Invictus (гет)

Я пытаюсь думать, но чёрные дыры в моей голове всасывают любую мысль, стоит ей там появиться. Даже самую невинную... Отец Малфоя и в самом деле отнял у меня воспоминания о начальной школе? Зачем?

И это лишь один из множества вопросов, на который я могла вчера ответить. Как, когда, почему я здесь оказалась? Что ему от меня нужно?

Вероятно, мне удалось бы кое в чём разобраться — если бы я знала, что именно он забрал. Потому как это место, эту тьму, этот запах — пыли, влажных камней и страха, — их я помню. Короткие вспышки-воспоминания, в которых присутствует маленькая комнатушка с письменным столом, стулом, кроватью — и всегда он: сидящий, стоящий, ухмыляющийся, обхватывающий мой подбородок пальцами, так что я не в силах избежать взгляда его холодных пустых глаз.

Однако все мои попытки проследовать за нитью воспоминаний заканчиваются погружением в головокружительную темноту. И чем чаще я буду пытаться, тем скорее дыры в памяти начнут зарастать, так что в конечном итоге ни одно воспоминание не окажется на своём месте.

Поэтому стараюсь думать о чём-то привычном, обыденном. О сотнях часов уроков — зелий, чар, арифмантики и древних рун, — и золотой цепочке Хроноворота, ощущения при использовании которого не идут ни в какое сравнение с тем чувством дезориентации, что я испытываю сейчас.

Это работает ровно до тех пор, пока я концентрируюсь на деталях: голых фактах, но не том, как они сочетаются; теориях, но не их применении. Мне приходится труднее, чем когда-либо, ведь большая часть мерцающих соединений, что должны нести определённый информационный посыл, оставляют меня в подвешенном состоянии. Чары связаны с голубоватым светом, прорезающим непроглядную темень подобно скальпелю, трансфигурация — с блестящим лезвием ножа, отсекающим любое упоминание о себе, история — с мистером Малфоем, орудующим волшебной палочкой и ухмыляющимся мне с другого конца стола... А ещё — с неверными отблесками пламени, удушающим смрадом и чьими-то криками, которые едва ли могут быть моими собственными.

Возможно, безопаснее задуматься о том, что меня ждёт. Или сосредоточиться на текущем моменте: например, насколько затекли у меня руки, привязанные к бокам уже бог знает сколько часов, или как, по его мнению, я должна в таком виде ходить в туалет...

Впрочем, мои раздумья ни к чему не приводят.

Одно я помню совершенно отчётливо: выражение его лица, когда он отправил меня сюда, коснувшись палочкой моей руки, его рот, искривившийся в презрительной гримасе... Я ему надоела, и он вышвырнул меня как собачонку.

В таком случае почему я здесь?

Не стоит даже пытаться угадывать. Всё, что мне остаётся — это ждать.

* * *

С его появлением легче не становится.

Несколько секунд мы молча пялимся друг на друга: я — сидя на кровати, он — стоя у стола. В его обтянутых чёрными перчатками руках — тонкая книжица в чёрном кожаном переплёте.

Он смотрит на меня так, будто пытается что-то для себя решить...

Что он знает обо мне такого, чего не знаю я?

Странно, что это чувство кажется мне знакомым. Словно я уже пыталась прочесть его, понять, о чём он думает — по тому, как сжимаются его губы и дёргается мускул на щеке. И если так, то преуспела ли я в этом больше, чем сейчас?

— Неужели вы всё позабыли, мисс Грейнджер?

Ну, ему это известно лучше, чем мне...

— Встаньте, когда я с вами разговариваю!

Я вскакиваю на ноги прежде, чем успеваю осмыслить приказ: ни дать ни взять кукла, которую кукловод дёрнул за нужную ниточку. Это не я. Я должна возмущаться, сердиться, источать, как и он, холодное презрение...

Что он со мной сделал?

Вытащив палочку, он направляется ко мне, и я невольно отступаю, пока мои ноги не касаются кровати. Он смотрит сверху вниз на опутывающие меня верёвки и поднимает палочку...

Затем опускает.

— Может, и нет, — бормочет он.

Палочка упирается мне в подбородок, заставляя задрать голову и смотреть прямо в его бледно-серые глаза.

Я сглатываю.

Он делал так раньше, я это чувствую.

— Итак, — произносит он тихо, — значит ли это, что игры закончились?

Какие игры?

Или, что более важно, закончились как?

Он хмурит брови.

— Разве не вы говорили мне, что готовы сотрудничать?

Всем своим естеством я жажду отвернуться, опустить глаза в пол, однако с прижатой к горлу палочкой вынуждена отвечать, глядя ему в лицо.

— Чего вы от меня хотите?

Уголки его рта приподнимаются, но я бы не назвала этот оскал улыбкой.

Жестом он указывает мне по направлению стола.

— Садитесь, мисс Грейнджер, и мы это обсудим.

Мне приходится повернуться к нему спиной. Кое-как доковыляв до стула, я с трудом выдвигаю его и опускаюсь на жёсткое сидение.

Я хотела бы, чтобы он развязал мне руки, но меня не покидает ощущение, что просьба ничего не изменит.

От звука раздающихся позади тяжёлых шагов меня охватывает беспричинная паника, однако к тому моменту, как он оказывается рядом, мне удаётся взять себя в руки. На его лице играет самодовольная ухмылка, худшая из тех, что мне доводилось видеть... Худшая из тех, что я помню.

Он кладёт книгу — "Чёрную книгу связующих заклятий", если верить обложке, — на стол.

— Вы должны почитать для меня, мисс Грейнджер. Это и будет вашим первым заданием.

Подозреваю, он имеет в виду не чтение на ночь "Златовласки" за чашкой какао.

Он пристально наблюдает за выражением моего лица.

— Вижу, в этот раз вы более осторожны... Поверьте, вам не о чем беспокоиться: вы не станете к ней прикасаться, а я не стану на неё смотреть.

Он снимает перчатку с правой руки.

Одному только Богу известно, о чём он толкует. Думаю, он показывал мне книгу раньше, но упустил из виду, что заставил меня об этом забыть.

Должна ли я бояться содержания? Или что-то в ней поможет мне спастись?

Не сводя с меня взгляда, он открывает книгу.

— Скажете мне, когда я доберусь до двенадцатой главы.

Наблюдаю, как он перелистывает страницы.

— Здесь, — произношу я тихо, и он останавливается.

На самом верху страницы причудливо-витиеватыми буквами начертано: “Глава двенадцатая. Порабощение домовых эльфов”, а чуть ниже под заглавием — изображение домовика, пытающегося удрать со страницы. Его личико искажено в немом крике...

Мерзость.

Но это картинка, рисунок, боль ненастоящая, и он приказал мне читать, а если я не подчинюсь, то не верну свои воспоминания и чем тогда смогу помочь несчастным домовикам?

Заставляю себя просмотреть краткое изложение различий между “одушевлёнными и неодушевлёнными объектами”. Затем поднимаю на него взгляд.

Он переворачивает страницу.

Я не хочу этих знаний. Как, по его мнению, я должна их использовать?

Животное или существо низшего порядка может быть эффективно связано страхом. Впервые технику вливания страха в простейшее Клеймо Владельца применила Кларинда Жестокая в 981 году. Но поскольку страх — инстинктивная реакция, которая может быть вызвана целым рядом причин, то для обеспечения всецелой преданности определённого существа необходима более глубокая привязка.

Какой кошмар. Неудивительно, что в прошлом году бедная Винки выглядела такой потерянной...

Читаю дальше.

Я узнаю, что привязка осуществлялась путём внушения связываемому существу потребности в защите и чувстве принадлежности. Это довольно любопытно — в том смысле, что информация может оказаться ключом к освобождению домовых эльфов от рабской участи, — и мозг начинает лихорадочно перебирать варианты, как можно обратить процесс вспять. Когда я дохожу до конца следующей страницы, то киваю — и тут же в панике вскидываю на него взгляд. Что мне грозит за эту дерзость?

