Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Утром Тилике перебывал в прекрасном расположении духа, несмотря на пасмурный пейзаж за окном. Он наконец избавил себя от лишних переживаний. Не зря говорят, что бумага всё стерпит. Начав писать на беспокоящую его тему, гауптштурмфюрер чувствовал, как груз ответственности постепенно стекал с его плеч, позволив вздохнуть полной грудью. Отгородившись от проблемы стопкой бумаг и чернилами, он взглянул на ситуацию иначе. Похоже, Грета всё же была права и ему действительно стоило посмотреть на всё философски.

Сонно зевнув после практически бессонной ночи, Тилике зашёл к секретарю и после продолжил свой путь к кабинету командующего концентрационным лагерем SIII. Уже на автомате открыв дверь своим ключом, глубоко погружённый в раздумья о дальнейшем сюжете своего творения, гауптштурмфюрер прошёл к столу, ничего не замечая вокруг себя. Оставив на нём стопку с карточками заключённых, он собирался развернуться и покинуть кабинет, как его взгляд зацепился за скомканный плед, небрежно брошенный на кресле штандартенфюрера. Подняв глаза чуть выше, он заметил, что на спинке поверх кителя командира висел тёмно-синий кусок ткани. Тилике хорошо знал привычки Ягера и был крайне удивлён такому беспорядку. Наклонившись через стол и подцепив неизвестную вещицу двумя пальцами, он с интересом её развернул.

— Что за?.. — вполголоса спросил гауптштурмфюрер в пустоту, когда осознал, что тёмно-синяя ткань являлась платьем, которое в концлагере могли носить лишь остарбайтеры. — Что ж вы творите, герр Ягер? — вздохнул он, увидев нашивку «OST» и окончательно убедившись в своих догадках.

Как это платье здесь оказалось, где сейчас его обладатель и самое главное — почему штандартенфюрер не позаботился об исчезновении злосчастной вещицы до того, как ушёл в душ? Он же прекрасно знал о том, что карточки с заключёнными на его столе появлялись совсем не по волшебству. К тому же Ягер когда-то самолично вложил ключ от своего кабинета в руку адъютанта. Тилике мысленно пытался оправдать своего командира даже сейчас, зная, тот ни за что бы не допустил подобного конфуза. Может, кто-то ещё имел доступ в его кабинет и решил насолить таким странным образом, подставив командующего лагерем и надеясь на необдуманное решение адьютанта написать донос? К сожалению, надежды гауптштурмфюрера не оправдались. Всё встало на свои места, когда за его спиной послышался скрип половиц.

Тут же развернувшись, он встретился взглядом со штандвртенфюрером. Заходя в кабинет, он даже не обратил внимания, что тот всё ещё был в кровати. Наверное, в другой ситуации Тилике бы рассмеялся от вида своего командира. Стоящий перед ним в одних спальных штанах и тянущий к нему руку Ягер действительно выглядел комично, но его адъютанту было не до смеха. От карих глаз не укрылись следы бурной ночи, украшающие тело штандартенфюрера, а так же девушка, лежащая позади него на кровати. Из-под одеяла торчали бледные худые ножки, а по подушке была рассыпана копна слегка вьющихся светлых волос. Тилике не видел лица, но точно знал, что это заключённая S1030385. Больше некому. Оправдывать Ягера сейчас уже было бессмысленно, как бы сильно этого ни хотелось. Не существовало той ситуации, которая могла бы привести к тому, что видел гауптштурмфюрер, не запятнав честь командующего лагерем.

Адъютант лишь продолжал стоять на месте, всё ещё сжимая пальцами тёмно-синюю ткань, и совершенно по-идиотски пялился на командира. Внутренний голос уже вовсю верещал о том, что судя по тому, что он увидел, штандартенфюрер крался к нему явно не для дружеских объятий. Забыв о всех своих планах и условиях, которые Тилике хотел высказать Ягеру, если случится то, что случилось, он кинулся в сторону двери. Оставаться с командиром наедине сейчас ему совершенно не хотелось, но тот, похоже, был иного мнения.

Уже возле двери штандартенфюрер нагнал адъютанта, одним грубым движением схватив его за воротник кителя и припечатав к стене. Второй рукой он спешно зажал Тилике рот на случай, если ему взбредёт в голову позвать лишних свидетелей. Ягер не думал о том, как это выглядело со стороны. Первостепенной задачей было не позволить Тилике покинуть кабинет и сгоряча наделать глупостей. Встретившись взглядом с перепуганными карими глазами, Клаусу было страшно даже представить, что происходило в голове гауптштурмфюрера. Как ему теперь донести, что данная ситуация, если не считать внешние декорации, вполне нормальна? Что он вполне может любить абсолютно любую женщину, не смотря на её расовую принадлежность, происхождение или род занятий? Как объяснить, что вся эта пропагандистская ересь предназначена лишь для зомбирования и полного контроля над людьми?

