Проверено на грамотность 
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Марина Цветаева
(эпиграф относится ко всей I части)
Пролог. Младший брат
— Снова плохие новости, государь.
— Говори. — Аюширидара откинулся на спинку золоченого кресла и нахмурился. Вышло уже вполне грозно, по-императорски. Суровый вид портил лишь пушок на верхней губе и подбородке: двадцатидвухлетний владыка империи Юань во что бы то ни стало решил отрастить усы и бороду, дабы походить на славного пращура Хубилай-хана.
— Мятежникам удалось захватить провинции Шаньдун, Хэнань и Шэньси, — доложил генерал Чахан-Тэмур. Немолодой, жилистый, с темным обветренным лицом, в исцарапанных доспехах, он словно только что покинул поле боя.
— Почему это произошло? — голос Аюширидары оставался ровным, и это не предвещало ничего хорошего. О вспыльчивости молодого императора судачили уже далеко за пределами дворца.
— Вам должно быть это хорошо известно, государь. — Поза генерала оставалась почтительной, но в словах слышался плохо срытый упрек. — Войска разрознены, даругачи(1) грызутся между собой. Они не чувствуют вашей власти!
— Ты смеешь обвинять меня?! — Император вскочил, точно подброшенный пружиной. — Мятежники вот-вот окажутся у стен столицы, а ты вместо того, чтобы сражаться, являешься сюда и обвиняешь в поражении меня, своего повелителя?!
— Казните меня, если я заслуживаю смерти, ваше величество! — Генерал упал на одно колено, но продолжал смотреть на императора. — Голова повелевает руками, государь отдает приказы подданным. Ваше величество, урежьте власть наместников, сосредоточьте ее в одних руках — ваших! Сильная и единая власть — вот залог нашей победы!
— То есть вы, генерал, предлагаете отправить в отставку верных слуг его величества только потому, что они действуют не так, как вам хотелось бы? — вкрадчиво поинтересовался Кама, бывший телохранитель Тогон-Тэмура, третий месяц занимавший пост канцлера Юань.
— Верные слуги его величества действуют во благо империи, а не ради собственной выгоды, как это делают даругачи! — огрызнулся Чахан-Тэмур. — Неужели я должен объяснять такие простые вещи канцлеру?!
В зале малых приемов сделалось шумно. Три десятка человек — министры, советники, личные друзья императора — заговорили все разом. Голос Чахан-Тэмура потонул в общем гвалте.
Вдовствующая императрица вздохнула. Новости скверные, но наверняка скоро будут еще хуже. Империя рушится, «Красные повязки», еще год назад казавшиеся просто кучкой озверевших бродяг, захватывают провинцию за провинцией. Сын не хочет взглянуть правде в глаза, он, похоже, уверен, что при одном его появлении в золотых доспехах на поле боя враги разбегутся… Вылитый отец. Но у Тогон-Тэмура нашелся авторитетный и мудрый советник, помогавший ему крепко держать власть в стране. Императрица неприязненно оглядела толпу у трона: да, авторитетных — в глазах Аюширидары — тут с избытком. Вот мудрых… Генерал Чахан-Тэмур энергичен и умен, но его действия запаздывают и сторонников у него недостаточно. Того, кто всегда действовал на опережение, кто сумел бы не допустить катастрофы, кто мог одним своим появлением остановить упрямого императора — этого человека уже не было в живых.
Ки сглотнула ком в горле, тихо поднялась со своего места и вышла, сопровождаемая верными Паком и дамой Хен. У трона бушевал спор, ее исчезновения не заметили. Впрочем, она знала, что даже повысь она голос, потребуй внимания — сын лишь досадливо повел бы плечом, бессознательно повторяя жест отца, и нетерпеливо поинтересовался, что ей нужно. Уже не раз она слышала в ответ на все свои советы и предложения «Я сам разберусь с этим, матушка», «Прошу вас не вмешиваться, матушка». Наконец ей прямо указали, что ее дело — внутренний двор, император в ее помощи не нуждается.
Что ж, ее стараниями внутренний двор по-прежнему блистал. Все так же сияло золото резьбы, алая краска была краснее свежей крови, в коридорах блестел паркет, который дважды в день натирали особой мастикой, и до первых заморозков распускались в вазах и на клумбах белые, лиловые, розовые, желтые шары хризантем. С дотошностью, что порой удивляла ее саму, императрица с утра до ночи проверяла каждый уголок, заглядывала в прачечную, на кухню, в кладовые, в комнаты служанок и наложниц, стремясь лично уследить за всем и всеми.
— Ваше величество, не стоит так утруждаться, — вслух жалел ее старший евнух Докман. — Отдохните, поберегите себя!
— Поберечь себя? — усмехалась она. — Для чего? И для кого?
Она стремилась занять себя каждую минуту: только так удавалось отогнать черные мысли. О том, что в прошлом месяце младшим чиновникам опять выдали жалование чаем и бумагой: в казне не хватало денег… Что Хуанхэ разрушила дамбу и вновь разлилась, затопила поля, посевы сгнили и голод вот-вот погонит новые орды обезумевших крестьян в столицу, где их встретят такие же голодающие горожане, которых невозможно накормить, как ни старайся… Что все, кто был ей дорог, мертвы или канули в неизвестность, а у нее от бессилия и отчаяния уже опускаются руки.
Последние дни осени выдались сухими и удивительно теплыми. Она остановилась на мостике, ведущем из императорских покоев в ее павильон, засмотрелась на зеленую воду, по которой неспешно плыли рыжие и багряные листья. «Записки мертвых» — так называл их какой-то поэт… Со дня пышной кремации императора Тогон-Тэмура прошло всего три месяца. Может быть, это он зовет ее, тоскует по своей Нян? Или то весточки от другого человека? Ведь тело господина канцлера в Даду так и не доставили… Горестное известие во дворец привез гонец генерала Хэ Вэйи, противостоящего армии повстанцев на северной окраине империи. Евнух Пак сообщил страшную новость императрице, но на днях, улучив момент, когда поблизости не было посторонних ушей, признался: у него уже давно есть сомнения по поводу гонца… Во-первых, незнакомый: генеральские гонцы служат подолгу, во дворце бывают часто, а сменяются редко. Во-вторых — прискакал гонец утром, а к полудню исчез и больше не появлялся. Нет, никто его с новым поручением не посылал, это Пак выяснил достоверно. И, что всего интереснее, никто его во дворце не знает. Мол, достаточно генеральской тамги, а как парня звать да кто такой — дело десятое. Самого генерала Хэ не расспросишь, он все еще с войском…
— Госпожа, вас дожидается посетитель, — доложила дама Хен. — Госпожа Ки… Императрица вздрогнула, словно очнувшись. Похоже, она глубоко задумалась, раз верной придворной пришлось дважды окликнуть ее.
— Опять соболезнующий? Скажи, я нездорова, никого не принимаю.
В дни траура к ее покоям выстроилась очередь желающих высказать свое сочувствие. Быстро выяснилось, что на самом деле их беспокоила не безутешная вдова, а собственные перспективы при дворе нового императора. После десятого визитера она велела гнать всех, сославшись на плохое самочувствие.
— Он не соболезнующий. — Хен Дан выглядела странно взволнованной. — Я подробно расспросила его. Он сказал, что он… брат господина канцлера и у него к вам какое-то дело.
В окружении Ки никому не требовалось пояснять, о каком именно канцлере идет речь.
— Зови, — она вдруг охрипла.
От двери зала до ее кресла — тридцать шагов. В окна льется солнечный свет, вошедшего хорошо видно. Она вглядывается, жадно ища сходство…
Да, оно есть. Вино, разбавленное водой: сохранился оттенок, но утрачен цвет, чувствуется букет, но размыта крепость.
— Желаю долгих лет жизни и всяческого благополучия, ваше величество. — Визитер, одетый как чиновник средней руки, склонился в низком поклоне. Цвет волос не разглядеть под шапкой из черного шелка…
Голос самый обычный. И это хорошо: раздайся сейчас знакомая до последнего отзвука приглушенная чистая бронза — сумела бы императрица ничем не выдать себя?
— Мне сказали, вы родственник предыдущего канцлера, — небрежный тон дался ей не без труда, но она порадовалась, что держится естественно и выражает не более чем легкий интерес.
— Да, ваше величество, я его младший брат, — еще один поклон.
— Вы не выглядите юным.
— Совершенно верно, ваше величество, разница между нами всего полгода.
— Какое же у вас дело ко мне?
— Я выполняю его посмертную волю и принес вещь, которую он просил передать вам, ваше величество.
Еще раз поклонившись, он сделал несколько шагов вперед и двумя руками протянул что-то похожее на большую тонкую книгу, обернутую красной парчой.
— Разверните.
Коротко прошелестела ткань. На вытянутые ладони легла папка из черного сафьяна, перевязанная шелковым витым шнуром.
Боль оказалась неожиданно острой. Ки надеялась, что уже смирилась с отсутствием господина канцлера, тем более ничто вокруг не напоминало о нем. И вдруг эта папка… Она так часто видела ее в руках Тал Тала! Он хранил в ней чертежи, рисунки, проекты указов, которые собирался передать на рассмотрение императору, раскрывал, положив на стол в ее кабинете, небрежно засовывал под мышку, если мешала разложить бумаги. Повеяло миртом — именно этот горьковатый аромат предпочитал канцлер. Роскошь императорского сандала обычно заглушала его, когда Тогон оказывался рядом. Нотки мирта почтительно отступали, но никогда не исчезали полностью.
— Хорошо… положите ее вот сюда, на стол, — справившись с собой, приказала императрица.— И садитесь, я хочу побеседовать с вами. Как вас зовут?
— Есенбуга, ваше величество.
Чиновник положил папку и послушно уселся. «Он суетлив, — отметила про себя Ки. — в этом его главное отличие от старшего брата».
Она собралась с силами и задала главный вопрос:
— Вы уверены, что ваш брат умер?
— Отправляясь к войскам генерала Хэ, он оставил мне эту папку и велел три месяца ждать от него вестей. Если их не будет, передать ее вам, ваше величество. Вчера исполнилось ровно три месяца.
Есенбуга потупился и вздохнул.
— И это единственное доказательство его смерти?!
— Я слышал, прибыл гонец от генерала с тем же известием…
— Почему вы не приняли никаких мер к розыску вашего брата? — императрица перешла на официальный тон. Так было легче справиться с волнением.
— Он запятнан кровью родственника, — тихо ответил Есенбуга, не поднимая глаз, — поэтому проклят и изгнан из рода. Это значит, ему не суждено покоиться на семейном кладбище и никто из рода под страхом изгнания не смеет разыскивать его — живого или мертвого. Все эти годы после убийства Баяна он жил отщепенцем, хотя должен был покончить с собой на восьмой день после изгнания. Но император возвысил его…
…Солнечный день конца зимы. Императрица спешит куда-то по своим делам. Подходя к дворцовой библиотеке, она слышит громкий мужской голос, срывающийся в крик:
— Будь ты проклят, трусливый щенок! Спрятался у девки под юбкой, малодушное ничтожество!
— Я служу империи Юань и его величеству императору!
Голос второго она узнала бы из тысячи других. Не раздумывая, Ки ворвалась внутрь. При виде нее грузный пожилой мужчина в богатом дэгэле(2) резко замолчал, сверля ее ненавидящим взглядом. Тал Тала она заметила не сразу: в темном канцлерском одеянии, он сливался с тенью стеллажей, тогда как незнакомец весь искрился золотом в солнечных лучах, падавших в раскрытые двери.
— Что здесь происходит? Кто смеет нарушать тишину в пределах дворца?!
— У-у, корёсская тварь… — Владелец дорого дэгэла добавил еще что-то на незнакомом наречии и, широко ступая, вышел, едва не задев ее плечом.
— Остановитесь! — приказала императрица.
— Позвольте ему уйти, ваше величество, — тихо прозвучало у самого уха. — Умоляю вас простить его слова… Клянусь, он больше не появится во дворце!
— Но кто это? — Она обернулась и невольно попятилась: из тени на нее смотрели полные отчаяния глаза на белом как мел лице.
— Мой отец.
— Как же он смог передать вам свою просьбу?
— Мы были близки с самого раннего детства. — Есенбуга наконец-то поднял взгляд, в котором мелькнуло воспоминание о каких далеких счастливых днях. — Он много сделал для меня. Я не смог отказать ему…
— У него остались дети, жены?
— Увы, ваше величество, его единственная супруга скончалась родами более двадцати лет назад. Ребенок тоже умер.
— Я ничего не знала об этом… — вырвалось у Ки.
— Об этом не сразу узнал даже его отец, — неожиданно разоткровенничался Есенбуга. — Он доверял только Баяну, нашему дяде. Ну и мне. А дядя его, можно сказать, вырастил, брат жил у него с раннего детства…
— Я заметила, что вы избегаете называть своего брата по имени. Видно, не так уж он был вам дорог?
— Есть имена, которые лучше не произносить, — его голос зазвучал совсем глухо. — Ваше величество может считать это глупым суеверием, но я — сын своего рода. Верит род — верю и я.
— Вот как… Что ж, оставим в покое вашу веру. Если вы исполнили свои обязательства по отношению к брату, можете идти. Я распоряжусь, чтобы вас щедро вознаградили. Скажите только, вас не просили передать что-нибудь на словах?
— Благодарю, ваше величество! И нет, не просили. — Есенбуга встал и вновь поклонился, прощаясь. — Он сказал, умнейшая женщина империи Юань все поймет сама.
И лишь когда за визитером закрылись двери, Ки поняла, что в течение всего разговора тоже ни разу не назвала бывшего канцлера по имени. Незаметно для нее самой оно стало частью ее самой сокровенной, самой важной тайны. Произнести «Тал Тал» вслух означало почти выдать ее.
* * *
Аромат мирта ей не почудился. Мягкая кожа папки когда-то впитала его, и теперь он поднялся к ее лицу, словно дыхание призрака.
Откинув клапан, она увидела несколько листов рисовой бумаги. Мелькнули наброски пейзажей, цветов, деревьев… Первым лежало короткое послание, написанное великолепным уставным письмом.
«Смиренно прошу Ваше Величество принять нижеследующие рисунки. Смею надеяться, они развлекут Вас в часы досуга»
Вместо подписи стоял оттиск канцлерской печати.
Все правильно. Папка могла попасть в чьи угодно руки, и никто не должен ничего заподозрить.
Под листом с посланием оказался набросок цветущей сливы мэйхоа. Черные, резкие линии ветвей и нежные, словно сгустившийся туман, лепестки, рожденные легким прикосновением кисточки. Ки хорошо помнила этот рисунок, вернее — его начало.
— Вы трижды отослали Пака с моей просьбой. Пришлось явиться самой.
— Я недостоин занимать этот пост…
За годы, проведенные во дворце, Ки не раз видела, как ради должности, иногда самой ничтожной, вроде младшего писца или помощника конюха, люди шли на предательство, обман, подкуп, даже убийство. Но никогда и никто на ее памяти не отказывался так упорно от поста второго человека в государстве. И тем крепче она уверилась в правильности выбора.
— Эта должность создана для таких людей, как вы.
А ведь ему тогда оставались считаные дни до самоубийства — вдруг задохнулась Ки от внезапности догадки. Он заявил об отставке и в глазах рода лишился единственной уважительной причины жить. И продолжал отказываться, зная, что подписывает себе смертный приговор!
В глазах все поплыло от слез. Недаром он тогда показался ей каким-то отрешенным, и эта одинокая ветка цветущей сливы… Нет, ничего ей тогда не показалось. Она видела перед собой как всегда безупречно выглядящего Наставника, который был погружен в рисование — занятие, одобряемое учением великого Кун Фу-Цзы.
Такого гордеца еще поискать… Каково же было ему когда-то услышать от нее обвинение в трусости? А чего стоило признание своего поражения в той гонке за золотом Эль-Тэмура? Сейчас Ки понимала: и тогда, и потом ему хватило бы нескольких слов, чтобы погубить ее и быстро возвыситься самому. А он…
Он принял ее сторону, зная, чем грозит такой выбор, и молча готовился следовать ему до конца.
Он пришел, в крови, шатаясь от усталости, чтобы первым сообщить о гибели Ван Ю от руки Баяна — и принял на себя слепой удар ее ярости. Да, сообщи ей об этом император, или, еще хуже, сам Баян, неизвестно, чем бы все кончилось.
Он встал на ее пути, когда она, обезумев от горя, мчалась к императору после резни у городских ворот, где погиб король Корё и двое его верных соратников — и спас государство от смуты, императрицу от опалы, а женщину — от гнусных сплетен. Он всегда вставал между нею и краем пропасти, а однажды просто стал рядом — и простоял много часов, когда она на коленях перед закрытыми дверями дворца ждала решения своей участи.
Ки удивлялась цепкости собственной памяти: с ловкостью фокусника та извлекала из самых дальних закоулков все новые и новые свидетельства его незаметной и несомненной помощи.
Да, Тал Тал был беспощаден к своей ученице, когда натаскивал ее перед отправкой во дворец. Но не эти ли изматывающие уроки помогли ей справиться со всеми заданиями и избежать ловушек покойной Данашири?
Добившись своего и уже сделавшись Второй супругой, она знала: в любое время дня и ночи Наставник явится по первому её зову, и у него будут ответы на все вопросы, и он сохранит любую тайну, так что даже можно позволить ему коснуться ее волос…
Сегодня она впервые задумалась о том, что у этого человека была своя жизнь, отдельная от ее интересов. И что та жизнь закончилась, когда одна наложница из Корё превратилась в императрицу.
И за все это она хотя бы раз поблагодарила его? Нет, не величественным кивком императрицы, принимающей как должное услугу подданного, а искренним человеческим «спасибо»?
Жгучая волна стыда хлынула в душу, прожгла ее насквозь и оставила корчиться в запоздалом раскаянии. Ки провела кончиками пальцев по рисунку цветущей сливы, точно лаская…
Слива мэйхоа расцветает ранней весной, когда еще случаются снегопады, но ее цветы противостоят и морозу, и снегу. Легко покориться отчаянию, поверить, что неизвестность лучше определенности, бессильно лить слезы… Цветок мэйхоа такой нежный, но сквозь снег пробивается к солнцу. Ты не цветок, Ки Нян, и препятствий у тебя на пути не так уж много. Да и кто осмелится мешать императрице? Она разыщет своего канцлера — в этом мире или в ином.
1) наместники провинций
2) национальная мужская одежда монголов
Постоялый двор дядюшки Лю появился на улице Ванфуцзин(1), кажется, еще до постройки императорского дворца. Приземистый, добротно сложенный, без украшений, с маленькой вывеской, он никак не мог соперничать с богатыми, ярко освещенными и всегда многолюдными трактирами, что выросли на другой стороне улицы в течение последних десяти лет. Сам дядюшка выглядел под стать своему заведению: невзрачный коротышка, в любое время года одетый в куртку и штаны из некрашеной дабы(2).
Небогатые купцы, крестьяне, мелкие провинциальные чиновники и прочий низкорожденный люд за несколько медяков на его постоялом дворе мог рассчитывать на крышу над головой, соломенный тюфяк под боком, миску лапши и спокойный сон. За безопасностью постояльцев и их имущества здесь следили строго.
У дядюшки Лю имелась веская причина хранить ночной покой в своих стенах. Меньше знаешь — крепче спишь, любил повторять он, перед наступлением часа Крысы(3) лично запирая двери и гася все огни. Лишь у заднего крыльца, выходящего в кривой и узкий переулок, продолжал мерцать одинокий фитилек в плошке с маслом. И на этот жалкий свет спешили из темноты особые гости — чужие секреты и тайны. Они принимали разный облик: дама под густой вуалью в богатых одеждах, скромно одетый господин с подозрительно властными манерами, тихая компания бесшумных личностей в черном...
Конечно, они прибывали не за лапшой и для них всегда были готовы совсем другие комнаты — с толстыми стенами, надежными дверями и запасным выходом. Прислуга тут работала особенная — крепкие молчаливые парни с короткими мечами за поясом. Один из них только что проводил в свободную комнату двух стариков, закрыл за ними дверь и отправился на крыльцо встречать их гостей. Его предупредили, что ожидаются еще двое, верхом.
* * *
Императрица любила свой мужской охотничий наряд и не спешила заказывать новый, хотя на нем уже кое-где стояли заплаты. С ним было связано столько воспоминаний, в нем она чувствовала себя сильной, свободной, готовой на любой риск, одним словом — молодой.
— Госпожа, вы стройны, как юная девушка, — заметила Хен Дан, помогая ей завязать пояс. Ки благодарно улыбнулась: придворная дама ей не льстила. Разменяв пятый десяток, императрица не располнела и не утратила былую ловкость. Она легко вскочила в седло и присоединилась к Паку, который ждал ее, чтобы сопроводить в этой ночной поездке.
Мысленно Ки еще раз похвалила себя за предусмотрительность. Десять лет назад, храня горькую память о Ван Ю, она разыскала двух его уцелевших слуг — евнухов Бан Шин-ву и Чок Хо. Эта ушлая парочка не бедствовала, но от пожизненной пенсии не отказалась. Оба хорошо устроились в столице, в благодарность исправно снабжая императрицу достоверными новостями о делах провинций и настроениях в народе. Однако сегодня ночью они понадобились ей по другому делу.
Ушедший день дал ей еще один повод подозревать, что в истории с объявленной смертью Тал Тала что-то нечисто. Ки, как обычно, проверяла днем работу служанок в галерее, ведущей к покоям императора, когда золоченые резные двери распахнулись и выпустили генерала Чахан-Тэмура. Он стремительно зашагал прочь, так что девушки едва успевали податься в стороны. Хмурое лицо, сжатые кулаки ясно давали понять, что императорский визитер не в духе и лучше не стоять у него на пути. Именно поэтому Ки сделала вид, что вся поглощена рассматриванием золоченого светильника, укрепленного на стене, и заступила ему дорогу. Чахан-Тэмур едва не толкнул ее, остановившись в последний миг.
— Прошу меня извинить, ваше величество... Добрый день...
— Здравствуйте, генерал! — она приветливо улыбнулась. Ей понравилось искреннее смущение, написанное на его грубоватом открытом лице. — Могу ли я узнать, о чем вы так задумались, что едва не затоптали служанок?
Несколько мгновений Чахан-Тэмур молчал, глядя в пол и сжимая кулаки. Наконец поднял глаза, разжал пальцы и признался:
— Я думал о том, как несчастен его величество император.
— Несчастен? — Ки изобразила безграничное изумление. — Отчего же?
— Всякий правитель несчастен, когда окружен плохими советниками. Лесть, страх, алчность, леность — они взяли его величество в плотную осаду. Несколько дней подряд я пытался пробиться сквозь нее. Сегодня я окончательно разбит.
— Насколько мне известно, все, кто сейчас близок к его величеству, когда-то были друзьями императора Тогон-Тэмура...
— Их дружба оказалась гибельной для него, а в конечном счете и для государства! Разве я не прав?
— Увы...
— Эх, как нам не хватает канцлера!
Притворяться ничего не понимающей делалось все трудней.
— Но Кама и есть кан...
— Он всего лишь занимает чужое место, ваше величество, — перебил ее генерал. В другое время императрица одернула бы дерзкого, но сейчас раздосадованный Чахан-Тэмур мог проговориться о важных вещах, и мешать ему не следовало. — Я говорю о Тал Тале. Империя держалась на нем.
— Весь двор во главе с императором Аюширидарой скорбит об этой потере. Он пал в бою.
— О да, скорбят! Особенно Кама! — генерал распалился еще больше. — Вот что я вам скажу, ваше величество: сообщение гонца еще ничего не значит.
— Генерал, вам что-то известно о...
— Мне известно только то, что он отправился к генералу Хэ, а затем мы узнали о его гибели. А также что каких-то серьезных сражений в тех местах тогда не велось, — он понизил голос и подошел ближе. — Канцлер мешал очень многим во дворце. И эти многие сейчас в ближнем круге императора. Кстати, интересно, почему Тал Тал получил приказ отправиться в войска именно генерала Хэ? Не потому ли, что он хороший приятель Камы? И еще один вопрос: вам известно, что стараниями Камы отменены все указы Тал Тала?
— К сожалению, известно. — Ки сбросила маску несведущей простушки. — Как могла, я противилась этому, но император поддержал его решение.
— В таком случае будьте осторожны, ваше величество, — в голосе генерала слышалась неподдельная тревога. — Эта свора ради своей выгоды готова на всё.
Императрица промолчала. Чахан-Тэмур церемонно поклонился и ушел. Когда он скрылся за углом, она вполголоса приказала Хен Дан передать «двум нашим ловкачам», чтобы с наступлением часа Крысы ждали ее у дядюшки Лю.
* * *
— И зачем ей понадобилось его разыскивать... — задумчиво протянул Чок Хо. Прошедшие годы еще сильнее выдубили его темное безволосое лицо, высушили когда-то крепкую фигуру. В отличие от приятеля, Бан Шин-ву, казалось, не поддавался атакам времени: он оставался по-прежнему уютно кругл и улыбчив. Правда, седых волос прибавилось в пучке на темени и сделались глубже морщины в углах глаз.
— Значит, беда случилась у нашей Нян, — вздохнул он, — большая беда. В одиночку не справиться.
— А вдруг он и вправду помер? Говорят, от самого генерала гонец был. — Чок Хо глотнул чаю, заваренного в ожидании императрицы, и поставил чайник на жаровенку, которой предусмотрительно снабдил гостей дядюшка Лю. Чисто выскобленный стол без скатерти, несколько крепких табуретов, светильник под медным колпаком — скудное убранство комнаты точно подсказывало: разговор ожидается серьезный.
— Ой, гонец — как горшок: что положили, то и несет. Ты лучше начинай думать о том, как его искать. — Бан Шин-ву тоже налил себе чаю, отпил и поморщился: — Горький, перестоялся... Ты знаешь, куда канцлер-то подался? — Чок Хо отрицательно помотал головой, — вот и я не знаю. Будем надеяться, Нян знает.
При её появлении оба вскочили. Нян всегда смущалась от этого, ведь они годились ей в отцы, если не в деды. Но статус императрицы действовал на них магически, поэтому все, что ей оставалось, — торопливо поздороваться и попросить их сесть.
— Мне нужно, чтобы вы разузнали кое-что об одном человеке, — начала она. Старики понимающе переглянулись, но Ки тут же разочаровала их: — Я хочу, чтобы вы собрали сведения о генерале Хэ Вэйи: откуда он, кому родня и в каких с ней отношениях. Особенно меня интересуют его дружеские связи. Мне сообщили, он приятельствует с нынешним канцлером Камой. Если это так, мне надо знать все об этом. И второе. Разузнайте о гонцах генерала: сколько их, кто они, и, главное, не появлялся ли среди них новичок в последние три месяца.
— То есть вы тоже подозреваете гонца? — заговорщицки улыбнулся Бан Шин-ву. Ки пересказала ему подозрения евнуха.
— Пак знает, о чем говорит, — поддакнул Чок Хо. — Ваше величество надеется, что прежний канцлер жив?
Бан Шин-ву сердито пнул под столом прямолинейного друга, но Ки осталась спокойной.
— Я хочу на это надеяться. Но еще больше я хочу его разыскать — живого или... Словом, действуйте, хитрецы. Я в вас верю. Насчет денег не беспокойтесь, все ваши расходы будут оплачены. На всю работу даю вам месяц, пока не выпал снег. Ну а теперь выкладывайте, что слышно за стенами Даду.
— В каждой деревне ждут Будду Майтрею. От красных повязок уже в глазах рябит(4), — проворчал Бан Шин-ву. — Но надо признать, поборы и разорения стали реже, монголы и сэму(5) уже не хозяйничают в домах крестьян будто на собственном подворье.
— У бедноты теперь свой император, какой-то крикливый оборванец, — добавил Чок Хо, — называет себя последним из династии Сун, обещает великую смуту и скорое падение империи монголов.
— Его слова вполне могут оказаться пророческими, — заметила Ки. — Во дворце уже давно нет единодушия. С тех пор как покойный император поверил клеветникам и отстранил канцлера, дела с каждым днем идут все хуже.
— Полагаете, его возвращение могло бы исправить дело? — спросил Бан Шин-ву. — Он ведь тоже из монголов...
— Дело не в том, из какого он племени, а в том, что он понимал, в чем состоят интересы государства. Но к чему гадать... — Ки замолчала. Не хотелось показывать свою слабость даже перед этими стариками, знавшими ее много лет. — Мне сообщили, что в Корё мои братья впали в немилость у вана Конмина. В народе что-нибудь говорят об этом?
— Вам вправду хочется это знать? — замялся Чок Хо. — Мало ли что болтает всякий сброд...
— Рассказывайте. Я требую.
— Они злорадствуют. — Бан Шин-ву сочувственно смотрел на «свою бедную Нян», как он часто называл ее в разговорах с приятелем. — Вы для них такая же ненавистная чужачка, как и император. Никто уже не помнит, сколько добра вы сделали беднякам... Армия «красных повязок» собирает силы, чтобы штурмовать столицу. Вам лучше бежать, госпожа, пока они не окружили Даду.
— Родины у меня больше нет, — она говорила точно сама с собой, — Канцлер советовал уходить в степь, но, думаю, и там меня никто не ждет. Жизнь беглеца жалка и печальна...
— Но все-таки это жизнь, — заметил Бан Шин-ву.
Ки покачала головой.
— Это прозябание. По своей воле я не брошу Даду.
* * *
Перед сном Хен Дан, как обычно, пришла помочь императрице переодеться и расчесать ей волосы. В спальне между ними исчезали почти все условности: две женщины могли часами говорить обо всем, как близкие подруги. Хен сноровисто сняла с Ки многослойные тяжелые одежды, надела на нее уютный ночной халат, затем императрица села к зеркалу, предвкушая ежевечернее освобождение от горсти золотых шпилек и массивных нефритовых подвесок — почётных, но утомительных символов ее статуса.
— Скажи, придворные дамы обсуждают канцлера, министров и других чиновников? — спросила она, следя за тем, как одна за другой драгоценности покидают ее прическу и в строгом порядке укладываются в особой шкатулке.
— Конечно, госпожа.
— И что говорят? Вот взять для примера канцлера Каму...
Сделавшись императрицей, Ки быстро поняла простую истину: от слуг ничего не утаишь, и существует только два способа обеспечить их молчание — смерть и щедрость. Ки предпочитала второе и потому не скупилась на подарки и добрые слова для своей единственной придворной дамы. Хен Дан прекрасно понимала, что от нее требуется в ответ, и сделалась преданнейшей наперсницей госпожи.
— О нем говорят, что он, конечно, недурен собой, но до прежнего канцлера ему далеко. Тот был просто красавчик. А как он на вас смотрел, госпожа!
— Брось выдумывать...
— Ничуть не выдумываю! — Хен Дан уложила последнюю шпильку, закрыла шкатулку и взяла густую щетку. — Конечно, нам полагается держать взгляд опущенным, но многие наловчились подглядывать, ведь столько интересного!
— И что же ты подглядела?
— Он смотрел на вас всякий раз по-разному... Чаще всего вот так...
Хен приподняла брови, чуть улыбнулась — ее подвижное лицо изобразило крайнюю степень восхищения.
— Да ну тебя! — рассмеялась Ки, — у него никогда и близко не было такого выражения.
— Ну не такое, похожее, — согласилась Хен, — Я хочу сказать, с равнодушием он на вас никогда не смотрел. Все чаще с восхищением, а еще — печально.
— Да... — Ки взглянула на себя в зеркало. Она все еще была хороша и часто ловила на себе восхищенные взгляды мужчин из окружения императора, но взгляд Тал Тала был особенным. Теперь она была в этом уверена.
— Я посижу еще немного, а ты ступай... Спасибо и доброй ночи. Да, там остались сладости на столе в кабинете. Возьми всё себе.
— Спасибо, госпожа! Доброй ночи!
Дождавшись, пока Хен уйдет, Ки извлекла из-под подушки папку, которую передал Есенбуга. Раскрыла и — у нее вдруг задрожали руки — вытащила один из рисунков: две тонкие нежно-зеленые веточки ивы, перевязанные белой нитью. Рядом с ними изящными столбцами шли стихи.
Один на Западной башне
Стою, погруженный в думы.
Месяц — словно на небо
Кто-то крючок забросил.
Страшась тишину нарушить,
Не шелохнутся утуны.
Там, на дворе, притаилась
Тихая, ясная осень.
Ножницами не обрежешь
Злую тоску разлуки.
Чем больше я сокрушаюсь,
Тем больше смятеньем охвачен.
А может, что-то другое —
Причиной душевной муки,
Что в самых своих глубинах
Сердце давно уже прячет?(6)
Если бы кто-нибудь внимательно присмотрелся к расшитому цветным шелком кушаку, которым императрица подпоясывала свой мужской костюм, он заметил бы, что тонкий узор нарушен: не хватает белой нити. Но присматриваться было некому: Хен помалкивала, а Ки прекрасно знала, при каких обстоятельствах пострадал кушак. Она так ясно помнила тот день, как будто все случилось сегодня, а не десять лет назад.
1) одна из старейших торговых улиц Пекина
2) плотная хлопчатобумажная ткань
3) время с 23.00 до 1.00
4) Будда Майтрея должен явиться на землю, когда мир достигнет своей нижней, самой темной точки. Красный — цвет Будды
5) буквально «разные» — так в империи Юань обозначались люди любого не-китайского и не-монгольского происхождения. В основном это были представители тюркских племен.
6) китайский поэт Ли Юй, 937 — 978 гг.
Свою тридцать пятую весну Ки встречала со странным чувством. Так поправляются после тяжелого и долгого недуга, не веря, что боль отступила и не нужны уже горькие лекарства и мучительные процедуры.
Враги повержены, союзники торжествуют, юный наследник благополучен. Хуанхэ не буйствует, позволяя крестьянам собрать урожай и накормить столицу. Даже император, спасибо новому лекарю, заметно окреп здоровьем и как ребенок радуется предстоящему переезду в летнюю резиденцию. Словом, все так хорошо, что невольно опасаешься — это ненадолго.
Ну а пока вереница повозок и фургонов выезжает из ворот дворца; старший евнух Докман спохватывается, что забыл что-то в кладовой, и, по-женски всплеснув руками, бежит обратно во дворец; императрица, верхом, в мужском наряде, смеется, глядя ему вслед. Невзгоды и печали ушли вместе с зимой и не вернутся до первых холодов. В мире воцарилась весна, и душа тянется к радости, как цветок к солнцу.
— Ты сияешь, моя Нян. — Тогон, тоже верхом, подъехал к супруге. — Ты прекрасна, как никогда.
— Благодарю вас, ваше величество, — она улыбнулась. — Вам не зябко? Быть может, вернетесь в паланкин? Ветер прохладный…
— Ты совсем как наш зануда! — рассмеялся император. — Он с самого утра твердит, чтобы я ехал в паланкине. Какой паланкин в такой прекрасный день!
— Вы говорите о лекаре?
— О канцлере, — император посмотрел поверх плеча Ки. — Слышишь, бросай свои дела и поехали с нами!
Тал Тал стоял в первом ряду придворных, вышедших почтить отъезд государя.
— Глубоко сожалею, но вынужден ответить отказом, ваше величество. Очень много неотложных дел.
— Ты Будда всех зануд, Тал Тал, — Тогон ласково похлопал по крутой шее вороного жеребца, который нетерпеливо приплясывал под седлом. — Опять готовишь какие-нибудь мудрёные указы, от которых голова раскалывается? Да гори они все, надоело! — Он хлестнул коня и унесся вперед. Ки, опасаясь за него, тут же бросилась следом, едва успев обменяться тревожным взглядом с канцлером: император в последнее время все менее охотно занимался государственными делами.
В честь вороного скакуна не зря слагались оды — казалось, он летел, не касаясь земли. Резвая гнедая кобыла, любимица императрицы, как ни старалась, не могла догнать его. Столица и ее пригороды скоро остались позади; всадники вынеслись на дорогу, что между зеленых лугов и холмов вела к летней императорской резиденции Шанду.
Этот дворец нравился Ки больше зимнего, который они до осени покинули в Даду: он не был пропитан кровью вероломных и властолюбивых царедворцев, по его галереям не бродили призраки повешенных женщин и отравленных детей. Шанду лежал на ладонях степи, как резная шкатулка, покрытая красным лаком, и под ее узорчатой крышкой ждали долгие безмятежные дни, полные аромата цветов, меда и чая, которому местные травы придавали какой-то особенный вкус.
Из-за нездоровья императора двор не выезжал в летнюю резиденцию три года подряд. Ки истосковалась по Шанду, но предстоящая неделя пути не огорчала ее: после безвылазного сидения в стенах дворца так хорошо вдохнуть полной грудью степной ветер, почувствовать славную усталость от долгой скачки, поесть сочного, пахнущего дымом мяса, вечером послушать болтовню слуг у костра и заснуть в шатре под пение сверчков и далекое уханье филина.
Свежие впечатления дороги быстро вытеснили мысли об оставленном Даду. Нет, Ки не забыла о канцлере: просто не было причин вспоминать о нем. Так не беспокоятся о жажде, зная, что кувшин с водой всегда рядом, достаточно протянуть руку.
Дворец в Шанду встретил хозяев запахом свежей краски и той безжизненной чистотой, какая бывает в домах, где часто убирают, но редко живут. Впрочем, ватага мальчишек и девчонок во главе с двенадцатилетним принцем Аюширидарой быстро превратила пустующие покои в подобие базарной площади.
Все дети были сводными братьями и сестрами наследника: император время от времени вспоминал, что у него, кроме обожаемой супруги Ки, имеется обширный гарем, и ради семейного благополучия им нельзя пренебрегать. Нескольким наложницам предстояло родить уже в летней резиденции, и первые недели после приезда у императрицы голова шла кругом от необходимости уследить, разместить и позаботиться о рожающих, родивших и родившихся. Впрочем, ее эти заботы только радовали, как и всё, что было связано с началом и продолжением жизни. Хотелось верить, что больше уже не придется убивать и разрушать.
Тал Тал приехал в Шанду спустя месяц. Его появление прошло незамеченным. Лишь утром, за завтраком, новый евнух Тогона доложил, что прибыл господин канцлер.
— Я уже решил, он так и не выберется до самой осени, — оживился император. — Нян, у меня появилась отличная мысль: давай пригласим его в павильон Вечерней Зари? Кажется, именно там мы сегодня ужинаем?
— Превосходная затея, ваше величество, — Ки в самом деле обрадовалась его предложению, — тем более что вы никогда до этого не приглашали господина канцлера разделить с вами трапезу.
— А ведь верно… Значит, теперь будем приглашать. Интересно, он умеет беседовать о чем-то кроме реформ, налогов и состояния казны?
— Канцлер — знаток учения Кун Фу-цзы, ваше величество. Уверена, вы получите большое удовольствие от беседы с ним.
До самого вечера ее не покидало предчувствие чего-то хорошего. А день, как нарочно, тянулся, словно горячая карамель за ложкой уличного торговца сладостями. Вспомнилось, как в раннем детстве они с матерью ходили на рынок, мать покупала ей сладкую тянучку, и запах той тянучки — сладкий и чуть-чуть горьковатый — до сих пор остался для Нян ароматом праздника и счастья.
Сто лет назад при строительстве дворца в Шанду от ближайшей реки был отведен канал. Вокруг него лучшие зодчие и садовники новой империи создали сад по образцу столичного. Он получится заметно меньше, поскольку и сама летняя резиденция уступала в размерах зимней, но в изяществе и разнообразии растений, пожалуй, превосходил императорский парк Даду. Когда-то Ки пришла в ужас, узнав, во сколько обходится ежегодное содержание этого сада, но урезать расходы не решилась: его не зря называли «Садом Четвертых Небес», здесь на любого человека нисходило состояние блаженства и покоя, как на Будду-небожителя.
Павильон, где слуги накрыли стол к ужину, стоял в одной из самых уютных излучин канала. Шатер древесных крон над ним расходился, открывая вид на дальнюю горную гряду. Гениальные архитекторы Хубилай-хана расположили строение так, что все лето в просвете листвы, как в раме, можно было наблюдать закат, отчего павильон и получил свое название.
Солнце уходило, забирая с собой дневные звуки. Умолкли птицы. Сверчки еще только готовились к вечернему концерту, время ночных хищников не пришло, и в «Саду Четвертых Небес» царила тишина — живая, спокойная, похожая на добрый сон. Её не тревожил ни редкий плеск золотых карпов в канале, ни людские голоса, звучавшие сейчас по-вечернему чисто и звонко.
Сидя за столом, Ки залюбовалась игрой света и тени в листве и не услышала, как в павильон вошел канцлер.
— Добрый вечер, ваше величество. Добрый вечер, госпожа императрица Ки.
Заходящее солнце очертило фигуру Тал Тала сияющим контуром. Мягкие лучи, как любящие руки, перебирали пряди его волос, и они вспыхивали всеми оттенками сосновой смолы, дикого меда и горячей темной карамели. Ветер донес знакомый с детства запах. Наверное, на кухне готовили десерт к ужину. Или то был привет из прошлого и обещание радости в будущем?
В этом мерцающем, волшебном свете Ки будто впервые увидела своего Наставника. Резкие, сильные черты, твердый рот, круто вырезанные тонкие ноздри, прямой разлет бровей, ясные глаза... Внезапно Ки ужасно захотелось выдернуть шпильку из его заколки-гуань, чтобы собранные в плотный длинный «хвост» волосы цвета смолы, меда и карамели рассыпались по плечам, и чтобы на плечах этих не было ни доспеха, ни ханьфу, ни даже тонкого шелка нижней сорочки…
— А вот и наш славный канцлер! — император с утра пребывал в отличном настроении. — Проходи, садись, угощайся. Сегодня вечером будем без церемоний!
Солнце опустилось ниже, сияние потускнело, но и сгущающиеся тени не разрушили очарования: на Тал Тале было лиловое ханьфу, и казалось — он явился как живое воплощение сумерек.
— Вижу, ты оценил мой подарок. Я его ни разу не надевал, мне не нравится цвет.
— Сердечно благодарю, ваше величество, — ответил Тал Тал с поклоном. — Подарок воистину императорский. Ткань роскошна и шитье безупречно.
Ки не помнила этот наряд на Тогоне: очевидно, ханьфу в самом деле было из нелюбимых. Но то ли шилось оно как-то по-особому, то ли удачно совпали человек и одежда, но в гаснущем свете дня перед ней сидели два императора, и она не взялась бы с уверенностью сказать, кто из них сейчас больше соответствовал высокому статусу.
В павильон вошли слуги со светильниками, чтобы зажечь большие красные фонари, свисающие с краев крыши. Зыбкая стена света сделала гуще темноту ночи и незаметно сблизила сидящих за столом, отделив их от остального мира.
Ки переводила взгляд с одного мужчины на другого и понимала, что оба они дороги ей, и любит она их хоть и по-разному, но одинаково сильно. Она не хотела разбираться, хорошо это или плохо: радость от того, что они здесь и будут с ней еще долго, переполняла ее, не оставляя места для размышлений.
Тем временем Тогон, пользуясь разрешением лекаря, опорожнил еще одну пиалу вина и совсем развеселился. Подмигнув Тал Талу, который не спешил следовать его примеру, он неожиданно заявил:
— Ты служишь нам уже пятый год, канцлер, а мы ничего о тебе не знаем. Вот скажи: у тебя есть жена?
Ответ последовал незамедлительно:
— Да, ваше величество.
— Ух ты! И как ее зовут?
Теплый ветерок, долетавший в павильон, обернулся ледяной стужей. Сердце болезненно сжалось: есть другая! Другая расчесывает эти волосы, другая кладет руки на эти плечи! О, счастливица, счастли…
— Ее зовут служба империи Юань, ваше величество. Должен заметить, это крайне ревнивая и требовательная особа.
Император расхохотался. Рассмеялась и Ки, чувствуя, как стремительно тает лед в сердце.
— И ты с ней наплодил кучу неугомонных указов, которые я не успеваю подписывать! — сквозь смех проговорил Тогон.
— И продолжаю плодить, ваше величество, — улыбнулся Тал Тал. Зимнее солнце все-таки выглянуло из-за туч, осветило лицо, смыло маску невозмутимости, зажгло озорные огоньки в глазах. Сейчас господину канцлеру никто не дал бы больше двадцати пяти лет.
«Я готова убивать за его улыбку», — с неожиданной холодной ясностью поняла Ки.
* * *
Император блаженствовал. Чудесный день обещал завершиться прекрасной ночью: его Нян была рядом и уже предлагала какую-то новую затею.
— Позволь мне расчесать тебе волосы? — По давнему уговору в спальне, наедине, они переходили на «ты».
Тогон кивнул и следующие несколько минут, сидя на постели, довольно жмурился от прикосновения к голове легких быстрых пальцев.
Обычно туалетом императора занимался личный евнух в сопровождении нескольких слуг; Ки впервые взялась за гребень и не подозревала, что это будет так волнующе. Густые, шелковистые, отливающие серебром волосы доходили Тогону до поясницы. Ки перекинула несколько прядей на плечи, оценивающе взглянула и убрала их за спину.
— Я раздену тебя, — не терпящим возражений тоном сказала она и, не дожидаясь разрешения, сдернула с него ночной халат, сорвала сорочку и вновь разметала волосы по плечам супруга, который смотрел на нее в немом изумлении. Он привык оставаться почти полностью одетым даже на пике страсти и смущенно поежился от собственной наготы. Но Ки ничего не замечала: она видела лишь белую кожу, что выглядела еще светлее от контраста с иссиня-черными прядями, стройную линию шеи, плеч, рук и едва не задохнулась от вспыхнувшего желания.
От сильного, почти мужского толчка в грудь Тогон упал на спину. Не дав ему опомниться, Ки прыгнула сверху, в одно мгновение избавившись от остатков своей одежды, и прильнула к нему всем телом.
— Светильник потуши… — едва успел пробормотать Тогон, прежде чем ему закрыл рот поцелуй, больше похожий на укус.
— Ни за что, — прошептала Ки, оторвавшись от его губ и быстро стягивая с него просторные штаны. — Хочу видеть тебя целиком.
— Бесстыдница, — он помог ей со штанами. — Обожаю тебя.
Фитиль в светильнике догорел и погас. Благодарный шепот Тогона незаметно перешел в ровное дыхание спящего. Он всегда засыпал, по-детски уткнувшись лицом в ее плечо и взяв за руку, точно боялся потеряться в своих снах. Ки осторожно поцеловала его в пахнущую сандалом теплую макушку и откинулась на спину, заложив свободную руку под голову. Да, ее император весьма хорош, пусть и остается до сих пор большим ребенком.
— А теперь попробуй другого.
Этот холодный мелодичный голос она узнала сразу. Рывком села на постели.
— Будашири?!
Из темноты возник расплывчатый женский силуэт. Императрица Будашири, принявшая яд пять лет назад.
— Волчицы всегда узнают друг друга. С первого твоего появления во дворце я знала, что ты хищница. Как и я.
Силуэт оставался неподвижен, голос словно бы тек со всех сторон сразу.
— Пора попробовать другого. Прямо сейчас.
— Что ты говоришь?!
— Пусть его стащат с кровати — полуодетого, сонного, растерянного. Пусть свяжут и приволокут к тебе. Отомсти ему!
— За что?!
— За надменный вид. За холодность. За поучающий тон. Ты давно превзошла его, но он по-прежнему уверен, что умнее тебя!
Что-то темное, тупое, жадное поднималось навстречу этому голосу из самых дальних глубин души. Я — власть, без слов говорило оно. Я могу приказать — и приказ будет исполнен. Любой приказ. Немедленно. Ки схватилась за горло: ей не хватало воздуха.
— У северной стены сада есть павильон без окон. Хан Хубилай был предусмотрительным человеком.
— С ним так нельзя… он возненавидит меня…
— Возненавидит? — голос сменился лязгающим хохотом. Так мог бы смеяться стальной капкан. — О, мужчины большие мастера изображать оскорбленное достоинство! Но стоит тебе раздеть его — ты увидишь совсем другое.
— Это ложь!
— Я знала множество мужчин. Иные были горды и высокомерны, как владыки ада. Но едва я обнажала их и распинала на ложе, спесь облетала с них осенней листвой! Они вожделели меня, как бешеные жеребцы, они молили о ласках!
— Замолчи!
— Возьми его и насладись. Не страшись огласки: он будет молчать, а ты достаточно умна, чтобы сделать все тайно.
— Он убьет меня или покончит с собой!
— Ты не позволишь себя убить. А если он покончит с собой, возьмешь другого! — Злобное торжество мертвого голоса гремело в ушах, выжигая мозг изнутри. — Ты вольна выбрать любого, кто понравится! Ты — власть!
— Убирайся!
— Я уберусь… Но куда ты денешься от самой себя?
Острая боль пронзила плечо. Ки застонала, дернулась и открыла глаза. Неловко подвернутая рука затекла и никак не хотела выпрямляться. Тогон крепко спал, перевернувшись на живот. Короткая летняя ночь кончилась. В спальню сквозь легкие шелковые занавеси сочился мутный рассвет.
Ки знобило. Она закуталась в одеяло, но изматывающая нутряная дрожь не утихала. Что это было? Сон? Бред? Или ее личные мертвецы притащились за ней и сюда?
— Возьми его…
Она зажмурилась, зажала ладонями уши, замотала головой, гоня прочь наваждение. Но в темноте закрытых глаз вспыхнуло видение: лиловое ханьфу рвется от рывка женской руки, летит в сторону сорванная гуань, толстая веревка врезается в мужские запястья, ладони сжимаются в кулаки, но они бессильны — руки крепко связаны…
Придушенно вскрикнув, она бросилась бежать.
Двери с треском распахивались, грохотали о стены, топот собственных босых ног оглушал, сердце билось в горле, рождая вместо дыхания хриплый стон. Промчавшись по коридорам и галереям, она вынеслась на крытую террасу, ведущую в сад.
Остывшие за ночь доски холодили ступни. Пот струился по лицу, но ей все равно было холодно — так, что стучали зубы.
На бегу Ки краем сознания заметила, что ей навстречу не попался ни один человек. Да, в летнем дворце правила службы соблюдались менее строго, но в коридорах всегда дежурили евнухи и служанки, да и шумела она так, что неминуемо разбудила бы всю челядь. А между тем никто не выбежал узнать, в чем дело; во дворце было тихо и темно.
И тот, кто сейчас показался на дорожке, ведущей к террасе, шел в полной тишине.
Ки завороженно смотрела, как он приближается: ни одной лишней складки на лиловом ханьфу, ни один волосок не выбивается из гладкой волны волос, убранных за спину. В неподвижном воздухе повис запах карамели — удушливый, приторно-горький.
Шаг, другой — и вот он уже перед ней.
— Помнится, я говорил вам, что не позволю обмануть себя во второй раз.
Его губы растягиваются в улыбке. Она все шире — так скалится волк на врага.
Нет сил бежать, ноги приросли к полу. Кляпом в пересохшем горле застрял крик.
— По обычаю степей я не пролью твою кровь.
У него в руках веревка. За спиной — тень Баяна, который с этими же словами когда-то удавил в тронном зале Даду старого канцлера Эль-Темура.
— Стой где стоишь, Нян. Нян?..
Предрассветный сумрак взорвался солнечной вспышкой.
— …Нян?! Нян, любимая!.. Эй, кто там, лекаря, скорее! Нян!
Из солнечной вспышки выплыло лицо Тогона. Испуганные глаза, дрожащие губы; он трясет ее за плечи, гладит по щекам…
— Не надо лекаря, — с трудом выговорила Ки. Шея горела, будто только что ее сдавила веревка. — Просто плохой сон.
В двери спальни уже стучали, слышались тревожные возгласы.
— Вели им уйти…
— Уходите! Все уже в порядке! — послушно крикнул Тогон. Растрепанный, полуголый, он не сводил с нее взгляда, в котором стыл ужас.
— Если бы ты себя только слышала, Нян… Ты дышала, как загнанная лошадь, потом хрипела, будто тебя душили… Я проснулся от твоего хрипа, — его передернуло. — Знаешь, я в жизни не слышал ничего страшнее.
— Дай мне воды, пожалуйста.
У кровати на столике всегда стояли несколько кувшинов с водой и другими напитками — на случай, если императорскую чету одолеет жажда во время любовных игр. Тогон торопливо заглянул под каждую крышку, безжалостно дребезжа фарфором, налил до краев пиалу и двумя руками протянул Ки.
— Гордись, девчонка из Корё, тебе прислуживает император, — усмехнулась она, принимая посудину.
— Ты шутишь, уже хорошо… Нян, так что же такое это было?
— Очень-очень плохой сон. Но всего лишь сон.
— Всего лишь? — Тогон попытался надеть сброшенную накануне сорочку, сунул руку в рукав, но она попала в дыру — рукав был полуоторван. Он сердито дернул его, оторвав окончательно. — Во сне ты назвала имя Будашири… О ней говорили, что она промышляет колдовством. Наверное, ведьмы способны пакостить даже из могилы.
— Обними меня, пожалуйста, — попросила Ки. — Мне холодно.
В его объятиях она не надеялась найти защиту и покой. Он был воплощением всего понятного и привычного, а ей сейчас не хватало именно этого, чтобы отделить, наконец, кошмар от реальности.
* * *
На плане «Сада Четвертых Небес» загадочного павильона не оказалось. Тщательно выписанный чертеж на плотном отрезе шелка размером в человеческий рост сообщал о расположении чуть ли не каждого куста: хвостом дракона вьется канал, вот павильон Вечерней Зари, дворец, террасы, пруды, беседки, мостики… Но у северной стены, что протянулась с востока на запад на три ли(1), изображены только деревья в несколько рядов. Может быть, зловещая подсказка Будашири в самом деле не больше чем сновидение? Императрица велела унести план и позвать старшего садовника.
Сухощавый, немолодой, одетый в скромное коричневое ханьфу, садовник напоминал высохший тростник. Сходства добавлял пучок тонких волос на темени, сильно побитый сединой. Войдя в кабинет императрицы, он остановился на положенном расстоянии и поклонился почтительно, но без подобострастия.
— Как давно вы служите здесь? — спросила Ки.
— Уже тридцать лет, ваше величество.
— Тогда вы, конечно же, знаете, каждый уголок в «Саду Четвертых Небес»?
— Полагаю, что да, ваше величество.
— Скажите, почему на плане не отмечен павильон у северной стены?
Садовник запнулся на крошечное мгновение. Ки не заметила бы его, если б не была до сих пор взвинчена событиями ночи.
— Потому что никакого павильона нет, ваше величество.
— А если я прикажу прочесать эту часть сада, а затем выгоню вас за нерадивость?
Садовник промолчал.
— Я жду ответа.
— Тот, кто сообщил вашему величеству о существовании этого проклятого места, должен знать и причину его отсутствия на плане. Да, павильон есть, но лучше бы ему провалиться в преисподнюю!
На последних словах он сорвался в крик и теперь стоял, ссутулившись, в ожидании неизбежной кары. Встав из-за стола, Ки подошла к нему.
— Это проклятое место я собираюсь сровнять с землей, — веско проговорила она. Садовник вскинул на нее глаза, в которых отчаяние быстро сменялось надеждой. — Но мне действительно ничего не известно о нем кроме названия и примерного расположения. Вы проведете меня?
— Ваше величество!.. Боги услышали мои молитвы… Если вы в самом деле… Готов вести хоть сейчас! Это недалеко! Только сбегаю за помощниками: там заросло все, надо прорубать дорогу…
Он так и убежал, что-то радостно бормоча насчет милостивого Будды.
— Госпожа, не позвать ли солдат для охраны? — предложил Пак. Евнух-богатырь и Хен Дан всегда находились рядом, когда императрица принимала посетителей.
— Нет нужды, достаточно тебя и Хен. Но мне надо переодеться: в пышных юбках по зарослям не лазят.
Дорожка, выложенная разноцветной плиткой, осталась позади. Небольшой отряд во главе с садовником сошел на неприметную каменистую тропинку, миновал веселую кленовую рощицу, обогнул кусты бересклета, уже усыпанного бледно-розовыми ягодами, и остановился перед стеной мощных старых гледичий. На подступах к их шипастым стволам зеленой волной вставали заросли вьюнка и ежевики. Садовник обернулся к императрице. От его недавней радости не осталось и следа.
— Лет десять сюда никто не являлся… Я уже начал надеяться, еще два-три года — и совсем все затянет. Тогда уже точно никто их не побеспокоит.
— Их?
— За павильоном — кладбище.
Помощники взялись за ножи с длинными широкими лезвиями, и вскоре в ежевике образовался проход. Туда ныряла каменистая тропинка. Теперь продвигались медленно, потому что приходилось прорубать дорогу.
— Последней, кто проходил здесь, была одна из жен императора Хошилы, досточтимого отца его величества Тогон-Тэмура, да продлятся его годы…
— Откуда вам это известно?
— Она приходила туда терзать моего брата. Проклятая паучиха…
К поясу мужского костюма императрицы крепились ножны с легкой саблей. Они успокаивающе похлопывали по бедру, в двух шагах позади сопел верный Пак, вооруженный длинным тяжелым палашом, но Ки все равно было не по себе. Где-то там звенел птичьим щебетом солнечный день, а здесь, под густыми кронами гледичий, царил неприветливый молчаливый полумрак. Длинные шипы на стволах, казалось, вытягивались, чтобы вонзиться в идущих, вдали между деревьями клубился то ли дым, то ли туман, похожий на смутные человеческие фигуры.
— Далеко еще?
— Уже пришли, ваше величество.
Этот павильон ничем не напоминал своих воздушных, богато украшенных собратьев, разбросанных в живописных уголках сада. Сложенный из глыб серого камня, пригнанных друг к другу без единой щели, под толстой черепичной крышей, он смахивал на крепость. «Вернее, на тюрьму», — подумалось Ки. Словно подтверждая ее мысли, низкая дверь, сколоченная из толстых бревен, закрывалась на засов из цельного железного бруса и массивный замок. Трое помощников садовника с трудом сломали его. Дверь не поддавалась: очевидно, разбухла от сырости. Могучий Пак, взревев медведем, все-таки сумел открыть ее.
Из темноты пахну́ло сыростью и сладковатым смрадом. Ки и Пак переглянулись: им обоим был знаком этот запах высохших луж человеческой крови.
Зажгли принесенные с собой светильники; не дожидаясь приказа, Пак взял один и вошел первым, согнувшись чуть не вдвое.
— Можно заходить, госпожа, — донеслось из темноты. — Но лучше бы не надо.
Ки было трудно удивить застенками и пыточными, ей довелось побывать там во всех состояниях. Она ожидала увидеть колодки, цепи, ржавую жаровню… Но в ярком свете нескольких фонарей заблестело золото парчи, затянувшей стены и потолок. Шаги глушил толстый ковер — серый от пыли, но, без сомнения, дорогой. Вместо колодок и цепей — резной столик с черепками посуды и мягкое кресло, вместо жаровни — курильница благовоний из цельного куска яшмы. В ней еще торчал обломок ароматической палочки.
Бо́льшую часть комнаты занимала кровать — просторное высокое ложе, почти квадратное. Волны тончайшего шелка, холмы атласа, реки парчи… и повсюду, точно тут побывал безумный художник, — кляксы, пятна, потеки одинакового бурого цвета.
— Их приковывали за руки и ноги, — глухой голос садовника странным образом не нарушил затхлую тишину, а сделал ее еще плотнее. — Вон кандалы, в изголовье и в изножье… Мужчины, юноши, мальчики… Давали особое зелье. Его готовил личный лекарь императора. От него я все это узнал… Потом, когда зелье уже не помогало, их убивали. Закапывали у стены сада.
— Хорошее место. Очень хорошее место. Глянь-ка, кто тут у нас?
Ки пошатнулась. Ночная гостья во всем блеске императорского облачения сидела на краю ложа. А на ложе, на заплесневелых кровавых простынях, растянутый так, что вздулись сухожилия…
Она метнулась к выходу, едва не теряя сознание. Упала на землю, покрытую слоем прошлогодних листьев и редкими чахлыми травинками.
— Госпожа Ки! — Хен и Пак выбежали следом. Придворная дама помогла ей встать, евнух с палашом наголо хмуро взглянул на помощников садовника — трое здоровенных работяг попятились, на всякий случай отбросив подальше ножи, которыми рубили ежевичные плети.
— Ты его видела, Хен?! — простонала Ки. — И ее?!
— Садовника? Ну да… А про какую женщину вы говорите? — Хен с испугом смотрела на свою госпожу.
— На кровати…
— На кровати никого не было… Госпожа, пойдемте отсюда! Не надо было сюда приходить!
«Сжечь. Разобрать по камню. Извести под корень всю колючую дрянь!» Ки не заметила, как вновь оказалась под открытым небом, на пестрых, тщательно метеных дорожках радостного, цветущего, полного света и воздуха «Сада Четвертых Небес»
« Да уж, небеса… — она невесело усмехнулась. — И небожители тоже…»
— Желаю доброго дня, госпожа императрица Ки. Не подскажете ли, в каком настроении пребывает сегодня его величество император? Хотелось бы предложить ему несколько проектов…
Она налетела на этот голос, как на невидимую стену, и остановилась, оглушенная. Все видения ночи разом взметнулись в сознании, грозя разорвать его в клочья.
Господин канцлер выглядел подчеркнуто официально. Двое верных порученцев-телохранителей, секретарь с переносным столиком для письма, папка из черного сафьяна в руках. В ней он хранил самые важные документы и всегда носил ее лично. Но, оборвав фразу на полуслове, главный чиновник империи вгляделся в побледневшее женское лицо — и сгинул. На Ки с тревогой смотрел ее Наставник: тот, кто всегда на ее стороне. Потому что только он мог спросить тихо и доверительно, отбросив все церемонии:
— Что случилось?
— Император подождет, — вместо ответа распорядилась она. — Идемте, я должна показать вам кое-что.
— Госпожа Ки, лучше бы не надо… — пробормотал Пак, но императрица уже шла обратно к павильону у северной стены. Следом немедленно двинулся Тал Тал.
Пока позволяла ширина дорожки, они шли рядом. Ки рвали на части мучительные желания из ночного кошмара и отчаянные протесты разума.
— Скажите, Наставник, откуда к нам приходят сны? — выдавила она, избегая смотреть на идущего рядом мужчину.
— Мудрецы говорят…
— Извините, мудрецы меня не интересуют. Что думаете лично вы?
Тал Тал ответил не сразу.
— Я думаю, сны — наши послания самим себе. Ночью мы заглядываем в те глубины своего существа, куда не можем или боимся заглянуть днем.
— Из глубины порой выходят демоны…
Он коротко искоса взглянул на нее.
— Да, случается.
— И что вы делаете, когда демоны являются к вам?
— Стараюсь не выпускать их в дневной мир.
— Получается?
Ответ вновь последовал после паузы:
— Не всегда.
У прохода, прорубленного в ежевике, она остановилась.
— Дальше мы пойдем вдвоем.
Канцлер передал свою папку секретарю.
— Вижу, вы вооружены, госпожа. Мне тоже следует взять оружие?
— Не надо, — она криво улыбнулась. — Против призраков сталь бессильна.
До самой двери, которую так и оставили открытой, они шли молча. У стены остался светильник, забытый Паком. К счастью, масло в нем еще не выгорело.
— Не плане сада нет этой постройки, — заметила Ки.
— Не удивительно, — Тал Тал тал огляделся. — На редкость неприветливое место.
Ки протянула ему зажженный фонарь:
— Идите внутрь.
— Зачем?
— Идите, или я снова назову вас трусом.
Ответом ей был хорошо знакомый взгляд. Так смотрят, вызывая на поединок, отметая, как мусор, любой намек на пол, возраст или статус соперника.
Взяв фонарь, Тал Тал скрылся в дверном проеме. Ки вошла следом.
— Откуда здесь столько крови? — с тревожным недоумением спросил он. — Что это за место?
— Здесь императрицы Юань любили мужчин. Помните, вчера за ужином вы говорили, что вашу супругу зовут служба империи Юань? — странным сдавленным голосом проговорила Ки. — Так вот, здесь — логово ее соперницы: верховной власти империи! Вы верный супруг, господин канцлер, — она приблизилась к нему на шаг. Он не отстранился. — Вы сможете устоять перед ласками этой любовницы? Но что, если вас лишат возможности сопротивляться? Что вы сделаете тогда?! Сумеете ли остаться таким же гордым?!
Безумие победило. Она вцепилась в жесткие от серебряного шитья рукава его канцлерского облачения и оскалилась ему в лицо — как скалился он сам в ее кошмаре.
Тал Тал остался неподвижен.
— Прошу вас больше не называть меня своим наставником, ваше величество, — бесцветным тоном проговорил он. — Если мои уроки привели вас к этой кровавой постели, то как учитель я не стою пучка гнилой соломы. Пожалуйста, вернитесь к своим людям.
Ее руки бессильно упали. Медленно, точно древняя старуха, она повернулась к выходу. Пятно света, казалось, было в тысяче ли от нее.
— Я отдал бы все на свете, чтобы помочь вам… Но со своими демонами каждый из нас сражается в одиночку.
За обедом ей кусок не лез в горло. Заботливость Тогона вызывала бешенство, которое едва удавалось сдерживать. Оставаться во дворце было невыносимо. Велев оседлать любимую гнедую, она унеслась в степь, не дожидаясь, пока переполошившаяся свита соберется следовать за ней.
Распахнутый зеленый простор всегда дарил ей чистую, бессловесную радость. Она ощущала себя частью огромного, залитого солнцем мира и переполнялась благодарностью за неизменную новизну этого чувства. Но сегодня мир сделался тусклым и пыльным, как ковер в проклятом застенке. Радость умерла, и Ки напрасно гнала кобылицу, надеясь развеять по ветру отчаяние и тоску.
От скачки захотелось пить. Ки огляделась, пытаясь сообразить, куда ее занесло. Местность оказалась знакома: неподалеку протекала речушка, на ее берегах устраивались императорские охоты на лис и фазанов. Высокие раскидистые тополя с серебристой листвой, ивы, отцветающие заросли тамариска мешали разглядеть воду, но кобыла почуяла ее, и всадница полностью доверилась ей.
Узкую и длинную песчаную отмель покрывал затейливый узор птичьих и звериных следов. В другое время страстная охотница непременно бы заинтересовалась возможной добычей, но теперь она понуро подошла к самой кромке, несколько раз зачерпнула горстью холодную прозрачную воду, рассеянно вытерла губы тыльной стороной ладони и устало опустилась на поваленный ствол тополя, лежащий на берегу.
Слезы хлынули горячо и обильно, словно только этого и ждали. Все растоптано, изгажено, погублено — соглашались они. Убито доверие. Изнасилована преданность. Брошена в грязь искренность. Ты осталась одна со своей глупостью и жадностью. Становись новой Будашири, императрицей-паучихой — вот все, что тебе остается!
Захлебываясь рыданиями, она подняла голову и сперва подумала, что ей мерещится от слез: на противоположном берегу, держа своего коня под уздцы, стоял Тал Тал. Утерла рукавом глаза — нет, он все так же стоял в нескольких шагах от нее, на невысоком обрывистом берегу тихой степной речки, в разгар лета больше похожей на глубокий ручей. Стоял и молча смотрел на нее.
— Я все погубила, — вздохнула она. — Теперь вы презираете меня.
— Я восхищаюсь вами, госпожа Ки, — почтительно ответил Тал Тал. — Вы победили своих демонов.
Ей стало немного легче. Слезы сделали то, что не удалось ветру: смыли с души гнусь и тяжесть, оставив чистую, светлую печаль.
— Мне достаточно сделать несколько шагов, чтобы перейти эту реку, — раздумчиво проговорила она. — Но я остаюсь на своем берегу.
— Я тоже, — эхом откликнулся он.
— На реках есть мосты и переправы… Я готова всю жизнь идти по берегу, чтобы найти их.
— По другому берегу я последую за вами.
— А если переправа так и не найдется?
— Тогда мы будем идти вечно и станем бессмертны. — Он грустно улыбнулся. — Это ли не счастье?
Слезы высохли. По-детски шмыгая носом, Ки подошла к одной из плакучих ив. Древний символ разлуки — печальное, вечно поникшее дерево… Срезав две тонких веточки, она выдернула из расшитого цветным шелком кушака белую нить,(2) крепко связала их и положила у корней. Оглянулась: Тал Тал следил за ее действиями, опустившись на одно колено, точно отдавая последнюю дань при погребении.
Послышался шум и топот, на берег вынеслись взмыленные лошади свиты, которая наконец-то нашла свою госпожу.
Когда на другой день Ки вернулась на это место, веточки пропали, а к иве с другого берега вели следы копыт.
Император ничуть не возражал, узнав, что императрица задумала переделку северной части сада. Впрочем, гледичии она трогать не стала, а по совету садовника распорядилась убрать подлесок и на открытом месте высадить ивы и утуны(3).
От павильона без окон не осталось даже мелкого камешка. Там пытались что-то посадить, но черный прямоугольник пустой земли не принимал никакую жизнь, оставаясь вечным символом смерти посреди цветущего «Сада Четвертых Небес».
1) примерно полтора километра
2) В китайской цветовой традиции белый цвет ассоциируется со смертью и трауром.
3) Разновидность платанов, считается магическим деревом, на котором живут фениксы.
— Крыша малой трапезной, — вздохнул Докман. — Течет. Теперь уже в четырех местах.
— Разве ее не латали летом? — удивилась императрица.
Старший евнух сокрушенно покачал головой.
— Латали. В тех местах и не течет. Течет в других. Надо черепицу перекладывать…
Зима пришла в Даду с полными ведрами воды и без устали выливала их на город. Дождь был великим уравнителем: под ним одинаково мокли крыши дворца и лачуг. «Жаль, дворец нельзя покрыть соломой или тростником», — подумала Ки. Придется покупать черепицу, а цены на все растут, как животы у наложниц. Аюширидара новых требует, и чтоб являлись ему непременно в шелках…
— К счастью, император редко бывает в малой трапезной. Отправьте людей чем-нибудь заделать дыры, а к весне найдем средства на кровлю.
— А вдруг его величество пожелает пировать именно в этих покоях?
— Заприте их на замок. Пусть пирует в других.
Смета расходов на содержание двора напоминала все ту же крышу: то и дело в ней возникали прорехи, которые приходилось как-то латать. Иногда — за счет личных денег.
А их становилось все меньше: нынешний канцлер под любым предлогом старался урезать сумму, что выделялась из казны на содержание вдовствующей императрицы.
Роскошествовать не приходилось, тем не менее ее величество приобрела дом неподалеку от дворца и уже внесла немалый залог. Ради оплаты оставшейся части она собиралась заложить у ростовщика все свои драгоценности, но, похоже, небесный податель счастья и успеха старец Фу-син не согласился с ее решением.
Пак ворвался в кабинет без доклада, даже не сняв плаща, с которого ручьями стекала вода.
— Госпожа, дом господина Тал Тала продан канцлеру Каме! Он уже его вещи вывозит!
Ки окаменела, а Пак продолжал:
— Я в управу пришел, как вы велели, бумаги забрать. А старший писарь мне говорит, мол, сделка ваша расторгнута, вот задаток, а дом, что вы купили, продан другому лицу. И не скажу кому, потому как деловая тайна. Ну, я его немножко прижал, он и признался, что продано Каме по личному распоряжению императора…
Евнух перевел дух и виновато покосился на Докмана, ожидая выговора за лужи на ковре.
— Проклятие, — проронила императрица, а затем длинно витиевато выругалась, вспомнив времена Шакала.(1) Докман приоткрыл рот от изумления, Пак одобрительно крякнул, а Ки уже вихрем летела к дверям, на ходу отдавая приказание седлать коня, брать десяток стражников и ждать ее у ближайших ворот, ведущих в город.
Длинный широкий плащ из промасленной кожи, шляпа из бамбуковой щепы, кожаные сапоги на толстой подошве — такой наряд едва ли приличествовал знатной даме. В ненастье ей полагалось сидеть дома или, в крайнем случае, ехать в наглухо закрытом паланкине… и прибыть на место, когда новый хозяин уже запрет ворота на замок. Ки от души поблагодарила Хен, которая быстро нашла в гардеробе все нужное, и поспешила к воротам, пугая по дороге придворных дам и служанок яростным взглядом и подчеркнуто неженским обликом.
* * *
Мысль о доме(2) Тал Тала пришла ей в голову вскоре после смерти императора. В одиночестве она искренне оплакала Тогона, но бесконечные пышные траурные церемонии с участием толпы придворных вызывали у нее тупую тоску и желание чем-нибудь отвлечься. Украдкой вдова заглянула в дворцовые покои, что полагались канцлеру по статусу, но в них не обнаружилось никаких личных вещей: если Тал Тал и жил там, то, очевидно, недолго. Заинтересовавшись всерьез, Ки отправила верных людей навести справки и таким образом узнала о доме с резными красными воротами в хутуне Хэйчжима(3). В начале осени, перед отъездом в войска генерала Хэ, канцлер внес плату за него на три месяца вперед.
От оплаченного срока оставалось всего пять дней, когда императрица распорядилась выкупить от ее имени дом. Если Тал Тал вернется… Нет, она запрещала себе так думать. Когда Тал Тал вернется, дом будет ждать его.
Несколько раз, возвращаясь с прогулок, Ки нарочно делала крюк, чтобы проехать по этому хутуну, мимо наглухо запертых ворот с каменными тумбами-львами по обеим сторонам, и предвкушала момент, когда сможет открыть их. Она не собиралась селиться в этих комнатах; даже входить в них в отсутствие хозяина казалось ей почти преступлением. Просто зайти во двор, убедиться, что внешне все в порядке, и уйти, закрыв ворота и захватив ключи. Роль хранительницы дома, его дома, наполняла душу теплом и надеждой.
Сейчас эту надежду разбили вдребезги.
Конный отряд нёсся по туманному от дождя городу, словно преследуя врага. Редкие прохожие едва успевали шарахаться в стороны, посылая вслед проклятия. Ки спешила не напрасно: вереница доверху груженых повозок еще стояла возле дома, когда она ворвалась в хутун и выкрикнула приказ, перекрывая топот копыт и шум воды:
— Пак, задержи их!
Пак коротко рявкнул. Стражники бросились вперед, налетели на перепуганных возниц, оттеснили их к стене дома, не давая двинуться с места.
Ки болезненно поморщилась, увидев настежь распахнутые ворота. Замок был сорван вместе с дужками и валялся в луже неподалеку. Было во всем этом что-то непередаваемо гнусное, от чего к горлу подкатывал комок тошноты.
Императрица спешилась и уже собралась войти, но тут в воротах показался богато украшенный резьбой паланкин, который тащили четверо дюжих носильщиков. При виде вооруженных всадников и их предводительницы с саблей наголо они остановились в растерянности и опустили свою ношу.
— Прекрасная погода, дорогой канцлер, не правда ли? — Ки распахнула тонкую дверцу. — Весьма похвально, что вы решили самолично доставить имущество вашего предшественника на хранение в казну.
— Э-э-э… в казну? — Канцлер Кама брезгливо отодвинулся, убирая подальше от потоков воды шелковый, подбитый белым мехом подол буфу(4). Одетый с показной роскошью, круглолицый, выхоленный, он сам сейчас походил на знатную даму, вынужденную путешествовать в ненастье.
— А разве нет? — Ки махнула саблей в сторону повозок. Кама вжался в дальний угол паланкина. — Или это не ваше?
— Моё… То есть нет… Я не обязан отчитываться перед вами, госпожа Ки! — Он попытался вернуть себе самоуверенный вид. — Дом покойного Тал Тала я купил по личному дозволению его величества!
— И теперь занимаетесь мародерством.
— Госпожа Ки! Вы забываетесь! Я — канцлер империи Юань!
— Пак, пусть твои люди сопровождают повозки во дворец. — Ки демонстративно отвернулась от Камы, который наверняка выпрыгнул бы из паланкина, если бы не дождь. — Всё добро — на опись к Докману.
— Вот и пусть весь дворец увидит простыни, на которых ты кувыркалась со своим любовником…
Дождь заглушил бы это тихое бормотание, но оно было слишком ожидаемым. Дверца почти закрылась, когда мокрая женская рука рванула ее вновь. Клинок веером воды влетел внутрь паланкина и замер у чужого кадыка. Он судорожно дернулся, точно пытаясь увернуться.
— Вы что-то сказали, канцлер?
— Я сказал, это прекрасная мысль: поручить опись почтенному старшему евнуху, — вежливо улыбнувшись, провещал Кама. Приторная улыбочка вообще так часто появлялась на его тонких бледных губах, что его за глаза прозвали «медовой гадюкой». — С вашего позволения, императрица, я хотел бы вернуться во дворец к своим обязанностям.
— Какая жалость: я обрызгала водой ваш прекрасный буфу, — Ки ответила столь же вежливой улыбкой, неохотно убирая саблю. — Но в следующий раз это будет не вода.
Она отпустила дверцу, и та немедленно захлопнулась. Изнутри послышался приказ носильщикам двигаться во дворец.
Повозки в сопровождении конных стражников уехали. Ки и Пак остались вдвоем на безлюдной улице. Дождь утих; редкие капли срывались с неба, как слезы уставшего человека.
— Никудышный хозяин, — проворчал Пак, выуживая из лужи замок. — Сбежал, все бросил…
— Сможешь приделать на место?
— Запросто. Замок легкий, на двух гвоздях держался. Не берегся наш канцлер. Эх…
Пока он возился с воротами, Ки вошла во внешний двор, свернула во внутренний и остановилась в странной нерешительности. Что она ожидала увидеть? Малое подобие «Сада Четвертых Небес»? Или, наоборот, сплошной угрюмый камень без единой травинки? Ей казалось, этот дом должен быть похож на своего владельца — такой же изысканный, безупречно-опрятный и сдержанный во всем. Неверное, он и был таким, пока его не покинули, — и пока не вторглась в него чужая трусливая жадность.
Два аккуратных ряда зеленого бамбука росли по обе стороны от входа в главные жилые покои, но их ажурная ограда во многих местах покосилась или упала; опавшие листья бурым ковром покрывали плиты двора, ступени, каменную скамью и стол под старой раскидистой грушей. От распахнутой двери через весь двор тянулась, мешаясь с мокрой листвой, дорожка щепок, лоскутов, обрывков — след торопливого грабежа. С тяжелым сердцем Ки пошла по этому следу, старательно перешагивая через осколки былого достатка и благополучия.
В доме ее утихшая было ярость вспыхнула с новой силой. Те, кто вторглись сюда, выгребли все до последней занавески на окне, а что не унесли, то сломали и разбили. Со стен не только сорвали картины и шелк обивки: во многих местах штукатурка была сбита, а доски под ней изрублены. Кое-где вскрыли пол. Кама что-то искал здесь, поняла Ки. Искал в страшной спешке, не жалея собственное имущество.
Особенно сильно пострадали стены и пол кабинета. Повсюду валялись распотрошенные книги, пустые шкатулки для свитков, сквозняк перебирал разбросанные, затоптанные листы бумаги… Ки подняла один. Это оказался чертеж устройства, напоминающего систему решеток, соединенных цепями. Да ведь такой же рисунок, причем в трех экземплярах, она получила вместе с черной сафьяновой папкой! И удивилась, зачем Тал Тал оставил ей одинаковые рисунки… Но этот, на мятом листе, с грязным следом чьего-то сапога, отличался от них.
— Он тут что, золото искал?! — донеслось от двери знакомое ворчание. — Дело, конечно, нужное, но вот мы, например, в доме Эль-Темура(5) погром не устраивали! Госпожа Ки, замок я приладил, можно закрывать.
— Думаю, Кама искал не золото. — Ки аккуратно сложила листок и спрятала за пазуху. — И, надеюсь, он это не нашел.
— Конечно, не нашел, — ухмыльнулся Пак. — Наш канцлер самого Эль-Темура обхитрил! Не стал бы он ценности под полом хранить.
Ки подобрала еще несколько бумаг. Все это были разрозненные черновики исторических хроник династий Ляо, Цзинь и Сун, расчетов по переселению двух тысяч крестьян на новые земли для выращивания риса, наброски плана по изменению русла Хуанхэ…
— Если бы у него было побольше единомышленников, — вздохнула императрица, бережно складывая листы в стопку, — и поменьше завистников! Хватило одного доноса от подлеца, и все пошло прахом…
Она взяла еще несколько уцелевших книг и с помощью Пака увязала все в занавеску, валявшуюся у окна. Пора было покидать разоренный дом — так вынужденно уходят от пожарища, на котором уже нечего спасать.
