Узы крови (джен)

Они вернулись в свою комнату под спасительной, но душной мантией-невидимкой. Тяжесть увиденного в лесу легла на них свинцовым плащом, который не снялся вместе с мантией. Драконы. Огромные, ревущие, огнедышащие воплощения первобытного ужаса. Первое задание. В голове не укладывалось. Тишина в их убежище была плотной, как вата, пропитанная страхом и запахом гари, который, казалось, въелся в саму ткань их одежды. Холод, исходящий от Гарри, стал почти осязаемым — он словно сгущался в углах комнаты, делая воздух колким, трудным для дыхания. Узы Крови низко, болезненно гудели, передавая не просто эмоции, а физическое эхо ужаса — дрожь Джайны, несмотря на ее внешнее спокойствие, и ледяное оцепенение, сковывающее внутренности Гарри.

Разговор о Ритуале Крови, начатый и оборванный, добавил еще один слой напряжения. Джайна, бледная и сосредоточенная, склонилась над древними текстами, которые раздобыла Гермиона. Ее пальцы с неестественной силой сжимали хрупкие страницы, а губы были плотно поджаты. Гарри чувствовал ее внутреннюю бурю — холодный расчет мага, взвешивающего риски и шансы, боролся с почти паническим ужасом перед неизвестной магией крови и, что глубже, перед самой идеей добровольного углубления их связи. Перед актом доверия, который казался ей предательством собственного выстраданного опыта.

Гарри же просто сидел на краю кровати, не в силах даже прилечь. Ледяная пустота внутри него пульсировала в такт воспоминаниям о драконьем реве. Он чувствовал себя опустошенным, выпотрошенным. Проклятие словно радовалось его ужасу, впиваясь глубже, замораживая остатки надежды.

— Мы должны сказать Седрику, — слова вырвались у Гарри хрипло, против воли. Мысль о честности казалась почти абсурдной на фоне происходящего, но она была единственной, за что он мог уцепиться в этом хаосе.

Джайна медленно подняла голову. В тусклом свете луны ее глаза казались старше, чем четырнадцатилетнее лицо, в них плескалась вековая усталость и цинизм.

— Зачем? — голос был тихим, режущим, как осколок льда. — Чтобы уравнять шансы в этой бойне? Похвально, Поттер. Очень по-гриффиндорски. Но не забывай, он твой соперник. Его неудача — твой шанс. Или ты думаешь, Дамблдор устроил этот Турнир ради честной игры?

— Но это неправильно, Джайна! — Гарри вскочил, холод внутри него на миг уступил место горячему возмущению. — Он умрет там, если не будет знать! Мы знаем, он — нет. Это подло!

Она смотрела на него долгим, непроницаемым взглядом. Гарри ощутил через Узы сложный калейдоскоп ее чувств: презрение к его наивности, укол зависти к тому, что он еще способен верить в «правильно» и «неправильно», и где-то очень глубоко — мимолетное, болезненное узнавание чего-то давно забытого в себе самой.

— Подло — это бросить твое имя в Кубок, Поттер. Подло — это выставить нас посмешищем на весь замок, — она отвернулась, ее плечи напряглись. — Делай как знаешь. Твоя совесть — твои проблемы. Только помни: если из-за твоего благородства пострадаем мы оба, я тебе этого не прощу.

* * *

Предупредить Седрика было актом отчаяния, брошенным в лицо враждебному миру. Гарри подкараулил его, Джайна была рядом — тень, связанная с ним невидимой цепью, их близость — клеймо, выставленное на всеобщее обозрение. И мир не замедлил отреагировать.

Статья Скитер имела эффект разорвавшейся в грязи бомбы. Она не просто намекала — она утверждала. «Юный герой» пал жертвой «опытной соблазнительницы», чей возраст и происхождение «окутаны тайной», а «загадочное проклятие» — лишь ширма для «порочной связи», разворачивающейся прямо под носом у «наивной администрации Хогвартса». Тот факт, что Джайна выглядела ровесницей Гарри, Скитер изящно обошла, намекая на «использование магии для сокрытия истинного возраста» или на «преждевременное развитие» самой волшебницы. Каждое слово сочилось ядом, каждая фраза била наотмашь.

Травля перешла на новый уровень. Это были уже не просто значки или шепот за спиной. Теперь в них летели комья грязи (иногда буквально), их появление в коридорах встречалось откровенными оскорблениями и скабрезными шутками, громкость которых зависела только от присутствия поблизости профессоров. На стенах появлялись похабные рисунки, изображающие их в недвусмысленных позах, с подписями вроде «Поттер и его подстилка» или «Узы Крови или Узы Похоти?».

Кульминацией стал тот инцидент с Малфоем в Большом Зале. Его слова: «Надеюсь, Поттеру хватает выносливости удовлетворять такую взрослую шлюху?», брошенные громко, с издевкой, были не просто оскорблением. Они били в самое сердце страхов и комплексов Джайны, выворачивая наизнанку ее уязвимость, ее прошлое, ее вынужденное положение. Ярость, которую почувствовал Гарри через Узы, была почти ослепляющей. Это была не просто злость — это была смесь унижения, боли от предательства (не Малфоя — всего мира), бешеного желания уничтожить обидчика и панического страха перед собственной разрушительной силой, которую она так отчаянно пыталась сдерживать. Воздух вокруг них затрещал от неконтролируемой магии, столовые приборы подпрыгнули, каменный пол под ногами Джайны покрылся сетью ледяных трещин. Только мгновенная вспышка агонии от проклятия, усиленного магическим выбросом, и физическое усилие Гарри, вцепившегося ей в руку и одновременно пытающегося удержать собственный ледяной всплеск, спровоцированный ее гневом, не дали ей испепелить Малфоя или разнести половину зала. Вмешательство МакГонагалл было лишь финальным аккордом в этой сцене публичного унижения.

После этого их изоляция стала почти абсолютной. Кроме Рона, Гермионы, близнецов и еще нескольких верных гриффиндорцев, с ними почти никто не разговаривал. Даже преподаватели (за исключением МакГонагалл и, возможно, Дамблдора, чьи мотивы оставались неясными) смотрели на них с плохо скрываемым подозрением или жалостью, смешанной с брезгливостью. Ночи стали еще хуже. Присутствие Почти Безголового Ника в коридоре немного успокаивало, но не спасало от кошмаров, которые теперь были пропитаны не только эхом Азерота или вспышками Авады, но и липким стыдом, грязными ухмылками, ощущением загнанности в угол.