Но он лишь ухмыляется и переворачивает страницу.

Так странно… словно он — мои руки, а я — его глаза.

Он с такой силой надавливает на книгу, что кончики его пальцев белеют от напряжения.

— Читай, — цедит он сквозь стиснутые зубы.

Ощущаю лёгкое покалывание, прокатившееся вдоль позвоночника. Проигнорировав его, я склоняюсь над книгой.

Следующий подзаголовок гласит: “Целесообразные наказания”.

Мне на самом деле не хочется это читать.

Но слова на странице манят, затягивают в обсуждение наилучших методов привития дисциплины: как наказывать, чтобы усилить, а не разрушить чувство безопасности у связываемого эльфа; как поощрять инстинктивную тягу к самонаказаниям. Чувствую, что подобралась к чему-то очень важному… Если бы только я сама могла переворачивать страницы!

Он резко захлопывает книгу, и я в недоумении поднимаю голову.

Нахмурившись, он прячет книгу под мышку, а в его руке появляется палочка, при виде которой я невольно отшатываюсь...

Верёвки вокруг моей талии исчезают, и целую минуту я растираю саднящие запястья, в которых постепенно восстанавливается кровообращение.

А потом я вижу свою левую руку.

Точнее, широкий белый шрам, тянущийся от локтя практически к самому запястью. Знаю, что раньше его не было… Что он со мной сделал?

Что ещё он со мной сделал?

Этот шрам… нужно было время, чтобы он зажил. Сколько я здесь пробыла?

В ужасе смотрю на него. Он выгибает бровь.

— Да, мисс Грейнджер. Хоть вы и необычайно понятливы для магглокровки, всё же некоторым урокам потребовалось больше времени для усвоения.

Я…

Его пальцы обхватывают моё запястье, а палочка касается ладони. Я кусаю губы, ожидая, что рука вспыхнет или начнёт кровоточить… или что-нибудь в этом роде.

Однако ничего не происходит.

Уголки его рта кривит чуть заметная самодовольная усмешка, когда он ловит на себе мой настороженный взгляд.

Потом он резко ударяет палочкой по серебряному кольцу у меня на пальце. На миг оно наливается неимоверной тяжестью и ледяным холодом, а покрывающие его руны так странно переплетаются… но уже в следующее мгновение руны исчезают, а кольцо с лёгкостью соскальзывает с пальца.

Забрав его, он указывает в сторону ванной комнаты.

— Идите куда вам нужно.

Бросившись в ванную, я захлопываю за собой дверь и устремляюсь к унитазу. От облегчения закрываю глаза... Меня всю трясёт; прежде чем вымыть руки и плеснуть в лицо водой, мне приходится ненадолго прислониться к раковине.

Умывшись, я поднимаю голову… и тут же в испуге отскакиваю.

Здесь со мной кто-то есть!

Оглядываюсь — вокруг никого.

Но я же видела…

Чтоб тебя, Гермиона! Ты начинаешь сходить с ума!

Собственное отражение.

Не считая того, что это не я, а искажённая версия меня; само собой, отцу Малфоя незачем вешать в подземелье целое зеркало.

Вглядываюсь в отражение более внимательно.

Я просто себя не узнала, ведь так? То есть…

Прижимаюсь лбом к холодному стеклу, и девушка в зеркале делает то же самое. Выглядит она ужасно: всклокоченные волосы, измождённое лицо, отвратительного вида шрам на щеке... Я дотрагиваюсь до скулы — там, где у моего отражения начинается шрам, — и холодею: кожа на самом деле ощущается иначе. Закрыв глаза, пытаюсь нащупать шрам подушечкой пальца и когда снова смотрю на себя в зеркало, палец всё ещё касается рубца.

Это не зеркало испорчено, а я.

Верно, Гермиона, и единственный способ это исправить — заставить его вернуть тебе воспоминания.

Но я не уверена, что хочу вспоминать, как получила этот шрам. Меньше знаешь...

Нет, если хочешь отсюда выбраться.

Расправив плечи, я открываю дверь.

Он так и стоит у стола. Его рука покоится на листе пергамента, рядом с которым находятся перо и чернильница.

Он снова надел перчатку.

— Закончили, мисс Грейнджер? — Он улыбается. — Превосходно... Ваша безопасность дорого мне обошлась. Пришло время её отрабатывать.

Безопасность? Невольно бросаю взгляд на левую руку, и он пожимает плечами.

— Ну, я ведь не могу защитить вас от вашего собственного своеволия, верно?

Указывая мне на стул, он продолжает улыбаться.

Садясь, я не отрываю глаз от пера. На него я смотреть не могу: в его ухмылке проскальзывает нечто, что заставляет меня покрыться гусиной кожей.

Я не уверена, причина в том, что я помню — или в том, чего нет.

— Надеюсь, вы усвоили то, что только что прочитали, мисс Грейнджер, — говорит он. — Потому как вашим следующим заданием будет подведение итогов.

— Двенадцатой главы?

Я словно вернулась в школу... Что же, написать эссе мне по силам.

— Двенадцатой главы, — эхом повторяет он. — В нотации Долохова, будьте так любезны, и с конкретной ссылкой на поля Хагалаза. Для решения задачи можете предположить, что домовые эльфы — люди.

С конкретной ссылкой на что?

— И незачем так на меня смотреть, — говорит он. — Не притворяйтесь, будто не понимаете. Я уверен, что не забирал эти конкретные воспоминания.

Судорожно роюсь в памяти. Хагалаз, Хагалаз… Слово переводится как град, символ разрушения и катастрофических изменений — я помню это из школьной программы. Но поля Хагалаза? Понимание смысла незримой тенью мелькает где-то на периферии сознания, но ускользает всякий раз, когда я пытаюсь до него дотянуться...

— Мне казалось, вы обещали, что с вами не возникнет сложностей? — хмурится он.

— Так и есть.

Проблема не в нём, а в моих мозгах. Если предположить, что он говорит правду — более чем смелое допущение, но это всё, с чем мне приходится работать, — то он и в самом деле считает, будто мне известно о полях Хагалаза — или чем они там являются, — потому что видел это в моих воспоминаниях — или же это как-то связано с тем, что тут происходило. И если он не солгал насчёт того, что не извлекал их из моей головы, то они должны быть где-то там…

Однако я не могу их найти. Может, проблема именно в этом: хранение в памяти и извлечение из неё — разные вещи, и если он забрал все связующие нити, которые ведут к сохранившимся воспоминаниям, то я не смогу до них добраться... а если не смогу добраться, то не смогу выполнить его требований, и он подумает, что я пытаюсь ему досадить и не отдаст мне моих воспоминаний!

Не паникуй. Думай!

Но я ничего не могу с собой поделать. Наверное, именно так чувствуют себя люди, которые не в состоянии сдать экзамен...

Хотя у сдающих экзамен людей не отбирают перед этим все необходимые для этого знания.

Я должна попытаться объяснить… Это единственное, что мне остаётся.

— Мистер Малфой?

— Да?

— Я… я ничего не помню о полях Хагалаза. Если вы действительно хотите, чтобы я решила задачу, вы должны вернуть мне какие-то воспоминания обратно.

Он скрещивает руки на груди.

— О нет, мисс Грейнджер, я в эти игры не играю. Почему я должен брать на себя труд и возвращать вам воспоминания до того, как вы убедите меня, что готовы их использовать?

— Но я не могу! Не то чтобы я не хотела…

Он смотрит на меня, слегка прищурившись. Затем пожимает плечами и забирает пергамент.

— Ну, как знаете, — бросает он, поворачиваясь ко мне спиной.

Этот жест убивает во мне всякую надежду на будущее. Что он собирается делать? Просто оставит меня здесь, в шаге от безумия?

— Хорошо, — говорю я безнадёжно. — Я… попробую.