* * *
На первый взгляд чертежи из папки ничем не отличались друг от друга. Обычные листы плотной рисовой бумаги, черная тушь, уверенная рука рисовавшего. Одно и то же название: «Водоочистительное устройство для регулировки течения реки». Волнистыми линиями обозначена условная река, ее уступами перегораживают несколько решеток с мелкими и крупными ячейками. Ки прекрасно помнила, как они с Тал Талом безуспешно пытались убедить императора в полезности этих устройств. Теперь все проекты, что могли бы принести империи богатство и процветание, остались ворохом грязной бумаги в опустевшем доме, годные лишь на растопку… Она положила рядом с тремя чертежами четвертый, найденный сегодня. Сходство один в один, разве что без названия. И все-таки что-то не сходилось, мелькало на краю сознания, как докучливая мошка.
Совершенно ясно, что в папке все изображения подбирались не просто так, рассуждала Ки. И Тал Тал ни за что не положил бы в нее три одинаковых чертежа по рассеянности или небрежности — не такой он человек. И это устное напутствие, переданное его братом: «Умнейшая женщина империи Юань все поймет сама». Рисунок ивовых ветвей и стихи говорили о взаимном чувстве — не требовалось большого ума, чтобы понять это. Новая загадка оказалась труднее.
Ки еще раз вгляделась в каждый чертеж по очереди.
— Вы мне бессовестно польстили, господин канцлер, — пробормотала она. — Не «умнейшая женщина», а тупица беспросветная. Если бы не Кама-грабитель, я бы так и считала их одинаковыми.
Она кликнула Хен и попросила ее принести три листа тончайшей бумаги, которой в императорской гардеробной перекладывали одеяния для торжественных случаев.
— Помоги мне проверить одну догадку, Хен. Как на твой взгляд, вот эти два рисунка одинаковые?
Хен Дан старательно всматривалась в черные линии, освещенные ярким огнем светильника.
— Кажется, да, госпожа…
— Вот этот, мятый, я нашла днем в доме Тал Тала. Тебе Пак уже рассказал обо всем? Прекрасно, значит, ты понимаешь, о чем идет речь. А вот этот был в папке, которую он передал. Смотри, видишь, на этой решетке две крайние нижние линии чуть толще других? А здесь даже сквозь след подошвы видно, что линии одной толщины. Можно решить, что рисовальщик просто нетвердо держал кисть, верно?
— А на втором рисунке из папки какие линии? — спросила Хен.
— Правильно! — просияла Ки. — Я тоже об этом подумала. На нем сильнее обозначены другие линии, их три и идут они в другом направлении.
Третий чертеж Хен взяла, не дожидаясь разрешения госпожи.
— И тут они есть, и тоже на другом месте… Так вот зачем вам прозрачная бумага, госпожа!
— Хен, бери тушечницу, вторую кисть, и либо сейчас здесь будут уже две умнейшие женщины империи Юань, либо…
Потрескивал светильник, мягко шелестела бумага. Осторожно, точно путники по тонкому льду, двигались кисти, оставляя за собой короткие черточки туши.
Затаив дыхание, Ки наложила прозрачные листы один на другой и совместила штрихи, скопированные с чертежей.
Хен изумленно ахнула. Императрица и ее придворная дама торжествующе переглянулись, сделавшись в этот момент ближе родных сестер.
Разрозненные линии сложились в иероглиф «Огонь».
Все еще не веря в такое везение, Ки осторожно поднесла один из чертежей к светильнику. Мгновение спустя на широких полях проступили иероглифы. То же повторилось с остальными двумя из черной папки.
Имена и цифры, цифры и имена. И единственная короткая фраза: «золотой дракон».
— Мне знаком кое-кто из этого списка. Знаешь, кто это, Хен? Наместники провинций. Осталось понять, что означают эти цифры…
— А золотой дракон — та диковина, которой занимался его величество покойный император?
— Она самая. Думаю, именно эти записи или что-то подобное хотел найти Кама.
Тал Тал, из бездны собственных тревог и трудностей ты вновь пришел мне на помощь, с тоской и нежностью подумала Ки. Ты вручаешь мне оружие, которое поможет одолеть врагов. Сумею ли я правильно им воспользоваться? Как же я боюсь подвести тебя…
1) В начале сериала она какое-то время была предводительницей банды разбойников и носила кличку «Шакал».
2) Исторический тип китайского жилища «сыхэюань» состоит из четырех отдельных построек, внешнего, внутреннего двора и много чего еще, но чтобы не перегружать текст, будем называть все это привычным словом «дом».
3) Хутун — тип узкой извилистой улицы, особенно характерный для Пекина. Хутуны появились в столице как раз во времена правления династии Юань. Хэйджима — один из хутунов, где селились высокопоставленные чиновники.
4) Вид распашного халата, часть одежды чиновника.
5) На мой взгляд, лучшая серия «Императрицы Ки» была посвящена поискам сокровища убитого канцлера Эль-Темура. Битва интеллектов, поединок характеров и великолепный диалог Ки и Тал Тала.
В этот раз у дядюшки Лю собрались трое. Третий очень не нравился первым двум, но ничего не поделаешь: он принес важные известия для «нашей Нян». Ради них Бан Шин-ву и Чок Хо, скрепя сердце, на первый раз простили ему обращение «отцы». На второй Чок Хо коротко двинул шутника в пах под мурлыканье Бан Шин-ву: «Еще раз так скажешь — станешь одним из нас». Шутник сложился пополам, молча кивнул и до самого прибытия императрицы не проронил ни звука.
Она появилась раньше назначенного времени — ворвалась, прерывисто дыша, точно бежала, а не ехала верхом всю дорогу от дворца. А если б могла, то прилетела — в тот же миг, как услышала от Пака: «Сегодня вас ждут, госпожа. Есть новости. Скорее всего, он жив».
— Выкладывайте, — выдохнула Ки, падая на табурет. Пак, войдя следом, застыл истуканом у двери.
Только сейчас она заметила, что в комнате присутствует третий человек. Он сидел в углу и его смиренная поза не вязалась с крепкой фигурой и отличительными знаками наемника на безрукавке. Смышленое лицо с тонкой полоской усов, внимательный цепкий взгляд…
— Вы наверняка видели этого плута, госпожа, — подтвердил ее предположения Бан Шин-ву. — Он с братом состоял в порученцах у господина Тал Тала.
Плут просиял, точно услыхал похвалу. Вскочив с места, он коротко поклонился:
— Тимурташ, госпожа императрица.
— А брата зовут Таштимур, — хмыкнул Чок Хо. — Только именами и различаются.
Ки улыбнулась. Конечно, она помнила эти две неотличимые друг от друга тени за спиной Тал Тала — проворные, ловкие, опасные.
— А где же второй?
— Подцепил лихорадку, госпожа. Отлеживается у лекаря в соседнем хутуне. Но я все расскажу от нас обоих.
— Как вас нашли?.. Или нет, это потом. На твоем лице нет скорби, даже напускной. Значит, у тебя хорошая весть?
— Она не хорошая, но и не плохая, госпожа Ки, — Тимурташ подвинул табурет к столу и уселся, не дожидаясь разрешения. Вольность сошла незамеченной: слишком важным было дело, ради которого все собрались.
— Не плохая она тем, что господин Тал Тал по всем признакам жив.
— Чем же она тебе не хороша?! — воскликнул Чок Хо.
— Тем, что он, скорее всего, в плену. У Чжу Юаньчжана, вождя армии «Красных повязок».
— Рассказывай все подробно и с самого начала, — приказала Ки. — Вы добрались до лагеря генерала Хэ или нет?
— Добрались быстро и без происшествий. В лагере господин Тал Тал сразу что-то заподозрил, сам был настороже, ну и мы тоже. «Красные повязки» стояли за лесом, но генерал с ними не воевал, только какие-то мелкие стычки. На третий день после прибытия нам обоим было велено напоказ, с шумом уехать из лагеря, а потом тихонько вернуться и ждать господина Тал Тала на укромной поляне в лесу…
Ночь подходила к концу. Лошади, укрытые попонами, стояли смирно, лишь время от времени неслышно переступая копытами в траве. Два человека в длинных дорожных плащах тоже старались не шуметь, но долгие часы без сна в сыром осеннем лесу давали себя знать: волей-неволей станешь встряхиваться, чтобы прогнать дрему, зевать и тихо переговариваться.
— Пора бы ему уже и прийти…
— Подождем до рассвета и будем пробираться к лагерю. Выясним, что там творится, тогда решим, как быть дальше.
Ожидание оказалось напрасным. Едва рассвело, они двинулись к лагерю, ведя лошадей в поводу.
Внезапно идущий впереди остановился и что-то поднял с земли.
— Тимурташ, глянь-ка.
— Это же его оберег!
— Угу… А здесь кровь на камне…
Двое принялись рыскать по лесной прогалине, точно охотничьи псы.
— Похоже, недавно тут рубили сухостой на дрова и набросали веток. Свежие следы, кто-то бежал… Запутался в ветках, упал, ударился о камень…
— Таштимур, еще следы! Трое, кажется… Пришли со стороны лагеря Чжу. Что-то строгали… Ага, два срубленных молодых ясеня. Жерди?
— Для носилок. Значит, он был жив.
— Точно. Мертвеца бы поволокли.
— В лагере господина Тал Тала не оказалось, как мы и предполагали, — подытожил Тимурташ. — И пока нас не было, в его юрте кто-то похозяйничал: все было перевернуто вверх дном.
— Искали что-то? — спросила Ки.
— Похоже на то.
— Про гонца расскажи, — напомнил Бан.
— Само собой, — кивнул наемник. — Ближе к полудню, когда мы уже поняли, что ждать дальше смысла нет, в лагерь вернулся генеральский гонец. Ну как вернулся: еле притащился, раздетый до белья и побитый. Говорил, что за лесом на него напали, стукнули по голове и ограбили. Мы потом у него выведали, какое послание он вез. Оказывается, ему еще с ночи было велено отправиться в Даду и передать, что господин канцлер попал в плен.
— Откуда генерал это узнал? — удивилась императрица.
Тимурташ пожал плечами.
— Гонец знает, кто напал на него?
— Вроде бы кто-то из «Красных повязок». Вообще-то странно: на гонцов обычно не нападают, что с них взять-то? Денег они никогда не везут, одежда дешевая и вся в служебных нашивках…
— И, наверное, эти нашивки, но уже на другом гонце, приехали во дворец, — заключил Бан Шин-ву. — Тимурташ, генерал Хэ посылал еще кого-нибудь в Даду?
— Вряд ли. Мы в тот же день уехали из лагеря, ехали самой короткой дорогой, и нас не обгонял ни один гонец.
— Смерть канцлера была бы выгодна генералу Хэ, но он предпочел сообщить про плен, о котором узнал непонятно откуда, — старый евнух задумчиво почесал за ухом. — Между прочим, плен — очень удобный поворот, в плену с человеком может случиться всякое, а виноватым легко сделать врага. Мол, такой подлый гад, даже не отдал тело для достойного погребения. Если же ты извещаешь о смерти, будь добр предъявить труп. Зачем генералу эти сложности?
— Ты хочешь сказать, тут замешан кто-то еще? — уточнила Ки. — Кто-то хочет, чтобы канцлера считали мертвым?
Бан Шин-ву кивнул.
— Но генерал Хэ едва ли купится на такую грубую уловку, он вовсе не так глуп. И у него есть веские причины добиваться того, что он задумал. По вашей просьбе, госпожа, мы кое-что разузнали о нем и Каме. Вернее, Чок Хо разузнал.
— Ну, без тебя бы все равно ничего не вышло, — польщенный Чок Хо толкнул приятеля локтем в бок. — Та стряпуха стояла прямо-таки насмерть, и если б не твоя обходительность…
— Вы оба великие ловкачи, — улыбнулась Ки. — И что же вам удалось узнать?
— Вам, должно быть, известно, госпожа, что слуги знают и помнят о хозяевах такое, о чем сами хозяева и думать забыли, — начал Чок Хо. — Особенно если слуга затаил обиду. А таких в доме генерала хоть отбавляй. Достаточно подпоить одного, другого… Короче: Кама был у генерала частым гостем, но нельзя сказать, чтоб желанным. Вроде бы генерал то ли крупно ему задолжал, то ли должность свою благодаря ему получил, но, по словам слуг, явно старался угодить. А Кама требовал, чтобы он с кем-то встретился, с какими-то наместниками…
При этих словах императрица почувствовала, что головоломка начинает складываться.
— Это бумаги Тал Тала. Я получила их недавно от его брата, — Ки выложила на стол чертежи «Водоочистительного устройства» с проявленными над огнем иероглифами. По какому-то наитию она решила захватить их с собой на сегодняшнюю встречу. — Тайнопись обнаружилась не сразу. Посмотри, может быть, слуги называли какие-нибудь из этих имен?
Над бумагами склонились все, даже Пак покинул свой пост у двери и с любопытством разглядывал изображения.
— Вот этот, этот и этот, — заскорузлый палец ткнул в три имени. — И вот этот еще.
— Он был в лагере, когда мы туда приехали! — встрял Тимурташ, тоже увидевший знакомое имя. — Толстый такой…
— И что вы думаете о цифрах рядом с именами? — Ки обвела взглядом мужчин, собравшихся за столом.
— Деньги, скорее всего, — предположил Бан Шин-ву. — Золото, которое получил каждый из них.
— Раз Кама так хотел найти эти записи, значит, он и раздавал золото? — высказался Пак.
— В его распоряжении вся императорская казна, — подтвердила Ки. — Он прибрал ее к рукам еще в последние годы правления Тогон-Тэмура. И, похоже, оплачивал этим золотом преданность наместников.
— Покупал их, как тыквы на базаре? — ухмыльнулся Чок Хо.
— Именно. Теперь понятно, почему они ни во что не ставят генерала Чахан-Тэмура, который защищает интересы императора. У них свой генерал, Хэ Вэйи. Свой канцер… и ему слепо доверяет уже второй император. Я говорю об Аюширидаре. Смута в государстве разгорается все сильнее, но им она только на руку. Шаткую власть проще захватить.
— Одним словом, это заговор, — проронил Бан Шин-ву. — И господин Тал Тал раскрыл его, за что и поплатился.
Никто ему не возразил.
— А что такое «золотой дракон»? — нарушил общее потрясенное молчание Тимурташ.
— Думаю, Тал Тал хотел напомнить мне об огромной лодке в виде дракона, — ответила Ки. — Это была самая дорогая игрушка Тогон-Тэмура. Он променял на нее всю Юань.
* * *
В тот год сезон Дашу(1) выдался особенно жарким. Солнце раскаленным шаром выкатывалось с утра на белесое небо и немилосердно жгло до самого заката, когда на землю падала душная безветренная ночь.
Пересыхали ручьи, мелели реки. Даже всегда полноводное озеро Цяньхай, неподалеку от которого располагался императорский дворец, немного отступило от берегов, обнажив каменистое дно. Впрочем, прозрачная зеленоватая вода по-прежнему навевала прохладу, а старые раскидистые ивы давали достаточно тени. Император готов был ночевать прямо тут, на траве под ивами, чтобы наблюдать, как из благоуханных сандаловых досок и брусьев лучшие плотники империи день и ночь собирают Золотого Дракона.
Правда, пока он еще не золотой: в особой мастерской ювелиры покрывают отполированной золотой чешуей голову, шею, лапы и хвост, переплавляют слитки на пластины облицовки бортов. Уверяют, что все будет готово со дня на день…
Это очень хорошо, потому что уже построен и испытан механизм, что приведет в движение золотые лапы, хвост и пасть. Император особенно гордится этим устройством, ведь он сам придумал и нарисовал его.
— Уверен, воплощение вашей идеи, государь, войдет в хроники, — восхищается Кама. Его негромкий голос похож на плеск озерной воды. — Многие поколения потомков отдадут дань разносторонним талантам вашего величества!
Императрица сидит неподалеку, в открытом паланкине. У нее хмурое лицо. Она стала такой скучной в последнее время, без конца говорит о налогах, голоде, восстаниях крестьян. Ей не нравится Дракон. Увы, Кама прав, она всего лишь женщина.
Кама, дорогой друг… Императору даже немного неловко, он на многие годы забыл своего верного товарища по детским играм, умницу Каму, весельчака Каму, всегда на все согласного, с преданным взглядом и ласковой улыбкой. Его словно бы заслонили другие — дерзкие, буйные, но они пали жертвами собственных страстей, и вот он явился вновь — первый друг.
— Кама, я велю утвердить для тебя особое звание при моем дворе: «Первый друг императора». Ты этого достоин.
— Ваше величество!.. — Кама падает на колени, утыкается лбом в землю. Когда он поднимает голову, лицо его мокро от слез.
— Ну, довольно, встань… Напомни, чем будут обтянуты скамьи и мое кресло внутри Золотого Дракона?
— Скамьи для придворных обтянут простым зеленым шелком, для ее величества императрицы — красной парчой. Кресло вашего величества уже завершают украшать лучшим желтым(2) бархатом и золотой парчой! Смиренно прошу ваше величество распорядиться выдать дополнительные средства из казны для изготовления серебряных гвоздиков с изумрудными шляпками…
— Я сделаю это немедленно. Бери сколько надо, но пусть гвоздики будут золотые.
— О, превосходная мысль! Тогда позвольте заказать не только изумрудные, но и рубиновые шляпки…
Из-за недостроенной лодки показался стремительно идущий человек. Стражники попытались остановить его, но тут же поспешно расступились с поклоном.
Император и Кама вглядывались в идущего, не узнавая его. Даже императрица покинула свое место в тени и присоединилась к супругу.
Если где-то на небесах существовал бог долгой летней дороги, то сейчас он явился им.
Серый от пыли дорожный плащ. Серая плетеная шляпа. Сапоги в пыльных разводах. Штаны и куртка из выгоревшей дабы с темными пятнами пота на груди и боках. Обветренное лицо, худое и темное, потрескавшиеся губы и воспаленные, горящие яростным огнем глаза.
Вот только боги не носят на шее серебряную императорскую пайцзу(3).
— Ваше величество! Где обозы с продовольствием?! — хрипло выкрикнул бог и стал человеком.
— Канцлер?.. — ахнул Тогон и попятился. Императрица осталась на месте, чувствуя, что вот-вот случится что-то непоправимое.
— Как ты осмелился явиться перед Сыном Неба в таком виде, негодяй?! — Кама, праведный гнев во плоти, выступил вперед. — То, что ты канцлер, еще не дает тебе права…
— Уйди, — бросил Тал Тал, глядя мимо него на императора. Тогон нахмурился, но Ки хорошо был видно, что он испуган.
Кама побагровел.
— Только неизреченная милость его величества до сих пор позволяла тебе, недостойному…
Удар был короткий, без замаха. «Первый друг императора» охнул и упал на траву, откатившись к ногам своего господина.
— Сто пятьдесят тысяч рабочих ослабели от голода и не могут работать, — Тал Тал цедил слова, медленно приближаясь, не сводя глаз с лица императора, которое становилось все бледнее. — Двадцать тысяч голодных солдат с трудом удерживают их от бунта. Где обозы с рисом, мясом, одеждой?! Они должны были выехать из Даду еще в начале лета! Почему казначей отвечает, что все деньги ушли на какого-то золотого дракона?!
Кама, прижимая ладонь к разбитому носу, сел у ног императора, слабо постанывая.
— Ты немедленно извинишься перед «Первым другом императора», — отчеканил Тогон. Впрочем, голос у него подрагивал.
Ки перехватила недоумевающий взгляд Тал Тала. «Что у вас творится, пока меня нет?» — читалось в нем. Она чуть-чуть развела ладони в стороны и покачала головой: «Сам видишь, ничего хорошего».
— Или нет: ты принесешь извинения вечером, в присутствии придворных, — император кое-как сумел справиться с дрожью. — И перед ним, но прежде всего передо мной, своим повелителем.
— Если мои извинения превратятся в повозки с рисом, я облобызаю ноги вашему «Первому другу»!
— Ну, знаешь, это уже слишком… — Тогон как-то неуверенно-жалко пожал плечами. Этот жест совсем не шел его статной фигуре, возвращая зрелого правителя во времена несчастного, испуганного принца.
Тем временем евнухи помогли встать Каме и под руки повели его во дворец. Император проводил его сочувствующим взглядом. Потом он, точно ища поддержки, посмотрел на стоящую рядом супругу, опустил глаза, но тотчас же поднял их и, чуть повернув голову, принялся рассматривать близкий озерный берег… Тогон предпочитал смотреть куда угодно, только не на канцлера.
— Я повторяю свой вопрос, ваше величество, — тихо сказал Тал Тал. — На что потрачена огромная сумма?
— Ты забываешься. — Тогон наконец нашел силы взглянуть ему прямо в глаза. — Сын Неба ни перед кем не держит отчета. Я создаю самую прекрасную вещь в Поднебесной, и никто не смеет мешать мне!
— Ваш народ голодает и умирает. Кто порадуется вашему замыслу?
— Одни умрут, другие родятся. Их все равно много останется, — император усмехнулся. Он уже полностью овладел собой и почувствовал себя хозяином положения. — Что мне за дело до каких-то рабов? Сами виноваты, что когда-то позволили завоевать себя моим предкам. И вообще, хватит отвлекать меня по пустякам! В час собаки(4) явишься во дворец для извинений. Ты понял?
— Рабы. Позволили завоевать. Конечно. Как же я забыл, — проронил Тал Тал, точно не слыша вопроса. Гнев его угас. Сейчас Ки видела перед собой просто смертельно уставшего и бесконечно разочарованного человека. — Я понял, ваше величество. Приду и принесу любые извинения кому угодно.
Он поклонился и пошел прочь, тяжело переставляя ноги.
— Ваше величество, вы губите себя и империю, — вполголоса проговорила Ки, глядя ему вслед. — Вам не нравится это слышать, но я вынуждена повторять снова и снова.
— Замолчи! — вдруг рассвирепел Тогон. — Вечно ты с ним заодно! Еще немного — и я в самом деле поверю, что между вами что-то есть!
Он хотел еще что-то сказать, но лишь презрительно скривил рот и быстрым шагом ушел в сторону своего паланкина, сердито пиная по пути мелкие камешки.
Ветер со стороны озера донес аромат сандала. Строительство заканчивалось. Золотой дракон, поглотивший все богатство империи, скоро закачается на волнах.
Незадолго до наступления часа собаки императрица прогуливалась по крытой галерее, что опоясывала двор перед главными дворцовыми воротами. На закате отсюда открывался чудесный вид на озеро и монастыри на другом его берегу, и на сами ворота. Никто не прошел бы в них незамеченным.
Лицо госпожи Ки выражало обычное холодное спокойствие, а душу глодали тоска и тревога.
В начале весны, когда буйная Хуанхэ вновь разлилась, затопив посевы, канцлер предложил императору грандиозный план по созданию цепи дамб для укрощения реки. Он пригласил ученых императорской Академии наук, они создали и успешно испытали те самые устройства с железными решетками, чертежи которых позже оказались в черной папке. Целый месяц Тал Тал и Ки в два голоса убеждали Тогона в необходимости огромных трат: император ни с того ни сего проникся крайним недоверием к любым идеям, которые не были связаны с развлечениями и удовольствиями. Кое-как его удалось уломать, и строительство началось. Размах выглядел достойным богов: предполагалось обустроить двести восемьдесят ли(5) речного русла.
Тал Тал, сразу уехавший на место работ, исправно присылал гонцов с известиями. Тогону быстро наскучило читать отчеты о количестве установленных решеток и высоте насыпанных отвалов, и он предоставил это дело Ки. А она с нетерпением ждала каждого нового письма и перечитывала его по несколько раз: за сухими цифрами и строчками она видела их автора, чувствовала его радость от того, что невероятно трудное и тяжелое дело продвигается и результат должен принести славу и благоденствие всей империи.
С наступлением лета в отчетах впервые появились упоминания о нехватке продовольствия. Очень скоро они превратились в требования, затем — в мольбы и крики отчаяния. Но император не хотел ничего знать: повелев всем, и в первую очередь супруге, под страхом изгнания из дворца не упоминать при нем злополучное строительство, он занялся созданием Золотого Дракона.
И оказалось, у этой идеи нашлось куда больше сторонников и помощников, чем у проекта канцлера. Из каких-то дальних покоев, через какие-то неясные связи наползли во дворец троюродные дяди, внучатые племянники, прочие родственники, свойственники и друзья детства, в один голос заявлявшие, что государь им дороже отца родного, и если они все это время были в тени и никак не помогли ему прийти к власти — так это исключительно от собственной скромности. А теперь, мол, мы все за нашего дорогого Тогон-Тэмура горой и несказанно рады помочь в творении чуда из чудес. Особенно за казенные деньги.
Эта мутная волна вынесла на гребень «Первого друга императора» Каму. Он только что прошел мимо императрицы в тронную залу, прикрывая веером распухший нос.
Ки с огромным удовольствием сломала бы ему что-нибудь еще, но ни к чему было увеличивать его ореол страдальца. К тому же в воротах показался тот, кто вынудил Каму прятать изуродованное лицо за расписной рисовой бумагой.
Он явился при всех положенных регалиях, блестяще безукоризненный, как обычно. Только осунувшееся лицо и покрасневшие глаза напоминали о том, что господин канцлер давно забыл, что такое спокойный долгий сон.
Поравнявшись с Ки, он остановился.
— Прошу ваше величество извинить меня за скверный вид сегодня утром, — проговорил Тал Тал с поклоном. — Двое суток в седле… Нельзя было терять время на переодевание.
— Вам совершенно не за что извиняться. Я прекрасно понимаю ваше состояние и полностью одобряю все ваши действия. Но что вы намерены предпринять?
— Я уже распорядился напечатать гору бумажных денег. Они ничем не обеспечены, а потому не стоят и медяка, но какое-то время на них можно будет снаряжать обозы. — Тал Тал говорил устало и отрешенно, как о чем-то, что происходит где-то далеко с кем-то другим. — Рано или поздно торговцы заподозрят неладное и взбунтуются. Вслед за ними поднимутся крестьяне. Кое-где они уже собираются в ватаги и нападают на чиновников-монголов… Скорее всего, именно мне придется топить эти восстания в крови.
Забыв об осторожности, императрица сочувственно коснулась его руки — там, где кончался широкий парчовый рукав. Он на мгновение сжал кончики ее пальцев, и она тут же отступила на предписанное благопристойностью расстояние.
— Невыносимо видеть ваше унижение!
— Тот, кто сейчас на троне, сегодня так унизил империю, что унижение ее канцлера уже не имеет значения. Пожелайте мне, чтобы это, — он качнул головой в сторону тронного зала, — побыстрее кончилось. У меня много действительно важных дел.
В тронном зале, куда набилась тьма придворных зевак, канцлер молча выслушал обвинение. Подчиняясь приказу императора, опустился на колени, не дрогнув ни единым мускулом на лице, ровным голосом произнес предписанные слова раскаяния и коснулся лбом пола у ног Камы. Дождавшись его ответных слов прощения, которые тот произнес не сразу — о, отнюдь не сразу! — Тал Тал поднялся и, поклонившись императору, направился к выходу.
На полпути он остановился и обернулся.
— Должен предупредить ваше величество и всех в этом зале. Если мы не успеем завершить сооружение дамбы до весеннего паводка, река вновь затопит поля. Снова наступит голод. И тогда начнется уже другой паводок — кровавый. Мы все захлебнемся в нем.
Из зала он вышел в гробовом молчании.
Слова Тал Тала оказались пророческими. Обозы с продовольствием все-таки выдвинулись в сторону стройки, но опоздали: голодные крестьяне пошли в рукопашную на солдат. Бунт был подавлен, но мятеж начал распространяться быстрее степного пожара. Восстание «Красных повязок» охватывало одну провинцию за другой, и вскоре стало ясно, что его уже не остановить.
Собственную участь канцлер тоже предсказал верно. Император отправил его усмирять восставших. Несколько сражений удалось выиграть, но у «Красных повязок» нашлись не менее талантливые командиры, к тому же вчерашние крестьяне дрались как демоны. Императорские войска были разбиты и отступили к столице.
Тогон-Тэмур был в ярости. Кама, окончательно ставший его наперсником, ловко использовал ситуацию и обвинил Тал Тала в трусости, предательстве интересов империи и присвоении казенных средств. Итогом стал запрет появляться в Даду, разжалование, лишение всех наград и приказ отправляться под начало генерала Хэ, слывшего самым неудачливым из всех юаньских военачальников.
«И пусть день и ночь благодарит императора за великодушие и милосердие, — шептались по углам придворные. — За такое в былые времена рубили головы…»
А Золотой Дракон недолго украшал собой озеро Цяньхай. В одну из ненастных осенних ночей роскошная лодка таинственным образом отвязалась от причала и утонула в самом глубоком месте. Тогон-Тэмуру, которому с каждым днем делалось все хуже, об этом не стали сообщать, чтобы не навредить его здоровью еще больше.
И, конечно, никого во дворце не заинтересовало бесследное исчезновение всех ювелиров, причастных к изготовлению самой дорогой игрушки императора.
* * *
На обратном пути во дворец Ки и Паку то и дело попадались груженные доверху повозки и фургоны. Возницы кричали, нахлестывали лошадей, испуганные животные шарахались, налетали друг на друга. Вопли, треск ломающихся бортов, ругань, проклятия — казалось, улицы ночного Даду сделалась пристанищем выходцев из ада, и все они стремились в сторону городских ворот, откуда начиналась дорога в Шанду. Вглядевшись в толпу, императрица обнаружила много знакомых: в повозках и фургонах сидела почти сплошь монгольская знать и чиновники высокого ранга.
— Спасайтесь, ваше величество! — прокричал ей один из вельмож, проезжая мимо. — Они уже жгут дома!
— «Красные повязки» вот-вот возьмут город! — поддержал его другой.
С трудом проложив себе дорогу, двое всадников помчались во дворец.
У самых стен на них налетел императорский посыльный на взмыленной, храпящей лошади — весь в копоти, с обгоревшим обрывком желтого вымпела за спиной.
— Приказ императора: выезжать в Шанду! — просипел он. — Спасайте императрицу!
— Где он сам? — крикнула в ответ Ки.
— Сражается! Торопитесь, госпожа!
— Госпожа, беда! — Хен бросилась ей навстречу, едва Ки показалась в дверях своих покоев. — Императрица Алталун рожает!
— Только этого не хватало… У нее же срок еще не подошел! — Она круто развернулась и бросилась к павильону супруги сына, на бегу продолжая расспрашивать придворную даму: — Она чего-то испугалась? Споткнулась? Еще что-то случилось?
— Ее испугали служанки! На закате прискакал гонец от генерала Чахан-Тэмура, — торопливо докладывала Хен. — Сказал Докману, чтобы все уезжали из дворца, наше войско отступает… Кто-то из девчонок услышал, поднялся страшный крик…
— Шкуру с дурёх спущу! — прорычала Ки, врываясь в спальню невестки. Дюжина служанок и придворных дам кинулась врассыпную от широкой кровати под балдахином, где стонала роженица.
Взойдя на трон, Аюширидара первым делом женился, по традиции взяв жену из рода унгират. Маленькая, кругленькая, очень юная девушка с тихим голосом и вечно опущенными глазами сразу признала власть императрицы-матери во внутреннем дворе, ни во что не вмешивалась, редко покидала свои покои, а в присутствии супруга, кажется, даже старалась дышать пореже. Аюширидара не воспылал к ней особой страстью и, едва лекари подтвердили беременность, забыл о ее существовании. Ки тоже не часто вспоминала о молодой императрице, ограничиваясь еженедельными докладами лекаря о течении беременности. Не удивительно, что при ее появлении Алталун замолчала и попыталась забиться в дальний угол кровати.
— Пожалуйста, не сердитесь на меня, ваше величество, — прошептала она и всхлипнула. — Я… я не нарочно…
— Мне не за что на тебя сердиться, — Ки постаралась говорить как можно мягче. — Ты ни в чем не виновата, Алталун. Роды могут начаться и до срока, так бывает.
Мокрое от пота и слез почти детское личико, испуганные глаза, пряди растрепанных волос прилипли к щекам… И огромный желтоватый живот, который беспомощно обхватили две тонкие руки.
От жалости у Ки защемило сердце. Тогон-Тэмура можно было обвинять во многом, но он никогда не скупился на бережное внимание к своим женщинам. Его сын вырос другим, и среди его наложниц никто не рассказывал с восторженным придыханием о нежных ласках императора и его щедрых подарках.
Ки присела на край постели, взяла брошенное кем-то полотенце и принялась осторожно вытирать лицо невестки. Та хотела было благодарно улыбнуться, но очередная схватка заставила ее скорчиться и громко застонать.
— Все будет хорошо, милая, ничего не бойся… Я тебе помогу, ты справишься, ты умница… — успокаивающе напевала старшая императрица, лихорадочно соображая, как получше устроить в повозке младшую, чтобы та смогла родить… В повозке! Ночью! В холодной зимней степи!
Усилием воли погасив приступ паники, Ки ободряюще пожала маленькую мягкую ручку:
— Ты пока лежи, Алталун. Постарайся успокоиться и глубоко дыши. Нам придется уезжать, и очень быстро, но я обо всем позабочусь. Ты веришь мне?
Алталун кивнула. Новый приступ боли скрутил ее, но она сумела выдавить:
— Спасибо, ваше… величество…
Ки встала и обвела тяжелым взглядом женщин, все еще жавшихся по углам.
— Так, бездельницы. Слушайте меня внимательно. Ты, ты и ты — в гардеробную. Белье императрицы, теплая одежда и обувь. Ты и ты — в кладовую. Чистые простыни. Все, что есть! Одеяла, покрывала, шкуры, все тащите! Ты — к лекарю. Пусть берет все, что нужно, чтобы принять роды ночью в повозке посреди зимней степи! Если начнет упираться и говорить, что ему это не подобает, потому что он мужчина, то скажи, императрица Ки готова лично его оскопить. Так и передай, слово в слово! Все остальные — бегом к себе, собирать вещи. Брать только теплое и смену белья! Остальное буду выбрасывать из повозок вместе с владелицами!
Служанок и придворных дам будто ветром вымело. Ки обернулась к Алталун: та улыбалась сквозь слезы:
— Спасибо… вы добрая…
— Я отлучусь ненадолго и сразу же вернусь. Скажи, ты хочешь пить или есть?
Узнав, что ничего не надо, Ки поспешила к себе.
Хен не теряла времени, уложив ее и свои вещи, и уже была готова ехать.
— Ту черную папку я хорошо спрятала в вашей шубе, — сообщила она.
— Хен, ты просто чудо. Где Пак?
— Он сказал, что займется лошадьми и повозками.
— Отлично. Идем, поможешь мне вывести Алталун. У нее пока только схватки, и довольно редкие, так что у нас еще есть время.
Вскоре вереница повозок уже выезжала из дворцовых ворот. Тот же строй, то же направление, но как же непохоже было нынешнее бегство на веселый отъезд в летнюю резиденцию! Ки, ехавшая верхом, поравнялась с большим крытым паланкином, где лежала Алталун. Она робко помахала ей рукой в приоткрытое окошко.
Пропустив повозку вперед, Ки оглянулась: опустевший дворец по-прежнему сиял огнями, в спешке их забыли погасить. А в стороне, на окраине города разгоралось багровое зарево: горели богатые дома предместья и ветер уже доносил оттуда запах дыма. Империя Юань превращалась в пепел.
Узнав о том, что творится в городе, Бан Шин-ву и Чок Хо не торопились покидать постоялый двор дядюшки Лю. «Красных повязок» они не опасались, да и бежать было некуда. Днем Чок Хо пробрался ко дворцу и вернулся с тревожными новостями: Нян там нет. И вообще никого нет. Обсудив положение, решили ждать ее возвращения, а пока посмотреть, не обронили ли убегавшие в спешке богачи чего-нибудь, вдруг что-то да закатилось под прилавок или в угол… Они честно старались брать только съестное, с которым в разоренном Даду очень скоро стало туго. И на его поиски приходилось уходить все дальше.
Опасаясь грабителей, что от безвластия расплодились, как крысы, Лю начал запирать постоялый двор сразу после заката солнца. Бан Шин-ву в тот день едва успел вернуться с добычей, когда у самых дверей его окликнули по имени. Евнух обернулся и едва не выронил узелок с подгнившей чечевицей, найденной в разоренной лавке: освещенный ярким светом фонаря, в кольчуге, похожей на змеиную чешую, перед ним стоял Тал Тал.
1) букв. «Большая жара», длится с 23-24 июля до 7-8 августа
2) желтый считался исключительно императорским цветом. Его самовольное ношение приравнивалось к государственному преступлению.
3) особая пластинка из дерева или металла, которая выдавалась правителем доверенному лицу как символ делегирования власти.
4) время с 19 до 21 часа
5) 140 километров
Хочу ли
Знатным и богатым быть?
Нет!
Время я хочу остановить.
Ли Бо
Лепящий черепа таинственный гончар
Особый проявил к сему искусству дар:
На скатерть бытия он опрокинул чашу
И в ней пылающий зажег страстей пожар.
Омар Хайям
(Эпиграфы относятся ко всей II части)
1320-е годы. За сорок лет до событий, описанных в первой части.
— Эй, Баян! Ну как, улучшил местным породу?
— И не один раз! А ты?
— Трижды!
— Силён!
Два молодых монгольских воина, на ходу поправляя доспехи, вышли из крестьянских хибар, стоящих напротив друг друга на единственной деревенской улице. Хотя какая это улица, так, два десятка домишек у безымянной реки. Поселок взяли с ходу: мужчин, что сунулись с вилами на всадников, посекли, а женщины даже не успели убежать…
— Маджартай, тебе хоть не старухи попались? А то под меня такая скелетина похотливая полезла, внучку отпихивает: меня, мол, возьми!
Маджартай сочно расхохотался:
— А внучка небось бабке по рогам: не отдам моего Баяна!
— Внучка, сука бешеная, мне едва горло не перегрызла, — Баян зло сплюнул. — Пришлось зубы выбить.
— И чего они, глупые, отпихиваются? — рассуждал Маджартай. — Радоваться должны, что мы их тухлую ханьскую кровь разбавляем.
— Бабы, что с них взять…
Насильники шли, не оглядываясь. Они не видели, как из-за угла хибары, где осталась изувеченная женщина, вышел высокий худой старик в кожаной рубахе до пят, покрытой замысловатыми узорами. В длинных седых волосах покачивались вплетенные черные и белые перья, на впалых щеках и морщинистом лбу темнели круговые татуировки. Светлые, почти прозрачные глаза, не мигая, смотрели вслед уходящим, губы беззвучно шевелились. Немного постояв, старик двинулся в сторону цепи ближних лесистых холмов. Трава после его ног оставалась непримятой.
Шаман был старше деревни. Всех ее жителей он считал своими детьми, внуками и правнуками. Некоторые и впрямь родились после того, как самые смелые девушки убегали по ночам в чащу: духи холмов и леса когда-то щедро делились с ним жизненной силой. Одну из младших правнучек, веселую и светлую, как солнечный луч, шаман готовил в преемницы.
Сегодня он не сумел ее защитить. Не уберег деревню. Он стал слишком старым.
Когда-то шаман мог обрушить камнепад на врагов, наслать на них тучу шершней, слепоту, болезнь… Теперь силы с каждым днем убывали. Их не хватит на всех, кто залил кровью его деревню. Но на одного — того рослого, с волчьей повадкой, которого звали Баяном, — должно хватить.
Воины спят вполглаза. В чуткую дрему забредают сны, неотличимые от яви, когда сам не знаешь, спишь ты или нет, мерещится ли высокая человеческая фигура в длинной рубахе или же в самом деле стоит перед тобой и сквозь нее просвечивает огонь очага…
Братья Маджартай и Баян делили одну юрту. Спали голова к голове, но Маджартай похрапывал как ни в чем не бывало, а Баян не мог оторвать взгляд от зыбкого морока. Хотел вскочить, но тяжестью налилось тело, даже рукой не пошевелить, не схватить саблю в изголовье. Язык сделался каменным, рот точно зашили, а глаза — наоборот: зажмурился бы, да веки не слушаются.
Силуэт приближался, словно плыл над утоптанной землей. Не мужчина, не женщина, белые длинные волосы прядями тумана стелились по воздуху, и тот делался густым и вязким, звуки глохли в нем, мертвая тишина распирала юрту изнутри — так распирает грудь невозможность выдоха.
Фигура склонилась к Баяну. Он взглянул туда, где должно было быть лицо…
Что-то смотрело на него из черного провала, клубилось, вспухало и опадало. И оттуда, из безвидной подвижной тьмы, потек бессловесный ужас, что родился на земле прежде человека. Баян глухо застонал в смертной тоске, отчаянно дернулся, пытаясь отползти, но черная душная волна накрыла его с головой.
Сердце остановилось. Дыхание кончилось. Кровь остыла и высохла в жилах. Баян умирал, не умирая, и это длилось вечность…
Он снова застонал. По ногам потекло горячее. Послышался тихий издевательский смешок — и фигура исчезла. Остались ночь, юрта, очаг, спящий брат, сердце, готовое выпрыгнуть из груди, ручьи ледяного пота по всему телу и мокрые штаны.
Мирное похрапывание Маджартая понемногу успокоило Баяна. Руки вновь слушались, язык, рот, тело снова подчинялись ему. Он потер слезящиеся глаза, шумно вздохнул, пытаясь разобраться, что же ему пригрезилось и почему. Вспомнил, что накануне десятник всех угощал настойкой из каких-то чудодейственных трав. Крепкое пойло и горькое, как целый луг полыни, но Баян не хотел выглядеть слабаком и осушил немалую пиалу до дна. Не забыть бы утром набить десятнику морду за такую настойку… Хотя Маджартай выпил столько же, а спит как ни в чем не бывало. Надо, пока не рассвело, избавиться от мокрых штанов, иначе насмешек от брата не оберешься. На правах старшего застыдит, хоть вешайся.
С утра хмурый и злой Баян пошел к десятнику и с ходу затеял драку. Тот в долгу не остался, а поскольку был сильнее и старше, все могло бы плохо кончиться для зачинщика, не прибеги на шум Маджартай. Он оттащил и скрутил буйного младшего брата, извинился перед десятником со всей возможной учтивостью, а позже, в юрте, сам отвесил Баяну несколько смачных оплеух.
— А теперь объясни, какая вожжа тебе под хвост попала, — потребовал Маджартай, уже без злости глядя брата, вытирающего кровь с разбитой губы.
— У него не настойка, а собачья моча, — проворчал Баян. — Живот всю ночь пучило.
— Хм… а мне после нее хорошо спалось. Младшая жена снилась… — Он ободряюще хлопнул Баяна по спине. — Понимаю, братишка, когда день за днем ни славы, ни богатства, а все какие-то нищие деревни, поневоле озвереешь. Но что поделать, надо же показать этим ханьжэнь(1), кто над ними господин! Ничего, скоро уже вернемся по домам… Слушай, я все забываю: сколько у тебя уже детей?
— Четверо, и все сыновья, — с гордостью ответил младший брат. — Пятый еще в утробе старшей жены, осенью родиться должен.
— Вот о них и думай, тогда все остальное тебе нипочем будет.
Через три дня войско, отправленное императором на расширение северных границ Юань, вернулось в Даду.
Если б не требования приличий, Баян погнал бы своего жеребца галопом: не терпелось поскорее войти во двор своего дома, увидеть, как с радостными лицами выбегают слуги, жены выносят пока еще маленьких детей. Да, старшему всего лишь пятый год, остальные погодки, но все как на подбор румяные крепыши. Хороши и жены — три дородные круглолицые красавицы с пышными грудями и плодовитым чревом. Они родят ему еще сыновей, и очаг меркита Баяна не погаснет никогда!
Улыбаясь, Баян спешился у знакомых ворот и громко, по-хозяйски, постучал концом плети. Да, вот и радостные слуги, и жены с детьми. Первым навстречу бежал старший сын, уже одетый по-взрослому.
— Отец! Отец вернулся!
Баян, державший коня под уздцы, отпустил поводья. Протянул руки навстречу сыну. Он не заметил, что карие глаза жеребца вдруг заволокло черной дымкой.
— Отец!
Тяжелые копыта взвились в воздух. Замерли на мгновение — и рухнули на голову ребенка.
Все, что случилось потом, Баян помнил обрывками и не пытался связать их между собой. Кровь на своих дрожащих руках; жена, обхватив безжизненное маленькое тело, кричит так, что должно расколоться небо, но оно все еще целое; кровью залиты плиты двора — она хлещет из конской туши. Обезумев, он зарубил коня…
На следующий день трехлетний сын, большой любитель слив, подавился косточкой. Лекарь, белый, как полотно, клялся всеми богами, что сделал все, что мог. Да, он извлек косточку, но было уже поздно.
К вечеру слег в жестокой лихорадке двухгодовалый сын.
На берегу озера Цяньхай за прошедшие века появилось немало храмов и монастырей. Баян не пропустил ни одного, в каждом оставлял щедрые приношения, молился до исступления, давал невозможные обеты, прося одного: пощадить детей…
Лихорадка сожгла малыша за два дня. Последний, годовалый младенец, просто не проснулся утром. К вечеру у старшей жены случился выкидыш, а ночью она повесилась в своей спальне.
Увидев труп, Баян понял, что хочет только одного: последовать за женой. И ему уже протягивали веревку: знакомая белая фигура с черной дырой вместо лица держала в одной костлявой руке петлю, а другой манила его.
Чувствуя, что сходит с ума, Баян кинулся прочь из родного дома.
Старший брат знал обо всех горестях, что обрушились на младшего. Он вместе с ним объезжал все монастыри и храмы, находил лучших лекарей, помогал устроить похороны. Но своему многочисленному цветущему семейству строго-настрого запретил показываться на глаза несчастливому родственнику. Не ровен час, перекинется беда с одного дома на другой…
— Говорят, на постоялом дворе у Лю ворожея живет. — Маджартай с трудом узнал в старике с седыми висками своего двадцатитрехлетнего брата. — С демонами дружбу водит, будущее видит. Сходи к ней, чего тебе уже терять?
* * *
Где дядюшка, там и тетушка, шутил Лю, которого в те годы только-только стали так называть. О тетушке Лю ходили разные слухи. Мол, родом она из племени унгират, и даже была императрицей, но что-то там произошло, вроде бы на самого императора порчу навести хотела… Над слухами тетушка посмеивалась, а если спрашивали имя, отвечала: «Ян-Гуйфей. Или Си Ши(2). Как вам будет угодно, уважаемый». Она в самом деле ворожила, гадала, а заодно приторговывала собой, выбирая мужчин на свой вкус. Довольно скоро у нее объявилось несколько «племянниц», и тетушка Лю сделалась хозяйкой небольшого публичного дома для особых клиентов. Дядюшку это полностью устраивало.
Если бы Баян сохранил какие-то чувства кроме отчаяния, он бы сильно удивился при виде тетушки Лю. Удивился и, пожалуй, заинтересовался бы во всех смыслах, и в мужском тоже.
Миниатюрная, стройная, она ухитрялась подчеркнуть шелком все свои прелести, одновременно полностью скрывая их под одеждой. Из высокой прически выглядывал десяток длинных бронзовых шпилек, наводя на мысль об опасном оружии. Ее фигуру окутывали клубы ароматного розового дыма, струившегося из трубки с длинным чубуком, которую она курила. И сквозь дым на посетителя с нечеловеческой проницательностью смотрели глаза: голубой и черный. Небеса и преисподняя.
— Идем ко мне, борю(3), — вместо приветствия предложила она. Голос у нее оказался хрипловатый, но приятный. — Идем, поговорим.
— Почему ты… то есть вы меня так назвали? — спросил Баян, следуя за ней по длинному коридору постоялого двора.
— Можешь обращаться на «ты» и звать тетушкой. — Дым, пахнущий вишней и розой, стелился за ней, как плащ. — А назвала так потому, что остался ты один и воешь от тоски.
Баян схватил ее за руку, рывком развернул к себе.
— Мне все равно, кто ты и чем промышляешь! Поможешь мне — никаких денег не пожалею!
— Ну и глуп же ты, борю. — Голубой глаз смотрел на него с жалостью, черный был непроницаем. Под этим взглядом его пальцы на тонком предплечье сами собой разжались. — Больше не хватай меня так и не заикайся о деньгах, если я о них не спрашиваю.
Баяну не приходилось бывать в императорских покоях, но он подозревал, что они должны выглядеть именно так: много шелковых драпировок, ковров, драгоценных ваз и золота.
Ворожея опустилась на низкую широкую тахту с россыпью разноцветных подушек и кивком дала понять, что в его распоряжении весь ковер на полу. Баян сел. Ему не очень нравилось смотреть на женщину снизу вверх, но выбирать не приходилось.
Тетушка Лю не спеша набила трубку, раскурила ее по новой и лишь после этого сообщила, как о чем-то будничном:
— Проклятие на тебе, борю. Очень крепкое и хитрое.
— Как это? — растерялся Баян.
— А вот так: воинская удача при тебе остается, богатство, здоровье и успех в делах тоже никуда не денутся. Даже приумножатся, вижу… Высоко поднимешься, к самому трону. Но потомства у тебя не будет. Семя твое проклято, ни одна женщина от тебя не родит.
— Четыре сына за пять дней умерли! — Он вскочил, не в силах спокойно сидеть. — Неужели это…
В горле комом встали слезы, вынудили замолчать.
Предсказательница выпустила очередное душистое облако дыма.
— Да, борю. Это все оно.
Баян рухнул на ковер и долго сидел без движения. Тетушка Лю молчала, покуривая трубку и прикрыв глаза.
— Скажи, — наконец заговорил он. — Его можно снять?
— Попробуй… Но за успех не поручусь.
— А ты?! — Баян подался к ней. — Разве ты не можешь?! Ты же все увидела, едва я вошел!
— Проклятие — не порча. Его может снять только тот, кто наложил. Судя по тому, как крепко оно наложено, снимать его с тебя не собирались… Ты кого-то смертно обидел, борю?
— Нет… не может быть… — потрясенно пробормотал Баян. Только теперь он понял, чем на самом деле был тот ночной кошмар. — Послушай, тетушка, если я тебе все расскажу, все без утайки, как было, — подскажешь, что делать?
— Рассказывай, там видно будет. Слухов не опасайся, я не болтливая.
Он признался во всем, даже в мокрых штанах. Сидел, не смея поднять глаз, ожидая слов ворожеи как приговора.
— Себя убить пробовал? — неожиданно спросила она.
— Да. Оно мне петлю подсунуло…
— Значит, и смерти своей волей тебе не видать. Выход у тебя один: возвращаться в деревню, где ты зло творил, вымаливать прощение. Или хотя бы позволение умереть. Но что-то не вижу я, чтобы смерть к тебе близко подошла. И не сам ты умрешь, а от гнедого.
— Какого гнедого, зарубил я его, — рассеянно ответил Баян, лихорадочно пытаясь вспомнить дорогу в злополучную деревню. Он ведь и названия ее не знал!
Левый — черный — глаз предсказательницы глянул на него странным прищуром.
— Я про другого гнедого…
— Да что за беда?! Ну не буду ездить на гнедом, возьму вороного… Скажи лучше, что надо говорить, чтобы простили?
— Что — неважно. Важно — как. Ты понял, за что наказан?
— Попробуй не пойми… Но почему именно я?! — Сейчас, когда все стало ясно, его переполняла дикая злость. — Женщины — законная добыча воина! Так было всегда! И не я один брал их!
— Выходит, не каждая считает себя добычей. — Ледяной тон тетушки Лю заставил его присмиреть. — Тебе не повезло. Думай так, если от этого легче. Но если в самом деле не чувствуешь себя виноватым по самые яйца — даже не суйся в ту деревню.
— Чувствую… Сам зарекусь и детям скажу… — Он осекся.
— Вот так и говори в деревне, — усмехнулась ворожея.
Боясь поверить в возможную надежду, Баян встал и поклонился тетушке Лю — так кланяются статуям богинь в храме.
— Чем я могу отблагодарить тебя?!
— Поживи подольше, борю, — она выпустила из полных алых губ колечко дыма, — и заглядывай ко мне время от времени, поиграем в тучку и дождик. Мне такие, как ты, нравятся, так что денег я с тебя не возьму.
* * *
Холодный ветер гнал вдоль дороги последние опавшие листья. С серого низкого неба накрапывал редкий дождик. Баян плотнее запахнул теплый меховой дэгэл, натянул поглубже шапку. Уезжал из Даду — деревья еще все в золоте стояли, а вернулся в глубокую осень.
Напрасно ездил он в деревню. Встретило его давно остывшее пепелище, на котором уже и воронам нечем было поживиться. Напрасно стоял на коленях перед остатками той самой хибары с утра до самой ночи, напрасно кричал, плакал и клялся. Никто не откликнулся.
Но на обратном пути умершая надежда вдруг воскресла, превратившись в спокойную решимость. Весной император наверняка объявит новый поход к границам империи. Отправиться туда, в первой же стычке закрыть собой товарища, может быть, даже Маджартая, — это будет хорошая смерть. Лучше, чем вешаться. Баян улыбнулся, глядя в хмурое небо.
Дорога проходила вдоль берега Цяньхай. В погожие дни здесь пестрели ханьфу придворных модниц, под старыми ивами сидели рыбаки, неподвижные, словно каменные изваяния, по прозрачной глади скользили нарядные лодки… Но лето ушло, ненастье прогнало людей, смыло все краски, оставив лишь серое, черное и… рыжее.
Странная рыжеголовая птица медленно отплывала от берега на глубину. Баян подъехал поближе, пригляделся — и, вихрем слетев с седла, помчался к воде, на бегу срывая с себя длинный дэгэл: в озеро шаг за шагом уходил ребенок!
Ледяная вода залила сапоги, поднялась до колен… В три прыжка догнал, подхватил под мышки, выдернул, потащил на берег. Поставив на ноги, повернул лицом к себе.
— Ты зачем в воду полез, а?
Перед ним шмыгал носом худенький мальчик лет четырех — в добротной одежде, с копной темно-рыжих спутанных волос.
— Мама позвала… — прошептал он.
Баян обернулся, ища взглядом утопающую женщину, но поверхность озера была спокойна, если не считать мелких кругов от капель дождя.
— Она утонула? Мама твоя утонула?
Малыш молча помотал головой.
— Ладно, ей все равно уже не поможешь. — Баян с головой укутал найденыша в дэгэл и понес к лошади. Ему казалось, он несет пустую одежду, таким легким было детское тело.
Усевшись в седло, он устроил мальчика перед собой. Тот завозился, выглядывая из меховой глубины, как из норы — исчерна-рыжий, точно лисица на исходе зимы, остролицый, с доверчивыми глазами цвета дикого меда.
— Тебя как звать, лисёнок?
— Тал Тал.
— А живешь ты где?
— Дома…
— Надо же, а я думал, ты в озере живешь.
Усмехнувшись, Баян направил коня в сторону ближайших хутунов.
— Отца твоего как зовут?
— Маджартай-аав(4).
— Да ну?! Выходит, мы с тобой родственники.
Пушистое теплое темя пахло молоком. Баян на мгновение прижался к нему лицом, задохнувшись от тоски и нежности.
— Поехали к отцу, Тал Тал…
Малыш с удивлением посмотрел на взрослого:
— Ты чего плачешь, гуай?(5) От тебя тоже мама ушла?
В доме брата царил переполох.
— Вот он, тысяча моих несчастий! — воскликнул Маджартай при виде мальчика. — Так тебя высеку — до снега сидеть не сможешь!
Тал Тал понурился и молча пошлепал за какой-то старухой в сторону женской половины дома. Баян вслед за братом прошел в комнату для гостей, где слуги торопливо накрывали на стол.
— Я у тебя в долгу. — Маджартай налил ему полную пиалу чая. — Почему он мокрый? Под дождем бегал?
— Нет между нами долгов, брат, — ответил Баян, почтительно, двумя руками принимая угощение. — Твой сын в озеро пошел. Сказал, мама его зовет.
— Слабоумный он у меня, — вздохнул отец. — Весь в мать, та тоже была с придурью. Правда, красивая… Взял ее в наложницы. Когда он родился, она мне все уши прожужжала: милость Тенгри, дитя с золотыми глазами и рыжими волосами! Милость… В саду цветок или букашку какую увидит — веришь, Баян, часами стоит смотрит! Мать приучила, мол, проявление божества. Я ей говорю, не порть мальчишку, мне в семье монах не нужен, мне воин нужен! Без толку…
— Ты сказал «была». Она умерла?
— Да, весной. С зимы кровью кашляла… Подсунули мне гнилой товар, недоглядел. Ну, он с тех пор ее и ищет. И как только сбежать умудрился, не представляю!
Подворье Баяна встретило хозяина могильной тишиной. Перед отъездом он отправил двух оставшихся жен обратно к родителям, отдав все приданое и снабдив дорогими подарками. Лишь горстка слуг, опасливо кланяясь, вышла встречать господина.
Всю ночь в его покоях горел свет. Уставившись перед собой невидящими глазами, Баян бродил из комнаты в комнату, о чем-то думал.
Утром он взял свой лучший пояс, украшенный золотыми бляшками, саблю дамасской стали в ножнах с серебряными накладками и бирюзой, ни разу не надеванные сапоги из красной юфти, завернул все в отрез алого шелка и отправился к старшему брату.
Маджартай онемел от неожиданности, когда Баян, едва войдя во двор, упал на колени и протянул ему шелковый сверток:
— Брат мой старший, вот тебе богатый пояс, острая сабля, новые сапоги. Если мало, дам еще, все что пожелаешь. Отдай мне на воспитание Тал Тала! Сделаю из него славного воина, выращу в почтении к отцу и предкам…
— Встань, брат. Не настолько я старше, чтобы тебе передо мной на коленях стоять. Зайди в дом, поговорим.
Оставшись с братом наедине, Маджартай отбросил церемонии.
— Слушай, я все понимаю: у тебя горе… Но зачем тебе Тал Тал? Он ведь мало того, что слабоумный, так еще и хилый, из хворей не вылезает. Вчера днем вымок, к вечеру уже слёг, глотку завалило, еле дышит… Не сегодня-завтра помрет, верно тебе говорю. Ни радости тебе от него не будет, ни утешения, одни расходы. Вот возьми лучше Есенбугу: всего на полгода младше Тал Тала, в седле уже сам сидит! Румянец во всю щеку, кулачки как яблочки… Бери его, не пожалеешь!
Баян покачал головой.
— Ведьма, к которой ты меня посылал, сказала, что проклятие на мне. Я вешаться хотел или под вражьими стрелами смерти искать… А тут — он в озере. Отдай мне Тал Тала! Если суждено ему умереть, пусть у меня умрет.
Маджартай посмотрел брату в глаза. Помолчал, кивнул.
Мальчик не узнал своего спасителя. Он вообще никого не узнавал, хрипло, тяжело дыша в сильном жару. Маджартай распорядился укутать его в несколько одеял и сам вынес брату.
— Я тебя предупредил, — тихо проговорил он.
— Спасибо, Маджартай. Век за тебя молиться буду!
На обратном пути, прижимая к себе неподвижную ношу, Баян бормотал, как заклинание:
— Лисёнок… лисёныш мой… ты выживешь… ты обязательно выживешь…
Тишина в доме Баяна шарахнулась прочь от его яростного рыка:
— Горячие жаровни! Воду грейте! Мёд, масло несите! Парного кобыльего молока!
Баян потерял счет дням и ночам, отпаивая племянника, метавшегося в жарком бреду, молоком и травяными отварами, обтирая ароматическим уксусом, меняя мокрые простыни. Гнал прочь слуг, все делал сам.
— Гуай…
Баян задремал, привалившись к изножью кровати. Многодневная усталость взяла свое.
— Гуай?..
Это не было похоже на бред. Баян вздрогнул. Глаза цвета меда, неестественно огромные на страшно исхудавшем лице, смотрели прямо на него, и не было в них больше мути, порожденной болезнью.
— Ты как, лисёнок? Пить хочешь?
— Да…
Баян не знал, прощен ли он. Чувствовал, что нет. Но с ним теперь была милость Тенгри — пусть чужая и потому незаслуженная, но она не покинула его, вернув то, что казалось ему навсегда утраченным — счастье.
1) жители Северного Китая.
2) Имена двух из «четырех великих красавиц Китая». Речь идет о полулегендарных императрицах древности, способных затмить луну и посрамить цветы своей красотой. Ближайший русский аналог — Василиса Прекрасная.
3) древнетюркское «волк-одиночка». В русском языке оно преобразовалось в слово «бирюк».
4) форма почтительного обращения детей к отцу у монголов.
5) Вообще-то к незнакомцу следовало обратиться «овгон-гуай», но простим эту неточность маленькому Тал Талу. В тонкостях монгольского этикета не каждый взрослый разберется.
Жизнь возвращалась к нему неуверенно, будто не знала, за что зацепиться — такое все было хрупкое и слабое. Он схватился за нее сам, как когда-то вцепился в погребальные одежды матери. Тогда его все-таки оторвали и мама ушла. В этот раз ему помогли ухватиться за жизнь две крепкие руки — и удержали ее.
Гуай, тот самый, большой и сильный, сидел рядом и смотрел на него. До встречи с ним мальчик не сомневался, что самый большой и сильный — его отец, но, оказывается, есть еще один. И он не страшный, как Маджартай-аав, от него не хочется куда-нибудь спрятаться.
— Я брат твоего отца, Тал Тал, твой дядя. Зови меня Баяном.
— Баян-гуай?(1)
— Правильно. Молодец!
В первые дни Тал Тал ходил за ним повсюду. При каждом удобном случае просовывал ладошку в его ладонь и хватался за пальцы.
— Ты что, боишься потеряться?
— Нет. Не хочу, чтобы ты уходил. Как мама. Она ушла. А ты не уходи! Не уйдешь?
Баян поднял мальчика на руки и обнял. Ребенок обхватил его за шею, щекотно засопел под ухом.
Прямая и простая натура воина не располагала к долгим и глубоким размышлениям. Да, он испытывал что-то вроде угрызений совести оттого, что в последнее время почти не вспоминал об умерших сыновьях. К своим детям он относился так, как это было принято, — как к продолжению себя самого, своей самой ценной собственности. Продолжение отсечено, злая судьба беспощадно ограбила его, но что проку сетовать на судьбу? Смерть всегда ходит рядом с воином, но она берет свое и в конце концов уходит. А жизнь остается.
— Я не уйду, Тал Тал. А если мне придется отлучиться на время, я обязательно вернусь. Ты мне веришь?
Милость Тенгри ткнулась в его щеку холодным носом:
— Верю, Баян-гуай. Не отдавай меня обратно, хорошо?
— Я тебя никому не отдам...
* * *
В этой комнате пахло не так, как в остальных. Похожий запах привозил с собой отец, когда приезжал домой после долгой отлучки: железо, дубленая кожа, пот. А еще что-то едкое и горькое. Позже Тал Тал узнал, что так пахнет пропитка для стрел и состав для полировки клинков. Они пришли в оружейную.
Слова Маджартая о слабоумии сына задели Баяна сильнее, чем тот ожидал. Пока речь шла о жизни и смерти, все остальное отошло в сторону, но теперь он с затаенной тревогой всматривался в детское лицо: что отразится на нем при виде всей этой хищной роскоши? Неужели его племяннику в самом деле уготована участь смиренного монаха в каком-нибудь монастыре?
Тал Тал какое-то время рассматривал наконечники трех копий, уходившие куда-то под потолок; опасливо посторонился от волчьих, тигриных и медвежьих морд, что скалились с лезвий топоров. Тусклые крутые ребра булав и луки без тетивы, связки стрел и ящик с наконечниками задержали его внимание совсем недолго. Но рядом с ними на высоких распялках висели доспехи и шлемы.
— Баян-гуай, можно? — маленький палец указал на один из шлемов: с золотым околышем, отполированной до зеркального блеска железной тульей и высоким шпилем, украшенным пучком снежно-белого конского волоса. К шлему крепилась широкая кольчужная бармица.
— Ты в нем утонешь! — рассмеялся Баян. И точно: детское лицо скрылось под металлическим куполом по самые щеки. Тал Тал приподнял голову, чтобы видеть дядю; из темноты шлема озорно поблескивали глаза.
— Баян-гуай, я страшный?
— Еще какой страшный!
— Я всех-всех побежу!
— Конечно, победишь!
Теперь уже смеялись оба.
Баян осторожно снял шлем и приладил его на место. Когда он обернулся, Тал Тал уже стоял у противоположной стены, где на специальных подставках покоились клинки в ножнах.
— Это сабли, Баян-гуай?
— Верно. Вот смотри, — чуть касаясь рукоятей, он называл каждую: — килич, тальвар, шамшир, хэлмэ, дао(2). А это меч, ханьский прямой меч цзянь. Такие мечи очень любит наш император.
— Дао, хэлмэ, тальвар, шамшир, килич, — чуть запинаясь, повторил мальчик. Он выглядел очень серьезным и сосредоточенным. — И меч цзянь. Я правильно назвал их имена, Баян-гуай?
— Правильно, — потрясенно ответил Баян. А про себя решил при первой же встрече сказать брату, как сильно тот ошибался насчет «слабоумия» сына. — Ты запомнил все с первого раза, Тал Тал! Ну и память у тебя!
Племянник радостно улыбнулся.
— Можно? — повторил он недавний вопрос.
— Конечно. — Баян снял с подставки цзянь и протянул ему рукоятью вперед. — Крепко берись двумя руками и тяни на себя.
— А почему он, а не сабля, Баян-гуай?
— Потому что он прямой, как палка. И учиться ты сначала будешь с палкой.
— Ты научишь меня драться?! — Звон восторга в детском голосе смешался с металлическим шелестом клинка, покидающего ножны. — Баян-гуай, правда научишь?!
— Обязательно. Только не драться: дерутся бродяги на базаре. Я научу тебя сражаться, Тал Тал. Сражаться и выживать.
В слабых неумелых руках тяжелый меч сразу же повело в сторону. Тал Тал нахмурился, закусил губу и остановил своевольный клинок.
— Со временем ты научишься держать его так, что он сделается продолжением твоей руки. — Баян протянул ладонь. Тал Тал недоумевающе взглянул на нее, но тут же просиял и, неловко вывернув запястья, подал меч так же, как подавали ему, рукоятью вперед.
— Раз уж мы с тобой достали его, давай поможешь мне его отполировать. Сталь любит, когда о ней заботятся.
— Любит? Получается, она живая? А почему о ней надо заботиться?
— Ну, не живая, но... — Баян почесал в затылке. Похоже, ему самому тоже придется учиться, на ходу овладевая совершенно не знакомой наукой ответов на бесконечные детские вопросы.
* * *
— Тебе удалось снять проклятие? — удивилась тетушка Лю, когда Баян, помня ее приглашение, наведался на постоялый двор. — Две луны назад ты выглядел стариком, а теперь сияешь, как новая золотая монета.
— В той деревне мне никто не ответил. Но все-таки я больше не волк-одиночка, у меня появился воспитанник, — с улыбкой ответил он. — Только не говори, что теперь я тебе разонравился.
Ворожея выпустила облачко дыма — на этот раз голубого, с ароматом жасмина и ландыша, — из своей неизменной трубки и молча поманила его за собой.
Тахта оказалась просторной, упругой и не скрипучей.
Когда к Баяну вернулась способность связно говорить, тетушка Лю заставила его во всех подробностях описать встречу с племянником и внешность мальчика.
— Милость Тенгри? Твой брат был прав: лучше бы ты взял другого. От милости богов жди беды.
— Тал Тал останется со мной, и кончен разговор, — отрезал Баян, рывком садясь на тахте. — Все, мне пора, он меня ждет.
— Не сердись, обидчивый, — она мягко потянула его за плечи и уложила обратно. — И не торопись. Ведь твой племянник сейчас не один в доме?
— С ним моя старая нянька, она ему сказки рассказывает. Ох, если бы не она, мальчишка бы меня просто замучил! Сплошные «зачем», «почему» и «расскажи»! Я не мастак выдумывать, да и рассказчик так себе... А он слушает и требует еще. Я как-то заметил, что начал уже по второму кругу рассказывать, как мы к границе ходили и дальше... Так он меня поправляет, представляешь? «Баян-гуай, в прошлый раз ты не так рассказывал!» И где это все умещается у него в голове, она же такая маленькая?
— Как же сильно ты его любишь, — с непонятной грустью улыбнулась ворожея.
— Разве? Я не задумывался об этом.
— Такие, как ты, о любви не задумываются...
* * *
Рыжий жеребенок мотнул лобастой головой и отпрыгнул в сторону. Тал Тал принял суровый вид: уважающий себя мужчина не обращает внимания на всяких жеребят!
Мягкие губы прихватили его сзади за рубашку, дернули — жеребенок вновь отскочил и замер, слегка покачиваясь на длинных тонких ногах.
— Ах вот ты как!..
Прыжок, пальцы хватаются за короткую жесткую гривку, жеребенок взвивается на дыбы и бросается вскачь. Мальчик не отстает.
Начало лета. Цветущая степь стелет под ноги пестрый ковер — алые маки, лиловые и синие ирисы, белый тысячелистник, желтый зверобой и все оттенки зеленого в густой мягкой траве. Солнце — круглое, доброе — смотрит со стороны. Солнце похоже на бабушку Нансалму, разве что к вечеру уходит, а не остается, чтобы рассказать сказку.
Как хорошо бежать! Ноги сами находят дорогу, минуют скрытые в траве кочки, перепрыгивают мелкие лощинки. Рядом топочут копыта: жеребенок взбрыкивает, косится веселым карим глазом.
— Тал Та-а-ал! — доносится сзади звонкий окрик. — Подожди-и-и!
Тал Тал останавливается, оборачивается. Степь — уже не ковер, а разноцветная скатерть на бесконечном столе. На его дальнем конце перевернутыми пиалами виднеются белые юрты стойбища.
По скатерти от них к Тал Талу катится красно-синий колобок.
— Есенбуга! — смеется Тал Тал и срывается с места навстречу младшему брату. Смеяться легко, бежать еще легче. Он уверен, что мог бы взлететь, но бежать веселее.
Пятилетний Есенбуга — коротконогий, круглый, как дынька, с белозубой улыбкой от уха до уха. Бабушка Нансалма не нарадуется: «А все потому, что хорошо кушает!» Тал Тал тоже ест так, что за ушами трещит, но до крепыша Есенбуги ему ой как далеко. Тонкий, непоседливый, он и сам похож на жеребенка, своего верного друга. Тал Тал подбегает к брату и валится в траву — не потому, что устал, а просто это здорово: запрокинуть голову и смотреть в небо сквозь травинки и венчики цветов.
Жеребенок фыркает у мальчишеского виска, слизывает соленую влагу с вспотевшего лба. Ветер приносит от стойбища тревожное ржание. Чуткие уши вздрагивают. Он вскидывает голову и через мгновение уже мчится на голос матери.
— Ты чуть туда не забежал, — проворчал младший брат, плюхнувшись на траву. — Бабушка сердиться будет.
— Ну не забежал ведь, — беспечно откликнулся старший, не меняя позы.
«Туда» — на поляну за глубоким и широким оврагом — им обоим запретили ходить с первого дня приезда в стойбище, на исходе весны. На поляне рос одинокий карагач, весь разноцветный от длинных шелковых лент, привязанных к его ветвям. Рядом с деревом высилась пирамида камней высотой в человеческий рост.
«Это место предков, — объяснил Маджартай, приведя детей к оврагу. Вместе с ними пришел и Баян. — До принятия в род вам нельзя там быть, чтобы не оскорбить их». Есенбуге этого хватило. «Что такое род, аав?» — немедленно заинтересовался Тал Тал. «Род — это мы, меркиты. Я, твой дядя, другой твой дядя...» — «И бабушка Нансалма?» — «И она тоже». — «И я?» — «Ты пока еще нет». — «А кто же я?» — «Ты меркит, но еще не совсем... Уф-ф! Баян, ты говорил, он умный, вот сам и объясняйся с этим умником!»
Маджартай и Есенбуга ушли. Баян в задумчивости стоял на краю оврага, глядя вниз, туда, где по каменистому дну журчал ручей. Тал Тал помалкивал, уже зная, что ответ не всегда приходит сразу же после вопроса.
— Давай спустимся. Тут хорошая вода.
К ручью сбегала извилистая звериная тропка. Солнце давно перевалило за полдень, и на дне глубокого оврага уже копились сумерки. От воды тянуло холодом.
Взрослый опустился на колени, зачерпнул пригоршней воды и выпил. Мальчик повторил его движения. Ледяная вода оставила после себя привкус снега и цветов.
— Род — это как родник, Тал Тал. Вроде бы очень просто: вот вода, она течет, ее можно пить. Можно пройти вверх по течению и увидеть исток. Или пойти вниз и найти, куда он впадает. Исток меркитов далеко отсюда, в горах. Очень давно мы спустились в Великую степь, и с тех пор мы здесь. Человеческая жизнь короткая — как капля. Род бесконечен, как вода. Это просто и сложно одновременно. В день Большого Солнца ты и Есенбуга вольетесь в род. Он станет больше. И вы уже не будете двумя маленькими каплями. — Баян обнял притихшего Тал Тала за плечи. — То же самое скажет глава рода, когда мы с твоим отцом приведем вас на поляну. Но мне хотелось, чтобы ты услышал это заранее и понял как следует. Чтобы знал, кто ты.
— Я меркит. — Тал Тал посмотрел в глаза Баяну серьезно и пристально, как взрослый, и Баян не стал поправлять его.
Солнце с каждым днем все дольше задерживалось в небе. После долгого отсутствия вернулись в стойбище дядя и отец, с ними приехали еще мужчины, а с ними несколько мальчиков. Бабушка Нансалма сказала, что все они родичи, а мальчиков тоже будут принимать в род вместе с Есенбугой и Тал Талом. Целыми днями она что-то шила из красного шелка, сидя в юрте. Однажды, позвав обоих воспитанников, показала им две новенькие рубашки: «Это для вас. Наденете завтра, в день Большого Солнца».
Завтра! Тал Тал и Есенбуга договорились не спать всю ночь, чтобы встретить рассвет, но слишком устали накануне. Еще бы: прибывшие мальчики все, как один, оказались страшными задаваками, и потому во что бы то ни стало требовалось доказать, что братья не хуже их держатся в седле и тоже умеют стрелять из лука. Ну, почти. А какой поднялся треск, когда дело дошло до поединков на палках! У одного из мальчиков даже имелась настоящая сабля, и он утверждал, что это шамшир. Тал Тал страшно возмутился подобным невежеством, принялся доказывать, что сабля вовсе тальвар, а не шамшир, и дело скоро дошло до драки — к счастью, без сабли. Друзья хвастуна сбегали за его отцом, он в это время безуспешно разыскивал свое оружие. Отец разнял драчунов, выяснил причину потасовки, забрал саблю, дал обоим по затрещине и тем самым восстановил мир. Подзатыльник для Тал Тала был с оттенком уважения: сабля в самом деле оказалась тальваром.
Короче говоря, проснуться к рассвету не получилось. Бабушке Нансалме пришлось будить обоих, иначе проспали бы до полудня.
С самого утра над стойбищем витал дух какой-то особой торжественности. Взрослые о чем-то переговаривались со сдержанной радостью, дети ходили нарядные, важные и не устраивали шумных игр. Рыжий жеребенок напрасно звал Тал Тала побегать: их с братом только что вымыли в большом чане с горячей водой, одели во все новое и строго-настрого запретили пачкаться.
На закате откуда-то приехала крытая повозка, запряженная парой круторогих быков. Встречать ее вышло все стойбище: в ней прибыл старейшина рода, тот самый, о котором говорил Баян. Правда, увидеть его не получилось: взрослые закрыли весь обзор, над головами проплыла остроконечная шапка из белого войлока, и старец скрылся в юрте одного из гостей.
Вскоре братьев позвал отец: пора было идти на поляну.
Костер заката полыхает на краю неба. Костер из сухих веток горит на поляне у пирамиды камней. Между двумя кострами стоят люди — взрослые и дети. Старик в синем дэгэле и белой шапке произносит уже знакомые слова о роднике и роде. Голос главы рода глуховат, слышно его плохо. Но Тал Тал и не вслушивается: он помнит смысл сказанного, и этого достаточно. Стараясь не вертеть головой, он всматривается в лица мальчиков и мужчин — его родичей. Частей рода. Меркитов.
Хотя рядом стоит отец, но Тал Тал потихоньку берет за руку Баяна. Тот осторожно сжимает детскую ладонь — все еще маленькую, но уже окрепшую, с первыми мозолями от тетивы. У дяди странно блестят глаза, рукавом другой руки он украдкой вытирает их.
Старик умолкает. Дальним громом откуда-то из темноты надвигается рокот барабанов. Мерные, частые удары, словно где-то рядом появилось огромное сердце. Или это бьются сердца людей рода, гонят по жилам одну, общую для всех кровь?
К костру выводят двух откормленных баранов — черного и белого. Баян отпускает руку Тал Тала: повинуясь жесту старика, они с Маджартаем выходят вперед. Блеск двух ножей, предсмертное блеянье — темные струи крови плещут в две подставленные чаши. Рядом с черным вновь появляется белое: в чаши с кровью добавляют молока. Взяв одну из чаш, старик щедро кропит смесью камни пирамиды. Затем обе чаши пускают по кругу, навстречу друг другу. Тал Тал тоже делает глоток. Старается не морщиться: теплая сладковато-соленая жидкость ему не по вкусу. «Вот теперь ты — меркит! — Отец от души хлопает его по спине. — Идем пировать!»
Умолкли барабаны. Тут и там вспыхивают факелы: веселое шествие возвращается в стойбище.
«Ты теперь не один, понимаешь? — втолковывает племяннику Баян. — И уже никогда не будешь один. Случится беда — род поможет. Это знает каждый из нас».
Между юртами плывет аромат жареного мяса, от которого громко урчит в животе. Вместе с ломтем истекающей соком баранины Тал Талу впервые дают пиалу с архи(3). Пока еще немного, меньше половины посудины, но и этого хватает, чтобы все поплыло перед глазами.
— Ничего, пить тоже научишься! — смех отца и дяди доносится откуда-то издалека.
Веки тяжелеют. Последнее, что видит мальчик, прежде чем провалиться в тяжелый сон, — огромный костер у пирамиды камней и черный силуэт карагача позади. Вокруг костра скользят темные фигуры. Это предки. Они тоже хлебнули архи? Неважно: он вливается в их кружение — без страха, с радостью и гордостью. Его приняли в род.
* * *
Баян сдержал свое обещание. Следующие три года жизни стали для Тал Тала временем синяков, ссадин, кровавых мозолей и ноющих мышц: наука сражаться и выживать не щадит своих учеников. Детский лук сменился взрослым, тугим и тяжелым; стрелять требовалось уже не только с земли, но и с седла, на полном скаку, и попадать стрелой уже не просто в мишень, а в ее середину. Не говоря уже о том, чтобы перед этим махнуть в седло, не касаясь стремян, и заставить лошадь пуститься в галоп тогда, когда она хочет идти неспешной рысью.
В оружейной дядя выделил племяннику персональную распорку, где вскоре повис плотный кожаный нагрудник и шлем из толстого войлока. Отдельной была и полка для оружия — лука, сабли-дао и меча. К стрельбе добавилась рубка бамбука — так, чтобы срезанная часть втыкалась в землю рядом с оставшейся как можно прямее.
Изо дня в день показывая, помогая и направляя, Баян наблюдал, как меняется его воспитанник. По традиции, после принятия в род мальчика обрили наголо. Волосы отросли быстро, но были уже не рыжими, а темно-медными, цвета коры старого карагача, что рос на поляне предков. Потемнели и глаза, став из прозрачно-медовых карими. Теперь в них лишь изредка вспыхивали солнечные искорки, напоминая о «золотоглазом младенце». Да и сам он уже ничем не походил на маленького слабого лисенка. Это был уже подросший волчонок: ловкий, сильный, с прицельным взглядом лучника и вполне хищным оскалом в минуты, когда требовалось пересилить боль и усталость, чтобы стрелять или рубить.
Зиму и начало весны Тал Тал проводил в Даду, но едва в степи сходил снег, его отправляли в стойбище на самую границу империи. Оттуда он возвращался с первыми заморозками и каждый раз долго привыкал к тому, что в комнатах нет очага, а за стеной вместо бескрайнего простора шум и толчея большого города. Баян, к стыду своему, обнаружил, что не всегда понимает его: племянник привозил из степи живую речь меркитов, которую дядя основательно забыл, много лет подряд говоря по-монгольски. Кроме того, в стойбище мальчик научился считать до десяти и складывать десятки; дальше пока дело не шло. Старая нянька Нансалма все чаще заговаривала о том, что хорошо бы отдать его в учебу. «Ведь такой разумник растет, глядишь, большим человеком сделается. Ученые люди богатые, и уважают их все». Баян соглашался, но поиску учителя все время что-то мешало. А вскоре учитель нашелся сам.