— Они… они думают, что я… — однажды ночью прошептала Джайна в темноту, и Гарри почувствовал, как ее голос дрогнул от смеси ярости и чего-то похожего на… стыд? Это чувство было настолько чуждым ее натуре, что ощущалось почти физической болью через Узы. — Они смотрят на меня… как будто я грязь. После всего… снова…

Гарри не знал, что ответить. Он чувствовал себя виноватым, беспомощным. Он ненавидел Скитер, ненавидел Малфоя, ненавидел всех, кто смел так смотреть на нее, на них. Но больше всего он ненавидел это проклятие, которое сделало их такими уязвимыми, которое выставило их жизни на посмешище.

Лед внутри него креп. Он становился холоднее, жестче. Иногда он ловил себя на мысли, что ему все равно. Пусть ненавидят, пусть презирают. Главное — выжить. Главное — защитить ее. Но потом он видел страх в глазах Джайны, когда его голос становился слишком резким, или когда холод прорывался наружу инеем на окне, и он понимал, что превращается в то, чего она боится. В эхо Артаса. И этот страх был хуже драконов.

Их слежка за Краучем через Карту превратилась в паранойю. Они проверяли ее по несколько раз за ночь. Снейп явно что-то подозревал, но поймать Крауча ему не удавалось. Самозванец был слишком хитер. Надежда на то, что Снейп его разоблачит, таяла с каждым днем.

Проклятие не просто истощало — оно пожирало их заживо. Магия слушалась все хуже. Концентрация рассыпалась прахом. Тела ныли от постоянной усталости и фантомной боли. Мир терял краски, звуки становились приглушенными. Реальным оставался только холод внутри Гарри, пульсирующая пустота и присутствие друг друга — одновременно спасение и пытка.

Двадцать четвертое ноября было уже завтра. День первого испытания. День драконов. Решение о Ритуале Крови так и не было принято. Страх перед магией крови боролся с первобытным ужасом перед огнем и клыками. Но время вышло. Выбор нужно было делать сейчас. И каким бы он ни был, назад дороги уже не будет. Мрак сгущался, и рассвета не предвиделось.

* * *

Ночь 23 ноября 1994 года в их комнате на седьмом этаже была ледяной, несмотря на тлеющий камин, что едва грел углы. Гарри и Джайна вернулись из Запретного леса под мантией-невидимкой, их шаги были тяжелыми, как будто драконий рев придавил их к земле. Они сбросили мантию, и тишина рухнула на них, густая, как туман над Черным озером, пропитанная страхом и гарью, что осела на их одежде. Холод, что гудел в Гарри, стал почти живым — он клубился вокруг него, как призрак, покрывая стекла окон тонким инеем, и его дыхание вырывалось паром, даже когда он молчал. Узы Крови вибрировали низко, болезненно, передавая не только его ледяное оцепенение, но и дрожь Джайны, что пряталась под ее напряженной маской.

Гарри рухнул на край кровати, его руки сжались в кулаки, и он смотрел на пол, где пыль замерзала под его ногами. Проклятие грызло его изнутри, пустота пульсировала в такт воспоминаниям о драконах — их огненных глотках, шипастых хвостах, реве, что мог расколоть кости. Он чувствовал себя пустой оболочкой, и лед в его глазах вспыхивал чаще, чем он хотел бы признать. Джайна стояла у стола, склонившись над потрепанными книгами, что Гермиона раздобыла из Запретной секции — «Кровь и Узы: Древние Ритуалы» и еще какая-то древняя ерунда с выцветшими страницами. Ее пальцы сжимали пергамент так, что он трещал, а губы были поджаты в тонкую линию. Через Узы он ощущал ее бурю — холодный расчет, что взвешивал каждый риск, и панику, что рвалась наружу, как зверь из клетки.

— Мы должны сказать Седрику, — вырвалось у Гарри, хрипло и неожиданно даже для него самого. Это была ниточка морали, за которую он цеплялся, чтобы не утонуть в пустоте.

Джайна подняла голову, ее глаза в лунном свете были острыми, как лезвия, и старыми, слишком старыми для ее лица. Она смотрела на него, и их связь передала ее презрение — холодное, как ледяной ветер Азерота.

— Зачем? — Ее голос был тихим, но резал, как нож. — Чтобы он поблагодарил тебя перед тем, как его сожрут? Или чтобы он выжил и отобрал у тебя победу? Ты такой наивный, Поттер, что это почти смешно. — Она отвернулась, ее плечи напряглись, и Узы донесли ее мысль — не слова, а яд: Ты не понимаешь, как работает мир.

Гарри вскочил, холод внутри него на миг сменился жаром гнева, и он шагнул к ней, его голос стал громче:

— Это не смешно, Джайна! Он умрет там! Мы знаем, он — нет! Это не игра, это… это правильно! — Лед в его глазах вспыхнул, и их связь передала его ярость — не просто слова, а крик: Я не хочу быть таким, как они!

Она повернулась к нему резко, ее белые волосы хлестнули по плечам, и ее голос стал холоднее:

— Правильно? О, Свет, Гарри, ты хоть слышишь себя? Этот мир не про «правильно»! Кто-то бросил твое имя в Кубок, кто-то хочет тебя убить, а ты беспокоишься о Диггори? — Ее глаза сузились, и Узы передали ее боль — не гнев, а рану: Ты не видишь, как это ломает нас. — Делай что хочешь. Но если из-за твоей совести мы оба сгорим завтра, я прокляну тебя до конца света.

Гарри замер, его кулаки сжались сильнее, и холод вернулся, гася гнев. Он смотрел на нее, чувствуя, как их связь трещит — ее страх, его упрямство, их общая усталость. Он кивнул, его голос был низким:

— Я скажу ему. И будь что будет. — Лед в его глазах смягчился, но пустота осталась.

