Сны о Гермионе (гет)

Сон начался с запаха. Не с привычного аромата старой бумаги и пыли, который всегда витал в библиотеке Хогвартса, а с чего-то иного — острого, будоражащего, как запах озона перед грозой, смешанного с тонкой, сладковатой нотой расплавленного воска. Гарри Поттер моргнул, поднимая голову от толстого фолианта по защитной магии. Он, кажется, задремал прямо за столом, убаюканный тихим шёпотом мадам Пинс, гонявшей очередного первокурсника.

Но библиотека была не та.

На первый взгляд всё было знакомо: длинные ряды стеллажей, высокие готические окна, тусклый свет магических ламп. Но детали… детали были искажены, словно он смотрел на мир через кривое зеркало. Стеллажи не заканчивались у потолка — они уходили ввысь, в клубящуюся серую мглу, теряясь в бесконечности. Книги на полках не стояли молча. Они шептались. Тихий, непрекращающийся гул голосов на сотнях языков — знакомая латынь, резкие гортанные звуки гоблинского, певучая речь, которой он никогда не слышал, — сливался в единый монотонный хор, от которого по коже бежали мурашки. Свет исходил не от ламп, а от самих книг: некоторые тома испускали мягкое золотистое сияние, другие мерцали холодным синим, а иные пульсировали тревожным багровым светом.

Гарри встал, чувствуя себя маленьким и потерянным в этом живом, дышащем хранилище знаний. Он был здесь не один, но другие посетители были лишь тенями, размытыми силуэтами, скользящими между стеллажей и растворяющимися в воздухе. Он позвал Рона, но его голос утонул в многоязычном шёпоте, не оставив и следа.

Его охватило знакомое чувство — он что-то искал. Или кого-то.

— Гермиона? — позвал юноша, и на этот раз его голос прозвучал отчётливее.

Шёпот книг на мгновение стих, а затем возобновился, но теперь в нём слышалось её имя, повторяемое на разные лады: «Гермиона… Her-mi-o-ne… Гре-ейн-джер…» Словно сама библиотека указывала ему путь. Ведомый этим навязчивым зовом, Гарри пошёл вглубь, мимо секций, которых он никогда не видел в реальности: «Теория невозможных заклятий», «Философия времени до его изобретения», «Картография забытых эмоций».

Наконец, он вышел к месту, которого точно не могло существовать. Это была круглая зала, похожая на ротонду, образованная кольцом из самых высоких и древних стеллажей. Над входом в эту секцию висела табличка, вырезанная из лунного камня. Светящиеся буквы на ней гласили: «НЕНАПИСАННЫЕ КНИГИ».

Здесь царила иная тишина. Не мёртвая, а полная потенциала, как замерший миг перед первым словом творения. В самом центре этой залы, в столпе мягкого, жемчужного света, сидела она.

Гермиона.

Она сидела на невидимом стуле, поджав под себя ноги. Она была обнажена. Гарри застыл, сердце пропустило удар, а затем забилось часто-часто, отдаваясь гулом в ушах. Но смущение и неловкость, которые должны были бы его охватить, отступили перед благоговейным изумлением. Её нагота не была уязвимой или вызывающей. Она была… абсолютной. Это было тело, ставшее сосудом для чего-то большего.

Её кожа была живым пергаментом.

По её рукам, спине, ногам, животу струились, переплетались и расходились мириады светящихся строк. Это был бесконечный, движущийся текст. Вот по изгибу её плеча бежали сложные формулы арифмантики, сплетаясь с руническими вязами такой сложности, что у Гарри закружилась голова. Вдоль её позвоночника, словно его основа, тянулась цитата на древнеарамейском о природе души. На её бёдрах перечислялись ингредиенты для сотен зелий, и слова то вспыхивали ярче, то угасали.