Оглянувшись, он картинно выгибает бровь.

— Вы растеряли весь свой запал, Гермиона, — качая головой, он возвращает мне пергамент.

А разве не этого ты добивался?!

Не обращай внимания. Тебе нужно сосредоточиться и совершить невозможное.

Что если я пока забуду о полях Хагалаза и перепишу информацию о домовиках в виде рунических уравнений? Похоже, он оставил мне большую часть воспоминаний о Хогвартсе, и, быть может, именно они приведут меня туда, куда нужно...

Хотя просто сказать “перепишу информацию” куда легче, чем сделать. На выстраивание схем тратится слишком много пергамента, и змеящаяся на его губах усмешка также не добавляет мне уверенности.

Не обращай на него внимания.

Мозгу трудно сконцентрироваться на арифмантике: в конце концов, кодифицирование инструкций для порабощения домовых эльфов едва ли можно назвать моим главным жизненным приоритетом. И, несмотря на то, что я могу построить рунические выражения для страха, безопасности и преданности, я не понимаю, как они соединяются. Если бы только разобраться, как это работает! Тогда бы я увидела, как обратить процесс, и зло обернулось бы чем-то хорошим…

Возможно, эти его загадочные поля Хагалаза и есть связующее звено?

Без толку. Неужели я делала это раньше?

Иду в обратном направлении. Если перевести Хагалаз как “изменение”, то я могу записать его в виде преобразующей операции между имеющимися у меня формулами… Но это лишь называет процесс, а не объясняет его. Я что-то упускаю.

Гипнотизирую взглядом каждую руну, словно надеясь, что это поможет мне добраться до нужных воспоминаний, а уравнения обретут смысл.

Этого не происходит. Я не могу...

Я должна.

Если только он не поставил передо мной невыполнимую задачу, выдумав эти поля Хагалаза…

Ждёт ли он, что я провалю задание?

Поднимаю на него глаза, но не могу прочесть выражение его лица. Наши взгляды встречаются, и его губы кривятся в усмешке.

Я возвращаюсь к записям, однако он выхватывает их прямо у меня из-под носа, торопливо просматривает и... разорвав лист пополам, швыряет его на пол.

— Что за бред?! — выплёвывает он. — Я же предупреждал, чтобы вы зря не тратили моё время!

— Я не трачу! Я пытаюсь…

— Разве я просил тебя пытаться? — Он встаёт, оттолкнув от себя стул. — Нет. Я дал тебе чёткое задание и надеялся на его выполнение, в то время как ты не сумела сделать даже такую простую вещь. Или не захотела! — В мгновение ока он оказывается рядом со мной. — У тебя были все шансы, грязнокровка! Что ещё я должен сделать, чтобы заставить тебя проявить уважение?!

Бежать мне некуда, и когда он нависает надо мной, я вжимаюсь в спинку стула. Его глаза горят мрачным огнём. Он выглядит устрашающе, и я сознаю, что мотаю головой, хотя вообще ничего не понимаю.

— Я не могу! — выкрикиваю я, обнаружив, что в состоянии говорить. — Я имею в виду, может, у меня и сохранились воспоминания о полях Хагалаза, но я не могу до них добраться, потому что не помню, с чем они связаны! — Слушая мой жалкий лепет, он в притворном неверии выгибает бровь, и, вконец отчаявшись, я бормочу: — Прошу вас! Вы не понимаете…

— Не говори мне, чего я не понимаю!

Внезапно он хватает меня за горло, впечатывая мой затылок в спинку стула.

Я сглатываю. Его глаза впиваются в мои, и я слышу, как он с шумом втягивает в себя воздух.

Чувствую, как сильно колотится пульс у него под пальцами…

А потом на его губах появляется улыбка.

— О, я понимаю тебя, малышка. Играешь по правилам, когда тебе что-то нужно, и бросаешь вызов — даже в ущерб собственным интересам, — чтобы доказать свою точку зрения…

Он ослабляет хватку и, подняв руку, кончиком пальца очерчивает шрам на моей левой щеке.

Я не двигаюсь.

Он наклоняется вперёд — так близко, что я чувствую на себе его дыхание, когда он бормочет:

— Что же тебе нужно на этот раз?

— Я…

Он всё ещё улыбается… Ненавижу это. И без того тяжело разгадать, о чём он думает, когда хмурится, но эта его улыбка — маска, скрывающая всё, кроме её собственной фальши.

— Хочешь умереть?

Вопрос пронзает меня, словно отравленное жало, но я нахожу в себе силы покачать головой. Чисто машинально: ответ едва ли требовался.

— Нет, — произносит он тихо. — Я так не думаю. Что означает: мы столкнулись с проблемой — ты и я.

Он не сводит с меня пристального взгляда, пока я стараюсь сохранить нейтральное выражение лица.

— Ты сказала, что хочешь жить, — продолжает он, — но при этом отвергаешь всякий шанс, который я тебе предоставляю, дабы ты смогла доказать свою полезность. И как бы я ни наслаждался нашими с тобой сеансами общения, я не могу тратить своё время и силы на содержание ни на что не годной грязнокровки.

Пялюсь на свои руки, но он заставляет меня смотреть ему в лицо. Я в ловушке. Нет ничего, что я могла бы сказать или сделать…

— Что, даже не пытаетесь спорить? Какую игру вы затеяли, мисс Грейнджер? Потому что дальше так продолжаться не может.

Это так несправедливо! Вовсе не я играю в игры! Чего он хочет?!

Я глубоко вдыхаю и выдыхаю, стараясь успокоиться.

Он просто смотрит на меня, слегка прищурившись, и внезапно я понимаю, что могу говорить — словно ответ написан в глубине его сумрачных глаз. Я ощущаю какое-то странное спокойствие: не пытаюсь пробить броню его высокомерия или выступить в свою защиту, а всего лишь озвучить правду. Больше я ничего не могу сделать — но и меньше тоже.

— Я не лгала вам, мистер Малфой. Я не помню ничего о полях Хагалаза и не могу заставить объединиться разрозненные обрывки воспоминаний. А если буду продолжать попытки, то воспоминания перемешаются и в конечном итоге окажутся не там, где нужно. Это означает, что я не смогу связно мыслить, и тогда уж точно ни на что не сгожусь. Разве вы этого хотите?

Он издаёт смешок, хотя за секунду до этого мне казалось, что он собирается меня ударить.

— Браво, мисс Грейнджер. Вы начинаете рассуждать как истинная слизеринка. Продолжайте.

Я не хочу рассуждать как слизеринка.

Ох, Гермиона, бога ради! Ты ведь хочешь вернуть свои воспоминания и снова стать собой?!

Тем более, что речь идёт не обо мне. Когда дело доходит до этого, речь о нём и только о нём.

— Всё зависит от вас, мистер Малфой. Я говорила вам, что выполню требуемое, если вы вернёте мне воспоминания, и я… я от своих слов не отказываюсь. Я не могу заставить вас в это поверить, но что бы ни вменялось мне в обязанность, вы должны вернуть мне воспоминания, если вы хотите, чтобы я это сделала.

Это не переговоры, и я не выдвигаю условий. Это чистая правда — как и то, что ни мои действия, ни тем более слова не смогут его убедить.

Именно это я должна была признать?

Он улыбается.

— Встань.

Меня слегка потряхивает.

Жестом он показывает, чтобы я вышла из-за стола.

Я иду на середину комнаты; он следует за мной.

Это был какой-то тест?

И если так, то я его прошла?

— Повернись.

Делаю, как он говорит.

Его взгляд проходится по мне от макушки до пяток. Я смотрю прямо перед собой.

Он обходит меня по кругу; я практически чувствую, как он инспектирует меня со всех сторон.

Когда он останавливается передо мной, я делаю долгий прерывистый вдох.