* * *

Утро 23 ноября пришло с серым светом и ветром, что бил в окна, как кулак. Гарри и Джайна спустились в коридор у Хаффлпаффской гостиной, их шаги были тяжелыми, а Узы гудели — не болью, а напряжением, что висело между ними, как грозовая туча. Джайна шла чуть позади, ее лицо было каменным, но Гарри чувствовал через связь ее раздражение — холодное, как ледяной шип.

Седрик вышел из гостиной, его мантия была аккуратно застегнута, и он улыбнулся, увидев Гарри, но улыбка дрогнула, когда он заметил Джайну. Гарри шагнул вперед, его голос был хриплым:

— Седрик. Надо поговорить. — Он кивнул в сторону тени у стены, и Седрик последовал за ним, бросив взгляд на Джайну.

— Что случилось, Гарри? — спросил Седрик, его голос был спокойным, но тревожным.

Гарри выдохнул, его дыхание стало паром, и сказал:

— Первое задание. Драконы. Четыре. Один для каждого. — Лед в его глазах вспыхнул, и он добавил: — Будь готов.

Седрик замер, его лицо побледнело, но он кивнул:

— Драконы… Спасибо, Гарри. Это… это многое меняет. — Его голос был твердым, и он ушел, его шаги звучали быстрее.

Джайна стояла молча, ее пальцы сжали палочку, и когда Седрик исчез за углом, она сказала, голос был холодным, как сталь:

— Надеюсь, оно того стоило, Поттер. — Ее глаза нашли его, и Узы передали ее мысль — не гнев, а предупреждение: Ты выбрал его, а не нас.

Гарри повернулся к ней, его голос был низким:

— Я выбрал то, что могу пережить. — Лед в его глазах смягчился, но пустота гудела сильнее.

Они вернулись в Большой зал, где их встретил гул голосов и взглядов — острых, как ножи. Статья Скитер сделала свое дело: гриффиндорцы молчали, но другие столы шептались, бросая ухмылки и грязные слова. Гарри сжал кулаки, холод внутри него стал острее, и он почувствовал через Узы вспышку Джайны — не ярость, а стыд, что она прятала под маской. Рон и Гермиона сели рядом, их лица были мрачными, но теплыми.

— Это чушь, Гарри, — сказал Рон, его голос был громким. — Скитер — грязная врушка. Не слушай их.

Гермиона кивнула, ее руки сжали книгу:

— Мы найдем способ, Гарри. Джайна. Это не навсегда. — Ее взгляд упал на их лица, и она добавила: — Вы… вы держитесь?

Джайна усмехнулась, голос был сухим:

— Как-нибудь, Грейнджер. — Ее тепло было слабым, и Узы передали ее мысль — не ложь, а усталость: Я не знаю, сколько еще.

* * *

День тянулся медленно, как яд по венам. Гарри и Джайна сидели в их комнате, Карта Мародеров лежала между ними, показывая точку «Бартемиус Крауч», что двигалась к подземельям. Снейп был в своем кабинете, его точка дрожала, как будто он ждал. Их слежка стала ритуалом — параноидальным, но единственным, что давало иллюзию контроля.

Проклятие пожирало их. Гарри чувствовал, как магия ускользает — его «Протего» было слабым, как дым, а холод внутри стал глубже, как пропасть. Джайна выглядела хуже — ее глаза были впалыми, пальцы дрожали, и он чувствовал через Узы, как ее сила гаснет, как свеча на ветру. Драконы ждали, и время вышло.

Ночь 23 ноября в их комнате в гриффиндорской башне была холодной, как могила, и тишина давила, как камень. Гарри и Джайна стояли друг напротив друга, их тени дрожали в лунном свете, что пробивался сквозь треснувшие стекла, и холод, что гудел в нем, клубился вокруг, покрывая пол тонким инеем. Узы Крови вибрировали низко, болезненно, передавая его ледяное отчаяние и ее страх, что прятался под стальной решимостью. Драконы ждали их завтра, и время истекло — выбор был неизбежен.

Гарри сжал старый кинжал, найденный среди хлама, его ржавая рукоять холодила ладонь, и он сказал, голос был хриплым, но твердым:

— Джайна. Ритуал. Сейчас или никогда. — Лед в его глазах вспыхнул, и Узы передали его мысль — не просто отчаяние, а мольба: Докажи, что я не потерян.

Она стояла у стола, ее белые волосы падали на лицо, как саван, и ее пальцы дрожали, сжимая палочку. Она подняла взгляд, ее синие глаза были темными, как море перед штормом, и она ответила, голос был тихим, но резал, как лезвие:

— Ты не понимаешь, Гарри. Это не просто магия. Это… жертва. Ты отдашь мне себя, а я… я не хочу этого брать. — Ее плечи напряглись, и Узы передали ее страх — глубокий, древний, как эхо Азерота: Я не хочу видеть, как ты ломаешься, как он.

Он шагнул к ней, сокращая расстояние до минимума, и их связь вздрогнула — его холод смешался с ее теплом, как лед и пламя. Он сказал, его голос стал ниже, с той ледяной ноткой, что резала тишину:

— Я не он, Джайна. Я не Артас. Я Гарри. И я верю в нас. — Его глаза нашли ее, и Узы передали его клятву — не слова, а тепло, что боролось с пустотой: Я останусь человеком ради тебя.

Она замерла, ее дыхание стало паром, и в ее глазах мелькнула тень — не гнев, а боль, что она прятала за стенами. Она кивнула, ее голос был слабым, но живым:

— Хорошо. Но если это сломает нас… если ты станешь… — Она осеклась, и Узы передали ее мысль — не угрозу, а мольбу: Не заставляй меня терять тебя. — Я сделаю это. Ради завтра.

Они встали в центре комнаты, и Джайна начертила круг на полу палочкой — линии засветились голубым, как вены под кожей, и воздух задрожал, наполняясь древней магией. Она взяла кинжал из его рук, ее пальцы коснулись его, и тепло ее кожи пробилось сквозь его холод, как луч света в темноте. Она провела лезвием по своей ладони, медленно, с болью, что отразилась в ее глазах — кровь потекла, алая и живая, капая на пол, где иней таял под ее теплом. Она протянула кинжал ему, ее голос был низким, звенящим:

— Твоя очередь, Поттер. Кровь за кровь. — Ее глаза нашли его, и Узы передали ее мысль — не расчет, а доверие: Ты мой якорь.