Гарри подошёл ближе, боясь дышать, чтобы не спугнуть это видение. Он разглядел, что текст был разным. Некоторые строки были выведены каллиграфическим почерком, как в старинных манускриптах, — это были знания, которые она впитала. Другие были написаны её собственным, знакомым, чуть торопливым почерком — это были её мысли, её анализ, её выводы. Фразы, которые он слышал от неё днём, здесь были окружены целыми абзацами комментариев, которые она никогда не произносила вслух. «Гарри опять лезет на рожон, нужно проверить защитные чары на его мантии», «Рон не понимает, как это важно, но он старается», «Почему Снейп так несправедлив? Должна быть причина…».

Но было и кое-что ещё. В местах, которые обычно скрыты от чужих глаз, таились её страхи. На внутренней стороне её ладоней, там, где она могла сжать их в кулаки и спрятать, темнели уродливые, рваные руны, похожие на шрамы. Гарри присмотрелся и узнал их. Вот грубый силуэт горного тролля из их первого приключения. Вот извивающееся тело василиска. Вот ледяной, высасывающий душу образ дементора. А на левом предплечье, там, где в реальности был лишь гладкий участок кожи, тёмными, ядовитыми чернилами было выведено одно слово, которое заставило Гарри похолодеть, — «Грязнокровка». Оно не просто было написано, оно пульсировало тупой, застарелой болью.

Гриффиндорец чувствовал себя не просто зрителем. Он чувствовал себя святотатцем, вторгшимся в самую сокровенную святыню. Он всегда знал, что она умная. Но он и представить не мог, что её разум — это вот такая живая, дышащая, страдающая вселенная.

Его взгляд метнулся к её лицу. Глаза девушки были закрыты, длинные ресницы отбрасывали тени на щёки, по которым тоже бежали едва заметные строки — обрывки стихов, детские воспоминания, ноты забытой колыбельной. Она казалась спокойной, погружённой в себя, словно медитирующий мудрец в центре своего мира.

Заворожённый, Гарри протянул руку. Он не знал, что делает, им двигало непреодолимое желание понять, прикоснуться к этому чуду. Его палец осторожно, почти невесомо, коснулся строки, бежавшей по её ключице. Это была формула из учебника по Трансфигурации.

В тот же миг мир исчез.

Он больше не был Гарри Поттером. Он был ею.

Его/её сознание — двенадцатилетней девочки, сидящей в библиотеке. Пальцы перелистывают тяжёлые страницы, в нос бьёт запах старой бумаги. Страх. Не животный ужас, а холодный, расчётливый страх. Страх за Пенелопу, за Джастина, за Колина. Страх, что он, Гарри, будет следующим. И отчаянное, почти маниакальное желание найти ответ. Не ради оценки, не ради славы. Ради того, чтобы спасти его. Каждая формула, каждая строчка о василисках — это кирпичик в стене, которой она пытается его оградить. Он почувствовал её отчаяние, её одиночество в этой интеллектуальной битве, её горькую мысль: «Почему они не видят? Почему они не читают? Всё же здесь, в книгах!»

Гарри отдёрнул руку, как от огня, тяжело дыша. Он снова стоял в зале Ненаписанных Книг, но теперь всё было по-другому. Он больше не был просто зрителем. Он был соучастником.

Гарри посмотрел на Гермиону с новым чувством — смесью вины и безграничного восхищения. Его взгляд скользнул ниже, к её запястью. Там тонкой серебряной вязью было написано: «Надеюсь, с ним всё в порядке. Он должен был поймать снитч, а не этот бладжер…»

Гарри помнил тот день. Матч против Слизерина, сумасшедший бладжер, сломанная рука. Он помнил свою боль и досаду. Но он не знал… он никогда не знал, что чувствовала она.

Снова, уже более решительно, он коснулся текста.

