Королева (джен)

Сэр Ирем с частью конницы преследовал, сколько было возможно, бегущее с поля боя войско лорда Сервелльда, но к ночи велел своим людям поворачивать назад. Оставлять пеших латников и лучников далеко позади было слишком рискованно, и коадъютор предпочел вернуться в укрепленный лагерь.

Приближаясь к тому месту, где произошло сражение, рыцарь заметил в поле сбоку от дороги лошадь в светлой попоне, резко выделявшейся в сгущающихся сумерках, и осадил коня.

— Так-так… Белые ромбы на голубом поле! Чтобы меня фэйры взяли, если это не Лан-Дарен, — мрачно усмехнувшись, сказал Ирем.

Один из его гвардейцев свернул с тракта, поскакал к бесхозной лошади и, подхватив узду, привел ее с собой. Лошадь явно намучилась от голода и жажды, и легко позволила чужому человеку вести себя под уздцы.

— Я видел на снегу только следы подков, мессер, — доложил юноша. — Должно быть, кто-то посадил Лан-Дарена на своего коня.

Ирем покачал головой.

— Не думаю. В неразберихе после битвы у людей Дарнторна были дела поважнее, чем спасать Лан-Дарена. Наверняка он еще здесь, — ответил он. И, посмотрев по сторонам, махнул перчаткой в сторону заснеженной низины. — Поищите в том овраге. Если он пытался выбраться из боя, то скорее всего не поехал напрямик через поля, а попытался отыскать какое-то укрытие. На его месте я поехал бы туда, где можно спрятаться между деревьев, и попробовал бы затаиться и дождаться темноты. Но, судя по всему, что-то пошло не так, и лошадь его сбросила. А может быть, он просто истек кровью и упал с седла…

Элике больно было слышать, как сэр Ирем так спокойно рассуждает о смерти ее отца — но в то же время она понимала, что у рыцаря не было никаких причин желать Лан-Дарену добра. Еще недавно тот сражался на стороне Сервелльда Дарнторна и наверняка успел убить кого-нибудь из верных императору людей. Так что вполне возможно, что лорд Ирем даже предпочел бы найти отца королевы мертвым и избавить самого себя от всех связанных с ним хлопот.

И все же, впору было возблагодарить Пресветлых Альдов, что отряд мессера Ирема заметил сбежавшую лошадь, потому что положение Лан-Дарена было крайне плачевным. Элика не представляла, как отец сумел бы выбраться из такой ситуации без посторонней помощи.

Раненый забился в расселину между корней сосны, растущей на склоне оврага. Cнег под ним уже успел растаять, так что для того, чтобы утолять мучившую его жажду, отцу Элики приходилось соскребать остатки снега отовсюду, докуда он был способен дотянуться. Откинувшись на смолистый ствол, он то ненадолго забывался, то, вздрогнув от боли, пробуждался снова, и жадно сосал подобранные с земли льдинки вместе с вмерзшей в них сосновой хвоей.

Элика на его месте стала бы кричать и звать на помощь, но отец, должно быть, думал, что лучше замерзнуть насмерть, чем попасть в руки своих врагов. Шансов на то, что его услышит кто-нибудь из своих, у него не было — его товарищи сейчас изо всех сил пришпоривали лошадей, чтобы убраться подальше от этих мест.

Элике никогда ещё не доводилось видеть своего отца таким беспомощным. Рука у Лан-Дарена была перебита и свисала вдоль тела, в ноге, где-то на ладонь выше колена, торчала длинная оперенная стрела. Измазанный кровью наконечник прошел сквозь бедро и вышел с противоположной стороны — не самая опасная, но, надо полагать, страшно болезненная рана.

Стрелу он получил уже тогда, когда люди Дарнторна обратили к противникам тыл, пустившись в беспорядочное отступление. Лан-Дарен был одним из тех, кто пытался остановить своих соратников и убеждал бегущих с поля боя в том, что битва еще не проиграна и что, если не поддаваться панике, они удержат поле боя за собой. Элика не могла судить о том, был ли он прав или же ему просто слишком сильно не хотелось примириться с поражением. Она просто боялась, что его отвага будет стоить ему жизни. Только получив стрелу в бедро, Лан-Дарен наконец-то решил позаботиться о собственном спасении.

Первое время он, казалось, не чувствовал боли, но когда он выбрался из общей свалки, рана, наконец, дала о себе знать. Лицо у отца страшно побледнело, губы посинели, как у мертвеца, так что Лан-Дарен выглядел, как человек, который вот-вот лишится чувств. В конце концов именно это и произошло. Добравшись до заросшего деревьями оврага, отец потерял сознание и соскользнул с седла. Рухнув на раненную руку, он, правда, пришел в себя и взвыл от боли, но подняться на ноги так и не смог.

Вначале он пытался подозвать свою лошадь, испуганную падением всадника и отбежавшую на десяток шагов. Когда все его ласковые уговоры ни к чему не привели, отец попробовал добраться до коня ползком, стараясь лишний раз не потревожить раненую ногу. Но такой странный способ передвижения напугал лошадь еще больше, и она, навострив уши и нервно взмахнув хвостом, как будто отгоняя мух, с места пустилась в рысь и скрылась за деревьями. Лан-Дарену осталось только провожать ее бессильными проклятиями, словно вместе с лошадью он потерял последнюю надежду на спасение. Элике охватившая его досада была не вполне понятна — ведь в подобном состоянии он все равно не смог бы сесть в седло.

Но, с другой стороны, отец вообще всегда был исключительно упорен, если не сказать — упрям. Единственной, кто мог преодолеть это упрямство и заставить его делать все, что ей угодно, была мама. И сейчас Аталия наверняка посоветовала бы супругу сдаться людям императора вместо того, чтобы пытаться, несмотря на свои раны, догонять мятежников, бросивших раненых союзников на милость победителя. Но Аталии рядом не было, и отец поступал так, как представлялось ему наиболее естественным.

Осмотрев рану, отец предпочел оставить все, как есть. Торчащее из живой плоти длинное древко и измазанный кровью наконечник выглядели жутко, но стрела засела слишком глубоко, чтобы пытаться вытащить ее своими силами. Элику на месте Лан-Дарена наверняка стошнило бы от вида засевшей в ее бедре стрелы, но раненый держался стойко. Впрочем, женщины во время родов тоже ведь не теряют сознание, хотя выглядит это намного хуже, чем торчащая в теле стрела… Наверное, в подобные моменты у людей открываются какие-то неведомые им самим резервы сил, дающие возможность справиться с вещами, которые еще накануне показались бы им чем-то совершенно нестерпимым.

Когда отец упал с лошади и оказался неспособен двигаться, было примерно три часа после полудня, но с тех пор прошло много часов. Лан-Дарену они, должно быть, показались вечностью.