Гарри взял кинжал, его рука дрожала, но он сжал зубы и провел лезвием по ладони — боль была острой, глубокой, и кровь хлынула, смешиваясь с ее на полу, как нити судьбы. Он протянул руку, и она встретила его — их ладони соприкоснулись, пальцы сплелись, и кровь смешалась, горячая и холодная, как их души. Их связь взорвалась — не болью, а чем-то глубже, как будто время остановилось.

Джайна закрыла глаза, ее голос стал песней, древней и трагичной, слова на языке Азерота эхом отдавались в стенах:

— Кровь за кровь, жизнь за жизнь, узы рвутся, но держат нас. Прими мою жертву, как я принимаю твою, и пусть тьма отступит перед светом, что мы зажжем. — Ее голос дрожал, круг вспыхнул ярче, и магия поднялась, как волна, окутывая их сиянием, что было одновременно прекрасным и пугающим.

Гарри почувствовал, как холод отступает — не исчезает, но сжимается, уступая место ее теплу, что текло в него через кровь, через Узы. Он видел ее — не просто Джайну, а ее суть: силу, что могла сжигать города, страх, что прятался за стенами, и свет, что она несла, несмотря на все. Его сердце сжалось, и он прошептал, не осознавая:

— Я с тобой. — Лед в его глазах смягчился, и Узы передали его клятву — не слова, а жизнь: Я не отпущу тебя.

Она ахнула, ее глаза распахнулись, и в них мелькнули слезы — не слабости, а боли, что она не могла сдержать. Она видела его — не героя, не тень Артаса, а Гарри, чья решимость была сильнее льда, что гудел в нем. Их кровь стекала по рукам, капая в круг, и магия пульсировала, как сердцебиение. Круг вспыхнул в последний раз и погас, оставив их в тишине, где слышалось только их рваное дыхание.

Они разжали ладони, их руки дрожали, и кровь текла тонкими струйками, смешиваясь на полу в алый узор, как символ их связи. Гарри прохрипел, его голос был слабым, но живым:

— Это… сработало? — Лед в его глазах стал мягче, и тепло ее близости стало глубже, как море.

Джайна кивнула, ее дыхание было неровным, и она сказала:

— Да. Я чувствую… меньше боли. Но… больше тебя. — Ее глаза нашли его, и Узы гудели — ее тепло смешалось с его холодом, как новый баланс, хрупкий и трагичный. Она добавила, голос стал тише: — Это не конец, Гарри. Это… начало чего-то другого.

Они стояли молча, их плечи почти соприкасались, и лунный свет падал на них, как благословение и проклятье. Кровь на их руках высыхала, оставляя следы, что были больше, чем раны — это была печать их выбора, их жертвы. Холод в Гарри стал тише, но не ушел, а ее тепло стало ближе, но не растопило ее стен. Завтра ждали драконы, но сейчас они были живы — связаны глубже, чем прежде, в этом акте доверия, что был одновременно романтичным и трагичным, как песня о любви, что заканчивается смертью.

Отлично, давайте продолжим сцену ритуала, раскрывая его эффекты, углубляя смыслы и добавляя ответы на вопросы, которые мучают Гарри и Джайну. Мы сделаем это плавно, сохраняя трагизм, романтику и напряжение, чтобы эффект ритуала стал не просто облегчением, а поворотным моментом, который дает им новые силы, ясность и, возможно, тревожные намеки на будущее. Ритуал должен стать зеркалом их связи — показать, что их объединяет, что разделяет и что скрыто в тенях проклятья. Я добавлю элементы, которые помогут им в поиске ответов о Крауче, Снейпе и природе их уз, а также усилю эмоциональную глубину. Поехали!

Тишина после ритуала была живой — она дышала их рваным дыханием, дрожала в лунном свете, что падал на их окровавленные руки, и звенела в воздухе, где магия еще не улеглась. Гарри и Джайна стояли в центре погасшего круга, их ладони разжались, но пальцы все еще дрожали, оставляя следы крови на коже друг друга. Холод в Гарри стал тише, как зверь, что затаился в углу, и пустота внутри сжалась, уступая место чему-то новому — теплу, что текло от нее, глубокому и живому, как пульс. Узы Крови не просто гудели — они пели, низко и тревожно, как древняя мелодия, что связывала их сильнее, чем раньше.

Гарри смотрел на свои руки, где кровь Джайны смешалась с его собственной, и чувствовал, как лед в его глазах тает — не полностью, но достаточно, чтобы он увидел ее яснее. Она стояла перед ним, бледная, с белыми волосами, что падали на лицо, как снег, и ее синие глаза блестели от слез, что она не дала пролиться. Их связь была открытой, как книга, и он ощутил ее — не просто страх или силу, а Джайну: ее боль, что пряталась за стенами, ее свет, что горел, несмотря на мрак, и ее сердце, что билось в такт с его, несмотря на все ее попытки его спрятать.

— Джайна… — Его голос был хриплым, слабым, но живым, и он шагнул ближе, игнорируя слабость в ногах. — Что… что это было? — Лед в его глазах смягчился, и Узы передали его мысль — не вопрос, а чудо: Я вижу тебя.

Она выдохнула, ее дыхание стало паром, и ее рука дрогнула, как будто она хотела коснуться его, но остановилась. Ее голос был тихим, почти шепотом:

— Это… больше, чем я думала. — Она посмотрела на него, и их связь вспыхнула — ее тепло смешалось с его холодом, как море и лед. — Я чувствую тебя, Гарри. Не просто боль. Не просто страх. Тебя. Твою… душу. — Ее глаза сузились, и Узы передали ее тревогу — не сдачу, а открытие: Ты ближе, чем я хотела.

И тут оно пришло — эффект ритуала, что был больше, чем ослабление боли. Их связь раскрылась, как цветок в ночи, и образы хлынули в их разумы, быстрые и яркие, как молнии. Гарри увидел тени — не свои, а ее: разрушенный Терамор, дымящиеся руины, крики, что эхом отдавались в ее ушах, и фигуру в доспехах, с ледяным мечом, чье лицо было скрыто, но чей голос резал ее сердце: «Ты не остановила меня, Джайна.» Он почувствовал ее вину, что была тяжелее камня, и ее страх — не перед ним, а перед тем, кем он мог стать.