Вспышка. Рёв трибун. Холодный ветер хлещет по лицу. Он/она стоит на трибуне, сердце колотится о рёбра, как тот самый бладжер. Взгляд прикован к алой фигуре, мечущейся в небе. Каждый опасный вираж, каждое уклонение отзываются в её собственном теле спазмом. Это не просто тревога за друга. Это физическая боль. Беспомощность. Она сжимает в руке палочку так, что костяшки белеют, перебирая в уме все контрзаклятия, которые она знает, и понимая, что отсюда, с земли, она ничем не может помочь. И когда бладжер наконец настигает его, она не кричит. Она просто перестаёт дышать, и на секунду мир становится чёрно-белым. Весь её огромный арсенал знаний, вся её сила — всё это бесполезно перед лицом грубой, тупой угрозы его жизни.

Гарри отшатнулся. Слёзы жгли глаза. Он всегда воспринимал её заботу как должное. Как фон. Гермиона всегда была рядом, всегда знала, что делать. Но он никогда не задумывался, чего ей это стоило. Каждая его авантюра, каждая его битва была для неё пыткой, которую она переживала молча, пряча свой страх за страницами книг.

Он опустил взгляд, не смея больше прикасаться к ней. Но его глаза наткнулись на тёмный, уродливый шрам на её предплечье. Слово «Грязнокровка». Оно притягивало взгляд, как чёрная дыра. Гарри знал эту историю, он был там. Но знал ли он её на самом деле?

Превозмогая страх и отвращение, он заставил себя протянуть руку и коснуться этого проклятого слова.

И ад разверзся у него в голове.

Боль. Не та боль, что от сломанной кости или раны. Это была боль, у которой были острые края и ледяное нутро. Боль, которая сдирала кожу, жгла нервы и пыталась вырвать душу из тела. Cruciatus. Он/она лежит на полу в гостиной Малфоев. В ноздрях запах дорогого парфюма и безумия. Смех Беллатрисы Лестрейндж бьёт по ушам, как молот. И сквозь агонию, сквозь красную пелену, застилающую глаза, одна-единственная мысль, кристально ясная, как лёд: «Не говорить. Не сломаться. Защитить Гарри. Защитить Рона. Умереть, но не сказать». Эта мысль — её якорь, её щит. Она цепляется за неё, пока её тело рвут на части. Она чувствует, как её разум трещит по швам, но держится. Не ради себя. Ради них. Боль — это цена. Цена их жизней. И она готова её платить.

Гарри рухнул на колени. Его рвало, но из горла вырывались лишь сухие, беззвучные рыдания. Он задыхался от чужой боли, от чужого мужества. Он был там, в подвале, слышал её крики. Но слышать — это не значит чувствовать. Он думал, что понимает. Какой же он был идиот! Он, Избранный, герой… он был ребёнком по сравнению с ней. Его храбрость была инстинктом, порывом. Её храбрость была осознанным выбором, сделанным в аду.

Он поднял на неё заплаканные глаза. И теперь он увидел всё.

Гарри увидел, что её ум, её знания — это не гордыня и не всезнайство. Это её броня. Её оружие. Единственный способ, которым она могла защитить тех, кого любит, в мире, который постоянно пытался их уничтожить. Он увидел, что за каждой формулой стоял страх, за каждой цитатой — надежда, за каждой страницей — жертва.

Он увидел, что всегда смотрел на обложку. «Гермиона Грейнджер. Самая умная ведьма своего возраста». Красивая, прочная обложка. Но он никогда не пытался заглянуть внутрь. А теперь, когда ему открылось содержание, он понял, что не достоин даже быть сноской на полях этой великой книги.

Его взгляд, уже не ищущий, а видящий, поднялся к её груди. Прямо над сердцем, там, где бьётся источник жизни, текст был иным. Он не был написан чернилами или рунами. Он был выткан из чистого золотого света. Это не были слова. Это был узор, сложный, как мандала, живой, как биение сердца. Гарри не мог его прочитать, но он мог его понять. Этот узор был тёплым. Он излучал свет и чувство, которое Гарри только сейчас смог опознать во всей его оглушительной силе.

Любовь. Не дружеская привязанность, не сестринская забота. Глубокая, всеобъемлющая, жертвенная любовь, которая была не просто главой в её жизни. Она была сутью, стержнем, вокруг которого вращалась вся эта бесконечная библиотека.

