Долгая дорога к переправе (джен)

Пощечина оглушила Тал Тала. Дыхание перехватило, потемнело в глазах: Баян ударил его. Впервые в жизни.

Дядя никогда не поднимал на племянника руку. Даже в детстве, когда непоседливый мальчишка порвал и испачкал новый дэгэл; когда заигрался с соседскими ребятами и Баян разыскивал его по ближайшим хутунам, опаздывая на вызов Эль-Тэмура; и когда Маджартай требовал сечь сорванца, чтобы «знал страх». Баян отвечал «он сам все поймет» и не брался за розги. Сорванец и впрямь понимал, подолгу ходил виноватый, искательно заглядывал в хмурое лицо.

Сейчас Тал Тал не видел за собой никакой вины. Да, у них вышел жаркий спор, он готов был приводить новые доводы, убеждать, доказывать, ожидая того же в ответ, а вместо этого… Удивительно, как под ним не вспыхнули доски пола: ожог изумления, обиды, гнева пронзил насквозь, как молния. Наверное, что-то отразилось в его глазах: Баян, только что оравший на него, осекся и глухо закончил: «Не смей мне перечить. Кто угодно, Тал Тал, только не ты».

«Если не я, от кого еще вы услышите правду?!» — едва не выкрикнул Тал Тал, но внезапно понял: дядя не услышит его. Только что сгорел последний зыбкий мост между ними. Они по разные стороны пропасти, и она ширится с каждым днем.

Пощечина самому близкому человеку стала эхом тех оплеух, которые Баян за три года у власти щедрой рукой отвесил всем сословиям империи Юань. Одолев Эль-Тэмура и сделавшись новым канцлером, он развернулся круче предшественника. То, что в течение многих лет прорывалось глухим ворчанием по поводу китайского языка и одиночными вспышками неприязни к завоеванному народу, сделалось теперь императорскими указами. Тогон-Тэмур подписывал их уже не под угрозой свержения, а добровольно, с большой охотой. «Мы вернем времена Хубилая, — убеждал его Баян. — Величие чингизидов должно возродиться!» И хотя после смерти хана минуло уже сорок лет, ни императору, ни его канцлеру этот замысел не казался несбыточным.

Воскрешение прошлого виделось Баяну прежде всего в том, чтобы вновь четко разделить завоевателей и побежденных, монголов и не-монголов. Первым предоставить всю полноту власти, остальных же скрутить в бараний рог.

— Дайе, за сорок лет очень многое изменилось, — поначалу пытался возражать Тал Тал. — Во дворце уже не встретишь монгола, кто не знал бы китайского, или ханьца, не говорящего по-монгольски. Это вода и масло никогда не смогут смешаться, людям же такое свойственно… Наконец, не вы ли сами рассказывали про вашего знакомого кэшиктэна-боотура, что назвал свою усадьбу «Поместье Сливовой Луны» и обустроил ее по китайскому образцу? Кажется, вы восхищались им?

— Я восхищался его былой воинской доблестью, а не теперешней дурью! Которой, кстати, и у тебя предостаточно! — рявкнул Баян. Тал Тал с грустью отметил про себя, что канцлерство быстро сделало этого некогда уравновешенного человека раздражительным и крикливым.

Возвращение порядков Хубилая Баян начал с того, что предоставил императору на подпись указ об отмене экзаменов на должности чиновников. Отныне все доходные места в государстве распределялись только среди монгольской знати и их приближенных. На следующий день после оглашения указа в приемную канцлера явились встревоженные У Чифан, Оуян Сюань и еще несколько представителей Академии. Баян принял их с императорской надменностью. У Чифан напомнил канцлеру слова Хубилая о том, что страну можно завоевать на лошади, но для управления ею придется спешиться; одной принадлежности к племени монголов недостаточно для грамотного исполнения обязанностей чиновника, в первую очередь нужны знания… Тал Тал был готов провалиться сквозь землю от стыда за дядю, когда тот в ответ заявил: «Умные нам не надобны, надобны верные. А от вас, ханьцев, можно ждать только мятежа».

И мятеж действительно грянул, но вовсе не среди ученых. Неожиданно возник заговор среди дальней родни Тогон-Тэмура, которая решила, что новый канцлер слишком много себе позволяет. Баян не стал ждать, пока у стен города объявятся войска принцев-бунтовщиков, схватил заговорщиков и в назидание всем велел повесить главного из них, Чечегтэя, у восточных ворот города, на самом людном месте. Император, как обычно, не возражал.

Напрасно вдовствующая императрица Будашири умоляла Баяна пощадить принца, объясняя разъяренному канцлеру, что этот Чечегтэй — кумир знати всех южных провинций, и его смерть приведет к новым волнениям; Баян оставался непреклонен и чуть было не отправил ее саму в монастырь. Труп закачался в петле, а по Даду и провинциям пошла гулять фраза, оброненная кем-то из столичных свидетелей расправы: «Мы и не слышим про Тогон-Тэмура, а вот Баян — этот нам еще как знаком!»