Джайна ахнула, ее рука сжала его запястье, и он понял — она видела его. Его образы: вспышки зеленого света, крик матери, что умирал в ночи, шкаф под лестницей, где он прятался от мира, и ледяной шепот в его голове, что становился громче с каждым днем: «Ты сильнее этого, Гарри.» Она видела его пустоту, его борьбу, и ее страх вспыхнул ярче — не за себя, а за него.

— Ты… ты видел это? — Ее голос дрожал, и Узы передали ее ужас — не отвращение, а боль: Ты слишком похож.

Гарри кивнул, его горло сжалось, и он сказал:

— Да. И ты видела меня. — Лед в его глазах вспыхнул, но он удержал ее взгляд. — Это проклятие… оно показывает нам правду. Кто мы. Что нас связывает. — Его пальцы сжали ее руку, и их связь передала его клятву — не слова, а жизнь: Я не стану им.

Но ритуал дал больше, чем воспоминания. Их разумы соприкоснулись глубже, и ответы начали проступать, как письмена на старом пергаменте. Гарри увидел тень — не свою, не ее, а чужую: фигуру в плаще, что двигалась по подземельям Хогвартса, с флаконом в руке, и имя, что вспыхнуло в его голове, как факел: Бартемиус Крауч. Он почувствовал запах зелий, едкий и знакомый, и голос, что шептал: «Для Темного Лорда.» Это было не видение, а отголосок, что их связь вырвала из теней проклятья.

Джайна замерла, ее глаза расширились, и она прошептала:

— Снейп… он знает. — Ее голос был холодным, но живым, и Узы передали ее мысль — не догадку, а ясность: Он не союзник Крауча, но он боится. Она видела его — темную фигуру в кабинете, что сжимала пергамент, и страх в его глазах, что был глубже ненависти.

Их связь пульсировала, и третий образ пришел — не человек, а магия: темный узел, что связывал их, сплетенный из крови и ненависти, с корнями, что уходили глубже, чем они могли понять. Они увидели его начало — не ритуал в Хогвартсе, а что-то древнее, что шептало о мести и жертве, о крови, что пролилась задолго до их рождения. Это был не ответ, а вопрос, что повис между ними: Кто нас связал?

Они отшатнулись друг от друга, их руки разжались, и кровь капнула на пол, завершая узор, что был похож на звезду, разорванную надвое. Гарри рухнул на колени, его дыхание было рваным, и он прохрипел:

— Это… это больше, чем мы думали. — Лед в его глазах смягчился, но пустота стала глубже, как пропасть, что звала его.

Джайна прислонилась к столу, ее ладонь сжала край, и она сказала:

— Да. Это не просто проклятие. Это… судьба. — Ее голос был слабым, но звенел, как сталь, и Узы передали ее мысль — не страх, а вызов: Мы найдем правду. — Мы ослабили боль, Гарри. Но усилили… нас. Ты чувствуешь это?

Он кивнул, его рука сжала повязку, что он сорвал с мантии, и тепло ее крови все еще горело в нем, как маяк. Он сказал:

— Я чувствую тебя. И… ответы. Крауч. Снейп. Это начало. — Лед в его глазах вспыхнул, но он встал, его голос стал тверже: — Мы выживем завтра. И найдем, кто это сделал.

Джайна посмотрела на него, ее глаза были темными, но в них горел свет — не надежда, а решимость. Она кивнула:

— Вместе. — Ее тепло стало глубже, и Узы передали ее клятву — не слова, а жизнь: Я не отпущу тебя, пока ты не потерян.

Они перевязали руки, их движения были медленными, почти нежными, и лунный свет падал на них, как благословение, что было отравлено проклятьем. Кровь на полу высохла, оставив узор, что был больше, чем символ — это была карта их пути, трагичного и прекрасного, где каждый шаг был борьбой за себя и друг друга. Ритуал не просто дал им шанс против драконов — он открыл дверь в их души, показал правду и оставил вопросы, что жгли сильнее огня. Завтра ждала арена, но сейчас они были живы — связаны кровью, что была сильнее ненависти, и доверием, что было глубже страха.

* * *

Ночь была холодной и гнетущей, ветер выл за окнами, как раненый зверь, а камин тлел слабо, бросая дрожащие отблески на стены. Гарри и Джайна лежали на своих кроватях, разделенные метром пространства, но ритуал крови стер эту грань — их Узы гудели, как натянутые струны, связывая их глубже, чем они могли вынести. Повязки на их руках были грубыми, пропитанными засохшей кровью, и тепло ее близости текло в нем, как слабый поток, что боролся с ледяной пустотой. Сон накрыл их одновременно, как черная волна, и их разумы, сплетенные кровью, раскрылись друг другу.

Гарри провалился в темноту, но она была живой, пахнущей солью, мокрым деревом и ветром, что нес эхо далеких корабельных колоколов. Перед его глазами возник Кул-Тирас — не просто берег, а гавань Боралуса, что жила в памяти Джайны. Каменные пирсы тянулись в море, усеянные рыбацкими сетями и бочками, а небо было серо-голубым, с облаками, что плыли низко, как паруса. Он увидел девочку — Джайну, лет шести, худенькую, с белыми волосами, что вились вокруг ее лица, как морская пена, и синими глазами, что блестели любопытством и невинностью. Она стояла на пирсе, босая, в простом платье, заляпанном солью, и смотрела на корабль, что входил в гавань — огромный, с зелеными парусами Кул-Тираса, что хлопали на ветру.

Рядом была Кэтрин Праудмур — молодая, но уже строгая, с белыми волосами, заплетенными в косу, что свисала до пояса, и глазами, что были глубокими, как море в штиль. Ее капитанская форма была безупречной, с золотыми пуговицами и саблей на боку, и она стояла, скрестив руки, наблюдая, как корабль швартуется. Джайна дернула ее за рукав, ее голос был высоким и звонким:

— Мама, это твой корабль? Ты опять уйдешь? — В ее словах была тревога, но и восторг, и она подпрыгивала на месте, не в силах скрыть восхищения.