— Итак, — говорит он, — наконец-то мы встретились с реальностью. Ни истерик, ни оскорблений, ни ложной гордости. Просто признание того, как обстоят дела… Верно?

Смотрю на него с опаской.

— Да.

Раз ты настаиваешь.

— Да кто?

Я подавляю вздох.

— Да, мистер Малфой.

Он кивает.

— Можно сказать, вы меня почти убедили.

Что значит почти?

— Видите ли, мисс Грейнджер, вы поставили меня перед дилеммой. Давайте скажем, я предпочёл поверить, будто вы на самом деле не в состоянии завершить поставленную перед вами задачу. Более того: что вы говорили правду, когда обещали выполнить её, едва я верну воспоминания в вашу маленькую пустую головку. Но как мне знать, что вы не возьмёте своё слово обратно, стоит мне только пойти вам навстречу?

Он отступает на шаг и, склонив голову набок, сверлит меня взглядом, в то время как я отчаянно пытаюсь придумать ответ.

Он приподнимает бровь.

— Всё верно, Гермиона: я до сих пор жду от тебя проявления доброй воли.

Я пялюсь на него, совершенно сбитая с толку.

— Но я не могу! В этом суть того, что я вам говорю!

— Не можешь? — Он кривит губы. — Я думал, гриффиндорцы так быстро не сдаются.

— Я же сказала вам, что не могу этого сделать без своих воспоминаний! Почему вы не видите?!

Потому что не хочет видеть. Он просто стоит передо мной, сузив глаза, неумолимый, как сама смерть. Неужели он теперь оставит меня здесь, в подземелье?!

Всё моё спокойствие смывает потоком чёрного отчаяния. И я набрасываюсь на него — глупо, сумасшедше, но лучше так, чем просто стоять и ждать, пока он явит мне худшую сторону своей натуры.

— Что вам нужно?! — Мой голос срывается. — Какого чёрта вы с этим не покончите?!

Он ловит меня за запястья, удерживая на расстоянии вытянутой руки, и некоторое время мы стоим не шевелясь. Я не слышу ничего, кроме своих жадных вдохов, и смотрю в пол, пытаясь овладеть собой. По щеке скатывается слезинка, и он её утирает.

А хуже всего то, что какая-то часть меня жаждет ответить на это подобие утешения и тянется к нему за поддержкой — хотя знает, что он меня ненавидит и при первой же возможности швырнёт мне мою слабость в лицо.

Очевидно, что ему плевать: я это сознаю, когда поднимаю на него глаза и вижу его суровый, безжалостный лик, и это почти что заставляет меня снова расплакаться.

Яростно смаргиваю набежавшие слёзы, а когда снова смотрю на него, то вижу, что он улыбается — самодовольной, хищнической усмешкой.

— Чего я хочу от тебя, — говорит он тихо, — так это уважения. — Его голос ожесточается. — Я полагал, что к теперешнему моменту я чётко дал это понять.

Уважения? Как мне доказать, что я его уважаю, когда на самом деле это не так?

Он меня отпускает, и я начинаю растирать онемевшие запястья.

Наблюдая за мной, он склоняет голову к плечу.

— Я хочу, чтобы ты продемонстрировала, что можешь держать слово, — произносит он медленно, — даже если станешь себя за это ненавидеть.

Последние его слова пробирают до костей: раньше он никогда не выражался столь... откровенно.

Или выражался. Быть может, он продолжает эту игру снова, и снова, и снова.

Гермиона, это не поможет. Думай!

Но я не могу. В этом и заключается чёртова проблема, ведь правда?

Его усмешка превращается в широкий оскал.

— И, кстати говоря, — говорит он, — того небольшого испытания, которому я тебя подверг, не вполне достаточно.

Меня начинает тошнить.

— Я… я не понимаю, что вы имеете в виду.

Он продолжает ухмыляться.

— Ах нет, малышка, думаю, понимаешь.

О нет. Нет нет нет нетнетнет.

Сжав руки в кулаки, я отворачиваюсь.

И в этом моя ошибка: он хватает меня за волосы, вынуждая задрать голову к потолку. Взгляд цепляется за острые края треугольного камня над нами, тогда как боль вытесняет все мои мысли.

— Да что с тобой?! — шипит он. — Знаешь, сколько ведьм из благороднейших семейств Британии ползали передо мной на коленях?! А ты, грязнокровка, смеешь поворачиваться ко мне спиной?!

Он… что?

— Своих дочерей они тоже заставляли ползать? — отвечаю на выдохе, и пальцы в моих волосах цепенеют.

Я не смею дышать.

— Ах, — он шепчет это практически мне в ухо, — но я не знаком с их дочерьми и вполовину так же хорошо, как с тобой.

Левой рукой он притягивает меня к себе — как тогда, когда он забирал мои воспоминания, — и меня окутывает шлейфом его запаха.

Он теплее, чем я помню.

По телу проходит дрожь, тогда как разум отчаянно ищет выход из безвыходной ситуации.

Выпустив мои волосы, он обрисовывает линию моей челюсти и фиксирует подбородок, так что я не в силах пошевелиться. Затем наклоняется ближе, и его щека практически касается моей.

Я дрожу, несмотря на то, что хотела бы обратиться в камень…

Или это он дрожит?

Его рука обвивается вокруг моей талии.

— Знаешь, это могло бы быть так просто…

И на один короткий момент мне хочется прислониться к нему спиной, довериться его силе вместо того, чтобы с ней сражаться, позволить ему погрузить меня в забвение и делать всё, что ему заблагорассудится, потому что любое прикосновение заставляет меня чувствовать себя менее одиноко, и хотя я знаю, что это неправильно, эта неправильность каким-то непостижимым образом кажется единственно верной…

Нет!

Впиваюсь в его лицо ногтями, отталкивая от себя, и вырываюсь из его объятий. Он меня отпихивает, и я разворачиваюсь к нему лицом. Мои руки сжаты в кулаки — так же, как и его.

— Ну что же вы?! — рычу я. — Действуйте!

Он больше не улыбается.

— Я мог сделать с вами всё, что только пожелал бы, с той самой минуты, как вы сюда попали, — говорит он. — Однако это ничего не доказывает. Действие, мисс Грейнджер, должно исходить от вас.

Я пялюсь в потолок.

Ну хорошо.

Я не могу.

Или это, или смерть; но даже если он использует Убивающее проклятие вместо того, чтобы содрать с меня кожу, или оставит меня подыхать с голоду — я не хочу умирать. Может, и должна, но не хочу.

Перевожу на него взгляд. Он понимает, о чём я думаю: это видно по его улыбке.

О боже.

Он наводит на меня палочку.

— Скажи мне, малышка. Да или нет?

Я закрываю глаза.

Он понимает, но хочет, чтобы я это озвучила.

На мгновение меня затапливает жгучая ненависть, но я её подавляю.

Мои ногти с такой силой впиваются в ладони, что ещё немного — и отметины начнут кровоточить. Если уже не начали.

— Да. Да, мистер Малфой.

— Хорошо, — роняет он.

Раздаётся шорох мантии. Я стою неподвижно… жду.

Однако он меня не трогает. Слышу, как ножки стула царапают пол, и открываю глаза.

Он сидит, откинувшись на спинку и устроив руки на подлокотники, и спокойно рассматривает меня поверх сложенных домиком пальцев.

Что теперь?

Он молчит.

Я его неправильно поняла? Чего он от меня хочет?

Он сидит неподвижно, словно вырезанная из камня статуя.

Я наблюдаю за ним, наблюдающим за мной, наблюдающей… пока первой не выдерживаю и не отвожу взгляд. Однако тут же снова смотрю на него: не хочу давать ему повод…

Но он продолжает наблюдать, будто бы и не заметив.

Я переступаю с ноги на ногу.

Он моргает.

Под пристальным взглядом пытаюсь не ёрзать, но чувствую, что щёки начинают гореть.

Что ему от меня нужно?