Затопившие овраг сумерки успели смениться настоящей темнотой, когда забывшегося от усталости и боли раненого разбудил топот копыт и отдаленный звук конского ржания. Вдалеке за деревьями мелькали огоньки множества факелов, на фоне которых темнота вокруг казалась еще непрогляднее. Увидев приближающихся всадников, Лан-Дарен инстинктивно потянулся к лежавшему на земле мечу, хотя отбиться от подобного отряда было совершенно невозможно.

— Мессер, я его вижу! — крикнул первый всадник. — Все сюда, Лан-Дарен здесь!.. Он еще жив!

— Отлично, — похвалил лорд Ирем, когда кольцо людей с факелами окружило раненого, и на дне оврага сделалось светло, как днем. — Я говорил, что он должен быть где-то здесь…

— Вы были правы, монсеньор.

Лан-Дарен сделал такое движение, как будто собирался встать, но боль в ноге сейчас же пресекла этот порыв. Он крепче стиснул рукоять меча, глядя на Ирема с бессильным гневом.

— Оставьте меня в покое, — процедил он, вжимаясь спиной в древесный ствол. Сэр Ирем вскинул бровь.

— Хотите подождать, пока до вас не доберутся волки?.. Вам бы следовало радоваться, что мы вас нашли.

Лан-Дарен не ответил. На его лице было написано, что, несмотря на рану, он намерен отбиваться и ранить любого, кто приблизится к нему на расстояние удара. Но на коадъютора его решимость не произвела особенного впечатления.

— Заберите у него оружие, — распорядился он.

— Забери его сам! — бросил Лан-Дарен яростно. — Боишься, что не справишься с калекой один на один?..

— Ага. Боюсь, — подтвердил Ирем скучающим голосом. Он даже не подумал спешиться, а совершенно равнодушно наблюдал за тем, как его спутники, приблизившись к Лан-Дарену со всех сторон, разоружают раненого. Меч отца один из орденских гвардейцев подал Ирему, но коадъютор мотнул головой. — Оставьте пока у себя… Пошлем его Валлариксу вместе с Лан-Дареном. И нарубите крепких палок для носилок. На коня его со стрелой в ляжке не посадишь…

Пара орденских стюардов тут же срубили и очистили от веток две молодых ели, ствол которых мог выдержать вес взрослого мужчины. Отец наблюдал за ними с таким видом, словно они не готовили ему носилки, а сколачивали плаху, чтобы его обезглавить. Потом отец обернулся к Ирему — и вперился в него глазами, так что тот волей-неволей должен был взглянуть на пленника.

— Зачем вы утруждаете своих людей, мессер?.. — спросил отец, встретившись взглядом с рыцарем. — Мы бы могли закончить это прямо здесь. Пусть я изменник; я не отрицаю этого и не держусь за жизнь. Но я хотел бы умереть достойно. Не на эшафоте, не под улюлюканье толпы. Вы меня понимаете?.. Уверен, Валларикс не спросит с вас за то, что государственный преступник погиб при аресте. Вы могли бы обезглавить меня прямо здесь, без лишних проволочек. Что вам, жалко?..

Ирем хищно усмехнулся.

— Мне — не жалко. А вот императору вас почему-то жалко. Он сказал, что, если вы будете еще живы в тот момент, когда я вас найду, я должен сохранить вам жизнь любой ценой. Так я и поступлю.

Военачальники Валларикса ворчали, что стоило бы перевязать раны самых знатных рыцарей, годящихся для выкупа и для обмена пленными, и оставить всех прочих раненных солдат Дарнторна на месте сражения — и пусть хоть истекают кровью, хоть замерзнут насмерть, хоть пытаются, собрав остаток сил, добраться до ближайших деревень и искать помощь там. Все лучше, чем повесить этот груз себе на шею и тратить на них лекарства и провизию!.. Но, тем не менее, прислуга из обоза до глубокой ночи перетаскивала на носилках всех, кого не вынесли из боя их товарищи, и даже Мартелл с Рисвеллом, непримиримо ненавидящие лорда Сервелльда, не отказались выделить в помощь войсковым лекарям своих людей.

Валларикс ясно дал понять, что он не хочет, чтобы с его подданными, пусть и оказавшимися под знаменами лорда Дарнторна, обходились, как с солдатами вражеской иностранной армии, и лорды, несмотря на свое недовольство, не особенно стремились с этим спорить.

Даже ярые враги Дарнторна понимали, что у латников, стрелков и мелких рыцарей на службе у сторонников Дарнторна просто не было другого выбора, кроме как следовать за своим сюзереном на войну. А лорд Дарнторн, который не скрывал своих амбиций от близких к нему людей, для большей части собственного войска постарался создать видимость того, что его вынудили защищаться, чтобы сохранить свою свободу или даже жизнь. И сэр Лан-Дарен, отец Элики, часто использовался лордом Сервелльдом, как оправдание своих поступков и как живой символ тирании. Тесть Валларикса и дед наследницы престола едва смог спастись от Ордена, а его дочь с супругой держат в Адельстане — исключительно за их симпатии к Дарнторнам и надежду поженить Элиссив с Льюбертом! Если даже кровное родство с дан-Энриксами не спасает от насилия и произвола, то что говорить о нем самом — потомке рода, который всегда стоял поперек горла правящей Династии?..

Если даже кто-то в окружении Дарнторна воспринимал такие рассуждения критически и был настроен возразить, что брата лорда Сервелльда никто не взял под стражу и не бросил в Адельстан, то подобные люди благоразумно держали свои мысли при себе.

Лан-Дарена, как пленника особой важности, не поместили в лазарет, а на носилках отнесли в ту часть лагеря, где разместились орденские рыцари. Там раненого поместили в большом и тщательно обставленном шатре, в котором имелось все, чтобы сделать походную жизнь как можно более удобной — складной стол и пара низких полукруглых кресел, несколько подвешенных на крюках ламп, жаровня, умывальник, деревянная болванка для кольчуги и доспеха… Отец слишком сильно страдал от своих ран, чтобы задуматься, кому принадлежит этот шатер, иначе он бы, вероятно, догадался — и по обстановке, и по его расположению в самом центре орденской ставки — что Ирем разместил пленника в своем шатре, благо тот постоянно находился под охраной, и ему не нужно было выделять людей, чтобы следить за пленником.

Но отцу было не до посторонних размышлений, потому что вызванный из лазарета врач, дав пленнику ячменной водки — твисса и люцера, как обычно, не хватало, — наложил на бедро жгут, надрезал опухшее место вокруг раны и извлек стрелу, пока Лан-Дарен, вцепившись зубами в одеяло, бился о подушку головой, рыча от боли. Покончив с раной на ноге, целитель наложил лубок на сломанную руку и ушел, не перемолвившись со своим пациентом даже парой слов. Впрочем, к тому моменту лекарь, начавший трудиться еще до полудня, когда в лазарет начали поступать первые раненые, наверняка вообще уже не видел в раненых людей, а только рубленые или колотые раны, которые требовалось вычистить, перевязать или зашить.

