Не спрашивай, не говори (джен)

После Битвы умов и семестровых экзаменов в школе стало гораздо спокойнее. На взгляд Юстины, даже слишком спокойно — она не сомневалась, что теперь-то эрудиты начнут искать виновников своих бед... Но сами эрудиты только безразлично пожимали плечами:

— А зачем?

— В смысле — зачем? — оторопела Юстина. — Разве вы не хотите знать, кто напал на нас с этим чертовым лазером? Если этого человека не остановить, он нападет снова!

— Не нападет, — уверенно покачал головой Грин. — Я не знаю, кто конкретно на вас напал, но я понимаю, как этот человек мыслил: хотел выбить меня из участия в битве, а для этого надо было обезвредить вас. Цель, однако, не достигнута, более того — ты расколотила лазер, который позволял аккуратно и почти безвредно убирать людей, а такие штуки даже у нас появляются не каждый год. Так что нападать ему уже не с чем, да и незачем...

— А как же личная месть?

— Тоже вряд ли, — Грин покрутил в пальцах сигарету, но покосился на Флинта — тот ответил мрачным взглядом из-под бровей — и так и не закурил. — Личная месть началась бы в том случае, если бы ты лично сделала эрудитам что-то из ряду вон выходящее. На личную месть сейчас имеет право Монро — его, как-никак, чуть на тот свет не отправили... а все остальное было в пределах допустимого, хотя и неприятно.

— Да по-моему, вы просто не хотите его искать...

Она ожидала, что парни начнут оправдываться, но вместо этого Флинт легко кивнул:

— Верно, не хотим, а знаешь почему? Потому что мы и сами не святые. И никто не святой, и почти у каждого из участников был мотив и возможность спереть разработку Лавлейсса, точно так же как минимум у десяти человек была возможность поиграться с напряжением в учебном корпусе или подрезать изоляцию на проводке. Можно перебирать всех, вычисляя алиби и мотив каждого... а можно сэкономить время и нервы, просто сделав вывод: так тоже можно, и хорошо, что мы теперь об этом знаем. Учись отпускать ситуацию, Придд, — он картинно заложил руки за голову, прислонившись спиной к оконному стеклу, — ловить этот момент, когда ты уже ни на что не можешь повлиять, но можешь выдохнуть, отряхнуться и попробовать что-то новое.

Он говорил, не задумываясь, будто так давно вывел эти истины для себя и так часто их проговаривал, что теперь они слетали с губ сами по себе. Для угрюмого умника, которого он изображал обычно, такая легкость выглядела странно, но тому Эдварду Флинту, которого Юстина видела сейчас — сидящему на подоконнике с видом человека, знающего кое-что о жизни и уверенного в своей правоте — она парадоксально шла. И казалось, что именно такой Эдвард — и только он — мог найти слова, способные встряхнуть даже Смитти. "Учись принимать помощь. Учись отпускать ситуацию. Учись ловить момент"... Пожалуй, это стоило взять на вооружение.

— Они мудрые чуваки, — согласился Джей, когда Юстина пересказала ему этот разговор. — Говорят один в один как мой папаша... Знаешь, если бы я не знал точно — решил бы, что папаша из Эрудиции перешел.

— А на самом деле откуда он?

Джей никогда не заговаривал об отце в школе или в присутствии остальных, но сейчас, когда они вдвоем шли до сектора Искренности, Юстина не видела вокруг ни одного знакомого лица — и раз уж он сам заговорил о семье, не хотела упускать случай.

Джей улыбнулся:

— Дружелюбный он у меня... Самый что ни на есть. Ты не думай, я его не стесняюсь, он реально классный. Просто пока я несовершеннолетний, матери штраф навесить могут, а штрафы у нас — дешевле спрыгнуть, — он встретил удивленный взгляд Юстины и кивнул: — Я серьезно, подъемник, экспертиза и кремация дешевле выходят.

Насколько знала Юстина, межфракционные браки не регистрировались, а связи резко не одобрялись — но лишь потому, что Искренности проще было запретить людям разных фракций вступать в брак, чем в случае развода или смерти одного из супругов мучиться с разделом детей и имущества. В целом она ничего против не имела... но назначать такие огромные штрафы — это все-таки было немного чересчур.

— Как-то они перегнули с суммой, по-моему...

— Ты мне это говоришь? — Джей фыркнул. — Ну да ничего, вот стукнет мне шестнадцать, свалю в Дружелюбие — и плевать мы на всех хотели...

— Хочешь сказать, ты сменишь фракцию только из-за родителей? — она без проблем могла представить Джея в Дружелюбии: он прекрасно себя чувствовал на полях, умел и любил работать... но вот особой самоотверженности Юстина за ним точно не заметила.