Ну, я не дурочка и понимаю, что ему нужно: по крайней мере, думаю, что понимаю. Я не понимаю, чего он от меня ждёт.

Делаю шаг вперёд — и останавливаюсь.

Не хочу сделать что-то не так… как и приближаться к нему до того, как это станет необходимо.

Он склоняет голову вправо и подпирает рукой подбородок.

Снова смотрю в потолок. Это ужасно, я это ненавижу и не знаю, что мне делать. Сама мысль об этом вымораживает…

Я подавляю накатывающую волну истерики.

Когда я вновь бросаю на него взгляд, то вижу, что он хмурит лоб.

Ублюдок. Чего он ждёт, хотела бы я знать? Долбаного стрип-шоу?!

Боже, помоги мне.

Потому что стоять тут с видом идиотки едва ли не хуже всего.

Едва ли.

Я смотрю на него.

Он смотрит на меня, барабаня пальцами по подлокотнику.

Опускаю взгляд на свои руки.

— Ну?

Я подпрыгиваю.

— Чего ты ждёшь? Начинай.

Открываю рот, но оттуда не вылетает ни звука, и у него вырывается преувеличенно тяжёлый вздох.

— Я не знал, что должен буду давать тебе пошаговые инструкции. Ты можешь начать с того, что снимешь свою мантию.

Прожигаю его взглядом.

Да пошёл ты, “мистер Малфой”!

Снимаю мантию и швыряю её на пол.

На его губах мелькает усмешка.

— Не припоминаю, чтобы разрешал тебе разбрасывать вещи. Подними её.

Чёртов высокомерный ублюдок! Что он о себе возомнил?!

Однако наклоняюсь и подбираю мантию.

Чудесно. И что мне теперь с ней делать?

Конечно же, он не отдаёт никаких распоряжений, но и я не собираюсь стоять, изнывая от неизвестности.

Я иду к столу, кладу на него мантию, сложенную настолько аккуратно, что даже он не сможет придраться, и возвращаюсь обратно.

Он холодно смотрит на меня — наверное, с минуту, — а я с трудом подавляю желание прикрыться руками. Я не доставлю ему удовольствия сказать мне этого не делать.

Я — это я, говорю я себе. Я — это я, и мне не должно быть стыдно только потому, что он на меня пялится.

— Хорошо, — кивает он наконец и манит меня пальцем. — Подойди.

Просто сделай это. Не думай.

Я делаю шаг в его направлении. И ещё один…

— Стой!

Он поднимает руку.

Ох, ну что ещё?

Лениво улыбаясь, он скрещивает ноги.

— На коленях, грязнокровка. Я хочу видеть, как ты пресмыкаешься.

Этот мерзкий свихнувшийся...

— Почему?! — Мой голос срывается на крик. — Я же грязнокровка! Почему вы хотите…

Он выгибает бровь.

— Хочу? Разве кто-то говорил что-нибудь о желании? Я требую, мисс Грейнджер, а это немного разные вещи.

Он снова указывает на пол.

Смаргиваю слёзы.

Я не стану стыдиться из-за того, что ты заставляешь меня делать.

Опускаясь на колени, я не свожу с него глаз. И, начав ползти, я нарочно как можно сильнее впечатываю коленки в пол, потому что боль даёт мне возможность сосредоточиться на чём-то кроме него, и держу голову высоко поднятой, ледяным взглядом встречая его усмешку.

Но… в таком унизительном положении, глядя на него снизу вверх, очень трудно притворяться, будто это не имеет значения.

Опускаю глаза в пол.

— Так-то лучше, — говорит он медленно. — Возможно, Драко всё же был прав.

О Господи. Неужели Малфой видел меня такой?!

Не могу на него смотреть. Не могу.

Он подаётся вперёд, и стул под ним протестующе скрипит.

— Подойди ко мне, Гермиона.

Какая-то часть меня хочет наорать на него, другая же — свернуться калачиком и разрыдаться. Вместо этого я предельно концентрируюсь на ощущении грубого камня под ладонями и коленками.

По крайней мере, так я могу смотреть в пол, а не на него.

Ненавижу, когда он обращается ко мне по имени. Грязнокровка — детская страшилка, порождённая невежеством; мисс Грейнджер даёт мне хотя бы иллюзию расстояния. Но когда он называет меня Гермионой, возникает чувство, будто он сажает мою душу на поводок.

Жестом он показывает мне место на полу, справа от себя. Радуясь, что не нужно будет стоять напротив него, я подползаю ближе к стулу и прижимаюсь к его ножкам, словно собираюсь найти под ним убежище.

Я должна встать и посмотреть ему в лицо, показать, что ему не по силам забрать у меня достоинство, но…

Не могу.

Единственное, что воспринимает мой мозг, — это стул, к которому я прислоняюсь плечом, и холодный камень под ногами. Всё остальное кажется нереальным.

Меня здесь нет. Та, что это делает — не Гермиона.

Я вздрагиваю, когда его ладонь опускается мне на затылок.

Ощущаю легчайшее покалывание.

Несколько секунд, или минут, или часов ничего не происходит, а затем он проводит рукой вдоль моего позвоночника.

Накатывает тошнота. Я не могу через это пройти!

У тебя нет выбора.

Он поднимает руку — и я снова чувствую касание: на волосах, шее, спине... Он как будто гладит кошку.

Я напрягаюсь, ожидая следующего прикосновения, но его не случается.

Он не произносит ни слова.

Что происходит?

Молчание.

У меня болят колени.

— Эй, Гермиона.

Тихий голос заставляет меня вздрогнуть.

Он хочет, чтобы ты ответила.

Не могу.

— Очень мило наблюдать за тобой, трясущейся у моих ног, но так мы далеко не продвинемся, верно?

Едва заметно качаю головой. Глупо: я ведь даже не знаю, смотрит он или нет.

Хочу, чтобы он ушёл.

— Так что, думаю, пришло тебе время встать.

Его слова прошиты серебряной нитью угрозы.

Я не могу.

Ты должна. Не думай об этом.

В конце концов, меня здесь нет. Не я это делаю.

И я позволяю серебряной нити поднять меня на ноги.

Его рука опускается мне на поясницу, и я крепче хватаюсь за подлокотник.

Он улыбается, и мне приходится собрать всю свою волю в кулак, чтобы не отшатнуться и не сбежать на другой конец комнаты.

— Так намного лучше, правда? Теперь мы можем видеть друг друга.

Слишком близко. Я вижу каждую пору, каждую чёрточку его лица. И он тоже видит… всё.

Меня сейчас стошнит.

Плохая идея, Гермиона. Ему это наверняка не понравится.

Он поднимает брови. Я таращусь в ответ, сохраняя на лице каменное выражение, и он пожимает плечами.

— Должен заметить, Гермиона, я ожидал от тебя более активного взаимодействия. Или мне придётся взять инициативу на себя?

Протянув левую руку, он касается моей щеки, и рукав его мантии сползает, обнажая предплечье.

Она там: Тёмная Метка, пульсирующая на его белой коже, словно живая.

Не могу!

Невольно шарахаюсь в сторону, но он хватает меня за руку и притягивает к себе, несмотря на все мои попытки высвободиться. Мои ноги прижимаются к его коленям.

— О нет, — говорит он. — Теперь ты не можешь изменить своё решение. Ты знаешь, кем я являюсь: я никогда от тебя этого не скрывал.

Но знать и видеть — не одно и то же. Я не могу просто взять и... отдать себя Пожирателю смерти.

Можно подумать, было бы легче, если бы у него не было Метки.

Он прав. Имеет значение не то, что он один из них, а что он мерзкий, больной на всю голову ублюдок.

Его рука на моей пояснице усиливает давление, вынуждая придвинуться ещё ближе, пока я не оказываюсь в ловушке между его развёденных ног.

Отпустив меня, он суёт руку с Меткой практически мне в лицо.

— Смотри внимательно, малышка, — бормочет он. — Пусть у тебя не останется никаких иллюзий.