Отец, который, к несчастью для себя, перенес все эти манипуляции в полном сознании, после ухода лекаря все же заснул — причем от усталости, боли и выпитой водки спал так крепко, что не видел и не слышал, как уже перед рассветом коадъютор возвратился в свой шатер, не раздеваясь повалился на походную кровать и проспал несколько часов, после чего, наскоро обтеревшись поданным стюардом мокрым полотенцем, натянул чистые вещи и ушел. В отличие от лорда Ирема, вконец измученный Лан-Дарен проспал почти до полудня, а придя в себя, сначала, кажется, даже не вспомнил, где находится — во всяком случае, взгляд у него в начале был совсем растерянным. Правда, потом он явно вспомнил все вчерашние события, поскольку ощутимо помрачнел.

Слева от его койки — так, чтобы он мог воспользоваться здоровой рукой — стояла кружка с водой и накрытая крышкой миска с успевшим подсохнуть куском хлеба, так что пленник смог поесть, не обращаясь с просьбами к своей охране, хотя те находились рядом — у откинутого полога шатра, через которого внутрь проникал бледный зимний свет, маячил чей-то синий плащ.

Когда отец уже вытирал миску коркой хлеба, в шатер коадъютора, коротко поприветствовав орденских рыцарей, вошел мэтр Викар.

Сейчас молодой ворлок выглядел совсем не так, как в момент своего знакомства с императором. Свои длинные волосы он собрал в хвост и спрятал под воротником, но во всем его облике все равно оставалось что-то совершенно не военное — может быть, именно поэтому отец воззрился на вошедшего с таким удивлением. Мэтр Викар смотрелся чужеродно в своем орденском дублете и короткой кольчуге мелкого плетения, и был к тому же безоружен — странная деталь в воинском лагере, где даже у стюардов и прислуги из обоза обязательно висел у пояса кинжал, короткий меч или, во всяком случае, дубинка с железным набалдашником.

— Как вы себя чувствуете, мессер? — спросил Викар сочувственно, взглянув на его перевязанную руку и на толстую повязку на бедре.

Отец, судя по его виду, пытался сообразить, кто этот юноша и как с ним нужно разговаривать.

— Ирем послал тебя узнать, выдержу ли я допрос? — спросил он, наконец. Это, наверное, должно было звучать язвительно, но прозвучало почти мирно. Элика давно заметила, что манеры Викара оказывают на людей умиротворяющее действие.

Ворлок покачал головой.

— У Ордена сейчас полно других забот. Кроме того, я сильно сомневаюсь, что человек вроде Сервелльда Дарнторна посвящал вас в свои планы. Он для этого и слишком осторожен, и слишком высокомерен...

Викар, скорее всего, хотел просто успокоить собеседника. Но прозвучало это так, будто Лан-Дарен слишком незначителен, чтобы знать что-нибудь полезное. Так что Элика совсем не удивилась, что его слова вызвали в отце раздражение.

— Ты, парень, ещё слишком молод, чтобы судить о характере лорда Дарнторна, — мрачно сказал он. — Я сильно сомневаюсь, что вы с ним встречались!

— Не встречался, это верно. Но слышал достаточно, чтобы составить о нем кое-какое представление. И к тому же, разве я не прав? Лорд Сервелльд совещался с вами относительно своих дальнейших действий?

Лан-Дарен фыркнул.

— Если даже он со мной советовался, зачем мне об этом говорить? Особенно — кому-нибудь вроде тебя?

— Логично, — согласился его собеседник. — Ну что ж, отдыхайте...

Видя, что он собирается уйти, пленник беспокойно шевельнулся.

— Нет, постой! Раз ты из Ордена, то, может быть, ты что-то слышал о моей жене и дочери?

— А разве мессер Ирем не сказал вам?.. — удивился ворлок.

— Я его не спрашивал, — отрезал пленник. — И речь не об Иреме. Я спрашивал тебя. Тебе известно что-то о моей семье?..

— Леди Юлия под арестом во дворце. Ей разрешается гулять по саду, она пользуется всеми личными вещами, которые находились в ее комнатах, и даже книгами из императорской библиотеки. Я слышал, что она жалуется на головные боли — но врач императора считает, что она здорова. Ваша супруга в Адельстане. Я встречался с ней перед отъездом из Адели. Леди Аталия тоже здорова и ни в чем не терпит недостатка. Думаю, что вам не стоит беспокоиться о ней…

Брови отца поползли вверх.

— Ты виделся с моей женой? Да кто ты вообще такой, фэйры тебя возьми?

— Меня зовут мэтр Викар. Я ворлок и судебный дознаватель Ордена.

Лан-Дарен отшатнулся, словно неожиданно увидел ядовитую змею.

— Судебный маг?! Так это ты допрашивал мою жену?

— Если вы подразумеваете магический допрос, то нет. Леди Аталия сочла возможным добровольно дать признательные показания. И вам тоже не следует меня бояться. Я здесь не по поручению мессера Ирема. Хотя, должен признать, когда я решил вас проведать, то я сделал это не без задней мысли. Коадъютор вряд ли будет интересоваться деталями ваших с супругой интриг — Орден сейчас больше интересует будущее, а не прошлое. К тому же, показания леди Аталии были достаточно подробными, чтобы лорд Ирем не нуждался что-то выяснять у вас. Зато, если он пожелает что-нибудь узнать о вашей службе Дарнторну, я смогу с чистой совестью сказать, что мы уже коснулись этой темы, и что я вполне уверен, что вы знаете не больше, чем любой из знатных пленников. А значит, лорду Ирему стоит оставить вас в покое — вы для Сервелльда Дарнторна были не союзником, а просто беглецом, скрывавшимся в Торнхэлле.

Элика не могла винить отца за то, что он выглядит озадаченным.

— И для чего тебе потребовалось меня выгораживать?

— Я обещал вашей жене, что постараюсь вам помочь, — просто ответил ворлок. — Конечно, в положении нашего императора естественно ожесточиться, но я все-таки надеюсь, что Валларикс примет верное решение и не сделает ничего такого, о чем потом будет сожалеть.