Вслед за отменой экзаменов и подавлением мятежа последовал запрет на ношение оружия, даже на луки и плети с железными наконечниками. Эту мысль подал брату Маджартай, не поделивший на охоте добычу с какими-то знатными ханьцами. Вообще отец сделался частым гостем в кабинете дяди, они сочиняли указ за указом, прямиком отправляя их на подпись императору. Тал Тал, которого Баян в первые дни канцлерства торжественно наградил древним, еще дочингизовых времен, титулом «сэцен»,⁽¹⁾ узнавал о них лишь когда они вывешивались на доске перед главными воротами дворца.

— Дайе, настоятельно прошу вас не отстранять меня от дел, — в конце концов не выдержал он. — Вы оказали мне честь, когда даровали титул сэцена, но почему не даете работать?!

— Ты наработаешь, — проворчал Маджартай, и брат ничего не возразил на это. — У тебя всё Кун-цзы, да У-цзы, да прочий ханьский сброд на уме… Кончилось их время! Вспоминай, кто ты есть, Тал Тал! Ты меркит, степной волк, а не жалкий ханьжэнь!

— Молодые волки, бывает, грызутся со старыми, — сухо ответил Тал Тал и ушел, не дожидаясь упреков в непочтении к старшим.

В тот же день Баян велел ему отправляться в Лоян к местному даругачи Чериг-Тэмуру, еще большему, по его словам, стороннику отмены экзаменов и возврату к былым временам.

Разговор состоялся в их бывшем общем доме, где Тал Тал теперь жил один. Баян давно поселился в покоях Эль-Тэмура, изредка наезжая к племяннику в гости — с большой пышностью, с полусотней народу охраны, посыльных, писцов и прочих. Но сегодня явился без свиты, канцлерских регалий и выражения непреклонной властности на лице, уже ставшего привычным. Сидел за столом, устало ссутулившись.

— Может, хоть Чериг-Тэмур тебя убедит, он известный краснобай. — И, помолчав, добавил: — Мне очень не хватает твоей поддержки, сэцен. Отчего ты не желаешь меня понять? Что, так сильно обиделся из-за пощечины?

Тал Тал вздохнул. Баян вновь сводил все к простому упрямству и уязвленному самолюбию.

— Какое право имеет младший обижаться на старшего? Вы преподали мне урок, я благодарен за него.

— Оно и видно, — проворчал Баян. — И на мой вопрос ты не ответил.

— Дайе, трудно понять человека, который стоит у широкой глубокой реки и, вместо того чтобы сесть в лодку и плыть, требует, чтобы воды разошлись перед ним. Огромная страна, что покорили чингизиды, живет по законам, которые вросли в плоть этого народа, впитались в его кровь… Одним усилием воли, даже такой мощной, как ваша, невозможно искоренить их и привить новые, как невозможно заставить реку расступиться. Мы можем плавать по ней, можем жить безбедно, питаясь ее дарами, но мы также можем сгинуть без следа, если на реке поднимется буря. Сейчас вы рискуете разбудить бурю, дайе.

Тал Тал говорил и видел, как все больше мрачнело лицо сидящего напротив, наливался холодом взгляд и каменели скулы.

— Да-а, излагаешь складно, этого у тебя не отнять, — он сжал в кулаки ладони, до того спокойно лежавшие на столе. — Но ведь это ты, а не я, изучаешь в этой своей академии, как укрощать реки, и потому должен знать: воды можно заставить течь так, как надо. Можно и нужно — именно затем, чтобы не дать им захлестнуть нас. Так действовал великий Хубилай, значит, мы должны использовать его опыт.

— А что, если Хубилай ошибался? — очень тихо спросил Тал Тал. — Ведь он был всего лишь человек.

— Всего лишь?! Щенок! — громыхнул Баян. От удара его кулаков стол жалобно скрипнул. — Да как ты смеешь!.. — он вскочил на ноги, отшвырнув стул, на котором сидел.

— Если желаете, избейте меня, дайе, — Тал Тал неторопливо поднялся. — Но, пожалуйста, задумайтесь над моими словами, хотя бы на мгновение.

— Да, сбить с тебя спесь не помешало бы. — Дядя смотрел на него, как на врага. — Но это еще успеется. Вот, — он бросил на стол серебряный кругляш пайцзы. — Езжай в Лоян. И не возвращайся, пока не признаешь, что я прав.

* * *

Человек был еще жив, но глаза его уже мертво стекленели. Он сидел на пороге управы, привалившись спиной к дверному косяку. Одной рукой держался за шею, откуда торчала стрела, другой все еще сжимал длинный мясницкий нож с зазубренным лезвием. С ножа капала кровь.