Вероятно, я должна как-то отреагировать на штуковину, находящуюся в нескольких дюймах от моего носа, но… В голове пусто. Я смотрю не на Метку, а в его глаза. В них смешалось множество оттенков серого, но ни один из них не делает его человечнее...

Вместе с тем приходит узнавание. Чувство, что лежит за гранью воспоминаний; более знакомое, чем тепло его руки на моей спине и прикосновение его мантии к моим голым ногам.

“Узнавание” не подразумевает безопасности, но я так или иначе в него вцепляюсь.

Он опускает руку.

— Итак, Гермиона, — произносит он негромко, — покажи мне, как сильно ты хочешь вернуть свои воспоминания.

Я…

Проблема в том, что я… боги, как же стыдно! я не знаю, что мне делать. Виктор проявлял инициативу, когда дело доходило до… этого. А он... У него за плечами многолетний опыт. Что бы я ни сделала… Вдруг он просто надо мной посмеётся?

— М-м?

— Я… Чего вы хотите?

Уголки его рта приподнимаются.

— Дотронься до меня.

Я сглатываю. Разделяющие нас двенадцать дюймов ощущаются милями.

Действуй, наблюдай, анализируй: это избавит тебя от ощущений.

И какая-то часть меня остаётся наблюдать, тогда как другая начинает действовать.

Его пальцы впиваются мне в спину, когда я подношу руку к его лицу.

Я касаюсь его щеки, и он вздрагивает. Его глаза неотрывно смотрят в мои.

У него сухая кожа — не шершавая, но и не гладкая.

Как у моего отца.

Заталкиваю эту мысль подальше. Я не могу думать о ком-то или чём-то ещё: серые глаза и ладонь на спине определяют границы моего мира. Настоящая-я где-то снаружи.

Эта-я имитирует его предыдущие действия.

Кончиками пальцев провожу по его щеке, обрисовываю линию челюсти и подбородка… И замираю, потому как понятия не имею, что делать дальше.

Что, дракл его раздери, я должна делать, если он никак не реагирует?!

Убираю руку.

— Что ж, это было неподражаемо, — произносит он наконец.

Опускаю голову — нет, туда не смотри! — и отворачиваюсь влево, упираясь взглядом в стену. Он берёт меня за подбородок и возвращает в исходное положение, вынуждая смотреть ему в лицо.

— Ну же, Гермиона, — тянет он с насмешкой. — Ты способна на большее. Или ты лгала, говоря, что согласна выполнить то, что я просил? Быть может, тебе вовсе не нужны твои воспоминания?

Как он смеет?! Будто у меня был выбор!

И я не дам ему повод похоронить меня заживо. Это возможно. Ужасно, кошмарно, однако возможно.

Поэтому я придвигаюсь к нему, положив ему руки на плечи, и мои пальцы скользят по его тёплой, гладкой, не думай об этом шее...

Он дёргает головой.

Я наклоняюсь ещё ближе, так что практически утыкаюсь в него носом. Всё, что я вижу — его глаза: широко раскрытые, сумрачные, холодные; в моей тени его зрачки кажутся огромными.

Плечи под моими ладонями ощутимо напрягаются.

— Так лучше, мистер Малфой?

На его лице мелькает гримаса.

Нет, думаю, что нет...

Ха! Ему хотелось взаимодействия?! Я покажу ублюдку!

И я поверить не могу, что делаю это! наклоняю голову и тянусь к его губам, и… Сталкиваюсь с ним носом.

Я моргаю и… Вскрикиваю, когда он хватает меня за волосы и оттаскивает от себя. Теперь уже он нависает надо мной, а я таращусь в потолок, вспоминая, как надо дышать.

Пытаюсь отстраниться, но он наматывает мои волосы на кулак, усиливая болезненный захват, в то время как правая его рука нашаривает мою грудь…

— Ой!

Он ущипнул меня за сосок! Это больно.

— Жалкое зрелище, — говорит он. — Разве твой парень-болгарин так ничему тебя и не научил?!

— Он не мой парень.

Он смеётся, ослабляя хватку ровно настолько, чтобы я могла взглянуть ему в лицо.

— Нет, — бормочет он, приставляя палец к моему горлу, — он не твой парень, верно?

Палец чертит линию между моих грудей, спускается ниже…

Меня передёргивает. Он усмехается, а его палец продолжает путешествие…

Нет!

Я бью его по руке, но палец оказывается у меня между ног и проникает внутрь, и боже всемогущий, это чертовски болезненно, больно даже шевелиться, и когда я вскрикиваю, он запрокидывает мне голову и накрывает мои губы своими.

Я застываю как вкопанная.

Чуть отстранившись, он рычит:

— Что я тебе говорил о взаимодействии, грязнокровка?

Стою в полуподвешенном состоянии, раздираемая болью с двух сторон. У меня нет выбора.

Размыкаю губы, и он немедленно этим пользуется. У поцелуя мерзкий, отвратительный привкус; я чувствую его всё время, пока его язык обшаривает каждый уголок моего рта.

Голос хихикающей Лаванды эхом отдаётся в самом дальнем уголке сознания: какая-то шутка насчёт "целовашек со старичками"...

Но это не целовашки. Это вторжение. Медленное, тщательное исследование территории, которой он даже не хочет.

Так он заявляет свои права.

Наконец он снова садится и, кривя губы, тянется за носовым платком. Левой рукой, тогда как правая всё ещё находится там, причиняя мне боль при малейшем движении.

— Так-так, Гермиона. Это было восхитительно.

Ухмыльнувшись, он наклоняется и сплёвывает на пол.

Как бы мне хотелось сделать то же самое!

Он выпрямляется и тщательно вытирает рот платком.

Я…

Его взгляд вымораживает душу. Зрачки настолько расширены, что чернота практически вытеснила серый цвет радужки, и в них, словно в зеркале, я вижу своё отражение.

Ладонь скользит по моей правой руке.

— Итак, малышка, — шепчет он, — давай посмотрим, что ещё ты можешь предложить.

Вытащив из меня палец, левой рукой он обхватывает моё запястье и, заведя его за спину, заставляет повернуться. Затем поднимается и подталкивает в угол комнаты. Туда, где в обрамлении тяжёлых занавесок балдахина зияет жадная пасть кровати, которая как будто собирается поглотить меня целиком.

Я не должна бояться. Мне всего лишь нужно через это пройти.

нет...

Он близко. Я чувствую, как полы его мантии задевают икры.

Задержавшись у стола, он достаёт палочку.

— Нокс.

Тьма абсолютна.

Он прижимает палочку к моему животу. Твёрдое дерево холодит кожу.

Очень медленно он проводит ей вверх, позволяя впитать моё сердцебиение, затем прижимает к груди, так что мне приходится прислониться к нему спиной, и наконец приставляет поперёк горла.

Он и я — мы оба — дышим часто и тяжело.

Ткань его мантии царапает кожу.

— Никакой магии, Гермиона, — шепчет он, и я вздрагиваю, когда тёплое дыхание касается уха. — Не в этот раз.

Он кладёт палочку на стол и толкает меня вперёд, так что я спотыкаюсь, с трудом удерживая равновесие. Мои ноги прижимаются к кровати.

Теперь здесь только он и я, и тьма давит на нас обоих.

— Ну же, забирайся!

Его тон заставляет меня подпрыгнуть, и я торопливо подчиняюсь приказу.

Мягкость простыней под моими ладонями кажется мне неправильной.

Я скоро проснусь, ведь на самом деле этого не происходит. Первый раз должен быть с кем-то особенным, с тем, кого я люблю и кто любит меня.

Не… так.

Не эти жёсткие, безразличные прикосновения к моему телу, готовящие меня к апофеозу ненависти.

Он даже не снял перчатки.

— Хорошая девочка, — говорит он тихо. — Видишь? Немного послушания тебе не повредило.