Свобода, с которой молодой ворлок рассуждал об императоре, похоже, слишком изумила его собеседника, чтобы Лан-Дарен решил поинтересоваться, что он подразумевает под «верным решением» в подобном деле. Очень возможно, что отец вообще посчитал, что он имеет дело с сумасшедшим — или с орденским подсылом, который стремился выбить пленника из колеи и вынудить произнести какие-то неосторожные слова. Поэтому Лан-Дарен ограничился невразумительным мычанием и предпочел не углубляться в этот разговор. Что же до Элики, то она уже далеко не в первый раз подумала, что ворлок, хотя он и был знаком с Валлариксом совсем недолго, успел понять его лучше, чем большинство окружающих ее мужа людей.

Вальдер и в самом деле был не в духе, и Элика опасалась, что эта война ожесточит его характер и посеет в нем не свойственные ему раньше горечь и цинизм.

Вальдер в эти зимние месяцы отчаянно пытался примириться с тем, что заперт в Вечном городе, вдали от основных событий, и не может лично возглавлять свои войска. За исключением Олетты и Селены, каждый император из Династии вел войны лично, а уж сыну Наина Воителя тем более казалось диким находиться в безопасности, когда войском командует кто-то другой. Правда, придворные и горожане относились к его пребыванию в Адели с пониманием и проклинали Сервелльда Дарнторна, который даже войну не может вести честно, по-мужски, а подсылает к своему противнику убийц, надеясь избежать сражения при помощи подлых уловок. В городе множились слухи — одни говорили, что убийцам помогали маги-ренегаты, отколовшиеся от Совета Ста, другие утверждали, что Дарнторн привлек на свою сторону аварского Владыку ар-Шиннора, который послал ему на помощь своих Призраков — неуловимых и зловещих воинов из тайной секты политических убийц.

Ирема восхваляли за его предусмотрительность, а Валларикса одобряли за готовность поступиться своей гордостью и вернуться в Адель, оставив армию в распоряжении своих военачальников. Всем было ясно, что гибель правителя в нынешних обстоятельствах и при отсутствии взрослых наследников была бы катастрофой. В личной храбрости Валларикса, который воевал с отцом в Каларии ещё в тринадцать лет и отличился в нескольких сражениях, никто не сомневался — во всяком случае, открыто. Но для него самого это вряд ли что-то меняло. Вальдеру наверняка должно было казаться, что в глазах любого человека, с которым он встречался в эти дни, читается вопрос — почему ты здесь, а не в Лейверке вместе с войском? Почему мой сын, брат или муж должны сражаться за тебя, пока ты сам не подвергаешь себя никакой опасности?.. Ведь всякий человек, который не способен сам простить себе какой-нибудь поступок, постоянно думает, что и все остальные должны задавать себе те же вопросы, которые мучат его самого.

Единственным хорошим следствием этих терзаний было то, что раздражение подстегивало императора и придавало ему сил. Никогда прежде, даже уходя в работу после смерти королевы, Валларикс не занимался делами с такой страстью и самоотдачей. Необходимо было уделить внимание Гверру и Гардаторну с Халкиваром, из которых поступали тревожные слухи об агентах Сервелльда Дарнторна, искавших опору среди недовольных во всех трёх провинциях, а также общаться с торговой аристократией Бейн-Арилля. Эти последние, хотя и были формально вассалами Валларикса, всегда кичились своей независимостью и, казалось, были рады лишний раз напомнить императору, что статут о Союзе вольных городов давал им право соблюдать нейтралитет и продолжать торговлю с соседними землями, не глядя на внутриимперские конфликты. Так как успех Сервелльда Дарнторна и его сторонников был напрямую связан с поступающим из Внутриморья зерном и оружием, Валларикс делал все возможное, чтобы уговорить бейн-арилльских магнатов поддержать торговую блокаду. Разумеется, для этого необходимо было постоянно уступать и предлагать Союзу вольных городов новые привилегии и отмену обычных пошлин — но при этом умудриться сделать это так, чтобы не оскорбить и не поставить под удар торговцев из столичных гильдий и соседних с Внутриморьем городов. Иначе вышло бы, что он купил лояльность внутриморцев, жертвуя при этом интересами людей, которые сразу встали в этой войне на его сторону. Словом, работы было много, и Вальдер тонул в ворохе абсолютно неотложных дел, которые необходимо было разрешить.

Элика полагала, что эти его труды в конечном счёте более важны, чем личное участие в военных действиях, но воспитание Валларикса не позволяло ему посмотреть на дело так практично. Вальдер мог сколько угодно осуждать отца, но в этом отношении он был истинным сыном Наина Воителя. Да и могло ли быть иначе, если первым, что Валлариксу пришлось когда-то делать в качестве наследника отца, была война в Каларии? Каким бы человеком Валларикс не стал во взрослом возрасте, полученные в детстве впечатления не поддаются изменению и всегда остаются где-то глубоко внутри — это Элика знала по себе. И ей сейчас как никогда хотелось снова, пусть хотя бы на одну минуту, оказаться рядом с мужем наяву и во плоти, чтобы обнять Вальдера и сказать, что ему не в чем себя упрекнуть, и что она гордится тем, как он справляется со своей ролью. Но, конечно, это было совершенно невозможно, и Элике оставалось лишь надеяться на то, что Вальдер всё-таки способен хоть каким-то образом почувствовать ее сочувствие и одобрение, как ей самой не раз случалось представлять сочувствие и одобрение своей покойной и любимой няни в самые тяжёлые моменты своей жизни.

С рукой в лубках и перевязанным бедром Лан-Дарен едва ли способен был выдежать долгое путешествие, поэтому его сначала отвезли в Лейверк, и лишь потом, месяц спустя, отправили в столицу. Путешествовать ему пришлось в носилках, но к моменту своего прибытия в Адель он уже мог ходить, хоть отчаянно хромал. Однако, когда лекарь главной государственной тюрьмы сказал, что рана заживает лучше, чем можно рассчитывать в подобном возрасте, пленник ответил саркастически:

— Вот радость-то!.. Смогу взойти на плаху сам, без посторонней помощи. Если подумать, Валлариксу повезло. Казнь человека, которого нужно на руках нести на эшафот, и выглядит не так внушительно, и вообще способна возбудить в свидетелях ненужное сочувствие…

Сомнений относительно своей судьбы отец, похоже, не испытывал — как и не демонстрировал, во всяком случае, открыто, сожалений или признаков раскаяния. Впрочем, отцу вообще не свойственно было жалеть об уже принятых решениях — он был из тех людей, которые не думают о прошлом и о будущем, а живут настоящим, так что свое положение почти-приговоренного изменника он принимал, как факт, не мучая и не терзая себя мыслями о том, что можно или нужно было сделать по-другому. Этот фатализм когда-то жутко злил Аталию, которая считала, что именно это качество мешает ее мужу позаботиться о процветании своей семьи. И нынешняя ситуация в глазах отца, должно быть, выглядела куда проще и суровее, чем в глазах Элики. Единственное, что сейчас заботило отца — это дальнейшая судьба его жены и Юлии. И потому, едва оправившись от утомительной дороги, сэр Лан-Дарен попросил бумаги и чернил, а получив их, написал Валлариксу. Ну то есть — попытался написать, так как на практике осуществление этой задачи растянулось на несколько дней.

