Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

Дорога была тряской, неровной, будто специально испещрённой рытвинами, колдобинами и ямами, да и кучер не особо заботился об очередной пассажирке, уже давно привыкнув обходиться с людьми как с дровами, и оттого Консуэло, которую прежде никогда не укачивало при дальних поездках, вновь начало мутить сильнее обычного — что было, среди всего прочего, очевидно, явлением расслабления организма, долгожданного снятия нервного и физического напряжения — всё лишнее, что накопилось в её измученном теле, было готово вырваться наружу — но нашу героиню спасало то, что она сидела между теми самыми двумя сопровождающими, и могла провести всю дорогу наклонив голову и слегка сжавшись — что, хоть и с усилиями, обусловленными физической слабостью — но позволяло не допустить непоправимого, и, несомненно, в этом играло роль присутствие посторонних людей рядом — кто знает, какова будет их реакция, если она вдруг случайно, да ещё таким непристойным образом запачкает одежду надзирателей — должностных лиц?..

Но самым главным было то, что теперь наша героиня могла дать своему ребёнку физическую защиту — пусть и ненадёжную, хрупкую, могущую рассыпаться в прах при любом достаточно настойчивом посягательстве на её честь. Однако, это было единственным, что сейчас дарило Консуэло хоть какое-то спокойствие — пусть иллюзорное, обманчивое — но достигнутое единственно возможным способом. Она наконец-то обняла руками свой живот — медленно, с осторожностью и трепетом, неожиданно вздрогнув от холода собственных пальцев, которые, впрочем, согрелись уже через несколько мгновений. Эту позу конвоиры принимали за проявление страха и смущения, и наша героиня прекрасно понимала и чувствовала это, и приняла её безбоязненно, и это положение стало её защитой — пусть даже похожей на замок из песка.

Какое-то время все трое ехали молча, и это поспособствовало тому, что наша героиня вновь погрузилась в изматывающие размышления — то весьма нерадостные, мрачные, то вселяющие надежду и утешение.