* * *
После кончины хана Хубилая на троне империи сменилось несколько императоров. Вернее, их меняли: подлинная власть находилась в руках военачальников, они и решали, кому на этот раз носить золотые одежды и зваться Сыном Неба.
Дворцовые перевороты продолжались с небольшими перерывами более двадцати лет. Императоры мельчали, военачальники становились все более крупными фигурами. В год, который христиане Поднебесной отметили как 1328-й от Рождества Христова, предводителем монгольской знати, а вскоре и негласным правителем империи стал Эль-Тэмур, сын Чжанура, лучшего генерала в армии Хубилая. Сын быстро сравнялся славой с отцом, выиграв несколько крупных сражений, а также преуспел в интригах. Он посадил на трон очередного императора, прошел по трупам к должности канцлера и всем дал понять, что время смуты кончилось. Головы непонятливых и несогласных украсили городскую стену. Так началось правление под девизом «Небесное летоисчисление».
Отец Маджартая и Баяна был одним из самых деятельных и толковых людей в окружении генерала Чжанура. Сыновья унаследовали достоинства отца и сделались верными сподвижниками Эль-Темура. Новый канцлер умел ценить преданность и наградил братьев высокими чинами в правительстве, но заботой об их карьере не ограничился. В начале весны, когда до очередного отъезда Тал Тала в степь оставались считаные дни, они получили от Эль-Тэмура распоряжение явиться в его дом в сопровождении всех имеющихся сыновей в возрасте от семи до девяти лет.
У Сына Неба, да продлятся его годы вечно, подрастают двое наследников. Что, если канцлер решил составить их свиту из отпрысков лучших семей империи? Такая честолюбивая мысль сразу пришла в голову Баяну и уже не оставляла его. А Тал Тал просто сгорал от любопытства и нетерпения, ожидая поездки к самому канцлеру.
У него уже был собственный конь — бывший рыжий жеребенок, верный товарищ по играм. В назначенный день дядя и племянник, одетые в лучшую одежду, торжественно выехали со двора. Их путь лежал по оживленным многолюдным улицам, где приходилось ехать шагом. В какой-то момент толпа полностью перегородила дорогу: горожане что-то бурно обсуждали у доски объявлений, где был прикреплен большой лист бумаги. В глаза бросался ярко-красный цвет первых иероглифов — признак того, что на доске висел императорский указ.
— Там что-то написано, Баян-гуай? — спросил Тал Тал.
Баян зашевелил губами, разбирая написанное.
— Что-то о повышении налогов... — он не договорил. На смену мечтаниям о высокой должности для Тал Тала явился неприятный факт: мальчик до сих пор не умеет читать и писать. Такого ни за что не возьмут в свиту принцев!
— Поехали, не хватает еще опоздать... А ну, дорогу! — Баян врезался в толпу, готовый пустить в ход плеть.
Выбравшись из толчеи, он принялся наставлять племянника:
— Как приедем, все время держись на три шага позади меня. Не верти головой, молчи, если не спрашивают, а если спросят, отвечай с поклоном...
— Низко или не очень, Баян-гуай?
— Что «не очень»?
— Ну, кланяться...
— Ладно, забудь. Просто отвечай вежливо и покороче.
У ворот дома канцлера их уже поджидал Маджартай с Есенбугой. Тал Тал обрадовался брату: дядя нагнал на него оторопь своими наставлениями, и присутствие ровесника подбодрило его. Впрочем, Есенбуга выглядел растерянным и оробевшим — отец, похоже, не поскупился на грозные наставления.
— Отец говорит, нас заберут из дома, — прошептал он, шагая рядом с Тал Талом по внутреннему двору. — А потом сделают этими... евнухами! Чтобы служили императору!
— А кто такие евнухи?
— Я слышал, это такие странные мужчины. Им что-то отрезают между ног...
— Что отрезают? И зачем? — Тал Тал так удивился, что забыл, где находится, и остановился. Встал и Есенбуга — в полном изумлении от того, что старший брат, которому положено быть умнее, совсем ничего не знает.
— Вы в своем уме?! — напустился на них Маджартай. — Живо догоняйте, бездельники!
Много лет спустя, вспоминая первую встречу с могущественным Эль-Тэмуром, Тал Тал признавал, что тот умел располагать к себе людей. Канцлер встретил своих министров, как дорогих гостей, ласково улыбнулся детям, сказал им что-то ободряющее, и пригласил взрослых садиться. Лишь изредка во взгляде, в улыбке, что временами будто застывала на красивом, властном лице, мелькало нечто холодное и безжалостное. Этот человек уже тогда ходил по колено в крови, а с годами погрузился еще глубже.
— Вижу, у вас растут прекрасные сыновья, — сразу приступил к делу Эль-Тэмур. — Должен сказать, и меня боги наградили хорошим потомством. Есть еще несколько почтенных семейств, где родились славные юноши. Мы с вами — опора империи, но, увы, мы не вечны. Нужно готовить достойную смену уже сейчас, чтобы со временем передать государство в надежные и правильные руки. Уверен, вы согласитесь со мной: это важное дело нельзя доверить кому попало. Я долго искал подходящего наставника, пока не обнаружил его во дворце, что закономерно... Эй, кто там, пригласите сюда господина У Чифана!
Вслед за слугой в кабинет вошел высокий мужчина средних лет в черной шелковой одежде ученого с длинными и широкими рукавами. Темные длинные волосы с заметной сединой были частью убраны за спину, частью собраны в «хвост» на темени, схваченный серебряной заколкой-гуань. Рядом с канцлером и его гостями, одетыми в яркую парчу, он смотрелся бы скромным слугой, если б не держался с подчеркнутым достоинством. Войдя, он поклонился хозяину — сдержанно, только опустилась и поднялась голова и чуть подались вперед плечи.
Тал Тал во все глаза смотрел на господина У Чифана. В окружении мальчика были в ходу широкие жесты: слуги кланялись в пояс, рабы падали на колени, равные обнимались и от души хлопали друг друга по спине. Впервые он увидел, что можно поклониться так, чтобы одним скупым движением вызвать к себе безотчетное уважение. Захваченный новым ощущением, не думая о том, как дерзко это выглядит, Тал Тал поклонился в ответ, стараясь, чтобы вышло похоже. Вслед за ним и Есенбуга неловко боднул головой воздух.
Маджартай побагровел; Баян уже замахнулся, чтобы отвесить воспитаннику затрещину, но тут Эль-Тэмур рассмеялся — сочно, от души.
— Какие молодцы, сразу поняли, что им предстоит еще долго кланяться господину У! Да, это ваш будущий учитель. Господин У наставляет в науках наследников его величества и любезно согласился делать то же самое для вас и еще нескольких мальчиков из лучших семей.
Спокойный и внимательный взгляд черных глаз скользнул по Есенбуге, который сразу потупился, и остановился на Тал Тале. Баян ел себя поедом за то, что не удосужился обучить племянника правилам этикета: вместо того, чтобы принять смиренный вид, Тал Тал с любопытством таращился на императорского наставника.
— Юноша, ты смотришь так, словно желаешь о чем-то спросить. — Голос у господина У был под стать взгляду, негромкий и спокойный. — Спрашивай.
— Господин У-гуай, а читать вы меня научите?
Баян мысленно отрубил себе голову, четвертовался и повесился. Какой позор!
— И читать тоже, — серьезно ответил учитель.
1) в дораме, где все, естественно, говорят по-корейски, Тал Тал обращается к дяде уважительным словом «сонбэним». В русскоязычном тексте монгольское обращение выглядит более уместным, хотя и оно, возможно, неверное.
2) турецкая, индийская, персидская, монгольская и китайская сабли, известные в XIII-XV веках. Их объединяет общее «восточное» происхождение и большая или меньшая кривизна клинка. В их одновременном присутствии в доме Баяна есть определенный анахронизм. Надеюсь, читатели извинят мне его
3) крепкий спиртной напиток из перебродившего молока
— «Благородный муж не соперничает ни с кем, кроме тех случаев, когда он участвует в стрельбе из лука. Благородный муж не выделяет в Поднебесной одни дела и не пренебрегает другими, он поступает так, как велит долг…»
— Миний дуу(1), обедать пора!
— Сейчас, бабушка! «Благородный муж думает о девяти вещах: о том, чтобы видеть ясно; о том, чтобы слышать четко; о том, чтобы…» — Подняв глаза к потолку, Тал Тал какое-то время пытался вспомнить, о чем же еще должен думать благородный муж. Напрасно: мысль, потревоженная старой нянькой, воробьем улетела в окно. А там, за окном, весна, и так хочется прыгнуть в седло и умчаться из города… Хочется, да нельзя: учитель завтра непременно его спросит по этой части «Лунь Юй»(2). И отчего бабушка вечно обращается к нему как к младенцу?! В четырнадцать лет это, наконец, обидно!
Текст никак не вспоминался, пришлось заглянуть в книгу и начать сначала.
— «Благородный муж думает о девяти вещах, — он честно постарался не подглядывать. — О том, чтобы видеть ясно; о том, чтобы слышать четко; о том, чтобы его лицо было приветливым; о том, чтобы его поступки были почтительными; о том, чтобы его речь была искренней; о том, чтобы его действия были осторожными…»
— Я его через слово понимаю, — в соседней комнате старая Нансалма вполголоса жаловалась Баяну. — Целыми днями не по-нашему лопочет. Даже меня зовет не разберу как…
— Это называется «высокий китайский», на нем при дворе говорят и пишут, — хмуро объяснил Баян. — На базаре ты его не услышишь, потому и не понимаешь.
— Чего только не придумают… — покачала головой старуха. Тут она вспомнила, зачем пришла, и позвала воспитанника уже менее ласково: — Тал Тал, обед стынет!
Второй призыв подействовал: юноша быстрым шагом вышел из комнаты. Увидев дядю, он остановился и с изящным поклоном поприветствовал его на том самом «высоком китайском». Заметив его недовольное лицо, весело улыбнулся и повторил приветствие по-монгольски, а затем на наречии меркитов.
— Ну хитрец, — Баян невольно тоже ответил улыбкой. — Иди ешь, а то вон тощий какой! Не в коня корм, что ли?
Он давно уже перестал радоваться учебе Тал Тала у императорского наставника. На ум все чаще приходили слова Маджартая, высказанные в самом начале обучения: «Это недешевое дело, но Эль-Тэмур не говорил с нами о деньгах. Ты не хуже меня знаешь: он ничего не делает просто так. Чем нам в свое время придется заплатить? И не станут ли наши дети этой платой?»
Прав был брат или нет — покажет будущее, но то, что племянник из-за учебы сделался каким-то чужим, Баян видел уже сейчас. Нет, Тал Тал по-прежнему беспрекословно выполнял любую просьбу, охотно рассказывал обо всем, что узнал от учителя, но с каждым годом в нем все меньше оставалось от вольного жеребенка из стойбища меркитов. Его незаметно, но неуклонно вытеснял юный придворный — сдержанный, подчеркнуто вежливый и церемонный. Он стал очень опрятен, тщательно следил за чистотой и порядком в одежде; приветствуя дядю, кланялся, впрочем весьма ловко, и обращался к нему еще более уважительно, чем раньше: «дайе».
Но хуже всего было то, что племянник почти постоянно говорил по-китайски.
«Кто кого завоевал? — недоумевал и злился про себя Баян. — Не мы должны учить их язык, а они наш! Великий Чингисхан перевернулся бы в могиле, когда бы узнал, что его потомки на троне пренебрегают языком предков!»
С другой стороны, он честно признавал, что Тал Тал воплощает его заветную мечту: идет дальше него. На дороге успеха дети должны обогнать родителей, иначе зачем столько сил вкладывать в них? Чтение и письмо, математика, география, история, каллиграфия, основы государственного устройства и экономики; этикет, поэзия и музыка; стрельба из лука, конная езда, искусство владения мечом… Баяну, умеющему всего лишь сносно читать, кое-как писать и считать, все это, за исключением воинских искусств, казалось темным лесом. Но слушая стихи Ли Бо(3) или игру на гуцине(4), он не сомневался: его сын достигнет самых высоких вершин в жизни. Да, Баян втихомолку называл его своим сыном, тем более что и привязанность Тал Тала к нему была намного крепче и теплее, чем отношение племянника к дяде.
* * *
«Луна похожа на сыр. А еще на поджаристую лепешку с хрустящей корочкой по краям. На пиалу с каймаком… Ну вот, уже есть захотелось… — Тал Тал вздохнул. Вчера вечером У-цзы(5) водил всех к озеру Цаньхай, потому что наступило время любования весенней луной. И предупредил, что утром потребует сочинения на тему «Любуясь весенней луной, сравню ее…» Теперь он стоял у окна, делая вид, что поглощен своими мыслями и не замечает, как семеро его учеников, сидящие за отдельными столами, перешептываются и украдкой заглядывают друг другу в тетради.
— Тал Тал, слышь… — прошипели сзади и ткнули в спину чем-то твердым и узким, похожим на кончик кисточки для письма. — На что луна похожа?
Позади сидел Талахай, один из двух сыновей Эль-Тэмура. В свои четырнадцать он выглядел на восемнадцать, и тычок в спину вышел весьма чувствительным.
— Сам думай! — шепотом огрызнулся Тал Тал, не оборачиваясь.
— Ну скажи-и, — заныл верзила, — ну что тебе, жалко, что ли?
— На лепешку с сыром.
— Эй, а мне подсказать? — встрял его брат Танкиши, уступавший Талахаю в росте и силе, но обогнавший в наглости.
— Обойдешься.
— А по ушам?
Тал Тал обернулся. От резкого движения заболели ребра: одна драка у них уже случилась, и Танкиши тогда неплохо наподдал ему в бок. Впрочем, он тут же улетел от прямого удара в скулу. Конечно, благородному мужу, подвизающемуся на пути самосовершенствования, не пристало рукоприкладство, но в стойбищах меркитов учения Кун Фу-цзы не знали, а кулачные бои любили.
— Луна похожа на лицо красавицы, — поспешил с подсказкой Кама, сидевший от них черед проход. С первых дней обучения этот миловидный тихий мальчик быстро выяснил, у кого из учеников какие отцы, и сделался тенью сыновей Эль-Тэмура. Хотя искать сильных покровителей ему было вроде бы незачем: его родитель служил личным телохранителем императора.
Танкиши снисходительно кивнул.
— Рябая у тебя красавица, — фыркнул Тал Тал, отворачиваясь.
— Сам ты рябой, — не остался в долгу Танкиши.
— Что-то слишком шумно стало, — как бы между прочим заметил от окна учитель. — Тал Тал, советую последовать примеру Есенбуги: пока ты тратишь время на бесполезные пререкания, твой брат уже две страницы исписал.
— Недостойный ученик(6) смиренно просит прощения, У-цзы. — Он встал и поклонился, как предписывалось правилами.
— Садись и не отвлекайся.
Есенбуга не без самодовольства покосился на старшего брата и продолжил аккуратно и быстро выписывать иероглифы.
Тал Талу сделалось стыдно. Он мотнул головой, отгоняя посторонние мысли, и постарался сосредоточиться на вчерашнем вечере.
От воды тянуло холодной сыростью. Мелкие волны с тихим плеском наползали на берег. Казалось, они хотят вытянуть на своих спинах лунную дорожку, но то ли сил не хватает, то ли просто лень… Дорожка шла рябью и обрывалась на середине озера. Полная луна висела высоко в небе, словно стараясь держаться подальше от огней города и монастырей на другом берегу озера.
Перед глазами памяти вода незаметно сменилась травой, густой и высокой. Тал Тал стоял в ночной степи. Он вышел из юрты по нужде и остановился на обратном пути, завороженный голубоватым ярким светом, льющимся с неба.
На земле лежали черные тени, резкие, как от полуденного солнца. Все предметы потеряли дневные цвета, сделались чужими и немного пугающими. Тал Тал запрокинул голову: в середине темно-синего купола неба сияла огромная, слепяще-белая луна. Небо походило на крышу юрты какого-то невообразимо громадного великана, и тогда луна — это отверстие, куда должен выходить дым очага. Мальчик был уверен, что даже увидел легкий дымок, поднимавшийся прямо туда. Наверное, над этой юртой солнечный день, вон как светится дыра! А где же стены? Наверное, далеко-далеко… И что там, за стенами? Вот бы заглянуть, хоть одним глазом!
Кисточка нырнула в плошку с чернилами и заплясала по бумаге. Две, три, семь страниц! Тал Тал довольно хмыкнул: про сыр и лепешку столько не напишешь.
* * *
«Когда я входила в ханьский дворец,
Мне было пятнадцать лет —
И молодое мое лицо
Сияло, как маков цвет.
И восхищался мной государь —
Яшмовой красотой,
Когда я прислуживала ему
За ширмою золотой.
Когда я сбрасывала в ночи
Пену одежд своих, —
Он обнимал меня, государь,
Словно весенний вихрь.»(7)
Эти стихи У-цзы учить не задавал. Их вообще не было в сборнике, который они штудировали уже второй год. Тал Тал разыскал тонкую тетрадку под названием «Цветок граната» в книжной лавке, куда заглядывал, когда у него появлялись личные деньги. В этом смысле Баян его не баловал, поэтому поход за книгами каждый раз был маленьким праздником.
Оказывается, «Бессмертный в поэзии»(8) писал не только о луне, битвах и величии императора!
«Когда я сбрасывала в ночи пену одежд своих…» Почему от этих слов так хорошо, и томительно, и странно? «Он обнимал меня, государь, словно весенний вихрь…» В прошлом году, в стойбище, Тал Тал во время игры случайно столкнулся с девочкой-ровесницей. От толчка оба упали, он оказался сверху. Подружка одним змеиным движением вывернулась из-под него, обозвала «женихом недоделанным» и убежала. А он… Он встал и пожал плечами. Ну да, теплая, упругая, живая. Но и конь под седлом тоже живой и теплый. Никакой разницы.
Но почему сейчас этот случай вспоминается уже по-другому? Выросший в холостяцком доме Баяна, Тал Тал до сегодняшнего дня более или менее близко общался только с одной женщиной — старой нянькой. Конечно, он не раз видел, как на выпасе жеребцы покрывали кобыл, но подозревал, что у людей это должно происходить как-то не так. Иначе зачем молодоженам отдельная юрта, почему взрослые мужчины и женщины иногда уединяются за плотным пологом… И там, должно быть, она сбрасывает «пену одежд», а он… Вообще, как это: «обнимать, словно весенний вихрь»? Бегать вокруг нее, что ли? Тал Тал прыснул, представив себе такую картинку. Нет, Ли Бо определенно подразумевал что-то другое…
Баян, который за прошедшие годы успел перебрать всех «племянниц» тетушки Лю, своего племянника в подробности отношений между мужчиной и женщиной посвящать не спешил. Сначала было рано, потом решил, что нечего отвлекать парня от учебы, вот придет пора жениться, тогда все и узнает. Хотя основное пришлось объяснить, когда по утрам у подростка начали появляться влажные пятна на штанах и то, что обычно вело себя смирно, вдруг встопорщивалось. «Ты взрослеешь, оно у всех мужчин так». — «А зачем это?» — «Ну, ты жеребцов видел? Как они это самое… Вот и нам затем же». Такой ответ не оставлял места для «пены одежд» и «весенних вихрей». Но если о них написал сам Ли Бо, значит, они тоже есть? О боги, как во всем этом разобраться?!
Книжку со стихами Тал Тал прятал на самом дне сундука со своей одеждой — и это стало первой вещью, которую он скрыл от Баяна.
Маджартай недаром подозревал Эль-Тэмура в далеко идущих планах на сыновей монгольской знати: занятия с ними проводились в одном из павильонов на территории дворца, причем иногда из окон можно было наблюдать, как вдалеке император в сопровождении многочисленной свиты прогуливается по саду. В качестве постоянного пропуска ученикам выдали медные жетоны с иероглифами, обозначающими их статус — точь-в-точь пайцзы, особенно если начистить медь до блеска.
Путь в павильон проходил мимо пруда с золотыми карпами, изящных беседок в тени магнолий и платанов, по дорожкам, мощенным цветной плиткой. Вокруг цвели удивительные цветы, к которым слетали большие яркие бабочки. Впервые попав сюда, Тал Тал с Есенбугой забыли обо всем, увлекшись игрой рыб в прозрачной воде, и опоздали на урок. Теперь, идя уже давно знакомой дорогой, Тал Тал все равно замедлял шаг: императорский сад очаровывал любого, кто в нем оказывался. «Наверное, император и его семья — самые счастливые люди на земле, — думал юноша, — ведь они живут здесь все время. А весной уезжают в Шанду; говорят, там еще красивее!»
В этом году торжественный отъезд двора в летнюю резиденцию уже состоялся, и сейчас императорский парк был пуст… если не считать того, что на поляне перед учебным павильоном толпились люди. Тал Тал с удивлением узнал соучеников. Они стояли тесным кольцом вокруг Танкиши, он им что-то показывал. Есенбуга тоже был там и так увлекся чем-то, что обернулся, лишь когда брат дернул его за рукав.
— Уф, это ты! — он подвинулся, давая место Тал Талу, — а я подумал, учитель. Танкиши таки-и-ие рисуночки принес… Смотри!
Старший сын Эль-Тэмура держал в руках несколько небольших листков плотной бумаги и тоном знатока комментировал:
— Ну, с наложницами, когда их несколько, главное — разобраться кого куда…
Увидев Тал Тала, он спрятал рисунки за спину и заявил:
— Ты мне не подсказал, так иди на ослиную задницу смотреть!
Талахай, стоявший рядом, захохотал. Кама, его братья Тинчу и Сюйсюй присоединились. Есенбуга покраснел и сжал кулаки: он не сомневался, что вспыхнет драка, и готовился поддержать брата. Тал Тал уже пригнулся, чтобы броситься на обидчика, но тут послышался чей-то голос:
— Я запрещаю вам драться! В самом деле, не надо, пожалуйста…
От удивления Тал Тал забыл про обиду. Между Камой и Тинчу обнаружился незнакомец. По виду ровесник, на ханьфу вышиты драконы, широкий желтый пояс, желтые отвороты рукавов… Принц?! В их компанию затесался сын императора?!
— Конечно, ваше высочество, как скажете, — мягко ответил Кама. И подчеркнуто вежливо добавил: — Тал Тал, пожалуйста, не мешай нам. Будет лучше, если ты уйдешь.
— Нет, пусть он тоже останется, — попросил принц. Властность в его облике странным образом сочеталась с нерешительностью, он то и дело оглядывался, точно боялся чего-то.
— Это мои рисунки, мне решать, кому их показывать… — заворчал Танкиши, неохотно убирая руку из-за спины.
— Так, что за сборище? Почему вы не на местах? — Этот уверенный и звучный голос был всем знаком. У входа в павильон стоял учитель. Предполагалось, он пойдет по дорожке, но У Чифан, похоже, вышел из-за угла здания и теперь строго смотрел на учеников. Танкиши судорожно пихнул бумажные листы за пазуху и сделал невинное лицо. Все поспешно принялись кланяться, к удивлению Тал Тала — даже принц.
— Заходите, — бросил У-цзы и вошел первым. За ним потянулись Танкиши с Талахаем и остальные. Принц остался на месте.
Тал Тал отстал, придержал за плечо Есенбугу и спросил шепотом, косясь на императорского сына:
— Это еще кто такой?!
— Принц Тогон-Тэмур. Кама говорит, он иногда сбегает от евнухов и приходит слушать У-цзы, — тихой скороговоркой ответил Есенбуга, тревожно поглядывая на вход в павильон, где один за другим скрывались ученики.
— А Кама откуда это знает?
— Он с принцем давно знаком. Говорит, его запрещено учить, вот он и бегает тайком… Пойдем, ну его! Смотри, уже все зашли.
— Как это «запрещено»? Почему?
— Не знаю! — Есенбуга уже бежал, Тал Талу ничего не оставалось, как присоединиться к нему. — У него спроси, если так интересно.
В дверях Тал Тал обернулся, собираясь узнать, ушел ли принц. Но Тогон-Тэмур все еще стоял на поляне. Солнечным весенним днем, среди цветов и пышной зелени, в дорогой красивой одежде, он отчего-то выглядел одиноким и несчастным, словно нищий бродяга в осеннее ненастье.
После окончания занятий У Чифан велел Тал Талу задержаться.
— Мне понравилось твое сочинение. В нем виден самостоятельный и смелый ум. Уверен, тебе не составит труда блестяще сдать итоговый экзамен и поступить в императорскую академию.(9) Там ты сможешь глубже изучить астрономию, чтобы попробовать заглянуть за стены юрты… — Учитель улыбнулся. Он так редко показывал какие-либо эмоции, что каждая его улыбка равнялась в глазах учеников самой лестной похвале. — После окончания академии тебе станут доступны все пути. Но выбирать путь государственной службы я бы тебе не советовал, — неожиданно добавил У-цзы. — Во всяком случае, не при нынешних правителях.
— Но почему, учитель? — удивился Тал Тал, который все это время слушал, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово.
— Как я уже сказал, ты слишком независимо мыслишь. Для чиновника, особенно высокопоставленного, это серьезный недостаток. Нередко смертельный. — У Чифан помрачнел. Глядя на его лицо, не верилось, что этот человек вообще способен улыбаться.
Тал Тал почтительно молчал, ожидая, когда наставник вновь решит заговорить.
— Кун-цзы учил, что благородный муж не подобен вещи.(10) Государственная служба — вовсе не единственный достойный путь… — У Чифан словно размышлял вслух. — А что, ночная степь в самом деле настолько прекрасна?
Тат Тал вдруг растерял все слова и лишь усиленно закивал.
— Я, видишь ли, городской житель… Если и выбираюсь куда, то предпочитаю лес и горы. Но сейчас речь не обо мне. Тебе стоит обуздать свою степную вспыльчивость, Тал Тал. Одна драка с Танкиши уже произошла, сегодня едва не случилась новая. Дело не в том, что он сын канцлера и потому задевает всех, кто менее знатен, а в том, что ты позволил себе принять его злобу. Взял ее от него, как скверный подарок. Если станешь принимать подобные подношения от любого нахала, очень скоро окажешься погребен под ними.
— Простите скудоумного, он смиренно просит о пояснении, учитель.
— О, это древняя притча… Когда-то в Поднебесной жил мастер меча, который прославился мудростью и боевым искусством. Однажды к нему явился некий воин и в присутствии учеников принялся всячески оскорблять и поносить его, чтобы вызвать на поединок. Так он поступал уже со многими мастерами: от незаслуженной брани они теряли душевное равновесие, начинали делать ошибки и проигрывали бой. Мастер меча как ни в чем не бывало продолжал занятие, и воин, исчерпав запас ругательств, вынужден был уйти. Тогда самый любопытный ученик спросил у мастера, отчего тот молча терпел поношения и не ответил на вызов грубияна. «Если тебе хотят вручить подарок, но ты не принял его, кому он принадлежит?» — спросил мастер. Ученик ответил, что, конечно же, подарок принадлежит тому, кто его принес. «Так же и оскорбления, ненависть и зависть, — ответил мастер меча. — Пока ты не принял их, они остаются с тем, кто держит их в руках». Постарайся запомнить его слова.
— Учитель, этот недостойный ученик от всего сердца благодарит за науку!
Тал Тал в самом деле был горд и счастлив: У-цзы еще никогда не говорил с ним так долго и доверительно. Конечно, будет непросто сдержаться, когда Танкиши вновь решит задеть его, но ради учителя он сделает это.
У Чифан подошел к распахнутому окну, где так часто стоял во время уроков. Долго смотрел в глубину сада, тишину которого нарушал лишь птичий щебет.
— Скажи, чем вы все были так поглощены сегодня перед занятиями? Я спокойно приблизился и стоял рядом какое-то время, но никто из вас меня не заметил.
— Танкиши принес какие-то рисунки с наложницами, учитель. Точнее ваш ученик сказать не может, Танкиши не дал посмотреть на них.
— А, правила поведения на яшмовых дворах, — У-цзы вновь улыбнулся, на этот раз понимающе. — В вашем возрасте эта наука кажется особенно притягательной, не так ли?
— Да, учитель…
— Не красней, здесь нет ничего постыдного. Первая женщина и первая смерть — эти события обычно разделяют всю жизнь на «до» и «после».
Тал Тал уже набрался решимости спросить о «весеннем вихре» из стихотворения Ли Бо, но тут в саду рядом с окном мелькнула знакомая фигура в желтом императорском кушаке, и это придало мыслям совсем другое направление.
— Учитель, будет ли позволено смиренному ученику задать вопрос?
— С первого дня нашего знакомства ты задаешь вопросы… Но я рад этому. Любознательный ученик — отрада для учителя.
— Правда ли, что принцу Тогон-Тэмуру запрещают учиться?
У Чифан нахмурился.
— Этому вопросу я отнюдь не рад. Но отвечу, потому что плох тот учитель, который уклоняется от вопросов. Да, это правда. Но не спрашивай, почему его запрещено учить: правдивый ответ может стоить жизни не только мне, это было бы полбеды. Он опасен для тебя. Чем ближе к вершине, тем холоднее воздух и опаснее тропа — это верно не только по отношению к горам.
— Теперь понятно, почему он выглядит таким несчастным…
— Он им не выглядит, он в самом деле несчастен. Ему не повезло родиться в императорской семье, и это главная его беда.
— А я-то думал, что в таком прекрасном месте, как дворец, все должны быть счастливы… — От разочарования Тал Тал забыл о правилах этикета, но учитель не одернул его, а лишь печально вздохнул:
— Увы. Поэтому в будущем держись от него подальше.
1) Очень ласковое обращение к детям в монгольском языке
2) Сборник изречений Конфуция. Выше и ниже приведены цитаты из него
3) один из крупнейших поэтов Китая и мира вообще. Жил в VIII веке н.э.
4) струнный щипковый музыкальный инструмент, известен и почитаем в Китае с глубокой древности
5) «цзы» — почтительное обращение к учителю
6) традиционная форма самоуничижения при общении со старшими: говорить о себе в третьем лице
7) Ли Бо, «Песнь обиженной красавицы», пер. А.И. Гитовича)
8) почетный титул Ли Бо
9) высшее учебное заведение для монгольской знати во время правления династии Юань.
10) толкователи афоризмов Конфуция предполагают, что смысл высказывания состоит в следующем: благородный муж универсален, у него нет, как у неодушевленного предмета, какой-то одной функции.
На церемонию вручения грамот им разрешили одеться в черное. Конечно, семи лет обучения недостаточно, чтобы войти в сонм ученых мужей, но приближение к нему несомненно. Ожидается присутствие канцлера, вдовствующая императрица изъявила желание лично вручить грамоты каждому выпускнику. Всем явиться во дворец к часу Петуха(1). Сопровождение родителей и прочих родственников не возбраняется.
Накануне императорские гонцы с большой торжественностью доставили в дома выпускников знаки высочайшего благоволения: тонкие шнуры из желтого шелка, с кистями на конце. Их предписывалось повязать поверх черного пояса.
С утра Баян с Тал Талом отправились в городские бани: важность церемонии требовала особо тщательного мытья и бритья. К тому же полагалось приятно пахнуть, а в банях работали знатоки изысканных ароматов. Баян опять принялся ворчать насчет того, что племянник не желает брить голову, как пристало меркиту, но довод, что этого не делает никто из соучеников, вынудил его отступить. Скрепя сердце, он одобрил заколку-гуань из плотной кожи с серебряной накладкой, которую Тал Тал купил из сэкономленных личных денег, и подождал, пока один из прислужников несколькими гребнями из душистых пород деревьев расчешет вымытые и высушенные волосы юноши и скрепит заколкой плотный «хвост» на темени.
«Ничего, — утешал сам себя Баян, скептически поглядывая на медную гриву, спускавшуюся ниже лопаток(2), — у них впереди военный лагерь. Банщиков там нет, зато походы в полном доспехе и в шлеме — каждый день. Быстро поймут, почему бритому лучше».
— Ох, какие же вы у меня красивые! — Старая Нансалма вытирала счастливые слезы концом застиранного головного платка, со всех сторон оглядывая своих принарядившихся мужчин. — Ну прямо император с наследником! Думала, помру и не увижу…
Они были так несхожи между собой: один — в алой, синей и зеленой парче, другой — в матово-черном гладком шелке с тонким золотым шнурком на поясе; один — с шамширом в ножнах, украшенных самоцветами, другой — с ритуальной дощечкой-хубань из бамбука; один — на пороге зрелости, другой — в расцвете юности… Но оба смотрели друг на друга с одинаковой теплотой, и это роднило их сильнее, чем любые внешние черты.
Для церемонии выделили малый зал императорских приемов. Полсотни человек поместились там без толчеи и давки, оставив достаточно места перед возвышением, на котором стоял раззолоченный трон с каменными драконами по бокам. Он пока пустовал, но у его подножия уже собрались представители императорской академии в одинаковых черно-красно-белых одеждах: они пришли посмотреть на тех, кто, возможно, скоро сделается слушателем в их заведении. Среди них Тал Тал разглядел У Чифана, одетого так же. Он беседовал с одним из ученых — нестарым еще мужчиной с подвижным, полным юмора лицом. Тот что-то горячо доказывал учителю, при этом так энергично размахивая своей хубань, что мирная дощечка для записей в его руках походила на меч.
— Интересно, с кем говорит У-цзы. И о чем, — вполголоса заметил Тал Тал Есенбуге, стоящему рядом с ним.
— А я жду ее величество, — признался Есенбуга. — Говорят, она божественно прекрасна.
Выпускников выстроили в середине зала, вдоль прохода от дверей к трону, все остальные заняли места в соответствии с собственным статусом. Маджартай и Баян без колебаний стали в первом ряду.
В зале царило радостное оживление, которое обычно бывает там, где люди собираются добровольно и по хорошему поводу. Семеро выпускников находились в центре всеобщего внимания: им улыбались, ими восхищались вслух — и они сами светились от счастья.
Позади остались трудные экзамены и изнурительные уроки евнуха-распорядителя. Он гонял юношей до седьмого пота: «Три шага к трону, на колени, руки протянуть вперед ладонями вверх, встать одним движением, отходить спиной вперед три шага, затем поворачиваться через левое плечо, голову не поднимать, исподлобья не смотреть…» Одновременно приходилось запоминать порядок благодарственной церемонии в честь учителя, ничуть не менее торжественной, с той лишь разницей, что на У Чифана смотреть разрешалось.
В последний год учебы сами собой сошли на нет стычки между Танкиши и Тал Талом: на вражду не оставалось ни времени, ни сил. Тал Тал подозревал, что на экзаменационном поединке на мечах учитель нарочно поставил против него старшего сына Эль-Тэмура, чтобы проверить, хорошо ли усвоена притча о подарке и дарящем. Бой вышел отчаянным, противники оказались равны, и начальник дворцовой стражи, приглашенный в качестве судьи, объявил ничью. Одинаково измотанные, Танкиши и Тал Тал не сговариваясь пожали друг другу руки: знак не дружбы, но взаимного уважения, с которым они потом относились друг к другу до того, как жизнь развела их по враждующим лагерям.
Сейчас они стояли рядом, и Танкиши уже посвятил его в планы остальной компании: после завершения церемонии отправиться всем вместе в квартал Пинканли(3). От подобной перспективы всем сделалось еще веселее. Вдруг голоса начали стихать: вошел Эль-Тэмур.
Этому человеку не требовался глашатай, чтобы объявить о своем появлении. Его словно бы окружало облако холода: оно возникало прежде него, и люди безотчетно стремились держаться подальше и уступали дорогу. Маджартай и Баян, только что оживленно обсуждавшие, как выросли их «мальчишки» и пора их женить, при виде канцлера умолкли, подобрались и поклонились с подчеркнутой почтительностью.
— Да-а, семи лет как не бывало, — усмехнулся Эль-Тэмур. — Выросли дети, выучились, пора их к делу пристраивать, а? Что скажете?
— Конечно, пора, господин канцлер, — осторожно ответил за двоих Маджартай.
— Ну, своих я в гвардию отдам, самое место для таких молодцов. Кама с братьями отправится в свиту наследника… А ваших возьму к себе — пока младшими писцами, а там уж все будет зависеть от их прилежания.
— Это великая честь, господин канцлер. — Маджартай снова поклонился и недоумевающе покосился на неподвижного брата: ты чего ждешь?
— Сожалею, господин канцлер, вынужден отказаться, — произнес Баян и сам не поверил, что сказал это. — Тал Тал продолжит учебу в императорской академии.
Эль-Тэмур ничего не ответил. Он молча разглядывал своего подначального: без гнева, но с огромным удивлением, как если бы внезапно подала голос одна из деревянных колонн, подпиравших потолок зала.
— Тал Тал будет учиться дальше. — Левая рука Баяна сжала ножны сабли. Эль-Тэмур заметил этот жест. Глаза под тяжелыми веками медленно поднялись от побелевших костяшек пальцев к закаменевшим желвакам на скулах.
— Что ж, пусть учится… — канцлер говорил очень тихо, но Баян слышал каждое слово. — Умник мне тоже пригодится.
Больше не удостоив братьев ни единым взглядом, Эль-Тэмур отошел к трону. Маджартай дождался, пока он удалился на достаточное расстояние, и набросился на брата с упреками, ничуть не менее яростными от того, что высказывались они придушенным шепотом.
— Ты рехнулся?! Кому перечить вздумал, дурак?!
— Не рехнулся. Ты же сам боялся, что дети платой станут… Почему он распоряжается ими, как своими?!
— Я худшего боялся. — Маджартай немного остыл. — Писцом не так уж плохо. Должность маленькая, так что спрос небольшой, место спокойное, а если правильно себя повести, еще и денежное. Чего ты брыкаешься, не пойму? Неприятностей себе захотел?
Слушая брата, Баян заметил, что Тал Тал по другую сторону прохода смотрит на него с тревогой. Он был слишком далеко, чтобы расслышать разговор с канцлером, но выражение лиц отца и дяди подсказало ему, что то была отнюдь не дружеская беседа. Этот взгляд придал Баяну уверенности в своей правоте.
— Такой голове нечего делать под шапкой писца. К тому же он сам говорил, что хочет учиться в академии.
— «Хочет!» Да мало ли чего он хочет?! Разбаловал ты его! — Маджартай оглянулся на Эль-Тэмура. Тот что-то обсуждал с евнухом-распорядителем и выглядел не слишком сурово.
— Баян, слушай… Пока он не занят вроде бы… Пойди к нему, скажи, мол, виноват, погорячился, благодарю за честь… Ну послужит Тал Тал годик-другой в писцах, примелькается, а там как-нибудь пристроишь его в академию. Ну иди, не упрямься!
Он потянул его за локоть, но брат убрал руку и покачал головой:
— Нет. «Как-нибудь» — это не для меня. И не для него.
Маджартай уже открыл рот, чтобы вновь обругать его, но тут раздался зычный голос глашатая:
— Её величество вдовствующая императрица!
Тал Талу в самом деле сделалось очень не по себе при виде зловещей фигуры канцлера. Эль-Тэмур ни разу за все эти годы не появился в учебном павильоне и вроде бы вообще не интересовался, как постигают науки те самые мальчики, которых он с таким энтузиазмом собирал семь лет назад. Но вот теперь отец раздосадован, дядя хмур, а все из-за нескольких слов, которые сказал им канцлер. И слова эти определенно касаются сыновей! Случайно взглянув в сторону ученых, Тал Тал обнаружил, что У Чифан тоже наблюдал за Эль-Тэмуром. Учитель и ученик переглянулись с одинаковым беспокойством.
К счастью, появление императрицы развеяло тревожные мысли. Есенбуга тихо ахнул, восторженно глядя, как из распахнувшихся дверей вплывает в зал сияющая фигура. Тал Тал дернул его за рукав, потому что брат застыл столбом, тогда как уже давно следовало низко склониться перед ее величеством.
Перед опущенными глазами мелькнуло алое и желтое. Прошелестел шелк, тяжелый от плотной вышивки, прозвенели золотые подвески в прическе и на поясе, пронеслась волна благовоний — роза, пачули, жасмин, ландыш, и вот она уже на троне: императрица Будашири, надолго пережившая супруга и принявшая статус регентши при малолетнем императоре.
— Я бы умер от счастья, если б мне было дозволено поцеловать хотя бы край ее накидки, — шепотом признался Есенбуга.
— Ты для нее недостаточно красив, — хмыкнул Кама, стоявший с другой стороны от него.
— Да, наверное… — вздохнул юноша.
Тем временем началась церемония вручения. Евнух-распорядитель выкрикивал имена выпускников и передавал императрице шкатулки, обитые позолоченной кожей, в которых находились грамоты. Вызванному полагалось опуститься на колени и двумя руками принять ларец.
Будашири решила не ограничиваться молчаливой передачей шкатулки из рук в руки. С каждым из выпускников она о чем-нибудь заговаривала и требовала поднять голову, заявляя, что иначе ей не слышны ответы.
Когда очередь дошла до Тал Тала, он увидел прямо перед собой величественную красавицу с точеным надменным лицом, ощутил на себе бесцеремонный, оценивающий взгляд — как на вещь, и внутренне содрогнулся. Брат, очевидно, почувствовал что-то похожее: возвращаясь на свое место с ларцом в руках, он уже не выглядел восхищенным.
Самое хорошее в длинных пышных церемониях то, что они рано или поздно заканчиваются. Уже смеркалось, когда, наконец, были произнесены все положенные слова, выполнены все поклоны и получены все наставления. Императрица со свитой удалилась, ушел и канцлер. Самое время отдать отцам грамоты и, заручившись позволением, отправиться на поиски приключений в Пинканли! Есенбуга уже договаривался с отцом, но Тал Тала неожиданно окликнул У Чифан.
Конечно, учителю уже были вознесены все необходимые почести, но Тал Талу хотелось добавить что-то от себя — более личное. Поэтому он с удвоенной радостью поспешил к бывшему наставнику. Представители академии уже ушли, но собеседник У Чифана остался и теперь с доброжелательным интересом смотрел на подошедшего юношу.
— Значит, вы и есть тот остроумный молодой человек, кто сравнил луну с дырой в потолке?
Тал Тал молча поклонился в ответ.
— У, дружище, твой ученик всегда такой сдержанный или он просто оставил язык в шкатулке с грамотой?
— Обычно вопросы из него сыплются, как рис из дырявого мешка, — улыбнулся У Чифан. — Тал Тал, перед тобой господин Оуян Сюань, замечательный историк, превосходный каллиграф, великий сочинитель и самый едкий острослов империи. — При этих словах ученый отвесил шуточный поклон, помахав в воздухе дощечкой для записей. — Мы говорили о тебе и твоей будущей учебе в академии, в том числе и у Оуян-цзы. Надеюсь, твой отец не станет возражать и сам ты не передумал?
— Ваш бывший недостойный ученик не передумал, У-цзы! Он надеется, что у досточтимого отца возражений не будет.
— Прямо от зубов отскакивает! — рассмеялся Оуян Сюань. — Произношение безупречное. Если вы, юный господин Тал Тал, пишете так же четко, как говорите, вас ждет большое будущее.
— Главное, чтобы один известный нам обоим человек этому не помешал, — многозначительно заметил У Чифан, и его друг сразу посерьезнел.
— Определенно, канцлер выбрал всех вас как фигуры в своей игре, — продолжил учитель, подойдя к нему поближе и понизив голос. — И как игрок, он наверняка будет жертвовать вами ради своих целей. Не скажу, что способен противостоять ему, но, возможно, смогу дать полезный совет. Если заподозришь неладное, иди на старый постоялый двор, что на улице Ванфуцзин. Спросишь там тетушку Лю. Не удивляйся: она хозяйка публичного дома, но знавала лучшие времена. Она скажет, где меня искать.
— А еще она умная и проницательная женщина, демонически искусная ворожея и способна исторгнуть стоны наслаждения даже из уст покойника, — подмигнув, добавил Оуян Сюань.
— Не смущай невинность, старый развратник, — добродушно проворчал У Чифан.
— Если не ошибаюсь, невинности скоро наступит конец, потому что ребята собрались в Пинканли. Верно я говорю, Тал Тал? Ну, вот видишь!
Сердечно распрощавшись с учеными и получив от них пожелание хорошо развлечься наступающей ночью, он вместе с ними покинул пустеющий зал, где слуги уже начали гасить огни и закрывать окна, распахнутые по случаю теплой погоды.
У Чифан и Оуян Сюань ушли, а Тал Тал отправился на поиски Баяна. Он чувствовал себя виноватым: увлекшись беседой, заставил дядю дожидаться его, и теперь почти бежал к воротам, оглядываясь в поисках знакомой фигуры.
Баян обнаружился у одного из прудов: стоял, скрестив руки на груди и задумчиво глядя на воду, где дрожали золотые блики фонарей.
— Дайе, простите, что заставил ждать! У-цзы и его уважаемый друг пожелали дать мне наставления…
— Хватит из себя придворного корчить! — Баян резко повернулся к нему. — Говори по-человечески!
— Что-то случилось? — осторожно спросил Тал Тал, переходя на монгольский. — Что вас так разозлило?
— Эль-Тэмур собирается сделать вас с Есенбугой младшими писцами в своей канцелярии, — неохотно ответил Баян. — Маджартай согласился.
— А вы?.. — помертвевшими губами прошептал юноша.
— А я сказал, что ты будешь учиться дальше, в академии. Нечего тебе в писцах киснуть.
— Дайе! — отбросив все правила поведения, племянник крепко обнял дядю. — Дайе, спасибо! Я никогда этого не забуду!
— Ну-у, ты еще на шее у меня повисни, как в детстве, — с нарочитой суровостью проворчал Баян, не торопясь, однако, отодвигать его от себя. — Эль-Тэмур, конечно, был недоволен. Ты это видел?
— Он угрожал вам? — Тал Тал сам отошел и со знакомой уже тревогой смотрел на дядю.
— Напрямую — нет. Но он такой человек, который никогда не предупреждает о своих ударах… Ладно, как говорится, не будем умирать прежде, чем нас убьют. Ну что, идем домой?
— Дайе, я бы хотел… мы собирались в Пинканли… можно?
— Сегодня твой день. Можно. Только оставь мне грамоту, — он ухмыльнулся, — девицы ее точно не спросят!
Он забрал шкатулку и протянул племяннику увесистый мешочек:
— Держи. Без денег там делать нечего.
— Дайе…
На этот раз обнялись оба.
— Всё, беги, а то приятели без тебя уйдут. Между прочим, это не они стоят у ворот?
— Они! Спасибо, дайе! Спасибо!
Тал Тал унесся в темноту — только мелькнул черный шелк.
«Выучись как следует и превзойди этот спесивый ханьский сброд, что считает себя учеными, — думал Баян, прислушиваясь к громким голосам и взрывам смеха, доносившимся от ворот. — Покажи им, на что способен меркит!»
* * *
Первый кувшин вина купили сразу же за воротами и тут же выпили. На вкус оно было куда хуже архи, но от него приятно зашумело в голове и всё стало нипочем. Второй решили купить уже перед кварталом, до которого, как оказалось, было довольно далеко.
Танкиши и Талахай, шедшие первыми, наперебой рассказывали, где и как они прижимали во дворце зазевавшихся служанок. Кама с братьями смеялись и добавляли подробности. Тал Тал и Есенбуга веселились вместе с ними, но оба чувствовали, что выходит не очень.
— Слушай, а ты уже делал… это? — напрямик спросил Есенбуга, немного отстав от компании.
Старший брат помотал головой.
— А ты?
— Тоже нет… Но я один раз подглядел, как отец с наложницей… По-моему, там ничего трудного.
Тал Тал вспомнил жеребцов. Действительно, все выглядело довольно просто.
— Спр-р-равимся, — уверенно заявил он. От вина язык слегка заплетался. — Бларогодный… тьфу, благородный муж всегда безмятежен и спокоен!
Тем временем Кама заметил, что до Пинканли еще идти и идти, тогда как прямо сейчас они проходят мимо постоялого двора Лю.
— Зачем нам эта дыра? — удивился Танкиши. — Она же для нищебродов!
— Знающие люди заходят туда с другой стороны, — хитро улыбнулся Кама. — Мой отец говорит, таких красоток, как здесь, не найти и в лучших домах Цветочного квартала. А еще там всем заправляет настоящая ведьма по прозвищу «тетушка Лю».
— А я про нее слыхал, она будущее видит, — вспомнил Талахай. — Давайте к ней, правда!
Услыхав знакомое имя, Тал Тал насторожился. А вдруг там окажется У-цзы? Впрочем, он тут же отогнал от себя нелепую мысль, вспомнив вместо этого описание таинственной ворожеи, которое дал Оуян Сюань. Воображение тут же нарисовало образ красавицы, очень похожей на императрицу Будашири. Подумалось, что она, должно быть, очень злая колдунья и лучше держаться от нее подальше… Занятый размышлениями, Тал Тал не заметил, как, миновав полутемный коридор, очутился вместе со всеми в ярко освещенном и богато убранном зале, где вдоль стен располагались низкие столики, а на полу в середине был расстелен большой ковер.
— О, ранние пташки пожаловали, — произнес певучий женский голос, и откуда-то из-за драпировок вышла миловидная девушка в струящихся одеждах всех оттенков розового. — Добро пожаловать, молодые господа! Что вам будет угодно? — Она поклонилась с удивительным изяществом.
— Выпить, закусить, ну и все остальное, — Танкиши взял на себя роль главного и теперь старался говорить с небрежностью завсегдатая.
В руках красавицы непонятно откуда возникло серебряное блюдо.
— Здесь платят вперед, молодые господа.
Собрав деньги, она исчезла за драпировками, и оттуда немедленно выбежали семеро девушек, одетых, казалось, в лепестки цветов и перья сказочных птиц — настолько все было пестрым, тонким и воздушным. Тараторя наперебой о том, как хорошо, что к ним пришли такие чудесные щедрые гости, девушки подхватили каждого из них под руку и повели за столики. Тал Талу досталась пухленькая красотка с ямочками на щеках и дразнящей улыбкой. Заметив, что Танкиши и остальные обращаются к девушкам на «ты», он решил последовать их примеру.
— Как тебя зовут?
— Зовите меня Мэй-гу(4), господин, — промурлыкала она.
Из дверей гуськом потянулись служанки с подносами, на которых стояли кувшины и тарелки с закусками. От Мэй-гу пахло корицей и чем-то сладким, она прижалась к нему теплым мягким боком и только хихикнула, когда он обнял ее за талию.
Снова вспомнились жеребцы. А еще то, что в стойбище ему дали прозвище Гнедок — за цвет волос и резвые ноги. Да, ничего трудного тут нет и быть не может.
— А меня можешь звать Гнедой. — Ладонь соскользнула с талии на крутой изгиб бедра.
Мэй-гу вновь хихикнула и налила ему вина. Он успел сделать несколько глотков, когда другой женский голос, хрипловатый, тихий и без намека на кокетство, уточнил:
— Гнедой, говоришь?
Тал Тал едва не поперхнулся вином. Опустив пиалу, он увидел прямо перед собой два глаза, как два блестящих и острых наконечника стрел. Голубой и черный.
Эта женщина в алом ханьфу и с прической с дюжиной шпилек словно выросла прямо из ковра и присела к столу вполоборота, опершись локтем о столешницу и рассеянно оглядывая зал. В другой руке она держала трубку с длинным чубуком, от ее чашки поднимался зеленоватый дымок.
— Меткое прозвище, — продолжила незнакомка. — И редкий цвет. Мэй-гу, на сегодня ты свободна.
— Да, тетушка. — Девушка встала и ушла, даже не взглянув на того, к кому только что нежно прижималась.
— Тетушка?! — Тал Тал почувствовал, как стремительно улетучивается хмель.
— …Лю, — добавила женщина. — Обычно меня зовут так.
Она выглядела заметно старше девушек, обнимавших сейчас его приятелей. И определенно не стремилась ему понравиться.
— Вы колдунья?
— Мне больше нравится слово «ворожея».
— Демонически искусная?
— Лестная рекомендация, — тетушка Лю искоса взглянула на него и поднесла к губам нефритовый мундштук. — Кто же мне ее дал?
— Господин Оуян Сюань. А господин У Чифан сказал, что я могу обратиться к вам, если понадобится разыскать его.
Из трубки выплыло зеленое облачко. Запахло мятой и полынью. Смех, громкие голоса, звяканье посуды — все словно скрылось в этой легкой дымке. Странные глаза ворожеи вновь взглянули на него в упор, но острый блеск в них сменился мягким мерцанием. От этого невозможного сочетания света и мрака на одном лице начала кружиться голова и тело налилось свинцовой тяжестью.
— У тебя хорошие знакомства, Тал Тал.
— Откуда… вы… меня знаете? — К языку будто подвесили огромный камень.
— Я колдунья, или забыл уже? — Она опустила ресницы и встала одним легким движением. — Пойдем, Гнедой.
Морок спал. Тал Тал огляделся: зал был пуст.
— Твои приятели уже на пути к блаженству, — улыбнулась тетушка. — Утром вам будет о чем поговорить.
Она повела его извилистыми полутемными коридорами, скрытыми за тяжелыми портьерами. Внезапно налетал сквозняк, обдувая ноги, откуда-то слышался женский смех и сразу, без паузы, низкий долгий стон… Тал Тал шел как привязанный, всерьез опасаясь, что никогда не найдет дорогу назад и останется навсегда на этом постоялом дворе, который изнутри оказался намного просторней, чем выглядел снаружи.
Наконец они пришли в комнату, больше всего похожую на место ученых занятий: шкафы и стеллажи с книгами и свитками, стол с полным набором приспособлений для письма, кресло с высокой спинкой. Ни кровати, ни даже дивана.
Колдунья, оставив трубку на столе, подошла к своему гостю почти вплотную.
— Дай мне левую руку.
Он протянул ладонь большим пальцем вверх, как для рукопожатия.
— Ты дружелюбен и открыт… Это частое свойство юности. Хорошо, если сумеешь сохранить его с годами.
Тетушка Лю перевернула его ладонь, сжала своей и какое-то время молчала, опустив голову.
— Да, это в самом деле ты, — произнесла она с неожиданной грустью и ласково провела кончиками пальцев по его виску, коснувшись волос. Задержавшись на щеке, нежные теплые пальцы мягко погладили шею, чуть-чуть отгибая шелк воротника.
— Я не понимаю, о чем вы… — Ее прикосновения будоражили и в то же время пугали его.
— Сбывается мое предсказание. Сама себе нагадала, вот и сбылось… Но это неважно. Время разговоров заканчивается, Тал Тал. Если не ошибаюсь, ты в этот дом не беседовать пришел?
— Да, но вы отослали Мэй-гу…
— Думаю, я справлюсь не хуже нее. — Тетушка Лю указательным пальцем легонько ткнула его в кончик носа. — Но тебе следует переодеться.
Она отошла к шкафу и вернулась оттуда с чем-то белым и длинным, повесив это на спинку кресла.
— В этом будет удобнее. Сними с себя все, надень это и заходи вон в ту дверь. Я буду ждать там.
Неприметная дверца обнаружилась между двумя книжными стеллажами. Прежде чем скрыться за ней, женщина обернулась и добавила, улыбнувшись:
— Туфли снять не забудь.
Наступившая тишина нарушалась лишь легким потрескиванием фитилей в настенных светильниках. Тал Тал шагнул назад, к двери, откуда пришел. Меньше всего ему хотелось раздеваться. «Бежать!» — мелькнула отчаянная мысль. По пути сюда он заметил одно или два окна: можно выбраться через них, если не удастся найти выход из проклятого лабиринта. Да, он пришел не говорить, но не согласен менять хорошенькую девушку на ведьму, что щелкает его по носу! Он уже взялся дверную ручку, но остановился, пораженный неприятным открытием: получается, он трус? Собрался удирать, и от кого — от армии врагов? От свирепого хищника? От женщины! Как после этого смотреть в глаза Есенбуге, не говоря о Баяне?
Тал Тал вернулся к креслу и рванул золотой шнурок на поясе: он кто угодно, но не трус! За шнурком последовало все остальное, бесформенной грудой упавшее на сиденье кресла.
Оставшись в одних бельевых штанах, он распустил завязки, оттянул пояс и посмотрел внутрь. Не похоже, что ему чего-то хочется. Вот совсем.
По спине пробежал холодок ужаса: а что, если у него ничего получится? Если он не сможет… не сможет ничего? Эта женщина с жутковатыми глазами непременно поднимет его на смех и выставит вон. Что ж, он дойдет до ближайшего дерева и повесится на своем золотом шнурке. Жить с таким страшным позором невозможно.
Глаза защипало от слез, как если бы пугающее предположение уже стало явью. С трудом сглотнув ком в горле, юноша избавился от штанов, сковырнул с ног туфли и потянул со спинки кресла наряд, оставленный колдуньей.
Это оказался длинный просторный халат из тончайшего полупрозрачного шелка. Он так и льнул к коже, струясь по ней, как теплая вода. Пояса или завязок у халата не имелось. Закутавшись в него по самую шею, Тал Тал тяжело вздохнул и твердым шагом направился к двери между стеллажами, чувствуя себя безоружным героем, идущим на бой с чудовищем.
Дверь открылась в ту самую комнату, где не раз бывал Баян, — с широкой тахтой и толстым ковром на полу. Здесь царил полумрак и слышался тихий мелодичный перезвон невидимых колокольчиков.
Тал Тал не сразу узнал тетушку Лю: одетая в такой же халат, с распущенными волосами, небрежно перехваченными лентой, она выглядела моложе и чем-то напоминала Мэй-гу.
Шелк был такой тонкий, что когда женщина положила ладони ему на грудь, он почувствовал их тепло, как если бы она прикоснулась прямо к коже.
— У тебя все получится, — прошептала она ему на ухо. — Ни о чем не беспокойся, ты все сможешь… Я чуть-чуть помогу тебе, и ты все сделаешь сам. Сейчас зови меня Тао. Так звали одну не особенно счастливую женщину, которая жила восемьсот лет назад…(5)
— Тао…
От ее волос и дыхания шел незнакомый аромат, терпкий и свежий. Он будоражил и одновременно успокаивал, прогоняя страхи и сомнения.
— Тао…
Это звучало как обещание чего-то прекрасного и неизведанного.
Она начала целовать его. Медленно, осторожно, едва касаясь губами — шея, плечи, ключицы, ямка между ними у горла, — незаметно отодвигая ткань, прижимаясь к нему все теснее грудью, животом, бедрами…
У Тал Тала перехватило дыхание. Каждое прикосновение было как солнечный луч, как цветок в росе, как глоток родниковой воды… Он не знал, с чем еще это сравнить, никогда еще он не испытывал ничего более чудесного.
Тао говорила что-то, но он не слышал: ее кожа в полумраке отливала перламутром, шелк обливал молоком небольшие тугие груди с бусинами сосков, стекал по округлым бедрам…
— Когда я сбрасывала в ночи пену одежд своих… — прошептал Тал Тал, желая и не смея прикоснуться.
— «Как хотел бы я стать хоть одной из ветвей, чтоб касаться одежды соседки моей»(6), — Тао тихо рассмеялась. — Милый мой книгочей, я не рассыплюсь и не растаю, если ты до меня дотронешься. Представь, что хочешь зачерпнуть воду…
Грудь, как чаша, полностью поместилась в его ладонь.
— Если ты умеешь играть на цине, вспомни, как касаются струн в начале игры. Чем мягче прикосновение, тем глубже и чище получится звук. — Она позволила ему почти снять с себя халат и, не мешая его рукам, потихоньку оттесняла его к тахте, пока не усадила не нее.
Тал Тал опрокинулся на спину, все сильнее наливаясь горячей тяжестью внизу живота.
— Боги не поскупились, создавая тебя, — ладонь Тао скользнула вниз. — Твоя жена будет довольна. Ты помнишь? У тебя все получится.
Ей потребовалось лишь чуть-чуть направить его, он сделал все сам, когда увидел два белоснежных колена по обе стороны от своих бедер, почувствовал ладони, словно замершие в ожидании на его спине, заглянул в глаза — сияющий солнечный день и глубокая бархатная ночь, — уже не пугающие, а зовущие…
Тао вздохнула, принимая его в себя, и поцеловала в губы, и он ответил, и, отдаваясь древнему и вечному ритму, где-то на краю сознания, готового рухнуть в сладостную бездну, успел удивиться сам себе: неужели он всерьез собирался убежать?
…Когда он упал на нее, мокрый и задыхающийся, она укрыла его халатом и тихо поцеловала в висок, — как мать, баюкающая усталого ребенка.
Тал Тал попытался снова подняться на руках, опасаясь, что слишком тяжел, но Тао лишь крепче прижала его к себе.
— Лежи, ты легкий. У тебя все получилось замечательно…
— Спасибо тебе, Тао. — Он все-таки приподнялся и теперь смотрел на нее с восторгом: — Знаешь, если ты сейчас велишь мне прыгнуть с крыши этого дома или принести нефритовую печать императора — и прыгну, и принесу!
— О-о, тебе настолько понравилось? — рассмеялась Тао.
— Понравилось?! Да я будто умер и заново родился! Только скажи… — Он устал лежать и сел, уже не смущаясь своей наготы. — Это всегда будет так быстро?
— Нет, милый, так бывает только в самом начале, когда желание хлещет через край, а опыта нет совсем. — Тао набросила на себя халат и потянулась к трубке, лежащей рядом с тахтой на низком столике. — Изучи даосские трактаты «Искусство спальных покоев», и сможешь длить наслаждение так долго, как пожелаешь. Оуян-цзы, которого ты недавно упоминал, подскажет тебе, с чего начать, он мастер в этом деле.
— Я и не подозревал, что это целая наука!
— Твой учитель, между прочим, тоже весьма далеко продвинулся в ее постижении.
— У-цзы?! — Тал Тал расхохотался, — Да ведь он всегда такой суровый и серьезный!
— Чем жарче пламя в печи, тем плотнее закрывают заслонку. — Тао не спеша раскурила трубку и выдохнула струю зеленого дыма. — И ты скоро станешь суровым и серьезным, дружок, потому что твой огонь уже разгорается.
Что-то неуловимо изменилось в ее тоне, разноцветные глаза вновь сделались жутковатыми и насмешливыми, но теперь это лишь добавило притягательности ее облику. Она небрежно раскинулась на подушках и молчала, словно ожидая чего-то.
— Тао, ты в самом деле можешь видеть будущее? — вдруг спросил Тал Тал.
Она кивнула, наблюдая за кольцами дыма, плывущими в потолок.
— И мое — тоже?
— Да. Хочешь узнать его? Подумай, прежде чем ответить.
Тал Тал помолчал немного и решительно тряхнул головой:
— Нет, не хочу. Я хочу сам добиться всего в этой жизни, а не ждать, когда судьба проявит милость. И за свои ошибки буду отвечать тоже сам.
— Хороший ответ. Потому что если бы ты ответил «да», я солгала бы тебе. — Тетушка Лю села, оказавшись с ним лицом к лицу. — Когда тебе понадобится У Чифан, ты найдешь его здесь. И я тоже буду рада видеть тебя. А теперь ты устал и очень хочешь спать.
— Но я вовсе не хочу спа… — запротестовал Тал Тал, но веки сами собой начали опускаться, голову будто кто-то потянул вниз, и он заснул еще до того, как упал на постель.
Проснулся он оттого, что срочно требовалось облегчиться. Во сне его кто-то укрыл теплым пуховым одеялом и положил под голову мягкую подушку. Ворожея исчезла, на тахте рядом с ним была аккуратно разложена вся его одежда, которую он оставил в кресле. Поверх нее лежал тщательно свернутый золотой шнурок.
Тал Тал огляделся и заметил лист бумаги, пришпиленный к одной из драпировок на стене. «Тебе сюда», сообщала крупно выведенная надпись. Ниже красовался смешной пузатый человечек, прижавший руки к причинному месту.
За плотной тканью оказалась уборная. Тал Тал уважительно хмыкнул: к деревянному коробу сиденья крепилась высокая узкая каменная чаша с толстой трубой в днище — устройство для смыва. Кама, знаток повседневной жизни во дворце, рассказывал, что подобные штуки установлены в императорских покоях и наливают туда ароматическую воду. Здесь вода была обычной, но во всем остальном приспособление отличалось отменным удобством. На соседней стене висел рукомойник и свежее полотенце.
Одевшись и приведя себя в порядок, Тал Тал вышел в кабинет, где его встретила давешняя девушка в розовом.
— Хозяйка велела проводить вас, господин, — сообщила она с поклоном. — Пожалуйста, следуйте за мной, господин.
— А где тетушка Лю?
— У нее важные дела, господин, — девушка, не переставая, кланялась. — Пожалуйста, идите за мной, господин.
Вчера коридор представлялся темным и загадочным, а сегодня в его распахнутые окна лился свет и прохладный воздух раннего летнего утра. Дверь, ведущая на улицу, располагалась между ними.
— Передай, пожалуйста, тетушке Лю, что она самая прекрасная и добрая женщина Поднебесной, — попросил Тал Тал, выходя за порог. Солнце едва показалось над крышами домов, он зажмурился, подставив лицо его первым лучам, а потом зашагал домой — бодрый, зверски голодный и готовый от счастья обнять весь мир.
* * *
Тетушка Лю сидела на пороге, опершись спиной о дверной косяк и задумчиво покуривая неизменную трубку. Дымок над ее нефритовой чашкой поднимался серый и не пах ничем. Эта дверь выходила на заросшую бамбуком и глицинией тихую улочку, по которой не ходили случайные прохожие.
Из глубины дома, зевая, вышла Мэй-гу, растрепанная и полуодетая. Сейчас она выглядела не очаровательной юной соблазнительницей, а обычной, не очень молодой женщиной, какой на самом деле и была.
— Доброе утро, тетушка. Спасибо, что избавили меня от мальчишки. Ко мне позже пришел Баян… — Мэй-гу сладко потянулась. — Ну просто тигр, а не мужчина. А как вам этот рыжий?
— Гнедой, — рассеянно поправила тетушка Лю. — Оказался смышлен и очень мил. Конечно, тороплив и неловок, но глупо ждать чего-то от зеленого юнца.
— Да, об удовольствии тут говорить не приходится…
— Ошибаешься. Сегодня ночью я любила чужую смерть. Это ни с чем не сравнимое наслаждение.
1) 17.00 — 19.00
2) автор просит прощения у знатоков истории китайского и монгольского костюма. Конечно, ни о какой «гриве» не могло быть и речи, китайцы носили шелковые шапочки особой формы, под которые убирались волосы, а монголы брили головы, оставляя прядь на темени. Но у меня все-таки первична дорама, а в ней Тал Тал без роскошной шевелюры напоказ просто немыслим.
3) квартал увеселительных заведений и публичных домов. Существовал со времен династии Тан, т. е. с VI века н.э.
4) в переводе с китайского «роза». Традиционно в публичных домах девушкам давали имена по названиям цветов.
5) Сюэ Тао — поэтесса и куртизанка времен династии Тан
6) строчка из стихотворения Ли Бо «Воспеваю гранатовое дерево, растущее под восточным окном моей соседки»
— Наклонись. Так… Теперь вбок. Подними руки. Вытяни вперед. Удобно?
— Дайе, мне кажется, ремни на правом боку надо немного отпустить.
— Хорошо, попробуй.
Примерка доспеха — дело серьезное, торопиться с ним нельзя. Новый, только что от оружейника, хатангу дэгэл(1), крытый толстой синей дабой, с узором бронзовых заклепок, начищенных до золотого блеска, подгонялся по фигуре, чтобы сидел плотно, но и двигаться не мешал. Не меньше внимания требовали и ремни широких наплечников. Все это было твердым от железных пластин, уложенных тесными рядами под ткань, тяжелым, глухо лязгающим, одним словом, настоящим. На площадке учебных поединков У Чифана остались тонкий войлочный нагрудник и такое же оплечье — вместе с легким шлемом с сетчатым забралом и мечами с затупленным острием. В длинном, до колен, доспехе, в шлеме с широким наносником и кольчужным назатыльником, в наручах из толстой кожи и сапогах с высокими твердыми голенищами, Тал Тал упругим шагом прошелся по оружейной, круто развернулся, выхватил из ножен палаш и одним движением перерубил пополам пустующую доспешную стойку из бамбука.
— Дайе, хатангу дэгэл вовсе не тяжелый, — в доказательство юноша несколько раз подпрыгнул на месте. — И ничуть не мешает двигаться.
— Походи в нем целый день, особенно в жару, а потом говори, тяжелый или нет, — усмехнулся Баян. — Но сработан на совесть. Я этого мастера давно знаю, его доспехи мне не однажды жизнь спасали. — Он еще немного послушал свист палаша и грохот падающих обломков и заключил: — Кончай разносить оружейную, снимай защиту и отправляйся за новыми брусьями для стоек.
После примерки обнову повесили на последнюю уцелевшую стойку — до завтрашнего дня. Рядом с ней уже лежал, готовый отправиться в обоз, тюк с тремя колчанами стрел, луками, копьем, топором и круглым щитом. В две седельные сумки уже давно были уложены смена белья и необходимые мелочи: нитки с иглами, шило, точила для стрел и клинков, моток веревки, несколько запасных полосок кожи и пряжек. Все это Тал Тал собрал и уложил самостоятельно под бдительным присмотром дяди, сопровождавшего сборы воспоминаниями о том, как за потерянную иголку воина сурово отчитывали, а за отсутствующее шило могли и плетьми наказать. Хотя в исходном списке мыльный корень не значился, Баян одобрил его, подтвердив, что опрятность в полевом быту — залог здоровья. А гребень племянник бросил в суму украдкой, поскольку брить голову по-прежнему отказывался, но ходить нечесаным чучелом не желал.
Уже полвека как императоры Юань не вели сколько-нибудь заметных войн в пределах завоеванной страны. Легендарные конники Чингисхана остановились, спешились и мало-помалу смешались с местными войсками. Недостатка в желающих служить под монгольскими знаменами не было, однако традиция ежегодных военных сборов и смотров продолжала существовать. Императорской гвардии требовалось пополнение взамен уходящих на покой ветеранов; границы империи также нуждались в усиленной охране. Свежие силы набирались из молодежи шестнадцати-восемнадцати лет — сыновей знати, уже не только монгольской. Не удивительно, что на площади перед императорским дворцом, где в этот день собрались будущие воины, слышны были многие наречия, и оттого сборы смахивали на ярмарку. Сходства добавляли разложенные на войлоках, точно на продажу, оружие и снаряжение; все это придирчиво осматривал чэрби(2) с помощниками. Несмотря на пасмурный и нежаркий день, он то и дело вытирал взопревший лоб: пререкания с иными родителями юнцов требовали немалых сил. А как не пререкаться, когда то стрел в колчане не хватает, то вместо копья выложили кривой дрын, даже не оструганный толком… и нет, уважаемый папаша, слуг вашему сыну не полагается, штопать штаны он будет самостоятельно, так что потрудитесь немедленно доставить сюда иголки с нитками и шило!
Маджартай и Баян снисходительно поглядывали на незадачливых соседей, спокойно ожидая своей очереди. И действительно, чиновник наметанным глазом оценил качество снаряжения и поблагодарил обоих за добросовестное выполнение долга перед империей.
Если смотр амуниции походил на ярмарку, то рядом с ней образовалось настоящее озеро — сотня юношей, одетых в синие хатангу дэгэлы, как предписывалось правилами. Озеро тут и там бороздили серебряные рыбы — десятники в начищенных до зеркального блеска хуягах(3) распределяли между собой новобранцев. Накануне всем было сообщено, в какую десятку он зачислен. Узнав имя десятника, под начало которого поступал Тал Тал с братом, Баян заметил: «Чахан-Тэмуру всего двадцать один год, а он уже аравтын дарга(4). Молодец! Я знаю его отца, славный воин».
По распоряжению Эль-Тэмура все семеро учеников У Чифана вновь оказались вместе. К ним прибавилось трое новичков: парень лет восемнадцати с одутловатым брюзгливым лицом и двое улыбчивых близнецов, до оторопи схожих между собой и одетых совершенно одинаково. Чахан-Тэмур, сверяясь со списком, назвал каждого по имени, окидывая с головы до ног цепким взглядом. Выяснилось, что великовозрастного зовут Хэ Вейи, а близнецов — Таштимур и Тимурташ.
— А не наоборот? — хмыкнул Чахан-Тэмур. — Сами-то вы свои имена не путаете?
— Нет, аравтын дарга, не путаем! — хором ответили близнецы, вызвав общий смех.
— Так, аравт(5), слушай первый приказ: стоять здесь, ждать моего возвращения. Все услышали?
Дождавшись десятиголосого подтверждения, их новый командир исчез в толпе.
— Хэ, вот так встреча! — воскликнул Кама. — Разве тебя по просьбе отца не освободили от военного лагеря?
— Обстоятельства изменились, — неохотно ответил тот. — Рад тебя видеть, Кама.
— Иди к нам, будем держаться вместе.
Хэ шагнул к приятелю, бесцеремонно толкнув при этом Есенбугу, оказавшегося у него на пути.
— Эй, полегче!
— Что за комар тут пищит? — процедил Хэ. Он возвышался над Есенбугой на целую голову, и в длинном, до щиколоток, хатангу дэгеле с широченными наплечниками выглядел ходячей горой.
— По-моему, здесь только что кого-то оскорбили, — нарочито громко заметил Танкиши. Он без страха поглядывал на верзилу, полностью уверенный в своей безопасности. — Талахай, как думаешь, они подерутся?
— Само собой, — ухмыльнулся Талахай. — Если что, я ставлю на Хэ.
— Никто ни с кем не подерется, — вмешался Тал Тал. Одного роста с братом, он тоже получил презрительный взгляд от Хэ, но остался к этому равнодушен. — Во-первых, у Чахан-Тэмура из-за этого могут быть неприятности. Во-вторых, стыдно затевать драку в присутствии многих почтенных людей. А в-третьих… — он подошел почти вплотную к Хэ Вэйи и добавил, глядя прямо ему в глаза: — Кун-цзы советовал не делать другим того, чего не желаешь себе. Перечитай «Лунь Юй», там много полезного.
— Ты еще кто такой?!
— Я — его старший брат, — Тал Тал кивнул на Есенбугу. — На случай, если чтение великого Кун-цзы не поможет, предупреждаю: ты будешь иметь дело с нами обоими.
— Связываться неохота… — проворчал Хэ, отходя в сторону Камы. Тал Тал кивнул, возвращаясь на свое место.
— Если что, можете рассчитывать и на нас, — вполголоса сообщил один из близнецов.
— Но почему мы, а не он? — удивился Есенбуга. — Вы же нас не знаете…
— Зато мы знаем таких, как этот Хэ, — ответил другой.
Вернулся десятник с новым приказом: надевать шлемы и выводить лошадей. Они были согнаны в отдельный загон, и оттуда уже давно слышалось нетерпеливое ржание. Синее озеро растеклось ручьями, подернулось серебристой рябью шлемов и вскоре сделалось рекой: один за другим десятки, выстроившись колонной по двое, огибали площадь, выходя на дорогу, ведущую к городским воротам.
Тал Тал и Есенбуга едва успели махнуть на прощание дяде и отцу.
— Хорошо, что я с мамой успел попрощаться, — вздохнул младший брат. Старший не ответил: он думал о том, что первый раз едет куда-то кроме родного стойбища, впервые будет предоставлен сам себе и что в их аравте намечается раскол, а это совершенно ни к чему, ведь им предстоит существовать бок о бок ближайшие три месяца…
Отъезд молодежи в военный лагерь был заметным событием в Даду. Посмотреть на нарядных стройных всадников вышел, казалось, весь город. Сотне махали руками, кричали одобрительные напутствия, кое-кому даже повезло получить от щедрых горожан мешочки с провизией. Ехать в молчании становилось неловко, и вот где-то в голове колонны послышалась песня. Простой мотив и немудреные слова быстро подхватили все, в том числе и Танкиши с Талахаем: у них оказались звонкие и довольно приятные голоса. Есенбуга тоже запел, правда не очень уверенно. Тал Тал молчал, сомневаясь в своих способностях, но постарался запомнить слова.
В старинной походной песне рассказывалось, как доблестный воин Ван Ю-Ша зеленою весной под старой криптомерией прощается с возлюбленной(6).
За воротами уже поехали молча. Дорога была не знакома, и поначалу Тал Тал с любопытством смотрел на зеленеющие поля, сады, деревни, мимо которых они проезжали, но вскоре однообразные картины наскучили, к тому же шлем с непривычки сильно давил на лоб, а спина и бока под хатангу дэгэлом вдруг начинали чесаться в самых неудобных местах. И легким он в самом деле уже не казался.
Чтобы отвлечься, Тал Тал собрался спросить у Есенбуги, как тот представляет себе будущее житье в лагере, но брат опередил его, заговорив совсем о другом.
— Отец зимой хочет меня женить, — похоже, песня о разлуке с возлюбленной никак не шла у юноши из головы. — Обещает найти покрасивее. Здорово! Буду женатым человеком. А тебя когда женить собираются?
Отчего-то при слове «жена» Тал Талу представилась двоюродная тетка: бабища с красным лицом, зычным голосом и тяжелыми мужскими руками, окруженная оравой чумазых ребятишек. Тщедушный коротышка-муж терялся на ее фоне и казался подростком; впрочем, жили они дружно, и каждый раз, приезжая в становище, Тал Тал обнаруживал в ее семье новых детей.
Женитьба означает, что на женской половине дома Баяна, где сейчас устроена большая оружейная, поселится какая-то чужая женщина, которую ему, Тал Талу, выдадут как вещь, и с ней придется о чем-то говорить, и, самое главное, выполнять «супружеские обязанности». И хотя он уже знал, что это весьма приятное занятие, от самой фразы веяло такой пыльной скукой, что спина под слоем ткани и металла зачесалась просто невыносимо. Юноша заерзал в седле, пытаясь унять зуд, и ответил:
— Надеюсь, не скоро. Если хочешь знать, я вообще не хочу жениться. По-моему, пустая трата времени.
— Нет, брат, жениться надо, — снисходительно усмехнулся Есенбуга. — На женатого человека смотрят с уважением. Дети родятся, тебя почитать будут. Все женятся, так уж заведено.
— Да, конечно, — вздохнул Тал Тал. — Но все-таки я рад, что дайе пока не заговаривал со мной об этом.
— Везет тебе с дядей!
— Угу… — неохотно ответил он, вспомнив то, что вспоминать не хотелось.
Незадолго до отъезда они… нет, не поссорились, до этого дело, хвала богам, не дошло, но обнаружили, что некоторые факты воспринимают совершенно по-разному.
Тал Тал уже не помнил, о чем они тогда говорили, но он упомянул историка Оуян Сюаня как одного из выдающихся ученых мужей Юань. Дядя помрачнел и хмуро поинтересовался, с каких пор лучшими в империи монголов считаются ханьцы. Племянник возразил, что дело не в том, ханьжэнь Оуян или монгол, а в том, что он — автор замечательных трудов по истории. Тогда Баян язвительно предположил, не связано ли восхваление ханьца с тем, что У Чифан — его соплеменник. «Ты не задумывался, почему твой дорогой учитель ни разу не назвал выдающимся ни одного монгола и тем более меркита?» — «Быть может, потому, дайе, что это неважно? У-цзы говорит, человека судят по делам и словам, а не по роду и племени…» От этих слов Баян просто рассвирепел и заявил, что полно среди монголов и меркитов достойнейших мужей, но проклятые ханьцы повсюду суют своих и уже заняли все ключевые места в империи, но будь его воля, весь «ханьский сброд» отправился бы на корм свиньям… Тал Тал растерялся и не знал, что возразить, настолько нелепо выглядели эти обвинения. Привыкнув с детства считать его образцом ума и здравомыслия, он не мог поверить своим ушам. К счастью, явилась Нансалма с каким-то хозяйственным вопросом, и спор прекратился сам собой. Но Тал Тал в тот день с грустью понял: Баян для него уже не безусловный авторитет, и некоторых тем лучше избегать, если не хочешь ссоры с человеком, которому обязан всем и который тебе очень дорог.
Между тем колонна, которая и так шла неторопливым шагом, совсем остановилась. Впереди послышались какие-то приказы, и вдруг головная десятка, подняв коней в галоп, унеслась вперед. Новый приказ — и еще пять пар всадников покинули колонну.
Тал Тал и Есенбуга стояли предпоследними в своем десятке, но и они услышали громкий голос Чахан-Тэмура:
— Ара-а-авт, до лагеря галопом за мно-о-ой! Строй держать!