Большую часть семейной переписки уже много лет вела Аталия, а вот отец писал кому-нибудь совсем не часто, и привычки излагать какие-нибудь мысли на бумаге не имел. Задуманное им письмо едва-едва переползло на оборот листа, зато отец извел огромное количество черновиков и пару раз, казалось, приходил в отчаяние и совсем было бросал свою затею.

Валларикс, однако, не замедлил среагировать на обращение своего тестя.

На следующий день после того, как он вручил гвардейцам Ордена свое письмо, Лан-Дарена впервые вывели из его камеры и провели в просторную, хотя и не имеющую окон комнату, играющую в Адельстане роль допросной. Несмотря на горящие треножники, смотрелась она мрачно. Если бы не светлый камень в облицовке стен, то эту комнату можно было бы принять за склеп. Низкий сводчатый потолок словно всей своей тяжестью давил на приведенного в допросную преступника.

Увидев, что вместо дознавателя и орденского скрибы за столом расположился сам Валларикс, пленник вздрогнул и остановился, а затем, мгновение помедлив, с трудом преклонил колено.

Валларикс поморщился.

— Встаньте, Лан-Дарен. Если уж вы могли спокойно смотреть мне в глаза, когда планировали выдать Сервелльду Дарнторну мою дочь, то, я надеюсь, справитесь с этой задачей и теперь, — с досадой сказал он. И, когда орденский гвардеец, провожающий Лан-Дарена, помог узнику встать, кивнул на кресло с другой стороны стола.

— Садитесь…

Отец покачал головой.

— Я государственный преступник, — рассудительно напомнил он, как будто Валларикс забыл об этом важном обстоятельстве. — Как я могу сидеть в вашем присутствии? Это неудобно.

— Неудобно смотреть, как вы шатаетесь со своей раненной ногой, — отрезал император. — Так что не возражайте мне и просто сядьте... Я прочел ваше письмо, но не уверен в том, что я верно вас понял. Вы признаетесь в государственной измене, отказываетесь от своего права защищаться перед Кругом лордов и просите меня поступить с вами по собственному усмотрению, но избавить от наказания ваших родных?

Отец кивнул.

— Моя жизнь сейчас немного стоит — но я не хотел бы умереть с сознанием того, что я принес жену и дочь в жертву своему честолюбию.

— А-а, честолюбие!.. — сказал Вальдер с ноткой иронии. — Вам, значит, была нестерпима мысль, что моя свадьба с Эликой не принесла вам ни богатства, ни земель, ни титулов?.. Вы слишком скромный человек, мессер. Если бы вы прямо сказали мне, что вы рассчитывали на кусок пожирнее — я бы, может быть, не вынудил бы вас идти на такие ухищрения, чтобы женить меня на другой вашей дочери!

— Мой лорд… — начал отец, но замолчал, явно не зная, что сказать.

— Жаль, я не догадался о снедающем вас честолюбии, — продолжал император тем же тоном издевательского сожаления. — Вы никогда не проявляли интереса к государственным делам. Я и не знал, что вы желаете быть членом моего совета. Я ошибочно считал вас образцом провинциального землевладельца — домоседом и любителем охоты, лишенным каких-либо амбиций. Ваш брат и даже ваша дочь никогда не упоминали о ваших способностях к политике и дипломатии. Какое упущение… Человек, способный взбаламутить целую провинцию и заставить обоих Миэльриксов и Дарнторна плясать под свою дудку, мог бы принести большую пользу государству.

— Боюсь, что я вас не понимаю, государь, — пробормотал отец.

Вальдер покачал головой.

— Думаю, понимаете. Леди Аталия тоже боялась, что ее честолюбие и мечты о возмездии погубят близких ей людей. Я знаю, что вы были только исполнителем ее решений. Ворлок подтвердил, что план с Дарнорнами и Лигой полностью принадлежал вашей жене, а вы в начале даже не желали в нем участвовать. Но Аталия может быть… довольно убедительной. Ваша супруга — человек незаурядных дарований.

Лан-Дарен стиснул зубы так, что по заросшим пегой щетиной скулам заходили желваки.

— Что вы намерены с ней сделать?

— Поставьте вопрос иначе: что я вообще могу с ней сделать? Особенно зная, почему она возненавидела дан-Энриксов?.. — хмуро спросил Валларикс. Отец вздрогнул.

— Мне сказали, что мою жену не подвергали никаким магическим допросам!

— Так оно и есть, — кивнул Вальдер. — Мэтр Викар, наш ворлок, просто побеседовал с вашей женой. Аталия все рассказала добровольно.

— Неправда! Этого не может быть. Она бы никогда не захотела…

— Говорить про моего отца? — подсказал Валларикс. — Почему нет?.. Эта история бросает тень скорее на дан-Энриксов, чем на неё… Но сейчас речь не о вашей супруге, а о вас. Я вызвал вас сюда, чтобы сказать, что я не собираюсь выводить вас на публичный суд и добиваться вашей казни. Аталия — человек отчаянной решимости. И с нее станется предать эту историю с моим отцом огласке, чтобы отплатить мне за такой поступок. На решение суда это не повлияет, но создаст мне множество проблем. Наорикс, к сожалению, давно не может отвечать на чьи-нибудь упреки, так что груз его поступков ляжет на меня. Найдутся те, кто скажет, что недопустимо вступать в брак с любовницей отца — или же с ее дочерью. Элвиенисты не считают подобную связь кровосмесительной, но унитарии придерживаются на этот счет более строгих взглядов... Так что обвинять вас в похищении наследницы престола и требовать вашей казни я не стану. Вы с супругой останетесь в Адельстане до конца войны — учитывая вашу связь с Дарнторном, это не вызовет никаких вопросов. А потом Cовет решит вашу судьбу вместе с судьбой всех остальных мятежных лордов.

Слушая его, Элика ощутила нежность к мужу и прилив знакомого тепла. Все-таки Валларикс ничуть не изменился!.. Отец мог принять его слова всерьез, но Элика ничуть не сомневалась в том, что Вальдер просто предпочел представить узнику «разумное» обоснование своих поступков, чтобы не унизить его своей жалостью.

На самом деле никакой, даже самый суровый унитарий, не решился бы серьезно рассуждать о незаконности их c Валлариксом брака, понимая, что в момент их встречи император знать не знал о давней связи своего отца с Аталией. Этак можно поставить под сомнение большую часть брачных союзов в государстве и накликать на себя такую бурю, что на ее фоне даже династический скандал покажется невинным пустяком... Слишком уж очевидно, что любой, кто прежде вел имущественный спор с кем-то из родственников и соседей, мгновенно бросится откапывать в прошлом чужих родителей какую-то историю, дающую «законный» повод оспаривать чей-то брак и вместе с ним — наследные права родившихся в этом браке детей.