«Тилике, почему именно ты?» — мысленно сожалел Клаус.

Ягер чувствовал под своей ладонью, как тряслись губы Тилике, как тот судорожно сглатывал подступившую слюну уже четвёртый раз за минуту. Застать своего командира с русской… Наверное, окажись в его постели еврейка или мужчина, адъютант был бы потрясён не меньше, а виной всему чёртова пропаганда, не позволяющая трезво оценивать ситуацию. Если бы только на месте этого паренька был Вольф, штандартенфюрер смог бы ему всё объяснить, но нет. Тилике слишком хорошо промыли мозги, внушив, что любить свою родину и презирать всех, кто от тебя отличался, это одно и то же.

Но больше всего сейчас Ягера мучила мысль о том, как же так вышло, что он проспал именно сегодня? Уже на протяжении нескольких лет Клаус просыпался в одно и то же время без будильника, независимо от того, насколько сильно он вымотался за день. Почему же внутренние часы дали сбой?

Штандартенфюрер так и продолжал молча стоять, удерживая адъютанта на одном месте, а гауптштурмфюрер и вовсе забыл, как дышать, пытаясь стать со стеной одним целым. От ледяного взгляда командира, направленного в его сторону, кажется, даже сердце пропустило несколько ударов, если вообще ещё билось. Он лишь мысленно молился, чтобы у Ягера, несмотря на явные психические отклонения, осталась хоть часть здравого смысла.

Богатая фантазия Тилике сыграла с ним злую шутку. В голове как назло всплывало всё больше картин того, как гестапо избавлялось от ненужных свидетелей. Гауптштурмфюрер всё отчетливее видел, как рука командира, удерживающая его за воротник, поднималась к его горлу. Пальцы начинали медленно сжиматься, сдавливая плоть до синяков и блокируя доступ кислорода. Адъютант даже успел представить, как его карие глаза окутает белая пелена, а бездыханное тело сползёт по стене вниз. Внутренний голос велел вырваться и бежать как можно дальше, но животный страх сковывал, не позволяя даже пошевелить кончиками пальцев.

— Тилике, — всё же решился заговорить Ягер. — Мы же с тобой взрослые, цивилизованные люди, верно? — гауптштурмфюрер лишь продолжал испуганно таращиться на командира. — Давай решим вопрос мирно? Я сейчас уберу руки, а ты не будешь кричать, хорошо?

Ещё раз попытавшись сглотнуть застрявший в горле ком, адъютант запоздало кивнул. Когда штандартенфюрер, чуть помедлив, всё же его отпустил, Тилике сразу отшатнулся на пару шагов, отходя на безопасное расстояние вглубь кабинета. Проведя рукой по шее, словно пытался стереть фантомные следы ладоней, душивших его, гауптштурмфюрер потерянно посмотрел на командира. Мысль о том, что Ягер не собирался его убивать, придала определённой уверенности. Он даже заинтересовался, как штандартенфюрер собрался оправдываться.

— Может, коньяка? — Клаус понятия не имел, что говорить, потому что раньше он не мог себе даже представить подобной ситуации, а гнетущая тишина становилась всё невыносимее.

— В полседьмого утра? — он и сам знал, что сморозил глупость, но после комментария адъютанта предложение казалось ещё бредовее. — Вы хотя бы понимаете, что натворили? Если уж у вас проблемы с женщинами, то их явно надо решать не так! — гауптштурмфюрер ткнул пальцем в сторону кровати, медленно закипая и не в силах контролировать сказанное после пережитого стресса. — Могли бы обратиться за помощью. Я бы подсказал, где в ближайшем городе найти себе компанию. Уж поверьте, там бы явно нашлись барышни получше этой наглой дряни, но нет же! Мы же слишком гордые!

— Следи за языком, — холодно бросил Ягер, осознавая, что самолично подписал смертный приговор и себе, и Оливии. — Я всё ещё твой командир.

— Уж поверьте, это поправимо, потому что теперь я обязан написать на вас донос, — отрезал адъютант, буравя его взглядом. — Неужели эта дикарка действительно стоила того?

Услышав лёгкий шорох, Тилике посмотрел на кровать, с которой медленно сползло одеяло, оставив Мартынову совершенно беззащитной. Она всё ещё спала, лёжа на боку, обращённая к офицерам спиной. От лопаток до поясницы располагались несколько косых розоватых шрамов, скорее всего, оставленных когда-то Керхером. На бёдрах же уже проступили чуть синеватые отпечатки ладоней штандартенфюрера, но это не портило её хрупкого тела.