Нет. Оно всего лишь заперло меня здесь и выбросило ключ.

— Ляг на спину, Гермиона, — произносит он ещё тише. — Сделай это для меня.

Я не смею ослушаться.

Но Гермиона не должна этого делать. Я поместила её в крошечный шар и спрятала где-то на самом дне сознания. Там, где он не сможет до неё добраться.

Все мои инстинкты вопят мне свернуться в клубок, слиться со стенкой или самой темнотой, но всё, на что я способна — лежать неподвижно. И ждать.

Шум крови в ушах не может заглушить шорох упавшей на пол шёлковой ткани.

Помнишь лето на площади Гриммо, когда вы с Джинни шутили по поводу того, что именно волшебники носят под мантиями?

Я на самом деле не хочу знать.

Под его весом прогибается матрац, и я напрягаю зрение, пытаясь увидеть, что он делает, но в кромешной тьме это бесполезно.

— Не двигайся, малышка.

Беги! Спасайся! Хватай его палочку и беги!

Кровать скрипит, когда он подползает ко мне на четвереньках, и ноги укрывают тяжёлые тёплые складки его мантии.

Слишком поздно.

В любом случае, у меня не было ни единого шанса. Даже если бы он не вытащил из меня все полезные заклятия, бегство всё равно не вернёт мне воспоминаний.

Одной рукой он упирается в постель рядом с моим плечом, другую кладёт мне на живот.

Я по-прежнему ничего не вижу.

Лежу не шевелясь, стараясь чувствовать простыни под собой больше, чем тепло его ладони. Часть меня хочет заорать давай, заканчивай с этим! — тогда как другая часть жаждет, чтобы время остановилось.

Его рука начинает движение — тёплая мёртвая кожа на холодной живой. Он обводит мой пупок и очерчивает изгиб талии, отчего чувствительную кожу начинает покалывать. Большой и указательный пальцы ловят мой сосок, и я перестаю дышать, ожидая, что он снова меня ущипнёт. Но он лишь легонько сжимает его, а потом переходит ко второму.

У меня дрожат руки — так сильно мне хочется дать ему по роже, — но я не могу.

Это моя единственная надежда.

— Я ведь не заставлю ждать мою грязнокровную зверушку, верно?

Он пытается изобразить веселье, но в его голосе прячется странная злая напряжённость.

Он говорит не с тобой, а со своим представлением о тебе.

Рассмеявшись, он убирает руку.

Ничего не происходит.

Ничего не…

Он сдвигает ткань с моей талии, и его рука оказывается у меня между ног.

Нет… нет… нет...

Где-то глубоко внутри моё второе “я” заливается слезами.

Глупо пытаться уйти от неизбежного, и слёзы тут не помогут.

Его ладонь накрывает лоно, тогда как палец начинает поглаживать щель меж плотно сомкнутых бёдер.

Я жду.

Он ждёт.

Господи, дай мне сейчас проснуться!

Он дышит медленно, глубоко, стараясь успокоиться.

Мне известно, чего он хочет.

Я хочу, чтобы ты продемонстрировала, что можешь держать слово…

Спрашиваю себя: сколько ещё он станет ждать?

...даже если станешь себя за это ненавидеть.

Есть только один выбор. Просто я не знаю, как его сделать.

Должен заметить, Гермиона, я ожидал от тебя более активного взаимодействия.

Гермионы здесь нет.

Только я, он и его рука, замершая в ожидании.

...даже если станешь себя за это ненавидеть.

Но не себя я ненавижу. Я ненавижу его. Ненавижу, ненавижу, ненавижу.

И не дам ему победить.

А для этого я должна вернуть себе воспоминания.

Прикусываю губу и пытаюсь заставить себя расслабить ноги.

Но это так сложно — куда сложнее, чем я себе представляла, — знать, что затаившийся поблизости враг приготовился к вторжению, и просто… позволить ему войти.

По щекам текут слёзы, которые я даже не пытаюсь сдерживать. Всё равно он их не увидит.

Я могу раздвинуть ноги. Могу. Немного, самую малость…

И это не имеет значения. Меня здесь нет. Меня он коснуться не может.

Слышу, как он выдыхает, просовывая руку мне между бёдер, и с тихим ворчанием встаёт на колени и обхватывает мои лодыжки своими, чтобы как можно шире развести мне ноги.

нетнетнетнет

Начинаю дёргаться, стараясь выбраться из ловушки, но тщетно... А потом он наклоняется и отвешивает мне пощёчину, заставив меня подавиться всхлипом.

Он не может не слышать, что я плачу — даже если не чувствует моих слёз сквозь кожу перчаток.

— Нелегко расстаться с иллюзиями, верно? — Во тьме его голос напоминает скрежет. — Увидеть, что контроль над собственной жизнью — не более чем миф. Узнать, что чужая воля может быть превыше твоей…

Его рука проходится по моему телу.

Что ж, я уловила суть: я не могу его остановить. Однако я способна его ненавидеть; он может вынудить меня один бог знает к чему, но этого ему у меня не забрать.

Он снова проводит рукой у меня между ног, и я до безумия рада, что не вижу выражения его лица, когда он трогает меня там, где не имеет права трогать, зная при этом, что я знаю о своём бессилии что-либо изменить…

Отвали от меня! Отвали!

Но теперь он нависает надо мной, опираясь на руки по обе стороны от моей головы.

Его волосы щекочут мне плечи.

И там, между ног, я чувствую…

Пальцы впиваются в матрац, и я хватаюсь за простыни, словно это — спасительная соломинка, способная вытащить меня в настоящий мир.

— Расслабься, малышка. — Сочащийся ядом ненавистный голос раздаётся прямо над моей головой. — Мы ведь не хотим, чтобы тебе было больно?

Ублюдок прав — насчёт того, что мне нужно расслабиться. Ему плевать на мою боль; быть может, он предпочёл бы её вместо этого.

Но сейчас речь идёт не обо мне, а о моём теле. Себя я спрятала далеко-далеко и теперь должна позаботиться о его безопасности.

Я могу это сделать. Могу ему это позволить.

А позже заставлю его заплатить.

Медленно, глубоко вдохнув, задерживаю дыхание.

Затем собираю всю свою волю в кулак и на выдохе расслабляюсь.

Он тоже выдыхает, так что воздух со свистом вырывается сквозь сжатые зубы.

Мгновенное движение и… о-о-о господибоже помоги мне прекрати мне больно больно

Зарычав, он начинает в меня вколачиваться. Пылающую плоть как будто выскребают изнутри наждаком.

Люди занимаются этим ради удовольствия?!

От этого не умирают. Просто позволь ему делать то, что он делает.

Но как же это больно...

Очередной толчок вырывает у меня болезненный стон. Я даже не представляла, что будет настолько больно! Уверена, так не должно быть, это неправильно!

Ухватившись за матрац, выгибаюсь ему навстречу, чтобы хоть как-то ослабить ужасную, всепроникающую агонию, но вес навалившегося сверху тела не оставляет мне шансов. И тогда я впиваюсь в его лицо ногтями, крича хватит, перестаньте, довольно...

Он ловит меня за запястья и прижимает мои руки к кровати.

— Ого, так ты знаешь, как сделать это интереснее.

Отчаянно стараюсь извернуться, но без толку.

Слышу, как часто и тяжело он дышит.

Ещё один толчок — жгучий, раздирающий, — и я начинаю кричать. Знаю, что должна лежать неподвижно, демонстрируя холодное безразличие, но не могу отделить себя от боли…

— Прошу вас...

Он опускает голову, его щека практически касается моей, его рот у самого моего уха, а волосы падают на лицо.

— Ты моя, Гермиона, неужели ты этого не понимаешь? — Его голос дрожит как натянутая струна. — Я могу делать с тобой всё, что захочу. И сделаю.

Он на мне, во мне, вокруг меня. Я не могу дышать без того, чтобы не глотать едкий запах его пота.