Лан-Дарен, тем не менее, Валлариксу поверил, и его лицо заметно просветлело. Правда, через несколько секунд он снова озабоченно наморщил лоб, и наблюдающий за ним Валларикс мрачно усмехнулся этой перемене.

— Льщу себе надеждой, что вы не считаете меня способным отравить родителей своей жены в тюрьме!.. — сухо заметил он.

— Конечно, нет, — ответил узник, но при этом так неловко, что сразу же делалось понятно — именно о чем-то в этом роде он в этот момент и размышлял. Валларикс вздохнул.

— Для заговорщика вы врете просто отвратительно… Успокойтесь, Лан-Дарен! Я даю вам своё слово — вашей жизни, как и жизни ваших близких, ничего не угрожает. Даже будь я в самом деле тем тираном, каким меня представляет лорд Дарнторн, в данном конкретном случае это бы ничего не изменило. Я любил Элику так же сильно, как вы любите Аталию. И, думая о ней, я не способен причинить ее родне какой-то вред.

Юлия мучилась притворными мигренями. Она жаловалась на головные боли, отсылала нетронутыми подносы с едой, а под конец слегла в постель и отказалась встать, жалобным голосом прося, чтобы служанки задернули занавески в ее спальне и принесли ей влажное полотенце, чтобы она могла положить его на лоб. Зная актерские способности сестры, Элика ничуть не удивлялась, что Юлии удалось напугать ухаживавших за ней женщин, всячески старавшихся помочь «больной».

О том, что сестра просто притворяется, свидетельствовало поведение Рам Ашада, который по просьбе Валларикса наблюдал за состоянием больной. В начале, когда ее «болезнь» только начиналась, и Юлия слабым голосом жаловалась на мучительную головную боль, такийский лекарь отнесся к ее словам со всей серьезностью, и осмотрел сестру с тем же вниманием, с каким когда-то обследовал саму Элику. Посчитав ее пульс, он затем осторожно прикоснулся к ее вискам, послушал ток артерии на шее, исследовал белки глаз — после чего уверенно сказал, что ее головная боль, по его мнению, скоро пройдет, и посоветовал сестре пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Затем он прописал ей отвар лисьей мяты и тысячедорожника и поручил его приготовление служанкам Юлии. Когда же ни отвар, ни прогулка ни помогли, и состояние «больной» продолжило неотвратимо ухудшаться, Рам Ашад не только не встревожился, но и, напротив, сократил свои осмотры, а врачебные советы свел к доброжелательным призывам открыть окна и не сидеть в темноте. Вопросы горничных, не думает ли он, что леди Юлии может помочь кровопускание, Рам Ашад отклонял с улыбкой, из которой становилось совершенно ясно, что он вообще не верит в то, что Юлия больна.

— Валларикс посылает вас в Озерный замок, — сказал лекарь. Видя, что Юлия побледнела, Рам Ашад мягко заметил — Вам нечего бояться. Это место — не тюрьма, и вам там совершенно ничего не угрожает. Этот замок всегда был местом отдыха для женщин из Династии. Ваша сестра провела там несколько месяцев, когда была беременна наследницей, и там же поправляла здоровье после родов. В Озерном замке вам не нужно будет проводить все время в четырех стенах, и вам наверняка даже позволят выезжать верхом. Так что, надеюсь, эти ваши головные боли, о которых вы все время говорите, перестанут вас тревожить…

— Я здорова! — перебила Юлия. — На самом деле, у меня и не болело ничего. Я просто думала, что император сжалится и захочет увидеться со мной, если узнает, что мне совсем плохо… Умоляю, скажите ему, что я здорова и что я хочу остаться здесь!

Лекарь вздохнул.

— Я с удовольствием скажу Валлариксу, что вы здоровы — тем более, что я полагал так с самого начала. Но не думаю, что это повлияет на его решение. В нынешних обстоятельствах ваше присутствие стеснительно для императора. Зачем Валлариксу держать вас под арестом во дворце и превращать свой дом в тюрьму, когда он может устроить вас в другом месте?..

Садясь в носилки, Юлия все время оборачивалась, глядя на дворец с такой отчаянной надеждой, словно она ожидала, что Валларикс вот-вот подойдет к окну или выйдет на опоясывающую дворец галерею. Разумеется, этого не случилось, и, как Юлия ни медлила, ей все-таки пришлось в конце концов подняться в приготовленные для нее носилки.

Теперь, когда задернутые занавески портшеза надёжно скрывали ее от посторонних глаз, Юлия, наконец, дала волю своему отчаянию. Она откинулась на подушки и безутешно зарыдала. Сколько в ее несчастье было подлинного отчаяния, а сколько — уязвленной гордости и рухнувших надежд, Элика сказать не могла. Скорее всего, ей должно было казаться, что ее жизнь кончена, и впереди ее ждёт только унылое прозябание в провинции.

Впрочем, Валларикс, который на первый взгляд проигнорировал ее отъезд, в действительности все же подошел к окну своего аулариума, встав при этом так, чтобы его нельзя было увидеть со двора.

С минуту император наблюдал за тем, как Юлия садится в свой портшез, а потом с сумрачным лицом вернулся внутрь комнаты. Элика полагала, что Валлариксу было непросто выдержать характер и ни разу не ответить на попытки Юлии увидеться и объясниться с ним. Должно быть, императора в его решимости поддерживало ясное сознание того, что такая беседа будет тяжела для них обоих и к тому же ничего не даст. Ведь Юлия искала этой встречи явно не затем, чтобы поставить точку в этой истории — наоборот, она надеялась, что один разговор потянет за собой второй, и что в конце концов она сумеет не мытьем так катаньем вернуть себе его расположение. Так что Вальдер, пожалуй, верно рассудил, что обнадеживать кого-то вроде Юлии — себе дороже, и что самым лучшим в такой ситуации будет разом прервать все отношения с ее сестрой.

Но если умом Валларикс и не сомневался в принятом решении, то настроение у него оставалось мрачным весь остаток дня. И, словно для того, чтобы вывести императора из этой меланхолии, орденский рыцарь доложил, что мессер Ирем въехал в город со стороны Западной стены и скоро будет во дворце. Лицо Вальдера просветлело.

— Ирем?.. — радостно повторил он. Но секунду спустя, словно опомнившись, опять нахмурил брови. — Но что он здесь делает? Случилось что-нибудь плохое?