— Да нет, конечно. Просто одно дело — когда родители в разных фракциях и непонятно, че с ребенком делать, если вдруг что, а совсем другое — когда мать навещает взрослого сына-переходника. За второе штрафы не положены... Но я бы и без этого свалил, — признался Джей. — Я свободы хочу.

— Какой именно свободы?

Сказав, что впервые видит бесстрашного, которому в родной фракции свободы мало, она бы солгала: первым был ее отец, оставивший Бесстрашие вместе с огромным куском лжи. Харолд Придд хотел свободы от необходимости притворяться перед теми, кто презирал слабость и немощь в любом виде...

— Ты не подумай, что я хаю Бесстрашие — у нас вообще-то круто. Ну то есть нет каких-то совсем уж строгих ограничений типа как в Отречении, где вообще ничего нельзя... у нас свободы много, но это не та свобода, понимаешь? Если останусь в Бесстрашии, придется мне драться снова и снова, чтобы доказать, как я дохрена крут и достоин. Не вопрос, конечно... Но что-то мне поднадоело это доказывать.

Он надолго умолк, опустив глаза на свои ботинки и грязное месиво под ногами; Юстине очень хотелось спросить — с полдюжины вопросов крутились на языке, ожидая возможности разбить это молчание, — но она сдерживалась. Нечасто на Джея находили такие приступы откровенности, еще не хватало сбить его с мысли!

— Я все детство боялся, что кто-то прознает про папашу, — наконец признался он. — Думал: не может сын такого мудрого чувака быть дебилом, а значит, стану дебилом — никто и не догадается...

— И вжился в роль.

— Ага, по самые уши, аж сам себе поверил. И тут мертвые поэты! Но знаешь, быть умным оказалось не так стремно, как я думал. А потом, после лазера... первые два дня мне, понятно, жить не хотелось... Потом отошел, но вслепую-то все равно делать нечего — только думать. Без мертвых поэтов было бы скучно, а так я крутил в башке стихи и представлял, какие бы картинки по ним нарисовал, если б глаза не болели. И знаешь, я понял две вещи. Первая — я не хочу это потерять из-за чьих-то там амбиций. Засветят мне снова в глаза какой-нибудь чертовщиной или переломают пальцы на ринге — и все! Нет уж, слуга покорный! Потерплю полтора года — и ну их ко всем чертям, — он так энергично тряхнул головой, что его длинные волосы, до того спокойно лежавшие на груди, взметнулись и упали за спину.

— А вторая? — осторожно спросила Юстина; можно было потянуть паузу, но у Джея на лице было написано, что он ждет вопроса.

— Тебе же тоже инициации ждать, верно? А потом еще долго лечиться... — он дождался ее кивка и продолжил: — Так вот, я теперь знаю, как показать тебе радугу, и тебе не придется ждать два с хреном года — всего-то до выходных.

Сказать, что Юстина была заинтригована, значило не сказать ничего: она считала дни до конца недели, а в пятницу вечером начала считать часы. Она, конечно, знала, что ни черта не увидит — но Джей говорил так уверенно, что ей стало крайне интересно, что же он там придумал!

К назначенному часу она успела скурить полдюжины сигарет и пройтись быстрым шагом до конца квартала и обратно, не в силах усидеть на месте; Джей подошел как раз в тот момент, когда она подумывала навернуть еще пару кругов. Одобрительно кивнул, окинув взглядом ее крепкие ботинки без каблука и темные джинсы, поправил свой потертый рюкзак и подал ей руку:

— Ну что, готова?

— Спрашиваешь! Так куда мы все-таки идем?

— В одну из теплиц Дружелюбия... а больше я тебе ничего не скажу, и не выспрашивай, — строгое выражение лица не шло ему совершенно, но он хотя бы попытался.

Ни в дороге до сектора Дружелюбия, ни в самой теплице не было ничего примечательного — теплица как теплица, никакого намека на обещанную радугу; никто не обращал на двух подростков внимания, только один из рабочих — светловолосый мужчина, возвышавшийся над остальными, как башня — приветственно махнул им рукой; Джей поднял ладонь в ответ, но подходить не стал — сразу прошел куда-то вглубь теплицы, потянув Юстину за собой.

— Тут обеденная зона, — пояснил он, дойдя до длинного стола с двумя рядами скамеек и выкладывая из рюкзака нехитрый обед: прозрачный контейнер с сосисками, стаканчики, апельсин, две бутылки — с водой и, вероятно, с соком, — и пока что эта зона вся в нашем распоряжении.

— То есть ты привел меня на пикник?

— Почти... теперь садись, вытяни руки перед собой — только не над столом, ага, вот так, — и закрой глаза: они тебе сейчас не понадобятся.