Сонливости и усталости как не бывало. Тал Тал едва успел подтянуть ослабленный у подбородка ремень шлема и плотнее вставить ноги в стремена, а Танкиши и Талахай, радостно гикнув, уже скрылись в облаке пыли, поднявшейся на дороге. Миг — и вот уже нет Камы и Хэ Вейи; разом махнув плетьми, срываются с места Тинчу и Сюйсюй, братья Камы. Рыжий жеребец Тал Тала и пегий Есенбуги вскидывают головы, косятся в нетерпении на всадников: «Ну же! Чего ждете?!»
Ветер наотмашь бьет в лицо, сметая прочь все тревоги и сомнения. Нигде не видно ничего похожего на лагерь, только дорога, поля да темная кромка леса на горизонте, но это неважно, главное — вперед! Пусть У-цзы тысячу раз прав и не род определяет человека, но сейчас не время разума, степная кровь огнем опаляет сердце, и оно грохочет в такт конским копытам, и тяжелый доспех стал второй кожей, и нет преград, и неведом предел, и, кажется встает уже впереди, под сводом вечного неба цагаан туг — белое знамя Чингисхана…(7)
По мере приближения мираж меняется: не бунчуки, а белые купола юрт. Военный лагерь, окруженный частоколом, стоял на заброшенных полях, между тихой извилистой рекой и бамбуковой рощей. Так же, как уносились вскачь, десятки одна за другой въезжали в распахнутые ворота.
Тал Талу все это напомнило родное стойбище, с той лишь разницей, что его не обносили забором. Отличалась и юрта: вместо мягких шкур — колючие даже на вид одеяла и тощие тюфяки, отделенные друг от друга стойками для оружия и доспехов. Хорошо хоть место очага в центре осталось неизменным! Без живого огня даже в самой теплой юрте холодно…
Танкиши и Талахай сразу прошли к двум тюфякам в самом почетном месте — напротив входа. Кама с братьями и Хэ Вейи, толкаясь, заняли все четыре места у стены справа и, ухмыляясь, поглядывали на близнецов и Тал Тала с братом.
— Эх, придется вам сидеть на бабьей половине, — издевательски посочувствовал Талахай. (8)
— Ты где-то видишь женщин? — Тал Тал снял шлем, встряхнул головой, радуясь освобождению от тяжести, и как ни в чем не бывало повесил его на ближайшую левую стойку. — Или ты, Талахай, так скучаешь по цветочным девушкам, что принял Чахан-Тэмура за тетушку Лю?
Есенбуга и близнецы рассмеялись.
— Гы-ы! Уел он тебя, — ухмыльнулся Танкиши, никогда не упускавший возможности подтрунить над братом.
В юрту заглянул Чахан-Тэмур.
— Кому это тут весело?! А ну живо обоз разгружать!
Громче всех на отсутствие слуг жаловались Кама и сыновья Эль-Тэмура, но им тоже пришлось тащить из повозки тюки со своим снаряжением и волочь их в юрту. А ведь надо было и о лошадях позаботиться — расседлать, напоить, накормить…
— А нас самих кормить тут будут или как? — ворчал Танкиши, возясь с тугой пряжкой подпруги. — Еще немного, и я этот ремешок сожру!
В середине лагеря, на равном удалении от юрт, виднелся длинный навес с рядами столов и скамей. Оттуда уже давно неслись вкусные ароматы, отзываясь в сотне животов голодным урчанием. Солнце садилось, напоминая о том, что пора ужинать.
— Аравт, по росту строй-ся! — скомандовал Чахан-Тэмур, работавший наравне со всеми. — Быстро, а то без нас все съедят.
Самым высоким оказался Хэ Вейи, за ним следовал Талахай, потом Танкиши. Остальные были равны, но Кама с вызывающим видом встал следующим и потянул за собой обоих братьев. Тал Тал, уставший и голодный, пожал плечами и занял место рядом с Тинчу. Не такая уж это великая честь — стоять следующим после Танкиши. А Есенбуга вообще отошел в конец шеренги, пристроив между собой и братом обоих близнецов.
Десятник молча наблюдал за этой сценой. Дождавшись, пока подначальные урядились между собой, он веско заметил:
— Если до кого-то еще не дошло, говорю сейчас и больше повторять не буду. В этом лагере каждый из вас отличается друг от друга только ростом и степенью глупости. Ваши знатные родители и сундуки с деньгами остались дома. За провинности всех будут наказывать одинаково, жрать все будут одно и то же, отдельный нужник тоже никому не полагается. Всем понятно?
— Да, аравтын дарга… — вразнобой откликнулась шеренга.
— Не слышу!
— Да, аравтын дарга! — разом гаркнули десять глоток.
— Другое дело. Теперь в том же порядке — за стол.
Миска суховатого риса и кусок жилистой баранины показались пищей богов.
После ужина, вновь построившись, вернулись в юрту. Так же разошлись на ночлег и остальные десятки во главе со своими командирами.
— Сегодня дрова вам принесли, завтра трое из вас отправятся за ними сами, — Чахан-Тэмур кивнул на сучья, сваленные у стены юрты. Разводите огонь. Или собираетесь в темноте сидеть?
В очаге, обложенном крупными камнями, нашлись кремень и кресало — не лучшие, но выбирать не приходилось. Огнем занялся Тал Тал, благо никто из десятки не возражал. Есенбуга и близнецы по собственному почину принялись перетаскивать в юрту сушняк, остальные разбрелись по своим местам.
Непросто вызвать из мертвого камня и железа живой огонь. В стойбище и от Нансалмы Тал Тал узнал особые заговоры и теперь шептал их один за другим, строгая ножом щепу и тончайшие стружки, сооружая гнездо для первых искр, крохотных и слабых. Он перестал слышать что-либо кроме собственного шепота, не заметил, что в юрте утихли разговоры и все с любопытством следят за его действиями.
Чтобы огонь согрел тебя, прежде ты согрей его, говорят меркиты. Зажав между ладонями кресало и кремень, отдавая им тепло рук, он дочитал последний заговор и резко, наискось ударил железом по кремню. Сноп искр, ослепительно ярких в темноте юрты, упал в стружки, озарил их изнутри, и они зашевелились, словно крошечный феникс устраивался в новом гнезде. Теперь следовало быть очень осторожным: Тал Тал, не дыша, кормил новорожденное пламя сначала самыми тонкими веточками, былинками, опуская их в очаг по одной, затем выбирал чуть потолще, и ставил уже шалашиком — огонь взрослел, из гнезда перебирался в дом.
Опасность миновала, феникс вырос и расправил крылья. Можно выдохнуть и разогнуть затекшую спину.
— Ты правильно вырастил огонь, — уважительно заметил один из близнецов.
— Хватило одного удара, — подхватил второй. — Не каждый сумеет.
— Тал Тал у нас, оказывается, не только рыжий, но еще и шаман, — хохотнул Танкиши, подсаживаясь к огню, где собрался уже весь десяток. В руках у сына Эль-Тэмура появился пузатый бурдючок. Стоило выдернуть пробку, как по юрте поплыл аромат крепкого архи.
— С выпивкой осторожней, на запах вся сотня сбежится, — донесся насмешливый голос от входа. — Я архи за двадцать шагов чую.
Без доспеха, в тонком войлочном поддоспешнике, Чахан-Тэмур выглядел почти их ровесником. Даже полоска усов не прибавляла ему возраста, особенно сейчас, когда отблески пламени на лицах делали их одинаково юными.
Десятнику первому преподнесли бурдюк. Он отхлебнул, довольно крякнул и передал по кругу.
— Шутки шутками, но чтобы это был первый и последний бурдюк, — предупредил Чахан-Тэмур. — С пьяными здесь разговор короткий: сначала в холодную воду, чтоб протрезвел, потом под плети.
Развеселившийся было десяток примолк. Танкиши убрал почти пустой бурдюк за спину и неожиданно громко икнул. От этого вновь все рассмеялись.
— Вот завтра вам уже не до смеха будет, — продолжил десятник, отсмеявшись вместе со всеми. — Первые дни всегда самые трудные. С рассвета и до обеда учеба — конная и пешая, с обеда и до заката — работа. Слуги в лагере только при кухне, остальное все сами: воду таскать, дрова, убирать в загонах, белье стирать… Между прочим, в юрте должно быть чисто, как в храме перед Буддой. Разбирайтесь между собой, кто ее мести будет, но если увижу грязь, весь аравт останется без ужина. И еще: после заката за ворота ни ногой. Любителей погулять всегда ловят и секут. Ночью из юрты — только по нужде и обратно. Увидят, что шастаете по лагерю, поймают — разбираться не станут. Есть у нас тут один мастер плети, шкуру вместе с мясом до костей спускает… Так что мой вам совет, парни: не нарывайтесь почем зря, поберегите спины для женских коготков. Уразумели?
Десяток заулыбался и понимающе угукнул.
— Надеюсь, в самом деле поняли, — он поднялся, собираясь уходить. Все встали, провожая старшего. — Доброй ночи.
Огонь в очаге догорал — фениксу пришла пора превращаться в пепел, чтобы завтра возродиться вновь. Все разбрелись спать, только Кама с братьями еще оставались сидеть, толкуя о чем-то вполголоса.
Тал Тал снял поддоспешник, верхние штаны и рубаху, скатал в валик и положил под голову. Улегся на бугристый жесткий тюфяк, потянул на себя колючее одеяло. Ныли плечи и ребра, натертые за день тяжелым доспехом, от обилия новых впечатлений и выпитого архи в голове стоял глухой шум.
Слова десятника о женских коготках напомнили о Тао. С той ночи он часто вспоминал разноглазую ворожею, и хотя от таких мыслей в штанах почти всегда делалось тесно, но вместе с этим желанием возникало и другое: Тал Талу хотелось говорить с ней — обо всем на свете. Отчего-то он не сомневался, что это должны быть невероятно интересные беседы, даже если он окажется только слушателем. «А хорошо бы написать ей письмо, — подумалось ему. — Поблагодарить еще раз, признаться, как чуть не сбежал». Теперь-то он знал, что она не посмеется над его робостью, и потому мог доверить ей все свои тайны… Но писать было нечем и не на чем, да и кто бы отвез письмо в Даду? Что ж, можно просто думать о Тао, ведь если она способна видеть будущее, может быть, как-то услышит, почувствует его мысли? Главное, найти верные слова… Как назло, в голову лезла разная муть, но уже почти заснув, он все-таки нашел их.
«Приступая к игре на цине, кладут его на подставку так, чтобы пятый лад приходился напротив сердца. Ты — мой пятый лад у самого сердца, Тао…»
1) буквально «твердый, как сталь, халат». Монгольский доспех XIV века. Фото и видео с ним можно посмотреть у меня в телеграм-канале, ссылка в профиле.
2) монгольский вариант интенданта
3) другой тип доспехов, набор металлических пластин или полос, подвижно скрепленных между собой. Фото тоже есть в телеграме.
4) десятник
5) десяток
6) пользуясь случаем, автор развлекается, как может. Песню, надеюсь, узнали.
7) это не полотнище белого цвета, а 9 бунчуков — длинных вертикальных шестов с волосяными кистями и особыми символами на верхушке. Фото также в телеграм-канале.
8) монгольские юрты делились на правую мужскую половину и женскую левую.
Скользкое от воды древко копья чуть не вывернулось из пальцев, но Тал Тал все-таки сумел вогнать его в соломенное чучело — точно в грудь, как учил Чахан-Тэмур. Чучело было мокрым, копье было мокрым, мокрым было всё и все: дождь лил уже седьмой день. Лил, моросил, капал крупными частыми каплями, висел густым холодным туманом, собираясь косматыми серыми тучами, и снова падал водяной стеной на юрты, людей и лошадей.
Баня сделалась недостижимой мечтой; сухие дрова казались дороже белого нефрита; солнце и ясное небо вспоминались как нечто из далекого прошлого.
«В бою погоду не выбирают», — философски заключил Чахан-Тэмур, выдавая аравту плащи из промасленной кожи. Они кое-как спасали от дождя, но не от всепроникающей сырости.
На заброшенном поле, превратившемся в болото, десяток отрабатывал конную атаку с копьями. Грязь из-под копыт летела в лицо, в глаза, ее вытирали на ходу, оставляя на лице серые разводы.
Тал Тал, как и все, размазывал черную жижу по щекам, видел справа и слева от себя таких же чумазых, как он сам, и от этого делалось даже весело, сырость и холод забывались, их сменял азарт и радость движения, когда десять человек действовали слаженно, как единое существо. Он сравнивал свой десяток с другими и замечал, что у них получается лучше многих, скупые похвалы Чахан-Тэмура подтверждали это.
Первые дни в самом деле оказались очень трудными, но их сменили другие, когда копье уже не летело мимо цели, и вооруженный ими аравт перестал походить на разваленный частокол, который зачем-то усадили на коней.
Мысли о Баяне, о Тао отодвинулись куда-то далеко, ежедневная действительность требовала внимания к иным делам: быстро и правильно надеть доспех, оседлать коня, взять оружие, учесть наставления аравтын дарга… Тал Тал ловил себя на мысли, что не прочь отправиться в гвардию, если представится такая возможность, учеба в академии может и подождать несколько лет. «Все решают высокие чины из столицы, — объяснил Чахан-Тэмур, когда его спросили, как происходит отбор. — Они приедут в начале осени, посмотрят, чему вы научились. Между прочим, чем больше народу из одного десятка отберут в гвардию, тем крупнее нам награда. Так что хватит болтать, взяли копья и построились!»
Конные атаки сменялись пешими, копья — луком и стрелами, а те, в свою очередь, парой топор и щит. Дни были похожи один на другой и пролетали незаметно… Пока не начался дождь.
Как и опасался Тал Тал, раскол в десятке все-таки произошел. Правда, случилось это мирно: просто вне общих занятий каждый держался своей компании. Хэ Вейи, Талахай и Кама с братьями негласным главой признали Танкиши, а Тал Тал понял, что теперь отвечает не только за младшего брата, но и за близнецов, которых вскоре научился различать по каким-то неуловимым признакам. Впрочем, своим безмятежным и независимым видом Таштимур и Тимурташ напоминали ему котов при храмах и едва ли нуждались в опеке. И, как коты, они сами выбрали своего человека.
Хэ то и дело пытался увиливать от работы, сваливая ее на безответных и тихих Тинчу и Сюйсюя. Танкиши смотрел на это сквозь пальцы, а Кама и сам при каждом удобном случае пользовался своим старшинством, чтобы заставить кого-то из братьев убирать вместо себя стойла или юрту. Тал Тал, презирая подобные уловки, попробовал вмешаться, но неожиданно получил отпор от самих братьев. «Кама старше. Хэ сильнее», — объяснил Тинчу скучным тоном, как если бы речь шла о самых простых вещах. «Но почему Кама не заступается за вас перед Хэ?!» — «У него свои дела с Хэ. Мы привыкли, а ты не лезь. Сделаешь только хуже». Тал Тал оставил их в покое и с той поры следил лишь, чтобы планы Хэ или Камы не выходили за пределы их половины юрты.
Справедливость время от времени восстанавливал Чахан-Тэмур, когда замечал, что работы, порученные одному человеку, выполняет другой. В наказание и Хэ, и Кама уже побывали черпальщиками выгребных ям. После такого урока Кама присмирел, а Хэ начал срывать злобу на всех, кто попадался под руку. Из-за него юрта сделалась очень неуютным местом.
Отчасти поэтому, а отчасти оттого, что и снаружи хватало дел, но четверка «левой стороны» возвращалась в юрту только спать. Сыновьям охотника, выросшим в лесу, и коренным степнякам Талу Тал с Есенбугой было чем поделиться друг с другом, потому что заросшие разнотравьем поля, где проходили учения, упирались в непролазный лес, откуда добывались дрова. Тимурташ и Таштимур скользили среди деревьев как тени, знали съедобные грибы и ягоды, умели находить обратную дорогу, как бы далеко ни забрались в чащу. А оба меркита ловко охотились на змей и ящериц и могли подобрать подходящую травку и в чай, и на ноющий зуб, и к шишке над конским копытом. Между делом Тал Тал выяснил, где искать близнецов в Даду, — на всякий случай, как он думал тогда. Никто из них и представить не мог, что горсть земляники и пучок чабреца свяжут в будущем их судьбы сильнее любых договоров и клятв.
Когда четверка впервые принесла в юрту лесную и степную добычу, это стало настоящим праздником. Змею и грибы собрались зажарить, а для трав и ягод неожиданно нашелся серебряный чайник изумительной работы и десяток таких же пиал: посуду откуда-то достали Танкиши и Талахай, смущенно пояснив, мол, ее велела взять с собой мать, уверенная, что ее сыновья будут жить с удобствами и в роскоши. Венцом пирушки стал мешочек соли, который принес Чахан-Тэмур, увидав готовящуюся снедь. «Главное в армии — подружиться с поваром», — подмигнул он своему десятку, добавив к соли большую лепешку.
Такими вечерами, как этот, когда ярко горел огонь, всем было тепло, сытно и весело, Тал Талу казалось, что нет никакого раскола, а Кама и Хэ, в сущности, неплохие парни: вон как заразительно смеются, а Кама еще и шутит весьма остроумно. Что же до помыкания младшими — так это семейное дело, в конце концов… Может, и Хэ им какой-нибудь дальний родственник?
Дождливая и холодная погода, сменившая летнюю жару, поначалу даже обрадовала: стало легче дышать и палящее солнце наконец скрылось за тучами. Но дождь раньше времени загонял в юрту весь десяток, сырое снаряжение требовало просушки, пространство их общего жилища заполнялось протянутыми от стены к стене веревками, на которых сушились рубахи, штаны, поддоспешники… Очаг дымил из-за сырых дров, вещи сохли плохо, Тинчу и Сюйсюй подхватили насморк и чихали наперебой. В дополнение ко всему Тал Тал обнаружил, что на сапоге начала отрываться подметка. Будь сапог сухим, подшить ее не составило бы особого труда, но в набухшей коже игла вязла, как в смоле, из-за развешанного белья в юрте царил сумрак, и пришлось сидеть у очага, то и дело вытирая слезящиеся от дыма глаза.
Аравт примолк, разбрелся по местам, общаться никому не хотелось. По крыше юрты барабанил дождь, шипели сырые дрова, хлюпали носами и часто чихали братья Камы, и долго, монотонно ругался Хэ Вейи: мокро, холодно, кормят плохо, десятник нерадивый, сотника в глаза не видели, тупые чиновники в Даду придумали этот глупый лагерь…
Чтобы не слышать его нытье, Тал Тал принялся повторять про себя «Правила благородного мужа», но тут кто-то из насморочных чихнул особенно громко, и Хэ, оборвав бесконечный монолог, вдруг вскочил, точно подброшенный пружиной:
— Ты! — хрипло завизжал он. — Убирайся со своими соплями!
— Уймись, Хэ! — рявкнул Танкиши, поднимаясь со своего места. — Не то сам вылетишь!
В ответ Хэ оскалился и молча бросился на него.
Это не было возней от избытка сил или неуклюжей юношеской потасовкой, когда орут и машут кулаками почем зря — в пляшущих отсветах огня, среди висящих белых рубах, колыхающихся, как театральные занавеси, вспыхнула молчаливая белоглазая драка, где бьют, чтобы убить.
Талахай, рванувшийся на помощь брату, отлетел в сторону, получив пинка от Хэ, Кама с братьями вжались в стену, даже не пытаясь разнять дерущихся.
— Аравт, ко мне! — закричал Тал Тал, понимая, что из-за развешанной одежды Есенбуга и близнецы не видят, что творится на правой стороне юрты.
Они возникли рядом мгновенно, и объяснения не понадобились: Есенбуга проворчал, что поделом обоим, а Тимурташ и Таштимур, не говоря ни слова, метнулись к своим местам и тут же вернулись — один с веревкой, другой — с одеялом.
— Постарайся спутать ему ноги, — Тимурташ протянул Тал Талу веревку, — мы займемся руками.
— Оружие уберите! — Талахай толкнул в их сторону стойку с палашами, копьями и топорами. Есенбуга поспешил отодвинуть ее подальше и кинулся помогать ему оттаскивать Танкиши. Тал Тал и близнецы навалились на Хэ. Тот взревел медведем, расшвырял всех троих, но со второй попытки Таштимур набросил ему на голову одеяло, и втроем они все-таки скрутили его.
— Убью гада! Пустите! — Танкиши рвался из рук Талахая и Есенбуги, но те держали крепко. У него был разбит нос, бровь и губы, кровь заливала глаза и рот, мешала видеть и говорить, и оттого он ярился еще сильнее.
Хэ, связанный по рукам и ногам, ворочался на полу, кровь на его лице мешалась с грязью, превращаясь в чудовищную маску.
Мало-помалу Танкиши успокоился, перестал вырываться, попросил отпустить его и, стянув с веревки ближайшую рубаху, принялся вытирать кровь. В наступившей тишине было слышно, что дождь снаружи припустил с новой силой. Хэ молчал, хрипло и тяжело дыша.
— И что теперь делать?
Вопрос, интересовавший всех, задал Кама, осторожно выбравшийся на свет. Время вечерней поверки прошло, десятник не заглянет в юрту до утра, решать придется самим.
— Я иду за Чахан-Тэмуром, — объявил Танкиши, отшвыривая измаранную в крови рубаху. — Пускай с этого, — он кивнул на Хэ, — завтра сдерут шкуру!
— Не надо никуда ходить, — неожиданно для себя самого возразил Тал Тал. Прямо сейчас он не мог внятно объяснить, почему так сказал, но что-то подсказывало ему: звать десятника будет большой ошибкой.
— У тебя забыл спросить! — огрызнулся Танкиши. — С дороги!
Он оттолкнул его и выбежал из юрты. Тал Тал бросился следом.
Дождь и непроглядная тьма ослепили обоих, заставили замедлить шаг.
— Послушай, Танкиши… — он схватил его за плечо.
— Эта падаль забыла, кто мой отец! Убери руки, или тоже по морде захотел?!
— Не надо звать десятника. Возвращайся в юрту.
— Да пошел ты!.. — Танкиши вырвался и уже сделал несколько шагов, когда Тал Тал бросил ему в спину:
— Хэ — слабак. Позовешь десятника — тоже станешь слабаком.
— Чего-о-о? — Танкиши медленно обернулся. Дождь смыл с его лица кровь, оба они давно промокли насквозь, стояли босиком, но, казалось, не замечали этого.
— Если Чахан-Тэмур придет и все решит, в глазах аравта ты будешь выглядеть как маленький мальчик, который побежал жаловаться взрослому. Знаешь, где окажется их уважение к тебе? Там же, где сейчас Хэ — в грязи на полу.
— Но он посмел напасть! На меня!
— Сыну Эль-Тэмура тем более не следует унижаться до жалобы.
— Что, мне самому избить его?!
— Лучше прости его.
Танкиши в темноте не видел этого, но Тал Тал улыбался. Разрозненные мысли складывались в быстрое и стройное решение, словесный поединок потребовал предельной концентрации и молниеносной реакции — это было новое ощущение, которое тем не менее сразу понравилось ему.
— Простить?! Да ты…
— Пойми, Хэ не бунтарь, а ничтожество. Он выплеснул злобу и сейчас трясется от страха, потому что уверен в наказании и боится тебя. Вернись и объяви, что передумал. Твоя милость подействует на него сильнее плетей. Ноги целовать он тебе вряд ли станет, конечно, но какие-то слова благодарности ты наверняка услышишь. Самое главное — теперь он будет тебе обязан. Думаю, твой отец не упустил бы такую возможность.
Танкиши ничего не ответил, но уже не спешил звать десятника.
— Между прочим, Чахан-Тэмур может и тебя наказать, — продолжал Тал Тал. — За то, что допустил драку.
— Может, ты и прав…
— Пойдем в юрту, проверим?
— Пойдем… Ох… я мокрый, как утопленник!
Только войдя в юрту, Тал Тал понял, насколько промок и замерз. Негнущимися пальцами он кое-как стащил с себя одежду и закутался в одеяло — его единственную сухую вещь. Сел на тюфяк, поджав под себя ледяные ноги. Сейчас бы подсесть к огню, но для этого надо встать, то есть снова начать мерзнуть… На мокрую голову опустилось что-то сухое и теплое. Затем на спину и ноги. Три одеяла — от Есенбуги, Таштимура и Тимурташа. Они все незаметным образом оказались рядом.
— Вот надо было тебе за него заступаться, — проворчал брат. — Нашел кого жалеть!
— Хлебни, — Таштимур протянул ему маленькую кожаную фляжку. — Только один глоток. Очень крепкое зелье. Помогает согреться.
От приторно-сладкого питья, пахнувшего сосновой смолой, в голове и желудке вспыхнули маленькие солнца, прогнав озноб.
— Спасибо вам… — смущенно пробормотал Тал Тал. — В самом деле спасибо! Только ты, Есенбуга, не прав: я не его пожалел, а нас. Если этого слизняка накажут, он так озлобится, что станет способен на любую подлость. А нам рядом с ним жить еще полмесяца.
— Так что же, ему все будет сходить с рук? — возмутился за всех троих Тимурташ.
— Не думаю, что подобное повторится. Хэ теперь на коротком поводу у Танкиши. Сами убедитесь, — Тал Тал кивнул на противоположную сторону юрты, где Хэ что-то горячо говорил вполголоса, стоя на коленях перед сидящим Танкиши, тоже укутанным в одеяла. До левой стороны долетало «не знаю, что нашло…», «век не забуду…». Сын Эль-Тэмура важно кивнул и поморщился: раны на лице вновь начали кровить. Хэ торопливо полез за пазуху, выдернул оттуда кусок чистого полотна и протянул ему.
Вытирая кровь, Танкиши посмотрел в сторону Тал Тала. Тот перехватил его взгляд. Они коротко кивнули друг другу.
Судьба вновь попыталась сделать их друзьями. В этот раз ей почти удалось.
* * *
Дождь закончился к вечеру следующего дня. Небо очистилось, вернулось солнце, по-летнему жаркое. А еще через день Чахан-Тэмур объявил, что вместо занятий они с самого утра отправятся сопровождать крестьянский обоз.
За рекой, в десяти ли от лагеря располагались несколько деревень, сообща отправлявших подать в Даду. Дорога до столицы была безопасной, охрана, как объяснил десятник, требовалась затем, чтобы приглядывать за самими крестьянами: мол, есть сведения, что они подворовывают из обозов. Для такого дела вполне годились юнцы из военного лагеря, поэтому охрана обозов давно сделалась постоянной практикой.
Выехали на рассвете. Чахан-Тэмур — впереди, аравт за ним, по пять человек с каждой стороны обоза, состоявшего из десяти доверху груженных повозок. Задание выглядело чистой прогулкой.
Тал Тал ехал в прекрасном настроении. Утро занималось чудесное: ясное, тихое и прохладное. Одежда наконец-то просохла, доспех и шлем уже сделались привычны, вычищенный и сытый жеребец бодро потряхивал гривой, а впереди ждал город, и, если повезет, можно попробовать отпроситься домой… Оказывается, он здорово соскучился по Баяну!
Рассеянно скользя взглядом по низкому берегу реки, вдоль которого они ехали, по дороге, где виднелся давний глубокий след от колес, по спинам быков, запряженных в повозки, Тал Тал заметил, что радовались поездке только всадники. Крестьяне, идущие рядом с быками, смотрели угрюмо и прямо перед собой. Они и выглядели неважно: худые, оборванные… Под стать своим быкам, тощим и облезлым. В нескольких шагах от него брел погонщик, казавшийся одних лет с ним: сквозь хмурое выражение на его лице то и дело проглядывало любопытство, он косился по сторонам: очевидно, это было его первое путешествие. Тал Тал сравнил себя и своих товарищей — сытых, веселых, добротно одетых — с этим сутулым оборвышем и поежился: как хорошо, что не довелось родиться среди таких вот… Парень тем временем с детским восторгом рассматривал его лоснящегося коня под дорогим седлом, ярко-синий хатангу дэгэл и палаш в красных кожаных ножнах с начищенными до блеска бронзовыми накладками.
Пожилой крестьянин — должно быть, отец — дернул сына за дырявый рукав и что-то сердито проговорил. Парень потупился, но все-таки украдкой продолжал коситься на Тал Тала с восхищением.
Дорога шла вдоль берега реки, заросшего тростником. По другую сторону тянулись безлюдные заливные рисовые поля, уже желтеющие в ожидании близкой осени. Неожиданно вдалеке показались черные точки: по узкой дамбе, разделяющей два участка, к обозу галопом неслись всадники.
Чахан-Тэмур поднял руку, давая сигнал остановиться.
— Поворачивайте! — заорал, приближаясь, первый всадник.
Их было около дюжины: в одинаковых хуягах, с зелеными повязками на шлемах. Подняв тучу пыли, они осадили лошадей у самого обоза. Один из воинов, точно не замечая Тал Тала, проехал прямо перед ним, заставив его коня попятиться, и велел старшему погонщику гнать быков на дамбу.
Аравт ждал приказа, но Чахан-Тэмур неподвижно сидел в седле и молча следил за действиями неизвестных всадников. А те хозяйничали вовсю, и крестьяне, сделавшись еще более угрюмыми, уже потянули быков в сторону.
Первые мгновения Тал Тал вместе со всеми растерянно наблюдал за происходящим, но его недоумение быстро сменилось негодованием. Какие-то проходимцы средь бела дня воруют подать, предназначенную императорской казне! Ослеп ли десятник или окаменел — неважно, благородный муж должен исполнить свой долг!
— Эй, ты, презренный разбойник! — Палаш, сопровождая грозные слова, вылетел из ножен и торжествующе блеснул на солнце. — Этот обоз предназначен его величеству императору Юань!
Краем глаза Тал Тал успел заметить, что оборвыш вновь смотрит на него — на этот раз с отчаянной надеждой. Зато «презренный разбойник» — краснолицый, здоровенный — мельком глянул на юношу без малейшего интереса и повернулся спиной, собираясь сопровождать повозку. Такая наглость заслуживала немедленной кары. Между ними было не более двух лошадиных корпусов, и Тал Тал уже ударил коня пятками, чтобы налететь на негодяя, но рука в знакомом наруче перехватила поводья.
— Заткнись, — бесцветным голосом приказал Чахан-Тэмур. — Спрячь палаш. Это люди даругачи (1) Беркебуги. Здесь его владения.
— Обычно твои петушки не кукарекают, — ухмыльнулся краснолицый. — Ты следи за ними, аравтын дарга, не то, гляди, пощиплем им перышки…
— Аравт, освободить дорогу, — все тем же мертвым тоном распорядился Чахан-Тэмур. — Ерчини, забирай, что тебе нужно, и уходи.
— Господин Ерчини, сжальтесь! — Старший погонщик упал перед его конем на колени и схватился за стремя. Животное прянуло в сторону, протащив человека по земле, но он не разжал пальцы. — Милостивый господин! Ведь мы вчера уже отвезли вам все, что вы требовали!
— К нам прибыли дорогие гости из дальних краев, — важно ответил Ерчини. — Мы не можем отпустить их домой без подарков. Или ты думаешь, ради тебя мы должны забыть законы гостеприимства?!
— Умоляю, оставьте хоть половину! — зарыдал погонщик. — Что мы повезем в казну, если вы заберете все?!
— Еще соберете, никуда не денетесь. — Ерчини подошвой тяжелого сапога сбил руки, цеплявшиеся за стремя. — А за дерзость повезете завтра не десять повозок, а пятнадцать. Даругачи решит, сколько мы заберем.
— Господин… — Погонщик без сил упал в пыль. Тот самый парень — он уже давно опустил голову — и его отец подхватили погонщика под руки и поспешили увести на обочину, чтобы не попал под колеса повозок.
Тал Тал с досадой загнал палаш в ножны и вполголоса выругался, вспомнив самое забористое меркитское проклятие. Чахан-Тэмур неподвижным взглядом провожал обоз, пока последняя повозка не выехала на дамбу.
— Стройтесь походным порядком. Возвращаемся, — приказал он и тронулся первым.
— Эх, так в город хотелось… — вздохнул кто-то. Впрочем, происшествие не слишком испортило настроение аравту, потому что день по-прежнему оставался солнечным, а возвращение в лагерь получалось как раз к обеду. Кама принялся рассказывать байки из дворцовой жизни, на которые был неистощим, и пятерка «правой стороны» чуть не падала с лошадей от хохота. Чахан-Тэмур ни разу не обернулся и, казалось, позабыл, что за ним едут десять человек. Близнецы, замыкавшие отряд, за весь путь не проронили ни слова. А Тал Тал хмуро слушал бурчание Есенбуги.
— Ты, брат, конечно, старше, и не мне тебя поучать, но ведешь ты себя как сущий младенец. Ладно, случай с Хэ — тут, может быть, и стоило вмешаться. Но сейчас-то какой демон тебя под руку толкал? Тебе что — больше всех надо?
— Потому что это неправильно! — вскинулся старший брат. — Когда ты видишь вора, его следует остановить, а не потакать ему! Несправедливое управление даругачи приведет к смуте, а смута — к разорению его владений и прямому убытку. Это же ясно как день! Если этот Беркебуга настолько глуп, что не понимает простейщих вещей, как он сумел стать даругачи?
— По-моему, кто-то сверх меры начитался Кун-цзы.
— Тут и без Кун-цзы видно, что они грабители. Ты заметил, Чахан-Тэмуру это тоже было очень не по душе?
— Разве? Он только на тебя рассердился, а так ничего, по-моему…
Тал Тал вздохнул. Хорошо бы поговорить с аравтын дарга… Но, как назло, десятник сегодня ограничился самыми необходимыми распоряжениями, на вечерней поверке сухо сообщил, что утром аравт по приказу сотника вновь будет сопровождать обоз, — и ушел сразу же, даже не спросив, как обычно, есть ли вопросы.
Это утро начиналось так же чудесно, как и предыдущее, и настроение у Тал Тала само собой улучшилось. Даже крестьяне не выглядели такими унылыми, а быки хоть и не разжирели за ночь, но топали по дороге вполне бодро.
Миновав поля, дорога нырнула в густую рощу платанов и буков. Солнце золотило резную листву, в ее глубине звонко перекликались птицы. Небо в обрамлении ветвей казалось особенно чистым и каким-то праздничным. Тал Тал улыбнулся. Сегодня они наверняка доберутся до города, и может случиться так, что Баян сам попадется навстречу — например, будет ехать во дворец по делам. Он все-таки замечательный, а его неприязнь к ханьжэнь — ну, у каждого человека свои недостатки, совершенен лишь Будда…
Удар в шлем был таким сильным, что Тал Тал покачнулся. В голове зазвенело. Новый удар — в плечо. Спас наплечник. Камень! Он вылетел из леса, и тут же целый град камней со всех сторон обрушился на всадников. Лошади, заржав от боли, взвивались на дыбы. Тал Тал заставил испуганного жеребца подчиниться, пригнулся, чувствуя все новые и новые глухие удары по доспеху, и увидел, как крестьяне — смирные тихие крестьяне — выхватили из повозок вилы и бросились с ними на своих охранников. Каменный град иссяк: из леса с кольями и вилами выбегали вчерашние погонщики — оборванные, тощие, яростно вопящие.
— Аравт, уходим! Берегите коней! — Голос Чахан-Тэмура на мгновение перекрыл ржание, топот и крики. Десятник, ехавший в голове обоза, прорывался к своим, отмахиваясь тяжелой саблей-дао от вил и кольев.
Мгновенная паника сменилась сосредоточенной решимостью. Стал ясен смысл приказа: шлемам и доспехам не страшны деревянные вилы, но лошади против них беззащитны. Всадник опасен, пока он верхом; упал — ему конец. Тал Тал развалил палашом бамбуковый кол, летевший в него, у самого конского брюха срубил второй, увернулся от вил, которыми норовил достать его ближайший погонщик и, ударив клинком плашмя, бросил коня к Есенбуге. Тот отбивался сразу от троих с кольями. С другой стороны к нему пробивался десятник, за ним — сыновья Эль-Тэмура. Танкиши снес голову убегавшему крестьянину — кровь алой лентой завилась вокруг его тальвара. Талахай, изогнувшись, отрубил руку другому — вместе с занесенными вилами. Близнецы скакали бок о бок, закрывая друг друга. Нападавшие действовали бестолково, но их было слишком много, и от вида крови они словно обезумели. Тал Тал успел заметить, как еще в самом начале побоища Кама, а за ним и Хэ рванули прочь, бросив Тинчу и Сюйсюя. Теперь братьев окружала целая толпа. Вдруг над вилами и кольями взметнулся пронзительный крик, и среди босых грязных ног мелькнуло что-то синее.
— Ара-а-авт! — послышался отчаянный призыв Тинчу.
На помощь рванули все — топча любого, кто попадал под копыта. Тал Тал налетел на крестьянина с тяжелыми трехзубыми вилами, отклонился от удара, перехватил, вырвал их из неловких рук и погнал безоружного по дороге. А тот почему-то не пытался нырнуть в лес и бежал, нелепо размахивая руками и все сильнее вжимая голову в плечи, слыша за собой топот копыт. Темная, дикая ярость захлестнула разум; привстав на стременах и заводя коня вбок, Тал Тал отчетливо видел позвонки на чужой грязной шее, тощее плечо и маленькое, почти детское ухо. Палаш рухнул точно между плечом и шеей, Тал Тал потянул его за собой, проносясь мимо. В лицо на пересохшие губы плеснуло горячее и соленое. Крестьянин крутанулся волчком, упал на колени, завалился на бок, быстро подтекая багровым.
Тал Тал остановил коня, спешился. Внезапно понял, что вокруг очень тихо: бойня закончилась. На ватных ногах подошел к трупу и узнал вчерашнего парня, что смотрел на него с восторгом и надеждой. Сейчас в его мертвых, по-детски ясных глазах отражалось небо.
— Тал Тал! — к нему бежал Есенбуга. — Ты как?..
— В порядке… — Язык был словно чужой.
— Сюйсюя убили… — у брата дрожали губы.
Перешагивая через мертвецов, они подошли к своим. Они стояли молчаливым полукругом, все густо забрызганные кровью: Чахан-Тэмур, Танкиши, Талахай и близнецы.
На земле перед ними сидел Тинчу, держал на коленях тело брата и тихо выл.
Впереди, там, где лес вновь сменялся полем, на дорогу выехали всадники. Они скакали к обозу и вскоре стали заметны знакомые зеленые повязки на шлемах.
— Славная работа, аравтын дарга! — издалека крикнул Ерчини.
Чахан-Тэмур поморщился.
— Знатно вы их поваляли, вся дорога красная! — Подъехав, Ерчини слез с лошади. Его жирное лицо лоснилось от пота. — Это они, твари, засаду устроили, чтобы обоз отбить. Вот же дурачье!
Заметив неподвижное тело и сидящего Тинчу, он перестал улыбаться.
— Да-а, не повезло парню… — Уперев руки в бока, он огляделся. — Ага, повозки целые. Это вы молодцы, сберегли наше добро. Ну, давайте по коням, поможете нам отвезти это все к нам. Раз погонщиков перебили, вместо них будете! — его отряд рассмеялся шутке вожака.
— Когда же вы, гады, нажретесь… — глухо проговорил Чахан-Тэмур.
— Сюйсюй погиб из-за жадности вашего даругачи. — Тал Тал шагнул вперед, сжимая палаш.
— Опять ты, — мутные свиные глазки смерили его с головы до ног. — Самый умный, да? Черепушка мозги не жмет?
Ерчини потянул из ножен саблю.
Чахан-Тэмур встал рядом с Тал Талом. С другой стороны коротко лязгнуло — это шагнули вперед все пятеро и стояли теперь так же молча, готовые к бою.
Сделалось так тихо, что было слышно, как сопит Ерчини, глядя исподлобья на аравт и их командира.
— Мы возьмем одну повозку, чтобы доставить тело в лагерь, — бросил Чахан-Тэмур. — С остальными разбирайся сам. Хочешь сделать из моих парней погонщиков? Попробуй.
Короткопалая ручища неохотно отпустила рукоять сабли.
— Сопляки. — Ерчини плюнул им под ноги и лениво отошел. — Еще саблю марать об вас…
В лагере Сюйсюя отнесли в юрту лекаря: ему предстояло позаботиться о мертвеце. Кама и Хэ вернулись в сумерках и, стараясь не привлекать к себе внимания, вошли в юрту. Никто не сказал им ни слова.
Перед ужином Чахан-Темур, как обычно, выстроил аравт. Танкиши отодвинулся от Хэ, Тинчу отшагнул от Камы. Их сторонились, как прокаженных.
— Он не был лучшим, — десятник смотрел на то место в строе, где должен был стоять Сюйсюй. — Не самым сильным, не самым ловким… Он был незаметным. Из тех незаметных, которые становятся незаменимыми, когда понимаешь, что их больше нет. — Чахан-Тэмур помолчал. — Тинчу, Кама, соберите вещи вашего брата, завтра с утра будете сопровождать его в город. Хэ поедет с вами: я доложил сотнику, что вы с Камой недостойны участвовать в отборе в гвардию, так что обратно не приезжайте. В военное время вас бы уже казнили за трусость.
Вечер незаметно перетек в ночь. Тинчу лежал, с головой укрывшись одеялом. Хэ и Кама спали или делали вид, что спят: они уже никого не интересовали. Тал Тал долго ворочался на тюфяке, но сон не шел. Решив, что в юрте слишком душно, он вышел наружу.
Луна висела над лагерем, как забытый кем-то фонарь. В дальнем лесу редко и печально вскрикивала какая-то птица. Временами налетал ветер, хлопал полотнищем юрты.
Тал Тал сел, прислонившись спиной к ее стене. Вспомнились слова У Чифана: «Первая женщина и первая смерть — эти события обычно разделяют всю жизнь на «до» и «после». Тал Тал посмотрел на свои руки: не так давно они впервые ласкали женскую грудь, а сегодня первый раз убили человека. Руки не изменились, и сам он был все тем же, и луна, и небо, и ветер… Но что-то ушло, покинуло его безвозвратно, оставив после себя непонятную тоску.
Он не знал, что в ту ночь попрощалась с ним наивная светлая юность. Молодость со всеми ее страстями и сомнениями ждала у порога.
От загона, где стояли лошади, отделилась темная фигура. Тал Тал узнал Чахан-Тэмура, собрался вскочить, но тот махнул рукой:
— Сиди. Ходил проведать своего серого, его зацепило вилами… — Он сел рядом, устало вздохнул. — Как там Тинчу?
— Держится…
— Даругачи Беркебуга — родной брат нашего сотника. Думаешь, почему заброшены поля возле лагеря? Беркебуга отобрал их у крестьян из деревни, что стояла на этом берегу реки. А когда крестьяне взбунтовались, сжег деревню… Вы, монголы, из года в год только и делаете, что грабите и разоряете землю, которая вас кормит!
— Я меркит, — сухо ответил Тал Тал. — От моего племени мало что осталось. Мы были вынуждены покориться Чингисхану.
— А я из киданей,(2) — неожиданно миролюбиво ответил десятник. — Мать родом из такой вот сожженной деревни, отец поступил в гвардию императора, чтобы прокормить семью…
— Во времена империи Хань Кун-цзы попытался «исправить имена», — вдохновенно заговорил Тал Тал. — Он хотел, чтобы каждый муж следовал долгу своего звания: император был бы мудрым и справедливым, чиновник — честным и неподкупным, монах — милосердным и праведным…
— У него получилось?
— Увы, он не успел — умер… Но как хотелось бы сейчас заняться «исправлением имен»!
…Спустя двадцать лет генерал Чахан-Тэмур будет провожать в столицу канцлера Тал Тала. От его поездки зависела судьба строительства огромной дамбы и тысяч крестьян, согнанных для ее возведения. Глядя вслед удаляющемуся всаднику и не надеясь на благополучный исход его дела, генерал вспомнит ту давнюю ночь и кивнет собеседнику, точно продолжая разговор:
— Что ж… Ты хотя бы попытался.
1) наместник
2) кидани в X веке основали на территории Китая огромную империю, просуществовавшую более двухсот лет. Кстати, само название «Китай» в славянской традиции восходит именно к этнониму «кидани».
В гвардию его все-таки не взяли. На смотре краснорожий Ерчини нашептал что-то сотнику, косясь на Тал Тала. «Недостаточная благонадежность» — подобная формулировка ему даже польстила, в ней чувствовался неожиданный страх перед ним.
Зато поступление в академию прошло без проблем. Здесь он встретил и У Чифана, занимавшегося фундаментальным изучением наследия Кун-цзы, и Оюян Сюаня. Последний оказался не только историком, но и знатоком инженерного дела. Ничего удивительного: время специализации знаний еще не наступило, эпоха требовала от человека универсальности. Знакомство с этим выдающимся ученым удачно совпало с наклонностями самого Тал Тала, он решил посвятить себя истории страны, в которой родился, а также правилам сооружения дамб, отводных каналов и вообще способам благоустройства и использования рек. Интерес был не случайным: разливы Хунхэ сделались ежегодными, посевы гибли, в столицу один за другим летели донесения о голодных бунтах. Старые дамбы разрушались, новые почти не строились.
«Эта беда серьезнее, чем может показаться, — объяснил Оуян Сюань. — Восстания сотрясают основу государства. Оно, конечно, крепкое, но вода способна размыть любой камень, даже тот, что под троном. Знание начал математики у вас имеется, остальное освоите в ходе работы и общения с теми, кто будет трудиться рядом с вами».
Слушателю академии полагалось изучать не менее трех наук, и Тал Тал по совету учителя выбрал медицину. А через несколько лет собрался включить в этот список астрономию: все-таки очень хотелось выглянуть за край той юрты, где дырой в потолке служит Луна.
Занятия в академии длились с раннего утра до позднего вечера, к тому же среди слушателей считалось хорошим тоном регулярно упражняться в воинских искусствах — владении мечом и стрельбе из лука. С таким расписанием даже не всегда удавалось возвращаться домой, благо в здании академии имелись места для ночлега.
К счастью, в занятиях все-таки бывали перерывы. И тогда наступало время Тао.
Тал Тал отправился на постоялый двор дядюшки Лю на следующий же день после возвращения из военного лагеря, едва смыв в бане многодневную грязь. Правда, возникла заминка с одеждой: обнаружилось, что за три месяца он подрос, раздался в плечах и груди, и теперь запястья торчат из рукавов, точно у какого-нибудь недотепы. Пришлось одолжиться в гардеробе Баяна; дядя, разумеется, предоставил племяннику свободу выбора, но не преминул узнать, по какому поводу тот наряжается.
— Я, дайе, вечером собрался к Та… к тетушке Лю.
— Ха! Так ведь и я сегодня иду туда же!
— Именно к ней? — упавшим голосом спросил Тал Тал.
— Нет, к другой, — Баян мечтательно улыбнулся. — Есть там такая пухленькая, Мей-гу… Разноглазая тоже ничего, но, на мой вкус, тощая, подержаться не за что. — Он приобнял Тал Тала за плечи и весело уточнил: — Теперь, значит, по бабам вдвоем ходить будем?
На постоялом дворе Баян заговорщицки подмигнул ему и ушел на поиски своей красотки. А Тал Тал остановил пробегавшую мимо служанку и спросил, где ему искать тетушку Лю.
— Госпожа у себя, уважаемый господин, — с поклоном ответила девушка. — Соблаговолите подождать здесь. Как прикажете доложить об уважаемом господине?
— Скажи, что госпожу желает видеть Гнедой.
Вскоре она вернулась с сообщением, что его ждут.
Тал Тал помнил обещание «Я тоже буду рада видеть тебя», и оно придавало ему уверенности по пути сюда. Но на пороге того самого кабинета он вдруг засомневался: что, если это была всего лишь простая любезность и сейчас ему холодно кивнут, как обычному посетителю, и предложат отправиться в гостевой зал?
Не позволяя сомнениям взять верх, Тал Тал шагнул за порог и закрыл за собой дверь.
Тао, одетая в переливчато-лиловое, сидела за столом, что-то читая. Услыхав шаги, она подняла голову, блеснув дюжиной длинных шпилек.
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
Ворожея встала и подошла к нему очень близко, совсем как в прошлый раз. Сказала со странной улыбкой:
— Ты изменился, Гнедок… Уже не выглядишь испуганным котенком.
Он собрался обидеться, но Тао уже целовала его — умело и жадно, ловкими пальцами не глядя развязывая и расстегивая то, что было на нем надето. В ответ затрещал шелк, полетели в стороны оторванные завязки — ошалев от вспыхнувшего желания, ловя губами ее губы, вдыхая ее запах, сводящий с ума, Тал Тал тоже попытался что-то развязать в ее одежде, но запутался и разорвал все, что мешало добраться до тела, что так откровенно льнуло к его рукам.
С трудом оторвавшись от нее, нашел взглядом дверь, ведущую в комнату с просторной тахтой.
— Нет, — голос Тао стал хриплым, разноцветные глаза горели одинаково темным огнем. — Сегодня будем здесь.
Она потащила его к столу, где лежала какая-то раскрытая книжка, уселась прямо на нее и рванула Тал Тала на себя, пробормотав почти зло: «Ну же!..»
Стол даже не скрипнул: то ли был крепок, то ли привык ко всему.
Тал Тал услышал глухой рык и понял, что это зарычал он сам, когда ногти Тао впились в его плечи и она оскалилась ему в лицо мелкими острыми зубами…
Потом какое-то время молчали, держась друг за друга, прижавшись виском к виску. Жарко и тяжело дышали, возвращаясь от звериного к человеческому.
— В следующий раз устроимся на потолке? — спросил Тал Тал. Вопрос прозвучал так деловито-спокойно, что засмеялись оба. Радость, другая сторона страсти, сблизила их еще сильнее.
— Ты неподражаем! — сквозь смех проговорила Тао. Она принялась поправлять прическу, слегка прогнувшись, позволив юношеским рукам благодарную ласку. — Не удивился такому повороту?
— Не успел. — Он думал о том, что эта женщина, возможно, и худощава, но не нужны ему никакие пухленькие. И ему все равно, сколько ей лет. — Но было… м-м-м… интересно.
Тао вновь засмеялась и вытащила из-под себя измятую книжку.
— Все дело в ней. Рассуждения одного высо-ко-учёнейшего мужа о женской благопристойности, целомудрии и подобающем поведении. Этот цветок добродетели — частый гость у моих девочек. Они говорят, корень у него как сухой стручок и встает через раз. Он тогда уходит, не заплатив. — Она швырнула трактат в угол. — Знаешь, чем дольше живу, тем крепче убеждаюсь: раздень самого свирепого моралиста и — увидишь евнуха или бессильного. И вот сижу я читаю, проникаюсь глубиной собственной порочности, а тут ты — и хоть петарды от тебя зажигай… По-моему, получилось забавно!
Тал Тал обнял ее — уже без страсти, с одной только нежностью. Тао прижалась щекой к его груди и замерла.
— Все это время я был в военном лагере, — тихо проговорил он. — Мысленно писал тебе письма… Вспомнил, как начинают игру на цине, и понял, что ты мой пятый лад циня у самого сердца…
Она вдруг резко отстранилась:
— Поужинаешь со мной, Гнедок? — Оживление в ее голосе показалось ему напускным, точно она во что бы то ни стало хотела повернуть разговор в другую сторону. — Заодно расскажешь о лагере.
Тал Тал охотно согласился, и они принялись собирать и надевать разбросанные вещи, весело комментируя наперебой, что и куда улетело и в каком виде теперь находится. Тао распорядилась насчет ужина, и вскоре он уже уписывал за обе щеки, понимая, что страшно проголодался, потом принялся рассказывать ей обо всем, что случилось в лагере, а она не сводила с него внимательных глаз и смеялась, ужасалась и грустила именно там, где было надо.
— Опять пропадешь на много месяцев? — спросила Тао, когда он собрался уходить.
— Надеюсь, нет. Но я поступаю в академию, а там, наверное, свободного времени будет мало…
— У меня тоже найдутся для тебя уроки. Ты еще не изучил «Искусство спальных покоев»? Изучай, я проверю!
Простились они со смехом. Науки вообще давались Тал Талу легко, не стала исключением и эта — чудесная наука дарить и получать наслаждение.
Иногда он не заставал ее дома: служанка сообщала, что госпожа отбыла на встречу в Пинканли и велела передать гостю, что тот волен выбрать любую из «племянниц». Очень часто Тал Тал так и делал, благо всегда являлся при деньгах.
«В Пинканли у нас что-то вроде павильона долгих бесед, — объяснила Тао. — Собирается образованное общество, хватает тем для обсуждения». Если же она не уезжала, то неизменно встречала его в кабинете, за столом, где что-то читала или писала, сидя в клубах дыма всех цветов радуги. Суждения ее бывали резки и неожиданны, но при этом всегда свежи и остроумны. Тал Тал азартно включался в словесный поединок, атакуя и парируя фразами с тем же увлечением, с каким днем в академии участвовал в тренировочных боях на мечах.
Однажды, года через три после первой встречи, Тао спросила, хорошо ли он знает фарси. Тал Тал ответил, что как раз сейчас усиленно штудирует «Канон врачебной науки» Ибн Сины.(1).
— Прочти, интересно твое мнение. — Она протянула ему листок бумаги со строчками арабской вязи. Ниже шли столбцы с иероглифами.
Поток времен свиреп, везде угроза,
Я уязвлен и жду все новых ран.
В саду существ я сжавшаяся роза,
Облито сердце кровью, как тюльпан.
— Непривычный строй, но стихи замечательные. И при переводе не стали хуже. Кто автор?
— Персидский Ли Бо по имени Омар Хайям. Жил через триста с лишним лет после нашего. — Тао улыбнулась. — А перевод мой. Языки различаются, как день и ночь, но тем интереснее работа. Хочешь попробовать? Кстати, в следующий раз в Пинканли мы будем обсуждать переводы. Я тебя приглашаю.
Через несколько дней гонец доставил Тал Талу надушенное пачулями послание, в котором содержались лишь дата, время и короткая подпись: «Увидишь там немало знакомых».
В самом деле, квартал публичных домов Пинканли оказался местом сбора всех просвещенных умов империи. Тон встречам задавали изящные и образованные цинлоунюй(2), и здесь Тал Тал действительно встретил многих ученых мужей из академии, в том числе и обоих своих наставников. Он быстро сделался тут своим и вскоре уже участвовал в беседах наравне со всеми.
Еще никогда жизнь не казалась ему такой яркой, насыщенной и интересной. Он полюбил Хайяма не меньше Ли Бо и часто мечтал о том, как где-нибудь в загробном мире встретится с этими жизнелюбивыми мудрецами и поклонниками вина, чтобы поблагодарить за вольный и радостный дух, которым дышала их поэзия.
Время текло незаметно, и Тал Тал уже начал планировать путешествие в Марагинскую обсерваторию(3), но тут Баян внезапно заявил, что никуда племянник не поедет, потому как через десять дней у него свадьба.
— Все уже сговорено, гадатель назвал благоприятную дату. Невеста из рода унгират! Правда, из боковой ветви(4)…
— Какая досада, — проворчал Тал Тал, но дядя, похоже, не уловил сарказма, потому что с жаром возразил:
— Зато воспитания самого строгого! Лишний раз не вздохнет, когда муж рядом. К тому же здоровая и плодовитая, у нее в роду все такие.
— Как хоть ее зовут, дайе?
— Вроде Тэмулэн… Да какая разница, успеешь познакомиться. — Баян пригляделся к племяннику: — Ты чего кислый такой? Ну да, она не из императорских невест, так ведь и ты не чингизид, понимать надо!
— Не в этом дело, дайе… Я собирался в Марагу, в обсерваторию…
— Куда?! Что еще за обсерватория?
— Это такая башня, откуда наблюдают за ходом небесных светил, — терпеливо объяснил Тал Тал. — В следующем месяце из Даду отправляется караван в Персию, я уже купил себе место…
— Ты со своей наукой совсем умом тронулся! Придумал тоже: тащиться за тысячи ли на звезды смотреть! Выходи во двор и смотри, если совсем заняться нечем!..
Лицо Тал Тала сделалось холодно непроницаемым, только в глазах коротко полыхнуло.
— Как прикажете, дайе.
— Вот так и прикажу, — уже спокойнее подтвердил тот. — Короче: делай жене мальчишку — и катись куда хочешь. Понял?
— Я понял, дайе, — сухо ответил Тал Тал и поклонился с подчеркнутой почтительностью.
«Выучил сопляка на свою голову, — с раздражением подумал Баян. — Неужели милость Тенгри мне боком выйдет? А ведьма-то была права: взял бы вместо него Есенбугу, уже давно внукам радовался…»
Свадебная церемония прошла со всеми положенными обрядами. Набеленное лицо невесты казалось маской, руки были мягкими, податливыми и словно неживыми. Она не поднимала глаз и вообще шевелилась только если это было необходимо. Тал Тал коченел от скуки и молился про себя, чтобы это все поскорее кончилось.
В спальне, куда их обоих привели после бесконечных пожеланий счастливого супружества и соблюдения тысячи ритуалов, он наконец-то смог разглядеть жену. Ее круглое лицо, с которого смыли белила, ничего не выражало, глаза по-прежнему были опущены. С двумя простыми косами вместо богатой свадебной прически, в одной тонкой длинной рубашке, она неподвижно стояла перед ним и молчала.
— Ты очень красива, Тэмулэн, — сказал Тал Тал, потому что тишина сделалась невыносимой. — Я рад, что ты стала моей женой.
— Я тоже рада быть вашей женой, супруг мой, — чуть слышно ответила Тэмулэн дрожащим голосом.
— Мы здесь одни. Мне будет приятно, если ты станешь звать меня по имени.
— Да, супруг мой Тал Тал…
— Посмотри на меня.
Она подняла глаза — в них не было ничего, кроме страха. Тал Тал вздохнул.
— Хочешь, я потушу светильники?
Тэмулэн молча кивнула.
Он достаточно знал о том, чем девушка отличается от женщины, чтобы в первую ночь быть особенно нежным и неторопливым. Утром Тэмулэн смотрела на него с обожанием. И оказалась она настоящей красавицей. Словом, первый месяц их совместной жизни вышел почти медовым.
В один из таких счастливых дней Тал Тал заглянул на женскую половину — просто так, полюбоваться. Тэмулэн сидела у окна, солнце золотило ее темные волосы, мягко очерчивало стройную фигуру. Звонкие строки Хайяма сами собой взлетели из самой глубины души:
Как полон я любви, как чуден милой лик,
Как много я б сказал и как мой нем язык!
Не странно ль, господи? От жажды изнываю,
А тут же предо мной течет живой родник.
Тэмулен поспешно встала и недоумевающе посмотрела на мужа.
— Вы хотите воды, супруг мой?
— При чем здесь вода? — растерялся Тал Тал.
— Вы сказали, вам жарко.
— Это были стихи. Ты знаешь, что это такое?
— Не знаю, простите…
Тогда он спросил, уже догадываясь об ответе:
— Тэмулэн, ты умеешь читать?
Она виновато потупилась и покачала головой.
Первый месяц кончился. Его сменил второй, третий, четвертый… Обожание не исчезало из ясных карих глаз — так собака смотрит на доброго хозяина. Рискуя нарваться на скандал с Баяном, Тал Тал предложил жене научить ее грамоте, и тогда обожание впервые сменилось горьким недоумением: неужели ему мало, что она красива и смирна?
Да, Тэмулэн могла считаться образцовой женой: по-прежнему редко поднимала взгляд, говорила только когда спрашивают, была бесконечно услужлива, почтительна к старшим и прилежно занималась рукоделием. Все прочее оставляло ее равнодушной. Она покорно и молча принимала любые ласки, никак на них не откликаясь, и быстро засыпала, нередко отвернувшись от мужа. Тал Тал понимал, что просить об ответных ласках бесполезно, и даже не заговаривал об этом. Когда он предложил хотя бы сменить позу, Тэмулэн удивилась и спросила, зачем ее менять, если делать придется все то же самое. «К тому же матушка велела лежать на спине, чтобы быстрее зачать», — невозмутимо пояснила она, подтягивая подол рубашки и заранее раздвигая ноги. Тогда Тал Талу впервые захотелось ударить ее.
Между тем беременность все не наступала. Баян мрачнел с каждым днем. «Вы там что, совсем не стараетесь?» — спрашивал он племянника. «Только и делаем, что стараемся», — сквозь зубы отвечал тот.
Ли Бо и Хайям, грустно оглянувшись на прощание, давно ушли из супружеской спальни. Остался один моралист Кун-цзы, чья суровая тень маячила у кровати, требуя потомства во что бы то ни стало.
В первый месяц Тал Тал кое-как уговорил Тэмулэн оставлять хотя бы один светильник; теперь по ночам вновь царила полная темнота: видеть серьезное, сосредоточенное лицо и пустые в такие мгновения глаза жены было выше его сил. К счастью, тело пока действовало безотказно: Тал Тал приходил, быстро делал то, что от него требовалось, и уходил, иногда не произнеся ни слова. Баян уже вслух подумывал о наложницах, но тут Нансалма сообщила, что Тэмулэн «понесла». Тал Тал при этом известии вздохнул с невероятным облегчением и больше ни одной ночи с женой не проводил.
Все общение свелось к коротким утренним или вечерним визитам на женскую половину. «Как ты себя чувствуешь?» — «Благодарю, хорошо». — «Может быть, ты хочешь чего-нибудь?» — «Благодарю, мне всего достаточно». Ответив, она умолкала и оставалась неподвижной, как статуя. Так и сбылось его случайное юношеское предсказание: в доме поселилась чужая, ненужная ему женщина, которой он тоже уже не был нужен.
На подворье объявились какие-то пыльные старухи и евнухи, они сопровождали беременную в богомолье по храмам и вообще не отходили от нее ни на шаг. Тал Тал старался пореже бывать дома, почти поселился в академии, вновь задумывался о путешествии в Марагу, а в редкие свободные дни спешил к Тао, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя счастливым.
…В тот год ему исполнилось двадцать лет. Принцу Тогон-Тэмуру, тихо выросшему в дальних покоях дворца, — девятнадцать. Канцлер Эль-Тэмур решил, что первый уже достаточно поучился, а второй — пожил.
* * *
Длинный обоз тащился по узкой дороге между двумя зеленеющими высокими холмами. Повозка с одеждой и обувью принца; повозка с провиантом принца; повозка с юртой принца… Тогон-Тэмура собрали в путешествие по-императорски, чтобы ни в чем не испытывал нужды по дороге к смерти. Ему полагался даже личный собеседник, обязанный развлекать его высочество приятным разговором. На эту роль канцлер и назначил племянника своего первого министра. Тал Тал ехал верхом рядом с роскошной крытой повозкой принца, а перед глазами вместо дороги стоял кабинет Эль-Тэмура и слышался холодный властный голос его хозяина:
«Твоя задача — сделать так, чтобы он до самого конца ничего не заподозрил. Выполняй любую его прихоть. Попросит спеть — пой, пожелает луну с неба — достань. С ним отправляется лазутчик Будашири, советник Чжан, следи за ним в оба. Он не дурак, в отличие от принца, обмануть его будет трудно».
Но, как успел убедиться Тал Тал, Тогон-Тэмур не был дураком — скорее простодушным и непосредственным, как ребенок.
— Ой, а я тебя знаю, — заявил он, едва Эль-Тэмур представил ему Тал Тала. — Ты еще хотел подраться с Танкиши, а я помешал. Это случилось возле учебного павильона У-цзы…
— Ай-ай-ай, ваше высочество, вам же не велели бывать в этой части дворца, — ласково пожурил его канцлер, ни дать ни взять добрый дедушка, наставляющий любимого внука.
— Его высочество действительно был там, но сразу же ушел, — аккуратно вмешался Тал Тал. — Таким образом нарушение можно считать совсем незначительным.
— Да, я тут же вернулся к евнухам, конечно! — оживился Тогон-Тэмур, с благодарностью взглянув на будущего спутника.
В дороге принц поначалу с огромным интересом выглядывал то в одно окно своей повозки, то в другое. Его интересовало все вокруг, и Тал Талу приходилось отвечать на бесконечные вопросы: как называется река, которую они переезжают по мосту, что за удивительные цветы растут вон на той поляне, правда ли, что у верблюдов в горбах вода… Пригодились все знания, полученные в академии.
— Как много ты знаешь! — искренне восхищался высокородный неуч.
Тал Тал сухо благодарил. Тогон-Тэмур так откровенно радовался, что образованный человек рассказывает ему столько интересного, так отчаянно хотел подружиться с ним, что приходилось держаться с подчеркнутой серьезностью и даже суровостью, безжалостно пресекая любые попытки сближения. Если канцлер приказал развлекать этого несчастного безобидного ребенка по дороге к бесславной гибели — приказ будет исполнен, но втираться при этом к нему в доверие и становиться другом — уже подлость. Неважное оправдание, но лучшего не было. Баян разделял его настроение и вел себя так же. Из-за этого советник Чжан сразу записал генерала в неотесанные мужланы, а его племянника — в надменные зануды.
Чем дальше оставался родной дворец, тем грустнее и тревожнее делалось миловидное лицо принца. Он теперь все больше молчал, уныло глядя на самые восхитительные и причудливые пейзажи. По официальной версии, брат императора направлялся в Корё как высочайший посланник, долженствующий одним своим видом привести к покорности строптивых данников Юань. «Ну какой из меня усмиритель непокорных, — разоткровенничался он на одном из привалов, которые по его желанию сделались подозрительно частыми. — Я даже на собственного евнуха прикрикнуть не могу…»
Тал Тал отмалчивался, а в дороге то и дело поглядывал на встающую вдалеке цепь лесистых гор. На одной из них, горе Амен-Пак, должны поджидать разбойники, чтобы «внезапно» напасть на отряд.
До условленного места осталось не больше дневного перехода, и они уже встретились с отрядом корёсских воинов, присланных для усиления охраны, но Тогон-Тэмур опять заявил, что устал и хочет остановиться прямо здесь, на широком песчаном берегу реки. А потом умоляющим тоном попросил местной хурмы.
— Я бы сам поехал, да что-то спину прихватило, — жаловался Тал Талу советник Чжан, пообещавший принцу привезти ягоды. — Друг мой, окажите такую милость, съездите к этим корёсским невежам!
Цветущий вид Чжана слабо вязался с больной спиной, но веских причин для отказа не было. Тал Тал лишь предупредил Баяна, что советник зачем-то темнит, и верхом отправился в лагерь полковника Ки Чжа Хо, который сегодня утром ждал их на дороге к Амен-Пак.
Полковник встретил гостя хмуро, но достаточно вежливо. Небольшой отряд столпился за спиной командира: очевидно, его уважали и любили. Узнав о цели визита, Ки Чжа Хо ответил, что хурмы у него нет, но ее можно найти в деревне неподалеку. «Сон Нян, проводишь господина генеральского советника? Эй, Сон Нян!..»
Из ближайшей палатки выскочил невысокий ладный подросток в темно-красном хатангу дэгэле. При виде Тал Тала оживление на его смышленом лице мгновенно сменилось враждебностью. Он неприязненно оглядел гостя с головы до ног.
— Конечно, я провожу советника, командир. — И холодно бросил, направляясь к коновязи: — Вы верхом? Тогда садитесь, выезжаем немедленно.
Тал Тала не удивила подобная резкость: несколько часов назад Баян при всех унизил командира этого мальчишки. Он поблагодарил полковника за помощь и вслед за провожатым выехал из лагеря.
— А ваш принц не дурак по части вкусно поесть, — усмехнулся Сон Нян, когда Тал Тал поравнялся с ним на дороге. — Здешняя хурма считается лучшей во всем Корё.
— Не советую говорить о его высочестве в таком тоне, Сон Нян.
— «Сон Нян» — только для друзей. Для всех прочих я — Шакал!
— Шакалу тем более не советую. — Грубость подростка скорее смешила его, чем раздражала. Сон Нян гневно фыркнул и пустил коня в галоп. Тал Тал пожал плечами и быстро догнал его, но держался немного позади: устраивать скачки он не собирался, тем более впереди уже показалась первые домишки деревни.
Базарный день подходил к концу, но торговцы охотно возвращали на прилавки корзины при виде богато одетого чужака. Сон Нян хорошо говорил по-китайски; местные же вовсе не знали языка империи, так что Тал Тал получил в одном лице не только провожатого, но и толмача. Хурму им предлагали наперебой, удалось выбрать несколько крупных ароматных плодов густого коричневого цвета. Пока торговец укладывал в корзину купленную хурму, Сон Нян заинтересовался связками сушеных смокв, висевших на веревке под крышей лавки. Он задрал голову; взгляд Тал Тала, рассеянно наблюдавшего за ним, скользнул по его открывшемуся горлу… и остановился. С горлом было что-то не так. Мгновением позже пришло понимание: у Сон Няна отсутствовал кадык. Для верности Тал Тал сделал вид, что закашлялся, и провел пальцами по собственному горлу. Так и есть: вместо заметной острой выпуклости у юного стражника из отряда полковника Ки над воротником поддоспешника виднелась плавно изогнутая линия.
Наблюдение показалось интригующим. Взяв корзинку с хурмой, Тал Тал пошел рядом с юношей, исподтишка приглядываясь к нему. Но ничего особенного рассмотреть не удалось: фигуру скрывал плотный доспех, кисти до самых костяшек прятались под пластинами наручей, на ногах были широкие штаны и грубые сапоги. В седло Сон Нян взлетел с ловкостью бывалого наездника и держался в нем как влитой.
— Обратную дорогу найдете или проводить? — спросил он. Голос вполне обычный, мальчишеский… Или все-таки слышится в нем некая излишняя хрипотца?
— Думаю, что найду. Ты мне очень помог, Шакал, спасибо!
— Не за что, — хмыкнул тот и умчался.
Тал Тал долго смотрел ему вслед, а потом не спеша поехал в лагерь принца. Он прекрасно понимал, отчего его так захватило пустячное наблюдение: мысли об одном юнце хотя бы на время отвлекали от ожидания скорой и неизбежной бойни, на которую он тащил другого.
Итак, почему у Сон Нян гладкое горло? Возможность первая: он значительно моложе, чем выглядит. Но неужели ему нет и тринадцати лет? Вряд ли.
Возможность вторая: он евнух, причем с самого раннего детства. Во дворце Тал Талу приходилось видеть подобных существ: рыхлые, долговязые, вялые… Кадыки у них если и были, то скрывались под слоем жира. Правда, в награду за увечье бедолаги сохраняли высокие голоса и ценились как прекрасные певцы. Нет, ловкий, энергичный и ладный Сон Нян ничуть на них не похож. И голосом — тоже.
С другой стороны, в труппе столичного театра женские роли исполняли юноши — нежные и хрупкие, как цветы. К зрителям они выходили в пышных многослойных одеждах, так что разглядеть их горло было решительно невозможно. Так что вот третья возможность: юный актер чем-то не угодил какому-нибудь вельможе и в наказание был сослан сюда, на окраину империи. Однако несчастным и забитым парень не выглядел, да и полковник Ки относился к нему, судя по всему, неплохо. Очевидно, изгнание не оказалось таким уж суровым, или и эта версия также ошибочна.
Но тогда остается последнее. Тал Тал вспомнил тонкую голубую жилку на шее Тао, ее гладкое, округлое горло, которое он так любил целовать… Таким образом, если все предыдущие варианты неверны, значит, выбирать хурму ему сегодня помогала женщина, которая зачем-то притворяется мужчиной. Конечно, они едва ли когда-нибудь еще встретятся, но было бы любопытно пообщаться с этим странным Шакалом!
…Когда боги слышат самоуверенные суждения смертных, они смеются особенно громко.
Тогон-Тэмуру так и не удалось полакомиться «лучшей хурмой в Корё». События, точно обезумевший табун, понеслись в непредсказуемом направлении и с сумасшедшей скоростью. Внезапный пожар; пропавший принц; мертвый евнух-подменыш; неожиданное появление властного и сурового короля Ван Ю; счастливое обретение принца, живого и здорового, но перепуганного до смерти… И вся эта чехарда для Тал Тала накрепко пропиталась смрадом паленой человеческой плоти: пришлось облить маслом и поджечь труп несчастного евнуха, чтобы предъявить его Ван Ю как погибшего принца. Впрочем, как и предвидел Баян, они с племянником все равно не спаслись от гнева Эль-Тэмура.
Во дворце канцлера все было устроено на совесть — и роскошные покои, и тюрьма с пыточной. Тал Тал и Баян убедились в этом лично, когда их обоих, босых и раздетых до белья, забили в колодки и приковали у стены. Скрипнули петли железной решетки, но вместо палача с подручными в застенке объявился Танкиши.
Они не виделись со времен военного лагеря; старший сын Эль-Тэмура заматерел и щеголял золочеными наплечниками кэшиктэна(5). На мгновение Тал Тала захлестнула безумная надежда: он пришел, чтобы освободить их, ведь тогда, на залитой кровью лесной дороге, они стояли бок о бок… Свистнула тяжелая плеть — Баян лишь скрипнул зубами, когда на груди и животе проступила алая полоса.
— Ты предал моего отца! Получай! — рявкнул Танкиши, и удары посыпались один за другим.
— Эй, кэшиктэн, решил в палачи податься? — крикнул Тал Тал. — Променял меч на плеть, слабак!
Танкиши, по-волчьи оскалившись, стремительно обернулся к нему. Тал Тал готов был поклясться, что на какой-то миг сын Эль-Тэмура смутился: они оба вспомнили аравт, одну на всех юрту, разговор под дождем с глазу на глаз… И тем яростнее обрушилась плеть на того, кто был когда-то почти другом. А потом, словно плети казалось недостаточно, тяжелый кулак ударил в висок, и пыточную заволокла темнота.
Очнулся Тал Тал на холодном каменном полу. Живот и грудь горели огнем, голова раскалывалась. Болела шея и запястья, израненные колодками.
— И кто тебя просил встревать, — проворчал Баян, помогая ему сесть. — Он ведь бешеный, весь в папашу…
— Я не мог смотреть… — язык после кулака Танкиши слушался плохо, — как он вас бьет…
— Думаешь, мне стало лучше, когда он на тебя переметнулся?! — Баян осторожно поднес к его губам плошку с водой. — Попей, легче станет…
В голове постепенно прояснилось. Они сидели в тесной каменной каморке с низким сводчатым потолком и сырыми стенами. Одну из стен заменяла толстая пыльная решетка, за которой виднелся полутемный коридор. Вместо постели каждому полагалась тощая охапка гнилой соломы и драное одеяло. У решетки, прямо на полу, валялись два куска лепешки и стояли две плошки с водой.
— Судя по всему, мы еще нужны канцлеру, — заметил Тал Тал.
— Он не отступится, пока не уничтожит принца, — согласился Баян. — Но мы здорово разозлили его, так что ничего хорошего для нас с тобой я не жду.
Действительность была такова, что сильнее всего хотелось провалиться обратно в беспамятство или завыть от тоски и бессилия. Вместо этого Тал Тал принялся оглядывать и ощупывать себя. Кости целы, раны от плети не воспалились, значит, все не так уж плохо. Похоже, пока его волокли сюда, кто-то из стражников позарился на заколку-гуань с нефритовой накладкой, и теперь растрепанные волосы свисали на лицо. Тал Тал оторвал от подола рубахи узкую полоску ткани и связал их обратно в хвост. Затем плеснул на кусок рукава воды из плошки и принялся обтирать лицо и руки.
— Ради кого прихорашиваешься? — вяло поинтересовался Баян. Он валялся на соломе, уставясь в потолок.
— Ради себя самого, дайе. Не хочу доставлять канцлеру удовольствие видеть нас грязными, как свиньи.
Дядя ничего не ответил, но вскоре последовал примеру племянника.
Пленников больше не били, но холод, сырость, скудная скверная еда и, самое главное, неизвестность действовали не хуже изощренной пытки. Эль-Тэмур словно забыл о них: дни проходили за днями, а в подземелье кроме тюремщика, приносившего им воду и хлеб, никто не спускался. С ним пытались заговорить, но тщетно: он молчал и никак не давал понять, что слышит обращенные к нему вопросы.
Баян не то медитировал, не то дремал, подолгу просиживая без движения, опершись спиной о решетку. Тал Тал изнывал от безделья и особенно от невозможности читать и писать. Ему казалось, он тупеет с каждым новым днем, проведенным без книг и рукописей. В конце концов разыскал на полу деревянную щепку и принялся выцарапывать иероглифы на влажных рыхлых камнях стены:
У самой моей постели
Легла от луны дорожка.
А может быть, это иней?
Я сам хорошо не знаю.
— Где это ты луну углядел? — подал сонный голос Баян. — Тут же ни одного окна… А постель — да, хорошо бы… Теплая, мягкая…
— Это Ли Бо, дайе. «Думы тихой ночью». Перед отъездом я начал перевод на фарси, сейчас пробую закончить. Не могу я просто так сидеть и ничего не делать!
Баян зевнул и вновь погрузился в дрему.
Однажды, на третий месяц их заточения, дверь в дальнем конце коридора скрипнула в неурочный час и послышались незнакомые шаги. Пленники встрепенулись.
— Дядя! Тал Тал! — по коридору, обогнав тюремщика, к ним бежал Есенбуга. — О боги, как же вы исхудали!
Он упал на колени перед решеткой. По доброму круглому лицу текли слезы.
От волнения и у пленников перехватило горло. Первым взял себя в руки Баян:
— На хлебе и воде не растолстеешь… Есенбуга, дорогой ты наш, как тебе удалось сюда пробраться? Ну, говори скорей: как дела у вас? Все живы-здоровы?
— Ох, дядя, потому-то господин канцлер меня к вам и допустил, — всхлипнул тот. — Горевестник я… Тал Тал, жена твоя умерла родами… и ребенок тоже…
Тэмулэн. Имя не сразу всплыло в сознании, выбираясь из тех дальних углов памяти, куда его задвинули события последнего времени. И не они одни: Тал Тал признался сам себе, что перестал думать о ней сразу же, когда в этом пропала нужда, легко забыл даже ее лицо, а воспоминания о проведенных вместе ночах не вызывали ничего, кроме скуки. И вот теперь эта женщина умерла, рожая его ребенка. Смутное чувство вины принялось драть душу тупыми когтями: он мог бы спасти ее, если бы оказался рядом. Хотя бы попытался что-то сделать, ведь в курсе медицины, что изучался в академии, рассказывалось и о родовспоможении тоже!
— Что именно в родах пошло не так? — спросил Тал Тал и сам удивился своему спокойному голосу. — Лекаря к ней позвали?
— Лекаря? — Есенбуга шмыгнул носом. — А разве надо было? Да и как же его позвать, когда никого из мужчин дома нет? — Он вздохнул: — Крепись, брат. Ты еще молодой, снова женишься…
На прощание Есенбуга украдкой сунул им по свежайшему рисовому колобку с мясом и шепнул, что, вроде бы гнев канцлера поостыл и есть какая-то надежда.
После его ухода Баян вдруг в ярости ударил кулаком по решетке и заметался по каморке, как дикий зверь:
— Ну почему, почему это с ней случилось?! Она же подтвердила, что проклятие только на мне!
— Проклятие? — Тал Тал невольно очнулся от своих размышлений. — О чем вы, дайе?
— Ты никогда не задумывался, отчего в доме твоего отца полно жен и детей, а я один, как дырка в заднице?!
— Бабушка Нансалма как-то говорила, что с вами случилось какое-то несчастье, и не велела расспрашивать…
— Ну тогда я сам расскажу, — он перестал метаться и упал на солому. — Тем более давно пора, а сейчас самое время. И, может, нам уже не доведется больше по душам поговорить…
Баян повторил почти слово в слово свой рассказ шестнадцатилетней давности, удивляясь цепкости собственной памяти.
— Если бы не тетушка Лю, я бы, наверное, рехнулся от ужаса, — признался он. — Она мне выход подсказала… Заодно посоветовала избегать гнедой масти, мол, от нее погибель будет… Заметил небось, что я на гнедых никогда не сажусь? Так вот, я перед твоей свадьбой к ней пошел и спросил: не выйдет ли так, что мое проклятие на тебя перекинется? Она пообещала, что нет. Неужто соврала?
— Не думаю, — ответил Тал Тал, потрясенный его признанием. — Просто совпадение… А знаете, дайе, я ведь помню, как вы меня из озера спасли! Вернее, помню, что сначала было страшно и холодно, а потом сразу тепло и хорошо… А еще помню, как вы меня молоком поили, когда я болел…
— Дохлый ты был, — улыбнулся Баян, — руки тонкие, как прутики… Страшно было прикасаться.
— Простите меня, дайе, — прошептал Тал Тал. Перед глазами все плыло от слез.
— Это за что же?
— Я иногда думал о вас плохо…
— Ну-у, а я тебя так прямо придушить хочу, особенно когда ты свою заумь ученую излагать начинаешь!
Он рассмеялся.
