысли и выскакивает нам навстречу мужичок в дублёнке и меховой шапке.

— Здравствуйте, Эрика, — бодро говорит он. Меня зовут Михаил Бочалов, я сотрудник отдела мат обеспечения секачей, и мне поручено доставить вас на практику.

Вежливо здороваюсь и усаживаюсь на заднее сидение, рядом опускается Вован. Водительское сидение занято суровым лысым мужиком, так что Бочалов устраивается передо мной. На панели загораются двигаельные знаки, и мы мягко трогаем с места.

Хм… Каким образом отдел мат обеспечения связан со студентами? Почему этому мужчине поручили отвезти меня? И вообще, разве мы уже не приехали? Куда меня дальше-то везти? На крайний север, что ли? Или в Закрай какой-нибудь?

Стоп. Погодите. А может, и правда в Закрай? Новокрай — это же как раз граница с Закраем.

Прилипаю к окну. Сквозь слегка тонированные стёкла вижу, как стремительно отдаляются все здания и постройки, мы покидаем город и едем дальше в направлении леса, что темнеет колючей стеной по левую руку.

— Простите, — спрашиваю я в лоб, не выдержав, — мня распределили на границу Закрая?

Господин Бочалов кашляет, а потом принуждённо смеётся.

— Вижу, в географии вы хорошо подкованы, — говорит он. — Да, Управление распределило вас в Закрай, и Вадим Молотов будет вашим наставником. Условия тут, конечно, не сахар, но наша служба обеспечивает секачей всем необходимым…

Господин Бочалов говорит ещё, разливается соловьём про свою службу, а я заворожено смотрю на лес. На лес, который приближается с каждой секундой.

Где-то девяносто лет назад сам Стэфан Эрстер расчищал эти земли от тварей. Тогда-то и был заложен первый камень маленького поселения, которое позже разрослось и стало городом. Именно тогда-то и родилось это название — Новокрай. Родилось оно потому, что Эрстер, дойдя до реки Ири, остановился и не пошёл дальше, установил новую границу и поставил бдительного секача следить. Ну а поселение стало новым краем жилых земель.

А помню я про Закрай не потому что в географии подкована, а потому, что про Эрстера всё, до чего добралась, прочла. В том числе и про Закрай этот, и про Молотовых. С ними же ведь тоже целая история приключилась.

Тот секач, которого Эрстер здесь оставил, просидел тут несколько десятков лет. За всё это время границу никто не нарушал, твари не рвались из леса, тишь да благодать, и вообще не понятно, почему Эрстер дальше за реку не двинулся. В общем, наскучило это всё секачу, и он тоже ушёл, оставив свою ученицу — Жанну Молотову. Жанна приключений не искала, исправно обходила границы, обновляла контуры. Жизнь у неё была настолько спокойной, что она даже семьёй обзавелась — сошлась с мужчиной из Новокрая и родила сына, периодически ездила к ним.

И вот двадцать пять лет назад, когда муж и десятилетний сын гостили у Жанны, граница пошла. В книге это описывалось именно так — пошла. Конгломерат смёл заслон знаков и пошёл в город. Жанна пыталась справиться в одиночку, но погибла. Как и её муж. Перед смертью она успела дать сигнал тревоги, и секачи из ближайших земель едва смогли остановить конгломерат. Только после восстановления границы они нашли сына Жанны — Вадима Молотова. Он был сильно ранен, но жив и инициирован. Десятилетний мальчишка, самый молодой секач, несколько месяцев молчал, хотя всё понимал, на всё адекватно реагировал. Понаблюдав его, лекари, в конце концов, отправили Вадима на учёбу, решив, что она поможет ему разговориться. И угадали. Очень скоро он стал выдающимся учеником, а потом и секачом. При распределении он сам настоял, чтобы его отправили в Закрай. И теперь он тут бессменный секач.

И будет моим наставником.

Стеклянный шарик где-то глубоко внутри меня начинает трепыхаться, и от этого в груди появляется странное тепло нетерпения.

Внедорожник вплотную подъезжает к кромке леса и, свернув на усыпанную толстым слоем снега узкую дорогу, начинает споро расчищать перед собой сугробы. Мы въезжаем в лес. Он обступает сразу со всех сторон и отгораживает от пригородных полей сумраком. И без того блёклый свет путается в снежных лапах могучих елей и великанов сосен. Этот лес стоял здесь тысячи лет. Говорят, что когда-то на месте Новокрая и леса был большой город, в котором жили древние люди, те, что были ещё до Первого Удара. Но десять тысяч лет и жуткий климат истёрли город в песок, хотя при раскопках тут находили чудом уцелевшие вещи. Может быть, ещё что-нибудь сохранилось? Какие-нибудь руины, например.

Всматриваюсь в окно, надеясь увидеть что-нибудь необычное, но ничего такого, конечно же, не вижу. А очень скоро мы въезжаем на расчищенную от деревьев круглую поляну и я, выкинув из головы руины, рассматриваю небольшой деревянный домик с несколькими пристройками непонятного назначения.

— Приехали, — говорит господин Бочалов.

Выйдя из мобиля, я замираю от тишины. От тишины, которая окутывает меня мягким, воздушным платком. А на платке этом выткан сказочный узор из ажурных ёлочек, покатых сугробов, бревенчатого домика с заснеженной крышей и прозрачной льдинки неба. Только любоваться этой красотой и остаётся.

Вон из одной пристройки выходит кто-то. Высокий, в суровой дублёнке, тёмной бородой весь зарос, лица не разглядеть. Все идут к нему, и я иду. Аккуратно ступаю по серебру. Серебро проминается, хрустит.

Странно. Хруст слышу, а то, что господин Бочалов бородатому говорит, не слышу. Вязнет голос в тишине. Тонет. Невнятный бубнёж сквозь вату, так что слов не разобрать.

Мотаю головой и делаю над собой усилие, прислушиваюсь.

— …По полдня ждать приходится. У меня как будто других дел нет, как вас караулить! — ворчит бородатый. — Тащите всё добро в пристрой. Сам с ним разберусь потом. А это тут что? Увозите!

Вижу, как водитель достаёт из прицепа ящики и начинает перетаскивать их в одну из пристроек. Бочалов опять что-то бубнит, и опять я не могу разобрать, что. Зато хорошо слышу ответ бородатого:

— Я сказал: мне не нужны здесь практиканты. Увозите.

Так это про меня, что ли? Но я не «что», я «кто». И что значит: увозите?

Сквозь оцепенелую тишину пробивается досада. Чувствую, как грудная клетка расширяется неожиданным жаром, а пальцы сами собой складываются в кулаки.

К бородатому шагает Ван-вован и протягивает какой-то лист. Молотов читает, потом поднимает на меня глаза, обдаёт серой сталью взгляда так, что вздрагиваю, как от удара.

— Ладно, проходи внутрь, — кидает он и добавляет, разворачиваясь спиной: — Всё равно через пару дней сбежишь обратно.

Господин Бочалов начинает многословно прощаться, желать удачи, а я смотрю на спину Молотова и понимаю, что практика у меня будет тем ещё развлечением.