Кэтрин опустилась на одно колено, ее рука легла на плечо девочки, и она сказала, голос был мягким, но твердым:

— Нет, маленькая волна. Это не мой. Я останусь с тобой. Но однажды ты сама поведешь флот. Ты — Праудмур. — Она улыбнулась, и ее пальцы коснулись щеки Джайны, стирая каплю морской воды.

Гарри почувствовал их связь — любовь, что была чистой, как утренний прибой, и доверие, что было нерушимым, как камни Боралуса. Джайна обняла мать, ее маленькие руки сжали ее шею, и Кэтрин подняла ее, кружа над пирсом. Воздух пах рыбой, солью и свободой, и это была Джайна до боли — девочка, что видела в матери героя, в море — дом, в мире — надежду.

Сон дрогнул, как ткань, что натянули до предела, и сцена сменилась. Теперь Джайне было тринадцать, и она стояла в тронном зале Боралуса, высоком и суровом, с колоннами, что были вырезаны в виде якорей. Ее волосы были длиннее, заплетены в неряшливую косу, а платье сменилось ученической мантией Даларана — синей, с золотыми узорами, что выдавали ее магический путь. Кэтрин стояла перед ней, ее лицо было жестче, с первыми морщинами у глаз, и ее голос стал холоднее, как северный ветер:

— Ты уезжаешь в Даларан, Джайна? — Ее слова были острыми, и она сжала подлокотники трона, что был вырезан из корабельного дерева. — Ты отвергаешь море ради книг? Ради магии, что не спасет Кул-Тирас?

Джайна выпрямилась, ее подбородок задрался, и она ответила, голос был звонким, но дрожал:

— Я не отвергаю, мама! Я хочу учиться! Магия может защитить нас лучше, чем мечи! Ты не понимаешь… — Ее глаза блестели, и Гарри почувствовал ее страсть — жажду знаний, что горела в ней, и боль от того, что мать не видела этого.

Кэтрин встала, ее шаги гулко отдавались в зале, и она сказала:

— Ты моя дочь, Джайна. Наследница Праудмуров. Твое место здесь, с флотом, с народом. А не в башнях магов. — Ее голос дрогнул, но она отвернулась, и тень упала на ее лицо, как завеса.

Гарри видел трещину — не разрыв, а начало, где любовь начала уступать долгам и ожиданиям. Джайна сжала кулаки, ее щеки покраснели, и она крикнула в спину матери: «Я докажу тебе!» — но Кэтрин не обернулась.

Сон рванулся вперед, как корабль в шторм, и теперь Джайна была взрослой — той, что он знал, с белыми волосами, что развевались, как флаг, и глазами, что были темными от усталости. Она стояла на палубе корабля, ветер хлестал ее мантию, а море бурлило, черное и злое, бросая пену на доски. Кэтрин была перед ней — старше, с морщинами, что резали ее лицо, как шрамы, и взглядом, что был холодным, как ледяной прибой. Это был момент после Терамора, после Альянса, после всего, что сломало их. Кэтрин смотрела на дочь, ее голос был низким, полным боли и гнева:

— Ты ушла, Джайна. Оставила Кул-Тирас. Ради чего? Ради Терамора, что лежит в руинах? Ради Альянса, что предал тебя? — Ее слова резали, как клинки, и она шагнула ближе, ее руки сжались в кулаки.

Джайна вздрогнула, ее лицо исказилось, и она крикнула, голос ломался от ярости и вины:

— Я делала то, что должна была! Ты не видела, что я видела! Орда, чума, война… я пыталась спасти людей, построить мир! — Ее дыхание стало рваным, и Гарри почувствовал ее — вину, что была тяжелее камня, и одиночество, что было глубже моря.

Кэтрин покачала головой, ее глаза блестели от слез, что она не дала пролиться, и сказала:

— Ты выбрала их, а не семью. Ты думаешь, я не вижу, как это сломало тебя? Ты больше не Праудмур. Ты тень, Джайна. Тень того, кем могла быть. — Ее голос дрогнул, и она отвернулась, ее шаги растворились в гуле ветра.

Джайна упала на колени, ее руки вцепились в перила, и море вокруг нее стало льдом — не настоящим, а символом ее сердца, что замерзло в тот момент. Она шептала в пустоту: «Я не хотела…», и ее голос тонул в шуме волн, как крик утопающего. Гарри видел ее эволюцию — от девочки, что верила в мать, к юной магичке, что искала свой путь, и к женщине, что потеряла все, пытаясь спасти других. Это была Джайна, чья сила родилась из боли, чья гордость — из вины, чьи стены — из разрыва с Кэтрин.

Сон дрогнул в последний раз, и он увидел ее глаза — взрослой Джайны, что смотрела на него через Узы, не во сне, а наяву. Их связь вспыхнула, и он понял — она знала, что он видел ее, и это делало ее уязвимой.

* * *

Джайна провалилась в темноту, но она была холодной, пропитанной запахом пыли, плесени и чего-то едкого, как подгоревший жир. Перед ее глазами возник дом — не Кул-Тирас, не Хогвартс, а Тисовая улица, что жила в памяти Гарри. Она оказалась в тесном коридоре, где свет сочился через мутное окно, окрашивая стены в серый, удушливый полумрак. Воздух был тяжелым, пахнущим старыми обоями и злобой, что висела, как дым. Она увидела мальчика — Гарри, лет пяти, худого, почти прозрачного, с черными волосами, что торчали во все стороны, как вороньи перья, и зелеными глазами, что были яркими, но полными тихой тоски. Он сидел в шкафу под лестницей, его колени были подтянуты к груди, а вокруг него гудели голоса — резкие, как удары молотка по гвоздю.

Тетя Петунья стояла за дверью, ее длинная шея вытянулась, как у цапли, и ее голос был высоким, визгливым: «Ты никчемный, как твой отец! Сиди там и не смей вылезать, пока я не разрешу!» Дверь шкафа дрожала от стука — это Дадли бил по ней кулаком, его толстое лицо мелькнуло в щели, искаженное злорадством, и он хохотал, как свинья, что дорвалась до корыта: «Он там с пауками, мам! Пусть его сожрут!» Гарри сжался сильнее, его маленькие руки обхватили голову, и он шептал себе под нос: «Я не такой. Я не такой.» Его пальцы рисовали в пыли на полу — не замок, как она в детстве, а птицу, с крыльями, что рвались в небо, и Джайна видела его мечту — улететь, сбежать, найти место, где он не будет лишним.