Часом раньше человек вошел в управу и начал убивать. Молча. Кричали его жертвы — чиновники, писцы, слуги. Как назло, в управе не оказалось вооруженных людей. Двое стражников не сразу разобрались, что происходит, потом попытались остановить нападавшего. Когда тот убил одного из них, второй догадался взяться за лук.

— Ты охотник? — спросил Тал Тал у стрелявшего — долговязого нескладного малого в засаленной стеганой куртке и штанах из серой дабы.

— Да, господин, — торопливо ответил тот, косясь на серебряную пайцзу, ярко сверкавшую в лучах зимнего солнца.

— Стреляешь лучше, чем дерешься. Тебе знаком этот человек?

— Его зовут Фань, господин. Он несколько раз приходил в управу просить должности. Говорил, что сюцай и экзамены осенью сдал.

— Какие экзамены, они три года как отменены…

— Вот и ему господин начальник управы то же самое сказал!

— А ты откуда это все знаешь?

— Очень громко говорили, господин, — развел руками стражник. — Окно было открыто, я и услыхал. Что прикажете делать с ним?

— Пока ничего. Ступай к даругачи, доложи ему о том, что тут произошло.

Стражник убежал выполнять приказ. Тал Тал подошел к Фаню, носком сапога выбил нож из руки. Встретился взглядом с мертвыми глазами убийцы.

— Зачем ты это сделал?

— Нена… вижу… — просипел Фань. Он пытался сказать еще что-то, но кровь хлынула изо рта, он завалился на бок и больше не шевелился. Зеваки, собравшиеся во дворе управы, подались вперед, точно стервятники.

— Сообщите родственникам, пусть заберут тело, — бросил в толпу Тал Тал и вошел в здание управы. Перешагивая через лужи крови, вглядывался в лица, осматривал тела, надеясь обнаружить живых. Напрасно.

В кабинетах и коридорах сделалось шумно: домочадцы и родня убитых с плачем уносили своих покойников.

Прибыв в Лоян несколько дней назад, Тал Тал поселился неподалеку от управы. Встретился с даругачи Чериг-Тэмуром — осанистым седым аргуном⁽²⁾, прекрасно образованным и в самом деле владеющим искусством привлекать слушателей на свою сторону. Наместник исходил из того, что на проведение экзаменов расходуется непозволительно много казенных средств, которым можно найти лучшее применение — например, пустить на починку дорог или помощь голодающим. Неизбежно был упомянут и Хубилай: мол, при нем никогда не проводились экзамены, а между тем империя процветала, потому как великий хан хорошо разбирался в людях и знал, кого куда назначать… Убедительности доводам Чериг-Тэмура придавали сметы расходов на проведение экзаменов прошлых лет — действительно огромные. Именно они заставили Тал Тала поколебаться: быть может, Баян не так уж и неправ? Размышляя об этом, он шел от усадьбы даругачи к своему временному жилью, когда заметил толпу на площади.

Поднявшись на третий этаж, Тал Тал вышел на широкую крытую галерею, опоясывающую здание. Управа, точно военачальник, высилась над армией домов в красных и черных шлемах черепичных крыш, присыпанных первым снегом. Лоян, древняя столица провинции Хэнань. Сердце Китая. Надо ли удивляться, что ныне в этом сердце зародился гнев?

Позади на лестнице послышались шаги и задыхающийся голос:

— Ужасное происшествие!.. Мне сказали, вы здесь… господин сэцен. — Определенно, даругачи не привык быстро подниматься по лестницам. — Будете проводить расследование? Хотя что расследовать, это просто безумец или одержимый…

— Скажите, господин даругачи, кем были убитые чиновники? — спросил Тал Тал, давая понять, что носитель пайцзы вправе не отвечать на обращенные к нему вопросы.

— Глава управы — кипчак… Остальные, насколько мне известно, монголы и тюрки, но я знаком только со старшими. — Чериг-Тэмур говорил вежливо, но с холодком: мол, пусть у тебя пайцза, но и мы тоже люди не последние.

— И ни одного ханьца?

— Ну, среди писцов, может быть… К чему вы клоните, сэцен?

— Вам доложили, что убийцей был ханец по имени Фань?

— Я требую объяснений, — не выдержал Чериг-Тэмур.

— Когда я пришел к управе, этот Фань был еще жив. Он успел сказать одно слово — «ненавижу». То, что он сделал, господин даругачи, это не безумие. Это отчаяние и протест. На протяжении веков кэцзюй⁽³⁾ был смыслом жизни ханьцев. Последние указы канцлера лишили тысячи таких, как Фань, надежды пробиться наверх. Скажите, какие еще доводы вам нужны, чтобы понять: отмена экзаменов — прямой путь к восстанию!