— Я об этом ничего не знаю, государь. На въезде в город монсеньор сказал, что в войске все благополучно. Остальное он, должно быть, сообщит вам лично… — отозвался орденский гвардеец.

Валларикс задумчиво кивнул.

Рыцарь добрался до дворца примерно час спустя.

Вальдер вышел на галерею и с улыбкой смотрел, как Ирем подъезжает ко дворцу и отдает дворцовым слугам своего коня. С ним была пара его рыцарей, державших факелы, и еще один всадник, не носивший синего гвардейского плаща, но, тем не менее, подъехавший к крыльцу вместе с мессером Иремом и торопливо спешившийся вслед за ним, как будто он боялся, что замешкается и отстанет от попутчика. Когда он встал на землю, стало видно, что это не взрослый, а подросток. Император удивленно вскинул брови.

Валларикс сам распахнул двери своей приемной и остановился с на пороге, с улыбкой глядя на поднимавшегося по ступеням Ирема. Обнаружив, что его встречают таким необыкновенным образом, рыцарь остановился, приложив ладонь к груди и собираясь склониться в обычном в таких случаях приветственном поклоне, но Вальдер предупреждающе поднял ладонь.

— Даже не вздумай кланяться! В последний раз, когда мы виделись, ты и твои люди в очередной раз спасли мне жизнь. А после этого ты заменял меня на поле боя. Так что это мне впору встречать тебя поклонами…

На лице следовавшего за Иремом подростка восторг мешался с ужасом. Он, несомненно, знал о дружбе Ирема с правителем, но одно дело слышать такие рассказы и совсем другое — видеть улыбающегося Валларикса, встречающего рыцаря чуть ли не с распростертыми объятиями.

Конечно, став оруженосцем Ирема, волей-неволей будешь вынужден сопровождать своего сюзерена во дворце, но спутник коадъютора едва ли рассчитывал оказаться здесь так скоро. Коадъютор, несомненно, взял его на службу относительно недавно, и до сих пор этот парень вряд ли видел что-то, кроме лагерных стоянок и проселочных дорог.

Рядом с мессером Иремом мальчишка выглядел почти комично: худой, нескладный, с длинной тощей шеей и со спутанной копной блеклых русых волос, оруженосец коадъютора казался неуклюжим — вероятно, потому, что еще не успел привыкнуть к своему быстро вытянувшемуся телу. На своего сеньора он смотрел, как на какое-нибудь божество — с щенячьим молчаливым обожанием.

Ирем сбросил тяжелый темно-синий плащ и, не оглядываясь, вручил его парню, мимоходом указав ему на обитую бархатом скамейку у стены, а сам вместе с Валлариксом прошел через приемную в личные комнаты правителя.

— Садись, налей себе вина…

— Не хочу выглядеть невежливым, но не прикажешь ли подать какой-нибудь закуски? С утра я проехал восемнадцать стае, и все это время не ел ничего, чего нельзя было пережевать в седле.

— Ужин будет готов с минуты на минуту. В кухне запекают вепревину, так что потерпи и не разменивайся на закуску, — посоветовал Валларикс. — Лучше расскажи, что привело тебя в Адель. Я был уверен в том, что ты находишься при войске — и тут мне внезапно сообщают, что ты уже въехал в город!

— Альто Кейр перехватил в Каларии посланцев лорда Сервелльда, которые пытались перебраться на тот берег Инны. Полагаю, Сервелльд посылал дан-Хавенрейму и других гонцов, и что кто-то из них мог успешно добраться до Тронхейма.

— Ну конечно… — сказал Валларикс с усталым отвращением. — С самого начала было ясно, что, если дела пойдут неважно, Сервелльд постарается стравить нас с айшеритами. Вечно одно и то же! Сперва Аракс, теперь Сервелльд… Хоть бы кто-нибудь придумал что-то новое.

— Надеюсь, что ты шутишь. Как по мне, и старого вполне достаточно, — возразил коадъютор, усмехнувшись. — Альто переслал письма Дарнторна мне. Пока что в приграничье все спокойно, но, возможно, нам все же стоит готовиться к тому, что с наступлением весны дан-Хавенрейм начнет грабить Иллирию и Такию. В этом случае мне, полагаю, лучше будет предоставить Сервелльда Дарнторна нашим рыцарям, а самому отправиться в Каларию. Завтра я отчитаюсь вам и вашему совету в тех распоряжениях, которые я дал наместнику по поводу охраны наших приграничных крепостей.

Вальдер пожал плечами.

— Ну, поскольку речь идет о твоей родине, и ты к тому же много воевал на Севере, нам вряд ли стоит подвергать твои распоряжения сомнению, — заметил он, пододвигая рыцарю его бокал. — Да пей же, наконец! И сядь уже нормально, а то у меня такое ощущение, что ты стоишь передо мной навытяжку…

Сэр Ирем хмыкнул — и расслабленно откинулся на спинку кресла.

— …На заставе мне сказали, что я совсем ненамного разминулся с Юлией. Говорят, ты послал ее в Озерный замок?

— Надоело отвлекать Ашада от заботы о больных из-за ее несуществующих мигреней. И к тому же, я боялся выйти в сад, чтобы случайно не столкнуться с ней — и не дать этим повод для какой-нибудь нелепой сцены. Видел бы ты, какую чушь она писала, пока я не запретил прислуге передавать мне ее записки!.. «Вы сейчас, конечно, меня ненавидите…» — передразнил Валларикс с отвращением. — На самом деле, я сейчас гораздо больше ненавижу самого себя за то, что столько времени слушал ее вранье и чуть было не сделал ее королевой.

— Ну и напрасно, — возразил лорд Ирем, поведя плечом. — Вам совершенно не в чем себя упрекнуть. Относиться к людям, а тем более к своим родным с симпатией и состраданием — не преступление. Меня бы куда больше огорчило, если бы вы стали с порога подозревать любого человека в каких-нибудь хитрых кознях и считать всех вокруг негодяями и лицемерами. По мне, хуже озлобленного, подозрительного человека может быть только озлобленный и подозрительный правитель…

После паузы, последовавшей за этими словами, Валларикс неловко усмехнулся.

— …Знаешь, когда твои рыцари, по сути, взяли меня в плен, то мне — я уж не знаю почему! — подумалось: а ведь тебе, наверное, совсем не сложно было бы устроить государственный переворот.

Ирем растерянно нахмурился. На секунду его лицо приобрело несвойственное коадъютору беспомощное выражение, и он с укором посмотрел на императора, как будто бы хотел спросить — «зачем ты так? Мы оба знаем, что я никогда…»

Но потом до него, наверное, дошло, что этой неуклюжей шуткой Валларикс просто пытался скрыть неловкость. Ирем выразительно поморщился.

— Да кто в здравом уме захочет быть на твоем месте?.. — с досадой сказал он.