Юстина, не успев всерьез разочароваться, послушно выполнила его указания, а Джей сложил ей руки ковшиком и плеснул в ладони прохладную воду:

— Цвет — это не просто так, понимаешь? У цветов есть вкус, запах, вес и температура, просто не все это замечают, а ты сейчас научишься. Например, ты знаешь, что в воде очень любит отражаться небо? Так вот, оно синее... сейчас серое, конечно, но вообще-то синее, — уточнил он, удерживая ее сложенные руки. — У синего цвета нет ни вкуса, ни запаха; он может быть совсем легким, как весенний ветер, или плотным, как вода в твоих руках, или плотным и тяжелым, как лед — но он всегда холодный. Или, по крайней мере, прохладный... Понимаешь?

Да, она начала понимать — и не только про синий цвет, но и про замысел Джея в общем. Привязать цвета при помощи ассоциаций к тому, что она могла почувствовать... По крайней мере, это было забавно.

— Ну хорошо, а дождь? Он тоже синий?

— Не, дождь голубой — вода в нем слишком размыта воздухом, чтобы по-настоящему посинеть. Давай-ка, устрой мини-дождик, — Юстина покорно разомкнула пальцы, позволяя воде каплями пролиться наземь. — После дождя все растения оживают, зеленеют и набираются сока; зелень у них становится прям ух! Яркая, темная... Зеленый — сочный цвет, он бархатный на ощупь и вкусно пахнет; вот, попробуй!

Ей на ладонь легло несколько листочков; они в самом деле были мягкими как бархат и вкусно пахли чем-то очень знакомым...

— Подожди, сейчас угадаю... шалфей?

— Точно. А ты знаешь, что зеленый — это смесь желтого и синего? Если растения долго не получают влаги, они сохнут и желтеют; можно сказать, из них удалили весь синий цвет, оставив только желтый — сухой и колючий. Он может быть сладким, как мед, острым, как горчица, или пряным, как имбирь, но сухой он почти всегда, — какие-то тонкие жесткие нити невесомо коснулись ее руки от запястья до кончиков пальцев.

— А это что было? — она готова была поклясться, что прежде таких растений не встречала.

— Вообще-то мои волосы — они тоже почти желтые, — смутился Джей, заставив Юстину захихикать. — Черт, Юсти, ну не собираю я гербариев! Что нашел, на том и показываю...

— Не обижайся, я... просто не ожидала, — кое-как выговорила она сквозь смех. — Давай дальше, мне интересно!

— Да там немного осталось, — проворчал Джей, кладя в ее протянутые руки апельсин. — Оранжевый — это уже не желтый, но еще не красный, он вкусно и остро пахнет, и он уже набирает сок; оранжевый не такой колючий, как желтый, он плотный и тугой, вот как кожура этого апельсина, которую легче порезать, чем порвать... Дай сюда, не мучайся.

— Если будем есть, давай я глаза открою, — мысль о том, что Джей будет ее кормить с ложечки, смущала. Что-то в этом было слишком уж интимное, и Юстина к этому пока не была готова. Он, к счастью, настаивать не стал:

— И правда — у меня тут сосиски с кетчупом, еще перемажешься... рискнешь угадать цвет?

— Ммм... — Юстина вспомнила уроки рисования в младшей школе, цветовые круги и схемы; если наложить эти схемы вместе с объяснениями Джея на сочные еще теплые сосиски, щедро залитые острым соусом, получался... — Красный?

— В точку. Остался фиолетовый, — он разлил по стаканчикам сок, как оказалось — виноградный; от его сладости у Юстины свело скулы. — Ооо, ты поняла! Холодный и сладкий, слаще всех остальных цветов вместе взятых, а если долго-долго разбавлять его водой...

— ...он потеряет вкус и запах, и получится синий, правильно?

— Если не брать частности... да, примерно.

— Тогда не будем брать частности — пусть круг замкнется, — улыбнулась Юстина, отставляя стаканчик, и взглянула на Джея. — Это было классно! И кстати, я давно хотела спросить — какого цвета у тебя глаза?

— Серые, — просто ответил Джей. — Как и у тебя, кстати.

— То есть я вижу их такими, какие они на самом деле есть?

— Выходит, что так...

В нескольких ярдах от них работали фермеры Дружелюбия, круглый год поставлявшие провизию жителям Чикаго. За стенами теплицы расстилались отдыхающие поля, изредка гремели железные дороги бесстрашных, по-субботнему неспешно текла жизнь в каждом секторе города. Краем сознания Юстина помнила, что совсем скоро начнется новая учебная неделя, когда она будет сидеть за своей партой в одиночестве, не прислушиваясь к шепоткам за спиной, и ждать истории фракций, обеденной перемены, самоподготовки и собрания Общества... Где-то еще дальше маячили экзамены, лето, последний учебный год, инициация и долгое мучительное лечение — но сейчас Юстине об этом совсем не думалось. Хотелось как можно дольше жить этим днем, в котором они с Джеем ели остывающие сосиски, пили до отвращения сладкий сок и целовались, и губы у него на вкус были ярко-красные.