Перед глазами тут же замелькали призраки воспоминаний, когда Грета точно так же отворачивалась к стене, желая немного вздремнуть. Тилике обычно наслаждался моментом, молча созерцая нежный силуэт. Мог аккуратно провести пальцами по позвоночнику, ощущая под ними волну мурашек, невесомо касался губами молочной кожи, зарывался носом в тёмно-русую копну волос, вдыхая нежный цветочный аромат. Прижимая любимую к своей груди, он и сам иногда проваливался в лёгкую полуденную дрёму.

Почему же при виде заключённой, которая всегда вызывала только стойкую неприязнь, в мыслях появились такие светлые воспоминания? Мотнув головой, гауптштурмфюрер поспешил отвести взгляд. Навязчивую идею о том, что Оливия была самой обычной девушкой, практически ни чем не отличающейся от любой другой, он тут же отогнал. В первую очередь она военнопленная дикарка низшей расы, и видеть в ней что-то ещё ему не дозволено. Хватит попавшегося в этот капкан Ягера.

— Знаешь, Тилике, я не буду тебя останавливать, — как-то слишком расслабленно ответил Клаус, тоже глянув в сторону кровати.

Как бы сильно ему не хотелось, но он понимал, что уже поздно что-либо делать. Переубедить адъютанта у него всё равно не получится, а унижаться и падать перед ним на колени штандартенфюрер не был готов. Если уж умирать, то достойно. Он прекрасно знал, что эти отношения обречены на провал. Им было не суждено купить дом, завести детей и жить долго и счастливо. Даже прогулка по какому-нибудь тихому скверу за ручку была равна для них полёту в космос — чем-то из мира фантастики. Они оба понимали, что рано или поздно всё закончится, резко оборвавшись. Оливия ещё жива только благодаря его защите, а сам Ягер давно готов к смерти.

— Война всё равно проиграна, — грустно усмехнулся он, заметив непонимающий и потерянный взгляд карих глаз. — Продержится Рейх ещё месяц, полгода или год — не важно. Нас с тобой всё равно напичкают свинцом, как рождественских уток, да и её, как предателя, тоже, а как скоро, не играет роли, — от слов командира Тилике стало не по себе, а на шее словно вновь появились чьи-то невидимые руки. — Самое время устраивать бойню между собой, когда всё и так летит к чертям. Поможем русским, меньше возни будет. Но ты молодец, исполняешь свой долг. Беги, будь послушным пёсиком и доложи хозяину.

— Ну, знаете… — гауптштурмфюрер не нашёлся, что ответить.

Подойдя к Ягеру, он впихнул ему в руки тёмно-синее платье и, грубо задев плечом, прошёл мимо. Резкий хлопок двери за спиной Клауса заставил его вздрогнуть, а на кровати закопошилась Мартынова, поднимая с пола упавшее одеяло. Он не знал, как сказать ей, что их следующее утро будет последним. Что завтра его прилюдно расстреляют в устрашение другим, а её, скорее всего, повесят или отправят в крематорий. Есть ли слова, способные описать то, что Ягер испытывал сейчас? Наверное, нет. Ни в немецком языке, ни в каком-либо другом.

Присев рядом с ней на кровати, он аккуратно провёл рукой от её тонкой шеи по спине, остановив руку на бедре. Оливия потянулась, отгоняя остатки сна и разминая мышцы, и присела на кровати. Притянув Клауса к себе, она нежно коснулась его целой щеки с лёгкой щетиной губами, как бы говоря: «Доброе утро». Ягер стиснул зубы до боли в челюсти, но всё же заставил себя улыбнуться. Ему так хотелось защитить её, но на сознание давили страшные реалии их жестокого мира. Судьба оказалась редкостной сукой, словно нарочно насмехающейся над ним. Он столько раз кидался в бой и едва ли не с распростёртыми объятиями бежал навстречу смерти, но умереть ему придётся от рук собственных людей, за которых он всегда был готов отдать жизнь.

Если бы Мартынова только знала, что будет через какие-то двадцать четыре часа, то наверняка бы захотела остаться с ним, но тогда было бы ещё больнее. Он не хотел, чтобы Оливия видела, как его выволокут из кабинета, сорвут погоны и, приставив к стене, напичкают свинцом. Наверное, именно так бы и было, если бы они решили встретить этот момент вместе. Увы, но теперь ей даже не сбежать. Если бы его высказанный вчера план сработал, то теперь Тилике наверняка заподозрил бы неладное и отправил погоню, а там уже неизвестно, чем бы всё закончилось. Подстрелили бы, как лесную лань, бросив истекать кровью и оставив на растерзание диким животным, или притащили бы обратно в лагерь и придумали бы что-нибудь поизощрённее. Для русских Керхер был особенно изобретательным. Если же Мартынова останется в этих стенах, Ягер мог лишь надеяться, что она тоже умрёт быстро, не мучаясь.