Она чувствовала его одиночество — не просто отсутствие тепла, а пустоту, что была глубже, чем море Кул-Тираса, и его стыд — за то, что он был ненужным, чужим, ошибкой. Он смотрел на птицу в пыли и шептал: «Когда-нибудь…», и его голос был слабым, но живым, как искра, что тлела в золе. Это был Гарри до магии, до Хогвартса, до надежды, и Джайна ощутила его боль — острую, как игла, что вонзалась в ее собственные раны. Через Узы она знала, что он видит этот сон вместе с ней, и его присутствие было тихим, но тяжелым, как тень.

Сон дрогнул, как ткань, что натянули до разрыва, и сцена сменилась. Теперь Гарри было одиннадцать, и он стоял в Большом зале Хогвартса, освещенном сотнями свечей, что плавали под потолком, похожим на звездное небо. Его мантия была новой, но слишком большой, рукава свисали до кончиков пальцев, и его глаза блестели — не тоской, а робким восторгом. Распределяющая шляпа только что крикнула: «Гриффиндор!», и стол слева взорвался аплодисментами. Рон Уизли, долговязый и рыжий, хлопнул его по спине, его веснушчатое лицо расплылось в ухмылке: «Добро пожаловать, приятель!» Гермиона Грейнджер, с растрепанными волосами и книгой под мышкой, уже начала что-то объяснять, ее голос был быстрым и резким: «Ты знаешь, что Гриффиндор основал Годрик? Это важно!»

Гарри улыбнулся — впервые за весь сон, и Джайна почувствовала его тепло — неуверенное, но настоящее, как первый луч солнца после шторма. Он нашел друзей, дом, себя, и его одиночество отступило, как волна, что ушла с берега. Но она видела и тень — страх, что прятался в его глазах, когда он смотрел на Слизеринский стол, где Драко Малфой шептался с Крэббом и Гойлом, бросая на него острые взгляды. Это был Гарри на пороге судьбы, мальчик, что выбрал свет, но уже чувствовал мрак, что шел за ним по пятам. Их Узы гудели, и она знала — он видит это вместе с ней, ощущая ее взгляд на своей жизни.

Сон рванулся вперед, как корабль, что сорвался с якоря, и тьма сменилась холодом — ледяным, пронизывающим, что сковывал кости. Джайна оказалась на поле, покрытом инеем, где воздух был белым от мороза, а земля хрустела под ногами, как стекло. Перед ней стоял Гарри — взрослый, но не тот, что спал рядом, а другой, с глазами, что были не зелеными, а мертвенно-голубыми, как ледяные озера Азерота. Его мантия была порванной, покрытой инеем, что блестел, как чешуя, и его палочка светилась холодным синим, как пламя, что не греет, а жжет. Вокруг него лежали тела — Рон, с рыжими волосами, что были красными от крови, его лицо застыло в гримасе удивления; Гермиона, с книгой, что выпала из рук, ее глаза были открыты, но пусты; и она сама, Джайна, с белыми волосами, что растеклись по льду, как снег, смешанный с алым, ее грудь была пробита ледяным шипом.

Он повернулся к ней, его лицо было бледным, как смерть, и его голос был низким, чужим, как шепот из могилы: «Я сделал это ради тебя, Джайна. Ради нас.» Лед хрустел под его ногами, и он шагнул к ней, протягивая руку, что была холодной, как сталь, и покрытой инеем, что рос, как живое. Джайна видела тень Артаса в нем — не настоящего, а того, кем он мог стать, и ее разум закричал: «Нет!», но тело во сне не двинулось. Она чувствовала его силу — темную, разрушительную, что была больше, чем магия Хогвартса, и его взгляд, что был пустым, но полным боли, как у того, кто потерял все, чтобы победить. Это был Гарри, чья борьба могла сломать его, чья кровь несла проклятье, что шептало о льде и власти, и Джайна ощутила ужас — не за себя, а за него, за то, что она не смогла бы его остановить, как не остановила Артаса.

Через Узы она знала — он видит этот сон вместе с ней, и его присутствие было острым, как нож, что вонзился в ее страх. Его голос эхом отдавался в ее голове: «Я не он…», но видение было сильнее слов, и лед вокруг него рос, как живое, пока тьма не поглотила их обоих.

* * *

Сон о Кул-Тирасе и Тисовой улице растворился, как туман над озером, но тишина не вернулась. Вместо нее пришел хаос — резкий, рваный, пропитанный запахом озона, пыли и свежей, липкой крови. Ритуал Крови не просто открыл им доступ к старым воспоминаниям — он заставил их заново пережить момент собственного столкновения, но теперь — глазами друг друга, с полным осознанием чужой боли, транслируемой через усиленные Узы.

Гарри снова почувствовал удар — тяжелое тело, рухнувшее на него с потолка, выбивающее воздух из легких, пригвождающее к пыльному полу его жалкой комнаты. Но теперь он чувствовал не только свой собственный шок и боль от удара затылком. Через Узы хлынула ее агония — раздирающая боль в плече от пульсирующей черной руны, ледяной ужас погони, отчаяние слепого телепорта, тошнотворная слабость от потери крови и магии. Он ощутил ее панику, когда незнакомая, убогая обстановка комнаты ударила по ее измученному сознанию — это был не Азерот, не поле боя, а ловушка иного рода.

Джайна снова падала сквозь рваные завесы реальности, тело кричало от боли, душа — от ужаса перед преследователями и неизвестностью. Падение оборвалось ударом о что-то теплое, живое. Мальчишка. Совсем юный, худой, с растрепанными черными волосами и огромными, испуганными зелеными глазами. Она придавила его, ее инстинкты, отточенные годами войн, кричали об опасности, о необходимости подчинить, допросить. Но сквозь пелену боли и адреналина, усиленная ритуалом связь донесла до нее его страх — не просто испуг ребенка, а глубоко укоренившееся одиночество, ощущение загнанности, знакомое ей по его сну о шкафе под лестницей. Она увидела в его глазах не врага, а еще одну жертву мира, который ломает невинных.