"Как я смогла выдержать всё это, как не сошла с ума, не задохнулась от рыданий, не захлебнулась слезами, не умерла от усталости и горя вместе с нашим ни в чём не повинным сыном?.. Я не могу постичь этого. Но теперь я понимаю, что недооценивала силу своего духа, о степени которой мне всегда говорил Альберт — и твою помощь, создатель. Нескончаемая череда этих жестоких вероотступничеств была готова убить меня — с каждыми новыми показаниями внутренне я ощущала себя всё более и более мёртвой — словно каменная плита придавливала меня, — в моей груди застывали, умирали все чувства, кроме ужаса и безысходности, а в сердце становилось всё холоднее и пустыннее, но я преодолела это и стала сильнее. Мою душу будто бы обожгли со всех сторон — словно глиняную фигуру в печи. Но это пламя не спалило моё сердце, а закалило его. И я чувствую, что вновь начинаю оживать. Теперь моя душа ещё вернее, ещё жёстче настроена на распознавание всех тайных помыслов мнимых доброжелателей. И я невыразимо, непредставимо, безмерно, благодарна за это тебе, господи. И теперь я ещё крепче верю в себя. Заключение будет не таким страшным, как всё то, что предшествовало ему. Физический плен — ничто в сравнении с моральными пытками, что пришлось пережить мне и что, быть может, уже перенёс мой сподвижник и возлюбленный. Я так хочу верить в то, что это не сломило его волю и разум, и что ему не пришлось прилагать нечеловеческие усилия, чтобы сохранить ясный рассудок и, если не веру, то хотя бы надежду на будущее вне стен тюрьмы. Я слышала, что жизнь в каземате ломает даже самых сильных. Но Альберт выше обычных людей. И я верю в него. Но даже если нам обоим удастся выжить и нас освободят из заточения — кто останется с нами? И сколько будет нас? Быть может, не все из нас переживут заключение. Я более чем уверена в этом. К тому же, не каждый из нас имеет такое крепкое здоровье, чтобы выдержать эти сырость, полумрак и отсутствие солнца в течение стольких лет. А ведь я, помимо всего прочего, ещё жду ребёнка — а это требует от матери двойных сил — для поддержания жизни в себе и будущем младенце, и потому мой организм может истощиться гораздо быстрее, стремясь отдать ему всё самое лучшее и необходимое, и я когда-нибудь могу не выдержать этого, умерев с нашим нерождённым первенцем в утробе... Тогда Альберт потеряет тех двоих существ, в которых была сосредоточена половина смысла его жизни. И что же у него останется? Лишь его святая миссия, некогда бывшая нашим общим делом. Но как он сможет нести её и дальше? Каким образом мой возлюбленный станет делать это? Как доберётся до тех стран, где нас не преследуют? Потому что, если Альберт, выйдя из заточения, не найдёт возможности дарить людям свой талант, сокровища своей души, и останется в одиночестве — он погибнет. Господи, прошу тебя — всё же пусть минует и меня, и нашего сына чаша сия — тогда она минует и моего любимого вне стен каземата. Но, если я всё же сумею дожить до того момента, когда настанет срок рождения нашего первенца — смогу ли я произвести его на свет? — достанет ли у меня сил для этого при таком скудном тюремном питании?.. А если выживет только наш младенец, а я умру, отдав его рождению все силы? Как мой возлюбленный — если произойдёт чудо и его освободят — узнает обо всём этом? Разумеется, никто не сообщит ему. Но даже если случится и такое чудо... — как он переживёт это страшное известие? И как после сможет найти своего единственного сына?.. Но, если ему всё же удастся это — я верю в то, что он будет прекрасным отцом. Альберт научит Августина всем заветам, даст ему всё самое лучшее из того, что сможет дать. Они будут идти по этой земле как два праведных пророка... А между тем — кого-то из наших братьев могут замучить до смерти, а иные в страхе преследования могут бежать, или, вконец обессиленные и запуганные, сломленные, оставшиеся одинокими — перейдут на сторону зла, и тем самым также предадут заветы ордена… Да и человеческие души в большинстве своём не приспособлены к столь долгому плену в тишине и одиночестве — они созданы быть свободными, а в особенности душа моего избранника… Господи, дай нам сил и храни Альберта. Помоги ему пережить всё, что выпадет моему любимому, но не заставляй его избранника страдать слишком сильно — на долю этого необыкновенного, святого человека и без того пришлось немало испытаний. Господь даровал ему исключительно чувствительную душу — так не усугубляй же его муки. Ведь тебе — как и мне — известно, сколько пришлось вынести моему возлюбленному, сколько страха и трудностей преодолеть — ибо мой избранник начал свою работу в Ордене ещё несколько лет назад. Но ты можешь знать об этом даже больше меня. Да, Альберт много рассказывал мне о деятельности братства, однако внутреннее чувство подсказывает мне, что он поведал мне не всё, через что пришлось пройти лично ему — как основателю союза — всего скорее — дабы оградить мою душу от волнений, что были бы напрасны, но, возможно, я бы не могла не ощущать страха повторения того, что произошло с ним до нашей встречи, и Альберт предчувствовал это. Помимо того — эти испытания могли оставить неизгладимый след в его душе и рассудке. Но я никогда не стану выражать сомнений в том, что мой возлюбленный что-то недоговаривает мне, не стану задавать ему лишних вопросов. В редкие дни, когда мы бывали вместе, я не раз замечала, как в минуты задумчивости — едва только я отлучусь — даже ненадолго — взгляд его туманился пеленой глубокой печали, что исчезала с его лица, как только я возвращалась. Но я видела её тень — этого он — как ни желал бы — не мог скрыть от меня те незримые слёзы, что были готовы выступить на его глазах. Увидев это невидимое усилие воли, я задала ему вопрос: "Что случилось? Что так расстроило тебя? Ведь я отсутствовала всего несколько минут. Ты заставляешь меня волноваться". Альберт ответил мне, что я слишком беспокоюсь за него, что это всего лишь моя тревога ввиду нашей опасной работы. И более я никогда не задавала ему подобных вопросов, но лишь едва заметно улыбалась. И всякий раз я была уверена в том, что источник этой грусти на грани с тоской — не во мне. Я ни разу не давала Альберту повода усомниться в себе — ни в верности нашему делу, ни в постоянстве своей любви. Со времени создания союза он имел дело лишь со старейшинами, сильными мира сего и их приближёнными, был занят молитвами или служением. Тогда что же ещё, кроме тяжёлых и, может быть, ужасных воспоминаний о прошлом, могло так угнетать душу моего избранника? Я могла бы предположить, что это прошлое олицетворяла память о его жизни в замке, но я была бы неправа — ибо слишком много обречённости было в его взоре — а значит, эти чувства касались будущего. Нашего будущего. Быть может, это были моменты его сердечной слабости, сомнений в самом себе, потери надежды на светлое грядущее, что создадим мы своими руками, и, конечно же, он не хотел говорить мне об этом — ведь он должен вести людей за собой, вдохновлять, быть лидером. Господи, как порой тяжек этот груз. Я знаю, что временами ему хочется побыть простым, обычным человеком, со своими слабостями. Я никогда не смогу оказаться на его месте, но я могу представить себе, что это такое... И вот, теперь для всех нас настал столь долгожданный отдых... Для кого-то он станет вечным — кто-то однажды не проснётся от этого сна, ставшего вечным, но пусть же это будет не тот, о ком я молюсь тебе...".