— Уже седьмой час, милая, — произнёс Клаус, стараясь запомнить её лицо как можно чётче. — Тебя потеряют в лазарете.

Ему так и не хватило духу сказать ей правду. Ягер даже не нашёл слов, чтобы попрощаться по-человечески. К тому же ожидание неизбежного будет ещё мучительнее, чем то, что их ждёт, а неведение лишит её хотя бы малой части боли. Пусть всё останется так.

«У меня дежурство сегодня, поэтому до завтра», — поцеловав его перед уходом, Оливия выскользнула в коридор.

«Прощай, любовь моя», — показал Клаус закрывшейся двери.

* * *

Игнорируя всех, кто встречался ему на пути, Тилике буквально влетел в свой кабинет. Он быстро закрыл дверь на ключ и, подойдя к окну, с размаху ударил кулаком в стену рядом, тут же заскулив от боли, пронзающей руку. Выпускать пар на стенах, за которыми могли быть соседи, было не лучшей затеей, а уличный шум заглушил удар. Гауптштурмфюреру не хотелось, чтобы кто-то посторонний видел его в таком состоянии, ему и без того хватало проблем. В голове, словно на пластинке, продолжали звучать слова Ягера:

«Война всё равно проиграна…»

«Нас с тобой напичкают свинцом, как рождественских уток…»

«Будь послушным пёсиком и доложи хозяину…»

Снова и снова. Этот голос не покидал его черепной коробки. Закусив губу, Тилике ещё раз ударил кулаком по стене рядом с окном, а потом ещё и ещё… Гауптштурмфюрер с подросткового возраста считал, что их раса превосходит все другие и априори непобедима. Он ждал, что через каких-то пару лет им будет принадлежать весь земной шар. Немцы будут хозяевами на Земле. По крайней мере, так говорили… Всё, во что он верил, медленно превращалось в руины, а Тилике даже не замечал этого, окрылённый всеобщим боевым духом. Ему доводилось слышать, что на фронте не всё гладко, но он всё равно продолжал верить. Один лишь Ягер поведал горькую правду без прикрас. Его слова были так неожиданны… Так внезапны, будто бы Тилике резко кинули в воду подальше от берега, а умений плавать при себе не имелось. Перед глазами так некстати поплыли детские воспоминания, когда это сравнение было не просто набором слов, а реальной ситуацией.

Ему тогда было восемь. На дворе стояло жаркое лето. Тилике сидел на берегу речки, ел бутерброд с сыром и читал с сестрой стихи по очереди. До школы оставался какой-то месяц, поэтому они решили провести время друг с другом, забыв обо всех заботах.

— Свои книжки вы и дома могли почитать, — отозвался вышедший из воды старший брат и третий по счёту ребёнок в семье. — Вода отличая! Пошли купаться.

— Ты же знаешь, что я не умею, — отозвался Тилике.

Перелистнув страницу, он принялся читать следующее четверостишие. Леона внимательно его слушала, поправляя, если он где-то ошибался или запинался, пока их идиллию не нарушили. Тяжело вздохнув, старший брат схватил младшего, как тряпичную куклу, и зашагал в сторону пирса. Тилике завопил, пытаясь вырваться, но разница в десять лет давала о себе знать. Книжка выпала из его маленьких рук, а вскоре он уже рухнул в воду.

— Гюнтер, ты совсем больной?! — воскликнула Леона, порываясь броситься за братом, но ей не позволили. — Он же утонет!

— Лоренц учил меня плавать точно так же, и было мне, между прочим, пять! — ответил он, продолжая удерживать сестру и отбиваясь от её кулаков. — Давно пора научиться.

— Ты, похоже, тогда головой ударился, — огрызнулась сестра, продолжая лупить его. — Он ещё ребёнок!

— Он в первую очередь мужчина, а ты с ним сюсюкаешься, как с девчонкой, — парировал Гюнтер, наконец отпустив её. — Не удивлюсь, если он скоро платье нацепит и начнёт косички заплетать.

В это время Тилике, неуклюже барахтаясь и хватаясь за деревянные столбики, служащие опорой пирсу, всё же добрался до берега. Чёрная майка и лёгкие шорты были насквозь пропитаны водой, с волос и лица стекали крупные капли, а в карих глазах отчётливо были видны шок и обида. Когда он несколько раз шмыгнул носом, стало понятно, что по щекам стекала не просто вода, а слёзы.

— Я чуть не захлебнулся, — жалобно отозвался Тилике, когда к нему подбежала сестра, крепко обнимая и успокаивая.

— Вот о чём я и говорю. В его воспитании напрочь отсутствует мужская рука, но вам, женщинам, этого понять не дано, — фыркнул недовольно Гюнтер, одеваясь и намереваясь идти домой, настроение всё равно уже было испорчено. — Ему, между прочим, потом в армию идти. Он страну стишками защищать будет?