— Ты принадлежишь мне, — кажется, что его шипящий голос раздаётся отовсюду. — Ты это понимаешь?

Я хнычу, выражая своё согласие. Что угодно, лишь бы это прекратилось, лишь бы снова увидеть его гнусную харю на противоположном конце стола вместо того, чтобы ощущать его на себе...

— Скажи это!

— Да. — Отвечаю почти беззвучно, но, дракл его задери, он достаточно близко, чтобы расслышать. — Я принадлежу вам.

Но это не так. Не так!

— Ещё раз! — рычит он.

— Я принадлежу вам. — В твоих больных извращённых мечтах.

— И кто же ты?

Крепко зажмуриваюсь, но слёзы продолжают течь по щекам.

— Никто.

Выпад боль крик

— Недостаточно хорошо, малышка. Кто ты?

— Я…

Меня здесь нет. Я её спрятала.

— Забыла своё имя? Кто… ты… есть?

Каждое его слово сопровождается моим вскриком.

Ублюдок… ублюдок… ублюдок...

Я знаю, чего он хочет.

— Гермиона, — бормочу я сквозь слёзы.

Гермионы здесь нет. Нет.

— Гермиона, — выдыхает он. — И кому же ты принадлежишь, Гермиона?

Никому.

— В-вам. Я принадлежу вам.

— Ты принадлежишь мне — кто?

Слова приходят бог знает откуда.

— Я принадлежу в-вам… м-мистер Малфой.

Чёрта с два.

Он переводит дыхание и приподнимается надо мной на локтях.

Это всё? Прошу тебя, Господи, пусть так и будет.

Я дрожу всем телом, чувствуя, что его тоже трясёт...

Затем он хватает меня за руки и врывается в меня резко и грубо, исторгая крик из самых глубин моего естества… Крик, который он душит, прижимаясь к моему рту губами, поглощая всю мою боль, ненависть и ярость…

Моё подчинение.

Нет.

Он отстраняется, и я с жадностью хватаю воздух.

Как там говорят: “Закрой глаза и думай об Англии”?

Но это и есть Англия — этот наделённый всеми мыслимыми привилегиями ублюдок, образец для подражания перед лицом общественности. Страшная правда вылезает наружу лишь тогда, когда никто не видит...

выпадболькрик

Уловив движение, я успеваю отвернуться, когда он снова пытается завладеть моим ртом и промахивается.

А потом я чувствую, как на шее смыкаются зубы.

Огосподибожемой Он меня кусает. Он на самом деле меня кусает! Слишком сильно… слишком…

Меня трясёт.

Он отпускает меня, но его щетина продолжает царапать кожу под подбородком — там, где он прижимается ко мне лицом.

За укусом следует ещё один, но я заставляю себя не дёргаться: что если он не отпустит? Он чувствительно прихватывает кожу — долгая вспышка боли кажется почти сладостной по сравнению с болезненными ощущениями внизу и тяжестью его тела, сковывающего меня по рукам и ногам. С моих губ срываются стоны, и я лежу неподвижно лишь потому, что малейшее движение причиняет куда худшую боль…

Прекрати распускать сопли! Не доставляй ему такого удовольствия!

Я сглатываю ком в горле и пытаюсь взять себя в руки, сжимая и разжимая пальцы на ногах.

Наконец он поднимает голову, и я с облегчением выдыхаю.

Не похоже… чтобы рана кровоточила.

Он вновь склоняется надо мной, резко и коротко дыша, и заводит мне руки за голову, перехватив оба мои запястья одной рукой. Другой — свободной — рукой он проводит по моим волосам, гладит по щеке… Словно он действительно может что-то почувствовать сквозь перчатку.

Он убирает руку.

Теперь он сможет дотрагиваться до меня везде — будто того, где он меня уже трогает, ему недостаточно.

Внутренне подбираюсь…

Я совершенно не готова к пощёчине и вскрикиваю, когда голова дёргается набок.

— Заткнись, ты, тупая грязнокровная шлюха! — выплёвывает он мне в лицо. — Разве не этого ты хотела?!

Его сотрясают конвульсии; я задыхаюсь от боли, тогда как он жадно глотает воздух.

Он спятил.

Я думала, что боялась раньше? Я ошиблась. То были злость, стыд, отвращение. Но это…

Я не знала, что такое бояться.

Схватив меня за запястья обеими руками, он убыстряет темп, толкаясь в меня с удвоенной силой.

— Наглая маленькая дрянь, ты вынудила меня к этому! — Его низкий голос искажён почти до неузнаваемости. — Ты не могла, как остальные, принять своё место — нет, только не ты. Ты заставила меня показать его. Теперь ты счастлива?

Он дышит слишком часто, словно ему не хватает воздуха.

— Отвечай!

Какого дьявола ты хочешь от меня услышать, ты, сбрендивший чистокровный фанатик?

Он медленно подаётся назад… чтобы в следующее мгновение обрушиться на меня со всей мощью, словно бы желая выдавить из моего горла застрявшие там рыдания.

— Ты отвратительна. — Его голос дрожит: он едва может себя контролировать. — Почему ты думаешь, что мне есть до тебя дело?

Вместо ответа у меня вырывается жалобный всхлип.

— Скажи мне!

Я давлюсь слезами.

— Я принадлежу вам.

Это единственное, что приходит в голову.

У него сбивается дыхание, когда он начинает яростно в меня вколачиваться.

— Скажи это снова, — шипит он.

— Я… я принадлежу вам.

Нет...

Он вбивается в меня с такой силой, что я снова начинаю кричать.

— Ещё!

— Я принадлежу вам.

— И что это значит?

— Я… вы… — От рвущихся наружу рыданий я едва могу говорить. — В-вы м-можете д-делать…

— Скажи так, чтобы я тебя слышал, грязнокровка. Так, будто ты имеешь это в виду!

— Вы можете… — всхлип, — ...можете делать со мной всё, что захотите. Что угодно!

Последний выкрик переходит в надсадный вой, тогда как он продолжает терзать моё тело — снова, снова и снова. Сквозь пелену слёз и дикую боль я смутно улавливаю его рваное, хриплое дыхание…

Лежу безвольной изломанной куклой; из-под сомкнутых век просачиваются слёзы и стекают по щекам.

Раз он хочет увидеть мою боль, я ему её покажу… Иначе будет только хуже.

Но как же больно… больно… больно…

Мёртвой хваткой вцепившись в мои запястья, он испускает высокий протяжный вопль — и затихает.

О боже...

Мне всё ещё больно.

Он перекатывается на бок, и я подтягиваю коленки к груди, сворачиваясь в клубок. Поток ледяного воздуха заставляет меня задрожать.

Как бы мне хотелось вырвать это из памяти…

Всего несколько минут. Подожди, пока он не уйдёт...

Но даже все ванны мира не смоют с меня всей грязи.

Слышится шорох: он поднимает с пола сброшенное до этого бельё.

Уйди. Просто уйди и оставь меня в темноте.

Рядом прогибается матрац, и я вздрагиваю, когда на плечо опускается его рука. Я лишь крепче вжимаю голову в плечи, словно пытаясь спрятаться, уйти в себя...

— Ох, малышка, не будь ты такой, — говорит он низким, тихим голосом.

Рука перемещается на затылок, но ощущаю я не перчатку…

Дорожку вдоль позвоночника прокладывает голый палец, и холодный, липкий страх мешается во мне с отвращением.

Кровать скрипит, когда он прижимается сзади; я чувствую тепло его тела.

— Думала, мы закончили? — мурлычет он мне в ухо.

Достигнув копчика, палец пробирается ещё ниже.

Я…

— Напротив, Гермиона, мы только начали. 

 

п.с. Простите, что заставила так долго ждать. Глава давалась тяжело, куда тяжелее обычного. Надеюсь на ваше понимание и поддержку:) И отзывы — они греют душу;)