— Между родными всякое бывает… Нам, главное, отсюда выбраться, а там, глядишь, и наладится все.
Слухи, что принес Есенбуга, оказались верными: не прошло и недели, как Эль-Тэмур освободил их и дал новое поручение. Предстояло плыть на остров Чеджудо, где Ван Ю спрятал принца. Приказ канцлера звучал коротко и недвусмысленно: «Перебейте там всех и привезите мне голову Тогона».
И вновь побоище… Танкиши и Талахай, пьяные от крови; Баян с кровавым клинком на плече требует от полковника Ки выдать им принца… А вот и сам принц, дрожащий и безоружный. Но кто это рядом с ним? Тал Тал не поверил своим глазам: Шакал! Тот самый странный юноша теперь закрывал собой Тогона, без промаха стреляя из лука, в одиночку отбиваясь от десятка врагов.
— Бегите, принц! — крикнул он, и Тогон скрылся за стеной, а вслед за ним и Шакал, выпустив последнюю стрелу.
Короткая погоня — и вот они уже на берегу моря, у лодки, на которой пытаются спастись беглецы. Шакал ранен, из плеча торчит обломок стрелы, но он словно не замечает ее, отчаянно пытаясь сдвинуть тяжелую посудину с мелководья. Сил двоих человек не достаточно, и погоня настигает их.
Баян протягивает принцу кинжал: покончи с собой, уйди по-императорски! Тал Тал должен бы в эти мгновения смотреть на Тогон-Тэмура, но он не сводит глаз с Шакала. Всю страшную ночь, до краев полную смерти, он чувствует лишь одно: восхищение. За такую отвагу и воинское мастерство берут в кэшиктэны не задумываясь, и ничтожный принц вовсе не заслуживает подобной самоотверженности… Сомневаться не приходится: этот не особенно крепкий юноша готов драться за принца хоть сразу с сотней, его можно изрубить на куски, но нельзя принудить сдаться. Глядя на него, и Тогон-Тэмур наконец набрался мужества, чтобы заговорить с Баяном так, как подобает наследнику трона Дракона.
…Лодку они толкали вчетвером. Тал Тал стал бок о бок с Шакалом, их руки легли на борт почти вплотную. На его предплечьях уже не было наручей, и ничто не мешало рассмотреть кисти и пальцы: маленькие и без узловатых суставов. Совершенно женские.
1) В империи Юань фарси был третьим государственным языком, кроме того, являлся языком науки и культуры всего Востока на протяжении многих веков. Не исключено, что его знал и реальный Тогто.
2) «Девушки из весенних домов», т.е. куртизанки. Не путать с проститутками.
3) Марага — город в Иране. В XIII-XIV веках там существовала крупнейшая для своего времени обсерватория.
4) Монгольский род унгират поставлял жен для чингизидов.
5) Кэшик — элитное подразделение армии монгольской империи. Кэшиктэн — это как гвардеец, только еще круче.
Эль-Тэмур молчал. В саду за окном перекликались птицы, где-то наигрывали на цине, а здесь, в сумрачном кабинете, обставленном тяжелой резной мебелью, среди обитых темной парчой стен копилась душная тишина. Так бывает перед грозой, когда воздух делается вязким, а небо, кажется, вот-вот упадет, не выдержав груза разбухших черно-лиловых туч.
Четверо, стоящие перед канцлером, ждали грозы. Она медлила; короткопалая, унизанная перстнями рука не спеша, даже с каким-то наслаждением комкала большой лист бумаги, точно ломала хребет живому существу. Между пальцами каплями крови проступала красная краска иероглифов. Другая рука вцепилась в столешницу так, что побелели костяшки.
— Сначала — донос императору на меня. Теперь — объявления с исчезающими знаками… Я хочу знать, кто за всем этим стоит! — громыхнул Эль-Тэмур.
Гроза разразилась, и двое из четырех уже слышали в ней лязг кандалов и свист плети. Впрочем, оставшиеся тоже невольно вжали в головы в плечи: Танкиши и Талахай не раз убеждались, что отец в гневе не различает родственников и подначальных.
— Но мы уже схватили всех изготовителей талисманов… — осторожно заметил Танкиши.
— И что?!
— Они твердят, что невиновны. Даже под пытками…
— Казнить всех, — отмахнулся Эль-Тэмур. — На площади, для острастки. Переверните Даду вверх дном, но найдите мне автора этих проклятых текстов, тупицы вы никчемные!
— А ведь хорошая была идея, — вздохнул Танкиши, когда последний раскат громового голоса затих и все четверо были жестом отпущены исполнять приказ. В приемном покое, по соседству с кабинетом Эль-Тэмура, они остановились, чтобы обсудить свое положение. — Ведь этой краской они покрывают талисманы, значит, кто-то из них точно причастен!
— Теперь следует схватить продавцов бумаги, — самым серьезным тоном посоветовал Тал Тал.
— Точно! Как же я сам не догадался!
— А затем всех грамотных и зрячих.
— Издеваешься?! — Танкиши схватился за саблю. — Опять в тюрьму захотел?!
— В тюрьме я хотя бы не увижу, как ты делаешь новые глупости, — спокойно ответил Тал Тал. — Ты тратишь время на этих несчастных торговцев, хотя с самого начала было понятно, что они ни при чем.
— Чего ж ты молчал?!
— Потому что ты не спрашивал. Ты приказывал.
Танкиши уже был не на шутку взбешен, и это забавляло Тал Тала. Он знал, что без дозволения могущественного отца сын может лишь кипеть пустой злобой, и с удовольствием изводил его, отыгрываясь за плеть и колодки.
— Так теперь спрашиваю! Что надо делать, по-твоему?
— Оба раза послания были наклеены на доски для императорских указов. Таких досок всего две: одна — у главных городских ворот, другая — на площади перед дворцом. На ночь следует установить за ними наблюдение.
— Верно, приставим к ним стражников! — обрадовался Талахай.
— Сдурел?! — набросился на него Танкиши. — Если там будет торчать охрана, кто к ним сунется? Наблюдать надо тайно…
— Вот именно, — улыбнулся Тал Тал.
После душного и мрачного кабинета выйти под открытое небо было особенно приятно. Долгий летний вечер тихо угасал, и в такую погоду никто не торопился по домам. Под крышами домов мягко загорались красные фонари, по глади озера Цаньхай скользили нарядные лодки, сияющие огнями.
— Думаешь, твой совет поможет? — спросил Баян, покачиваясь в седле рядом с Тал Талом. Они пустили коней шагом вдоль берега озера, где в этот час собралось немало любителей пеших и конных прогулок.
— Уверен, что нет. Потому-то я его и дал, — ответил Тал Тал, любуясь текучими бликами на воде. Несмотря на гнев канцлера, у него было превосходное настроение.
— Ты отправил их по ложному следу?
Племянник кивнул.
— Оно, конечно, правильно, — размышлял Баян, — но хоть с Танкиши, хоть без него, а где искать этого проклятого писаку, мы не знаем.
— Не совсем так, дайе. Уже сейчас нам известно больше, чем сыновьям Эль-Тэмура.
— Хоть убей, не вижу я, чего такого нам известно… Кто-то решил испортить жизнь канцлеру и стряпает хитрые послания, в которых одна часть иероглифов исчезает после дождя, а другая превращается в намеки по поводу предсмертного письма покойного императора и написана красной краской. Не представляю, кому такое смогло прийти в голову. Само собой, это не торговцы талисманами… Но тогда кто?
— Красная краска… Да, все заметили, чем были написаны иероглифы. А вы обратили внимание на то, как они написаны? Тут видна рука не заурядного писца, а человека образованного, с тонким вкусом.
— Уж не ты ли сам их написал? — хмыкнул Баян.
Тал Тал усмехнулся, давая понять, что оценил шутку.
— Если бы я захотел испугать канцлера, то, пожалуй, в самом деле придумал нечто подобное. Но для этого надо, во-первых, знать, чего именно боится канцлер, во-вторых, быть уверенным, что письмо существует. Подозреваю, это кто-то из дворца. Человек, как мы уже установили, образованный и к тому же смелый — пойти против самого канцлера! — Тал Тал остановился. Пора было сворачивать от озера в сторону дома, но он медлил. Придержал коня и Баян.
— А что, если это Будашири? — предположил он.
— Едва ли. Ей незачем скрываться; будь у нее письмо или точные сведения о нем, она бы действовала напрямик… Дайе, я всерьез намерен найти этого неизвестного, но мне понадобятся помощники. Я съезжу за ними, если вы не возражаете.
— Езжай… Но где ты их возьмешь?
— В лапшичной у Западных ворот. — Тал Тал натянул поводья, собираясь пустить коня рысью. — Это близнецы из нашего аравта, я рассказывал вам о них.
Невзрачная лапшичная на выезде из города славилась как место, где можно было нанять лихих парней для чего угодно: все решала цена. Тал Тал надеялся, что его знакомцы живы-здоровы и он сумеет разыскать их именно там, где они указали когда-то. К счастью, так и случилось.
Хозяин заведения, получив хорошую мзду от богато одетого посетителя, мигом организовал поиски близнецов, и вскоре все трое уже сидели за столом, накрытым по случаю встречи.
Таштимур и Тимурташ по-прежнему напоминали Тал Талу храмовых котов, только уже слегка потрепанных в стычках с собратьями. Коты не забыли человека, с которым когда-то были дружны, а человек был искренне рад вновь увидеть их, так что за воспоминаниями время полетело незаметно. Однако второй кувшин рисового вина Тимурташ — Тал Тал спустя шесть лет все еще не забыл, как их различать, — отодвинул в сторону. «Здорово, что встретились, но ты наверняка пришел сюда не только чтобы вспомнить нашу юрту». — «Верно. Мне нужны внимательные глаза, умные головы, быстрые ноги и зашитые крепкой ниткой рты. Насколько я помню, у вас все это имеется». — «А что насчет рук, умеющих держать саблю?» — «Тоже пригодятся, но во вторую очередь. Намечается охота, но зверя надо не убить, а выследить до логова».
Тал Тал опасался неловкого момента, когда речь зайдет о деньгах, но близнецы ничуть не смутились. Мол, дружба дружбой, а дело есть дело. Ты платишь — мы работаем. Поступаем друг с другом честно — именно потому, что есть что вспомнить. Согласен? Ну и мы тоже.
Из лапшичной они вышли уже ночью. Новые помощники пообещали явиться утром с докладом и растворились в темноте, а Тал Тал отправился домой, продолжая размышлять о неизвестном смельчаке, что лишил покоя всесильного канцлера Юань.
— Где же твои помощники? — удивился Баян, когда племянник вернулся в одиночестве. Он сидел во дворе за столом под старой раскидистой грушей. Рядом курилась жаровня с чайником и стояли две пиалы.
— Уже в засаде. — Племянник сел напротив, налил себе чаю. — Наш неизвестный клеит свои послания там, где канцлер точно их увидит. Но Эль-Тэмур ездит не только во дворец, — он отхлебнул из пиалы, — уф-ф, никогда еще не ел настолько пряную лапшу… он не пропускает дни поминовения предков и завтра, вполне вероятно, отправится в один из храмов у озера. Добираться кружным путем он не станет, а прямая дорога туда одна. Вот за ней сегодня один из них и присматривает.
— А второй?
— Следит за Танкиши. Полезно знать, чем занят твой соперник.
Баян больше ни о чем не спрашивал. Сидел задумавшись, рассеянно вертя в пальцах пустую пиалу. Тал Тал, зная по опыту, что такое его настроение обычно предшествует серьезному разговору, терпеливо ждал.
— Пока тебя не было, я тут прикидывал, как нам с тобой дальше жить, — наконец заговорил дядя. — Наверное, не стану я тебя принуждать с новой женитьбой, раз уж ты так упираешься. Тем более и Маджартай об этом не заговаривает… Мне иногда кажется, он вообще забыл про тебя.
— Прозвучит ужасно, но меня это радует, — Тал Тал заглянул в чайник и разлил оставшееся по двум пиалам. — Вы давно заменили мне отца, дайе. А что касается женитьбы, то, например, Ли Бо женился в двадцать семь. У меня еще много времени!
О том, что поэт через несколько лет бросил семью и ушел бродяжить, он благоразумно умолчал: такие подробности дяде вряд ли бы понравились.
Утром, едва рассвело, близнецы явились с известием, что ночная охота оказалась удачной, расклейщика угрожающих объявлений проследили до самого дома, где тот скрылся. Тал Тал немедленно попросил показать его, так что завтракал Баян в одиночестве. Впрочем, племянник скоро объявился, причем не один.
— Вчера ничего крепче чая не пил, а в глазах все равно двоится, — ухмыльнулся дядя, взглянув на его помощников. Те одновременно поклонились с одинаково хитрыми улыбками. — Ну, выкладывайте скорее, что разузнали.
— Возможно, за всем этим стоит Ван Ю. — Тал Тал, к его удивлению, выглядел не торжествующим, а сосредоточенным на каких-то своих мыслях. — Послания клеил плотный невысокий человек с гладким лицом.
— Да это же его евнух Бан Шин-ву!
— Не исключено.
— Он это, точно тебе говорю, — Баян уже был готов действовать. — Давай ешь быстрее, и пойдем к этому корёсскому хитрецу, выясним, что у него на уме.
— Извините, дайе, пока рано идти к нему.
— Вот еще! Если спит, разбудим, не беда…
— У нас нет серьезных доказательств. — Меньше всего ему хотелось сейчас тратить время на объяснения, но когда дядя разгоняется, как повозка с горы, его надо остановить во что бы то ни стало, иначе жди неприятностей. Проверено не единожды. Тал Тал вздохнул и продолжил, старясь, чтобы прозвучало как можно почтительнее: — Ван Ю скажет, что нам померещилось, ночью все люди и дома одинаковы, и будет прав. Мы уйдем ни с чем, а он сделается нашим врагом. Нужно что-то более веское и действовать следует осторожно.
— И что ты предлагаешь? — Баян не скрывал неудовольствия, поскольку терпеть не мог, когда его останавливали.
— Мне надо подумать. А пока, с вашего позволения, дайе, я бы хотел показать Таштимуру и Тимурташу их комнаты, чтобы они смогли отдохнуть. Их услуги нам еще наверняка понадобятся, так что пусть будут неподалеку.
Они поклонились уже втроем и ушли прежде, чем хозяин дома успел сказать хоть слово.
Беда не в том, что на размышления мало времени. Неизвестно, насколько его мало, и это хуже всего. Тал Тал прошелся по своему кабинету, совмещенному с библиотекой, невидящими глазами скользя по стопкам книг и свиткам рукописей, и остановился у стола. Здесь в строгом порядке лежали, готовые к работе, «четыре драгоценности ученого мужа» — бумага, кисти, тушь и тушечница. На приставном столике, как вышколенные слуги при господине, замерли кувшин с водой для разведения туши и корзинка с чистыми кусками мягкой ткани для очистки кистей. Под ним примостился круглый глиняный горшок с крышкой: туда отправлялась испачканная тушью ткань.
Занятия каллиграфией всегда помогали ему упорядочить мысли. Да, время не в его власти, но он по крайней мере может провести его с пользой для дела. Тал Тал тщательно и не торопясь развел тушь, разложил и закрепил лист бумаги, выбрал подходящую кисточку. Ее кончик замер над самой поверхностью озерца блестяще-черной туши… Но так и не нырнул в нее. Вместо этого кисть вернулась на подставку, а человек вдруг схватил горшок с использованными тряпками, порылся в нем, резко отставил в сторону — и стрелой вылетел из кабинета.
— …Бабушка Нансалма, в котором часу у нас забирают мусор?
Старушка, мирно дремавшая в кресле на женской половине, едва не отправилась к предкам от громкого голоса и внезапного вопроса любимого воспитанника. Никто из ее мужчин никогда не интересовался столь низменной бытовой мелочью, да еще таким тоном, будто речь шла о жизни и смерти! Бедная Нансалма онемела от изумления и неожиданности, так что Тал Талу пришлось повторить сказанное, но тише и мягче.
— Обычно, в час Петуха(1), но зачем… — пролепетала она.
— Мусорщики каждый день приходят?
— Да…
— И так по всему городу?
— Не знаю, наверное… Да что случилось-то? Ты просто сам не свой!
— Простите, бабушка, нет времени! Позже все объясню!
И только дверь хлопнула, закрывшись, а он уже был в другом конце двора, где утром определил на постой близнецов.
— Парни, сожалею, что не дал поспать, срочное дело. Седлайте коней, едем в городскую управу.
Баян, тоже собравшийся по делам, невольно посторонился, когда мимо него пронеслась к конюшне давешняя троица, спешившая как на пожар.
— Ты куда? — только и успел крикнуть он.
— За мусором! — донеслось сквозь топот копыт.
— Он, часом, не заболел? — охнула подошедшая Нансалма.
— Нет. Все еще хуже: у него новая идея. То собирался ехать звезды считать за тысячу ли, теперь вот за мусором мчится, будто за сокровищем… Знаешь, старая, меня мало что пугает в этой жизни, но его я иногда боюсь. Потому что не понимаю.
Баян полагал, что никакая выходка племянника его уже не удивит, но понял, как сильно ошибался, когда на закате во двор в сопровождении двух близнецов, множества мух и облака малоприятных запахов вкатилась накрытая дерюгой тележка с высокими бортами. Ее толкал плешивый старик в пестром рванье. Он попеременно косился на своих одинаковых каменнолицых стражей и бормотал заговоры от злых духов.
— Это… Это что такое?! — только и смог проговорить Баян.
— Приказ господина Тал Тала! — разом гаркнули две глотки.
К счастью, в воротах появился и сам «господин».
— Да объясни, наконец, что происходит! — всерьез рассердился Баян.
— Пожалуйста, еще немного терпения, дайе, — неохотно откликнулся тот и обратился к старику: — Скажи, почтенный, это ты сегодня забрал мусор от домов, что принадлежат господину канцлеру?
— Да, милостивый господин! — Старик трясущейся рукой полез за пазуху и вытащил оттуда бамбуковый жетон. — У меня есть дозволение от управы, я ничего не нарушаю…
— Успокойся, тебя ни в чем не обвиняют. Ты будешь вознагражден за труды. Покажи, что привез.
Старик сдернул дерюгу. Тележка оказалась доверху заполнена объедками, черепками, обглоданными костями и прочим мусором. Запах сделался еще сильнее, но Тал Тал даже не поморщился, разглядывая вонючую кучу так, как если бы это были таблички с изречениями мудрецов.
— Я хочу, чтобы ты разыскал здесь все, на чем есть следы красной краски. Тряпки, горшки, кисточки — что угодно. За каждую находку получишь связку монет.
Мусорщик обалдело взглянул на Тал Тала и принялся судорожно рыться в своем добре, не смущаясь тем, что многое из тележки высыпается на чисто метенные плиты чужого двора. Баян, который наконец начал что-то понимать, напряженно следил за его действиями.
— Нашел! — донеслось откуда-то из-под дырявых циновок и разбитых кувшинов. — Вот, милостивый господин, взгляните!
На грязных ладонях лежало несколько измятых прямоугольных кусков ткани, какими обычно вытирают кисти, и пустой горшочек с широким горлом. Красная краска на них горела, как свежая кровь. Тал Тал с торжествующей улыбкой обернулся к дяде:
— Вот теперь у нас есть кое-что более веское!
* * *
Ван Ю был у себя, это он уже проверил. Тал Тал стоял в одиночестве перед ярко освещенными воротами, в последний раз мысленно проверяя, не закрались ли ошибка в рассуждения, которые он собирался изложить королю Корё. День сегодня выдался не из легких, но самым трудным делом оказалось уговорить дядю остаться дома. Баян хотел нажать на корёссца, выпытать все о письме императора и получить таким образом преимущество в борьбе с канцлером. «Дайе, вы же знаете: Ван Ю не из тех, на кого можно нажать. К тому же письма у него наверняка нет». — «Но тогда зачем была возня с мусором? Неужели ты собираешься просто доложить обо всем Эль-Тэмуру?» — «Конечно, не собираюсь. Но я хочу поговорить с Ван Ю и сделать его нашим союзником». — «Он не станет тебя слушать!» — «Станет. Я ведь для него никто: какой-то племянник генерала, тень за вашей спиной. И вдруг эта тень начнет выдвигать условия. Он поговорит со мной хотя бы из любопытства».
Впрочем, была еще одна причина для беседы наедине. Узнай о ней Баян, то пожал бы плечами: для воина нет позора в поражении от достойного противника, а Ван Ю в самом деле победил в том последнем бою с Батору. Но для Тал Тала все было иначе. Ему до сих пор снились в кошмарах деревянная клетка, колючий мерзлый песок под коленями, тугая веревка на локтях и чужой клинок у горла. Ван Ю не мог, не должен был выжить в том забытом богами и людьми лагере, затерянном в зимней степи! Но он выжил, за считаные дни сумел организовать вокруг себя сплоченный отряд, разрушил все планы, которые Тал Тал считал безупречными, и сохранил им с Баяном жизнь, кажется лишь для того, чтобы презрительно бросить в лицо: «Мы, народ Корё, не поступаем так, как вы, монголы». Да, Кун-цзы наставлял, что благородный муж не соперничает ни с кем, кроме тех случаев, когда участвует в стрельбе из лука, но если бы он только знал, как тяжелы удары по самолюбию в двадцать лет! Чтобы оправиться от них, пришлось зарыться в мусор… Тал Тал понял, что уже довольно долго стоит перед закрытой дверью, и решительно постучал.
Четверо соратников короля встретили его с закономерной настороженностью, несмотря на то, что визитер явился один, без доспехов и оружия. Евнух подозрительно уставился на небольшой мешок в его руках.
— Это не порох, — успокоил его Тал Тал. — А также никаких кинжалов в рукаве, за воротом и голенищем. Честного слова достаточно?
— Ладно, проходи, — буркнул громила Пак.
Ван Ю сидел за пустым столом, откинувшись на спинку кресла. Обстановка в доме не могла похвастаться ни роскошью, ни изяществом, но этот человек одним своим присутствием превратил скромную комнату в королевские покои. Движением головы он предложил гостю сесть на стул, стоявший напротив.
— Зачем пожаловал?
Вместо ответа Тал Тал выложил на стол добычу из тележки мусорщика. Выражение лица Ван Ю не изменилось. Он долго смотрел на испачканные красным тряпки и горшок, затем поднял взгляд на Тал Тала:
— Полагаю, это не всё?
— Бумага, которую ты использовал, длиннее и шире обычного листа. Купить ее можно только в одной лавке. Я наведался туда. Хозяин описал покупателя как невысокого плотного человека с гладким лицом, в одежде евнуха. Точно такой же человек минувшей ночью клеил письма с исчезающими иероглифами на стенах домов в том хутуне, что выходит к озеру. Мои люди выследили его до твоего порога.(2)
Ван Ю желчно усмехнулся:
— Недооценил я тебя. Этакий чистоплюй — и вдруг в мой отхожий горшок полез… Баян погнушался бы, значит, ты сам все провернул. Он хотя бы знает, что ты здесь?
— Знает. — Тал Тал остался спокоен. У Чифан мог бы гордиться своим учеником.
— Отчего же он сам не пришел?
— Он поручил мне поговорить с тобой в награду за мои действия.
— Твоя самоуверенность почти восхищает, — склонив голову набок, Ван Ю откровенно рассматривал его. — Я все еще на свободе, следовательно, канцлер пока не видел твою находку. Ты явился один, без оружия, то есть намерен торговаться. Да, сейчас не в моих интересах выставить тебя за дверь, но не думай, будто сумеешь выторговать все, что пожелаешь.
— Я не собираюсь торговаться. Я пришел просить тебя остановиться.
На лице Ван Ю презрение сменилось удивлением. Тал Тал улыбнулся про себя: «тень за спиной генерала» сумела озадачить того, кто по праву мог гордиться собственной проницательностью. Теперь кошмары с клеткой и стоянием на коленях должны прекратиться.
— Канцлер уже выдал себя с головой, когда принялся разыскивать автора самого первого послания, — продолжал он. — Если у тебя нет письма покойного императора, никакие твои новые трюки не испугают его сильнее, чем он испуган сейчас. А разозлить — разозлят. Сегодня на площади перед дворцом казнили пятерых изготовителей талисманов только за то, что у них нашли красную краску. Но ведь они не подданные Корё, так что какое тебе до них дело, верно?
— Когда-нибудь Эль-Тэмур ответит мне и за них тоже, — глухо проговорил король. — Но это меня не остановит. Можешь ему так и передать. Не понимаю, почему ты до сих пор сидишь здесь, а не спешишь к нему с доносом.
— Я не собираюсь доносить на тебя… несмотря на то, что принадлежу, по твоему выражению, к «презренным монголам». — Это было уже мелочно, но Тал Талу очень хотелось вернуть высокомерное обвинение, брошенное когда-то связанным пленникам. — Такими союзниками, как ты, не пренебрегают, когда впереди большое сражение. Если, конечно, они не увлекаются сверх меры игрой в «напугай канцлера».
— Предлагаешь мне сидеть тише мыши?
— Предлагаю вместе с нами стать опорой императора. Он пока слаб, но мы сделаем его сильнее. Тогда уже никакой канцлер не сможет решать, кому отдать трон в Корё.
— Что канцлер, что император: каждый из них разоряет мою страну!
— Канцлер не вечен, а императора можно убедить. Пока еще можно.
Ван Ю встал, давая понять, что визит окончен.
— Я обдумаю твое предложение, — холодно сказал он. — Имей в виду: несмотря на все твои посулы у меня нет никаких причин доверять тебе.
— Взаимно. — Тал Тал тоже поднялся, собираясь уходить. — Нас связывает крепкое чувство обоюдного недоверия. Мы станем отличными союзниками!
* * *
— Думаю, писем с красными иероглифами мы больше не увидим, — заключил Баян, выслушав пересказ разговора с корёссцем. — Но он способен подстроить что-то другое. Надо быть начеку.
— Знаете, дайе, а вы с ним похожи. — Они снова сидели во дворе под грушей. Длинный, полный событий день наконец-то подходил к концу. — Вы одинаково не любите сворачивать с выбранного пути.
— Да-а… Мы могли бы стать друзьями. — Баян вздохнул. — Может, и станем еще, как думаешь?
Тал Тал пожал плечами: ему казалось, дружба не может начинаться с унижения, но он слишком устал, чтобы объяснять сейчас свою точку зрения.
Разведенная тушь в тушечнице лишь слегка загустела, и это его обрадовало. Он долил воды, снова взял кисть, подумал немного и, не отрывая ее от бумаги, вывел «свобода». Не так давно Тал Тал обнаружил ее там, где меньше всего ожидал найти — во дворце, среди прислуги. Они с Баяном возвращались после очередного визита к императору, мимо них, опустив лица, торопилась вереница служанок, и в это время одну из них окликнула придворная дама: «Эй, Сон Нян!». Девушка вскинула голову. Несмотря на то, что в последний раз она была в мужском облике, он узнал ее сразу — по взгляду. На него смотрели глаза свободного человека.
Дерзкий Шакал. Отважный защитник принца-размазни. Тал Тал не удивился, когда Ём Бён-Су с поганой улыбочкой заметил вслед умчавшемуся Ван Ю: «Не к нему он поскакал, а к ней». Как и следовало ожидать, защитник оказался защитницей. Настораживало, что Тогон-Тэмур то и дело заговаривал об этой девушке, а теперь и король Корё недвусмысленно проявил свой интерес. Если она — ловкая интриганка, то император в большой опасности. Очень хотелось и об этом поговорить сегодня с Ван Ю, но за такие вопросы бьют без предупреждения, и, конечно, ни о каком союзничестве уже не могло быть и речи. Причина одержимости императора понятна: он обязан Сон Нян жизнью и во многом своим нынешним высоким положением. Но чем она покорила короля? Впрочем, человек его склада способен потерять голову из-за такой отчаянной особы… Кисть вновь нырнула в тушь и вслед за «свободой» на листе возникла «страсть».
Что ж, получилось неплохо. Конечно, до вершин каллиграфии, которых достиг Оуян Сюань, пока далеко, но эти два символа выглядят вполне гармонично. Однако чего-то все-таки не хватает… Тал Тал отложил бумагу в сторону, собираясь вернуться к работе позже, и занялся наведением порядка на столе. Слугам это делать запрещалось.
Через несколько месяцев девушка с сердцем воина вновь надела мужскую одежду и объявилась в маленьком отряде Ван Ю. Эль-Тэмур тогда затеял собственную — смертельную — игру, ставки в которой равнялись жизням игроков. Заговорщики собрались за одним столом: Ван Ю со своими людьми, Баян и Тал Тал. У него и в этот раз была новая идея, но дядя уже не ворчал, а вместе со всеми слушал и запоминал, что должны обозначать желтая, синяя и белая ленты. Сон Нян стояла напротив него и объяснял он главным образом ей, потому что в тот миг она вновь была для него Шакалом — верным и честным. А сообразительности у нее хватало на обе свои натуры.
Когда стрела Сон Нян с белой лентой в оперении спасла их всех от гибели, Тал Тал понял, каким будет третий символ в незаконченной работе по каллиграфии. Им стала «смелость». Этот лист вдовствующая императрица Ки тоже нашла в папке из черного сафьяна.
1) 17.00-19.00
2) Улики, прямо скажем, не ахти какие, но судебная экспертиза в дораме представлена примерно таким образом.
Изящно вытянутый, покрытый темно-вишневым лаком цинь покоился на алом бархате, которым был устлан футляр. Тао коснулась кончиками пальцев шелковых струн.
— Он напоминает статую Будды. Такая же безмятежность и самодостаточность… Спасибо, милый, это щедрый подарок.
— Хотелось оставить тебе что-нибудь на память, — Тал Тал вздохнул. — Я завтра уезжаю, далеко и надолго. Очень надеюсь, не навсегда…
Эль-Тэмур, показательно восстав из мертвых, одарил землями и титулом даругачи всех сторонников. Сообщить об этом императору он, как обычно, посчитал излишним, так что Тогон-Тэмур был весьма удивлен, узнав от Баяна, что тот теперь является его наместником в одной из отдаленных провинций. Очень не хотелось ему отпускать верного человека, да и сам Баян отнюдь не рвался из Даду в глушь, но есть подарки, от которых лучше не отказываться.
Тал Тал не услышал от дяди ни единого слова просьбы, но вопрос выбора для него не существовал: они едут вместе. За минувшие три года пережито столько общих бед, тревог и опасностей, сколько выпадает далеко не каждому отцу и сыну. Жизнь порознь воспринималась обоими как что-то совершенно невозможное, потому и не потребовалось никаких уговоров: просто они сообща занялись сборами в долгую дорогу. Баян был оживлен и деятелен; Тал Тал старался не отставать от него, но все-таки его грызла тоска: предстояла разлука с Тао.
Да, в последнее время они нечасто виделись, но от дома Баяна до постоялого двора дядюшки Лю всего несколько хутунов… Присутствие этой женщины в его жизни сделалось чем-то незаметным и необходимым, как дыхание. Ах, если бы она стала его женой! Однажды он в самом деле предложил ей замужество. Ворожея в ответ грустно улыбнулась и покачала головой: «Ты хочешь разрушить все хорошее, что есть между нами? Брак сделает нас обоих несчастными, вот тебе прямое мое пророчество». Разный цвет глаз уже давно не мешал Тал Талу различать их выражение, он стал замечать в них непонятную печаль, и это тревожило. Тао отговаривалась то усталостью, то неважным самочувствием, но чаще тем, что сама называла «издержками ремесла»: «Боги не любят, когда смертные покушаются на их тайны. Знаешь, они весьма мстительные господа». В постели ее страсть приобрела отчетливый привкус исступления, точно каждая их ночь была последней.
Узнав об его отъезде, она лишь кивнула и еще раз провела пальцами по струнам циня.
— Если удастся, напиши мне… Я буду ждать. Избитые слова, но разлука в самом деле проверяет чувства.
Тао опустилась в мягкое полукресло, отодвинувшись от стола. Тал Тал сел рядом на пол, прижавшись виском к ее бедру. Это было время тихой нежности, их давний ритуал.
— Тао, давно хотел спросить…
— Что, милый? — Сняв его заколку, она задумчиво пропускала между пальцами длинные жесткие пряди.
— Почему ты тогда выбрала именно меня? Из-за цвета волос?
— Долго же ты собирался спрашивать…
— Когда судьба преподносит подарок, боишься оскорбить её неуместной пытливостью. Но все-таки — почему? Тогда нас пришло сюда семеро, и были там юноши красивее меня, например Кама… Но как же глупо я себя тогда повел! — Тал Тал ткнулся лицом в мягкий шелк юбки. — Сбежать хотел! До сих пор стыдно…
— Ты повел себя правильно. Не пытался выглядеть опытным, не прятал неловкость за грубостью. Тебе тогда уже кто-то сказал, что главное в любви — честность?
— Мне кажется, это само собой разумеется.
— Ох, если бы! — Тао выложила несколько прядей на коленях, засмотревшись на их медный отблеск. — Да, эта грива сразу бросается в глаза. Но будь причина только в ней, та наша ночь была бы первой и последней. Суть в твоем пламени. Как бы тебе объяснить… — Она ненадолго задумалась. — Каждый человек — вместилище собственного огня. Мужчина или женщина, старый или молодой — неважно, огонь есть у всех. Кто-то едва тлеет, кто-то мерцает, будто свечка, или горит тепло и ровно, почти как очаг… А ты полыхаешь словно пожар. Очень, очень давно я не встречала таких, как ты.
— А мой дядя тоже таков? — Тал Тал как раз подставил лоб под ласкающую прохладную ладонь, но она вдруг замерла.
— Нет, Баян менее яркий. Не пожар, — факел скорее… Он что-нибудь рассказывал обо мне? — Ее голос сделался странно напряженным.
— Он говорит, ты спасла его, когда распознала проклятие. А еще посоветовала избегать гнедых лошадей.
Узкая ладонь, соскользнув со лба, бессильно упала на его плечо. Он прижался к ней губами и заметил, что рука дрожит. Тал Тал поднял голову: Тао беззвучно плакала.
— Сердце мое, я что-то не то сказал?
— Нет, ничего… — Она постаралась улыбнуться. — Мне грустно, что ты уезжаешь. Останешься сегодня? До утра еще далеко…
В эту ночь ворожея сама сделалась пожаром. Уснули незадолго до рассвета. Последнее, что запомнил Тал Тал, проваливаясь в каменное забытье, — сухой и острый блеск ее невозможных глаз. Так в ночи горят звезды над пепелищем.
Разбудила его мягкая печальная мелодия. Одевшись, он вышел в кабинет. Тао, завернувшись в хорошо знакомый ему халат, играла на подаренном цине.
— Чудесный звук, — проговорила она, не прерывая игру. — Даже настраивать не пришлось.
Тал Тал выглянул в окно. Уже светало, надо было торопиться.
— Мне пора…
Струны вздохнули и запели о разлуке и надежде.
Он поцеловал ее холодные дрогнувшие губы:
— Я обязательно буду писать. И вернусь, как только смогу.
Цинь зарыдал в ответ.
* * *
— Дыра, — мрачно изрек Баян. Подумал и добавил: — Сдается мне, это ссылка, а не награда.
Тал Тал промолчал. Возразить было нечего.
Они стояли на разбитой пыльной дороге, ведущей к воротам в каменной стене. Вернее, к провалу в длинной груде валунов. От створок сохранились лишь дырки в камне, где когда-то крепились петли. В тени стены пряталась от солнца пестрая корова, меланхолично жующая жвачку. Не обращая внимания на всадников, через дорогу в сторону близкой реки важно прошествовало утиное семейство. Сквозь провал виднелись приземистые бурые домишки, крытые потемневшим от непогоды тростником. Ни звука, ни движения. Город Ичжоу, столица провинции Ляоян. Как говорится, с прибытием. Баян в сердцах плюнул в пыль и велел обозу трогаться.
С отрядом в полсотни солдат и дюжиной больших повозок добирались до Ичжоу почти месяц. Эль-Тэмур обещал выслать вперед гонцов, чтобы сообщили о приезде даругачи, но то ли не сдержал канцлер обещания, то ли не доехали гонцы до места, но утки и корова стали единственными, кто встретил Баяна и его людей. Местные жители при виде множества хмурых темнолицых воинов попрятались кто куда. Баян с досады уже хотел поджечь несколько хибар, чтобы заявить о себе, но Тал Талу удалось найти провожатого: достаточно было перейти с монгольского на китайский и громко объявить, что прибыл высокопоставленный чиновник, облеченный особым доверием Сына Неба. Золотая пайцза завершила дело: горожане — по виду сплошь бедняки — высыпали из своих убежищ, так что к дому, где размещалась управа, новый наместник явился уже во главе целого шествия.
По дороге выяснили, каким образом освободилась должность: прежнего даругачи три года назад хватил удар.
— Кто же с тех пор выполняет обязанности наместника? — спросил Тал Тал у самого словоохотливого горожанина.
— А никто, господин, — весело осклабился тот. — Без него обходимся!
Из дверей управы, единственного каменного здания в окружении деревянных построек, вывалился засаленный человечек с перевязанной щекой, с ходу бухнулся на колени, ткнулся лбом в каменно утоптанную землю и замер.
— Это секретарь покойного даругачи, — не дожидаясь вопроса, пояснил провожатый. Его пояс уже оттопыривался связкой медных монет, так что сведения о ближних и дальних сыпались из редкозубого рта не переставая. — А теперь сделался сторожем. Следит, значит, чтоб добро не того…
— Эй ты, перемотанный! — позвал Баян, не покидая седла. — Поди сюда.
Человечек проворно вскочил и посеменил к всаднику.
— Где местные чиновники живут, знаешь? Сможешь показать?
— Знаю, пресветлый господин! Покажу, пресветлый господин!
— Тимурташ, Таштимур, возьмите каждый по десятку солдат и волоките всех, кого этот покажет, к управе, — распорядился наместник. — Познакомимся…
Он добавил еще несколько слов по-монгольски. Тал Тал вновь отметил про себя, насколько этот язык больше подходит для крепких выражений по сравнению с китайским. Интересное наблюдение, им бы поделиться с любителем словесности Оуян Сюанем в какой-нибудь из беседок Пинканли… Эх, где те беседки, где Оуян-цзы…
Тал Тал спешился и прошел в распахнутую настежь дверь управы. Снаружи она представляла собой длинную одноэтажную постройку, внутри обнаружились два крыла, разделенные широким коридором. На двери в правое крыло висел огромный ржавый замок. В левом царил полумрак и пахло кухней того рода, где любым блюдам предпочитают горох и капусту. Из-под ног с громким кудахтаньем вывернулась курица и убежала в глубину дома.
— Нефритовый чертог, порхающий феникс, — он усмехнулся. — Императору и не снилось!
На улице послышались жалобные причитания, заглушенные раскатами властного голоса: похоже, близнецы уже доставили первых чиновников и Баян занялся распеканием. Предоставив дяде нагонять страх на подчиненных, Тал Тал отправился исследовать левое крыло. Оно, видимо, служило складом, оружейной и тюрьмой. В одной из комнат сохранились стойки для доспехов, в двух других тянулись ряды пустых пыльных стеллажей. За тюремной решеткой, покрытой, как инеем, белым пухом, кудахтало с десяток кур. В самой дальней каморке нашелся единственный человек — неряшливо одетая молодая женщина, которая тут же с плачем бросилась ему в ноги, умоляя не выгонять их с мужем. Кое-как ее удалось успокоить и узнать, что она жена сторожа и зовут ее Гун.
— Нам потребуется прачка и служанка для уборки в доме, — сказал Тал Тал. — Справишься с такой работой? А муж пусть по-прежнему остается сторожем и прибирает во дворе. Мы берем вас обоих на службу.
— Да благословит вас Будда, милостивый господин! — Женщина вновь залилась слезами.
— Хватит рыдать, Гун. Можешь отпереть тот большой замок на двери в коридоре? Хорошо. Иди открывай.
Все комнаты правого крыла были устланы коврами пыли. Серые бархатные чехлы покрывали столы, стулья, диваны — их дерево во многих местах растрескалось, обивка порвалась. Тал Тал подошел к самому большому столу и в приступе внезапного озорства вывел пальцем на пыльной столешнице: «Павильон бесконечного чихания».
— Это знаки против злых духов, да, господин? — робко поинтересовалась новая служанка, разглядывая из-за его плеча стремительные иероглифы.
— Почти. Найди себе на сегодняшний день несколько помощников, я заплачу им. К вечеру тут должно быть чисто. Деньги получите после работы — если я сочту ее удовлетворительной. Теперь покажи мне, где жил прежний даругачи.
Через вторую дверь в коридоре жена сторожа вывела его во внутренний двор. Когда-то тут, наверное, рос ухоженный сад, но деревья засохли или одичали, дорожки развалились, а на месте цветников торчали капустные кочаны и свекольная ботва. В глубине сада виднелся деревянный дом с заколоченными окнами.
— Должно быть, там так же пыльно? — уточнил его будущий обитатель.
— Да, господин. Семья прежнего даругачи покинула его сразу после смерти хозяина, больше трех лет назад.
— Кстати, отчего он умер?
— Очень много кушал, господин, — Гун мечтательно улыбнулась. — И очень много пил крепких настоек. Однажды особенно плотно поужинал, упал и больше не встал. Трое крепких мужчин с трудом смогли его поднять.
— Он был настолько тучным?
— Да, господин. В двери проходил только боком.
Оставив Гун хозяйничать, Тал Тал вернулся к дяде. Он к тому времени уже разобрался с чиновниками, и небольшая площадь перед управой вновь опустела.
— Что скажете, дайе?
— Воруют, — вздохнул Баян. — Ясное дело, отпираются все как один… Но ты бы видел эти рожи!
Новый даругачи дал понять, что шутить не намерен. Трех особо злостных казнокрадов повесили, остальных наказали палками. В отместку управу два раза пытались поджечь, в Баяна несколько раз стреляли, а однажды, когда он, Тал Тал и близнецы возвращались с охоты, на них напала дюжина хорошо вооруженных головорезов. С трудом, но отбились от них, положив всех. После этого покушения прекратились: трупы на дороге убедили чиновников и мелких местных князьков, что с новым наместником императора лучше не ссориться. От обычных взяток, замаскированных под подарки, удалось уклониться. Тогда управу наводнили свахи: Баян и Тал Тал вдруг сделались самыми завидными женихами во всей Ляоян.
Очень долго обоим мужчинам было не до развлечений; однако, когда власть удалось утвердить и в Даду отправился первый обоз с положенной данью, провинциальная глушь дала себя знать. «Весенний дом» в Ичжоу имелся только один, и обитательницы его были таковы, что даже всеядный в этом отношении Баян не сумел никого себе подобрать. Впрочем, вскоре у него завелся небольшой гарем из бывших жен казненных казнокрадов. Вдовы поселись на женской половине дома и, судя по всему, своего нового господина обожали. Дядя ходил довольный.
Тогда свахи с удвоенной энергией взялись за Тал Тала. Он от души веселился, изображая из себя ужасно придирчивого жениха, пока среди предложений не прозвучало «лотосовая ножка». Он отказался наотрез и велел свахам убираться. Когда же те попробовали заупрямиться, взялся за саблю.
Несколько лет назад в Пинканли, где собиралась «золотая» молодежь, Тал Тал познакомился с юным ханьским аристократом, выделявшимся изысканными манерами и утонченным вкусом. Он покровительствовал молодому меркиту, интересовался его переводами, занятиями в Академии, и как-то раз предложил насладиться «самым дивным цветком этого славного квартала» — девицей с «лотосовыми ножками». Мол, ступни ее не длиннее указательного пальца, и столь изящны, что напоминают лепесток лотоса и обуты в прелестные маленькие туфельки. «Познав это наслаждение, ты не пожелаешь никаких других, — горячо уверял приятель. — Уже одно созерцание крохотного башмачка вызывает невероятное возбуждение, а прикосновение к нему… о-о-о, это невозможно описать словами! Когда же прелестница, скинув одежды, остается в одних башмачках, сочетание плавных округлых форм и ножек-лепестков сводит с ума…»
Тал Тала не пришлось долго уговаривать, к тому же интерес подогревала очень высокая, по сравнению с другими «цветочными девушками», стоимость ночи с этой красавицей. Он заплатил и вскоре уже стоял в душной от благовоний комнате, где на широченной низкой кровати раскинулась пышная белотелая особа, которая не столько прикрывалась, сколько играла с шелковым шарфом, скользящим по тяжелым бедрам. И она в самом деле лежала на постели в обуви — маленьких сапожках с каблучками, расшитых шелком и усыпанных жемчугом.
Никакого возбуждения он не почувствовал. Скорее было смешно: большое рыхлое тело на детских ножках, особенно когда девица принялась сучить ими, как младенец. Прикосновение к сапожкам тоже оставило его равнодушным: шарф на бедрах выглядел куда соблазнительнее… Пытаясь понять, что мешает ему испытать восторг, описанный ханьцем, он предложил ей снять обувь. «Но меня никогда не просили об этом…» — «А я прошу. И приплачу тебе за труды». Недоумевающе поглядывая на странного посетителя, девица стащила с ноги один сапожок, потом другой. Открылись выгнутые подковой треугольные ступни, туго обмотанные плотными бинтами. «Разматывай». — «Но, господин…» — «Иначе не получишь обещанных денег». Взглянув на него уже с откровенным испугом, она размотала бинты.
Какое-то время Тал Тал озадаченно разглядывал то, что оказалось под ними. Потом спросил, почему пальцев только по три на каждой ноге и куда делись ногти. Узнав, что пальцы сгнили и отвалились, а ногти вырвали, чтобы не врастали, он стянул с ее бедер шарф, накинул на ступни, потом швырнул на прикроватный столик мешочек с обещанным золотом и пошел к двери. Но на пороге обернулся, задав последний вопрос: «А ты вообще можешь ходить?» — «Мне не надо ходить, меня носят!» — с вызовом бросила она.
Когда приятель поинтересовался, побывал ли Тал Тал на вершинах блаженства, он ответил, что его не привлекают калеки, пусть и в роскошной обуви. «Ты просто ничего не понял. Это оттого, что тебе, несмотря на образование, по-прежнему недоступны наши традиционные высокие ценности. Увы, ты остаешься варваром…» — «По-моему, гниющая плоть, прикрытая жемчугом — сомнительная ценность!» В ответ ханец вызвал его на поединок. Его выбор оружия был предсказуем: меч-цзянь. Меркит быстро и без затей проткнул им плечо обиженного, сделав из всей этой истории один вывод: варварство и цивилизованность — понятия относительные.
Предложение «лотосовых ножек» вызвало в памяти образ других ног — розовые пальчики с полированными ноготками, гладкие пятки, нежная кожа, узкие горячие щиколотки. На левой — тонкий золотой браслет… Тал Тал понял, что тоскует по Тао намного сильнее, чем предполагал, покидая Даду. Первое письмо удалось послать ей только полгода спустя, когда обоз с данью отправился в столицу. Тал Тал упомянул «нефритовый чертог» и «фениксов», вообще постарался быть жизнерадостным и увлекательным в описании своих будней, но, передавая пакет с письмом, больше всего хотел оказаться на месте своего посланца.
Он не отрицал, что, как говаривал Баян, «сильно переборчив по женской части», но меняться не собирался. Гун ласково улыбалась и бросала на него красноречивые взгляды, по несколько раз на дню попадаясь ему на глаза, некоторые вдовушки из гарема явно были не прочь добавить к дяде племянника, но их усилия пропадали зря. Тал Тал смутно подозревал, что за связью со служанкой последуют обжорство, пьянство, лень и как итог — превращение в двуногого борова. В углах мерещилась рыгающая тень прежнего даругачи.
К счастью, одолеть ненужные мысли и желания помогало проверенное средство — дело. Обязанности секретаря наместника были немногосложны, Тал Тал быстро справлялся с ними и все остальное время работал, как если бы по-прежнему находился в стенах Академии. Местная река не разливалась по весне, так что в дамбах необходимости не возникало, зато леса, холмы и горы, которыми изобиловала местность, таили в себе множество открытий для картографа и собирателя коллекции растений. Первое время меркиту очень не хватало привычного с детства степного простора и распахнутого горизонта. Потребовалось время и многие экспедиции в компании близнецов, которые были родом из этих мест, чтобы понять, проникнуться красотой и величием скалистых вершин, мудрым безмолвием вековых сосен в распадках, ощутить живую силу воды в укромных родниках. Здесь росли травы, которые прежде встречались ему только на рисунках, водились невиданные прежде птицы, а среди камней порой попадался зеленый и белый нефрит.
С вершины каждой сопки, на которую удавалось взобраться, открывался новый, неизведанный простор, лежали, как на ладони, деревни и городки, ленты рек, нитки дорог… Вот так, с горы, Тал Тал и заметил караван невольников, направляющийся в Ичжоу. Торговцы обычно привозили новости, следовало поскорее вернуться в город.
Вереница грязных, изможденных мужчин и женщин тянулась по улице к базару, где располагались бараки для рабов. Баян по обязанности вышел посмотреть, кто явился в его город и куда направляется; Тал Тал рассеянно скользил взглядом по серым, худым лицам.
Сон Нян они заметили одновременно. Она тоже увидела их и все оборачивалась, спотыкаясь, искала их глазами, в которых застыло отчаяние и му́ка…
— Как ее угораздило? — недоумевал Баян. — Она же была с Ван Ю, верно? Я думал, он ее давно в Корё увез…
Тал Тал тоже терялся в догадках, но расспросить их общую спасительницу не было никакой возможности. Сперва пришлось участвовать в невольничьем аукционе и выложить за нее немалые деньги.
На площадке для торга Сон Нян стояла, гордо выпрямившись. Но когда завершился торг и колченогий работорговец передал ее новым хозяевам, она покачнулась, и если бы Тал Тал не подхватил ее под руку, упала бы.
— Спасибо, — прошептала бывшая невольница, отстраняясь от него. — Голова немного закружилась… Мне уже лучше, я могу идти сама.
В доме Баяна ей отвели пустующую комнату на женской половине и поручили заботам Гун. Но не успели мужчины дойти до своих покоев, как их остановил испуганный крик служанки:
— Госпоже плохо!
Нян лежала на полу у стола; Гун рассказала, что собиралась принести госпоже ужин, когда та вдруг упала со стула.
— Беги за лекарем, — приказал Баян, но Тал Тал жестом остановил ее.
Склонившись к девушке, он дотронулся до ее запястья, потом достал из-за голенища засапожный нож и приблизил к ноздрям. Блестящее лезвие помутнело.
— Не надо лекаря, это обморок. Возможно, от голода. Гун, у меня в кабинете на этажерке у окна стоит черный сундучок. Принеси его, и поскорее.
Служанка убежала.
Тал Тал поднял Нян и уложил на стоявшую рядом кровать.
— Кожа да кости, — покачал головой Баян.
— Да, похоже, ей несладко пришлось…
Вернулась Гун с сундучком. Тал Тал откинул крышку. Внутри оказались два ряда прозрачных флаконов, плотно вставленных в ячейки из черного бархата. Он взял один, вытащил притертую крышку и осторожно поднес к носу девушки. Она вздрогнула, чихнула и открыла глаза.
— С возвращением. — Тал Тал закупорил флакон и вставил его обратно. — Гун, разведи в горячей воде две полные ложки меда и дай госпоже выпить. А потом неси ужин.
— Спасибо, что выкупили меня… — Она переводила растерянный, неверящий взгляд с одного лица на другое.
— Мы тебе жизнью обязаны, — улыбнулся Баян. — Ешь, отсыпайся. Если что надо, проси Гун, она все сделает. Завтра расскажешь, что с тобой стряслось.
Шакала выпотрошили. Выжгли изнутри, оставив пустую телесную оболочку. Тал Тал помнил, какой была Сон Нян на острове Чеджудо, какая сила и жажда жизни кипели в ней — и не узнавал ее сейчас. Словно встала из могилы одна из тех девушек, что были убиты по приказу Данашири, и бродит мертвая среди живых.
Полтора десятка служанок и беременная наложница Пак, носившая императорское дитя. Не пощадили никого. Сон Нян и ее подруге Хен Дан чудом удалось бежать, потом они вынуждены были расстаться, Сон Нян схватили работорговцы… Проспав почти сутки, она рассказала свою короткую историю ровным тихим голосом, с сухими глазами.
Когда рассказ закончился, Баян неловко похлопал ее по плечу, пробормотав «Ну ничего, ничего, все уже позади…», и задал неизбежный вопрос:
— Что ты собираешься теперь делать?
— Вернусь в Корё, наверное… Больше мне некуда идти. Как только будет проходить подходящий караван…
Тал Тал искренне сочувствовал ей, как сопереживал бы другу, пережившему большую утрату. Да, он ловил себя на мысли, что был бы рад такой дружбе, даже несмотря на то, что женщины не предназначены для подобных отношений. Но эта девушка стала исключением из правил.
Не хотелось произносить общие фразы, или, наоборот, показывать горячее участие: ее определенно что-то связывало с Ван Ю, и повышенное внимание со стороны другого мужчины едва ли будет ей приятно. В конце концов он нашел, как ему казалось, удачный вариант:
— Уверен, будь у тебя в тот день оружие, число этих негодяев заметно бы уменьшилось. Ты отлично сражаешься, далеко не каждый мужчина сравнится с тобой.
— Оно и уменьшилось. На троих, — ее голос окреп, глаза блеснули. — Я отобрала саблю у одного из них. Потому мы с Хен и выжили.
Мирная жизнь, наступившая в провинции, не обманывала Баяна своим спокойствием. Его личный отряд, который за год увеличился до ста человек, ежедневно по несколько часов под присмотром командира упражнялся в нападении и защите. Тем же самым занимался и сам даругачи, и Тал Тал. Это вошло в привычку, сделалось необходимостью.
Сегодня погода особенно благоприятствовала такому занятию. Стоял холодный, тихий и ясный день поздней осени; в неподвижном воздухе лязг металла и азартные крики звучали особенно отчетливо.
Тал Тал, работая в паре с Таштимуром, заметил, что Сон Нян наблюдает за ними. За три дня, минувших с ее появления здесь, она отдохнула, но по-прежнему выглядела подавленной и почти не покидала свою комнату. Но теперь сквозь печаль явно пробивался интерес.
Обменявшись последними ударами, Тал Тал, по традиции, отсалютовал партнеру палашом и направился вместе с ним в оружейную снимать доспехи, но тут к нему подошла Сон Нян.
— Господин Тал Тал… — нерешительно начала она, опустив взгляд, — не могли бы вы провести поединок и со мной тоже? Если, конечно, сочтете возможным…
Таштимур порядком измотал его, но любопытство оказалось сильнее усталости.
— Почему бы и нет? Интересно посмотреть на твои приемы.
Сон Нян подняла глаза. В них промелькнуло что-то похожее на радость.
— Спасибо! Тогда я попрошу Гун одолжить мне что-нибудь из одежды ее мужа, мы с ним почти одного роста.
— Хорошо, потом приходи в оружейную.
— А я бы не встал в пару с женщиной, — заметил Таштимур, снимая и развешивая на стойке свой длинный хатангу дэгэл. — Лишняя забота: думать, как не ударить чересчур сильно, не толкнуть…
— Когда человек берет в руки оружие, он для меня перестает быть мужчиной или женщиной, — ответил Тал Тал, перебирая и взвешивая на руке шлемы, пока не нашел самый легкий. — Если это враг — мы противники, друг — партнеры в поединке, вот как сейчас. Остальное несущественно.
— Но ты в любом случае выше и сильнее ее.
— Конечно, и я обязательно воспользуюсь своим преимуществом. Но я видел ее в бою: Сон Нян знает, как противостоять росту и силе, иначе ее бы давно убили. Не думаю, что она надеется на мою снисходительность. Если же это так, она сильно ошибется.
— Вы правы, я на нее не надеюсь, — с вызовом донеслось от дверей. — Это было бы оскорбительно.
Шакал воскрес. Если не в глазах, то в жестах вновь появилась знакомая уверенность и решимость. Чужие рубаха и штаны все-таки были великоваты, висели на ней мешком, но казалось, даже такая мужская одежда подходит ей больше, чем женская.
Таштимур незаметно исчез — так умели только они с братом. Сон Нян со знанием дела оглядела оружейную.
— Какое богатство! И все сияет, будто новое… Сколько же слуг следит за этим?
— Как говорит господин даругачи, береги оружие, тогда и оно тебя сбережет, — сдерживая довольную улыбку, ответил Тал Тал. — Мы обходимся без слуг, все чистим и точим сами. Что ты предпочитаешь? — Он кивнул на стойку с клинками.
— Саблю-дао.
— Отлично. Одоспешивайся.
Она выбрала себе подходящий комплект, умело затянула боковые ремни, но завозилась с пряжкой наплечника: ремешок из толстой сыромяти никак не пролезал под бронзовую дужку.
Тал Тал, делая вид, что проверяет собственную амуницию, украдкой наблюдал за девушкой. Заметив, как она судорожно дергает полоску кожи на плече, предложил помочь.
— Да, пожалуйста… — сдавшись, пробормотала Сон Нян.
Она чуть отклонила голову, когда он взялся за кончик ремешка и резко дернул. Усилие вышло чрезмерным, тыльная сторона ладони проехалась по ее шее. Даже мимолетного прикосновения хватило, чтобы почувствовать нежность кожи и тепло тела. Женского тела, кто бы что ни говорил насчет разницы, которая для вооруженного человека несущественна. Его собственное тело тут же доказало ему, как сильно он ошибается. Год монашеской жизни давал себя знать.
Тал Тал отшагнул от нее и постарался сосредоточиться на том, что если сабля-дао на полпальца длиннее его палаша, то разница должна скрадываться длиной руки… Кое-как удалось настроить мысли на правильный лад, во двор он вышел уже спокойным и сосредоточенным на предстоящем поединке.
Сон Нян атаковала сразу, без церемониальных приветствий и прочего — он едва успел обернуться и отбить удар. Она отпрыгнула, держа перед собой саблю так, чтобы защитить туловище. Ладно пригнанные части хатангу дэгэла не сковывали ее движений, глаза из-под козырька шлема смотрели с каким-то странным вызовом. Похоже, для нее поединок не был просто способом размяться и хорошо провести время.
Тал Тал сделал ложный выпад, желая понять, как она будет действовать; Сон Нян не поддалась на уловку и вновь напала, целясь в локти, самую удобную мишень при ее росте. Дао скользнула плашмя по палашу, точно ласкаясь, но тот отбросил ее. Обиженная сабля взвилась, метнулась к мужскому плечу, и опять палаш оказался настороже: перехватил, остановил, оттолкнул. Сон Нян вскрикнула, отшатнулась, чуть не упав.
Между тем у поединка появились зрители: близнецы внимательно наблюдали, комментируя вполголоса; Баян смотрел с молчаливым одобрением; из дверей и окон женской половины опасливо выглядывали его жены, до крайности изумленные поведением соседки; Гун, стоя у дверей кухни, ойкала всякий раз, когда нападал Тал Тал.
Сон Нян чутко следила за ним: отклонялась, уворачивалась, уходила — легко, даже грациозно, возмещая недостаток роста и силы ловкостью и скоростью. И в ответ била сама, вкладывая в удар неожиданную злость. Дао шипела разъяренной змеей, наталкиваясь на палаш, отлетала и вновь бросалась в атаку.
Тал Тал пытался понять, что происходит. Между ними не смертельный бой, здесь не место ярости! Азарт, огонь в крови — все это было ему хорошо знакомо по поединкам с Баяном, близнецами и партнерами в академии, но соревнование в мастерстве никогда не превращалось в схватку не на жизнь, а на смерть. Обмениваясь с Сон Нян первыми ударами, он предвкушал подобие беседы — обмен изящными и легкими репликами, приятный для обоих… Но вместо этого вдруг посыпались обвинения и проклятия.
И еще все сильнее настораживало выражение ее лица: гнев и отчаяние. Когда девушка, сжав рукоять сабли уже обеими ладонями, принялась рубить наотмашь, оскалившись, как от боли, Тал Тал отбил очередной слепой удар, перехватил чужое запястье, остановил на взмахе и тихо сказал, глядя в злые, полные слез глаза:
— Я не убивал твоих подруг. Не надо мне мстить.
Она вырвала руку, смахнула слезы и проговорила сквозь зубы:
— Прошу прощения. Я всегда так дерусь. Не думала, что вы такой неженка!
И, не дожидаясь ответа, бегом бросилась в оружейную.
К племяннику подошел Баян.
— Чего это она?
— Хочет одной болью заглушить другую, — Тал Тал покачал головой. — Дерзит, потому что не получается. Но бьется славно.
Сон Нян вышла из оружейной уже без доспехов и отправилась к себе, даже не взглянув на мужчин, проводивших ее взглядами.
— По-моему, тебе пора на ней жениться, — добродушно усмехнулся Баян. — Боевитая, тощая, все как ты любишь.
— Угу… И Ван Ю сделает ее вдовой, прежде чем я успею довести ее до спальни. Благодарю покорно.
— Надо же, я почти забыл о нем… Что значит глушь!
Впрочем, в тот же вечер пришлось освежить в памяти столичные события годичной давности. Сон Нян объявилась на ужине с ошеломляющей новостью: у нее есть подлинное письмо покойного императора Хошилы, — то самое, на которое намекал Ван Ю в своих письменных угрозах канцлеру. Новости предшествовала столь же внезапная просьба послать ее наложницей к Тогон-Тэмуру. Баян воодушевился предложением бывшей дворцовой служанки — в отличие от Тал Тала.
* * *
— Ты такой упертый — в мать, что ли? — Баян в раздражении мерил шагами трапезную. Тал Тал сидел за столом, делая вид, что его страшно занимает пятнышко на скатерти. — Маджартай вроде понимает, когда ему дело толкуют!
— Я тоже понимаю, дайе, — откликнулся племянник тоном бесконечного терпения, который всегда злил Баяна. — Но посылать Сон Нян наложницей от нашего рода нельзя. Не в том дело, что Эль-Тэмур сочтет подобную замену оскорблением — это допустимый риск. Но вы опять забыли о Ван Ю.
— Да он-то тут при чём?!
— При том, что между ним и Сон Нян есть связь.
— Ну, может, они были любовниками… и что с того? — Баян остановился по другую сторону стола и оперся о него кулаками. — Заплатим во дворце кому надо, и ее признают хоть самой главной девственницей! А Тогону-дурачку любая сойдет. Зато никто из наших не окажется в заложниках, как того хотел бы Эль-Тэмур. И письмо императора попадет к его сыну самым коротким путем!
Дядя навис над ним, это было неприятно, и Тал Тал тоже встал. Они давно уже сравнялись в росте.
— Сон Нян родом из Корё. Мало того, ее в свое время привезли в Даду как рабыню. Вы полагаете, у нее есть причины любить империю Юань и заботиться о ее процветании? А за стенами дворца — низложенный король ее родины, и он намерен вернуть себе трон любой ценой. Кому скорее будет помогать наша чудесная наложница — императору, которого она ненавидит из-за убийства своего отца, или Ван Ю?
— Ты преувеличиваешь. Откуда у девчонки возьмется столько власти? Не забывай о Будашири: она ее мигом сожрет, если почувствует угрозу для императора.
— Уверяю вас, Сон Нян хитрее и сильнее, чем вы думаете. Она провела всех, когда долго и успешно притворялась мужчиной, она способна на редкую самоотверженность, она целеустремленна, решительна, умна…
— Ты, часом, не влюбился в нее? — хмыкнул Баян. — Нахваливаешь, я аж заслушался. В общем, так: довольно споров, Сон Нян отправится ко двору как дань от Ляоян. Ты научишь ее всему, что полагается. На все про все у тебя полгода. — Он помолчал и веско добавил: — И это не просьба, Тал Тал. Это приказ.
Он надеялся, на сегодня попытки что-то доказать окончены — и ошибся. Сон Нян, судя по всему, дожидалась его во дворе: стоило ему выйти, она подступилась к нему с тем же вопросом. Тал Тал разозлился: ей прекрасно известно, что Баян одобрил ее затею, так не все ли равно, что думает его племянник?
— Да, не все равно. — Его резкий тон ничуть не смутил ее. — Если мне выпала честь стать вашей ученицей, хотелось бы знать причины неприязни учителя. Неужели вы так обижены из-за сегодняшнего поединка?
— Понятно. Твои слова насчет чести следует считать издевкой.
— Извините, но других причин для отказа я не вижу.
— Я против твоей отправки во дворец, потому что ты нам чужая и наши интересы совпадают лишь временно. Ты отомстишь Эль-Тэмуру и его семейству… а дальше? Будешь тихо доживать свой век в императорском гареме? Не верю.
— Я не заглядываю так далеко, — она не отводила взгляд, и это по-прежнему были глаза свободного человека, — потому что не надеюсь пережить свою месть. У меня не осталось никаких других желаний, надежд или страхов. Я живу только ради мести.
* * *
Тал Тал в задумчивости прохаживался по своему кабинету. Заметив, что подражает дяде, сел за письменный стол. Взял с подставки кисть, рассеянно повертел в пальцах…
Полгода. Этого достаточно — при условии, что понимаешь, чему учить, а главное — как.
Его будущая ученица умеет читать и писать — уже хорошо. Также, по ее словам, знает много стихотворений и занятных историй: в бытность служанкой ежедневно читала вслух неграмотному императору книги из дворцовой библиотеки. С языками ожидаемо: китайский — отлично, монгольский — достаточно, чтобы объясниться на базаре. Фарси не владеет. Научить ли? Нет смысла: Хайяма и Ибн Сину в подлиннике ей читать не потребуется, общаться с персидскими купцами — тем более…
Тал Тал перебирал собственные знания, как тот самый персидский купец, искал нужное для особенной покупательницы. Вот математика и инженерное дело; картография и минераловедение; экономика, политика, история, каллиграфия, стихосложение, музыка… Что из этого потребуется наложнице, тем более такой, что метит во Вторые или даже Первые супруги? Что посоветовал бы У Чифан, окажись он здесь? Ох, учитель, ваш бывший ученик должен признаться: он растерян и не знает, с чего начать!
Но начинать все-таки пришлось — с выбора места для занятий. Допускать Сон Нян в свой кабинет он не собирался, ее комната на женской половине тем более его не устраивала. Никаких намеков на личное, исключительно формальная обстановка, подавляющая ненужные мысли. Через несколько месяцев эта девушка будет потеряна для него навсегда, она равнодушна к нему, как, впрочем, и ко всему, что не касается ее мести, — так зачем нырять в омут за отражением луны? «Благородный муж не стремится к невозможному» — таков отныне его девиз.
…А еще надо постараться не подходить к ученице ближе, чем на расстояние вытянутой руки.
К счастью, в управе оставались пустующие кабинеты. Гун прибралась в одном из них, слуги перетащили туда необходимую мебель и всю библиотеку. Там предполагалось вести занятия по истории, каллиграфии и стихосложению. Обилие книг подразумевало, что все остальные области знаний также в полном ее распоряжении.
В гареме сыскались рукодельницы и мастерицы игры на пипе. (1) Нашлась и танцовщица. Баян уверял, что она «просто загляденье». Тал Тал сильно в этом сомневался, но найти получше все равно было негде.
* * *
— Простите, господин Тал Тал, как мне теперь к вам обращаться?
Вопрос застал его врасплох. Тал-цзы? Звучит нелепо, точно к монгольскому дэгэлу пытаются пришить рукава ханьфу… Но она пришла ему на помощь:
— Вы позволите звать вас «сонбэним»? Это слово означает «наставник» на моем родном языке.
Так началось первое занятие. Сон Нян оказалась способной ученицей. Внимательно слушала, прилежно выполняла задания, ловила каждое слово своего наставника. А тот просиживал над книгами до глубокой ночи, готовясь к следующему уроку, стараясь предугадать любой возможный ее вопрос, — потому что когда на тебя смотрят с таким доверием и уважением, больше всего боишься упасть в этих глазах.
Вне занятий они почти не общались; она проводила много времени на женской половине, обучаясь вышивке, музицированию и танцам, он выполнял свои обязанности помощника даругачи и штудировал для нее подзабытые труды ученых. О поединках Сон Нян больше не просила, а Тал Тал не предлагал. Вместо этого она подолгу занималась стрельбой из лука, всаживая стрелу за стрелой точно в центр мишени.
— У придворной красавицы не должно быть мозолистых пальцев и жилистых рук, — однажды заметил Тал Тал. — Я советую тебе оставить стрельбу и заняться вышиванием.
— Ненавижу вышивание, — очередная стрела, присвистнув, ушла в полет. — Ненавижу куриц из гарема. Тряпки, побрякушки, склоки… Ненавижу!
Стрелы кончились. Сон Нян отложила лук и пошла собирать их обратно в колчан. Тал Тал наблюдал за ее широкой походкой, свободными движениями — женская одежда, которую она теперь все время носила, не добавляла ей ни капли женственности. Ее непокорность все сильнее привлекала его, но при дворе ценились совсем иные качества.
— Ты не сможешь взять во дворец лук и стрелы, — продолжал он. — Твоим оружием должны стать те самые побрякушки и тряпки. Понимаешь, что я имею в виду?
— Конечно. Спасибо, сонбэним, — кивнула она с самым серьезным видом. — Вы правы, как всегда.
* * *
— Ну, как идет учение? — поинтересовался Баян в начале весны. — Чему она уже научилась за четыре месяца?
— В академию может поступать хоть завтра, — ответил Тал Тал. — Ее ум и трудолюбие достойны всяческих похвал. Но нежный цветок и робкая лань из нее, извините, как из стрелы шнурок. Остается надеяться, что Тогон-Тэмур в самом деле примет ее любую.
— Просто тебе по-прежнему не по душе ее план, вот ты и находишь недостатки там, где их нет. Ты видел, как она танцует?
— Нет, и не хотел бы.
— Брось ворчать! Идем, посмотришь. По-моему, она очень хороша. Мои женушки свое дело знают!
— Этого я и опасаюсь…
Она танцевала среди ваз с первоцветами, вся пронизанная солнцем, с летящими по ветру блестящими волосами — юная, свободная, прекрасная, как степь весной. Хотелось подхватить ее на руки и закружиться вместе, забыв обо всем…
Но сам танец никуда не годился. Чему бы ни учила Сон Нян гаремная плясунья, она оказалась скверной наставницей.
Тал Тал не сомневался: слёз он не увидит, поэтому сказал все как есть. Да, не подходит. Да, ему известно, как должен выглядеть придворный танец: в Пинканли выступали те же танцовщицы, что перед этим развлекали императора. Что делать? Отказаться от затеи, пока не поздно, и не позорить их род.
Сон Нян выслушала его с каменным лицом, а на другой день рано утром явилась к ним в куртке, штанах и сапогах мужа Гун, с платком на голове, повязанном по-мужски, и дорожной котомкой через плечо.
— Вы снова правы, сонбэним, — начала она, не дожидаясь, пока к изумленным мужчинам вернется дар речи, — Я не гожусь в императорские красавицы. Не страшно, попаду во дворец другим путем, не в первый раз. Господин даругачи, я бесконечно благодарна вам за гостеприимство, а вам, сонбэним, за знания и советы. Моя последняя просьба: позвольте взять из оружейной лук со стрелами и дао: попробую наняться охранником в караван, а для этого нужно оружие. Заплатить мне за него нечем, есть только это… — девушка выложила на стол бронзовую шпильку с маленьким кусочком яшмы на витой верхушке. Если можно, возьмите ее в залог, при первой возможности я выкуплю, она… очень дорога мне.
Баян нехорошо покосился на Тал Тала:
— Сон Нян, оставь шпильку при себе и погуляй пока во дворе. Мне надо сказать кое-что наставничку твоему…
Еще никогда Тал Талу не требовалось соображать так быстро. Дядя только делал вдох, чтобы раскатать племянника в лепешку, а он уже говорил, приподняв ладонь, точно щит:
— Дайе, дело плохо, но поправимо. Просто ей нужна другая наставница, и не только для танцев. Но она должна вернуться в Даду. И побыстрее.
— Времени в обрез, — хмуро возразил Баян. — Пока обоз дотащится…
— Поедем верхом, возьмем только необходимое. Отпустите со мной близнецов — они стоят десятка солдат. Дороги уже подсохли, лошадей будем менять на постоялых дворах. Попробуем успеть за двадцать дней.
* * *
Свободная комната на постоялом дворе имелась только одна. Канун ярмарки, крошечный городишко…
— Просто отвернетесь ненадолго, и всё, — предложила Сон Нян, бледная от усталости. Позади остался очередной долгий день, проведенный в седле. — Сонбэним, не стоит беспокоиться…
— Ширма, — приказал Тал Тал хозяину постоялого двора. — В нашу комнату. Немедленно.
— Да-да, уважаемый господин! — Хозяин был сама обходительность. — Непременно доставим! Имеется как раз для проезжающих молодых господ, с рисунками, так сказать…
Изображения оказались сценами из жизни борделя, но путешественникам было не до них: поесть бы, кое-как смыть дорожную пыль с лиц — и спать. Завтра подъем на рассвете, и снова в путь — до следующего городка или деревни. Только по их названиям Тал Тал и определял, сколько дней они уже в пути: помогала карта, которую сам же и составил когда-то.
Сон Нян держалась отлично: ни на что не жаловалась, ничего не требовала, даже находила в себе силы улыбаться, когда неунывающие близнецы перебрасывались шутками, желая подбодрить и спутников, и самих себя. Лишь однажды, когда позади осталось не меньше половины пути, девушка попросила задержаться в очередном городке, чтобы купить льняного полотна.
— Если можно, выдайте мне немного денег… — она говорила едва слышным шепотом, не поднимая глаз, позвав Тал Тала за ширму. — Куплю полотна или ветоши… Я взяла с собой запас, но не думала, что будет так сильно…
— Ты о своих женских очищениях говоришь? — Так же тихо уточнил он.
— Откуда вы… — ее голос прервался.
— Изучал медицину в академии. Ты за завтраком почти ничего не ела — болит что-то?
— Да. Живот, внизу… Никогда не болело, и вот…
Он вгляделся в ее изможденное, осунувшееся лицо. Сон Нян не раздумывая согласилась на рискованное предложение одолеть дорогу до столицы за двадцать дней и, кажется, не рассчитала свои силы. Но — ни слезинки в глазах, обветренные губы твердо сжаты, она готова продолжать путь…
Выйдя из-за ширмы, Тал Тал объявил:
— Парни, сегодня никуда не едем. Надо отдохнуть, не то явимся в Даду призраками. Один день можем себе позволить.
— Спать и жрать, жрать и спать! — отчеканили хором близнецы. Вышло так забавно, что и Сон Нян усмехнулась сквозь боль.
— Я принесу, что тебе нужно, — Тал Тал вновь заглянул за расписной экран. — Отлеживайся и не о чем не беспокойся.
— Спасибо, сонбэним…
Ему показалось или ее голос в самом деле потеплел?
Когда он вернулся с плотным тючком мягкого чистого полотна, в комнате к привычным запахам долгой дороги — пот, пыль, кожа упряжи — примешались ароматы ромашки и мяты. У себя за ширмой Сон Нян потягивала из пиалы душистый отвар и выглядела уже заметно бодрее.
— Таштимур приготовил, — улыбнулась она. — Или Тимурташ… все никак не научусь различать. Сказали, сестра у них тоже мается каждое новолуние… — И неожиданно добавила погромче, чтобы услышали и близнецы: — Какие же вы все трое замечательные!
* * *
Вечерние сумерки наползали на дорогу, подгоняли всадников. На краю неба клубились тучи: гроза, что со вчерашнего дня преследовала их, намекала, что пора позаботиться о какой-нибудь крыше над головой. Последняя деревня давно скрылась за горизонтом вместе с солнцем, впереди по обе стороны дороги темнел неприветливый лес.
Тал Тал придержал коня, достал из-за пазухи карту. Так и есть: эта часть пути проходит по безлюдной местности, до следующего жилья они должны добраться только завтра к полудню. Значит, надо обустраивать ночлег, да побыстрее.
Близнецы, не дожидаясь просьбы или приказа, спешились, взяли лошадей под уздцы и двинулись в чащу. Тал Тал кивнул Сон Нян, чтобы она следовала за ними, и пошел последним, оглядываясь время от времени. Жители деревни, которую они миновали, не отличались особым дружелюбием, но дорога оставалась пустынной.
Далеко углубляться не стали, благо вскоре подвернулась подходящая для ночлега поляна. Здесь дело нашлось всем: Тимурташ отправился на поиски воды, Таштимур занялся сооружением шалаша, Сон Нян вызвалась расседлать лошадей и присмотреть за ними, а Тал Тал, достав из седельной сумки топор, решил испытать себя в ремесле лесоруба.
— Какие наставления оставил Кун-цзы тому, кто идет за дровами? — с невинным видом поинтересовался Таштимур. Они с братом иногда подтрунивали над Тал Талом, любившим щегольнуть знанием трудов Учителя.
— Благородный муж не должен путать древесный ствол со своей ногой, — Тал Тал с видом бывалого дровосека закинул топор на плечо, — и не размышлять о Пути, стоя под подрубленным деревом.
— Я и не подозревала, что господин Тал Тал умеет шутить, — заметила Сон Нян, дождавшись, пока ее наставник отойдет подальше.
— Весельчаком его не назовешь, — согласился Таштимур, — но только глупцы всегда ходят серьезные, потому что считают, будто кислая морда выглядит умнее.
Вернулся Тимурташ с полным бурдюком: неподалеку обнаружился ручей. Отвели лошадей на водопой, развели костер и сели ужинать под навесом из еловых лап и двух захваченных в дорогу плащей из тонкой промасленной кожи.
— Медвежьих следов я не нашел, — поделился новостями Тимурташ. — Но волки были тут совсем недавно. Надо поддерживать огонь и сторожить лошадей.
— Я могу посторожить первой, — вызвалась Сон Нян.
Тал Тал с удивлением посмотрел на нее:
— Разве ты не устала?
— Устала… Но лучше покараулить сейчас, чем потом просыпаться и вылезать из тепла.
— Наш человек, — одобрительно хмыкнул Таштимур.
Договорились сменяться каждый час. (2) Сон Нян сменит Тал Тал, а перед рассветом поднимутся близнецы: один на дежурство, другой — на охоту, подстрелить что-нибудь к завтраку. Тучи, с вечера грозившие ненастьем, разогнал какой-то милосердный бог, ночь выдалась безлунная, так что следить за движением звезд было несложно.
Из чащи тянуло холодной сыростью. Тал Тал завернулся в плащ и задремал, чувствуя, как разливается по телу долгожданный покой. Явилась и сгинула мысль о том, что ему предстоит спать с ученицей под одним плащом; желаннее любых ласк сейчас были чистое белье и лохань с горячей водой.
Спал он чутко и проснулся от легкого прикосновения к плечу. Сон Нян мигом нырнула в нагретое им гнездо из одежды и натянула плащ до самой макушки. У костра Тал Тала ждала гора хвороста и горячий чайник с отваром сосновых игл и шалфея: оставалось лишь догадываться, как девушка смогла разыскать его в темноте.
Далеко за полночь в глубине леса затянули свою песню волки, им гулко вторил филин. Лошади забеспокоились, но серые бродяги гуляли по каким-то своим тропам, а птица вскоре смолкла, и наступила та предрассветная тишина, когда спит, кажется, даже воздух.
Из шалаша один за другим бесшумно выскользнули близнецы, давая понять, что караульщику можно отправляться на боковую.
Стараясь не слишком перетягивать на себя широкий плащ, Тал Тал лег рядом с Сон Нян. Заворочался, пытаясь устроиться так, чтобы быстрее согреться, и почувствовал, как девушка уткнулась лбом в его плечо, обхватила руку и прижалась всем телом, устало вздохнув во сне. В этом жесте не было игривости или нежности: так одно живое существо тянется к другому в поисках тепла, покоя и защиты. Он поправил сползшую с ее спины полу плаща, подоткнул край, не пуская холод. Отчего-то вспомнилась Тэмулэн, которая даже в первый, самый счастливый месяц их супружества, предпочитала спать на своей стороне постели. В отличие от нее, Тао всегда обнимала его, засыпая, но Тал Тал никогда не заставал ее спящей, утром она неизменно поднималась раньше него. Наверное, это счастье — проснуться рядом с дорогим тебе человеком и улыбнуться друг другу… Сон Нян что-то пробормотала во сне на родном языке. Кажется, он расслышал имя. Не свое. И ему впервые стало грустно.
1) Инструмент, напоминающий лютню. На нем играла Сон Нян в дораме.
2) то есть каждые два часа в нашем измерении времени. Не будем забывать, что час Собаки, Быка и так далее это не 60, а 120 минут.