— Если вас убьют, кто будет присматривать за родителями в старости? Или, по-твоему, мне одной будет легко? — ответила Леона, продолжая гладить Тилике по голове и вытирая слёзы. — Лоренц сейчас неизвестно где, осенью ты уйдёшь… Я не отпущу ещё и его бегать с автоматом.

«Что ж ты не выполнила обещание, сестрёнка?» — вздохнул гауптштурмфюрер, перематывая руку носовым платком.

Костяшки серьёзно пострадали: на правой кисти одна из них была выбита, по пальцам стекали струйки крови. Стоило бы дойти до лазарета, чем заниматься самолечением, но он не горел желанием пересекаться с умалишённой. Что-то подсказывало Тилике, что после сегодняшнего он может не сдержаться и сбить костяшки уже не о стену, а о неё приторно милое личико. На боль было плевать. Она хоть немного смогла его отрезвить.

Вытерев руки о полотенце, он достал чистый лист бумаги и принялся делать то, что следовало сделать уже давно. Если Ягер считает, что его слова помешают его адъютанту написать донос, то он ошибается. Тилике решил расписать всё. О проявлении жалости к врагу во время побега, о том, что дикарку допустили до работы в лазарете, об отказе наказывать её за воровство. Конечно, не обошлось и без упоминания проведённой вместе ночи. Пусть наверху знают, чем занимается штандартенфюрер вместо обучения курсантов. Ещё раз перечитав написанное, гауптштурмфюрер удовлетворённо кивнул самому себе. Осталось только поставить дату и подпись. Тут в дверь постучали.

— Мне некогда, зайдите позже! — крикнул Тилике, но стук повторился. — Кого там принесло? — буркнул он себе под нос, всё же поднимаясь из-за стола.

Подойдя к двери, гауптштурмфюрер тяжело вздохнул, заведя одну руку за спину. Вторую должна была скрыть дверь. Объяснять или придумывать, по какой причине его кисти перемотаны, совершенно не хотелось, поэтому незваному гостю лучше просто не видеть лишнего. Сделав максимально спокойное и расслабленное выражение лица, он повернул ключ в замке.

— Ты? — Оливия была последней, кого он рассчитывал увидеть.

Находясь в кабинете командира, Тилике был уверен, что умалишённая спала, но она проснулась ещё в тот момент, когда услышала поворот ключа в замочной скважине, как и сам Ягер. Ей стоило немалых усилий заставить себя лежать смирно, даже когда одеяло предательски поползло вниз. Оливия практически чувствовала обжигающие взгляды офицеров на своём теле, но не смела шелохнуться. Что-то ей подсказывало, что она была в их разговоре лишней и неизвестно, чем всё могло обернуться в тот момент.

Ещё сложнее ей далось прощание с Клаусом. Мартынова видела, как в его голубых глазах острыми иглами застряла боль, хотя внешне он и был спокоен. В голове в доли секунды возникла самая безумная, но самая правильная мысль. Когда-то Ягер сохранил ей жить, пусть и не был обязан. Теперь пришло время вернуть старый долг, потому что она винила себя в том, что их поймали. Говоря ему «до завтра», Оливия прекрасно понимала, что этого «завтра» уже не будет, но разводить слёзные прощания было некогда. Она должна была успеть до того, как гауптштурмфюрер напишет донос и передаст его куда следовало. Мартынова даже не знала, что ему скажет, но рука упорно тянулась к двери, настойчиво требуя аудиенции.

«Пожалуйста, герр Тилике, не пишите донос! — тут же начала показывать она жестами, зная, что он её понимал. — Штандартенфюрер не заслужил клеймо предателя, это я во всём виновата!»

Пока гауптштурмфюрер не успел придти а себя, Мартынова продолжала умолять его не совершать ошибки. Когда же она осмелилась сделать шаг навстречу, Тилике опомнился и, грубо схватив за запястье, втянул её в комнату, захлопнув дверь. Оливия рухнула на колени, а рука начала неприятно ныть от сильной хватки гауптштурмфюрера.

— Ты ещё смеешь меня о чём-то просить, дрянь?! — вновь взорвался Тилике.

Злость ослепила его. Сейчас он был готов обвинить умалишённую во всех смертных грехах и намеревался отыграться на ней за всё. Вряд ли кто-то мог сказать ему что-то против за подобное. Никому не будет дела, за что офицер избил остарбайтера, даже если он увлечётся и забьёт её до смерти. Она же просто расходный материал, а этого добра в лагере хоть отбавляй. До приезда Ягера это было вполне нормальным явлением в этих стенах.