Тал Тал надеялся, что его слова произведут впечатление на Чериг-Тэмура. Не далее как сегодня утром, показывая свои подсчеты, он рассуждал так взвешенно и беспристрастно! Конечно, затраты на экзамены велики, но всегда можно найти возможность на чем-то сэкономить. Если он вернется в Даду хотя бы с частичной поддержкой даругачи одной из важнейших провинций империи, Баяну придется пересмотреть свои решения…

— Империя достаточно сильна, чтобы подавить любые мятежи, — отчеканил Чериг-Тэмур. — Повторяю: великий Хубилай не проводил никаких экзаменов. Мне больше нечего вам сказать, сэцен. Передавайте от меня поклон господину канцлеру.

* * *

В дверях канцлерского кабинета он едва не столкнулся с Будашири: вдовствующая императрица во всем своем блеске покидала Баяна, и печать тревоги виднелась на ее красивом надменном лице. Мельком взглянув на Тал Тала, она удалилась. Похоже, стряслось что-то по-настоящему важное, если императрица является к канцлеру, а не наоборот.

— Ты был прав, — заявил вместо приветствия Баян, увидев племянника. — Надо было тогда послушаться тебя!

— Дайе, вы решили вернуть экзамены?! — обрадовался Тал Тал.

— Да при чем тут экзамены! — Дядя был вне себя. — Я про эту корёсскую тварь говорю! Нет предела ее подлости!

Тал Тал стиснул зубы. Дать выговориться. Не перечить. Не смотреть в глаза — от этого дайе сильнее ярится. И ловить в потоке брани крупицы сведений об очередной выходке ученицы.

— Она похитила императора! — бушевал Баян. — Да, именно похитила! Тогон опять расхворался, так она взяла и перевезла его в свое логово! А потом заперла все двери и выставила лучников! И никого не пускает к императору! Каково?!

— Что она требует?

— Чтобы ей не мешали убивать его! Эх, старый я дурак, такую змею на груди пригрел… — Он плеснул в пиалу вина из кувшина, опрокинул в себя и в сердцах грохнул посудину об пол. — Вот и говорю: прав ты был, племянник! Надо было гнать ее из Лаояна подальше, а не танцам учить!

Императрица. Властительница. Золотые фениксы в высокой прическе, гордо поднятая голова на точеной шее. О, эта шея… Он помнил на ней следы клыков пса-призрака — и то, как спокойно ее обладательница позволила ему отвести в сторону пряди волос, чтобы увидеть кровоточащие ранки. Не женщина и мужчина менее чем в шаге друг от друга — супруга Второй ступени и ее наставник; не люди, не живые существа — две роли, два набора обязанностей, облеченные в плоть и шелка. Тал Тал не сомневался: если бы потребовалось, госпожа Ки так же легко и бесстрастно разделась бы донага, и он почувствовал бы все то же самое: одну лишь предельную сосредоточенность на вопросе, что требовал ответа.

А как роскошно изобразила она смирение и неведение, когда в пустой сокровищнице Эль-Тэмура он признался в своем поражении! Императрица и мать наследного принца даже не помышляет соперничать с кем-либо, тем более с вами, дражайший сонбэним! И прямой невинный взгляд, разящий не хуже клинка. Да, в хладнокровии и сообразительности она тогда превзошла его, но все-таки в конце не выдержала: Сон Нян вдруг вырвалась из стальных оков госпожи Ки и вновь бросила ему в спину упрек в верности роду. Хотя правильнее было бы назвать его похвалой, ведь он скрывал в себе благодарность.

Лишь однажды оба они перестали быть ролями и наборами, а вновь сделались людьми — в день, когда Баян сошелся на пустой дороге в поединке с плененным Ван Ю. Тал Тал тогда до ночи гонялся за остатками отряда Танкиши, устал хуже собаки, а когда притащился из последних сил сообщить печальную весть Ки, та, растеряв всю царственную выдержку, превратилась в обезумевшую от горя женщину, забывшую всех и вся. Не стерпел, одернул на правах наставника, напомнил, кто она есть, прикрикнул даже… Она опомнилась, но с той поры будто заледенела. Вот и сейчас — не лицо, а белая гладкая маска. Холодный, твердый взгляд, как из прорези в забрале шлема: кто не с нами, тот против нас, а вы… вы просто трус, сонбэним!

…Самое трудное для учителя, однажды признался У Чифан, — никогда не забывать, что ученик имеет право на ошибку.

1) «мудрый»

Вернуться к тексту

2) аргуны — одно из племен, поглощенных нашествием Чингисхана.

Вернуться к тексту

3) Система государственных экзаменов в императорском Китае. Единственный социальный лифт.

Вернуться к тексту