И, даже если оба они выйдут на свободу (да, разумеется, в отношении Альберта — если бы она и впрямь узнала о том, что её любимого схватили и осудили — наша героиня могла бы надеяться лишь на чудо, но временами, когда Консуэло размышляла о подобном грядущем — эта надежда превращалась в веру и была сильнее любых страхов и тревог) целыми и физически невредимыми — ибо души их неизбежно будут искалечены этим долгим пленом, но она лишь молилась о том, чтобы сердца их не очерствели — то что они смогут сделать в обществе тех, кто останется в живых и сохранит рассудок, пережив эту чудовищную облаву, начавшуюся после вопиющего числа разоблачений и доносов? Ведь отныне им будут закрыты дороги в те страны, где они оставили свои «преступные следы». Куда они пойдут после, что будут делать?..

Но внезапно одному из конвоиров — тому, что устроился слева — по-видимому, сделалось скучно, и он, обратив более пристальное внимание на будущую заключённую, и заглянув чуть ли не в лицо нашей героине, опустившей голову ещё ниже — почти к самой груди — сальным и похотливым тоном проговорил:

— А ведь красивая, а…

— Согласен, — отозвался тот, что устроился справа — правда, лишь мельком посмотрев на Консуэло, — Подумать только — сговор против власти! Неужели же такое хрупкое существо способно на подобное? Может расскажешь, а, красавица — как это произошло? Какую же роль ты сыграла во всём этом? Небось, хитростью взяла? Ведь вы же везде просочитесь, пролезете — змеи подколодные... А может, ты и в самом деле невиновна, и они всё выдумали, чтобы отомстить тебе за то, что ты сделала попытку увести мужа у какой-нибудь знатной дамочки, которая решила упрятать тебя подальше и надольше — чтобы ты уж точно больше не посягнула на их брак? — с насмешливой и чуть злой улыбкой подхватил тот, что занял место по правую руку.

У нашей героини не было сил отвечать им — впрочем как и бояться того, что эти двое мужчин могут сделать с ней.

«Господи, только бы они не стали приставать ко мне. У меня нет совершенно никаких сил сопротивляться. У меня уже ни на что нет сил. Создатель, храни меня...», — подумала про себя Консуэло, то ли засыпая, то ли проваливаясь в какое-то беспамятство.

Для неё исчез весь мир вокруг, все звуки, и остались только серое безмолвие и безмыслие. Наша героиня наконец отдыхала душой и сердцем.

И, к счастью, оба мужчины оказались не слишком настойчивы, и, видя, что будущая узница не особенно словоохотлива — вновь задремали по обе стороны от нашей героини.