Он понял, почему она никогда ничего не говорила. Как можно выразить словами то, что написано светом? Как можно объяснить вселенную тому, кто видит лишь пылинку?

— Гермиона… — прошептал Гарри, и в этом шёпоте было всё: его раскаяние, его потрясение, его запоздалое прозрение. — Прости меня.

Гарри хотел встать, подойти, обнять её, защитить эту открытую, обнажённую душу от всего мира. От него самого в первую очередь. Он хотел сказать, что теперь видит. Что он всё видит.

Но в тот миг, как он произнёс её имя, она, казалось, очнулась. Её глаза распахнулись. В них не было ни укора, ни гнева. Лишь глубокая, бездонная печаль и понимание. Она увидела его — коленопреклонённого, разбитого, вторгшегося в её святая святых.

И библиотека начала защищаться.

Все тексты на её коже вспыхнули одновременно. Формулы, цитаты, руны страха и золотой узор любви — всё это слилось в один ослепительный, невыносимый белый свет. Он был ярче солнца, он выжигал глаза, он выталкивал его, изгонял из этого мира, который не был предназначен для его взора.

— Нет! — закричал Гарри, зажмуриваясь и протягивая руки вперёд, пытаясь удержаться. — Подожди!

Но свет был неумолим. Он поглотил всё — зал, книги, её сияющий силуэт. Гарри почувствовал, как его сознание летит назад, вырванное из чуда и брошенное обратно в серую реальность.

* * *

Гарри проснулся с резким вздохом, рывком сев на кровати. Вокруг была привычная полутьма гриффиндорской спальни. Рон тихо сопел за пологом. За окном занимался рассвет.

Всё было как обычно. Но Гарри изменился.

Он посмотрел на свои руки. На кончиках пальцев осталось фантомное ощущение — гладкость тёплой кожи и едва уловимая рельефность светящихся букв. В носу всё ещё стоял запах озона и воска.

«Это просто сон», — попытался сказать себе разум. Но сердце знало правду.

Он видел её душу. И эта правда была реальнее любого камня в стенах Хогвартса.

Гарри встал и подошёл к окну, глядя на просыпающийся мир. Он всегда думал, что главные битвы происходят на полях сражений, с палочками наизготовку. Но он ошибался. Самые страшные и самые важные битвы Гермиона вела внутри себя, в тишине своей души-библиотеки. И побеждала. Снова и снова. Ради него.

Стыд и благодарность боролись в нём, и от этой борьбы хотелось выть.

В тот день за завтраком он не мог оторвать от неё взгляда. Гермиона сидела напротив, как всегда, с книгой в одной руке и тостом в другой. На щеке — маленькое чернильное пятнышко. Она нахмурилась, читая особенно сложный абзац. Потом улыбнулась шутке Рона.

Обычная Гермиона. Привычная обложка.

Но Гарри видел насквозь. Он видел руны, спрятанные в её ладонях. Видел формулы, бегущие по её венам. И видел тёплое золотое сияние в области её сердца, которое, он был уверен, светило даже сквозь гриффиндорскую мантию.

— Гарри, ты в порядке? Ты какой-то бледный, — спросила она, оторвавшись от книги и с тревогой посмотрев на него.

В её голосе он теперь слышал не только заботу, но и отголоски тех мыслей, что он прочёл на её коже.

Он не мог ей рассказать. Это была её тайна, её святилище. Гарри не имел права говорить, что был там. Но он мог измениться. Он должен был.

— Да, всё хорошо, — ответил Гарри, и впервые за долгое время его улыбка была не защитной маской, а искренним обещанием. — Просто… я понял кое-что очень важное.

Гермиона вопросительно подняла бровь, но он лишь покачал головой.

Он понял, что самую главную, самую важную книгу в своей жизни он до сих пор не удосужился прочитать. Но теперь он знал, что она существует. И он потратит всю свою жизнь, чтобы стать достойным хотя бы её предисловия.