— Ты вернулся…
Он целовал Тао прямо на пороге ее кабинета, даже не закрыв дверь, на глазах служанок и гостей. Все они благоразумно притворились слепыми: если госпоже угоден этот темнолицый варвар в пыльном грубом дэгэле — кому какое дело? Розовый шелк на серой дабе, выхоленные белые пальцы в косматой гриве…
— Прости, я грязный… воняю, как целый табун… я сейчас уйду… Хотел только увидеть тебя…
В столицу въехали поздним вечером. Тал Тал предоставил близнецам командовать слугами, кивнул Сон Нян на женскую половину: «Она вся в твоем распоряжении», и вновь поспешил за ворота. Сейчас он как никогда понимал, что должен был чувствовать Ван Ю, когда гнал коня в Даду, возвращаясь из ссылки.
Увидеть. Убедиться, что жива, здорова, ждала. Два письма за год с попутными караванами — истинная пытка!
— Никуда не отпущу, раз пришел, — она, точно слепая, ощупывала колючий подбородок, шершавые щеки, острые скулы, туго обтянутые обветренной кожей. — У меня найдется для тебя горячая вода и чистая одежда. Не уходи…
— Извини, не могу. — Тал Тал поцеловал ладони, гладившие его лицо, на мгновение зажмурился, вдыхая их душистое тепло, и отвел от себя ее руки. — Я должен вернуться домой. Завтра, если позволишь…
Голубая и черная молнии, казалось, прожгли его насквозь. Миг — и Тао уже мягко улыбалась, пригасив ресницами острый блеск глаз.
— Хорошо, приходи завтра. Расскажешь, кого привез и что задумал.
Ну да, она же ворожея, как он мог забыть…
За минувший год хутуны в этой части Даду не сделались чище и светлее. Он брел домой, огибая знакомые лужи, перешагивая выбоины в брусчатке, и думал о том, что еще прошлой весной обязательно остался бы. И сегодня с радостью отдался бы в любимые руки, несмотря на усталость… Если бы приехал один.
«Я должен вернуться домой». Ради всех демонов Преисподней — почему?!
Потому что — сонбэним. Потому что эта замкнутая, суровая и упрямая девушка делила с ним одну комнату, один шалаш, один плащ. Скакала бок о бок, глотая дорожную пыль; улыбалась его редким шуткам; не желая ни о чем просить, забивалась в колючие мокрые кусты, чтобы переодеться… Он должен вернуться, чтобы быть уверенным: Сон Нян нашла на женской половине все необходимое и уже давно спит. Или болтает с близнецами за ужином. Или… неважно что, но у нее все в порядке. «Я отвечаю за нее». «Перед кем? — подал голос кто-то едкий и настырный, появлявшийся всегда, когда на вопрос не существовало простого ответа. — Перед Баяном?!» Нет. Дядя давно уже не имел над ним такой власти, тем более когда остался за полторы тысячи ли от Даду. «Я отвечаю за нее перед самим собой. И хватит об этом».
Дома его ждал старший из слуг с докладом, что «госпожа и одинаковые господа отужинали и отправились почивать», и запиской от Есенбуги. Оказывается, брат приходил, пока он был у Тао. И откуда только узнал?
«Жаль, не увиделись. Утром уезжаю в становище — вводить в род двух своих мальчишек, — читал Тал Тал. — У меня вчера шестой сын родился! Зимой женился в третий раз. Дочерей уже пятеро. Когда же ты примешься нагонять меня, дорогой брат? Мечтаю напиться пьяным на твоей свадьбе! Отец бодр и здоров, обзавелся новой наложницей. А бабушка Нансалма умерла на второй день праздника Цаган Сар(1). Ушла мирно, во сне. В последний вечер, наверно, что-то чувствовала, попросила передать тебе этот оберег. Надеюсь, еще увидимся».
— Вот, ваш уважаемый брат велел передать с запиской, — слуга протянул ему кожаный мешочек. В нем лежал черный плотный и гладкий камешек с дырочкой у края, в которую был продет шерстяной шнурок. О таких камнях в стойбище говорили, что они падают с неба, способны притягивать железо и защищать от сглаза… Тал Тал вспомнил: он уже носил этот «небесный камень» — в раннем детстве. Потом шнурок порвался, камешек закатился куда-то, и беспечный мальчишка забыл о нем… Спустя почти двадцать лет подарок от старой няньки вернулся к нему.
Бабушка Нансалма… Жесткие, разбитые тяжелой работой руки, что умели так бережно промывать ссадины на детских коленках; певучий, чуть надтреснутый голос, рассказывающий древние чудесные сказки, после них снились волшебные сны; молоко, полынь и очажный дым — ее запах, впитавшийся в одежду и кожу…
В последний год Нансалма почти ослепла и плохо слышала. Перед отъездом, поручая ее Есенбуге, Баян печально покачал головой: совсем недолго старой осталось…
Тал Тал надел оберег, спрятал его на груди. Долго стоял молча. Няня до последнего обращалась к воспитаннику «миний дуу» — «маленький мой». Он обижался, а она просто любила его — всепрощающей тихой любовью. Как любила бы мать. И как никто больше любить не будет.
* * *
На следующий день к завтраку явился уже не дикий степняк, а столичный щеголь: чистый до скрипа, в шелках цвета грозового неба, тщательно причесанный и благоухающий миртом. Это душистое масло когда-то подарила ему Тао, заметив, что мужчине совершенно не обязательно пахнуть исключительно потом, железом и кровью.
Близнецы, отпросившись накануне, уже ушли по своим делам, так что за столом сидела только Сон Нян, тоже умытая и принарядившаяся. При виде него она встала, пожелала ему доброго утра. Он ответил тем же, усаживаясь напротив нее.
— Как только мои вещи высохнут после стирки, я верну все законной владелице, — пообещала Сон Нян, не прикасаясь к еде. — На женской половине стоят три сундука с одеждой. Спросила у слуг, чье это, — они не знают… Я подумала, что могу взять кое-что на время…
После смерти Тэмулэн часть женской половины дома вновь была превращена в оружейную, вещи и мебель оттуда перенесли в другие комнаты. Он никогда не интересовался судьбой приданого жены; подозревал, что все добро растащили приживалки, крутившиеся возле беременной, и ни разу не заглянул туда, где она когда-то проводила свои дни.
…Сон Нян в ханьфу Тэмулэн. Точно смутный намек: одной не помог и эту тоже не сбережешь. Свет падал на нее так же, как когда-то на жену — в тот далекий солнечный день вскоре после свадьбы, — и сидела она тоже прямо, положив руки на колени и спрятав их в рукава. Только из Хайяма вспомнилось уже совсем другое:
Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
— Сонбэним, почему вы на меня так смотрите? — Вопрос донесся до него словно издалека. — Мне не следовало брать чужую одежду? Но никто не сказал…
— Все в порядке. Если подходит, забирай ее себе насовсем, — перебил ее Тал Тал. — У этих нарядов нет хозяйки. Давай завтракать, пока не остыло все.
Они принялись за еду. До поездки в императорский дворец еще двадцать дней, размышлял Тал Тал, машинально орудуя палочками. Достаточно ли, чтобы обучиться танцам и достойному поведению? В любом случае лучше, чем ничего. У Тао должны быть какие-то знакомства в Пинканли, если она согласится помочь…
От этих размышлений его отвлек вопрос ученицы:
— Сонбэним, вы поможете мне выбрать доспехи?
— Что?.. — Рассеянно откликнулся он. — Выбери сама, что понравится, в оружейной, но сегодня у меня, скорее всего, не будет времени для поединка с тобой…
— Доспехи, о которых я говорю, хранятся не в оружейной, — пояснила она с непонятной улыбкой. — Помните, вы говорили, что побрякушки, то есть украшения, должны стать моими стрелами? Значит, за доспехами придется отправиться в лавку, где торгуют тканями. Ваш сегодняшний облик, сонбэним, говорит о том, что вы, как никто другой, сумеете сделать наилучший выбор.
«Потрясающе. Какой точный образ! Хотелось бы надеяться, это мое влияние…»
— Отлично сказано, — усмехнулся Тал Тал. — Я имею в виду сравнение придворного наряда с доспехами, а не твою попытку мне польстить. Распоряжусь, чтобы сегодня же сюда прислали образцы тканей из лучших лавок.
— Спасибо, сонбэним! Но будет достаточно, если пришлют образцы только одного цвета — белого.
— Хм… У нас белый — цвет благополучия и достатка, ханьжэнь, напротив, считают его цветом смерти и скорби. А что бы ты хотела сказать своим выбором?
— Прежде всего то, что я из Корё. Нас издревле зовут «людьми, одетыми в белое». Но пусть к этому смыслу прибавится еще и скорбь по моим подругам, так будет правильно. Кроме того, другие девушки наверняка выберут яркие цвета, я буду выделяться среди них, и император быстрее меня заметит.
* * *
— А вот теперь расскажи об этой девочке, — потребовала Тао.
Нет, Тал Тал честно собирался сначала выяснить насчет учительницы танцев из Пинканли, обсудить плату, сроки и так далее, и лишь потом… Но эта невероятная женщина плевать хотела на любые планы.
Развороченная постель, разбросанные вещи, спина, исцарапанная дважды, потому что одного раза обоим оказалось недостаточно…
— Ты ворожея, вот и узнай все сама, — пробормотал он в блаженной полудрёме, утыкаясь лицом в подушку. — Кто, зачем, почему…
— Я ворожея, а не божество, вижу многое, но далеко не всё… Ну-ка, просыпайся, засоня! — Она шутливо, но чувствительно шлепнула его пониже спины. Он подскочил как ужаленный, увидел след от пятерни на никогда не знавшей солнца коже, услышал ласковый негромкий смех — и перевернулся на спину, просыпаясь окончательно.
— В постели с одной женщиной говорить о другой — ты в самом деле настаиваешь на этом?
— Она мне не соперница, так что почему бы и нет. — Тао раскурила трубку, выпустила струю дыма — желтовато-розового, пахнущего персиком и магнолией, — и бросила на любовника короткий испытующий взгляд.
— Не соперница. — Тал Тал, подложив руки под голову, рассеянно проводил взглядом цветное облако, растаявшее под балдахином кровати. — Но врать не буду: иногда я хочу ее. Она привлекательна, потому что совершенно не похожа на тебя или мою жену. А еще она очень умна, прекрасно владеет саблей, стреляет из лука, ездит верхом…
Тао слушала не перебивая. Когда Тал Тал дошел в своем рассказе до причины, по которой спешно вернулся в Даду, она вдруг положила указательный палец ему на губы:
— Ни слова больше. Тебе незачем искать кого-то в Пинканли. Как, ты сказал, ее зовут? Сон Нян? Приводи Сон Нян ко мне: я сама обучу ее всему. И танцу тоже. Именно такому, какой любят во дворце.
— Ты серьезно? — Он сел на постели. — О таком я и мечтать не смел! Но почему вдруг?
— У меня свои счеты с чингизидами. Отправим им волчицу в шкуре овечки! — Тао зло усмехнулась, выпуская дым из ноздрей, точно дракон. На ней не было ничего, кроме браслетов на запястьях и щиколотках, но сейчас ее вид вызывал не вожделение, а опаску. Пряди длинных черных волос, словно живые, змеились по спине и груди. Тал Талу вспомнились слухи, ходившие о прошлом тетушки Лю, и ему стало тревожно за Тогон-Тэмура. Не с его мягкотелостью противостоять воле решительных женщин, особенно если те решат объединиться…
— Не переживай, дворцовый переворот нужен мне меньше всего. — Тао в очередной раз дала понять, что читает его как открытую книгу. — Я всего лишь научу твою Сон Нян сводить с ума императоров.
— Ну, нынешнему Сыну Неба много надо…
— Тем более. Приходи с ней сегодня же, допустим, к часу Свиньи. Я собираюсь оставить ее здесь на несколько дней, так что позднее время не беда.
Когда он вернулся домой, Сон Нян, сидя на скамье под грушей, перечитывала «Искусство войны» Сунь-цзы. Новость о том, что ее обучение продолжится в «Цветочном доме» она восприняла по-деловому спокойно:
— Если это поможет мне в моем деле, я спущусь хоть в нижний предел ада. И я полностью доверяю вам, сонбэним: уверена, вы подыскали мне лучшую из наставниц. Когда мы отправимся туда?
«Будь в ее распоряжении армия, она бы уже взяла дворец в осаду, — подумал Тал Тал. — Живое воплощение решимости и целеустремленности!»
— Нас ждут к часу Свиньи, значит, еще есть время для ужина. Кстати, ты обедала?
— Да, сонбэним, спасибо. Ваш повар очень вкусно готовит.
Тал Тал скептически посмотрел на свою гостью: м-да, двадцать дней в седле под ветром и солнцем — не самый подходящий способ сделать женские щеки белыми, гладкими и округлыми. «Луноликая» — это пока совсем не про нее, ей нужны хороший сон, достаточная еда, спокойная жизнь, а она вместо того рвется в бой… Остается надеяться на чудо, которое может сотворить с ней Тао.
Ворожея приняла их в своем кабинете. Одетая в строгое черное ханьфу, с гладкой прической всего с тремя короткими шпильками, без трубки, за столом среди книг и рукописей, она производила сильное впечатление. Так мог бы выглядеть глава императорской академии, будь он женщиной. Губы, чуть тронутые розовой помадой, сурово сжаты, голубой и черный глаза смотрят пристально и холодно. По дороге сюда Тал Тал прикидывал, как будет правильнее вести себя с любимой, но обстановка избавила его от сомнений: войдя первым, он на мгновение замер, оценивая ее новый облик, а затем поприветствовал ее самым церемонным поклоном. Отойдя в сторону, пропустил Сон Нян. Она тоже поклонилась — почтительно и без робости.
Хозяйка кабинета жестом пригласила Тал Тала занять единственный стул у стола. Сон Нян осталась стоять.
— Как твое имя? — осведомилась Тао.
— Сон Нян, госпожа, — внятно и спокойно ответила девушка.
— Сон Нян, по ходатайству господина Тал Тала в этом доме тебя обучат придворному танцу, подобающим манерам, а также особой науке, о которой я не буду распространяться из соображений благопристойности. — Тао говорила веско и размеренно, ясно давая понять, что в этих стенах последнее слово остается за ней. — Обучение продлится двенадцать дней. Все это время ты проведешь здесь. Сейчас тебя отведут в твою комнату. Занятия будут проходить с раннего утра до поздней ночи, ежедневно. Меня можешь называть госпожа Лю. Вопросы?
— Благодарю, госпожа Лю, у меня нет вопросов.
— Отлично.
Тао позвонила в колокольчик, стоявший на столе. Вошла одна из служанок.
— Проводи госпожу Сон Нян в ее комнату. Ты поступаешь в ее распоряжение.
Служанка молча поклонилась.
— Спасибо, господин Тал Тал, и до свидания, — проговорила Сон Нян, прежде чем уйти.
— Желаю успешной учебы, — успел ответить он, прежде чем дверь за ними закрылась.
Дождавшись, пока их шаги стихли в глубине коридора, Тао достала откуда-то из глубин стола свою неизменную трубку и принялась набивать ее смесью, похожей на черные мелкие опилки.
— Со стержнем девочка, — заметила она. — Такую не согнешь и не сломаешь.
— Ты поэтому была с ней так сурова? — улыбнулся Тал Тал. — Хотела испытать?
— Да, и она справилась. Мы наверняка поладим. А пока она будет тут, попроси У Чифана дать тебе четвертый том «Истории династии Хань». У него он точно есть — кажется, это единственная уцелевшая копия.
— Разве он существует? Попечитель книгохранилища при академии уверял меня, что «История» — трехтомник…
— В четвертом томе слишком много отвратительной правды об императорском дворе, вот книгу и объявили несуществующей. Дворец был гнусным местом тысячи лет назад, остается таким и в наши дни, — желчно усмехнулась Тао. — Обрати особенное внимание на то, как расправлялись друг с дружкой супруги и наложницы и какую лютую смерть встретила императрица Люй Чжи. Сон Нян очень пригодятся эти сведения, но на чтение у нее не будет времени. Так что подготовь для нее еще один урок, когда она вернется к тебе.
Тал Тал взял ее за руку.
— Я уже говорил тебе, что ты чудесная, невероятная, восхитительная и мудрая? А также неотразимая, остроумная и щедрая?
— Как много любви, неужели это все мне одной… — неожиданно грустно вздохнула Тао, рассеянно высвобождая ладонь и вставая.
— Тебе и никому больше.
Тал Тал подался к ней, обнял. Она стояла безучастно, опустив голову.
— Спасибо, милый. На сегодня мы попрощаемся: мне пора познакомиться с твоей… нет, уже моей ученицей.
* * *
За тот год, что они не виделись, в смоляных волосах У Чифана прибавилось седины, сделалась заметнее складка между бровями, но в остальном он остался прежним — сдержанным и немногословным, каким запомнил его Тал Тал. Они встретились во дворе академии, тенистом от высоких платанов; лицо учителя просияло искренней радостью:
— С возвращением, друг мой! Наша переписка доставила мне немало приятнейших часов, но она не заменит живое общение… Надеюсь, ты пришел, чтобы возобновить занятия?
— И да, и нет, У-цзы. Конечно, ваш недостойный ученик с удовольствием вернется к тем работам, которые пришлось оставить из-за отъезда, но сейчас его привела к вам иная цель. Волей случая у него тоже появился ученик, вернее ученица. Господин даругачи Ляояна решил отправить свою родственницу ко двору…
— Кого я вижу! — донеслось откуда-то сзади. Энергично проскрипел мелкий гравий дорожки, и перед сидящими возник Оуян Сюань — круглый, шумный и деловитый. — Смотрю, знакомый рыжий хвост! Значит, соизволили явиться, молодой человек?
Тал Тал поспешил встать и поклониться.
— Садитесь-садитесь! — отмахнулся веером второй наставник. Любитель обильных трапез, он обливался потом даже в прохладный ветреный день. — Хотя рассиживаться, прямо скажу, нечего! Пока вы изволили прохлаждаться в этом своем Ляояне, здесь накопилось целое море работы… или лучше сказать — степь? Завтра же приходите и впрягайтесь!
Шутке рассмеялись все трое.
— Ничтожный ученик непременно явится оседланным и взнузданным, — ответил Тал Тал. — Но сегодня намерен испросить у достопочтенного У-цзы одну книгу.
— Это какую же? — живо заинтересовался Оуян Сюань.
— Четвертый том «Истории династии Хань», Оуян-цзы.
Толстяк отчего-то поскучнел, внезапно вспомнил о каких-то важных делах, торопливо повторил приказание явиться и откланялся.
Тал Тал обернулся к У Чифану, надеясь получить от него объяснение странному поведению друга, и обнаружил, что У-цзы встревожен.
— Тебе эту книгу посоветовала Тао? — отрывисто спросил он. — Ты готовишь родственницу даругачи в те самые императорские наложницы, о которых столько говорят при дворе?
— Именно так, У-цзы. Но почему вы обеспокоены? И отчего с Оуян-цзы случилась такая перемена?
— С этой книгой у нас с ним связаны не самые приятные воспоминания. — У Чифан вновь выглядел невозмутимым. — Как-нибудь потом расскажу… Идем, она в моем кабинете.
— Истории, описанные в ней, подаются как дела давно минувших дней, — говорил он на ходу, — но только слепой не увидел бы в них обличения нравов правящей династии. Я бы не хотел, чтобы книга покидала пределы академии. Она не слишком большая, ты прочитаешь ее еще до наступления темноты.
Действительно, таинственный четвертый том по сравнению с предыдущими тремя пухлыми книгами выглядел тетрадкой. Однако содержание с лихвой искупало скромность объема: неизвестный автор подробнейшим образом описывал всевозможные ухищрения, которыми пользовались обитательницы гарема и женских покоев, чтобы унижать и уничтожать друг друга. Отдельной главой шел рассказ о печальной участи императрицы Люй Чжи: несчастную растерзал пес-призрак, являвшийся ей во сне — плод колдовства одной из жен. Примечательно, что император, имя которого не называлось, был прекрасно осведомлен о «тихой войне» между женщинами, но не только не вмешивался, а даже поощрял. Он полагал, таким образом жены и наложницы проявляют свою любовь к нему…
Тал Тал покинул академию с целой тетрадью выписок и мыслями о том, что Сон Нян, пожалуй, пригодились бы во дворце и настоящие доспехи, а не только те, что являлись красивой фигурой речи. Вот небольшой кинжал она обязательно возьмет, об этом он позаботится.
* * *
Оуян Сюань не преувеличивал, говоря о целой степи работы. Буйная Хуанхэ вновь шла на приступ свежевозведенных дамб, срочно требовались новые, более совершенные способы укрепления берегов, и у группы ученых во главе с Оуян-цзы на счету была каждая голова, умевшая делать верные расчеты, и руки, способные рисовать правильные чертежи. Тал Тал с энтузиазмом присоединился к делу, так что двенадцать дней ученичества Сон Нян пролетели незаметно.
К концу этого срока домой вернулся Баян: «Верный человек шепнул, что скоро наступит время действовать. Все наши собираются в Даду. Готовится облава на тигра… Ну, ты понимаешь, о ком я».
Конечно, дядя с порога поинтересовался, где Сон Нян. Узнав, у кого она обучается, весело ухмыльнулся:
— Ты, как обычно, придумал то, что мне бы и в голову не пришло. Одно из двух: или наша малышка сразу обскачет прочих девушек, или в пыточную Эль-Тэмура мы отправимся втроем, всем семейством, так сказать…
Утром тринадцатого дня явился посыльный от постоялого двора дядюшки Лю с запиской. «Ваша красавица готова к покорению дворца, — говорилось в ней. — Приходите и убедитесь сами».
Тао вновь приняла облик строгой ученой дамы. При виде ее у Баяна слегка отвисла челюсть, и он в полном недоумении взглянул на племянника. Тот загадочно улыбнулся, и оба они вслед за хозяйкой прошли в гостевую залу, где должен был состояться смотр.
Там уже стояли три стула, а у стены двое музыкантов настраивали инструменты — цинь и пипу.
Тао хлопнула в ладоши, и из-за драпировок выплыло розовое видение. Осанка богини, походка легче облачка; безупречно гладкий, белый овал лица, маленький алый рот, влажный блеск миндалевидных глаз из-под длинных ресниц…
— Это что, Сон Нян?! — пробормотал Баян. Тал Тал тоже не мог узнать в этой ожившей статуэтке прежнюю угловатую, худощавую девушку.
— Чуть-чуть белил, десяток локтей лучшего шелка и очень-очень много работы, — улыбнулась Тао. — Ваша родственница заслуживает всяческих похвал за свое трудолюбие.
По знаку хозяйки музыканты заиграли томную, неторопливую мелодию. Сон Нян взмахнула длинными рукавами… Да, это был тот самый танец, после которого императоры готовы осыпать золотом не только танцовщицу, но и весь мир.
Пришлось срочно посылать домой за паланкином: ни у кого из мужчин не возникло и мысли о том, что явившаяся им утонченная дева будет передвигаться по грязным людным улицам верхом или тем более пешком. Баян то и дело сбивался на «вы» в обращении к ней. Усаживаясь в паланкин, Сон Нян улыбнулась Тал Талу — с достоинством, чуть загадочно — и негромко сказала: «Теперь я полностью готова, сонбэним».
— Осталось еще кое-что, — возразил он. — Яды, отвары дурманящих трав, средства для появления прыщей и другие прелести гаремной жизни. Прочитал целую книгу об этом, пока ты была здесь. Оставшиеся дни будем учиться выживать среди нежных созданий.
Дома, смыв белила и переодевшись в свою старую одежду, Сон Нян уже не выглядела небожительницей. Впрочем, перемены в ее облике и поведении были заметны. Нет, она не превратилась в ослепительную красавицу, но в повороте головы, манере смотреть, в жестах и речи появилось что-то новое, завораживающее. Она напоминала клинок, побывавший в руках мастера: ты тратишь часы на то, чтобы как следует наточить саблю, стараешься, пробуешь разные камни, и все равно разрез на бумаге выходит кривой и рваный, а мастер возьмет клинок, несколько раз, по-особенному поставив руку, проведет им по точильному бруску, и вот уже тонкий лист расходится ровными полосами от одного легкого прикосновения стали.
* * *
Наступил последний вечер. Давно готово было белое ханьфу, затканное по вороту и подолу серебром, и такого же цвета головное украшение; ждал своего часа паланкин, заново покрашенный, с новыми нарядными занавесями; завтра поутру должны явиться помощницы от Тао, чтобы одеть и причесать будущую императорскую наложницу. Все советы и предостережения сказаны, все возможные козни соперниц изучены, все составы коварных зелий затвержены наизусть — но Тал Тал никак не мог заснуть. Не помогало ни чтение наставлений Кун-цзы, ни сила воли. Но не пить же маковую настойку, в самом деле… Решив, что прогулка по ночной прохладе может помочь, он вышел во двор. И увидел темный силуэт на скамье под грушей.
— Не спится?
— Хотела немного погулять перед сном, сонбэним…
— Завтра тебе уже не придется вставать при моем появлении, — он сел на скамью по другую сторону стола. — Наши занятия окончены.
Ночь была светлая, хоть и безлунная. Лицо девушки смутно белело в темноте, глаза казались двумя темными колодцами.
— Еще не поздно отказаться, Сон Нян, — тихо сказал Тал Тал. — Письмо можно передать императору каким-нибудь другим способом.
Она покачала головой.
— Сонбэним, вы забыли, что он не умеет читать… Для начала мне придется научить его грамоте. Я очень боюсь завтрашнего дня, боюсь так, что леденеют руки и останавливается сердце… — ее голос дрогнул, — но утром я оденусь и поеду во дворец. Когда мы были еще в Ичжоу, вы спрашивали, что у меня есть кроме мести. Тогда я ответила, что ничего, а вы с неприязнью заметили, что я чужая, не из вашего рода, и наши интересы совпадают лишь временно.
— Разве что-то с тех пор изменилось?
— Надеюсь, да. Вы были правы, когда говорили, что я не из тех, кто тихо доживает свой век в гареме. От мести я не отказалась, но императора буду учить грамоте не только затем, чтобы он сумел прочитать письмо покойного отца. Он должен стать истинным правителем, таким, каким описывает его Кун-цзы. Чтобы никого не продавали в рабство…
— Тебе придется нелегко, — Тал Тал вздохнул. — При дворе у тебя едва ли найдутся сторонники.
— Мне будет достаточно одного сторонника. — Несмотря на темноту, Тал Тал был уверен, что она смотрит прямо ему в глаза. — Вас, сонбэним. Позвольте мне по-прежнему считать вас наставником, разрешите надеяться на ваши знания и мудрость. Да, я не ваших кровей, но государство выше рода, разве не так?
На краю ночи вспыхнули костры меркитов. Молоко и кровь, гул барабанов и шелест лент на старом карагаче, свежесть родниковой воды в овраге, жгучий вкус архи…
— Государство создается людьми и людьми же разрушается, — ответил Тал Тал. — Род — это больше, чем люди, это память и дух, его уничтожить куда труднее… Но мне по душе твоя решимость. Пока ты останешься верна себе, я буду на твоей стороне. Обещаю.
1) Букв. «Белый месяц». Монгольский Новый год. Отмечается в конце зимы, дата определяется по лунному календарю.
Деревянные колеса паланкина(1) грохотали по брусчатке. Что-то стучало и звякало. Тал Тал, ехавший первым, прислушался и понял: стучала и звякала цепочка на занавеси, которая обычно удерживала легкую ткань, не давая распахнуться. Тонкие бронзовые звенья накидывалась на крючок в бамбуковой стенке, и занавесь скрывала человека внутри паланкина от взглядов прохожих. Сейчас цепочка свободно висела и билась о стенку — паланкин был пуст. Та, которая приехала в нем, осталась во дворце.
Фигура в белом всходила по ступеням, не оглядываясь. Правильно: пути назад не было. Тал Тал проводил ее взглядом, пока она не скрылась в воротах, и дал знак отправляться в обратную дорогу.
Вернувшись домой, он прошел на женскую половину — впервые после смерти жены. Чисто, тихо, три сундука выстроились вдоль стены, кровать застелена, на пустых полках, столе, стульях пятна солнечного света… Как будто никто и не уезжал отсюда несколько часов назад. Тал Тал упал на первый попавшийся стул, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Напряжение, в котором он жил последние полгода, медленно таяло вместе с ароматом жасминовой воды — незримым следом недавней обитательницы этих комнат.
Месяцы ежедневной многочасовой работы в Ляояне, изматывающее путешествие в Даду, последние дни перед отъездом во дворец, когда перерыв делался только на ночной сон… Да, по большому счету все только начинается, но теперь у него хотя бы есть опыт и сознание, что он выполнил приказ дяди.
На полу у ножки кровати что-то блеснуло. Шпилька. Та самая, которую собиралась заложить в обмен на оружие одна храбрая девушка. Должно быть, обронила и не заметила, занятая сборами.
Изящная вещица… Подарок матери? Возлюбленного? Как бы то ни было, надо вернуть. Тал Тал нахмурился: он не подряжался в доставщики женских безделушек! Но ей, наверное, будет приятно получить ее обратно? Тут его сомнения разрешились сами собой, потому что во дворе послышались голоса слуг, разыскивающих господина. Оказывается, прибыл посыльный из императорского книгохранилища. Это был знак: Сон Нян просит встречи с наставником.
Накануне отъезда они договорились держать связь через дворцовую библиотеку. Место оказалось удобно обоим: Тал Тал как представитель академии был вхож туда беспрепятственно; павильон, где хранились книги, располагался в одной из самых оживленных частей Запретного города, наложнице легко затеряться среди снующих служанок, придворных дам и проскользнуть в библиотеку незамеченной. Один из помощников библиотекаря, молодой сметливый евнух, за умеренную плату вызвался быть посыльным и уже начал отрабатывать свои деньги. Тал Тал спрятал шпильку в поясную сумку и поспешил на конюшню, надеясь, что его жеребца еще не успели расседлать.
Книжные шкафы и стеллажи делили просторное помещение книгохранилища на уединенные комнаты и укромные уголки. Евнух провел Тал Тала в один из них, где среди рядов книг виднелся знакомый белый силуэт.
— Благодарю, что откликнулись так быстро, сонбэним. И простите, что потревожила, не пробыв и дня во дворце… Но без вашего содействия не обойтись.
Сон Нян выглядела сосредоточенной и решительной; казалось, сейчас здесь начнется военный совет.
— Вы не позвали бы меня по пустяковому поводу, госпожа Ки, — ответил Тал Тал. И коротко поклонился. Усмехнулся про себя, видя изумленное лицо ученицы.
— Вам совершенно не обязательно оказывать мне такие почести, сонбэним, и тем более обращаться на «вы»…
— Обязательно. Привыкайте. Сон Нян не сможет привести императора к образцу совершенного правителя. А госпожа Ки сможет. Понимаете?
Сон Нян благодарно улыбнулась.
— Давайте перейдем к сути, — предложил Тал Тал.
— Как вы и предполагали, вдовствующая императрица на нашей стороне, — она мгновенно приняла его деловой тон, — но императрица Данашири, конечно, узнала меня и стремится любой ценой не допустить к Тогон-Тэмуру. Она объявила первую ступень отбора: знатоки Сянфа(2) должны выбрать девушек подходящей внешности по портретам. Очевидно, эти люди не будут беспристрастны.
— Согласен.
— Как бы устроить так, чтобы меня обязательно выбрали… — Сон Нян в задумчивости принялась вертеть на пальце толстое кольцо из дымчатого стекла. Впоследствии Тал Тал часто замечал у нее этот жест, даже когда стекло сменилось белым императорским нефритом. — Кого-то из них можно переманить на нашу сторону, но портреты не будут подписаны, нужен какой-то знак…
— Может быть, вот это пригодится? — Тал Тал протянул ей найденную шпильку.
— Сонбэним! — Просияла она. — Вы нашли ее! Я хватилась пропажи, когда мы уже подъезжали ко дворцу, и не посмела просить вас поискать!
Он почувствовал, как ему передается ее радость. Захотелось улыбнуться в ответ… Нельзя. Ради ее свободы действий и собственной чистой совести.
— Используйте ее как знак, госпожа Ки. А я сообщу об этом императрице Будашири.
Вдовствующая императрица приняла сторону Сон Нян лишь потому, что на бывшую служанку ополчилась Танашири, — это понимал даже Баян. Но уловка со шпилькой сработала; так же успешно были пройдены остальные испытания. Особенно удачным получилось разгадывание стихотворения Су Ши, зашифрованного в рисунке. Загадку составлял не кто иной, как Оуян Сюань, который не преминул высказать восторг по поводу блестящего ответа претендентки.
— Если не ошибаюсь, эта молодая особа — ваша родственница? — поинтересовался он у Тал Тала при очередной встрече в академии. Тот подтвердил, радуясь про себя, что подлинная история «родственницы» никому не известна в этих стенах.
— Она дала наилучший ответ! — продолжал нахваливать ученый. — Единственная из всех! Если вы единолично готовили ее к испытаниям, то вы, друг мой, прирожденный учитель!
— Это стихотворение она знала еще до начала нашей учебы, — признался Тал Тал. — Но в остальном — да, я занимался с ней единолично.
— Прекрасно, прекрасно!
— И она все еще считает вас своим наставником? — уточнил У Чифан, присутствовавший при разговоре. Тал Тал вновь отметил странную мрачность своего учителя и внезапно уважительное обращение.
— Да, У-цзы, она попросила об этом, и ваш недостойный ученик не увидел причин для отказа.
— Плохо. И вот что: никаких больше «недостойных учеников». Отныне мы на равных.
— Этот недост… прошу прощения, я хотел сказать, что ничего не понимаю!
— Объяснения будут позже. Сперва я должен взглянуть на ту, которая называет вас наставником.
* * *
«Танец в свете фонарей». Подарок Сыну Неба от почтительной и любящей супруги-императрицы. Теплый вечер начала осени; тенистый парк, павильон с ажурной террасой, в листве светлячками мерцают огни разноцветных фонарей, а на узорчатом полу младшие жены сменяют друг друга в прекрасных танцах, чтобы порадовать императора…
Затея Данашири выглядела невинно и мило; неудивительно, что Сон Нян, к тому времени уже супруга Пятой ступени, насторожилась.
Накануне Тал Тал получил от нее короткую записку: «Минувшей ночью ваш кинжал спас мне жизнь: одна из служанок попыталась задушить меня. Перед смертью она призналась, что ее подослала ее величество».
Злобная глупость, дорвавшись до власти, действует грубо и прямолинейно, хотя считает себя непревзойденной в коварстве, — размышлял Тал Тал. Танашири объявила Сон Нян войну и лупит тараном в прочные ворота, не замечая, как таран раз за разом разлетается в щепки. Что ж, с одной стороны, нам повезло: глупый враг достаточно предсказуем и часто повторяется. Но, с другой, за императрицей стоит канцлер, а уж он-то всем врагам враг! Странно, Эль-Тэмур пока никак не помогает дочери: неужели не считает ее сражение сколько-нибудь серьезным? Если так, то это просто подарок богов…
В то, что Данашири желала просто доставить удовольствие супругу, верилось еще меньше, чем в его любовь к ней. Темный парк, неверный свет фонарей, множество зрителей, танцовщица в середине зала как на ладони — все условия для убийства!
Сон Нян пообещала сразу известить, если появятся новости. Пока она готовилась к выступлению, Баян и Тал Тал решали, как лучше действовать.
— Начальник дворцовой стражи — мой старый друг, — сказал Баян. — Я предупрежу его, чтобы охрана удвоила бдительность. Мышь не проскочит!
Тал Тал покачал головой.
— Дайе, в смерти Сон Нян больше всех заинтересованы Танкиши с Талахаем. Один раз, когда наемные головорезы убили госпожу Пак и всех ее подруг, ей удалось выжить. Второго раза Танкиши постарается не допустить и уже не поручит это дело кому-то другому.
— Так ты думаешь, наемных убийц не будет?
— Скажу так: пусть ваш друг выполняет свою работу. А мы с вами отправимся во дворец. И я захвачу с собой близнецов: вспомним времена аравта.
«Павильон Небесного Уединения» оправдывал свое название: разыскать его в густой роще ив и утунов было делом непростым. Деревья, точно любопытные зеваки, столпились у легкой резной решетки, отделяющей их владения от покоев человека. Солнце село, на густо-синем небе появились первые звезды, под деревьями клубилась нешуточная темнота. По извилистым дорожкам уже прохаживались самые нетерпеливые из придворных. Внутрь пока никого не пускали; слуги спешно заканчивали развешивать и зажигать последние фонари в парке, которые не столько разгоняли сумерки, сколько делали их подвижными и обманчивыми.
Троица неброско одетых мужчин незаметно свернула с дорожки и затерялась среди деревьев.
— Точек для стрельбы довольно много, — Тал Тал огляделся. Он с близнецами стоял, скрытый поникшими ветвями ивы, почти у самой решетки. — Что скажете?
— У него же будет только один выстрел, верно? — уточнил Таштимур. — Значит, и место должно быть одно, самое удобное. Поднимается ветер, тонкие ветки могут сбить стрелу.
— Я бы на месте твоего стрелка устроился вон на том утуне, — поддержал брата Тимурташ. — Он невысок, ветки толстые, есть куда усесться и ноги поставить.
— Или вон тот клен, тоже хорош, — заметил Тал Тал.
— Постой-ка тут, пока мы осмотримся.
Близнецы шагнули назад и пропали в темноте. Тал Тал в который раз порадовался, что они его друзья, а не враги, иначе он вряд ли бы дожил до сегодняшнего вечера.
«Дорогу его императорскому величеству!» — послышалось издалека.
В парке точно вспыхнул пожар — столько ярких огней загорелось разом. Шествие императора озаряли десятки больших фонарей, издалека вереница людей походила на огненную змею, прокладывающую себе путь во мраке. С другого конца парка двигалась змея покороче: Танашири со свитой следовала за супругом. Наконец с третьей стороны показалась еще одна череда ярких пятен света — вдовствующая императрица Будашири также пожелала развлечься. «Сколько же яда скрывается за их вежливыми улыбками, и какая душевная нищета прячется под роскошными одеждами», — подумалось Тал Талу. Эти женщины не могут простить Сон Нян ее смелость и прямоту, и, конечно, то, что именно ее выбрал Тогон-Тэмур. Но он слишком малодушен и слаб, чтобы защитить ее…
С того места, где он стоял, была хорошо видна терраса, где предполагалось устроить представление. Гости уже начали заполнять отведенные для них места вдоль стен. Среди первых вошедших Тал Тал заметил У Чифана. В толпе промелькнул Баян: дядя верно предположил, что если Сон Нян ранят, в зале поднимется переполох, и тогда надо быть рядом с ней, чтобы помочь выбраться из толчеи. Или хотя бы вынести труп, если дело обернется скверно.
В полнейшей тишине кто-то коротко трижды постучал пальцем по плечу. Условный знак, призывающий к молчанию. Тал Тал обернулся и двинулся вслед за знакомой тенью, стараясь не шуметь.
Его вывели к укромной дорожке, огибавшей глухую стену павильона. На ней стояли трое. В свете фонарей поблескивали золотые и серебряные нити парчовых одежд. Близнецы и Тал Тал затаились в каких-нибудь десяти шагах от них, надежно скрытые кустами бересклета.
— Это те, кто нам нужен? — у правого уха послышался шепот Таштимура.
Тал Тал кивнул. Один плотный и круглый, двое других постройнее. Ём Би-су и сыновья Эль-Тэмура. Ём нырнул в ближайшие заросли и тотчас вернулся с двумя луками и колчанами стрел. Вручив их Танкиши и Талахаю, он вразвалочку пошел прочь.
— Проследить за ним? — прошелестел возле левого уха Тимураш.
— Да. Если заметишь угрозу, действуй по своему усмотрению. Но постарайся не убивать.
Слева качнулась ветка, и по дуновению прохладного воздуха сделалось ясно, что рядом больше никто не стоит.
— Тот, кто повыше, — Талахай, — шепнул Тал Тал оставшемуся близнецу. — Он твой. По возможности оставь в живых.
— Хотелось бы. Помню его по аравту…
Фигуры с луками разошлись в разные стороны, к противоположным углам террасы. Тал Тал не заметил, как остался один. Он знал, что в умении бесшумно передвигаться ему далеко до близнецов, но по сравнению с Талахаем его можно было считать призраком. Тот ломился сквозь кусты точно медведь, так что даже Танкиши, отошедший на несколько шагов, громко шикнул на него.
Сам Танкиши действительно направлялся к утуну, что лучше прочих подходил для стрельбы. Тал Тал проверил, на месте ли засапожный нож, и прокрался следом.
На террасе, залитой светом, играла музыка. Тогон-Тэмур, непривычно оживленный, с явным удовольствием следил за представлением; обе императрицы, расположившись в роскошных креслах ниже его, делали вид, что не замечают друг друга. Танашири изображала снисходительное одобрение, Будашири — доброжелательный интерес, и обе нет-нет да и окидывали цепким настороженным взглядом гостей: младшая опасалась подвоха, старшая от всей души надеялась на него. В середине зала танцевала одна из жен низшей ступени. Тал Тал невольно отметил отточенность ее движений: Сон Нян придется потрудиться, чтобы затмить их всех. Как удалось узнать, ей выпал черед выступать последней: Танашири полагала, что к тому времени император утомится и покинет павильон. Как же плохо она его знала! Конечно, он никуда не уйдет, пока не увидит любимую.
Тем временем лучник устроился на толстых ветвях утуна и не отрывал взгляд от происходящего не террасе. Здесь было достаточно света, чтобы убедиться: да, это в самом деле Танкиши. Ярко освещенные женские фигуры — очень удобная мишень, к тому же старший сын Эль-Тэмура слыл искусным стрелком.
Тал Тал забеспокоился: если напасть сейчас, Танкиши легко отопрется от любых подозрений. Мол, не только не злоумышляю, а наоборот, охраняю с луком наготове! Придется дожидаться выступления Сон Нян и ловить миг, когда оживет тетива.
Где-то недалеко послышался короткий шорох и глухой удар, как будто большое тело упало на землю. Танкиши дернулся, повернул голову в ту сторону, откуда донесся шум, но остался на месте. Тал Тал, как ни всматривался, не увидел среди гостей крупную фигуру Ём Би-су. Да, близнецы знали свое дело.
Тем временем старший евнух объявил выступление супруги Ки. Чужой локоть плавно двинулся назад. Тал Тал замер натянутой тетивой… Рывок, прыжок, два тела рухнули в траву, но прежде звонко щелкнуло — стрела ушла в полет. Под ногу подвернулся корень, мгновенная заминка… Всего лишь на удар сердца, но он опоздал.
Падая на отчаянно вырывающееся тело, Тал Тал в ужасе ждал криков и шума, но музыка продолжала звучать, значит, смерть осталась ни с чем! От радости у него прибавилось сил.
Он навалился на Танкиши, не давая ему перевернуться, отклоняясь от ударов тяжелых кулаков. Поймал его руки, прижал коленями и выхватил нож.
— Ты?! — Танкиши наконец узнал его.
— Я. — Тал Тал вдавил лезвие под его подбородок. — Что еще скажешь?
— Почему… ты… защищаешь… ее?
— Не твое дело. Слушай внимательно: сейчас я уберу нож, отпущу тебя, и ты медленно…
— Талахай!
— Извини, Талахай отдыхает, — откликнулась темнота. — Второй — толстый — тоже. Привет, Танкиши. Жаль, что пришлось увидеться именно так.
Танкиши судорожно сглотнул.
— Те самые… что везде таскались за тобой?..
— Да, это мои друзья. — Тал Тал чувствовал, как начинают затекать согнутые ноги. — Так вот: я уберу нож, отпущу тебя, ты медленно встанешь и уйдешь без шума. Или предпочитаешь отправиться всем вместе на поклон императору просить твою стрелу, которая улетела куда-то к гостям?
— Ладно… я проиграл. Брата не трогайте.
— Мы же сказали: он отдыхает, — вежливо ответил ближайший куст. — Талахай присоединится к тебе чуть позже.
Тал Тал убрал нож и поднялся. Танкиши вставал — медленно, отряхивая дэгэл, жесткий от золотого шитья.
— Ты глупец, Тал Тал, — даже в темноте было видно, как он ухмыляется. — Тебе следовало убить меня. Ей не жить, пока я жив.
— Посмотрим. А пока уходи.
Тал Тал ожидал, что Танкиши уйдет, но тот внезапно заговорил со странной горячностью:
— Ты, умник, который всегда прав! Знаешь, каково это, когда заживо сгорает сердце?! Я ненавижу ее так, как тебе и не снилось, клоп ты книжный…
Резкий выпад, скрежет стали о сталь — Тал Тал отбил нож, летящий ему в горло, отбросил руку, сжимавшую клинок.
— Уходи, Танкиши. Я не хочу твоей смерти.
— Будь ты проклят!..
Послышалось глухое рыдание и треск веток: Танкиши шел не разбирая дороги.
…Позже, уже у самых ворот, ведущих из дворца в город, Тал Тала нагнал евнух из библиотеки. Сон Нян, почти неузнаваемая под слоем белил и румян, с нарисованным цветком сливы над переносицей(3), развернула перед ним длинный рукав своего красно-розового ханьфу. В тонком многослойном шелке запуталась стрела.
— Госпожа Лю рассказывала, что «Танец плещущих рукавов» одинаково хорошо подходит и для убийства, и для защиты, — пояснила супруга Ки. — Эта стрела предназначалась мне, но она летела выше головы, прямо в императора. К счастью, он ничего не заметил.
— Это моя вина, госпожа Ки. Мое промедление позволило Танкиши выстрелить.
— Тем не менее вы спасли мне жизнь, а я уберегла государя. — Она улыбнулась. — Значит, вы помогли мне исполнить мой долг. Вам не за что себя винить.
* * *
Утро не принесло тревожных новостей; похоже, Танкиши хватило ума молчать и посоветовать сделать то же брату и Ём Би-су. Тал Тал, как обычно, отправился в академию — продолжать работу под руководством Оуян Сюаня. По дороге встретился У Чифан: казалось, он нарочно прохаживается по двору, ожидая его. Учитель поздоровался с бывшим учеником как с равным и попросил задержаться вечером: «Я должен рассказать вам одну историю…»
Кабинет У Чифана выходил окнами на озеро Цаньхай. Столик для чая был накрыт так, чтобы можно было любоваться видом, не поднимаясь с места. Хозяин кабинета пригласил Тал Тала садиться, разлил напиток по пиалам. Молча смотрел, как последние лучи заходящего солнца золотят струйки пара, поднимающегося от горячего чая.
— Вчера я видел танец вашей ученицы, — наконец заговорил он. — Ей не хватает опыта, но танец хорош. В безмолвном движении тела душа порой являет себя отчетливей, чем в самых искренних речах… — У Чифан сделал долгий глоток, точно чай должен был придать ему сил. — Ваша ученица достойна вас, и поэтому вы должны знать, что ждет вас на пути наставника. Прошу вас не выносить услышанное за пределы этих стен.
— Конечно, У-цзы.
— Тридцать лет назад для императора Хайсана, так же как ныне для Тогон-Тэмура, собирали девушек из лучших семей. Да, это случилось еще до вашего рождения… Император пожелал, чтобы его будущие жены были не только грамотны, но и хорошо знали учение Кун-цзы. Преподавателем назначили моего учителя, ныне пребывающего на небесах. Он уже тогда был в преклонных летах, страдал множеством недугов и потому испросил высочайшего дозволения поручить обучение мне, его любимому ученику. Вам уже исполнилось двадцать пять, друг мой? Как быстро летят года… Значит, в то время я был чуть младше вас.
Учениц нашлось немного — кажется, человек десять. Все красавицы одна другой лучше… За исключением одной: ее облик несколько портили глаза разного цвета. Конечно, вы поняли, о ком я. Она происходила из знатного семейства, которое чем-то провинилось перед чингизидами; ходили слухи, что император едва ли не силой забрал эту девушку во дворец. Она назвалась Тао, но не уверен, что это ее настоящее имя. Так звали одну поэтессу, которая жила во времена династии Тан… Но вернемся к нашей истории.
Да, Тао быстро сделалась лучшей ученицей. Она была великолепна — и полна ненависти. Стремилась во дворец, чтобы мстить.
— Неужели император Хайсан ничего не подозревал? — удивился Тал Тал.
— Представьте себе, нет. Тао всегда умела скрывать свои чувства и намерения.
— О да…
— Вы, кажется, смутились? Не стоит: я знаю, вы близки, но это ничуть меня не задевает.
У Чифан встал и подошел к окну, за которым догорал закат. И продолжил говорить, тихо и задумчиво, глядя на пожар в небе:
— Я узнал о ее намерениях слишком поздно: она уже попала во дворец и сделалась сразу супругой Третьей ступени. Император был в восторге от ее ума и красноречия, а я не находил себе места от тревоги за нее. Мало того, что она оказалась ворожеей! Ее острый взгляд, превосходная речь и писательский дар породили на свет сборник заметок, который описывал нравы правящей династии во всей их неприглядности. Да, тот самый четвертый том истории династии Хань, который вы читали.
— Так вот почему стиль изложения показался мне знакомым! — воскликнул Тал Тал.
— Она передала мне рукопись со словами «Вручаю вам ее судьбу, У-цзы, распоряжайтесь, как сочтете нужным».
У Чифан какое-то время молчал, рассеянно поглаживая теплое дерево оконной рамы.
— У моего отца было много дочерей, но всего двое сыновей: я и мой старший брат. Мы любили друг друга так, как только могут любить братья… Сейчас вы поймете, отчего я говорю о нем «был». Налейте мне еще чаю, пожалуйста… Ничего, что остыл, мне нравится холодный.
С жадностью осушив пиалу, он продолжил:
— Брат служил под началом тогдашнего канцлера. Не помню его имя, да и неважно… Суть в том, что каким-то образом он узнал обо всем, что замышляла Тао. И, конечно, решил доложить императору. Позвал меня в свидетели как ее наставника, который лучше других должен знать порочную натуру своей ученицы… Иными словами, требовал предательства. Я умолял его молчать. Обещал, что сам разберусь с Тао, клялся, что император не пострадает… Тщетно. Брат был непреклонен. В сердцах я ударил его… Он упал, неудачно ударился головой об угол стола…
Тал Тал в безмолвном ужасе смотрел на У Чифана — бледного, с испариной на лбу, точно переживающего заново события многолетней давности.
— Вас обвинили в смерти брата?
— Да, хотя, видят боги, я не желал его смерти! Нам с Тао пришлось бежать. Несколько лет скитались по стране, потом пути разошлись, чтобы лет двадцать назад вновь пересечься здесь, в Даду. К тому времени на троне сменилось несколько императоров, все забылось… Она сделалась хозяйкой «Цветочного дома», старый друг Оуян помог мне найти место в академии… Однажды, когда мы скрывались от погони где-то в зимних промерзших горах, она призналась мне: «Я всегда верила вам, наставник. И всегда знала, что вы не предадите меня».
Учитель не может предать своего ученика, Тал Тал. Это его путь и его проклятие. Вот почему я хотел бы, чтобы ваша ученица стала просто императорской супругой и между вами больше не было бы ничего общего. Но, кажется, вы настроены иначе…
У Чифан обессиленно умолк.
— Вы любили ее, У-цзы? — спросил после долго молчания Тал Тал.
— Да. Но в тот день я ее возненавидел.
1) Вообще-то у паланкина колес нет, есть жерди, за которые берутся носильщики и несут его. Но в дораме часто появлялась конструкция в виде расписного домика, укрепленная на повозке. Чтобы не усложнять, будем и её называть паланкин.
2) «Закон внешнего облика», китайский аналог европейской физиогномики.
3) Элемент традиционного китайского макияжа.
Пощечина оглушила Тал Тала. Дыхание перехватило, потемнело в глазах: Баян ударил его. Впервые в жизни.
Дядя никогда не поднимал на племянника руку. Даже в детстве, когда непоседливый мальчишка порвал и испачкал новый дэгэл; когда заигрался с соседскими ребятами и Баян разыскивал его по ближайшим хутунам, опаздывая на вызов Эль-Тэмура; и когда Маджартай требовал сечь сорванца, чтобы «знал страх». Баян отвечал «он сам все поймет» и не брался за розги. Сорванец и впрямь понимал, подолгу ходил виноватый, искательно заглядывал в хмурое лицо.
Сейчас Тал Тал не видел за собой никакой вины. Да, у них вышел жаркий спор, он готов был приводить новые доводы, убеждать, доказывать, ожидая того же в ответ, а вместо этого… Удивительно, как под ним не вспыхнули доски пола: ожог изумления, обиды, гнева пронзил насквозь, как молния. Наверное, что-то отразилось в его глазах: Баян, только что оравший на него, осекся и глухо закончил: «Не смей мне перечить. Кто угодно, Тал Тал, только не ты».
«Если не я, от кого еще вы услышите правду?!» — едва не выкрикнул Тал Тал, но внезапно понял: дядя не услышит его. Только что сгорел последний зыбкий мост между ними. Они по разные стороны пропасти, и она ширится с каждым днем.
Пощечина самому близкому человеку стала эхом тех оплеух, которые Баян за три года у власти щедрой рукой отвесил всем сословиям империи Юань. Одолев Эль-Тэмура и сделавшись новым канцлером, он развернулся круче предшественника. То, что в течение многих лет прорывалось глухим ворчанием по поводу китайского языка и одиночными вспышками неприязни к завоеванному народу, сделалось теперь императорскими указами. Тогон-Тэмур подписывал их уже не под угрозой свержения, а добровольно, с большой охотой. «Мы вернем времена Хубилая, — убеждал его Баян. — Величие чингизидов должно возродиться!» И хотя после смерти хана минуло уже сорок лет, ни императору, ни его канцлеру этот замысел не казался несбыточным.
Воскрешение прошлого виделось Баяну прежде всего в том, чтобы вновь четко разделить завоевателей и побежденных, монголов и не-монголов. Первым предоставить всю полноту власти, остальных же скрутить в бараний рог.
— Дайе, за сорок лет очень многое изменилось, — поначалу пытался возражать Тал Тал. — Во дворце уже не встретишь монгола, кто не знал бы китайского, или ханьца, не говорящего по-монгольски. Это вода и масло никогда не смогут смешаться, людям же такое свойственно… Наконец, не вы ли сами рассказывали про вашего знакомого кэшиктэна-боотура, что назвал свою усадьбу «Поместье Сливовой Луны» и обустроил ее по китайскому образцу? Кажется, вы восхищались им?
— Я восхищался его былой воинской доблестью, а не теперешней дурью! Которой, кстати, и у тебя предостаточно! — рявкнул Баян. Тал Тал с грустью отметил про себя, что канцлерство быстро сделало этого некогда уравновешенного человека раздражительным и крикливым.
Возвращение порядков Хубилая Баян начал с того, что предоставил императору на подпись указ об отмене экзаменов на должности чиновников. Отныне все доходные места в государстве распределялись только среди монгольской знати и их приближенных. На следующий день после оглашения указа в приемную канцлера явились встревоженные У Чифан, Оуян Сюань и еще несколько представителей Академии. Баян принял их с императорской надменностью. У Чифан напомнил канцлеру слова Хубилая о том, что страну можно завоевать на лошади, но для управления ею придется спешиться; одной принадлежности к племени монголов недостаточно для грамотного исполнения обязанностей чиновника, в первую очередь нужны знания… Тал Тал был готов провалиться сквозь землю от стыда за дядю, когда тот в ответ заявил: «Умные нам не надобны, надобны верные. А от вас, ханьцев, можно ждать только мятежа».
И мятеж действительно грянул, но вовсе не среди ученых. Неожиданно возник заговор среди дальней родни Тогон-Тэмура, которая решила, что новый канцлер слишком много себе позволяет. Баян не стал ждать, пока у стен города объявятся войска принцев-бунтовщиков, схватил заговорщиков и в назидание всем велел повесить главного из них, Чечегтэя, у восточных ворот города, на самом людном месте. Император, как обычно, не возражал.
Напрасно вдовствующая императрица Будашири умоляла Баяна пощадить принца, объясняя разъяренному канцлеру, что этот Чечегтэй — кумир знати всех южных провинций, и его смерть приведет к новым волнениям; Баян оставался непреклонен и чуть было не отправил ее саму в монастырь. Труп закачался в петле, а по Даду и провинциям пошла гулять фраза, оброненная кем-то из столичных свидетелей расправы: «Мы и не слышим про Тогон-Тэмура, а вот Баян — этот нам еще как знаком!»
Вслед за отменой экзаменов и подавлением мятежа последовал запрет на ношение оружия, даже на луки и плети с железными наконечниками. Эту мысль подал брату Маджартай, не поделивший на охоте добычу с какими-то знатными ханьцами. Вообще отец сделался частым гостем в кабинете дяди, они сочиняли указ за указом, прямиком отправляя их на подпись императору. Тал Тал, которого Баян в первые дни канцлерства торжественно наградил древним, еще дочингизовых времен, титулом «сэцен»,(1) узнавал о них лишь когда они вывешивались на доске перед главными воротами дворца.
— Дайе, настоятельно прошу вас не отстранять меня от дел, — в конце концов не выдержал он. — Вы оказали мне честь, когда даровали титул сэцена, но почему не даете работать?!
— Ты наработаешь, — проворчал Маджартай, и брат ничего не возразил на это. — У тебя всё Кун-цзы, да У-цзы, да прочий ханьский сброд на уме… Кончилось их время! Вспоминай, кто ты есть, Тал Тал! Ты меркит, степной волк, а не жалкий ханьжэнь!
— Молодые волки, бывает, грызутся со старыми, — сухо ответил Тал Тал и ушел, не дожидаясь упреков в непочтении к старшим.
В тот же день Баян велел ему отправляться в Лоян к местному даругачи Чериг-Тэмуру, еще большему, по его словам, стороннику отмены экзаменов и возврату к былым временам.
Разговор состоялся в их бывшем общем доме, где Тал Тал теперь жил один. Баян давно поселился в покоях Эль-Тэмура, изредка наезжая к племяннику в гости — с большой пышностью, с полусотней народу охраны, посыльных, писцов и прочих. Но сегодня явился без свиты, канцлерских регалий и выражения непреклонной властности на лице, уже ставшего привычным. Сидел за столом, устало ссутулившись.
— Может, хоть Чериг-Тэмур тебя убедит, он известный краснобай. — И, помолчав, добавил: — Мне очень не хватает твоей поддержки, сэцен. Отчего ты не желаешь меня понять? Что, так сильно обиделся из-за пощечины?
Тал Тал вздохнул. Баян вновь сводил все к простому упрямству и уязвленному самолюбию.
— Какое право имеет младший обижаться на старшего? Вы преподали мне урок, я благодарен за него.
— Оно и видно, — проворчал Баян. — И на мой вопрос ты не ответил.
— Дайе, трудно понять человека, который стоит у широкой глубокой реки и, вместо того чтобы сесть в лодку и плыть, требует, чтобы воды разошлись перед ним. Огромная страна, что покорили чингизиды, живет по законам, которые вросли в плоть этого народа, впитались в его кровь… Одним усилием воли, даже такой мощной, как ваша, невозможно искоренить их и привить новые, как невозможно заставить реку расступиться. Мы можем плавать по ней, можем жить безбедно, питаясь ее дарами, но мы также можем сгинуть без следа, если на реке поднимется буря. Сейчас вы рискуете разбудить бурю, дайе.
Тал Тал говорил и видел, как все больше мрачнело лицо сидящего напротив, наливался холодом взгляд и каменели скулы.
— Да-а, излагаешь складно, этого у тебя не отнять, — он сжал в кулаки ладони, до того спокойно лежавшие на столе. — Но ведь это ты, а не я, изучаешь в этой своей академии, как укрощать реки, и потому должен знать: воды можно заставить течь так, как надо. Можно и нужно — именно затем, чтобы не дать им захлестнуть нас. Так действовал великий Хубилай, значит, мы должны использовать его опыт.
— А что, если Хубилай ошибался? — очень тихо спросил Тал Тал. — Ведь он был всего лишь человек.
— Всего лишь?! Щенок! — громыхнул Баян. От удара его кулаков стол жалобно скрипнул. — Да как ты смеешь!.. — он вскочил на ноги, отшвырнув стул, на котором сидел.
— Если желаете, избейте меня, дайе, — Тал Тал неторопливо поднялся. — Но, пожалуйста, задумайтесь над моими словами, хотя бы на мгновение.
— Да, сбить с тебя спесь не помешало бы. — Дядя смотрел на него, как на врага. — Но это еще успеется. Вот, — он бросил на стол серебряный кругляш пайцзы. — Езжай в Лоян. И не возвращайся, пока не признаешь, что я прав.
* * *
Человек был еще жив, но глаза его уже мертво стекленели. Он сидел на пороге управы, привалившись спиной к дверному косяку. Одной рукой держался за шею, откуда торчала стрела, другой все еще сжимал длинный мясницкий нож с зазубренным лезвием. С ножа капала кровь.
Часом раньше человек вошел в управу и начал убивать. Молча. Кричали его жертвы — чиновники, писцы, слуги. Как назло, в управе не оказалось вооруженных людей. Двое стражников не сразу разобрались, что происходит, потом попытались остановить нападавшего. Когда тот убил одного из них, второй догадался взяться за лук.
— Ты охотник? — спросил Тал Тал у стрелявшего — долговязого нескладного малого в засаленной стеганой куртке и штанах из серой дабы.
— Да, господин, — торопливо ответил тот, косясь на серебряную пайцзу, ярко сверкавшую в лучах зимнего солнца.
— Стреляешь лучше, чем дерешься. Тебе знаком этот человек?
— Его зовут Фань, господин. Он несколько раз приходил в управу просить должности. Говорил, что сюцай и экзамены осенью сдал.
— Какие экзамены, они три года как отменены…
— Вот и ему господин начальник управы то же самое сказал!
— А ты откуда это все знаешь?
— Очень громко говорили, господин, — развел руками стражник. — Окно было открыто, я и услыхал. Что прикажете делать с ним?
— Пока ничего. Ступай к даругачи, доложи ему о том, что тут произошло.
Стражник убежал выполнять приказ. Тал Тал подошел к Фаню, носком сапога выбил нож из руки. Встретился взглядом с мертвыми глазами убийцы.
— Зачем ты это сделал?
— Нена… вижу… — просипел Фань. Он пытался сказать еще что-то, но кровь хлынула изо рта, он завалился на бок и больше не шевелился. Зеваки, собравшиеся во дворе управы, подались вперед, точно стервятники.
— Сообщите родственникам, пусть заберут тело, — бросил в толпу Тал Тал и вошел в здание управы. Перешагивая через лужи крови, вглядывался в лица, осматривал тела, надеясь обнаружить живых. Напрасно.
В кабинетах и коридорах сделалось шумно: домочадцы и родня убитых с плачем уносили своих покойников.
Прибыв в Лоян несколько дней назад, Тал Тал поселился неподалеку от управы. Встретился с даругачи Чериг-Тэмуром — осанистым седым аргуном(2), прекрасно образованным и в самом деле владеющим искусством привлекать слушателей на свою сторону. Наместник исходил из того, что на проведение экзаменов расходуется непозволительно много казенных средств, которым можно найти лучшее применение — например, пустить на починку дорог или помощь голодающим. Неизбежно был упомянут и Хубилай: мол, при нем никогда не проводились экзамены, а между тем империя процветала, потому как великий хан хорошо разбирался в людях и знал, кого куда назначать… Убедительности доводам Чериг-Тэмура придавали сметы расходов на проведение экзаменов прошлых лет — действительно огромные. Именно они заставили Тал Тала поколебаться: быть может, Баян не так уж и неправ? Размышляя об этом, он шел от усадьбы даругачи к своему временному жилью, когда заметил толпу на площади.
Поднявшись на третий этаж, Тал Тал вышел на широкую крытую галерею, опоясывающую здание. Управа, точно военачальник, высилась над армией домов в красных и черных шлемах черепичных крыш, присыпанных первым снегом. Лоян, древняя столица провинции Хэнань. Сердце Китая. Надо ли удивляться, что ныне в этом сердце зародился гнев?
Позади на лестнице послышались шаги и задыхающийся голос:
— Ужасное происшествие!.. Мне сказали, вы здесь… господин сэцен. — Определенно, даругачи не привык быстро подниматься по лестницам. — Будете проводить расследование? Хотя что расследовать, это просто безумец или одержимый…
— Скажите, господин даругачи, кем были убитые чиновники? — спросил Тал Тал, давая понять, что носитель пайцзы вправе не отвечать на обращенные к нему вопросы.
— Глава управы — кипчак… Остальные, насколько мне известно, монголы и тюрки, но я знаком только со старшими. — Чериг-Тэмур говорил вежливо, но с холодком: мол, пусть у тебя пайцза, но и мы тоже люди не последние.
— И ни одного ханьца?
— Ну, среди писцов, может быть… К чему вы клоните, сэцен?
— Вам доложили, что убийцей был ханец по имени Фань?
— Я требую объяснений, — не выдержал Чериг-Тэмур.
— Когда я пришел к управе, этот Фань был еще жив. Он успел сказать одно слово — «ненавижу». То, что он сделал, господин даругачи, это не безумие. Это отчаяние и протест. На протяжении веков кэцзюй(3) был смыслом жизни ханьцев. Последние указы канцлера лишили тысячи таких, как Фань, надежды пробиться наверх. Скажите, какие еще доводы вам нужны, чтобы понять: отмена экзаменов — прямой путь к восстанию!
Тал Тал надеялся, что его слова произведут впечатление на Чериг-Тэмура. Не далее как сегодня утром, показывая свои подсчеты, он рассуждал так взвешенно и беспристрастно! Конечно, затраты на экзамены велики, но всегда можно найти возможность на чем-то сэкономить. Если он вернется в Даду хотя бы с частичной поддержкой даругачи одной из важнейших провинций империи, Баяну придется пересмотреть свои решения…
— Империя достаточно сильна, чтобы подавить любые мятежи, — отчеканил Чериг-Тэмур. — Повторяю: великий Хубилай не проводил никаких экзаменов. Мне больше нечего вам сказать, сэцен. Передавайте от меня поклон господину канцлеру.
* * *
В дверях канцлерского кабинета он едва не столкнулся с Будашири: вдовствующая императрица во всем своем блеске покидала Баяна, и печать тревоги виднелась на ее красивом надменном лице. Мельком взглянув на Тал Тала, она удалилась. Похоже, стряслось что-то по-настоящему важное, если императрица является к канцлеру, а не наоборот.
— Ты был прав, — заявил вместо приветствия Баян, увидев племянника. — Надо было тогда послушаться тебя!
— Дайе, вы решили вернуть экзамены?! — обрадовался Тал Тал.
— Да при чем тут экзамены! — Дядя был вне себя. — Я про эту корёсскую тварь говорю! Нет предела ее подлости!
Тал Тал стиснул зубы. Дать выговориться. Не перечить. Не смотреть в глаза — от этого дайе сильнее ярится. И ловить в потоке брани крупицы сведений об очередной выходке ученицы.
— Она похитила императора! — бушевал Баян. — Да, именно похитила! Тогон опять расхворался, так она взяла и перевезла его в свое логово! А потом заперла все двери и выставила лучников! И никого не пускает к императору! Каково?!
— Что она требует?
— Чтобы ей не мешали убивать его! Эх, старый я дурак, такую змею на груди пригрел… — Он плеснул в пиалу вина из кувшина, опрокинул в себя и в сердцах грохнул посудину об пол. — Вот и говорю: прав ты был, племянник! Надо было гнать ее из Лаояна подальше, а не танцам учить!
Императрица. Властительница. Золотые фениксы в высокой прическе, гордо поднятая голова на точеной шее. О, эта шея… Он помнил на ней следы клыков пса-призрака — и то, как спокойно ее обладательница позволила ему отвести в сторону пряди волос, чтобы увидеть кровоточащие ранки. Не женщина и мужчина менее чем в шаге друг от друга — супруга Второй ступени и ее наставник; не люди, не живые существа — две роли, два набора обязанностей, облеченные в плоть и шелка. Тал Тал не сомневался: если бы потребовалось, госпожа Ки так же легко и бесстрастно разделась бы донага, и он почувствовал бы все то же самое: одну лишь предельную сосредоточенность на вопросе, что требовал ответа.
А как роскошно изобразила она смирение и неведение, когда в пустой сокровищнице Эль-Тэмура он признался в своем поражении! Императрица и мать наследного принца даже не помышляет соперничать с кем-либо, тем более с вами, дражайший сонбэним! И прямой невинный взгляд, разящий не хуже клинка. Да, в хладнокровии и сообразительности она тогда превзошла его, но все-таки в конце не выдержала: Сон Нян вдруг вырвалась из стальных оков госпожи Ки и вновь бросила ему в спину упрек в верности роду. Хотя правильнее было бы назвать его похвалой, ведь он скрывал в себе благодарность.
Лишь однажды оба они перестали быть ролями и наборами, а вновь сделались людьми — в день, когда Баян сошелся на пустой дороге в поединке с плененным Ван Ю. Тал Тал тогда до ночи гонялся за остатками отряда Танкиши, устал хуже собаки, а когда притащился из последних сил сообщить печальную весть Ки, та, растеряв всю царственную выдержку, превратилась в обезумевшую от горя женщину, забывшую всех и вся. Не стерпел, одернул на правах наставника, напомнил, кто она есть, прикрикнул даже… Она опомнилась, но с той поры будто заледенела. Вот и сейчас — не лицо, а белая гладкая маска. Холодный, твердый взгляд, как из прорези в забрале шлема: кто не с нами, тот против нас, а вы… вы просто трус, сонбэним!
…Самое трудное для учителя, однажды признался У Чифан, — никогда не забывать, что ученик имеет право на ошибку.
1) «мудрый»
2) аргуны — одно из племен, поглощенных нашествием Чингисхана.
3) Система государственных экзаменов в императорском Китае. Единственный социальный лифт.
Баян молчал. Тал Тал насторожился: если дядя ругается на чем свет стоит и швыряется мебелью — значит, пока сомневается, есть еще возможность остановить его. Но если молчит, катая желваки на скулах, и смотрит, не моргая, в одну точку, это всегда означает одно: он что-то окончательно для себя решил и готов идти к цели, не считаясь ни с чем.
— Говорят, в Лояне какой-то ханец устроил резню в управе?
Большого интереса Тал Тал в вопросе не услышал, но добросовестно рассказал обо всем, чему стал свидетелем.
— Очередной заговор, — Баян поморщился. — Плохо, что ты не успел его допросить. Наверняка за ним стоял какой-нибудь местный Чечегтэй… Не похоже, чтоб Чериг-Тэмур переубедил тебя, но ты все-таки явился.
— Не переубедил. Но мой долг — быть рядом с вами, дайе.
— Спасибо, — его глаза ненадолго потеплели. — Но все это подождет. Сначала разберемся с корёсской тварью.
Как быстро Сон Нян из «молодчины» и «умницы» превратилась в «тварь»… Забыта помощь в разгроме клана Эль-Тэмура, теперь ее смелость и энергия вызывают ненависть у тех же людей, кто совсем недавно вслух восхищался ею! Очень хотелось высказать это, но вместо него заговорил Баян и сказал совсем другое:
— Она опаивает Тогона! Травит его какими-то своими зельями! Что, если он уже мертв?!
— Госпоже Ки живой император нужен так же, как и нам, если не больше. Полагаю, она спрятала его для того, чтобы спасти, а не убить.
— Спасти?! От меня — его преданного слуги? От Будашири, которая столько вытерпела из-за него? Эта бывшая служанка хочет показать свою власть, только и всего. Но сегодня мы с тобой положим этому конец!
То, что спустя несколько часов произошло у павильона Синде, Тал Тал еще долго вспоминал со стыдом и горечью. Император, конечно же, оказался жив, а канцлер проиграл — позорно, оглушительно и глупо. Эль-Тэмур в своем мрачном посмертии, должно быть, веселился вовсю, видя, как его убийцу, что еще утром был способен поднять империю на дыбы, тем же вечером волокут в темницу!
…Проводив арестованного долгим грустным взглядом, император велел отвести себя обратно в покои: он пока еще нетвердо держался на ногах. По-крысиному юркнул в темноту евнух Кол-Та; ушли телохранители, отправились в привычный дозор стражники. Лишь госпожа Ки по-прежнему стояла на верхней ступени широкого крыльца, под золотым светом фонарей на резных столбах.
Тал Тал подобрал саблю Баяна, которую тот отбросил, когда понял, что проиграл. Бритвенно-острый клинок дамасской стали, костяные накладки рукояти, отполированные жесткими ладонями, — любимице дяди негоже валяться в пыли, как распоследней деревяшке! Забрать домой, почистить и… ждать. Чего? Приговора от той, кто почему-то медлит вернуться в свою крепость за узорчатыми дверями — павильон Синде.
— Сонбэним… — послышался тихий, неуверенный голос. Тал Тал поднял голову: неужели это та самая властительница, что, не дрогнув, встретила толпу вооруженных людей?
— Я так хочу, чтобы вы поняли меня, сонбэним… Именно вы… — В ее глазах стояли слезы. — Да, я дерусь за власть, но она нужна мне, чтобы защитить императора и наследника!
— Тот, кого по вашему приказу увели в тюрьму, тоже был уверен, что защищает императора. В чем разница между вами?
— Разница в том, что Баян толкает империю к гибели, а я хочу спасти ее!
— Надеюсь, это в самом деле так.
— Поймите меня, пожалуйста, — с нажимом повторила она. — Оставайтесь на моей стороне, как прежде!
— На вашей стороне император. Ваша власть в стране вот-вот станет безграничной. Зачем вам понимание какого-то племянника опального министра? — Он смотрел на нее устало и хмуро, думая не столько о ее словах, сколько о том, как действовать, чтобы вытащить Баяна из темницы.
— Сонбэним, вспомните ночь накануне моего отъезда во дворец, — она смахнула слезы, не давая им воли. — Наш разговор под старой грушей… Тогда мы расстались единомышленниками, ведь правда? Во дворце есть те, кто меня любит, есть те, кто боится, но вы — мой единственный единомышленник! Не оставляйте меня, умоляю вас!
— Путь наставника… — потрясенно пробормотал Тал Тал.
Госпожа Ки — нет, вновь прежняя Сон Нян — смотрела на него, уже не пытаясь унять слез.
* * *
Есть такая казнь: привязывают за руки-ноги к четырем диким коням, а потом отпускают животных в разные стороны. Так на куски разрывают тело; с недавних пор Тал Тал узнал, что схожим образом поступают с душой и разумом. И казнить станут его. День за днем.
Двое вглядывались в него с одинаковой надеждой: «Ты не предашь меня?» Он отмалчивался, избегал прямого ответа, чувствуя, как затягиваются невидимые веревки на запястьях и лодыжках, как роют землю копытами кони, готовые пуститься вскачь. И с ледяной отчетливостью понимал: чтобы спастись от этой казни, ему придется принять другую — сделать выбор, тяжкий, как топор палача.
Он пришел к Тао, и она побледнела, увидев его. Замерла, встав из-за стола, и, ни о чем не спрашивая, ждала, что он скажет.
— Когда-то ты обещала, что я найду У Чифана здесь, если он мне понадобится. В Академии его нет, его секретарь говорит, он уехал… Ты сможешь его разыскать?
Тао на мгновение задумалась и кивнула:
— Возвращайся к часу Собаки, он будет ждать тебя.
— Спасибо.
— Подожди.
Увидев, что он собрался уходить, ворожея скользнула к нему.
— Когда мы впервые встретились, то были одного роста. Теперь ты выше меня на целую голову…
Она взяла в ладони его лицо, всматриваясь в него снизу вверх с тревогой и бесконечной печалью.
— Я часто лгу, когда меня просят предсказать будущее. Ты никогда не просил об этом, потому я скажу правду: тебя ждет страшное испытание, но ты пройдешь его с честью.
Тал Тал тихо отстранился, поцеловал ее руки и молча вышел.
Вернулся он уже вечером. Тао в кабинете не было, на ее месте за столом сидел У Чифан.
— Спасибо, что согласились на встречу, У-цзы.
Какое-то время учитель пристально смотрел на ученика, не произнося ни слова. Затем указал на стул, стоящий по другую сторону стола.
— Садись. Я тебя слушаю.
Тал Тал сел, уронив на колени сцепленные в замок пальцы. Сжал их так, что побелели костяшки. Казалось, стоит ослабить их хватку, и все отчаяние, тоска и ужас, переполнявшие его, вырвутся наружу единым безумным воплем, разрывающим глотку.
— Мне предстоит выбор, У-цзы.
Приходилось бороться с собой за каждое слово.
— У тебя есть возможность отказаться от него?
— Нет.
— Ты готов сделать его?
— Нет.
— Ты хочешь, чтобы я помог тебе его сделать?
— Я хочу, чтобы вы рассказали, как сами делали этот выбор.
У Чифан ничего не ответил. Медленно поднялся, точно тело плохо слушалось его. Подошел к Тал Талу, встал рядом с ним и опустил руку ему на плечо.
— Прости, ученик, мне нечего рассказать… За меня выбор сделал случай. Я знаю, ты связан с первыми людьми в государстве, и если тебе приходится выбирать, ты должен действовать прежде всего в интересах государства.
— Конечно, У-Цзы, — глухо ответил Тал Тал.
Пальцы учителя чуть сжались — так держат, когда хотят удержать на краю.
— Ты — моя гордость, Тал Тал, — голос У Чифана дрогнул. — Мой лучший ученик. Да, ты должен выбрать в пользу государства, но… что бы ты ни выбрал, я останусь на твоей стороне.
— Учитель!
Тал Тал сорвался с места, чтобы упасть на колени, но У Чифан удержал его:
— Не надо, друг мой. Я совсем забыл, что сам же предложил нам быть на равных. Скажи лучше, могу ли я еще чем-то помочь тебе?
— Вы уже помогли, У-цзы, — он нашел в себе силы благодарно улыбнуться. — Вы зажгли единственный фонарь в той кромешной тьме, что окружает меня.
Когда Тал Тал ушел, из боковой двери, что вела в комнату с тахтой, вышла Тао. У Чифан не обернулся на звук ее шагов. Тяжело вздохнув, он вернулся за стол и упал в кресло. Женщина опустилась бедром на подлокотник и тихо поцеловала мужчину в седой висок.
— Он повторяет мою судьбу, — простонал У Чифан. — Участь наставника, будь она проклята! Ты знаешь, что его ждет?
— Знаю, — прошелестело в ответ. — Но ты сказал ему именно то, что должен был сказать.
— Неужели ему тоже предстоит сломать о колено свою жизнь и пройти весь этот путь от ненависти до любви?
Тао накрыла его руку своей ладонью. Он благодарно приник головой к ее плечу.
— Да, мой наставник. Только его дорога будет круче и длинней.
* * *
Три точильных камня. Плошка с кисточкой и мыльным раствором — смывать с камней следы металла. Кусок войлока для полировки. Мерный шелест, под который хорошо думается и на душу снисходит умиротворение.
Сколько раз Тал Тал уже наблюдал эту картину: закатав рукава, отрешившись от всего сиюминутного, выровняв дыхание и не поднимая взгляд Баян точит саблю. Вот и сейчас — плавные, размеренные движения рук, ласкающий пробег пальцев по кромке… Хэлмэ, та самая, что была брошена у ног госпожи Ки, вернулась к хозяину.
Тишина. Спокойствие. Шелест металла о камень. Последние приготовления к сражению.
Тал Тал рухнул на колени:
— Дайе… Дядя! Не губите себя! — Слезы комом стояли в горле, но что-то мешало им прорваться, и потому он не говорил, а хрипел. — Вы заменили мне отца, и сейчас я умоляю вас, как только может умолять сын! Не множьте вражду, оставьте все как есть!
Баян отложил саблю. Поднял племянника с колен, крепко обнял.
— Пойми, я не могу иначе. Именно потому, что ты заменил мне сына. Я опозорил себя, променял честь на унижение перед потаскухой, как же после такого назваться твоим отцом?
— Но ваша клятва защищать госпожу Ки и принца обеспечит мир в империи!
— Мира не будет, пока мы оба живы. Ступай к ней и договорись о встрече от моего имени.
Час Свиньи. Встреча вечера и ночи, время подводить итоги уходящего дня. А для кого-то — и всей жизни.
Баян шагнул за порог, вдохнул полной грудью холодный ночной воздух.
— Я еще раз хорошо все обдумал. Ты, наверное, прав, — не оборачиваясь, проронил он, зная, что Тал Тал идет следом. — Я про экзамены говорю. Да, надо как-то по-другому… Но этим уже займешься ты.