Уже занеся кулак для удара, гауптштурмфюрер так и остался стоять на месте, смотря в серо-голубые глаза, смотревшие на него снизу вверх. Мартынова не ревела, не пыталась вырваться или закрыться свободной рукой. Даже не зажмурилась. Она просто смотрела на него, словно хотела этого. Гнев отступил, и Тилике отпустил её запястье. Внутри будто что-то надломилось.

— Пошла вон, пока я не передумал, — произнёс он, открыв перед ней дверь.

Оливия не стала спорить и, поднявшись на ноги, поспешила выйти из его кабинета. Дверь тут даже захлопнулась, послышался поворот ключа. Гауптштурмфюрер устало облокотился спиной о стену, сползая вниз. Ощущение было таким, что его вывернули наизнанку. Сердце колотилось как ненормальное, а перед глазами всё ещё стоял её взгляд. Нет, это была вовсе не жалость, как могло бы показаться. Тилике уже видел этот взгляд несколько лет назад, но воспоминания были живы и по сей день.

Когда его старший брат Лоренц вернулся домой глухим, это стало серьёзным ударом для семьи. Они ещё не успели оправиться после похоронки на Гюнтера, пришедшей за пару месяцев до этого. Всё навалилось слишком внезапно, а впереди помимо семейных несчастий Тилике ждала защита диплома. Выпускной год только начался, а он уже был готов рвать на себе волосы, не зная, за что хвататься.

В один из осенних дней он блуждал по библиотеке института в поисках нужной ему литературы. Спустя несколько стеллажей он всё же нашёл то, что искал. Книга с языком жестов. Теперь всей семье предстояло засесть за её изучение, чтобы хоть как-то поддержать пребывающего в депрессии Лоренца. Тилике понимал, как непросто было его брату смириться с тем, что он в одночасье лишился всего, чего достиг за годы службы, а чёрная ленточка на фотографии Гюнтера загоняла его в ещё большее уныние. Слова поддержки же только раздражали. Лоренц предпочитал отсиживаться в своей старой комнате и не пересекаться с сочувствующими взглядом родных, замкнувшись в себе. Тилике было больно смотреть, во что тот превращался, и идея, как вернуть в его жизнь краски, пришла совершенно случайно. Выслушав план, Леона согласилась, что попробовать стоит.

Сам того не заметив, он просидел над книжкой почти три часа. Усердно повторяя каждый жест и бормоча при этом себе поднос его значение, Тилике даже не обращал внимания на происходящее вокруг, пока до его ушей не донёсся приятный мягкий голос:

— Вы неправильно показали предпоследний жест, — произнесла незнакомка.

Оторвавшись от книги, Тилике поднял на неё глаза. Солнечные лучи касались светлых прядей, падающих водопадом на грудь, придавая им блеска, а серо-голубые глаза светились каким-то детским озорством и добротой. Она была прекрасна. Как он только мог не замечать её раньше, ведь они явно должны были не раз столкнуться где-то в коридорах института. Незнакомка стояла перед ним в лёгком белом платье в синий цветочек и держала в руках тёмно-серое пальто, ожидая ответа.

— Вы знаете, что так открыто разглядывать понравившуюся вам девушку некрасиво? — хихикнула она, пытаясь вывести неразговорчивого собеседника из оцепенения.

— Не хотел вас обидеть, простите, — всё же опомнился Тилике, поднимаясь с места.

— Я Хильда, — представилась девушка, тут же бросив пальто и сумку на стоящий рядом стул, и присела сама. — Так здорово встретить человека, интересующегося языками! — пододвинув раскрытую книжку ближе к себе, она будто и не заметила слов своего собеседника, продолжая говорить: — В наше время это большая редкость. У всех на уме одни лишь войны.

— Я не то чтобы интересуюсь, — честно признался Тилике, возвращаясь на своё место. — Мой брат недавно вернулся с фронта. Он оглох после ранения. Хочу помочь ему адаптироваться в мирной жизни.

— Ещё одно доказательство, что от войн одни беды, — фыркнула в ответ его новая знакомая.

Тилике хорошо помнил ту встречу в библиотеке, ведь именно тогда он понял, что влюбиться с первого взгляда вполне реально. Хильда Розенберг не просто внезапно ворвалась в его жизнь, но и перевернула её вверх дном. Она была непохожа на других немок. Всегда была сама себе не уме и сильно отличалась от своих сверстниц. Как выяснилось позже, Розенберг долгое время жила в горах Швейцарии вместе с отцом и решила вернуться на родину совсем недавно, поступив в институт на переводчика только в этом году. Её отец неплохо знал русский, привив дочери любовь к языку, а в школе Хильда с удовольствием учила и французский. Язык жестов же выучила, подружившись с глухонемой девочкой, жившей по соседству. Её всегда привлекало то, что она могла заговорить с любым человеком, даже если тот был не из её страны. Розенберг мечтала выучить как можно больше языков и считала, что ограничивать себя такой вещью, как языковой барьер, было крайне глупо. В мире ведь так много интересных людей.