Валларикс принужденно улыбнулся.

— Разве мое положение настолько незавидно?..

Элика вполне понимала его чувства. Одно дело — под влиянием минутного порыва пожалеть о своей принадлежности к Династии или считать желание Дарнторна захватить престол свидетельством его идиотизма, и совсем другое — слышать, как подобные слова говорит твой ближайший друг. Это, наверное, было обидно — даже для такого чуждого тщеславным мыслям человека, как Вальдер. Как ни крути, но все-таки куда приятней быть объектом чужого восхищения и зависти, чем жалости.

Ирем пожал плечами.

— Фэйры его знают. Я, по крайней мере, точно помню, когда перестал тебе завидовать.

— Когда? — заинтересовался император.

— Наутро после схватки за Олений брод. Помнишь, как твой отец устроил нам разнос после сражения? Ты тогда принял это близко к сердцу и впал в меланхолию…

— Я? В меланхолию?.. — переспросил Валларикс удивленно.

— И еще какую, — подтвердил сэр Ирем. — Я прихожу — а ты сидишь мрачнее тучи, ничего не хочешь слышать и только твердишь : «что он от меня хочет? Сперва тащит меня на войну и требует, чтобы я показал его солдатам, что я уже не ребенок и могу командовать людьми, а потом злится, что я поступал, как взрослый, и действительно командовал вместо того, чтобы послушно исполнять его приказы! Надоело!..» И так далее, и все тому подобное, вплоть до того, что ты не рвался быть его наследником и без конца оправдывать чужие ожидания — вот только у тебя нет выбора. Так что пусть твой отец засунет свое недовольство… Ты не сказал «в задницу», но даже в таком виде это было крайне непочтительно. Я сперва растерялся и даже подумал — может, он тебя поколотил после того, как выставил меня из своего шатра? Иначе с чего ты так сильно разозлился?.. Но потом я понял, что дело не в этом и что ты, действительно, просто устал все время чувствовать себя наследником. А тут вашу ссору с отцом еще и обсуждал весь лагерь. Одни тебя одобряли, другие ругали, но языками чесали абсолютно все. И мне тогда впервые пришло в голову, что это в самом деле нелегко — все время находиться на виду и знать, что все вокруг, от знатных лордов до прислуги из обоза, одинаково считают себя судьями твоих поступков и болтают о тебе в самых нескромных выражениях. И их даже нельзя обвинить в сплетнях и бестактности, поскольку каждый твой поступок отражается на жизни всех этих людей. Тут бы и взрослый человек мог выйти из себя и заявить, что ему это надоело и что он об этом не просил. Ну а тебе тогда было всего тринадцать лет…

— Слушай, а ты прав… я вспомнил! — сознался Валларикс, явно разрывавшийся между смущением и смехом. — Я тогда действительно наговорил целую кучу разных глупостей. А ты сказал: ой, да подумаешь. Если не хочешь становиться императором, то и не надо! Тут полдня пути до Бронзовой гряды. Если бы мы тайком уехали сегодня ночью, то нас не хватились бы раньше рассвета. Так что у тебя, мол, есть свобода выбора. Мы всегда можем стать наемниками или моряками, зарабатывать на жизнь мечом и не загадывать на будущее дальше завтрашнего дня. И ты расписывал мне планы этого побега и бродяжнической жизни, пока я не начал хохотать и не забыл и думать о своих недавних огорчениях.

Сэр Ирем двинул бровью.

— Эту часть я как-то подзабыл… Если кто-нибудь слышал это и донес об этом твоему отцу, то я не удивлен, что Наин позаботился убрать меня подальше.

— У него всегда были проблемы с чувством юмора, — дернув плечом, сказал Вальдер.

— Может, и не всегда — но шуток над собой он точно не терпел. Думаю, он считал, что нам после его разноса полагается вести себя тише воды, ниже травы, а не сидеть в твоей палатке и не гоготать, как гуси, — рассудительно заметил мессер Ирем. — Согласись, что это было недипломатично — все равно, что на весь лагерь объявить, что ты плевать хотел на его недовольство твоим поведением.

Беседу прервало известие о том, что ужин императора готов — и несколько минут в гостиной императора царила обычная суета. Прислуга убирала со стола все лишнее и расставляла на столе приборы, кубки и подносы. Мессер Ирем наблюдал за этой сценой с явным нетерпением, раскрыв глаза и жадно втягивая воздух, наполненный ароматом специй и жаркого.

— Сиди, я сам, — сказал Вальдер — и, отобрав у друга нож, разрезал исходившее паром мясо, так что на серебряное блюдо брызнул сок. — Так! Выглядит замечательно. Я начинаю чувствовать, как будто бы это не ты, а я проехал восемнадцать стае и с утра давился сухомяткой.

Ирем наколол на вилку кусок мяса, но, не донеся его до рта, нахмурился, как будто вспомнил что-то важное.

— Одна просьба. Скажи своим слугам, чтобы моего оруженосца проводили в кухню и дали ему поесть. Парень проголодался не меньше меня.

— Само собой, — кивнул Вальдер.

— …Странный ты человек, — заметил он, велев прислуге позаботиться о спутнике мессера Ирема. — В мирное время ты твердишь, что от сопливых недоростков в Ордене одни проблемы, и что ты не хочешь отвечать за бестолкового мальчишку — а в разгар войны решаешь обзавестись оруженосцем…

— Ну, мои странности тут совершенно ни при чем. Парень остался сиротой после того, как их маленький замок разнесли люди Дарнторна. Он сидел на руинах с арбалетом и едва не подстрелил одного из моих солдат, приняв его за человека лорда Сервелльда. Что было делать?

— У него нет никаких родных?

— А толку отсылать его к родным? — пожав плечами, спросил Ирем. — Он все равно он них сбежит. Он хочет воевать с Дарнторнами. В битву я его не пущу, но со мной он, по крайней мере, чувствует себя при деле.

Валларикс улыбнулся.

— Ты очень добрый человек.

— К чему такие громкие слова?.. Парень мне не мешает. Я бы даже предпочел, чтобы он поменьше старался быть полезным. А то иногда не знаешь, куда деться от его услужливости.

— То есть он тебе как раз мешает — но ты терпишь, потому что тебе его жаль, — с усмешкой заметил Валларикс. Ирем отмахнулся.

— Про «мешает» я не в этом смысле. Я имел в виду, что он не ведет себя так, как я во время своей службы лорду Кейру. Не пытается удрать с разведчиками в рейд, не лезет рассуждать о тактике, не сует нос в мои бумаги… Раньше я всегда считал, что Альто ко мне просто придирается. Но, если судить о нормальном поведении оруженосца по Эрлано, впору удивиться, как лорд Кейр в свое время меня не прибил.