Ее голос, резкий, властный: «Где я?! Кто ты такой?! Говори, щенок, или я вырву твое сердце!» — прозвучал теперь в их общем сне иначе. Гарри слышал не только угрозу, но и отчаяние под ней, попытку взять контроль над ситуацией, которая полностью вышла из-под ее контроля. Джайна же, слыша собственный голос, ощутила его чужеродность, жестокость, рожденную паникой, и укол стыда за то, что обрушила свой ужас на этого испуганного мальчика, чье прошлое она теперь знала.

Его заикающийся ответ: «Я… я Гарри… Гарри Поттер… Кто… кто ты?» — теперь был наполнен не только страхом. Джайна почувствовала его растерянность, его отчаянную попытку понять, что за кошмар вторгся в его и без того безрадостную жизнь. Она ощутила его внутренний холод — не тот, что шел от нее, а его собственный, рожденный одиночеством и тенью Волдеморта, который делал его странно похожим на нее саму.

Когда она назвала свое имя, «Джайна Праудмур», и попыталась объяснить про культистов и проклятие, слова звучали рвано, путано. Гарри теперь понимал — она была на грани потери сознания, каждое слово отзывалось пыткой. Он чувствовал ее слабеющую хватку на своем плече, ледяной холод ее кожи, страх перед распадом, который она описывала. Джайна же, произнося эти слова снова, чувствовала его недоверие, смешанное с зарождающимся сочувствием, и ее собственное раздражение на то, что ее судьба теперь зависела от этого… ребенка. Якоря. Мальчишки со шрамом и глазами Лили Эванс.

Момент, когда она назвала его якорем, когда их связь щелкнула, затягиваясь тугим, кровавым узлом, теперь ощущался обоими как физический толчок. Ледяная нить протянулась между их душами — болезненная, чужеродная, но неразрывная. Гарри почувствовал ее отчаяние и зависимость, Джайна — его страх и бремя, которое она на него взвалила.

Вторжение Дурслей разыгралось перед их общим внутренним взором с новой, гротескной ясностью. Джайна теперь видела их не просто как шумных, неприятных маглов, а как воплощение той тупой, жестокой обыденности, что мучила Гарри годами. Она чувствовала его унижение, его бессилие перед их злобой. Ее угроза Дадли («заморожу твой никчемный язык…») теперь казалась ей самой жалкой вспышкой бессильной ярости, последним рыком раненого зверя.

Гарри же, видя ярость Вернона, слыша визг Петунии и их оскорбления («уличная шлюха!»), чувствовал не только свой страх за нее, но и ее боль. Он ощутил через Узы, как эти грубые слова ударили по ее гордости, по ее воспоминаниям о том, кем она была — Леди Кул-Тираса, Архимагом Даларана, — и по ее нынешнему унизительному положению. Он понял, почему ее магия тогда вспыхнула и погасла — не только от слабости, но и от внутреннего конфликта, от осознания своего падения.

Сон не закончился появлением Дамблдора. Он завис на этом моменте хаоса и безысходности — ревущие Дурсли, бессильная ярость Джайны, отчаяние Гарри, осознание того, что они заперты, связаны, и помощи ждать неоткуда. Образ расплывался, тонул в смеси крови, страха и холода, оставляя после себя только острое, болезненное чувство их общей уязвимости в тот первый, страшный час.

* * *

Гарри резко сел на кровати, тяжело дыша. Сердце колотилось так, словно пыталось вырваться из груди. Рядом так же резко села Джайна, ее дыхание было прерывистым, рука инстинктивно сжимала перевязанную ладонь. Они посмотрели друг на друга в тусклом свете зари, что едва пробивалась сквозь окно.

Узы Крови гудели тихо, но настойчиво. Боль отступила, замененная странной, почти болезненной ясностью. Ритуал не только ослабил физические оковы проклятия, он сорвал покровы с их душ, заставив увидеть друг друга и момент их встречи без иллюзий.

— Ты… ты тоже это видел? — прошептал Гарри, голос был хриплым.

Джайна медленно кивнула, отводя взгляд. На ее щеках был слабый румянец — отголосок стыда из сна? Или просто признак вернувшихся сил?

— Видела, — ее голос был глухим. — Это было… хуже, чем я помнила. Я была… как загнанный зверь.

— А я… я был просто напуганным мальчишкой, — признался Гарри, чувствуя, как щеки горят. — Я не понимал… ничего не понимал.

Она снова посмотрела на него. В ее глазах больше не было того холодного презрения или страха, что он видел раньше. Была усталость, была боль, но было и что-то новое — сложное, тяжелое понимание.

— Теперь понимаем, — сказала она тихо. — Оба. Мы увидели… начало. И то, что было до. — Она помолчала, потом добавила с мрачной иронией: — По крайней мере, теперь мы знаем, что хуже уже было. Или нет? Впереди драконы.

Гарри невесело усмехнулся.

— Да. Драконы. После всего этого они кажутся… почти нормальным испытанием.

Тишина между ними больше не была враждебной или напряженной. Она была наполнена общим знанием, общей болью и хрупкой, только что рожденной нитью… не доверия, еще нет, но признания. Признания того, что они связаны не только проклятием, но и общей судьбой, сотканной из потерь, страха и отчаянной борьбы за выживание.

Джайна поднялась с кровати, подошла к окну и посмотрела на предрассветное небо над Хогвартсом. Ее силуэт казался тонким, но сильным.

— Ритуал дал нам немного сил. И ясность, — сказала она, не оборачиваясь. — Мы знаем о Крауче. О Снейпе. О том, что проклятие глубже, чем кажется. Это оружие, Гарри. Используем его.

Она обернулась, и в ее глазах вспыхнул холодный огонь решимости.

— Сегодня мы выживем. А потом… потом мы найдем ответы. И заставим заплатить тех, кто это с нами сделал.

Гарри кивнул, поднимаясь. Холод внутри него не исчез, но теперь он чувствовал рядом ее тепло — не только физическое, но и тепло ее воли, ее несгибаемого духа.

— Вместе, — сказал он.

И в этот раз слово прозвучало не как приговор, а как обещание. Обещание борьбы, которое они дали друг другу над своей пролитой кровью.