Узнав о её талантах, Тилике был несказанно рад такому подарку судьбы и попросил помощи. К чему пыхтеть над книгой, если совсем рядом находился человек, владеющий нужными ему навыками? Хильда же без стеснения приняла его приглашение и почти до самой ночи учила Тилике и его родных языку жестов. Даже хмурый и совершенно потерявший вкус к жизни Лоренц искренне ей улыбался и просил прийти к ним ещё, а она просто не могла отказать, к тому же ей самой доставляло удовольствие заниматься любимым делом в компании приятных людей.

На протяжении нескольких недель Розенберг приходила к ним каждый лень по вечерам, помогая им в их непростом деле. После их дружных занятий Тилике всегда её провожал, ссылаясь на то, что ночью молодой и красивой девушке гулять в одиночестве совершенно небезопасно, но сам просто хотел побыть с ней как можно дольше. Дома такой возможности не представлялось — вокруг вечно кружили родные, не позволяя побыть наедине, а другого свободного времени у Хильды просто не было.

— Знаешь, я вчера выучил новую фразу, — заговорил Тилике, уже стоя на её пороге и не решаясь попрощаться. — «Я хочу тебя поцеловать», — показал он жестами.

— У вас с Лоренцом настолько тёплые отношения? — хихикнула Розенберг, наблюдая за его руками.

— А это не для него, — признался он, притягивая её к себе и касаясь её губ своими.

Следующие полгода были одними из лучших в жизни Тилике. Если не считать занятий в институте, они практически не расставались с Хильдой, всё время проводя вместе. Весной он получил долгожданный диплом, но совершенно не представлял, чем заниматься дальше. Всё решил случай, когда по стране прокатилась очередная волна пропаганды. Добрая половина его друзей и знакомых пошла добровольцами на фронт, услышав об обещанных им богатстве и славе героев. Воодушевлённый Тилике решил не отсиживаться в тылу и тоже отдать долг родине. К тому же война обещала быть недолгой — к Рождеству он уже вернётся домой.

— Ты вообще в своём уме? — ахнула Розенберг, первой узнав о планах любимого. — Ты хотя бы понимаешь, что ты наделал?!

— Хильда, это мой долг перед страной! — Тилике не ожидал, что она отреагирует негативно. — Что тебя так удивляет?

— Твой брат погиб, второй на всю жизнь остался калекой, — воскликнула Розенберг, швырнув кружку с только налитым чаем на пол. — А ты ещё спрашиваешь, что меня удивляет!

— Ах, вот оно что… То есть останься я калекой, любить ты меня уже не сможешь?

— Я не смогу любить убийцу! — на этот раз рука уже тянулась к ближайшей недавно вымытой тарелке, которая полетела на пол вслед за кружкой.

— Я мужчина, в конце концов, и сам в состоянии решить, как будет лучше, — в сердцах крикнул Тилике, вспоминая давнюю ссору Леоны и Гюнтера. — Вы, женщины, просто не в состоянии понять очевидных вещей!

— Да я полжизни с отцом по лесам бегала и могу подстрелить кролика в глаз с полсотни метров, а ты ещё смеешь говорить, что женщинам не понять?! — большая часть посуды уже усыпала осколками весь пол, но ссора ещё не закончилась, а тонкие женские руки не находили себе места. — Ты оружия-то в руках не держал, а уже собрался геройствовать!

— Спасибо за поддержку, любимая, — последите слова серьёзно резанули по его самооценке.

Скрипя зубами, Тилике уже направился в сторону дверей, когда ему вслед прилетела отчаянно брошенная фраза:

— Если ты наденешь эту проклятую форму, я пойду в Сопротивление.

Конечно же, Хильда любила страну, в которой родилась и прожила первые двенадцать лет жизни, иначе бы ни за что не вернулась, вымолив разрешение у отца. Ей было больно от того, что её любимый был слеп и не видел реального положения вещей, свято веря в то, что говорили вокруг. Увы, её слова были восприняты совсем не так, как она рассчитывала.

— Мне стыдно, что я полюбил предателя, — бросил Тилике, даже не обернувшись, и покинул её дом, хлопнув дверью.

С того дня он ни разу не появился на её пороге. Они встретились только через год в одном из захваченных городов. Каким ветром Розенберг занесло на территорию русских, осталось для него загадкой. Тилике лишь догадывался, что её отец имел друзей среди них, иначе откуда бы ему знать их язык? Не исключено, что именно к ним и сбежала Хильда, бросив свою мечту и учёбу в институте.