До дверей тронного зала шли в молчании. Огромный павильон был погружен в тишину и темноту, лишь за одним из окон где-то в глубине мерцал огонек. Баяна ждали.
— Я ничего не боюсь, потому что у меня есть ты. За убийство Ки меня наверняка казнят. Тогда поручаю Юань тебе.
Тал Тал протянул руку в последнем безнадежном порыве, но она упала в пустоту. Дядя распахнул двери и захлопнул их за собой.
Баян знал: это его последний бой. Знание обернулось свободой — окончательной и полной. Верная хэлмэ блеснула улыбкой вечности, покидая ножны, и все сделалось неважным: указы, интриги, министры, императоры… Осталась лишь мерцающая полоса стали и ее гибельный танец вокруг человека.
Он не ждал, что Ки безропотно позволит убить себя, но ее защитников оказалось слишком много. Отшвыривая нападающих, залитый своей и чужой кровью, Баян отступал, пробивался к выходу, чтобы умереть под небом, а не в тесных стенах дворца. Лишь бы прорваться к дверям, а там ждет самый верный, самый надежный, самый близкий…
— Тал Тал, на помощь! Тал Тал…
Он еще успел подумать, какая у парня твердая и сильная рука — так умело вогнать палаш прямо в печень. Превосходный удар!
Надвинулось мокрое от слез родное лицо и глаза, в которых вскипала, исходила криком боль. Одна на двоих.
Внезапно лицо исчезло, и Баян увидел озеро Цаньхай. Пустынный берег, холодная осенняя вода… «Не бросай меня, Баян-гуай! — отчаянно просил детский голосок. — Не уходи!» Я не уйду, лисёнок, не плачь, хотел ответить Баян, но свинцовые волны вздыбились до самого неба и накрыли его с головой.
* * *
Слуги выносили трупы споро и тихо. Работали по трое: один светил большим фонарем, двое тащили носилки, наспех сооруженные из бамбуковых шестов и простыней. Старший евнух Докман, постаревший в эту ночь на десяток лет, пригнал перепуганных служанок с ведрами отмывать пол и стены. Потом велел принести открытый паланкин и доставить тело Баяна домой.
Тал Тала обходили стороной, Докман избегал смотреть на него. Тогон-Тэмур, явившийся на шум побоища, был так потрясен, что даже не заметил, кто стоит рядом с трупом. Госпожа Ки увела рыдающего императора. Кажется, она тоже ни разу не подняла глаз.
Все правильно. Ведь тот, кто убил соплеменника, уже не человек.
Однажды в детстве, Тал Талу тогда было лет семь, бабушка Нансалма повела их с Есенбугой и еще несколькими детьми из стойбища далеко в степь, за поляну предков.
— Под ноги смотрите, — предупредила она.
Сначала ему показалось, что впереди в траве валяются толстые белесые ветки. Когда ветер донес сладковатый запах гнили, он догадался: это кости.
На каменистой проплешине лежал человеческий остов. Почерневшая иссохшая кожа почти облезла с него, за решеткой ребер виднелось что-то похожее на сморщенный мешочек. Череп с остатками пегих волос таращился в небо пустыми глазницами и вызывающе ярко блестели над темным провалом рта ровные белые зубы.
— Если кто убивает сородича, намеренно ли, случайно, то теряет он имя свое, — рассказывала Нансалма притихшим мальчишкам и девчонкам, — и род отрекается от него, и изгоняет. Потому что отныне он не человек и не животное. Он адгийн(1) — мерзость мерзостей, тот, кого не принимает земля. Костям его гнить без погребения, пока ветер не занесет их пылью. Смотрите и накрепко запоминайте!
И она плюнула на кости, точно ставя позорную точку в своем рассказе.
Спустя годы этот плевок прилетел в него.
Тал Тал отшатнулся от комка желтой слюны, упавшего под ноги. Путь домой был закрыт: в воротах стоял отец.
— Явился, падаль, — процедил сквозь зубы Маджартай.
За его спиной молчали родичи — собрались все, кто жили в Даду. В свете множества фонарей и факелов их лица походили на одинаковые маски презрения и гадливости. Один лишь Есенбуга то и дело вытирал глаза, морщился и вжимал голову в плечи, слушая брань главы рода.
— Отец…
— Я больше тебе не отец! Проклинаю час твоего зачатия и день твоего рождения! Убийца! Адгийн! Иди, удавись на куче отбросов!
Несмотря на слова Маджартая, уйти ему не дали: старшие братья скрутили его, швырнули на колени. Тал Тал не сопротивлялся, ожидая немедленной расправы, которая положит конец мучениям. Но отец не спешил браться за саблю. Казнь отменялась; ему в самом деле предстояло покончить с собой, но сперва надлежало выждать семь дней, чтобы душа Баяна благополучно добралась до чертогов Тенгри, не встретившись случайно с поганым духом убийцы. А на восьмой день он должен отправиться за город, к тому месту, куда свозят мусор, и там умереть.
— Не будет тебе ни погребения, ни памяти! — завершил приговор Маджартай. — А теперь убирайся. Ночуй в сточной канаве!
— Исполню всё, что приказано, — равнодушно согласился Тал Тал. Ему позволили встать, вытолкнули за ворота и захлопнули за ним створки.
Эта ночь казалось бесконечной. Непроглядная гулкая тьма заполнила его целиком, вытеснила любые чувства и мысли. Покинув тронный зал, он брел, плохо разбирая, куда идет. Пришел домой — ноги сами привели его сюда, — но дома у него больше нет. Отец отрекся, родичи прокляли, он больше не меркит, он никто. Как жаль, что нельзя покончить с собой сразу, придется длить этот морок семь дней, пока Баян…
Баян. Боль, утонувшая было в вязкой пелене бесчувствия, взметнулась факелом, заставив душу корчиться в новых муках. Не разбирая дороги, Тал Тал помчался к бывшему дому Эль-Тэмура.
Слуги шарахались кто куда, когда по полутемным коридорам стремительно шел убийца, на ходу распахивая двери, отшвыривая в сторону любого, кто замешкался убраться с его пути.
Тело уже успели обмыть и обрядить в белые погребальные одежды. Покойник лежал на столе в пиршественном зале, откуда вынесли всю лишнюю мебель и завесили окна черной тканью. Вокруг траурного ложа горели свечи — казалось, их крошечное воинство упрямо пытается отогнать смертную мглу.
Тал Тал приблизился к мерцающему кругу.
— Дайе… — слезы душили его. — Баян-гуай…
Ноги подкосились, он упал ничком на пол, страстно желая одного: уйти сквозь камень в землю, глубоко-глубоко, и там исчезнуть, рассыпаться и, наконец, прекратить бытие, где не осталось ничего, кроме горя.
Он не знал, сколько времени пролежал так. Челядь не осмеливалась тревожить его, но чьи-то легкие шаги все-таки нарушили скорбную тишину. Тал Тала тронули за плечо, и знакомый голос мягко позвал:
— Гнедой…
Гнедой?! Безнадежно опоздавшая догадка хлестнула наотмашь: вот она — «смерть от гнедого»! По-звериному оттолкнувшись от пола, Тал Тал взвился на ноги. Как?! Как он не понял этого еще десять лет назад?! Непроходимый глупец!
Тао вскрикнула и отшатнулась. Он схватил ее за плечи, встряхнул так, что у нее лязгнули зубы.
— Ты!.. О боги… Все это время… Ты так развлекалась?!
— С самого начала я пыталась предупредить тебя! — Тао корчилась от боли в его железной хватке. — И Баяна тоже! Не моя вина, что вы были слепы и глухи!
Его пальцы разжались. Женщина покачнулась, но удержалась на ногах.
— Если ты сейчас решишь, что мог бы что-то изменить — убей меня! — выкрикнула она. — Ну же! Давай! Прикончи проклятую ведьму!
— Не кричи, — пробормотал Тал Тал. Вспышка ярости лишила его последних сил. Не осталось ничего, кроме беспредельной усталости. — Здесь не место для крика. Зачем ты пришла? Убедиться, что пророчество сбылось?
— Слухи из дворца разносятся быстро. Я не хотела, чтобы ты явился ко мне с обвинениями. Вот, выслушала их здесь…
— Хорошо. А теперь уходи. Пожалуйста.
Тао шагнула назад, и темнота скрыла ее.
— Я не развлекалась, — донесся тающий шепот. — Я любила тебя…
* * *
Утро застало Тал Тала в лохани с горячей водой. Так велел долг — последнее, что осталось у него после ночи, когда он лишился всего: самого близкого человека, чести, рода, будущего… Долг приказал привести себя в порядок, чтобы выглядеть как подобает наставнику, и вернуться во дворец: убедиться, что ученица так же следует своему Пути, как он последовал своему.
Госпожа Ки вновь оделась в белое — в этот раз он стал цветом покаяния. День был сырым, ветреным, пасмурным, никто не задерживался перед императорскими покоями дольше необходимого, но двое оставались здесь час за часом: коленопреклоненная женщина в ожидании приговора и мужчина, что стоял в крытой галерее, опоясывающей двор. Сон Нян не видела наставника, а он, глядя на ее застывшую фигуру, думал о том, что нет у него ненависти к ней: душа молчала, точно пересохший колодец, где слышалось лишь эхо прежних чувств. Единомышленники… Пожалуй, но не более.
Если колодец пуст, нечего задерживаться возле него. Долг, упрямый пилигрим, требовал продолжать путь, чтобы успеть пройти его до конца.
Оставшиеся дни наполнились смыслом — простым и ясным, он дал силы жить и действовать. Тал Тал вместе с прочими чиновниками явился по приказу императора в тронный зал, с каменным лицом выслушал пьяные восторги Тогон-Тэмура по поводу собственной смелости и сообщил ему о решении уйти в отставку. Но прежде настоятельно порекомендовал вернуть опальную супругу во дворец: «Она предана вам как никто, ваше величество».
Баяна на второй день после смерти повезли в степь, на родовое кладбище. Тал Тал и не надеялся, что ему позволят отправиться вместе со всеми, но даже не удалось присутствовать при том, как тело с большими почестями выносили из дома и укладывали на погребальные дроги. Все те же старшие братья древками копий загнали бывшего родственника в дальний конец двора, велели повернуться лицом к стене и стоять так, пока траурная процессия не выехала за ворота.
Оставалось догадываться, отчего Маджартай не изгнал преступного сына и из этого дома: возможно, глава рода полагал, что Баян занимал его только по должности, а не по праву крови. Впрочем, Тал Тал не сомневался, что старший брат вскорости решит унаследовать титул младшего, и торопился подготовить для госпожи Ки план действий, который поможет ей противостоять будущему канцлеру Маджартаю.
…Слуги, стараясь не шуметь, снимали с окон и сворачивали черные полотнища. В пиршественный зал вносили мебель. Дом возвращал себе прежний вид, готовясь принять нового хозяина. Тал Тал знал, что он тут нежеланный гость, но это уже не беспокоило его: достаточно, что слуги выполняют его немногочисленные распоряжения и ведут себя в меру почтительно. Еще четыре дня — и он освободит небольшую комнату секретаря, которую занял на время.
Один из слуг между уборкой доставил ему пакет. Знакомая бумага, розовая с серебристыми прожилками, аромат ландыша…
Он сломал печать и развернул послание.
«Это письмо я начала писать тебе в день твоего отъезда с дядей в Ляоян. Не сомневалась: ты догадаешься, Гнедой, не сегодня, так завтра, и вернешься уже чужим, полным ненависти. Но судьба хранила тебя… хранила нас.
Помнишь, ты называл меня «пятым ладом у самого сердца», а я всякий раз переводила разговор на другое? Помнишь, как упорно отказывалась стать твоей женой? Потому что предвидела и это — твое презрение и отвращение после того, как случится непоправимое.
Когда-то давно боги наградили одну несчастную женщину даром предвидения, а после прокляли ее, и никто больше не верил ее пророчествам. Много раз я пыталась предупредить тех, чьи беды видела в будущем, но никого и никогда спасти мне не удалось. Когда ты был еще младенцем, я убеждала Баяна отдать тебя обратно твоему отцу. Он отказался наотрез.
А потом ты пришел ко мне сам.
Когда письмо попадет к тебе, я буду уже далеко. Конечно, ты не станешь искать меня: после всего случившегося мы не можем быть вместе. Уверена, ты понимаешь это не хуже меня. В дорогу я взяла очень мало вещей. Самая ценная среди них — гуцинь, твой подарок. Остальные сокровища не уложишь в дорожный мешок, они хранятся в самом потаенном уголке памяти: твои первые неловкие ласки и первый стон наслаждения; твой ясный, смелый ум и наши упоительные долгие беседы; и, наконец, это великолепное преображение из юноши в мужчину, которое свершилось в том числе и благодаря мне…
Прощай, мой степной пожар, мое яростное рыжее чудо. Моя последняя любовь. Скорее всего, последняя, я уже слишком стара и слишком многое отдала тебе. Но как бы жестока ни была ко мне судьба, я не устану благодарить ее за то, что подарила мне тебя.
Расставаясь навсегда, открываю свое самое правдивое пророчество: ты проживешь долгую, яркую жизнь и обязательно будешь счастлив. Только оставайся верен себе несмотря ни на что.
Люблю тебя. Твоя Тао».
Едва дочитав, он бросился на постоялый двор дядюшки Лю. Вдруг еще не поздно, какой-то милосердный бог решил задержать ее, и тогда он скажет, что ни в чем не обвиняет, что хочет вымолить прощение за слова, что вырвались у него в ту ночь…
— Все сгорело, — развел руками дядюшка Лю. — Все ее комнаты, всё…
— Как сгорело? — Тал Тал изумленно смотрел на целехонькую постройку. — Ты что несешь?
— Сами убедитесь, милостивый господин, — хозяин постоялого двора кивнул на распахнутую дверь.
Кабинет Тао, комната с тахтой и еще несколько смежных с ней выгорели дотла, но пожар неведомым образом не затронул остальную постройку.
— Колдунья, — дядюшка Лю с пониманием поджал губы. — Сказала только «прощай, Лю» и пропала. И сразу загорелось на ее месте… Я, само собой, тушить, да только огонь-то холодный! И зеленый-зеленый, аж в черное переходит! Такому вода — что нам умыться-освежиться. Ну, думаю, конец моему постоялому двору! Но, смилостивились боги, ничего не сгорело, кроме ее логова.
Вот и порвалась последняя нить, что связывала его с жизнью. Тал Тал растер в пальцах легкий серый пепел, оставшийся от стола, на котором они с Тао когда-то так жарко любили друг друга… Ты ошиблась, провидица, с последним предсказанием, твоему рыжему чуду осталось совсем немного.
Он не удивился, узнав, что У Чифан уже месяц как не появлялся в Академии. Что ж, придется ограничиться прощальным письмом учителю. Занятый его составлением, Тал Тал вернулся в свою комнату — и обнаружил там близнецов.
Все это время они мелькали где-то на краю видимости, давая понять, что, мол, мы рядом, если что, и он был благодарен им за деликатность. Сейчас они сидели — Таштимур за столом, Тимурташ на кровати — и не подумали подняться при его появлении.
— То, что ты сделал, нам не нравится, — бесцветным тоном сообщил Таштимур, — но то, что собираешься сделать, нравится еще меньше.
— Я должен исполнить приговор главы рода, — отрезал Тал Тал.
— Вопрос в том, как именно, — подал голос Тимурташ. — Если собираешься удавиться на груде отбросов, имей в виду: ничего не получится.
— Это еще почему?
— Мы тебе не дадим.
Братья поднялись со своих мест и стали лицом к лицу с Тал Талом.
— Но я должен! — воскликнул он.
— Должен. Но не так. Умри как воин. Сразись с нами, — предложил один.
— Потом похороним тебя в степи, где скажешь, — добавил второй. — Мы не хотим, чтобы ты стал пищей для ворон.
Радость, похожая на зимнее солнце, осветила мрак в его душе. Неожиданный и бесценный подарок: надежда уйти достойно! На такое способны только настоящие друзья…
* * *
Наступил последний день. Завтра на рассвете они втроем уедут далеко в степь и там выполнят задуманное. Ледяной покой опустился на душу; всё отболело и умерло, осталось сознание исполненного долга и легкая грусть оттого, что придется покидать этот мир, когда тебе всего лишь двадцать пять лет… Что ж, будем надеяться, следующее перерождение окажется лучше.
Я в этот мир пришел — богаче стал ли он?
Уйду — великий ли потерпит он урон?
О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,
Из праха вызванный, вновь стать им обречен?
Последний перевод из Хайяма вышел особенно удачным. Изящные иероглифы стройными столбцами ложились на бумагу, но для завершения гармонии требовался рисунок. Ветка сливы мейхоа с едва распустившимися цветами — то, что нужно.
Кажется, к нему раз или два приходил личный евнух госпожи Ки с каким-то делом — Тал Тал велел не пускать его. Всё необходимое наставник уже передал своей ученице. Долг исполнен, Путь близится к завершению.
— …Вы трижды отсылали Пака, когда он хотел передать мою просьбу. Пришлось явиться самой, сонбэним.
До него не сразу дошел смысл ее предложения. Ему, убийце, опозоренному, безродному, предлагается не только жизнь, но и статус второго человека в государстве?!
Нет. Он недостоин.
Императрица повторила просьбу. Добавив, что, если угодно, сюда доставят приказ императора.
Малодушие? Новый Путь, открывшийся в конце прежнего? Тал Тал не знал, по какой причине согласился. Он испытывал странное чувство: болезненными горячими толчками в него возвращалась жизнь. Так река весной ломает лед, так кровь наполняет теплом холодную омертвевшую конечность, так смотрят на солнце, понимая, что завтра увидят его не в последний раз.
— Степная прогулка отменяется? — Тимурташ ввалился в беседку, откуда только что вышла императрица, и плюхнулся на стул, еще хранивший ее тепло.
— Терпеть не могу ковыряться в мерзлой земле! — Таштимур уселся на стол, бесцеремонно отпихнув лист со стихами и рисунком. — Куда лучше в теплом дворце служить господину канцлеру!
— Вы что, подслушивали? — Тал Тал попытался быть строгим, но не выдержал и улыбнулся — впервые за много дней.
— И подглядывали.
Две пары карих глаз смотрели на него с одинаково невинным выражением.
1) Монгольское слово. Означает «наихудший, последний; низший, самый плохой».
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить.
Любой ценой — и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули…
Владимир Высоцкий
(Эпиграф относится ко всей III части)
Тронный зал привычно затих, едва евнух протяжно возвестил: «Его императорское величество!»
Тяжелые от золотого шитья многослойные одежды обязывали не идти, но шествовать. А мяньгуань(1) заставлял высоко держать голову, иначе длинные подвески из нефритовых бусин начинали болтаться перед глазами, и это ужасно раздражало.
Девять высоких ступеней до трона. Подняться, слушая почтительную тишину за спиной.
Степенно повернуться лицом к подданным. Величаво опуститься на упругое сиденье. И властно призвать:
— Канцлер!
Он вошел, как победитель в завоеванный город. На мгновение почудилось, что его стремительное движение завершится у трона, и сегодняшний день станет для императора Тогон-Тэмура последним, но нет: фигура в воронёном доспехе замерла там, где полагается — в трех шагах от первой ступени.
За ним остановились двое порученцев, одинаковые, словно боги согласия Хэ-Хэ(2), и отряд стражников.
— Канцлер, видите эти отбросы? Убить всех!
Алый прибой плещет у подножия трона, император машинально слизывает с губ теплые брызги с привкусом меди. Но почему так тихо? Ни крика ярости, ни стона боли — лишь глухой звук падения тел и свист клинков.
У канцлера скучающее лицо — это заметно даже под потеками чужой крови. Как будто выполняет надоевшую работу. Панцирь из черного сделался багровым и влажно блестит в свете факелов. На лицах порученцев и стражников та же печать равнодушия, руки их двигаются неторопливо и мерно, точно у жнецов. Император оглядывается в поисках верной Нян, но ее нет рядом, он один в огромном зале.
Последний чиновник безмолвным кулем валится на пол. Больше убивать некого.
Канцлер медленно оборачивается; император в ужасе замечает, что глаза у него тоже отливают металлом и багрецом.
Палаш, по рукоять залитый красным, поднимается в сторону трона:
— Теперь твой черед, ничтожный правитель.
Крик застревает у императора в горле.
— …личество! Ваше величество! Очнитесь!
Он рывком сел на постели, задыхаясь, весь в поту. Кошмар не спешил отпускать, солоноватый запах меди вдруг проступил в аромате сандаловых благовоний, что курились у ложа, на голубой кисее балдахина мерещились бурые пятна.
— Н-нян… — губы плохо слушались, язык сделался как деревянный, — сколько крови…
— Страшный сон? — императрица бережно промокнула его мокрый лоб рукавом ночной сорочки. — Вы кричали.
Тогон-Тэмур благодарно прижался щекой к ее руке. Нян по-прежнему с ним, несмотря на то, что после убийства Ван Ю прошло всего десять дней… Нет, то было не убийство! Сыну Неба пришлось принести жизнь этого человека в жертву непорочной чистоте супруги!
Думать так было очень приятно. А совесть, как нерадивую служанку, можно просто вышвырнуть на улицу и забыть. Сын Неба — не простой смертный, нечего подходить к нему с мерками обычных людей! Вот и любимая супруга согласна с ним и не отказывает от ложа. Хотя именно этого он боялся больше всего.
Ему доложили, что в день убийства короля Корё императрица куда-то ездила верхом, без свиты, а когда вернулась, тотчас же направилась к супругу… но не дошла. Вроде бы ее по дороге перехватил новый канцлер, они о чем-то недолго поговорили, и Нян вернулась к себе. Император так и не услышал от нее ни слова упрека. А если бы того разговора не случилось?
Новый канцлер… Тогон-Тэмур потер ладонями лицо, прогоняя остатки ночного ужаса. Но все-таки зря он тогда поддался на уговоры Нян, надо было не слушать ее, а назначить канцлером Маджартая! Он, возможно, сам бы все устроил с убийством Ван Ю и уж точно не посмел бы встать на пути императора. А теперь уже поздно что-то менять… Он взглянул на супругу: отерев его лицо, она прилегла рядом: нежная, заботливая, с припухшими после ночи губами… желанная, как никогда.
Да, Тал Тала убирать нельзя, пусть он и убийца, и смотрит порой так, что мурашки по спине, но Нян ни за что не смирится с его отставкой. С любым другим канцлером неминуемо повторится история Баяна, это ясно как день.
Однако нового канцлера отчего-то совсем не заботит величие чингизидов. Ни разу не упомянул хана Хубилая, зато что ни слово, то «долг» или «государство». И его, здравствующего повелителя Поднебесной, тоже не стремится прославлять хотя бы в речах. Конечно, кланяется почтительно. И толпу вероломных чиновников в тронном зале перерезал беспрекословно. Но, оказывается, есть почтительность, которая хуже дерзости. А рука, что была по локоть в крови министров, может не дрогнуть и по пути к императорскому горлу…
Снова вспомнился ночной кошмар. Может быть, все-таки намекнуть Маджартаю, пусть окоротит сына? Мол, занимает место, что по праву должно принадлежать отцу…
Тут Тогон-Тэмур обнаружил, что супруга не спит и смотрит на него. Ладно, государственные дела подождут.
— Нян…
— Да, ваше величество?
— Ну я же просил говорить мне «ты», когда мы наедине!
— Прости, любимый, я по привычке.
— По утрам я хочу тебя особенно сильно. А ты?
Нян вздохнула и, откинув одеяло, молча притянула его к себе.
* * *
Утром его хватало ненадолго. Дернувшись последний раз, он застонал сквозь зубы и перекатился на бок, по-хозяйски оставив руку у нее на груди. Спросил, все еще немного задыхаясь:
— Тебе было хорошо?
— Очень хорошо. По утрам твоя сила даже пугает немного. Ты прекрасен.
Тогон-Тэмур самодовольно улыбнулся:
— Правда?
— Истинная правда.
«В постели можешь лгать как угодно, мужчины в этом смысле наивнее младенцев, — вспомнились наставления госпожи Лю. — Чем грубее льстишь им, тем больше они тебе благодарны. Проницательные способны распознать обман, но среди чингизидов такие уже давно не водятся».
Ван Ю ее ни о чем не спрашивал, да она и не смогла бы толком ответить: та единственная их ночь запомнилась как что-то неловкое и, положа руку на сердце, неприятное. Все мысли были об одном: как бы не разочаровать короля, не доставить ему какого-нибудь беспокойства или огорчения. Вообще Нян никогда не приходило в голову, что спать с мужчиной можно не только для зачатия ребенка; она поначалу даже не поверила своей наставнице из «Цветочного дома», что в телесной близости таится бездна наслаждения, а беременность — лишь побочное следствие, и его при желании нетрудно избежать. «Император или распоследний мусорщик — все в этом смысле одинаковы, девочка. Каждый хочет думать, что он у тебя первый и единственный. Поддерживай в них эту уверенность, остальному я тебя научу».
Уроки госпожи Лю очень пригодились ей в постели с Тогон-Тэмуром, который и здесь оказался почти так же несведущ, как в чтении. В их первую ночь он разрыдался от счастья и признался, что только с ней и только теперь по-настоящему почувствовал себя императором. «Пока императорский корень у тебя в руках, его хозяин сделает для тебя все, что угодно», — усмехнулась из прошлого госпожа Лю. Трезвый расчет и жалость к одинокому слабому мальчику уже смешивались в чувство, похожее на любовь… но однажды утром случилось непоправимое: мальчик убил Ван Ю.
В ночь после убийства Тогон-Тэмур ласкал ее, а она думала о том, что эти же руки несколько часов назад подло, по-мясницки закололи лучшего из мужчин, — и в бессильной ярости царапала худую спину, кусала плечи, а он в полном восторге шептал, как обожает ее такую, и называл тигрицей.
К счастью, на другой день у нее начались женские очищения. Законное уединение помогло пережить самый острый приступ горя и вернуться к супругу прежней — горячей, нежной, любящей… о да, совершенно искренне.
— Какой ужас тебе пригрезился? — поспешила спросить Нян, чувствуя, что воспоминания о Ван Ю поднимают в ней новую волну ненависти. — Ведь все уже хорошо, врагов не осталось.
— Мне приснилась их гибель. Бойня в тронном зале… — голос императора дрогнул. — Я должен признаться тебе: я боюсь Тал Тала сильнее, чем когда-то боялся Эль-Тэмура. Тому просто нужна была власть, а я мешал до нее добраться. Но этот… — Тогон-Тэмур заговорил увереннее, вспомнив, какая у него благодарная слушательница. — Почему он никогда не улыбается? Камень, а не человек! Кланяется, будто одолжение делает! И вечно весь такой чистый! Небожитель, что ли? Это ж к ним земная грязь не пристает… — Он разозлился, сбил к ногам одеяло. Злость помогла вытравить страх.
— Тал Тал стремится быть примером для прочих чиновников, — Нян спокойно наблюдала, как он кипятится. Она сидела на постели, накинув халат и прибирая растрепавшиеся волосы. — А еще он строго следует наставлению Кун-цзы, которое требует от благородного мужа безупречной опрятности.
— Ну вот, опять ты его защищаешь, — надулся супруг. Его лицо сделалось совсем детским, и если раньше это забавляло Нян, то теперь начинало бесить. Она чмокнула его в щеку и торопливо добавила:
— Тебе совершенно нечего опасаться, поверь мне. Ты — государь, и Тал Тал предан тебе так же, как и я.
«…вернее, гораздо сильнее, — добавила она про себя. — А Ван Ю тебе никогда не прощу, дрянь ты трусливая».
По дороге из покоев императора в свой павильон Нян вспомнила сварливую реплику супруга насчет опрятности Тал Тала и криво усмехнулась: внешний вид канцлера с первого дня утверждения в должности сделался предметом пересудов при дворе. Болтали, что десяток евнухов — больше, чем у Сына Неба! — следят за его одеждой, и столько же цирюльников ухаживают за волосами; подсчитывали, сколько золота он оставляет в банях и в лавках торговцев благовониями. А красотки из гарема судачили, будто он, ко всему прочему, подводит сурьмой глаза, пудрит лицо и вообще собирается отбить императора у госпожи Ки.
Императрица прекрасно знала содержание сплетен, а также то, как далеки они от истины. Не сурьма, а темные круги от усталости. И никакая пудра не сможет выбелить лицо так, как это сделают горе и отчаяние… Наставник был бледнее ее белого покаянного платья, когда возник перед своей ученицей наутро после убийства Баяна. Оставалось лишь догадываться, что творилось с ним ночью.
Нян ожидала чего угодно: вмешательства императора, Будашири, явления Ван Ю во главе огромного войска — но только не этого убийства! Пока Тогон-Тэмур рыдал над трупом, она не сводила глаз с убийцы и, леденея от ужаса, представляла, как собственными руками убивает отца. Что могло бы заставить ее пойти на это? Ответа не было… Тал Тал стоял, опустив голову, пошатываясь, точно пьяный. Потом, все так же сутулясь, побрел прочь. Нян рванулась было за ним, но император потянулся к ней. Пришлось остаться, помочь ему добраться до своих покоев. Едва успела шепнуть придворной даме Хен Дан, чтобы послала кого-нибудь проследить за Тал Талом.
Пока возилась с императором, вернулся посыльный. Он рассказал, как обошелся Маджартай со своим сыном и где теперь искать отвергнутого преступника.
Нян не смогла бы внятно ответить, зачем разыскивает наставника и что скажет ему, когда найдет, но одно знала точно: ей надо быть рядом с ним. Только тогда есть надежда понять смысл его поступка…
Верный Пак, надолго охромевший после знакомства с саблей Баяна, едва успел послать вслед двух телохранителей, когда императрица, забыв про паланкин, побежала к бывшему дому Эль-Тэмура.
Она была уже в дверях, когда путь ей преградила фигура в черном плаще. Из-под капюшона блеснули сапфир и обсидиан.
— Госпожа Лю?!
— Не ходи к нему сейчас.
— Пропустите меня, госпожа, — Нян шагнула вперед. Телохранители за ее спиной потянули мечи из ножен.
— Ты хочешь затеять драку? Здесь, у его порога?! — вкрадчиво уточнила ворожея, не двигаясь с места.
— Но мне надо его увидеть!
— Зачем? Терзать вопросами? Или, того хуже, жалостью?!
— А что тогда здесь делаете вы? — зло прищурилась Нян.
— Я прощалась, — тихо ответила госпожа Лю, и было в ее голосе что-то, от чего напор Нян сразу ослаб. Она уже не делала попыток прорваться внутрь и махнула телохранителям, чтобы отошли.
— Возвращайся к себе, императрица. — Обсидиан и сапфир обожгли ее холодным огнем, когда черный силуэт проплыл мимо нее. — У тебя сегодня счастливая ночь, хотя поймешь ты это очень не скоро.
— Что?!
— Твой наставник вернется утром, — добавила ворожея, прежде чем раствориться в ночном сумраке. — И уже не покинет тебя.
Он в самом деле пришел — ходячее воплощение безупречности, живой идеал царедворца. Если бы не безжизненный голос и мертвые глаза… Их давняя беседа о «доспехах не из железа», что казалась просто игрой слов, вдруг обрела новый смысл: эти шелк и парча, бархат и атлас, как броня, отбивали стрелы кривотолков и пересудов, дарили неуязвимость в тихих сражениях, что беспрерывно бушевали у трона. А еще — надежно защищали истекающую кровью душу. Любой праздный взгляд видел лишь изящного щеголя, которого обходят стороной все несчастья.
Тем страннее выглядел щеголь в пустой, продуваемой холодным осенним ветром галерее у площади перед покоями императора. Стоял, прислонившись к одной из колонн, час за часом, и не сводил глаз с одинокой женщины на площади…
Колени ужасно болели от острых граней брусчатки, тело онемело, холод пробирал до костей, но, чуть повернув голову, Нян заметила человека в галерее — и это дало новые силы терпеть и ждать. Сонбэним не покинул ее.
* * *
Господин Чэнь считал себя человеком степенным и не склонным к пустой болтовне. Положение обязывало: как-никак хозяин лучшей лавки на улице Ванфуцзин, где продавались «четыре драгоценности ученого мужа» — бумага, кисти, тушь и тушечницы. Правда, господин Ма, живущий на другом конце той же улицы, громогласно заявлял, будто это его лавка лучшая, и даже посмел утверждать, что господин Чэнь продает кисточки из овечьей шерсти, выдавая ее за колонковый волос, — но кто поверит в столь нелепую ложь? Правильно, никто и не поверил — во всяком случае, никто из приличных покупателей. Недаром к господину Чэню заглядывают даже из императорской канцелярии, а к Ма ходит всякий черный люд вроде бродячих составителей прошений и сельских грамотеев.
Сегодняшний торговый день на улице Ванфуцзин начинался так же, как и вчерашний. Первыми, на рассвете, открылись лавки мясников, булочников, зеленщиков — с утра пораньше здесь ждали поваров и управляющих из богатых домов; ближе к полудню снимались ставни с окон лавок, где торговали тканями, кожами, книгами, оружием, благовониями… В этот час господин Чэнь завершал завтрак и не спеша спускался в лавку, где слуги уже подмели пол, протерли прилавки и с поклонами встречали хозяина. Все шло как обычно, однако наступил уже час Обезьяны(3), а покупателей отчего-то все не было. Между тем на улице, которая хорошо просматривалась в чисто вымытых окнах лавки, творилась какая-то суматоха. Уважающему себя торговцу не следует проявлять излишнее любопытство, но господин Чэнь не выдержал и послал слугу узнать, что происходит.
— Новый указ императора! — доложил вернувшийся слуга. — Все распоряжения прежнего канцлера отменяются, возвращаются государственные экзамены! У империи новый канцлер!
— Да, дела-а, — покачал головой лавочник, — А что говорят об этом новом канцлере?
— Что он убил старого, господин.
— Ну-ну…
Это сообщение не попадало даже в разряд удивительных: известия о кровавых распрях во дворце уже давно сделались привычными для горожан.
Наконец объявился первый покупатель — один из постоянных. Он не заглядывал в лавку целый месяц, но господин Чэнь не забыл этого очень приличного молодого человека и теперь с радостью вышел из-за прилавка ему навстречу. Правда, торговца несколько смутило, что на боку у покупателя висела сабля и сопровождали его двое вооруженных людей, но Даду не был идеалом в смысле безопасности, так что мало ли… Важнее, что этот молодой человек никогда не уходил без покупок, знал толк в товаре и не торговался.
— Добрый день, искренне рады вам, — в меру приветливо улыбнулся хозяин лавки. — Давненько не захаживали…
— Дела, господин Чэнь, — ровным голосом ответил покупатель.
— Вам как обычно? — Господин Чэнь по праву гордился прекрасной памятью на предпочтения всех своих постоянных покупателей.
— Да. И еще десять палочек красной туши.
Сумма выходила порядочная, такая покупка заслуживала повышенной любезности. Быстро отдав соответствующее распоряжение слугам, торговец предложил щедрому покупателю чаю и самым светским тоном осведомился:
— Вы слышали о новом императорском указе? Такие внезапные перемены… Угодно ли вам расположиться вот в этом кресле? Чай вот-вот будет готов.
— Благодарю, господин Чэнь. Но прошу также вынести кресла для моих спутников и приготовить им чай.
Физиономии у спутников были совершенно разбойничьи, но лавочник не выказал ни тени неудовольствия. Два кресла выросли как из-под земли.
— Вы говорили насчет внезапности перемен, — напомнил покупатель, усаживаясь и беря с подноса пиалу с ароматным напитком. — По-вашему, это плохо?
— Кто я такой, чтобы обсуждать императорские указы? И вам бы тоже не советовал… — лавочнику очень не нравилось направление, которое приняла беседа.
— Весьма похвальная осторожность, — странно усмехнулся его собеседник. — Не удивительно, что ваша торговля процветает, господин Чэнь. Благодарю за прекрасный чай, но нам пора.
— Покупки и счет доставить по прежнему адресу?
— Нет, я переехал, — еще одна непонятная усмешка. — Отправьте все во дворец, канцлеру.
— К-канцлеру? — потеряв всю свою степенность, господин Чэнь уставился на него во все глаза.
— Именно. Можете добавить на вывеске приписку: «Поставщик двора его императорского величества».
Лавочник долго смотрел ему вслед. Подумать только, убил прежнего канцлера и занял его место! Надо же, а с виду такой приличный!
1) головной убор, напоминает шапку с широким плоским днищем, по краям которого крепятся ряды подвесок из бусин.
2) подробнее о них можно почитать на портале Синология.ру по запросу «хэ-хэ».
3) 15.00-17.00
— Ну что, полегчало? — проворчал Оуян Сюань.
— Немного, — неохотно ответил Тал Тал.
Синяя шерсть штанины на бедре почернела: рана, похоже, глубокая, но важные жилы не задеты. Стоило перенести вес на правую ногу, как боль плеснула вместе с кровью. Хорошо. Какое-то время можно думать только об этой боли.
Все вышло внезапно и как-то по-мальчишески. В Пинканли его пригнали тоска и безумная надежда: ведь она была здесь почти своей, вдруг кто-нибудь что-нибудь знает, слышал… Местные дамы и завсегдатаи встретили его с большим оживлением: ах, какой стремительный взлет на вершину власти, вчера — простой слушатель академии, сегодня — канцлер, правая рука императора! Милости просим, добро пожаловать! Но, разумеется, никто ничего не знал, и даже объявившийся наконец У Чифан — тоже. Вежливо посокрушались о собственной неосведомленности, затем принялись наперебой описывать ослепительные перспективы гостя, в том числе и здесь, в квартале удовольствий. Особенно старался Кама, старый знакомый со времен аравта. Оба часто бывали в Пинканли, но при встречах едва здоровались: Тал Тал по-прежнему презирал его за трусость, а потомственный царедворец посматривал на него сверху вниз, как на выскочку. Теперь же Кама вдруг страшно заинтересовался делами бывшего товарища по десятку, громче и дольше других поздравлял с высокой должностью и вообще всячески выказывал свое расположение. Тал Тал внутренне усмехался, наблюдая за подхалимом, пока тот, рассыпаясь в славословиях, не заявил, что, мол, с самого начала недоумевал, чем могла увлечь столь блестящего юношу костлявая и злая старуха. Должно быть, она провалилась в Преисподнюю, куда ей и дорога. В ответ Тал Тал предложил Каме навестить родителей — шакала и мокрицу, а также усомнился в его мужественности.
Поединок устроили тут же, во дворе перед павильоном, на мерзлой траве лужайки, припорошенной снегом. Белокожий улыбчивый красавец Кама с отполированным до зеркального блеска позолоченным мечом выглядел как воплощенное божество отваги и доблести Гуань-ди, симпатии дам и немалого числа мужчин определенно были на его стороне. Канцлер, конечно, важная фигура, но он такой угрюмый, и эта его прямо-таки неприличная страсть к пожилой женщине… У Чифан и подоспевший ему на помощь Оуян Сюань попытались вразумить бывшего ученика. Один напомнил притчу о не врученном подарке, второй добавил, что поступки, дозволенные праздному юнцу, предосудительны для государственного мужа.
«Простите, высокочтимые наставники, — ответил тот. — Если бы он попытался оскорбить меня, я бы и пальцем не шевельнул. Но сейчас речь не обо мне».
Ярость раскалила его, он сбросил дэгэл, несмотря на холод: забить «старуху» обратно в глотку лощеному слизняку, выместить на нем боль и отчаяние недавних дней, наказать труса, по вине которого когда-то погиб неплохой парень Сюйсюй, — обжигающий колючий ком ворочался под ребрами, мешал дышать.
В первые мгновения Кама еще пытался сохранять непринужденный вид и даже один раз оглянулся на зрительниц, но тяжелый длинный палаш просвистел у самого носа, красавец чудом отшатнулся и больше уж не думал о постороннем.
Дрался он изрядно, особенно когда понял, что противник настроен серьезно. Успел достать чужое бедро, но от этого Тал Тал окончательно рассвирепел: по-волчьи оскалившись, рванулся в выпаде, и Кама, скрючившись, упал, зажимая рану внизу живота. Тал Тал замахнулся было, чтобы добить, но вовремя одумался: по неписаному правилу, поединки в Пинкали длились до первой серьезной крови. Приятели поспешили унести Каму обратно в павильон, куда уже позвали лекаря. Выждав немного, победитель захромал следом, оставляя на снегу цепочку алых капель.
— Теперь мужская состоятельность этого болтуна и впрямь сомнительна, — вполголоса прокомментировал У Чифан. — Но Тал Тал проявил недопустимую горячность. Будь он спокоен, не получил бы рану: его противник менее искусен.
— Степной нрав никакими притчами не обуздаешь, — покачал головой Оуян Сюань, — Как думаешь, долго его будет вот так корёжить?
У Чифан поднял с земли хрупкий стебелек какого-то цветка, задумчиво покрутил в пальцах.
— Эту женщину трудно забыть, друг мой. Например, я так и не смог. Справится ли он? Будем надеяться… Таким, как он, помогает только дело, а дело его таково, что требует всего человека без остатка. Ему придется запереть свою тоску в дальних комнатах души.
— Какая позорная рана для Камы, — маленькие внимательные глаза на круглом подвижном лице холодно сощурились. — Если он выживет, у нашего меркита станет одним врагом больше.
У Чифан печально вздохнул.
Лекарь промыл и перевязал рану, проигравший оскорбитель никак не давал о себе знать, никто из зрителей не явился справиться о здоровье господина канцлера, — одним словом, в Пинканли задерживаться не стоило. Тал Тал не без труда взгромоздился в седло и отправился домой — во дворец, где он испросил для жилья один из пустующих павильонов. Тогон-Тэмур в ответ на просьбу понимающе кивнул: поселиться в бывших покоях Баяна им обоим казалось кощунством. Новое жилье было обставлено с императорской роскошью, но самое главное — в нем имелся просторный зал. Нынешним вечером там должны собраться полтора десятка человек: ученые мужи из академии, военачальники, министры, кое-кто из самых богатых и влиятельных купцов. Отменив большинство указов прежнего канцлера, нынешний канцлер намеревался обсудить с ними новые указы. И не только их.
* * *
В пузатой печке уютно гудело пламя. Она грузно осела тремя толстыми бронзовыми лапами на каменную плиту в середине комнаты, и три львиные морды на верхушке печи дышали из раскрытых пастей горячим сухим воздухом — бездымным, пахнущим разогретым деревом.
За окном сыпался редкий снег, тут же превращавшийся в слякоть: сезон сяохань(1) оправдывал свое название. Но пусть снаружи еще не мороз, как же хорошо погреться у начищенного бронзового бока!
Императрица еще немного постояла, слушая мирный гул огня, и вернулась за рабочий стол, где ждали докладные записки, расходные сметы и прочие бумаги, которыми регулировалась вся многосложная жизнь дворца. Госпожа Ки охотно вникала во все тонкости с помощью старшего евнуха Докмана и никому перепоручать эту кропотливую работу не собиралась. Несколько часов ежедневно проходили за разбором бумаг и составлением необходимых распоряжений. Время потекло незаметно… Последним на сегодня документом оказалась ведомость по ежемесячной выдаче хунлотань — особого древесного угля, который давал ровный долгий жар и при этом почти не дымил. Уголь-хунлотань производился только для императорской семьи и приближенных особ.
«Один ши(2) выдан императрице, — читала Ки, — 90 цзиней(3) — наложнице первого ранга, 75 цзиней — для каждой наложницы второго ранга, 30 цзиней — для принцесс…»
Вспомнились зимние дни, проведенные в гареме, когда по утрам приходилось разбивать лед, намерзший в чане с водой для умывания. Маленькие печки — одна на две-три комнаты. Если бы не теплый воздух, что шел из кухни по проложенным под полом трубам, пришлось бы совсем туго, несколько девушек всю зиму проболели, одна, кажется, даже умерла. Впрочем, принцессам почему-то угля выделяют еще меньше… Погодите-ка, у Тогон-Тэмура нет дочерей, не было их и у его отца: какие еще принцессы?! Ах, ворьё, — наглое, уверенное в своей безопасности!
— Если не воруют, то подворовывают, — подтвердил Докман и неожиданно признался: — Я тоже ворую, ваше величество. Немного риса, локоть-другой шелка… Все так делают, не нами заведено. Но уголь у женщин я не забираю! — Он выдержал испытующий взгляд императрицы. — Однако знаю тех, кто забирает. Еще и бьют их. И если бы только били…
— Что?! Кто-то осмеливается на такое в гареме?!
— Не в гареме, — Докман приблизился к столу и заговорил тише, — в Холодном доме. Порядочный евнух туда служить не пойдет. Хоть нас и обзывают среднеполыми и презирают, но мы все-таки когда-то были мужчинами и остатки чести у нас сохранились, — пожилой грузный корёсец попытался гордо выпрямиться. Вышло не очень, и Ки почувствовала укол жалости к этому несчастному, который, как мог, поддерживал ее в самые тяжелые дни.
— Там творится ужасное беззаконие, — продолжал Докман. — Я давно знаю про это, но пожаловаться некому!
— Будем считать, пожаловался, — императрица решительно встала из-за стола. Щеки у нее горели, но раскаленная печка была тут вовсе ни при чем. — Идем туда, покажешь все как есть.
— Простите мою трусость, ваше величество, — понурился евнух. — Если тамошние узнают, что донес я, мне не прожить и дня. Даже вы не сможете меня защитить. Не губите, позвольте остаться здесь! Вы сами увидите, что там происходят, да и женщины расскажут. Только загляните туда!
Холодный дом… Место, где доживали свой короткий век не угодившие или надоевшие наложницы, существовало во дворце не одно столетие, но судьба неудачниц никого не интересовала. Они не могли вернуться домой, потому что формально оставались собственностью императора, но никакого применения в стенах дворца им не находилось. Те, кому не повезло умереть в первые дни после изгнания из гарема, были обречены на голод и издевательства евнухов-сторожей.
Ки знала, что с начала правления Тогон-Тэмура ни одна женщина не отправилась в это проклятое богами место по его распоряжению: для того требовалось очень сильно разгневать императора, а на такое была способна только обожаемая супруга Ки. До остальных жен и наложниц ему не было никакого дела, поэтому они могли вволю интриговать, выживая друг дружку из гарема. Ки, угодив однажды в Холодный дом, не смогла познакомиться с его обитательницами — ее держали отдельно. Но она дала себе слово рано или поздно разобраться, что там происходит, и теперь, кроме негодования в адрес подлых воров, чувствовала еще и радость от того, что выполняет свой обет.
…Сначала был крик. Истошный вопль, что мог родиться только здесь, среди глухих каменных стен на окраине дворца, в мутных сумерках угасающего зимнего дня.
Вырвавшись из-за угла ближайшей постройки, он обрел плоть — изможденная оборванная женщина с вытаращенными глазами пробежала несколько шагов, споткнулась обо что-то и рухнула прямо к ногам императрицы.
— Госпожа!.. Помогите!..
— Ах ты, тварь! Сбежать надумала?! — Вслед за женщиной из-за угла вылетел евнух с плетью в руке. На мгновение Ки показалось, что это Танкиши: те же сложение, рост, пронзительный голос и такая же жестокая белозубая ухмылка. К счастью, бешеный сын Эль-Тэмура уже больше года лежал в могиле, а этот «среднеполый» просто похож — наверное, все мерзавцы в чем-то схожи между собой, подумалось императрице.
— Не смей!
Властный окрик подействовал как рывок за шиворот — рука с плетью замерла на полпути, евнух остановился, оторопело хлопая глазами: похоже, он только сейчас заметил, что на грязной дорожке между сплошных стен павильонов есть еще кто-то, кроме его жертвы.
— Это еще кто така… — золотые фениксы в прическе заставили его прикусить язык и бухнуться на колени.
— Ничтожный смиренно молит о прощении, милостивая госпожа!
Тем временем Хен Дан помогла подняться упавшей женщине. Та дрожала и не плакала даже, а тихо скулила, как собака.
— В чем она провинилась? — требовательно спросила Ки у евнуха.
— Она ведьма, госпожа! Злобная ведьма! — При этих словах женщина отчаянно замотала растрепанной головой. — Все они там ведьмы и злонравные негодяйки!— Евнух пополз на коленях к императрице.
— Замолчи! Уберите его прочь.
Двое стражников по приказу Пака подхватили евнуха под руки и оттащили к стене.
— Ничего не бойся, — Ки улыбнулась беглянке, которая уже немного успокоилась. — Этот негодяй останется здесь, а мы с тобой вернемся в Холодный дом. Я хочу сама посмотреть, что там и как. По дороге расскажешь, в чем тебя обвиняют.
Рассказ и дорога оказались короткими. Очень юная наложница — последняя страсть Хошилы, немолодого отца Тогон-Тэмура, — родила младенца с раздвоенной верхней губой. Ребенок умер, не прожив и дня, Хошила обвинил несчастную мать в колдовстве и оскорблении величества — мол, навела порчу на бесценное императорское семя, состряпала урода! — велел высечь и выгнать ее из гарема.
— Лучше бы сразу убили, — всхлипнула рассказчица, — чем так жить! Не наводила я порчу, милостивая госпожа! Оклеветали меня!
История походила на правду: гаремные нравы были прекрасно известны Ки. Она сдерживала шаг, потому что ее собеседница не могла быстро идти, хмуро поглядывала на бурый камень глухих стен, перешагивала лужи, морщась оттого, что, кажется, промочила ноги, и все сильнее ощущала давно забытый запах. Он перебивал холодную сырость воздуха — немытое тело, грязная одежда, скверная еда. Так пахло когда-то в загоне, куда загнали корёсских рабынь и где одна из них поклялась, что рано или поздно вырвется из этого ада.
Двери в Холодном доме были под стать тюремным — толстые створки, массивный засов.
— Как тебе удалось выйти? — удивилась Ки.
— Дождалась, когда принесут еду, госпожа.
— И куда ты собиралась бежать?
— К новому императору, госпожа. Говорят, он милостив…
Один из евнухов, выбежав на шум из боковой пристройки, то и дело кланяясь принялся отодвигать засов.
— Счастье-то какое, сама госпожа императрица пожаловала! — радовался он, толкая тяжелый брус. Брус шел что-то слишком медленно, и кричал евнух почему-то в сторону створок. Ки, заподозрив неладное, кивнула Паку. Тот в два шага оказался у двери, одной ручищей смахнул евнуха в сторону, другой легко отодвинул засов и распахнул двери.
Волна дымного смрадного воздуха вырвалась наружу. В полутемной глубине большой комнаты мерцала углями черная от копоти жаровня и шло возле нее непонятное копошение: мужчина, стоявший спиной, поспешно поддергивал штаны, а кто-то, белея в сумраке голыми тонкими лодыжками и коленями, на четвереньках уползал в дальний угол.
Там на полу сидело около десятка женщин, жавшихся друг к другу. Трое здоровенных евнухов при виде разгневанной императрицы упали на колени и приняли самый смиренный вид.
Ки вспомнились гаремные слухи о том, что иной евнух пусть и не может иметь детей, но к этому делу все равно остается охоч, и, если он не стар и не жирен, вполне способен скрасить какой-нибудь красотке долгие дни ожидания императорской благосклонности.
В гареме похотливый евнух рисковал головой, здесь же ему ничто не грозило. Негласно насилие даже одобрялось как часть наказания негодных наложниц. Словно им было мало голода, холода и тюремной жизни!
— Ты поэтому решилась бежать? — сочувственно спросила Ки у своей спутницы. Та кивнула и вновь разрыдалась:
— Они все… каждый день… по очереди…
— Хен, отведи ее к Докману, пожалуйста. Пусть там ее накормят и дадут чистую одежду. И потом возвращайся за остальными: в гареме достаточно места, чтобы разместить их отдельно от всех.
— Я закрываю Холодный дом, — объявила императрица женщинам. Из темного угла не донеслось ни звука: казалось, там затаили дыхание, не веря услышанному. — Собирайтесь, сейчас вас уведут отсюда. Я лично разберусь с вашими проступками и решу, как быть с каждой из вас. А вы, гиены двуногие, отправитесь в метельщики! — она обернулась к евнухам. Те распластались на полу, но это ее не смягчило: — и молитесь, чтобы вам между ног все окончательно не отрезали!
* * *
Небольшое круглое пятнышко. На лиловом шелке шитья почти и не заметно, нитки в этом месте чуть-чуть темнее — и только.
— Тьфу ты, капнул! Старею, что ли?! Уж и рука дрожит… — Кувшин с вином вновь склоняется над пиалой, и она, полная, отправляется ко рту.
— Вы просто выпили больше обычного, дайе.
— Точно! И больше не пролью ни капли, вот увидишь!
Они тогда праздновали утверждение Баяна в новой должности: отец, дядья, родные и двоюродные братья, другая родня… Баян с какой-то детской радостью красовался в распашном канцлерском халате — парчовом, широком, тяжелом от серебряного и шелкового шитья, но странно коротком, едва ниже колен. Странность вскоре разъяснилась, к пущему веселью гостей: убитый Эль-Тэмур был ниже своего преемника почти на две головы, поэтому полы халата для него в свое время подвернули и подшили. Тут же были вызваны дворцовые умельцы, и через час новый канцлер уже щеголял в халате нужной длины, прохаживаясь насчет скупости Эль-Тэмура: мол, за столько лет у власти не удосужился сшить себе халат по росту. «Сейчас же закажи новый, брат! — заорал подвыпивший Маджартай, — с золотым шитьем! Знай наших! Пусть все завидуют меркиту!»
Новый халат Баян так и не заказал. Официальное облачение, служившее многим канцлерам, перешло к племяннику по наследству. Изнутри оно оказалось довольно засаленным, Тал Тал еще и поэтому надевал его без особой радости. А сегодня, увидев старое пятно от вина на рукаве, вновь ощутил себя адгийном, словно перед ним была не ткань, а собственноручно снятая с Баяна кожа.
Несколько мгновений он боролся с рыданием, перехватившим горло, но на слезы не осталось времени: в павильон уже сходились приглашенные. К ним следовало выйти спокойным, сосредоточенным, уверенным в себе.
Глубоко вздохнув, Тал Тал позвал слуг и принялся одеваться. Из зала уже доносился приглушенный гул.
— …Выскочка. Да-да, и не переубеждайте меня! Впрочем, дядюшка был не лучше…
— Уж слишком он молод…
— С одной стороны, это так, цяньбэй(4), но он вернул нам экзамены, а это важное дело, что ни говорите…
— И все равно он мальчишка! Вчера еще без штанов бегал, а сегодня я, глава торговцев шелком, должен ему кланяться!
— Молодость — это недостаток, который проходит с каждым днем.
— Ой, бросьте, шифу(5), один недостаток пройдет, десяток других проявится!
— А лихо он к власти пробился, уважаю! Эль-Тэмур таким же был.
— Только второго Эль-Тэмура нам не хватало…
— Тише, идет…
— Нет, все же это безобразие: я ему в отцы гожусь…
— Между прочим, отец его проклял за убийство дяди.
— Да вы что?!
— Тс-с-с…
Тал Тал услышал обрывки разговоров, выходя из полутемного коридора в ярко освещенный зал как на поле для состязаний. Игра предстояла неравная: один против всех этих купцов, чиновников, генералов. К счастью, среди настороженных и враждебных лиц имелись и дружеские: оба наставника первыми откликнулись на приглашение, а вот и еще один давний друг — Чахан-Тэмур, уже не десятник, а сэнгун(6). По счастливой случайности, он оказался в Даду и теперь с доброжелательным интересом рассматривал бывшего подопечного.
При появлении канцлера присутствующие встали: одни сразу же, другие подчеркнуто неторопливо. Тал Тал прошел в середину зала, где для него был установлен отдельный стол, и сделал то, чего до него не делали ни Эль-Тэмур, ни Баян, — поклонился гостям. Не так низко, как императору, но все же почтительно. А затем, соизмеряя силу голоса с размерами зала, произнес:
— Призываю благословение богов на всех, кто сегодня собрался здесь. Прошу садиться.
Накануне он с близнецами битый час подбирал расположение столов, их удаление друг от друга и от стен, убирал ковер, о край которого можно споткнуться. Эта встреча была невероятно важна, от нее во многом зависело будущее канцлера… а канцлер с утра едва все не испортил, ввязавшись в поединок! Впрочем, несколько шагов до своего места удалось пройти почти не хромая, а Каме досталось поделом за всё.
Гости сели, образовав полукруг, как ученики на занятиях. Тал Тал остался стоять, обменявшись коротким взглядом с учителем. У Чифан едва заметно кивнул: единственный стоящий невольно притягивал взгляд, не давая вниманию рассеяться, и устанавливал отношение «сверху вниз», утверждая свой авторитет. Оставалось поддержать его нужными словами.
— Сын Неба, да продлятся его годы вечно, неустанно заботится о процветании империи. Наш долг, долг его подданных, как учит великий Кун-цзы, — всячески помогать его величеству в деле укрепления государства.
По рядам слушателей пробежал одобрительный шепоток. Им явно понравился и поклон, и «мы» вместо «вы», и упоминание имени «светоча мужей».
— Ни для кого не секрет, что благосостояние империи складывается из благополучия подданных. Оно, в свою очередь, зависит от крепости границ, мира внутри страны, честной и безопасной торговли, а также изобилия плодов земных.
Составляя свою речь, Тал Тал проследил, чтобы в ней ни разу не прозвучало слово «налоги». О них разговор пойдет позже и в другой обстановке: деньги, как известно, любят тишину и уединение. Канцлера пока интересуют умы и сердца собравшихся, а не их кошельки.
— На протяжении ряда лет государство терпит урон от двух больших зол. Одно — порождение человеческое: морские разбойники, что грабят торговые суда в устье Желтой реки. Пора покончить с ними, для чего нужно собрать войска под руководством знающего и отважного военачальника. Второе зло — буйный нрав господина Хэ-бо(7), из-за которого гибнут посевы. Молить божество о милости — дело священнослужителей, а нам надлежит озаботиться крепкими дамбами и насыпями…
Тал Тал говорил и видел, что недоверие и враждебность сменяются уважением и заинтересованностью. Конечно, эти прожженные торгаши и ушлые чиновники прекрасно понимали, что рано или поздно дело все равно сведется к их деньгам, но им понравился новый соус, под которым рыжий самоуверенный краснобай подавал им хорошо знакомое блюдо. Ведь одно дело, когда говорят просто «дайте денег», и совсем другое — когда «мы, опора трона, должны сделать то-то и то-то для благоденствия державы и нашего общего процветания».
Кроме того — и Тал Тал нарочно подчеркивал это голосом и жестами, — всех подкупала искренность, непривычная для вельможи его ранга. Говоря о разбойниках и плотинах, он нисколько не кривил душой, в самом деле собираясь заняться ими всерьез, и его неподдельное воодушевление заразило даже отъявленных скептиков. Еще четверть часа назад в зале среди пятнадцати человек имелось всего трое сторонников нового канцлера; теперь же в меньшинстве оказались противники и сомневающиеся. Тал Тал не собирался ограничиваться одной такой встречей: успех требовалось закрепить, расширить, но начало было положено, и вышло оно как нельзя более удачным.
Это подтвердил и Чахан-Тэмур, который просто от всей души обнял Тал Тала и объявил, что он и его тысяча отборных копий готовы хоть завтра выдвинуться на борьбу с разбойниками.
Ни один из гостей не ушел без выражения почтения и более или менее горячего желания всячески помогать канцлеру в его делах; были назначены несколько частных встреч, так что на ближайшие семь дней распорядок работы уже определился и выглядел весьма плотным; наконец, когда последний гость отбыл, слуга сообщил, что в приемной дожидается старший евнух его величества.
До этого дня они с Докманом даже не общались ни разу: слишком далеко друг от друга находились сферы их интересов. И вдруг — личный визит и смиренное ожидание в приемной на протяжении целого часа… Тал Тал распорядился проводить гостя в кабинет и принял его там со всем возможным почтением.
Докман отказался от чая и сразу перешел к цели визита.
— Господин канцлер, меня привело к вам дело поистине государственной важности, — торжественно начал он. — Позвольте для начала небольшую историческую справку. За все тысячелетия существования трона Поднебесной его владыки имели в гареме не менее полутора сотен жен и наложниц. Во времена династии Хань и Тан их число превышало девять тысяч. Правда, великий Хубилай, основатель династии Юань, имел всего пять жен первого ранга и сорок одну наложницу, но они вкупе произвели ему одиннадцать выживших сыновей и двух дочерей. Досточтимый отец ныне здравствующего императора имел всего трех жен и наложниц также сорок одну. В итоге породил трех наследников. У его величества, да продлятся его годы вечно, всего одна жена — известная нам обоим дама Ки, а также пятьдесят пять наложниц, из числа которых так и не были избраны жены пятого и третьего рангов… — Докман перевел дух и заключил: — За весь прошлый год в гареме не родилось ни одного младенца! Ни единого!
— Простите, но при чем тут я? — воскликнул Тал Тал, с немалым удивлением выслушавший весь этот урок гаремной математики.
— То есть как это «при чем»? — евнух с укоризной посмотрел на Тал Тала. — А кто будет династию продолжать?! Ваша обязанность второго лица в государстве — прилагать все усилия к тому, чтобы первое лицо добросовестно исполняло главнейший долг любого властителя! У принца Аюширидары должны появиться братья — и как можно скорее!
«Усмирять Хуанхэ, воевать с разбойниками и еженощно загонять Тогон-Тэмура в гарем — какие многосложные обязанности у канцлера Юань!» — усмехнулся про себя Тал Тал.
— Хм… это дело весьма деликатного свойства, господин Докман, но я постараюсь убедить его величество.
* * *
— Отчего вы хромаете, сонбэним? — встревожилась Ки.
— Неудачно спрыгнул с лошади, ваше величество, — сухо ответил Тал Тал.
Они встретились у дверей императорского кабинета, где ежедневно Тогон-Тэмур принимал их обоих для обсуждения государственных дел. Личный евнух пока не извещал о разрешении войти, так что ничего не оставалось, кроме как ждать в неловком молчании.
Ки испытующе взглянула в лицо наставнику: неудачно спрыгнул? Он, который слетал с коня как птица? Зачем эта нарочито неуклюжая ложь? Тал Тал молчал, глядя на нее с уже хорошо знакомым выражением ледяного спокойствия. Оно появилось после убийства Баяна и если менялось, то лишь на вежливый интерес.
В самом начале их знакомства наставник напоминал Ки дом с закрытыми дверями и ставнями: да, все заперто, но сквозь щели виден свет, за дверями кипит жизнь, и порой они даже приоткрываются… Теперь же дом превратился в каменную крепость с глухими стенами до неба. Не верилось, что этот человек когда-то позволял прижиматься к своему плечу и спал с ней под одним плащом…
Конечно, Баян был серьезной угрозой, и его смерть принесла ей огромное облегчение, но даже в самом страшном сне Ки не представлялось, что убийцей сделается наставник! О, если б она могла отговорить его, ведь Баяна за мятеж в любом случае ждала бы казнь, и руки его племянника остались бы чисты! Рассуждая так, Ки догадывалась, что существует некая подоплека этого ужасного поступка, и она как-то связана с ней самой, — догадывалась, не могла понять, и мучилась от этой занозы в душе, как от телесной боли.
Испытывая вину перед Тал Талом и не понимая ее причины, Ки все-таки пыталась вернуть в их отношения если не дружескую теплоту, то хотя бы доверительность ученицы и учителя. Она стремилась показать, что по-прежнему делает все возможное для блага империи, пусть даже дела эти пока касаются внутреннего двора.
— Сегодня я пересматривала ежемесячные расходы на отопление дворца, — как можно более деловым тоном сообщила императрица. — В результате не только обнаружила и пресекла воровство ценного угля, но и устранила одно давнее позорное место — Холодный дом. Вам известно, что это такое?
— Увы, ваше величество, известно, — ледяное спокойствие предсказуемо сменилось вежливым интересом, но Ки была и этому рада.
— Там содержалось десять женщин, над которыми всячески измывались евнухи-сторожа. Не буду утомлять вас отвратительными подробностями… К счастью, с ними покончено: я отправила евнухов в уборщики, а женщин временно поселила в гарем.
— Временно? — интерес чуть усилился.
— Да, — с воодушевлением продолжала Ки, — они слишком стары или измождены, чтобы вновь сделаться наложницами. Я собираюсь дать им возможность заработать на жизнь, а затем отпустить из дворца. А еще я постараюсь убедить императора, что наказания холодом и голодом недопустимы для наложниц.
— Тем самым вы сделаете большое доброе дело и уберете лишнюю статью расходов. Прекрасное решение, ваше величество. — Голос остался ровным, но, кажется, в уголках губ промелькнула улыбка. Ки очень хотелось в это верить.
* * *
— Сколько-сколько? — ужаснулся Тогон-Тэмур.
— Девять тысяч наложниц, — невозмутимо ответил Тал Тал. — Но, повторю, это было у ваших далеких предшественников. У вас в гареме всего пятьдесят пять женщин.
— «Всего!» Тебе легко говорить!
— Ваше величество, продолжение династии требует от вас…
— Да знаю я все, знаю! — досадливо отмахнулся император. Он сидел за столом в своем кабинете, уныло глядя на несколько указов, которые перед подписанием предстояло прочитать. На этом настаивала супруга Ки, стоявшая по правую руку от него. Слева возвышался канцлер.
— Ваше величество, вы молоды и полны сил, — вкрадчиво заговорила императрица, — весь гарем обожает вас!
— Угу… Ох, ну ладно, — Тогон-Тэмур тяжело вздохнул. — Что, уже есть какой-то список или они будут тянуть жребий, или как там заведено? Пятьдесят пять женщин! О боги…
— На самом деле их шестьдесят пять, — вновь заговорила императрица. — Но десять, к сожалению, уже не смогут служить вашему величеству, поскольку пострадали из-за любви к вам, а также вашему отцу, и попали в Холодный дом. Я очень прошу вас распорядиться, чтобы этот павильон снесли и на его месте устроили сад. Пусть никого больше не наказывают столь ужасно!
— И как же их тогда наказывать? — Тогон-Тэмур недоумевающе посмотрел на супругу.
— Наказания не потребуются, ваше величество, — улыбнулась Ки. — Когда в гареме узнают о вашем милосердном решении, уважение к вам достигнет небывалых высот.
— Мудрость и великодушие отличают истинного правителя, — поддержал ее Тал Тал. — Они порождают горячую искреннюю любовь подданных. Обитательницы гарема в известном смысле тоже ваши подданные, государь.
— Да? Хорошо, сегодня проверю, какая там горячая любовь…
— Докман разъяснит вам все тонкости очередности, — с поклоном заключила Ки.
Улучив момент, когда император погрузился в чтение указов, она посмотрела на Тал Тала — и получила в ответ знакомый взгляд, полный понимания и одобрения. Чувство вины не исчезло, но рядом с ней забрезжила надежда на прощение.
1) «малые холода», первая половина января.
2) средневековая мера веса, 59 кг
3) цзинь — 596 г
4) Вежливое обращение к старшему и умному человеку, с которым у говорящего нет никаких родственных/организационных связей.
5) наставник
6) монгольск. «полководец», то есть генерал
7) божество реки Хуанхэ, «Желтой реки»
В первый день сезона личунь(1), солнечным морозным утром, в городские ворота Даду въехала большая кибитка, запряженная четверкой усталых мулов. За кибиткой следовала длинная вереница крытых повозок, охраняемая сотней всадников с копьями и луками. Процессия выглядела внушительно, однако не произвела никакого волнения в городе: столица империи ежедневно встречала и провожала караваны побогаче этого. Лишь двое нищих, занявших с утра самые выгодные места у ворот, проводили кибитку сонными глазами.
— Глянь-ка, какое колесо, — сказал один другому, — Что ты думаешь, доедет ли то колесо, если б случилось, в Лоян или не доедет?
— Доедет, — отвечал тот.
— А в Шаньду, я думаю, не доедет?
— В Шаньду не доедет, — отвечал другой.
Этим разговор и кончился.
В кибитке ехали трое. Спустя много лет один из них начнет описание своего путешествия так: «…Я, брат Иоанн из Флоренции из ордена миноритов, послан был вместе с другими братьями святым папой Бенедиктом XII к Каану, или верховному императору всех татар, — государю, который держит во владении половину восточного мира, — чтобы в качестве нунция и легата доставить ему письма и дары апостолического престола…»(2)
К середине XIV века Земля все еще оставалась плоской, но размеры ее исследованной части непрерывно увеличивались. Столетия подряд Запад смотрел на Восток с любопытством и опаской, посылая к язычникам христианских миссионеров. Монахи-францисканцы Плано Карпини и Гийом де Рубрук вернулись в Европу с первыми описаниями быта и нравов народов Монголии и Китая; купцы-авантюристы во главе с Марко Поло привозили невероятные и захватывающие сведения о стране фарфора и бумажных денег. Наконец, в 1299 году в Даду появилась первая католическая церковь и процветающая миссия при ней, увеличившая, наряду с несторианами, количество христиан в Поднебесной. Дорога на Восток по-прежнему оставалась долгой, трудной и опасной, но уже не казалась сошествием в подобие дантова ада.
Минорит Иоанн, он же Джованни Мариньолли, отправился в свое путешествие почти через сто лет после собратьев(3) по ордену. Карпини в свое время был принят ханом Гуюком, Рубрук удостоился аудиенции хана Мункэ. Обе встречи состоялись в Каракоруме, тогдашней монгольской столице. С тех пор потомки Чингисхана заметно расширили границы империи, получившей в Европе название Великая Татария. Новой столицей стал Ханбалык(4), и Мариньолли во время путешествия не раз задавался вопросом, каким окажется нынешний чингизид Тогон-Тэмур: умным, хитрым и скрытным, как Гуюк в описании брата Плано? Или спесивым лежебокой и любителем хмельного, каким в глазах брата Гийома предстал Мункэ? А может, так же возрадуется прибытию христианского посланника, как когда-то хан Хубилай при виде делегации венецианского семейства Поло? Чем ближе становился Даду-Ханбалык, тем нетерпение сильнее одолевало папского легата. И вот, наконец, заветные ворота!
Брат Иоанн, обладатель роскошного италийского носа, черных внимательных глаз и буйной шевелюры, в которой терялась монашеская тонзура, отодвинул меховую полость, закрывавшую окно кибитки, зажмурился от яркого солнца и улыбнулся, чувствуя на лице его тепло. Ему недавно исполнилось сорок лет, и половину жизни он провел в странствиях по христианскому и мусульманскому миру. Его нынешняя дорога два с лишним года назад началась в Авиньоне, где находилась папская резиденция, и сегодня завершалась здесь, в сердце Великой Татарии.
— Tartaria Magna, — выдохнул он, с любопытством разглядывая дома и прохожих.
— Закрой, холодно, — буркнул сидящий рядом земляк, тощий и вечно мерзнущий брат Николай.
— Ты лучше посмотри на эту дорогу, — Иоанн потянул его за рукав рясы, но тот отдернул руку. — Такой брусчаткой мог бы гордиться даже Авиньон! А ведь это, насколько я понимаю, не главная улица. Я прав, Иса?
— Да, главная улица дальше.
Драгоман Иса, маленький сморщенный человечек неясного возраста и племени, закутанный в баранью доху, ехал с ними от самого Авиньона. Он знал, казалось, все языки и наречия стран, через которые они проезжали, но изъясняться предпочитал покороче. Так лучше понимают, объяснил он.
За стеной кибитки потянулись торговые ряды, движение каравана замедлилось и вскоре остановилось. Впереди послышались возбужденные крики, кто-то причитал, но не горестно, а скорее радостно.
— Иса, будь добр, узнай, что там, — попросил Иоанн.
Драгоман вместе с дохой полез наружу. Иоанн с подножки пытался рассмотреть происходящее, но увидел лишь множество одинаково темноволосых голов и поверх них — раззолоченный закрытый палантин.
Исы не было довольно долго, Иоанн уже начал беспокоиться, но ловкий толмач вывернулся с другой стороны кибитки.
— Ее величество императрица Ки раздает рис беднякам, — бесстрастно сообщил он. —Говорят, она часто так делает.
— Ей дозволено самостоятельно покидать пределы дворца? — удивился Иоанн. — Однако, какие вольные нравы!
— Она не спрашивает ничьего разрешения. — Драгоман уселся на прежнее место и принялся подтыкать под себя полы дохи. — После того как она расправилась с предыдущей императрицей и ее семейством, ей никто не смеет перечить. Император ее во всем слушается.
— Прямо какая-то Алиенора Татарская(5), — хмыкнул Николай, который был весьма желчен. За свой вздорный нрав и длинный язык он впал в немилость у Бенедикта XII, и тот в наказание отослал его из Авиньона на край света — сменить главу христианской миссии, давно уже просящегося на покой.
— Не сомневаюсь, даже ей придутся по нраву наши подарки, — довольно улыбнулся Иоанн. — Подумать только, муранское зеркало in quarto!(6) А ведь еще и кубки, и янтарь!
— Только сначала предстоит добраться до сиятельной особы императора, — заметил Николай. — Это и в европейских державах очень непросто, а уж здесь…
— Для начала следует получить аудиенцию у чэнсяна, — кивнул Иса. — А дальше — как он решит.
— Чэнсян? — переспросил Иоанн.
— Канцлер. Тот, кто на самом деле правит Поднебесной.
* * *
— Мама, смотри, как я могу!
Звонкий мальчишеский голос взвился над парой белоснежных конских спин. Казалось, это он заставил лошадей тронуться с места и повлечь за собой колесницу. Маленький возница крепко держал натянутые вожжи и направлял двухколесную повозку точно вдоль линии, прочерченной углем на плитах двора. Принц Аюширидара доехал до запертых ворот, ловко развернулся и подъехал к крыльцу павильона, откуда за ним наблюдали родители.
— Все-таки рановато ему… — покачала головой Ки.
— Самый раз, — возразил Тогон-Тэмур. — Я в свои девять лет спокойно управлялся с колесницей.
Ки с сомнением покосилась на супруга, но промолчала. Впрочем, принц Аю с четырех лет ездил верхом, и пароконной упряжкой в самом деле правил ловко. К тому же ему предстоят не колесничные состязания, а всего лишь неспешный проезд перед зрителями на празднике Цагаан-Сар.
В прошлом году празднование начала месяца Белой Луны пришлось отложить: наследник слег в лихорадке, и весь двор вместо пиров и развлечений молился в храмах о его выздоровлении. Но сейчас Аюширидара здоров, и его отец собирался превзойти в размахе торжеств времена Хубилая: например, перед великим ханом проходили обыкновенные — серые — слоны в белых попонах, а его потомок распорядился достать у купцов Бхараты(7) белого слона, о котором однажды услышал от евнухов. Слона доставили. Он, правда, оказался не белым, а цвета топленого молока, с розовыми ушами, но такой императору понравился даже больше.
Белые верблюды, белые лошади, будут даже белые тигры! И почти готовы уже нарядные белые одежды для всей императорской семьи. Ки любила этот цвет, хоть он и заставлял ее грустить, напоминая о родине. Удачно сложилось, что среди бывших пленниц Холодного дома нашлись искусные вышивальщицы, которым в качестве вознаграждения за труды были обещаны свобода и щедрое приданое. Женщины работали день и ночь, покрывая плотный шелк золотыми и серебряными узорами, расшивая жемчугом и молочным нефритом.
Придворные и челядь тоже готовились к празднику, каждый на свой лад, и во дворце царило веселое оживление, какого здесь давно не бывало.
Тем временем наследник, уже второй год изучавший основы учения Кун-цзы, заявил во всеуслышание, что желал бы освоить управление колесницей, которое упоминается среди «шести искусств», обязательных для благородного мужа. Боевые колесницы давным-давно ушли в прошлое, но ради принца сделали новую, не такую большую и тяжелую, как старинные образцы, но внешне им соответствующую. Тогон-Тэмур загорелся идеей увидеть сына во главе праздничной процессии, распорядился покрасить повозку в белый цвет и приказал обучить мальчика всем тонкостям управления. Аюширидара быстро превзошел эту науку и занимался ею куда охотнее, чем чтением и письмом.
— Какой он смелый и уверенный! И сильный не по годам! — восхищался Тогон-Тэмур, наблюдая за сыном. — Спасибо тебе за него, — добавил он, понизив голос и нежно коснувшись руки супруги. — Он и ты — мои главные сокровища. Не знаю, что со мной будет, если с вами что-нибудь случится.
Ки ласково улыбнулась в ответ. Улыбка была заученной, но эти слова тронули ее. Да, их произнес человек, виновный в двойной подлости, но его любовь к ней, которая с годами становилась только крепче… нет, не извиняла подлость, но, возможно, что-то ей противопоставляла. От мыслей о невероятном смешении высокого и низкого в характере императора ее отвлекло появление Тал Тала.
— Прибыли люди из Фу-линь,(8) — доложил он. — По их словам, наше посольство благополучно добралось до Западных краев и выполнило то, что им было поручено.
— Наше посольство? — вздернул брови Тогон-Тэмур. — Впервые слышу. И что такого им было поручено?
Ки тоже с удивлением посмотрела на канцлера: обычно подобные события не ускользали от ее внимания.
— Его отправил Эль-Тэмур в последний год своего правления, — пояснил Тал Тал. — И это было весьма мудрое решение. В империи счет приверженцев еливэнь(9) идет уже на тысячи, требовалось показать всем этим людям, что властитель учитывает и их интересы тоже. Послы должны были просить у правителя тех земель прислать еще священнослужителей и одновременно дать понять ему, что благополучие верующих всецело зависит от доброй воли Сына Неба, — эти слова канцлер сопроводил привычным легким поклоном.
— Ну, хоть что-то это скорпион сделал не во вред мне, — усмехнулся Тогон-Тэмур, провожая взглядом колесницу сына, скрывшуюся в дальних воротах. — Так чего же хотят эти люди из Фу-линь, что прибыли к нам?
— Вручить дары и верительные грамоты, ваше величество.
— А, хорошо, пусть вручают! Если там будет что-нибудь сто́ящее, позволю им посмотреть на шествие в честь Цагаан-Сар. Кстати, как дела с подготовкой праздника?
— Остались мелочи, ваше величество, в остальном все готово.
— Отлично, я в тебе не сомневался, — император покровительственно похлопал его по плечу. — Сообщи мне, когда будет лучше их принять. Идем, Нян: холодно.
Он ушел, не оборачиваясь, зная, что супруга без возражений последует за ним. Ки так и поступила, но успела на ходу шепнуть Тал Талу:
— Если все-таки могу чем-то помочь, дайте знать.
— Благодарю, ничего не нужно, — так же быстро и тихо ответил Тал Тал.
Он успел заметить, как омрачилось ее лицо, когда он в очередной раз ответил отказом.
Холодный дом; раздача риса беднякам; усердные уговоры императора не пренебрегать гаремными обязанностями — и постоянный вопрос в глазах: сонбэним, вы довольны мной? Теперь вы станете прежним? Узнав, что подготовка грандиозного Белого шествия поручена ему, Ки несколько раз настойчиво предлагала свою помощь в самых неожиданных делах (например, проследить за изготовлением попон для слонов) и не пыталась скрыть огорчения, когда помощь отвергалась.
Тал Тал и сам хотел бы вернуть простоту и теплоту в их отношения, ему безусловно требовался понимающий и верный друг у трона, но еще слишком свежо было в памяти мертвое лицо Баяна. Да, учитель не предаст свою ученицу, но вздумай она вновь прижаться к его плечу — учитель отстранится. Растерзанная душа заживала медленно, а госпожа Ки была вовсе не тем человеком, кто мог бы исцелить ее.
Мотнув головой, точно отгоняя докучливую муху, Тал Тал заставил себя вернуться к насущным делам.
Сотни животных. Всадники, повозки. Длинная неповоротливая змея, которую канцлер и его незаменимые порученцы-близнецы весь последний месяц ежедневно гоняли из конца в конец заброшенной дороги на окраине города, пока люди и звери не научились идти мерным шагом, не растягиваться и не создавать заторы. И вдруг головой этой змеи император назначает девятилетнего мальчишку! Правда, принц безропотно участвовал во всех учебных проходах и вроде бы научился держать нужную скорость, но червячок беспокойства не унимался. Единственное, на что рассчитывал Тал Тал, — во время шествия он постарается держаться поблизости от колесницы Аюширидары, чтобы в случае чего перехватить управление лошадьми.
* * *
— Весьма самоуверенный молодой человек, — проронил Николай, едва оба францисканца и драгоман удалились на приличное расстояние от покоев, где только что завершилась их аудиенция у канцлера империи Юань.
— Да, держится с достоинством, приличным его положению, — согласился Иоанн. — Признаться, я не ожидал, что он так хорошо владеет фарси. Если выяснится, что и латынь ему знакома, придется нам в его присутствии общаться на родном тосканском наречии. Надеюсь, ты еще не забыл его?