По правде говоря, сначала он даже не узнал Розенберг. Лишь украдкой кинув взгляд на схваченных партизан, Тилике не придал значения тому, что в одном из них прослеживались до боли знакомые черты. Осознание пришло позже, когда его пригласили поучаствовать в допросе.

— Рядовой, девушка утверждает, что знает вас, — холодно произнёс командир роты, внимательно наблюдая за реакцией своего подчинённого. — Говорит, вы можете подтвердить её невиновность.

Встретившись взглядом с серо-голубыми глазами, Тилике побледнел. От той, что он когда-то любил, не осталось и следа. Водопад светлых волос, спадающий ниже лопаток, отсутствовал, а на его месте были неопрятно подстриженные пряди, торчащие в разные стороны и с трудом доходящие до ушей. Молочный цвет кожи стал болезненно-серым. Всегда розовые щёки исчезли — Хильда сильно похудела за прошедший год. Сколько же времени она бегала по лесам, скрываясь от немецких солдат?Одни лишь глаза позволили её узнать.

— Да, мы были знакомы, — заговорил он, не отводя от неё взгляд. — Мы учились в одном институте. Иногда пересекались в столовой и библиотеке, — неожиданно для себя самого на Тилике нахлынула старая обида за их прощание. — Насколько мне известно, она училась на переводчика. Думаю, она ещё тогда собиралась предать Рейх и сбежать к русским.

— Этого достаточно, рядовой, можешь идти, — ответил командир, одобрительно кивнув на его слова.

Выйдя на свежий воздух, Тилике тяжело вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках. Он сказал всё, что знал, не соврав, уверенный, что поступал правильно. К тому же она сама ему сказала когда-то, что уйдёт на другую сторону. Это её выбор. Он же не мог предать свою родину из-за старых чувств, которые уже давно переросли в холодную ненависть. Тилике был уверен, что Хильда предала его. Сегодня он в этом убедился.

Когда же всех пойманных вели на виселицу, он и ещё несколько солдат из его роты стояли неподалёку, наблюдая. Когда на шею Розенберг накинули петлю, в груди Тилике что-то жалобно заскреблось. Смотреть на смерть той, что когда-то была дорога, было не самым приятным занятием, но он не спешил уходить или отворачиваться. Желая унять внутренний голос, он повернулся к сослуживцу, попросив сигарету.

— Ты же не куришь, — удивлённо ответил тот, вздёрнув бровь.

— Тебе-то что, курю я или нет? — огрызнулся Тилике, вновь смотря на приговорённых.

— Резонно, — усмехнулся собеседник, протянув ему сигарету и дав прикурить.

Дым неприятно обжёг горло, но Тилике сдержал желание закашляться. Внутреннее чувство печали, скребущееся из грудной клетки, пропало, когда тяжёлый туман и легкое головокружение окутали мысли. Теперь смотреть было не так страшно. Он же столько раз видел казнь, так чем этот раз отличался от всех предыдущих?

Пока осуждённым зачитывали их приговор, Хильда нашла взглядом Тилике, не сводившего с неё карих глаз. Что странно, он не видел в ней ненависти. Она словно ждала этого момента, показав ему на прощание жестами: «Трус». В следующую секунду доски ушли из-под её ног, а в шее хрустнуло несколько позвонков. Тилике хотелось отвернуться, а лучше уйти, сбежать куда-нибудь, чтобы забыть увиденное, но он не мог, ощущая на себе пристальный взгляд командира.

Подкурив уже третью сигарету, гауптштурмфюрер потерянно смотрел в стену напротив. Он так и сидел на полу возле двери, не решаясь подняться и дописать донос. Несчастная бумага сейчас была последней, чем хотелось заниматься. За прошедшие два года Тилике ни разу не думал о Хильде. Если бы не чёртова умалишённая, он бы и не вспомнил о ней, но её взгляд… Русская не боялась умереть и была готова пожертвовать собой ради сохранности жизни штандартенфюрера. Розенберг когда-то пожертвовала своими мечтами, планами, учёбой, а после и жизнью, чтобы спасти Тилике. Не от смерти, но от уничтожения самого себя, а он этого даже не осознал. Понимание начало доходить только сейчас, когда он уже успел искупаться в крови. Всё эти годы гауптштурмфюрер был уверен, что она предала его, но нет. Она любила его так же сильно, как сейчас любит Грета, как умалишённая любила его командира. Хильда любила, а он её предал…

Заметив лежащий рядом небольшой листок, Тилике взял его в руки. Он грустно усмехнулся, выдохнув сигаретный дым на слегка пляшущие буквы, выведенные карандашом: «Неужели любить кого-то — это преступление?» Сил, чтобы злиться на неугомонную русскую, которая умудрилась подсунуть записку под дверь, не было. Хотелось только застрелиться, лишь бы не чувствовать монстра внутри себя.

Память ложилась верёвкой на шею…