— Скорее я забуду собственное имя! — вздернул бритый подбородок соотечественник.
— У него приятный голос и благородные манеры, — продолжил делиться впечатлениями Иоанн. — А речь выдает в нем человека образованного. Я опасался, что нам предстоит иметь дело с грубым невеждой, каких в изобилии мы встречали даже во дворцах султанов.
Покинув пределы дворца, европейцы оказались на оживленной улице с торговыми лавками по обеим сторонам. Двое хмурых стражников-ханьцев, приставленных францисканской миссией для охраны, приняли бдительный вид. Их недовольство можно было понять: если ты не распоследний бедняк, по зимней слякоти будешь передвигаться в повозке, в паланкине или верхом. А этим странным оучжоужэнь(10) вздумалось идти пешком. Мол, их святой так велит. Ну им-то, может, и велит, а нам просто так приходится снег месить… Эх, служба!
— Да, и манеры, и образование… — задумчиво протянул Иса. Во время аудиенции ему не нашлось дела, поскольку собеседники общались напрямую, из-за этого он чувствовал себя слегка уязвленным. — А ради места канцлера близкого родственника зарезал. Чуть ли не отца родного!
— Не может быть! — почти хором ахнули оба монаха.
— В харчевнях болтают, — пожал плечами драгоман. — Дыма без огня не бывает, сами знаете.
— Наверняка это гнусные наветы недоброжелателей, — заявил Иоанн и тут же спросил: — А что еще о нем говорят?
— Что у него какие-то особые отношения с императрицей.
— Ну-у, это совсем мерзко, и вообще не наше дело, — поморщился Николай и заключил: — Нам следует поторопиться, не то опоздаем к вечерне.(11)
У него как будущего главы католической миссии нашлось множество дел, связанных с предстоящими обязанностями. А Джованни Мариньолли неожиданно получил неожиданные каникулы: прием у императора должен был состояться лишь через три дня. Один день папский легат потратил на тщательную инспекцию подарков для августейших особ. Все ценности благополучно пережили долгое путешествие, в том числе и вороной жеребец из конюшен короля Роберта Неаполитанского. К животному на время пути был приставлен конюх, который напился как сапожник от радости благополучного прибытия в Даду, чем доставил легату немалое огорчение.
Второй день ожидания ушел на заполнение дорожного дневника. В объемистой тетради оставалось еще немало чистых листов, и путешественник решил заполнить их описанием столицы империи, которую до сих пор толком не видел. Иса прихворнул и не смог сопровождать его в предстоящей прогулке. Впрочем, Мариньолли в пути успел выучить у него десятка два китайских и монгольских слов, с помощью которых надеялся объясниться с туземцами. К тому же с ним должен был пойти один из стражников, который хоть и не говорил ни по-латыни, на на фарси, зато хорошо знал город и в случае чего мог привести монаха-авантюриста обратно в миссию.
Побродив без особой цели по хутунам, которые европейцу казались похожими друг на друга еще сильнее, чем их обитатели, он вышел к заснеженному берегу озера Цяньхай.
Короткий зимний день клонился к вечеру, солнце — густого темно-красного цвета с рыжиной — опускалось на выгнутые крыши храмов, стоявших на дальнем берегу. Рубин с оттенком хорошо обожженного кирпича — цвет санджовето, вина, что зрело в бочках монастырских виноделен францисканцев… О зеленые холмы Тосканы, белые стены монастыря, в котором прошла молодость, звон колокола базилики Санта-Кроче! Пожалуй, только сейчас, глядя на причудливые силуэты языческих храмов, Мариньолли до конца осознал, как же далека отсюда родная Флоренция… Захотелось поскорее вернуться в миссию, этот островок знакомого христианского мира в бескрайнем и чуждом море иной веры, диких обликов и варварских наречий. Он уже собрался сообщить стражнику о своем решении, но тут послышался смутно знакомый голос, произнесший на фарси:
— Добрый вечер, господин Ма-Рино. Любуетесь закатом?
Чэнсян-канцлер — верхом, в сопровождении двух всадников — приближался к нему по пустынному берегу.
Легат поспешно смахнул слезы, выступившие на глазах от воспоминаний о родине, и постарался придать лицу выражение спокойной благожелательности.
— Здравствуйте, господин канцлер Тал Тал. Да, чудесное зрелище.
Это была втройне удивительная встреча: мало того, что высокопоставленный монгол запомнил его и почти правильно произнес фамилию, он первым поприветствовал его! Мариньолли довелось побывать при дворе многих правителей, быть на аудиенциях у нескольких визирей, но все они без исключения после завершения визита проходили мимо папского легата, словно тот был пустым местом, и такое отношение повсеместно считалось в порядке вещей. В то же время в поведении канцлера Юань не было ничего заискивающего: так хозяин, уверенный в своем праве, обращается к гостю, не то чтобы званому, но вполне уважаемому.
— Послезавтра здесь будет еще красивее, — заметил Тал Тал, подъезжая ближе. — В честь храмовых праздников зажгут огни на стенах монастырей Хуго-сы и Шиху-сы. Вон их крыши, крайние справа.
— Сожалею, но послезавтра пятница, день, в который предписывается молитва и пост, а не… — у Мариньолли едва не вырвалось «любование языческими радостями», но он вовремя спохватился и закончил: — …а не мирские развлечения.
— А сегодня вам не предписывается ничего такого? — поинтересовался канцлер. — Если нет, приглашаю вас отужинать со мною. Заодно объясните, что такое «пятница».
Предложение заключало возможность отказа, который выглядел бы вполне естественно. Легат вновь удивился дипломатической тонкости этого варвара: собеседнику предоставлялась возможность выбора — и полная свобода гадать, какие последствия повлечет за собой то или иное решение. Мариньолли бросил короткий взгляд на лицо Тал Тала: оно было приветливым, насколько вообще приветливость может быть свойственна столь резким чертам.
— Счастлив ответить согласием на ваше любезное предложение, благо день сегодняшний позволяет вкушать любую пищу. Однако… — монах с сомнением посмотрел на стражника из миссии: бедняга откровенно замерз и топтался на месте с самым несчастным видом. — Как быть с моим провожатым?
Вместо ответа канцлер что-то приказал по-китайски, обращаясь к стражнику, и бросил ему связку монет. Тот ловко поймал ее, ухитрился поклониться сразу двоим и, не оглядываясь, убежал в сгущающиеся сумерки.
— Но как же… — растерялся Мариньолли, понимая, что самостоятельно ни за что не найдет дорогу к миссии, тем более в темноте.
— Не беспокойтесь, после ужина вас доставят домой, — успокоил его Тал Тал. Он обернулся к своим спутникам, но говорил с ними уже по-другому: тоном не приказа, а дружеской просьбы, как с равными. В ответ они одновременно кивнули, точно их головы крепились к единой шее, и развернули коней прочь.
Канцлер спешился и взял свою лошадь под уздцы:
— Идемте, господин Ма-Рино, тут недалеко.
На аудиенции он показался легату худощавым и стройным, но сейчас выглядел плотным и круглым — очевидно, благодаря теплой одежде. Волчий малахай с высокой верхушкой прибавлял ему роста. Мариньолли, который и сам был не мелким человеком, представил, как его спутник смотрелся бы в алой кардинальской мантии, тут же обругал себя за еретические мысли, но признал, что подобный наряд при такой осанке был бы вполне уместен.
— Надеюсь, мои слова не будут сочтены за дерзость, господин канцлер, но позвольте спросить… — начал Мариньолли, приладившись к широкому шагу Тал Тала.
— Спрашивайте.
— Почему вы покинули седло? Почему за вами не следует многочисленная свита? Разве ваше высокое положение не подразумевает…
— Первое, что я сделал, став канцлером, — разогнал всех свитских бездельников. У людей, что состоят у меня в подчинении, есть более важные обязанности, чем таскаться за мной повсюду. Те двое, которых вы только что видели, — мои друзья и первые помощники. И, при случае, телохранители — это ответ на ваш незаданный вопрос, кто бережет меня от возможных злоумышленников. Я отпустил их, потому что у нас ничего не стоит мужчина, который не умеет себя защитить.
— Вы имеете в виду монголов, господин Тал Тал?
— Я меркит. Это не одно и то же, — ответил канцлер, и легату послышалась какая-то излишняя сухость в его голосе, до этого мгновения звучавшем довольно мягко.
— Рад сообщить, что имею честь быть заочно знакомым с вашим славным народом, — улыбнулся Мариньолли, — мои собратья по ордену, которые побывали здесь сто лет назад, оставили описание многих местных племен. Меркиты, по их словам, многочисленное и влиятельное племя.
— К сожалению, с той поры многое изменилось, — вздохнул Тал Тал. — Но я не ответил на ваш вопрос, отчего я спешился. Ответ прост: три дня назад, когда вы явились ко мне, то держались без подобострастия и заносчивости, с достоинством. Полагаю, Кун-цзы назвал бы вас благородным мужем. Если б я остался в седле, а вы бы шли пешком, то я повел бы себя заносчиво, а это противоречило бы учению Кун-цзы.
— Я объясню вам смысл пятницы, но вы непременно должны рассказать мне об этом учении! — воскликнул Мариньолли.
— С превеликим удовольствием. О, вот мы и пришли. В этой лапшичной готовят лучшее маишаншу в городе.
— Простите? Маиша… что?
— Примерный перевод «муравьи карабкаются по дереву». — Тал Тал усмехнулся, глядя на ошарашенного европейца, и добавил: — Звучит странно, но на самом деле это вполне съедобно и даже вкусно. Вам наверняка понравится.
1) 4-5 февраля
2) Здесь и далее источник цитат: книга «После Марко Поло. Путешествия западных чужеземцев в страны трех Индий», Москва, «Наука», 1968 год.
3) «минориты» и «францисканцы» — два названия одного и того же монашеского ордена.
4) монгольское название. Я в тексте использую китайское — Даду.
5) намек на Алиенору Аквитанскую, 1137-1204 гг, королеву Франции, а затем Англии. Одна из выдающихся правительниц европейского средневековья. Прославилась, среди прочего, решительностью и сильным характером.
6) 24,15 × 30,5 см. Мурано — остров поблизости от Венеции, где местные стеклодувы первые в мире изготовили плоские стеклянные зеркала. Прорывная технология и бешеная стоимость конечного продукта. Муранские зеркала были по карману лишь королям.
7) то есть Индии.
8) «Страна Западного края». Так в средневековом Китае называли страны и государства Европы, не делая между ними особых различий.
9) китайское название католицизма.
10) общее название европейцев.
11) церковная служба, совершающаяся в 16-17 часов, перед закатом солнца.
Бывалый путешественник, Мариньолли знал, как бывает опасна в пути разная непривычная еда, и относился к ней с большой осторожностью. Тем более на следующий день предстояла аудиенция у императора. Мелькнула нехорошая мысль: уж не с тайным ли умыслом зазвал на ужин раскосый хитрец? Однако ароматы, витавшие в расписных красно-золотых стенах, заставили желудок урчать самым вульгарным образом и вернули его владельцу здравомыслие: встреча на озере — абсолютная случайность, к тому же бессмысленно травить посла, если подарки еще не вручены.
В лапшичной, очень чистой, ярко освещенной, с нарядным степенным распорядителем, им отвели небольшой уютный зал, где каким-то неведомым образом уже был накрыт стол на двоих. Мариньолли порадовался, что за время пути научился управляться с палочками для еды, хотя те две кое-как оструганные веточки не шли ни в какое сравнение с резными костяными палочками с серебряными наконечниками, которые ждали его на особой подставке.
— Для почетных гостей, — прокомментировал канцлер, усаживаясь за стол, заставленный всевозможными мисками, пиалами и блюдцами. Их содержимое выглядело загадочно, но пахло приятно. Опустившись на скамью с мягким сиденьем и удобной спинкой, монах прочитал короткую благодарственную молитву, склонив голову и сложа ладони перед грудью. Тал Тал с любопытством вслушивался в слова незнакомого языка и не спешил браться за палочки.
— Ну-с, и что же из всего этого великолепия есть «Муравьи»?.. — поинтересовался Мариньолли, возвращаясь к мирским делам.
— Маишаншу пока еще не принесли, это горячее блюдо. Здесь только закуски: они открывают желудок и задают настроение. Мы с вами пришли с холода, поэтому нам подали то, что греет: вот зеленая фасоль в имбирном соусе, кроличьи почки в кунжутном масле, горькая тыква в чесночной заправке… О, а вот еще одно блюдо со странным названием, — улыбнулся Тал Тал, подвигая к гостю миску с густой коричневой подливой, где среди зелени и каких-то зернышек лежали ноздреватые желтые ломтики, похожие на сыр. — Попробуйте «Рябую старушку». Это творог из соевого молока в соусе из водяного ореха, имбиря, рисового вина и главной приправы — сычуанского перца. Его везут в Даду из провинции Сычуань, почти за две тысячи ли. Вкус этого перца просто не с чем сравнить. Готов поспорить, вы не пробовали ничего подобного!
Мариньолли довольно ловко подцепил палочками ломтик и отправил его в рот. Пожевал, какое-то время сидел неподвижно, потом в изумлении покачал головой:
— Поразительно! Будто крохотные ледяные иголочки! Непривычно, но… приятно. Должен отметить, досточтимый господин канцлер, ваши познания в местной кухне восхищают не меньше, чем вкус сей дивной приправы. Не будучи коренным жителем, вы сведущи в таких тонкостях…
— Эта страна заслуживает того, чтобы узнать ее как можно лучше, — серьезно ответил Тал Тал. — Особенно если тебе нужно управлять ею. Язык, обычаи, история, верования — без знания основ власть вынуждена опираться только на силу, что рано или поздно приводит к смутам и кровопролитию.
— Кстати, о верованиях, — за первым кусочком творога последовал второй, третий и вскоре миска опустела. Сычуаньский перец и впрямь открывал желудок. — Я заметил среди храмов на противоположном берегу озера несколько минаретов, неподалеку от нашей миссии стоит синагога и, кажется, еще какой-то храм. Почему вы, я имею в виду власти, так терпимы к любой вере? Ведь она зачастую бывает ложной!
Тал Тал не спеша положил себе на тарелку несколько маринованных стеблей фасоли, сбрызнул их душистым уксусом из крошечного кувшинчика и лишь затем ответил:
— Границы Великого Неба неизведаны. Под землей, сдается мне, тоже достаточно места. Хватит для всех богов, даже самых мелких. Значит, нет и ложной веры. Да и так ли это важно: в какого именно бога верить? Главное, чтобы от веры был толк. — И он с аппетитом захрустел стеблями.
— Державная кротость нередко принимает самые разнообразные формы, — вежливо улыбнулся папский легат. Поднаторев в богословских диспутах с приверженцами всевозможных ересей, он знал, что полезно сначала сделать вид, будто соглашаешься с оппонентом, чтобы тот расслабился и пропустил момент, когда на него рухнет вся мощь аргументов в защиту истинной веры. И тем более следует избегать прямых споров с язычниками, которые, чуть что, хватаются за оружие. Длинная сабля господина канцлера, висевшая на спинке его скамьи, всем своим видом подкрепляла последнее соображение.
— Я бы употребил другое слово, — заметил Тал Тал. — Не кротость, а взаимное уважительное равнодушие. Кстати, такое отношение прямо проистекает из учения Кун-цзы, о котором я упоминал. Учитель говорил: мудрость состоит в том, чтобы почитать духов и держаться от них подальше. Пока вера — любая вера — не пытается проникнуть в дела государственные, государство никаким образом не вмешивается в вопросы веры. Страна, которую мы завоевали, жила по этому правилу тысячу лет, и чингизидов такой порядок вещей полностью устраивает. Судя по тому, что империя процветает, боги тоже довольны.
Похоже, за едоками подглядывали: ничем иным Мариньолли не смог объяснить, что слуги с переменами блюд явились ровно в тот момент, когда большинство мисок и пиал опустели. Головы прислужников были опущены, двигались они так, чтобы ни в коем случае не повернуться спиной к сидящим, но, несмотря на все сложные церемонии, стол был накрыт заново со сказочной быстротой и почти без звука.
Загадочное блюдо маишаншу оказалось просто лапшой с мясным фаршем, впрочем, тоже невероятно пряной. Жар во рту давно требовалось чем-нибудь залить, и Тал Тал очень вовремя потянулся к высокому кувшину.
— Это архи, его делают из кобыльего молока. Степная радость сердца…
Мариньолли поднял хрупкую фарфоровую пиалку, почти до краев полную прозрачной жидкостью.
— Ваше здоровье, господин канцлер. Не сомневаюсь, империя чингизидов обрела надежного и умелого кормчего в вашем лице.
— Изобилия вашему дому, господин Ма-Рино, — другая пиала также поднялась в ответ, — долгих лет жизни и множества почтительных сыновей.
— Боюсь, с изобилием и потомством будут трудности! — рассмеялся легат, — я монах и принадлежу к нищенствующему ордену.
— Тогда желаю вам духовного богатства и многочисленных учеников! — в тон ему ответил Тал Тал и осушил свою пиалу.
Архи скользнул по горлу тепло и мягко, оставив во рту привкус молока и чего-то цветочно-медового.
— Превосходно, превосходно, — Мариньолли покивал со знанием дела, — Между прочим, достоин всяческого удивления и восхищения тот факт, что на всем протяжении пути по землям империи нам не довелось наблюдать случаев пьянства в народе. Мой предшественник брат Плано Карпини также упоминал об этой замечательной черте ваших соплеменников.
— Из десяти ведер молока получается одно ведро архи, — Тал Тал вновь наполнил обе пиалы. — Очень дорогой напиток. В степи его пьют только по большим торжествам, и он скорее часть обрядов, а не просто жидкость, которой можно одурманить разум.
— Своего рода причастие…
— Не совсем понял, о чем вы. Это как-то связано с… — Тал Тал нахмурился, вспоминая незнакомое слово, — с «пятницей»?
— Э-э… да, в известном смысле. — Молочное вино не было особенно крепким, однако в голове уже слегка шумело, и вот уже на язык, точно по наущению нечистого, прыгнуло кощунственное сравнение со святым таинством. Казалось, вопрос о «пятнице» канул на дно миски с острой приправой, но у господина канцлера оказалась хорошая память. Неужели придется рассказывать язычнику о страстях Христовых за пиршественным столом, предаваясь чревоугодию! Мысленно воззвав к покровителю послов архангелу Гавриилу, монах постарался вернуть сознанию ясность и, тщательно подбирая слова, приступил к объяснению. Объединение дней в седьмицу, каждый день связан с воспоминанием об определенном событии, упомянутом в Евангелии, одной из священных книг христиан…
— Господин Ма-Рино, думаю, этого достаточно, — мягко остановил его Тал Тал, дождавшись паузы в монологе. — Я понял, ваш бог весьма требователен к тому, как о нем говорят и что. Поэтому оставим разговоры о небесном. Вместо этого я попрошу вас рассказать о тех краях, откуда вы прибыли. Правда ли, что там почти все время зима и очень мало солнца, оттого у ваших соплеменников такие бледные лица и круглые глаза, как у сов?
— Как вы сказали?! — Мариньолли вытаращился на него, в самом деле став похож на филина. От возмущения он даже перешел с фарси на латынь: — Quas ineptias! Какая чушь! О, моя милая Италия, она вся пронизана солнцем! Нигде больше нет такого высокого синего неба! А какие цветы распускаются на лугах по весне!
Эта тема была вполне уместна за столом, и монах дал волю своему красноречию, тем более что он видел, как жадно слушал его собеседник.
Еще немного, и за столом китайской лапшичной зазвучали бы литые строфы Алигьери, но тут презренная плоть неумолимо напомнила о низменных потребностях. Воспарить духом уже не получалось, и Мариньолли, смущенно поерзав, сообщил, что угощение было прекрасным, беседа доставила ему огромное наслаждение, но время наверняка уже позднее, а завтра — важный день. И, перейдя на шепот, осведомился у канцлера, где находится уборная.
Тот, ничуть не смутившись — истинный варвар! — лично отвел гостя к двери в конце длинного коридора, такой же изысканной, как и вся обстановка, предупредил, что будет ждать снаружи, и пожелал приятного облегчения, отчего бедному монаху сделалось еще хуже.
Дорожный быт не располагал к комфорту, а потому легат был готов к продуваемому всеми ветрами тесному сооружению из кривых досок и простой дырке в полу. Каково же было его удивление, когда он оказался в теплой и нарядной комнате, по размерам почти не уступавшей пиршественному залу. Здесь пахло розами, а вместо дырки возвышалось нечто смахивающее на трон.
Когда Мариньолли вышел на крыльцо, его ждал роскошный паланкин, который готовились нести четверо дюжих носильщиков. Еще четверо крепких парней держали большие бумажные фонари, чтобы освещать путь.
Канцлер, вновь толстый и круглый от зимней одежды, указал на плотно закрытую дверцу носилок.
— Ее откроют, когда вы уже будете готовы сесть. Так сберегается тепло, внутри стоит жаровня с углем. Вас доставят домой, как я и обещал. — Он махнул в седло. Длинная плотная одежда ничуть не сковывала его движений. — Спасибо за интересный разговор, господин Ма-Рино. Не знаю, удастся ли нам еще вот так поговорить, но если да — буду рад.
— От всей души благодарю, господин канцлер! — искренне воскликнул Мариньолли. — В том числе за вашу последнюю, особо деликатную любезность. Должен признать, подобных удобств я не встречал и во дворцах наших владык! Правда, немного смутило, что чаша для мытья рук расположена непосредственно над, гм… седалищем, но это такие пустяки!
Канцлер поклонился в ответ, дал знак носильщикам собираться в дорогу и, тронув коня плетью, ускакал. Монаху показалось, что на скуластом лице мелькнула усмешка, но он отнес это к игре воображения от выпитого архи.
* * *
«Чаша для мытья рук»! Тал Тал весело фыркнул, пуская жеребца шагом. Неужели оу-чжоужэнь ничего не знают об устройстве слива в отхожем месте? Но в остальном встреча в самом деле удалась, хоть и вышла совершенно случайной.
Последний прогон участников Белого шествия завершился, он с близнецами возвращался во дворец; дорога шла вдоль берега озера. Тал Тал издалека заметил темную фигуру, застывшую у воды. Он сразу узнал того самого путешественника из Западного края, что три дня назад побывал в его кабинете. Тогда он выглядел жизнерадостным и с откровенным восхищением разглядывал убранство дворца. Но теперь в его опущенной голове и поникших плечах было что-то, отчего становилось ясно: вот человек, чья родина осталась за много тысяч ли, и ему одиноко… И пусть родиной одного была большая богатая страна, а другой считал ею каменный курган и старый карагач у оврага с родником, но меркит вдруг почувствовал странное родство с итальянцем: оба всей душой желали возвращения и не могли вернуться. Приглашение на ужин было прежде всего средством спасения от собственной тоски. Но если оно помогло и другому, что в этом плохого?
Вопросы чужой веры мало волновали Тал Тала, он не видел от нее ни пользы, ни угрозы, но рассказ о далеких странах увлек не на шутку. Подумать только — два года в пути! Сколько всего интересного можно увидеть за это время, если даже двухмесячное путешествие в Корё вспоминается как захватывающее приключение, несмотря на все мрачные события, связанные с ним! Поездка в Марагинскую обсерваторию так и осталась в планах, которым теперь едва ли суждено осуществиться… Эх, ну почему Эль-Тэмур отправил посольством в Западный край каких-то купцов, а его приставил к недотепе-принцу!
Из темного проулка вывернули двое всадников, заставив канцлера насторожиться. Впрочем, он тут же успокоился, узнав близнецов.
— Где вы раздобыли такой паланкин? — с улыбкой спросил он, когда те подъехали ближе. — Ограбили императора?
— Ты же сам сказал: «найдите поприличнее», — пожал плечами Таштимур. — А на твоем вся краска облезла…
— Погодите, — канцлер перестал улыбаться, — вы что, в самом деле…
— Никто не грабил императора. У дядюшки Лю попросили, — успокоил его Тимурташ. — Заодно с носильщиками.
— Ну, дядюшка, ну, ловкач! — Тал Тал облегченно рассмеялся. — Не удивлюсь, если у него случайно окажется тумен войска и табун-другой лошадей! Сколько же я ему теперь должен?
— Дядюшка велел передать, что такой важный чиновник, как канцлер империи, сумеет отблагодарить ничтожного хозяина постоялого двора.
Дальше поехали втроем. Тал Тал рассказал обо всем услышанном от европейца, заново восхищаясь огромному количеству впечатлений, которое тот получил в пути.
— А любопытно, каковы их женщины, — заметил Ташитмур, когда рассказ подошел к концу. — Господин Ма-Рино ничего о них не рассказывал?
— Сдается мне, после третьей чаши архи дело дошло бы и до них, но он засобирался домой.
— Говорят, у них голубые глаза, волосы цвета речного песка и бледная кожа. А еще они очень холодны на ложе.
— Насчет глаз и прочего ничего не могу сказать, но мне доподлинно известно, что в гареме последнего императора династии Тан была наложница из оу-чжоужэнь… — с самым глубокомысленным видом проговорил Тал Тал. И добавил тоном, каким сообщают сведения государственной важности: — Император спал с ней только в самую жару.
Мгновение спустя дружный смех подтвердил, что шутка удалась.
* * *
«И мы вошли в славный дворец Каана, и я был в торжественном облачении, и передо мной несли крест с горящими свечками и курили ладан, а я пел «верую в Господа единого». И когда кончил я петь, благословил я Каана, и он смиренно принял мое благословение…»(1)
Шепот личного императорского евнуха прошелестел над ухом: «требует… поторопитесь…» Тал Тал, стоявший, где ему и полагалось — у первой из пяти ступеней, ведущих к трону, — взбежал наверх и почтительно склонился перед императором и его супругой. Ки морщила губы и старалась сохранять бесстрастный вид, но было заметно, что происходящее ее забавляет. Тогон-Тэмур выглядел озадаченным.
— Можешь объяснить, что происходит? — вполголоса спросил он. — Зачем свечки? Он хочет показать, что ему темно?
— Насколько мне известно, такова часть обряда восхваления их бога, ваше величество.
— И эта доска с перекладиной — тоже?
— Совершенно верно.
Громкий голос легата разносился по залу. Вельможи и чиновники недоумевающе притихли.
— То есть он явился ко мне, но восхваляет не меня, — удивление императора делалось все сильнее. — Поет скверно, к тому же я не понимаю ни слова! Возможно, мне следует разгневаться?
Ки прикрыла рот ладонью, пряча улыбку. Тал Тал заметил, что император тоже пока еще развлекался, хмурясь не всерьез. Но зная, как легко меняются настроения Тогон-Тэмура, он поспешил успокоить его, потому что над головами посланцев вот-вот могли сгуститься тучи.
— Молитвы их богу обычно заканчиваются призывом благословить всех присутствующих, и особенно правителя. Ему желают долгих лет и всяческого процветания, — на ходу сочинял канцлер. В ход пошло все: обрывки когда-то услышанных сведений о христианах, предположение, что молитвы в любой вере примерно одинаковы, и надежда на то, что вчерашнему собеседнику достанет ума внятно и подробно восхвалить императора.
— И как долго он намерен реветь? А тот болван со свечками сейчас точно устроит пожар… Нет, я все-таки разгневаюсь!
— Ваше величество, послы прибыли с подарками; возможно, они смягчат ваш справедливый гнев. Мне доложили, среди даров — вороной жеребец дивной стати…
— Жеребец? Что же ты раньше не сказал?! — Тогон-Тэмур вскочил с места. В своей любви к лошадям, как не в чем другом, он был истинным чингизидом-степняком. — Где он?
— Должно быть, оставили у ворот, ваше вели…
— Идем, покажешь!
Император вихрем слетел по ступеням. Легат невольно попятился, когда увидел, что на него несется сам правитель варваров с решительным выражением на лице и в развевающихся золотых одеждах, но тут же опомнился, поудобнее перехватил распятие и поднял над головой.
Тогон-Тэмур резко остановился — так, что Тал Тал, спешивший следом, едва не налетел на него.
— Он хочет меня ударить? — в его голосе уже не было ни следа веселья.
— Господин Ма-Рино, что вы делаете?! — из-за спины императора Тал Тал метнулся к легату.
— Собираюсь благословить вашего повелителя, досточтимый господин канцлер, — счастливо улыбнулся Мариньолли. — Ведь я видел, что их императорское величество с интересом внимали словам гимна, и потому…
— У него самые мирные намерения, — объяснил императору Тал Тал, не дожидаясь, пока монах доберется до финала неторопливой речи. — Он собирается благословить вас.
— Ладно, только побыстрее, — поморщился Тогон-Тэмур. — И покажи, наконец, жеребца!
— Где конь?! — рявкнул Тал Тал, который вовсе не был уверен, что скакун в самом деле дожидается за дверью.
— У входа в павильон, под охраной, — поспешно доложил Иса, лучше остальных понимавший, что посольство уже почти на краю пропасти.
— О чем ты с ними говоришь? — Император, не владевший фарси, подозрительно посмотрел на него.
— Требую не тратить попусту драгоценное время вашего величества.
«Бывают случаи, когда невежество владык спасительно», — подумал Тал Тал, сопровождая императора к выходу.
Ки не стала останавливать супруга, когда тот помчался смотреть лошадь: она уже давно уяснила, что если потакать его мелким прихотям, в серьезных делах он будет мягким как воск. Она не спеша поднялась со своего места и величаво спустилась по ступеням к приземистому столику, на котором топорщилось загадочными выступами и углами плотное шелковое покрывало. Под ним дожидались своего часа дары, привезенные послами. Мариньолли, разочарованный тем, что благословение императора пришлось проводить впопыхах, с надеждой подался в сторону императрицы. Заодно воодушевился и толмач Иса, приунывший оттого, что канцлер не желал пользоваться его услугами.
— Скажите, господин посланник, в какой стране говорят на том языке, на котором вы пели? — спросила Ки. За свою жизнь ей довелось слышать немало наречий, но такого еще не встречалось.
Иса быстро перевел вопрос. Мариньолли с воодушевлением ответил.
— Ни в какой, ваше императорское величество, — заговорил Иса по-китайски, — и в очень многих. Это латынь — язык ученых людей и священников. На этом языке говорят с богом.
— Для вашего бога требуется особенный язык? — усмехнулась императрица. — Мне всегда казалось, что небожители способны понимать не только любую человеческую речь, но даже язык животных. Разве не так?
— Благородная латынь возвышает молящегося над прочими смертными…
Иса постарался переводить как можно точнее, но Ки лишь пожала плечами: она выросла среди тех, кто считал главным в молитве уважительный тон и правильные слова, а не наречие, которое при этом использовалось. Впрочем, если забавный носатый оу-чжоужэнь молится на своем «ла-ти-ни», — это его дело. Лишь бы не начал снова петь.
— Уберите покрывало, я хочу посмотреть, что под ним, — потребовала она.
Посланцы в замешательстве переглянулись.
— Скажи, что надо дождаться императора, — прошипел Мариньолли, почти не разжимая губ и сохраняя на лице благостное выражение.
— Ей лучше не перечить, — шепотом возразил Иса.
— А если император обидится?
— Я жду, — нахмурилась императрица.
Брат Николай, молча слушавший тихую перепалку спутников, не говоря ни слова, шагнул к столу и аккуратно поднял легкую ткань.
Ки и оказавшиеся поблизости придворные ахнули в один голос: на столе, ничуть не страдая от тепла, стояли ледяные чаши и кубки изумительной работы. Свет фонарей мерцал в прихотливых узорах инея, свободно проходил сквозь тончайшие стенки, похожие на застывший воздух. Не веря своим глазам, императрица осторожно дотронулась кончиком указательного пальца до кромки ближайшего кубка:
— Да это же не лед, а стекло! Невероятно!
— Императрица в восторге, — сообщил Иса. — Значит, император тоже будет доволен.
— Еще бы кто-то не был доволен стеклом венецианских мастеров, — хмыкнул Николай. — Ладно, переводи давай.
И они с Мариньолли наперебой принялись расхваливать умельцев с острова Мурано, чьи работы славятся не только по всему христианскому миру, но и в мусульманских странах.
— Но это еще не все, — заметил Мариньолли, видя, что кое-что на столе осталось нераскрытым. — Брат Николай, у тебя так хорошо получается снимать покровы, будь добр, покажи то, что мы везли с особенной бережностью.
Николай, торжествующе улыбаясь, поднял двумя руками что-то похожее на толстую книгу и одним взмахом убрал узорчатую ткань.
— Взгляните, ваше императорское величество, — дрогнувшим голосом перевел Иса. — Это стеклянное зеркало.(2)
Как завороженная, Ки приняла из рук монаха прямоугольную золоченую раму, из которой глядела она сама: пугающе отчетливая, с огромным залом за спиной, полным огней и людей. Все было знакомо и в то же время казалось чуть-чуть другим, не таким, как по эту сторону зеркала.
В ее покоях стояло несколько зеркал, больших и малых, выполненных из тщательно отполированных листов бронзы. Конечно, они давали какое-то отражение, так что Ки могла получить более или менее точное представление о собственной внешности. Но разглядеть себя до последней ресницы, до самой мелкой складочки в уголке губ — это же просто чудо!
Послышался громкий возбужденный голос, которому вторил другой, потише: император, судя по тону, остался в восторге от жеребца и теперь делился впечатлениями с канцлером.
— Я назову его Лун!(3) С первого взгляда ясно — это не простая лошадь, каких запрягают в повозки! Он создан возить Сына Неба!
Ки смотрела в зеркало на приближающихся супруга и наставника. Дивное стекло неуловимо преображало их, делая первого значительней и осанистей, добавляя второму отточенной стремительности и красного отблеска в темную медь волос. Или все это — колдовское наваждение чародеев Западного края?
— О, а тут что такое? — император приблизился к столу с дарами. — Сделано будто из воздуха!
— Узнаете, ваше величество? — Ки поднесла зеркало к его лицу. Тогон-Тэмур, забыв про величавость, вытаращил глаза, разглядывая свое отражение. В его покоях зеркал не было вовсе: он никогда не задумывался над тем, как выглядит, потому что с рождения о его облике заботились другие люди.
Тал Тал сдержанно улыбнулся, когда император с совершенно детской радостью похвастался ему подарком, хотя и он вполне оценил тонкость работы и совершенную прозрачность стекла. Он знал, что особым образом установленные друг против друга зеркала могут передавать свет на большие расстояния, отполированные толстые стекла способны делать четкими далекие и мелкие предметы — все это подробно изучалось в Академии. Но те зеркала делали из бронзы и меди, а стекла имели цветной оттенок или были мутноваты из-за постоянных примесей. Подумать только, чего можно было бы добиться, имея под рукой совершенно прозрачное стекло! За сто с лишним лет из Западного края приехали армии священников и купцов, но почему-то ни одного ученого или хотя бы ремесленника. Что проку от этого совершенного зеркала, если оно навеки исчезнет во дворце!
— Вам известно, как оно сделано? — спросил Тал Тал по-китайски, чтобы вновь не вызвать подозрения императора.
— Секрет изготовления зеркал и прозрачного стекла — достояние Венецианской Республики, — перевел Иса ответ Мариньолли, стараясь, чтобы это не прозвучало вызывающе. — Мастерам острова Мурано запрещено покидать его под страхом смертной казни. Также и на остров можно попасть только с ведома правительства.
— Хм… А если я прикажу вас пытать? — Тогон-Тэмур задумчиво повертел в пальцах одну из хрупких стеклянных чаш и небрежно поставил на место. Та жалобно зазвенела, ударившись о бока соседок.
— Ваше величество, посланцы, скорее всего, говорят правду, — почтительно, но твердо возразил Тал Тал. — Ведь и у нас только посвященным известно, как рождается лун цюань яо.(4)
Иса перевел его ответ Мариньолли. Тот кивнул и с благодарностью посмотрел на недавнего сотрапезника.
— Говорю с открытым сердцем: никому из нас неведом секрет муранского стекла. Но позвольте обратить внимание вашего императорского величества на то, что кроме стекла глава апостолической церкви святейший папа Бенедикт Двенадцатый прислал также дивные украшения из янтаря, который называют «слезами моря», а также превосходное вино…
И действительно: стеклянные вещицы поначалу затмили остальные дары, но когда открылись шкатулки и в них медово засветился оправленный в золотое кружево янтарь, когда с одного из трех больших кувшинов была сбита восковая печать и жидкий рубин плеснул в венецианский кубок, наполняя зал ароматом щедрого августа Тосканы, — тогда император пришел в самое благостное расположение духа, охотно склонил голову для крестного благословения и заявил, что трое послов станут желанными гостями на церемонии Белого шествия в честь праздника Цагаан-Сар, которое состоится через три дня. «Будет о чем рассказать там, у себя», — по-свойски подмигнул Тогон-Тэмур, осушая вторую полную чашу. Санджовезе определенно пришлось ему по вкусу.
1) «Хроника флорентинца Джованни Мариньолли, епископа Базиньянского». Москва, «Наука», 1968 год.
2) в дораме такие зеркала имеются у каждой наложницы. На самом деле в Китае они появились только с началом экспансии европейских технологий в конце XVIII века.
3) кит. «Дракон»
4) то есть фарфор. Слово «фарфор» персидско-турецкого происхождения, используется главным образом в русском языке и вошло в обиход примерно в XVII веке.
Ночью ей приснился Ван Ю. Странное дело: в первые дни после убийства, когда она молила всех богов вернуть его хотя бы в сновидениях, он не приходил. А три года спустя вдруг вышел из темноты в том самом синем кванбоке(1), в каком Нян впервые увидела будущего короля Корё. «Пёлю нужны новые сапоги, — в голосе любимого звучал мягкий упрек. — Разве ты не видишь, мальчик уже вырос…»
«Наш сын умер», — возражала во сне Ки, удивляясь и своему спокойствию, и неведению Ван Ю, но тот будто не слышал и все твердил про сапоги.
Проснулась Ки с головной болью и знакомой тяжестью на душе. К счастью, Тогон-Тэмур проводил ночь с кем-то из гарема: ее бы наверняка стошнило от одного взгляда на него.
Даму Хен она звать не стала. Зажгла светильник, уселась за туалетный столик перед зеркалом, подарком послов Западного края, и какое-то время сидела, молча созерцая то, что предъявило ей честное стекло: землистого цвета лицо и глаза, полные слез. Хорошо бы сейчас отправиться в храм и провести весь день там, где ее могли бы услышать духи дорогих людей, но, как назло, сегодня состоится Белое шествие, о котором ей уже прожужжали все уши. Вместо молитвы на родном языке придется присутствовать на празднике тех, кто из года в год грабит ее страну и мучит ее народ!
Очень хотелось запустить чем-нибудь в зеркало или расколошматить вазу-другую, но ни к чему давать новую пищу для сплетен. Вместо этого Ки позвонила в серебряный колокольчик. Вошла Хен Дан.
— Хен, давай приводить меня в порядок. Нарисуй на этом, — она указала подбородком на свое отражение, — безоблачную радость и бесконечную любовь к божественному супругу…
Верная Хен отлично умела пользоваться белилами, румянами и сурьмой. Кое-что Ки подправила сама, завершив работу половиной флакона самых пахучих благовоний. В соседней комнате на особых распялках ждали белые одежды, расшитые жемчугом и золотом, но до них очередь дойдет позже. Сначала — завтрак в обществе императора, для этого есть свой наряд, не менее роскошный.
Полностью одетая, с золотыми фениксами в прическе, императрица отослала Хен, вновь оставшись в одиночестве. Сидя перед зеркалом, она улыбнулась — сначала едва-едва, затем чуть шире, так чтобы меж разомкнутых губ блеснули зубы.
— Доброе утро, ваше величество, — Ки склонила голову, следя за тем, чтобы это вышло изящно и непринужденно. — Доброе утро, любимый, — вполголоса, с трепетанием ресниц, — Как дела в гареме? О, я в вас не сомневалась, дорогой супруг, вы истинный тигр среди мужей! — быстрый игривый взгляд, губы призывно полуоткрыты. Миг — и эта маска слетела, оставив просто слой белил и румян на неподвижном лице. Ки вздохнула и заключила:
— Сойдет. Всё, Нян: встала и пошла.
Вернув на лицо легкую улыбку, она вышла из своих покоев — цветущая и победительная властительница Юань.
Снаружи разгорался солнечный день конца зимы. По небу плыло нежное перламутровое сияние, пахло весной, и Ки стало легче. Утро всегда было ее временем, она взбодрилась и, полной грудью вдыхая еще морозный, но уже душистый воздух, улыбнулась вполне искренне — еще и потому, что эта улыбка никому не предназначалась, разве что мирозданию.
В таком настроении она подходила к павильону книг и рукописей, мимо которого вела дорожка к покоям императора. Низкий раскатистый голос, вдруг яростно заругавшийся по-монгольски, настолько был неуместен для этого тихого здания, что императрица невольно заозиралась, ожидая увидеть пьяных стражников или кого-то подобного. Но нет, брань доносилась из книгохранилища: там кого-то проклинали, упрекали в трусости и требовали самоубийства. Затем неизвестный обвинитель перешел на незнакомое Ки наречие, но тона не сбавил. Она бы, возможно, прошла мимо, пожав плечами — иные царедворцы отличались совершенной бесцеремонностью, это даже стало признаком высокого положения при дворе, — но тут сквернослову ответили голосом потише, но твердым, с металлическими нотками. Услышав его, Ки метнулась к павильону и, не раздумывая, ворвалась внутрь.
Один из проходов между стеллажами закрывала грузная мужская фигура в длинном белом дэгэле с широкой золотой каймой по подолу. По всей видимости, какой-то вельможа, прибывший на праздник Цагаан-Сар… Но что он делает в библиотеке и, главное, по какому праву осыпает наставника ругательствами?
— Что здесь происходит?! Кто вы такой?
Мужчина резко обернулся, задев рукавом несколько книг. Они посыпались на пол, громко прошелестев и стукнувшись об пол в наступившей тишине. Что-то в одутловатом смуглом лице с длинными усами показалось Ки знакомым. Черные глаза под набрякшими веками смерили ее с ног до головы сердитым взглядом человека, не привыкшего, чтобы ему в чем-то мешали. Внезапно неудовольствие сменилось ненавистью — такой откровенной, что Ки невольно попятилась, пожалев, что свита по ее приказу дожидалась снаружи.
— У-у, корёсская тварь… — процедил по-китайски владелец белого дэгэла и, широко ступая, вышел, едва не задев ее плечом.
— Ваше величество, умоляю, не наказывайте этого человека, — тихо прозвучало в темноте. — Я сделаю все, чтобы больше он не беспокоил вас.
— Но кто это? — Ки только сейчас разглядела Тал Тала: его черно-лиловое канцлерское одеяние терялось в тени стеллажей.
— Это Маджартай, брат Баяна. Мой отец.
Ну конечно! Лицо Баяна было тоньше, но этот взгляд, особенно когда он явился убивать ее… Вспомнился и сбивчивый рассказ слуги, посланного проследить за Тал Талом в ту кровавую ночь: «Бросили на колени прямо в воротах… в лицо плюнули…»
— Что ему от вас нужно?! Я расслышала что-то насчет трусости и самоубийства…
— По нашим обычаям, убивший родича должен покончить с собой, — казалось, слова даются ему с большим трудом. — Отец проклял меня за то, что я до сих пор не сделал этого.
— Он не вправе распоряжаться вашей жизнью! — Злость и сострадание переполняли ее. — Вы поставлены на свою должность указом императора! Как посмел этот негодяй…
— Прошу вас не говорить так о нем! — перебил ее Тал Тал и добавил со вздохом: — Я заслужил его ненависть… — Дрогнув, его голос тут же стал прежним: — Ваше величество, скоро начнется шествие, нужно отдать последние распоряжения. Еще раз благодарю вас за милосердие к моему отцу. — Он, как обычно, почтительно кивнул и почти выбежал из библиотеки.
Ки долго смотрела ему вслед, хотя дверной проем давно опустел и в него заглядывало только утреннее солнце. Она, да и все во дворце привыкли видеть рядом с Тал Талом Баяна, и как-то забывалось, что он — всего лишь дядя. Любопытно, почему Маджартай отпустил от себя сына? Желал, чтобы тот обзавелся полезными связями при дворе и вообще примелькался императору? Скорее всего. Однако, где сыновья самого Баяна? Уж кому, как не им, следует желать смерти его убийцы! Очень все это странно…
За завтраком императрица была рассеянна и слушала супруга невнимательно. Тот встревожился, решив, что она захворала, ей стоило немалого труда убедить Тогон-Тэмура, что все в порядке. Отделавшись от его опеки под предлогом переодевания к началу праздника, Ки вызвала к себе Пака и поручила потихоньку выяснить, имеются ли у Баяна дети и где они.
Толковому малому не понадобилось много времени, чтобы все разузнать. Доклад о загадочной болезни, унесшей семейство меркита двадцать лет назад, добавил истории тумана: отчего он не женился снова? И почему в его доме поселился именно Тал Тал? Одинокий вдовец; мальчик, едва ли любимый отцом, — любимого не отдали бы туда, где стряслось несчастье; их крепкая взаимная привязанность — полуродственная-полудружеская… Ки все чаще ловила себя на мысли, что непоправимое случилось не в ночь схватки Баяна с ее защитниками, а гораздо раньше: когда даругачи Ляояна и его племянник выкупили из рабства старую знакомую. «У меня не было другого выхода!» — без слов кричала она, но ее слышали только мертвые. А они не отвечают живым.
* * *
Принц Аюширидара опустился на одно колено и произнес громко и отчетливо, как учили:
— Приветствую вас, ваше величество!
Получилось совсем по-взрослому.
— Доброе утро, мой Шинэ Жил, — улыбнулся Тогон-Тэмур и, видя недоумение на детском лице, объяснил: — Так на языке твоих предков зовут внука одного очень важного божества. Этот мальчик начинает каждый новый год, поэтому у него такое имя. Ты уже готов открыть Белое шествие?
— Готов, ваше величество! — отчеканил звонкий голос.
Обнимать его пришлось осторожно, чтобы не поцарапать нежное лицо пластинками нефрита, нашитыми на праздничное императорское одеяние. Как же быстро растет сын! Кажется, еще недавно проще было взять его на руки, чем обнять, потому что приходилось приседать на корточки… Аюширидара вскинул на отца глаза, горящие восторгом и благодарностью.
«Моим наследником будет только он», — неожиданно решил про себя император. Да, пыльные старики-законники твердят ему, что полукровка не может продолжать династию, следует взять еще одну супругу, непременно из рода унгират… В ад Фэньду их вместе со всеми советами! У него уже были две высокородные супруги — обе с сердцами змей и повадками шакалов. Страшно представить, кого бы они родили ему…
— Ну, ступай. Я буду с нетерпением ждать твоего выезда.
Когда более или менее долго находишься на вершине власти, перестаешь замечать кого-либо кроме тех, кто имеет значение для тебя лично. В павильоне, где состоялась встреча императора с наследником, толпилась уйма придворных, многие перешептывались, особенно в задних рядах, так что в зале стоял негромки гул, точно в улье. Но император не слышал его; он и не видел ничего кроме невысокой фигурки в горностаевой шапочке и струящемся белом плаще.
Протяжный клич «Ее величество императрица!» застал наследника уже в дверях. Мальчик почтительно отшагнул в сторону, пропуская мать, уже сменившую повседневные одежды на праздничные. Она улыбнулась и остановилась.
…Тогон-Тэмур проживет не очень долго, печалей и радостей в его жизни окажется поровну, но самым прекрасным воспоминанием для него навсегда останется это: любимая женщина, одетая в свет, протягивает руки к их сыну, и тот радостно бросается ей навстречу.
После всех положенных поклонов, когда принц уже ушел, а они медленно шли к выходу, Тогон-Тэмур тихо проговорил:
— В детстве нянька рассказывала мне про повелителя мороза и снега по имени Увлийн Увгун. Будто бы у него есть дочь Цасан Охин, «Снежная дева», она помогает ему во всех делах. Мол, если очень хорошо попросить, Увлийн Увгун может исполнить самое заветное желание.
— Что же вы пожелали? — Ки еще никогда не видела его таким счастливым, и ей было неловко, особенно из-за утренних мыслей.
— Чтобы Цасан Охин подружилась со мной, — Тогон-Тэмур грустно улыбнулся. — Я так мечтал о друге… Когда ты появилась в моей жизни, я понял, что это желание исполнилось, но свой истинный облик моя Снежная дева приняла только сейчас.
У крыльца их ждал только один паланкин — для императрицы. Долго искать этому объяснение не потребовалось: вместо огромных императорских носилок возле красных ступеней нетерпеливо перебирал точеными ногами вороной Лун, покрытый белой попоной с вышитыми на ней золотыми драконами.
— Не могу расстаться с ним, — Тогон-Тэмур ласково потрепал крутую шею, усаживаясь верхом.
В самом деле, питомец далеких лугов Западного края оказался не только прекрасно выезжен, но и замечательно умен. С позволения супруга императрица тоже несколько раз отправлялась на нем прогуляться и вполне оценила его легкий шаг и дружелюбие к седоку.
Ки невольно залюбовалась горделивой посадкой Тогон-Тэмура и ловкостью, с которой он управлял лошадью. Да, с возрастом он стал еще красивее, и весь гарем, по словам придворных дам, был от него без ума, и любая другая на месте Ки каждый день благодарила бы всех богов за такого мужчину… «Вечером обязательно пойду в храм», — решила Ки, забираясь в паланкин.
* * *
— Брат Иоанн, ну вы бы еще на забор залезли! Перестаньте вертеться, это уже неприлично!
— Это вам неприлично как главе миссии, а я простой путешественник, и мне ужасно любопытно! — Джованни Мариньолли и не подумал отодвинуться от крепкого деревянного ограждения в половину человеческого роста, отделявшего зрителей от места будущего шествия. — А знаете, хорошо, что мы надели эти белые безрукавки, иначе выглядели бы среди всего молочного великолепия как… как серые вороны! — и он от души расхохотался.
Следует признать, расшитые цветными нитками длинные безрукавки из белого войлока плохо сочетались с грубыми серыми рясами францисканцев, но не рядиться же в халаты варваров! К тому же плотный войлок хорошо грел, что было очень кстати в февральский день, пусть и солнечный. К счастью, от пронизывающего ветра их закрывали другие зрители, стоявшие вдоль ограждения.
Войлочную одежду в последний момент притащил с рынка Иса, объяснив, что явиться на праздник Цагаан-Сар без белого цвета все равно что прийти на свадьбу в трауре: император так обидится, никакие подарки не помогут! Тем более места европейцам были выделены почти напротив увитой лентами и гирляндами из сосновых ветвей легкой беседки на небольшом возвышении, в которой уже восседала императорская чета.
— Все-таки какая красивая пара, — заметил Мариньолли. — Блаженной памяти братья Карпини и Рубрук описывали властителей Татарии как людей зрелого и даже преклонного возраста, с заметным отпечатком лет и тревог на челе… Тем отраднее видеть правителя молодого и веселого. А как хороша императрица, белый наряд ей очень к лицу!
Если смотреть в сторону золотой беседки приходилось осторожно, чтобы не показаться неучтивыми, то в обсуждении можно было дать себе волю: ближайшие знатоки тосканского наречия находились за многие тысячи ли от Даду.
— Брат Иоанн!..
— Право, брат, не будьте ханжой! Если я вижу красоту создания Божьего, разве не должен я восхититься Его творением?
Впрочем, ворчал брат Николай больше для порядка, потому что и его, и Ису захватило зрелище, впервые описанное более сотни лет назад восторженным венецианцем Марко Поло.
— Неужели мы в самом деле увидим пять тысяч слонов под белыми попонами, расшитыми зверями и птицами? — не унимался брат Иоанн. — Это же сколько времени они будут идти?
— Сдается мне, синьор Поло безбожно наврал, — хмыкнул Иса. — Или считать не умел. Он там, кажется, еще про сто тысяч белых коней писал? Ну-ну…
Впрочем, зрелище обещало быть роскошным и без слонов. Широкую мощеную дорогу, отделявшую дома горожан от дворцовой стены, целую седьмицу перед шествием мели и чистили. Сейчас она сияла сугробами бесчисленных белых нарядов, искрилась инеем серебра, золота, перламутра. Вьюжными стягами вились на ветру шелковые полотнища знамен, и капелью звенели подковы конских копыт по брусчатке. Всадник в белом, на покрытой белой попоной лошади, прогарцевал по пустынному проходу и остановился у трона.
— Кто это? Кажется, канцлер? — Брат Николай, забыв о недавних нравоучениях, с любопытством вытянул шею. — Иса, что он говорит?
— Плохо слышно… Вроде просит императора отдать приказ о начале шествия.
Похоже, так оно и было: Тогон-Тэмур поднялся и величаво взмахнул широким рукавом под восторженные крики зрителей. Канцлер, быстро развернув коня, умчался в дальний конец дороги, где она выворачивала из-за угла дворцовой стены, и вскоре оттуда выплыло что-то бело-золотое. Оно быстро приближалось, и вскоре стало понятно, что это пароконная колесница, которой правит мальчик в белом плаще.
— Почему они так орут? — прокричал Мариньолли в самое ухо Исе. Гвалт стоят такой, что он с трудом слышал сам себя.
— Наследный принц! — На тощей шее драгомана от усилия вздулись вены, но его голос безнадежно тонул в адском шуме. — Первый раз! На публике!
* * *
Плащ. Белый длинный плащ наследника. Красиво, похоже на крылья. Наверняка для того и надет.
Тал Тал нахмурился: отчего это беспокоит его? Может быть, все дело в сегодняшней неожиданной встрече с отцом, напомнившей, что господин канцлер — трусливый и подлый убийца? И никакие указы императора его не оправдывают… Упреки Маджартая нарушили хрупкий покой, с недавних пор установившийся в душе, отсюда и тревога, наверняка напрасная… Уже дав отмашку начинать шествие, провожая взглядом людей и животных, двигающихся в заученном ритме, Тал Тал то и дело поглядывал на парус, что вздымался над бело-золотой колесницей.
Император ясно дал понять, что во главе шествия не желает видеть никого, кроме Аюширидары, и потому канцлер не рискнул ехать слишком близко к нему. Его и принца разделяли уже десять пар слонов, в том числе тот самый, белый, два десятка белых дромадеров и столько же бактрианов — величавых громадин, рядом с которыми даже слоны не казались особо крупными.
Всё: отстать еще хотя бы на ослиный хвост нельзя — опасно. Тал Тал пустил коня рысью и двинулся рядом с белым лохматым верблюдом, на морде которого читалось поистине императорское презрение ко всему происходящему.
Пока все шло хорошо. Люди и животные держали нужную скорость, не растягивались и не наталкивались друг на друга. Вторую часть процессии сопровождали близнецы, тут беспокоиться было нечего. Зрители ликовали, с высоты седла он заметил знакомых францисканцев, вертевших головами во все стороны… и вновь нашел далеко впереди белый плащ — крыло и парус. Вровень с наследником катилась волна радости, люди махали ему сосновыми ветвями, а канцлера продолжала грызть непонятная глухая тревога.
— Я решил издать указ.
Тал Тал молча поклонился. На четвертом году правления Тогон-Тэмур возжелал заняться делами и не нашел лучшего места и времени! Где он был, когда канцлеру и его помощникам приходилось работать от зари до зари, восстанавливая практику государственных экзаменов, отменяя людоедские указы Баяна, укрепляя и латая ткань государства, которая трещала по всем швам?! И вот теперь вместо того, чтобы не спускать глаз с главы шествия, пришлось подчиниться властному жесту Сына Неба: спешиться, подняться к трону и сделать вид, будто только об этом и мечтал с самого утра.
— Слушаю, ваше величество.
— Знаешь, мне очень понравились их подарки, — Тогон-Тэмур кивнул на францисканцев. Двое из них заметили его жест и поклонились. В ответ получили милостивую улыбку. — Что, если освободить их храмы и постоялые дворы от налогов?
— Позвольте заметить, храмы и так не платят налогов. Это касается всех верований.
— А постоялые дворы?
— Некоторые платят, ваше величество.
— Ну так я освобождаю их. Сегодня у меня хорошее настроение… Нет, ты глянь, какие зверюги! — Мимо беседки проезжали клетки с белыми тиграми и снежными барсами, установленные на длинные повозки. — Еще остались какие-нибудь налоги, которые они платят?
— Да, ваше величество, торговый и поземельный. А также…
Договорить он не успел: плащ наследника, маячивший на краю зрения, вдруг раздулся, точно подхваченный ветром, и начал стремительно удаляться.
* * *
Аюширидара помахал рукой родителям, проезжая мимо. Он уверенно держал поводья, стоял прямо, расправив плечи — истинный наследник! Пёль мог бы править не хуже… Улыбка застыла на лице Ки, но мальчик, конечно, ничего не заметил — он уже ехал дальше, красивый, как небожитель, в развевающемся шелковом плаще, точно под стягом Вечных Небес.
Лун, которого император велел поставить рядом с беседкой, громко заржал, когда слонов и верблюдов сменили лошади: целый табун белых коней собирали по всем стойбищам, чтобы прогнать сегодня перед императором. За лошадьми появились хищники в клетках; император зачем-то позвал канцлера, и Ки в который раз убедилась, что державный супруг совершенно не умеет сдерживать свои порывы — ни дурные, ни хорошие. А зрители за деревянным барьером на другой стороне дороги всё выкрикивали пожелания здоровья и долголетия, размахивая колючими зелеными ветвями — символом стойкости и мужественности.
Вопли ужаса в радостном гомоне она расслышала не сразу: так струйка смрада исподволь проникает в облако благовоний. Кричали откуда-то справа, там, куда уходило шествие. Вскочив с места, Ки увидела, как странно дернулся возничий белой колесницы — словно его кто-то толкнул в спину. Мельком успела заметить, что канцлер, замолчав на полуслове, всматривается туда же.
Времени на просьбы не осталось.
Лун взвился на дыбы, когда на него запрыгнула знакомая всадница. Удержавшись в седле, Ки ударила его каблуками в бока, бросила вперед и вправо. Подковы высекли искры из брусчатки, черно-белый вихрь помчался вдоль стены, отбрасывая с дороги людей, перемахивая через повозки, проскальзывая меж слоновьих и верблюжьих боков.
«Лошади понесли! Принц не справился!» Мысль пробила сознание навылет. Забыв о церемониях, Тал Тал отмахнулся от императора, взлетел в седло, пронзительно и коротко крикнул. Умница рыжий, услыхав меркитскую речь, с места рванул степным галопом вслед за Луном.
Ближе, ближе, еще ближе… Грохот колес, грохот копыт, грохот сердца — оно заходится от ужаса при виде фигурки, вцепившейся в поводья упряжки. Шапка давно слетела, плащ бьется подстреленной птицей…
— Мама! — отчаянный детский крик. — Ма-а-ама!
С лошадиных морд летят клочья пены, принц изо всех сил тянет поводья, но обезумевшие животные не слушаются, повозку мотает из стороны в сторону, колеса дребезжат, грозя вот-вот слететь с оси.
— Аю!
Лун бежит ровно, он уже поравнялся с низким бортом, Ки склоняется в седле, готовая подхватить сына — но его вдруг что-то отбрасывает прочь, тянет к другому борту. Плащ! Он уже не развевается, он зацепился за колесо и белыми руками мертвеца душит Аю…
Есть молнии быстрее небесных. Знакомый силуэт, стальной высверк — судорожно перебрав ногами, мальчик оттолкнулся от днища и упал в седло к матери. На нем все еще болтался обрывок плаща.
Задние ноги одной из лошадей запутались в брошенных поводьях, она упала, следом рухнула вторая, повозку повело боком, колесо отлетело и она грохнулась в грязь. Только тогда Тал Тал заметил, что дорога вдоль дворцовой стены давно кончилась и они сейчас где-то на глухой окраине и вокруг сплошные хибары, из дверей которых выглядывают испуганные оборванцы.
* * *
— Что случилось? Вы поняли, что случилось? — допытывался Мариньолли у спутников. Те молчали. Трое христиан бессознательно придвинулись ближе друг другу, потому что обстановка в мгновение ока пугающе изменилась: только что вокруг были сплошь веселые, добродушные лица, августейшая чета сияла улыбками, бесчисленные животные поражали видом и богатством покровов — и вдруг растерянная тишина, сосновый лес над головами поник, шествие замерло… и над всеобщим безмолвием — тонкий, срывающийся крик императора:
— Коня!
Кто-то из военачальников, судя по богатому доспеху, тут же спешился и быстро подвел государю своего скакуна. Растеряв всю величавость, император прянул в седло и ринулся туда же, куда ускакали императрица и канцлер. От резкого движения его головной убор с многочисленными подвесками упал, бусины рассыпались, и десяток евнухов тут же кинулся все подбирать. Всадник даже не обернулся.
— Остается уповать на милосердие Божие, которое не оставит наследника, — проворчал Иса. — Судя по разговорам, какая-то беда стряслась с его упряжкой. Скверно, очень скверно.
— Варвары суеверны, — покачал головой Николай. — Происшествие могут истолковать как дурное предзнаменование или попытку навести порчу. В подобных случаях подозрение всегда первым делом падает на чужестранцев… Нам лучше вернуться в миссию. Если принц погиб, будет достаточно одного косого взгляда, чтобы толпа растерзала нас.
— Вы правы, брат Николай, но я рискну остаться, — заявил Мариньолли. — Если я правильно понимаю, за благополучное завершение шествия отвечал лично канцлер, и сейчас он в большой опасности. Я хочу дождаться его возвращения. Надеюсь, император хотя бы не убил его!
— Вы настолько прониклись к нему благодарностью за ужин? — хмыкнул Николай.
— Почему бы и нет? Но, прежде всего, он достойный человек.
* * *
Принц уже не походил на юного небожителя. Заплаканный, перепуганный ребенок, он жался к матери, вздрагивая от рыданий. Лун стоял неподвижно, изредка потряхивая гривой. Рыжий Тал Тала потянулся мордой к лежащим на земле покалеченным лошадям и заржал тихонько и сочувственно.
От бешеной скачки все золотые фениксы вылетели из высокой женской прически, волосы рассыпались по спине и плечам. Белила и румяна смешались на лице с брызгами грязи, летевшими из-под копыт. Ки вытерла губы тыльной стороной ладони, не замечая, что стирает с них помаду, а на руке остается красный след. Обняв сына, она подняла глаза на Тал Тала.
Императрица Ки исчезла. Осталась Сон Нян. В ее взгляде Тал Тал видел и ночь резни на Чеджудо, и вольный танец среди первоцветов в Ляояне, и те двадцать дней в седле, которые она провела бок о бок с ним. Храбрая Нян, Сильная Нян… Прекрасная Нян. Он больше не замечал растрепанных волос и грязного лица, ему казалось, он вновь чувствует ее лоб и руки у себя на плече, и снова был готов потеплее укрыть ее, ведь под золотой коркой власти она сумела остаться прежней и вот вернулась к нему вместе со всем лучшим, что было между ними. И она подтвердила это, проговорив тихо и просто:
— Спасибо, сонбэним.
1) халат с круглым воротом, средневековая мужская одежда Кореи.
То, что случилось в день праздника Цагаан-Сар, счастливые очевидцы будут пересказывать соседям много лет подряд. В их дальнем нищем хутуне, где даже явление заплутавшего сюцая из городской управы обсуждалось месяцами, — и вдруг такое!..
Сначала страшный шум, будто демоны из преисподней за кем-то гонятся; потом золотая колесница с мальчишкой и двое всадников, одетых так, как никому здесь и во сне не приснится. А вслед за ними… Конечно, сразу налетела стража, разогнала всех по домам, велела двери закрыть и тихо сидеть, но поди заткни все щели, куда можно прильнуть любопытным глазом! Потому что — золотые драконы, желтый кушак, бляшки белого нефрита… да неужто сам?! Ведь невозможно поверить, сколько себя ни щипай!
А в то, что Сын Неба способен плакать, как любой из местных, не верилось совсем.
— Нян… Аю…
Казалось, Тогон-Тэмур вновь онемел, как тогда, после ложной вести о смерти любимой: имена супруги и сына больше походили на невнятный стон, замерший на бескровных губах.
— Все в порядке, ваше величество. Ваш сын цел и невредим, — Ки заставила себя изобразить жизнерадостную улыбку. Принц, жавшийся к ней, обернулся к отцу, шмыгнул носом и тоже попробовал улыбнуться.
Тогон-Тэмур подъехал к ним, всматриваясь в лица, точно желая убедиться, что это в самом деле они.
— Все хорошо, мы живы, — Ки говорила мягко, как с больным. — Очень жаль, что праздник испорчен…
Его бледное лицо внезапно побагровело и перекосилось от ярости. Мальчик невольно прижался теснее к матери.
— Ты!.. — рявкнул император, обернувшись к Тал Талу. Тот уже давно спешился и стоял, склонив голову. — Отвечай, что ты сделал с упряжкой наследника!
Тал Тал упал на одно колено.
— Ваше величество, ни я, ни мои люди не прикасались ни к упряжке, ни к колеснице, — твердо ответил он, добавив про себя: «Кажется, дайе, скоро встретимся. Он скорее казнит меня, чем признает, что из-за собственной спеси рисковал сыном».
— Тогда почему лошади понесли?! — продолжал бушевать Тогон-Тэмур. Он отъехал от Ки, и сейчас копыта его коня месили грязь в опасной близости от человеческих ног. — Ты же говорил, все будет хорошо!
Оправдываться было бессмысленно. Тал Тал опустился на оба колена и склонился еще ниже:
— Я заслуживаю смерти, ваше величество!
— И поверь, легкой она не будет!
— Ваше величество, умоляю вас не гневаться, — голос императрицы тёк медом, но Тал Талу слышался в нем дальний звон стали. — Принц обязан жизнью господину канцлеру. Он успел обрезать плащ, который зацепился за колесо. Посмотрите, обрывок все еще там висит.
— Он выполнил свой долг, как положено подданному! — Тон императора по-прежнему оставался резким, но перспектива немедленной виселицы в нем все же заменилась обещанием тюрьмы. Правда, очень твердым обещанием. — И я требую ответа, почему взбесились лошади! Ну?!
— Ваше величество, причина мне неизвестна, — он говорил громко, уверенно и быстро, чтобы не дать себя перебить. — Но если мне будет позволено, я постараюсь все выяснить.
— Даю тебе время до завтрашнего полудня. Не узнаешь — сгниешь в тюрьме. Эй, кто там… Дамы, евнухи! Помогите ее величеству привести себя в порядок.
Обратный путь уже куда больше подходил знатным особам — двигались величаво и неторопливо: первым ехал Тогон-Тэмур верхом на любимце-Луне, следом несли паланкин с императрицей, наследником и придворной дамой Хен. Благодаря предусмотрительности и расторопности старшего евнуха Докмана крытые носилки появились буквально из-под земли, однако носильщикам пришлось проявить чудеса ловкости, разворачивая громоздкое сооружение в тесноте хутуна. Тем временем Хен, у которой нашлась не только мягкая хлопчатая бумага для протирки лица, но и золотые булавки, возвращала Ки царственный вид — насколько позволяла тряска. Принц Аюширидара уже совсем успокоился и с любопытством наблюдал за ее действиями.
— Аю, ты мог бы рассказать, как все произошло? — спросила Ки, едва в ее прическе утвердилась последняя шпилька. — Вот ты держал поводья, лошади тебя слушались, ты прекрасно правил ими, милый! А что произошло потом?
Мальчик нахмурил тонкие черные бровки и стал очень похож на отца.
— Кругом все кричали, махали ёлками…
— Ветвями сосны, — осторожно поправила мать. — Да, было шумно. И всё?
— По-моему, под ногами лошадей что-то грохнуло, — задумчиво проговорил Аю. — Сначала один раз, а потом еще. Ну, так грохало, когда был день рождения его величества. Только тише гораздо. Вокруг кричали, никто не услышал… А лошади услышали. Ну и побежали.
Ки и Хен переглянулись.
— Наверное, господину канцлеру стоит об этом узнать?
Императрица ответила не сразу. Доверять во дворце нельзя никому: эту истину она усвоила давным-давно. Хен и Пак — исключение. Третьим и последним в этом списке был наставник. Но что, если и он?.. Нет, тогда бы не бросился спасать… А кто сказал, что торопился именно спасать? Подозрения жалили душу хуже ядовитых змей. Надо выяснить все — и побыстрее.
— Когда вернемся домой, отнеси ему чистый лист бумаги. Он поймет.
* * *
Позволение встать так и не прозвучало. Тал Тал выждал, пока император отъехал достаточно далеко, и поднялся на ноги. Жидкая грязь пропитала белую шерсть штанин и противно холодила кожу. Он вытер испачканные ладони о шелковую подкладку белоснежного парчового дэгэла: все равно одежда безнадежно испорчена густой вонючей жижей, в которую пришлось упасть. Успел перехватить сочувственный взгляд Ки, когда она усаживалась в паланкин: это все, чем она могла сейчас ему помочь.
Построившись, ушли стражники. Набежавшая за императором челядь потянулась обратно ко дворцу, брезгливо вытягивая из слякоти нарядную обувь. В затихший, прибитый изумлением и страхом хутун возвращались привычные звуки: скрип дверей, топот ног, людские голоса.
— Милостивый господин, а милостивый господин… — просипел кто-то за спиной. Тал Тал обернулся: оборванный беззубый старик умильно смотрел на него слезящимися мутными глазами: — Лошадок, милостивый господин, можно взять? Они ж под седло негодные уже…
К старику потихоньку подтягивались другие бедняки. Пара лошадей, пусть и хромающих, — для них настоящее сокровище. Или, если не удастся вылечить, много сытых дней, особенно сейчас, когда подъедаются последние зимние запасы.
— Повозку тоже забирайте, ее теперь только на дрова. — Он еще раз скептически оглядел себя. — И вот это еще. На память о чужой самоуверенности. — Старик едва успел подхватить дэгэл, стоивший не меньше половины хутуна, попытался что-то прошамкать, не смог — и принялся низко кланяться. Тут в дальнем конце кривой улочки показалось двое конных, и местные вновь решили на всякий случай спрятаться. Лишь несколько самых отчаянных мужичков, забыв об опаске, хлопотали у лошадей и повозки.
Впрочем, Тал Тал уже не обращал на них внимания: во всадниках он узнал близнецов и надеялся, что те спешат не с дурными известиями. Действительно, порученцы доложили, что все участники Белого шествия — и двуногие, и четвероногие — благополучно дошли туда, куда и должны были, после чего им было объявлено разрешение отправляться восвояси.
— Спасибо, вы все сделали как надо, — от присутствия друзей ему стало немного легче. — Императора встретили?
— Да, ехал туча тучей, — ответил Таштимур. — Велел всех разогнать. Про обещанное угощение, понятно, и речи нет.
— Что ты обо всем этом думаешь? — поинтересовался Тимурташ.
— Ни малейших догадок, — покачал головой Тал Тал, поправляя пояс с ножнами, чтобы сесть в седло. С утра он предусмотрительно надел под нарядную, но тонкую обнову теплый войлочный поддоспешник, хотя и представить не мог, что придется раздеваться. Во всей той внезапности, с которой радость обернулась страхом, а роскошь — грязными тряпками и грудой обломков, виделось что-то потустороннее. «Вот оно, отцовское проклятие, — мысли были мрачными, как этот безымянный хутун, облезлые стены которого тянулись по обе стороны от троих всадников и никак не кончались. — Прощения не будет, не заслужил я его… Сколько раз вдоль дворца проезжали — десять? пятнадцать? Мерины смирные, к упряжи привычны, править мальчишка умеет. Ну почему, почему они взбесились?! Нет никаких причин! Проклятие… Отец, лучше бы ты сразу убил меня!»
Мало-помалу трущобы сменились добротными домами, грязи стало поменьше, и вот уже показались крыши дворца и богатая улица, по которой проходило Белое шествие. На опустевшей дороге ветер гонял обрывки разноцветных бумажных лент, мешая их с редкой поземкой. Зеленым ковром лежали брошенные сосновые ветви.
Тал Тал рассеянно посмотрел вниз, скользнул взглядом дальше по брусчатке… и натянул поводья.
— Почему они здесь? Ветки.
Близнецы уставились на него с одинаковым недоумением:
— Метельщики еще не пришли, вот и лежат…
— Бросали, наверное, на дорогу перед принцем.
— Почему здесь? — упрямо повторил он. Знакомое предчувствие озарения разгоралось где-то в глубине его существа неуклонно и мощно, как восход солнца. — Я хочу сказать, почему их бросали именно здесь, а не там, где сидел император?
Он мысленно оценил расстояние от того места, где сейчас стоял, до пустующей императорской беседки, и понял, что примерно тут с упряжкой и произошло что-то странное.
Обычные сосновые ветки. Раздавленные бесчисленными копытами, с измятой, оборванной хвоей… Не зная еще, что именно ищет, Тал Тал принялся ворошить их носком сапога. Среди зелени мелькнул кусок обгоревшей бумаги. Откуда ему взяться, если ничего не горело?
Поднял обрывок, рассмотрел получше. Принюхался. И тихо засмеялся.
Близнецы молча ждали объяснений. Они давно привыкли, что их предводитель порой ведет себя как умалишенный.
— Я опасался, что все случилось из-за гнева богов. А они ни при чем! Понюхайте, — Тал Тал протянул им находку.
— Хо яо!(1) — Воскликнул Тимурташ. — Выходит, у нас тут покушение на принца?
Они с братом спешились и присоединились к поискам. Вскоре нашлось еще несколько бумажных кусочков и ветка с обрывком обгоревшей веревки.
— Радостная толпа, все машут ветвями, — Тал Тал восстанавливал недавние события, — кто-то один бросает их перед колесницей принца в знак особой любви, так же поступают остальные, никто не замечает среди хвои несколько лэй пэн(2). Они взрываются, пугают лошадей…
— Странно, что никто не услышал, — заметил Таштимур.
— Очевидно, заряд был небольшой, но его хватило, как видите. Смотрите, все продумано: лошади шарахаются от взрыва, принц не может справиться с ними, толпа в ужасе, шум усиливается, животные пугаются еще сильнее, начинается безумная скачка, а тем временем наш метатель спокойно уходит вон по той улочке, которая удачно расположена как раз напротив.
Несмотря на уверенный тон, Тал Тал понимал: рассуждениям не хватает главного — ответа на вопрос, кто преступник и где его искать. На краю озарения раздражающе темнело пятнышко неизвестности, загадка все еще не была разгадана до конца. Вот и близнецы тоже не торопятся ликовать, хотя с его выводами вроде бы согласны…
— Жаль, разогнали всех, — вздохнул Тимурташ. — Может, кто чего и видел. А теперь лови ургой ветер!(3)
— Не все сразу, — возразил Тал Тал. — Помните? Автора писем с исчезающими чернилами тоже трудно было найти, но нашли же! Покушение — дело человеческих рук; значит, мы справимся.
«Не проклятие, не проклятие!» — повторял он про себя, и эта мысль наполняла его надеждой и уверенностью несмотря на все сегодняшние беды.
* * *
Чистый лист обычной белой бумаги, какую используют во всех канцеляриях империи. По давнему уговору между ученицей и ее наставником — знак требования скорейшей встречи. От наставника подобный вызов не приходил ни разу. Ученица однажды уже отправляла безмолвный крик о помощи: когда тварь из ночных кошмаров, насланных дочерью Эль-Тэмура, начала оставлять на женской шее глубокие следы клыков. И вот второй белый посланец в руках дамы Хен полетел в апартаменты канцлера, и опять речь идет о жизни и смерти.
Стеллажи с книгами удачно отгородили место для небольшого стола и двух стульев. Смотритель книгохранилища прекрасно знал, что требуется его высокопоставленным посетителям: покой, уединение и возможность покинуть павильон разными путями.
Через одну из таких дверей недавно вошла императрица. Придворная дама сообщила ей, что условный знак доставлен, значит, остается только ждать. За окном уже стемнело, евнух-прислужник принес свечу и деликатно исчез. О, вот и знакомые шаги.
Ки безошибочно различала походки императора и канцлера, несмотря на то, что оба ходили одинаково легко и быстро, как это вообще свойственно молодым здоровым людям. Но появлению Тогон-Тэмура всегда предшествовало звяканье золотых украшений или перестук нефритовых бусин мяньгуань, а Тал Тала она даже с закрытыми глазами могла узнать по тонкому скрежету бронзовых колец, которыми ножны крепились к поясу, и легкому скрипу сапог всадника. Их он носил гораздо чаще, чем щегольские туфли придворного, поскольку редко пользовался паланкином.
— Случилось что-то еще, ваше величество? — Если он и был встревожен, то, как обычно, скрывал это за маской сосредоточенности.
Ки пересказала ему слова сына, стараясь ничем не выдать своего волнения.
— Принц прав, взрыв действительно был, мы нашли клочки обгоревшей бумаги, — подтвердил Тал Тал и, помолчав, спросил все тем же ровным голосом: — Вы подозреваете меня?
Они сидели за столом напротив друг друга, свеча скрадывала и без того неширокое пространство между ними. Ки выдержала его прямой взгляд. Он тоже не отвел глаза.
— Сейчас уже нет. Если бы вы хотели убить наследника, давно бы сделали это.
— Спасибо за честность, — Тал Тал дернул уголком рта, что должно было означать скептическую ухмылку.
— Не могу понять, на что рассчитывали негодяи, — размышляла Ки. — На то, что ни вы, ни я не успеем спасти принца? Так мог думать только тот, кто совсем не знает нас.
— Да, это странно, — продолжил ее рассуждения Тал Тал. — Но не менее странно другое: почему заряд настолько слабый? Как будто намеревались не убить, а лишь напугать лошадей, чтобы… — Он вдруг осекся, и на его лице появилось отсутствующее выражение.
— Сонбэним? — Ки почувствовала, что пауза затянулась. — Напугать, чтобы что?
— Ах я болван! Ну конечно же! — Он явно отвечал не ей, а каким-то своим мыслям. — Прошу извинить, это срочно, касается приказа императора. Сейчас вернусь. — Свеча едва не погасла от резкого движения, и стул напротив императрицы опустел.
Чтобы скоротать время, Ки взяла с полки какую-то книгу, но чтение на ум не шло: то, что преступники оказались криворукими глупцами, не делало их менее опасными. Жизнь сына под угрозой, а его мать пока ничем не может ему помочь…
Вскоре вернулся Тал Тал, по-прежнему занятый своей идеей.
— Еще раз приношу свои извинения, ваше величество, — виновато повторил он, — но надо было поскорее отправить погоню за преступником. Он достаточно умен, чтобы не дожидаться поимки, но есть надежда, еще не успел уйти далеко.
— Так вам известно, кто покушался на принца?!
— На принца не покушались, — торжествующая улыбка на его лице выглядела почти пугающе. — Хотя, как ни ужасно это прозвучит, его смерть была бы на руку этому человеку. Главной целью был я.
— Погодите… — Ки задохнулась от изумления, — неужели это все подстроил ваш отец?!
— Нет, конечно, — Тал Тал невесело усмехнулся. — Он ненавидит меня, но император и наследники для него священны. К счастью, мой враг мне не родственник. Это некий царедворец по имени Кама. Вы могли видеть его в свите императора: моего возраста, с превосходными манерами, богат и хорош собой.
— Почему именно он? — Императрица не могла вспомнить описанного вельможу, слишком много подобных ему толпилось у трона, но если он враг наставника, значит, и ее враг тоже.
— Я бы сказал, нас связывает давнее и крепкое чувство взаимной неприязни. В начале зимы мы дрались на поединке, я ранил его, у раны оказались серьезные последствия. При дворе немало тех, кто не питает ко мне особого расположения, но настолько веский повод мстить есть только у него. Кроме повода, Кама имеет и возможности: в его ведении находятся поставки припасов в армию, благодаря учебе в академии он отлично знает, как действует хо яо. Наконец, у него изощренный ум и душа шакала: он хотел очернить меня в глазах императора, отправить если не на виселицу, то в тюрьму. Надо признать, он почти добился своего, но вы сломали его безупречный план.
— Я? — Ки удивилась не столько признанию, сколько тому, насколько мягче зазвучал на последних словах его голос.
— Если бы вы не вступились, император втоптал бы меня в грязь — в прямом смысле. Я еще никогда не видел его в такой ярости… Вы очень рисковали, ведь однажды он уже сослал вас в монастырь.
— Он не знает, каково это: стоять на коленях. А видеть на коленях вас… — Она сжала кулаки: маленькие, давно забывшие о драках, но по-прежнему готовые к ним.
Тихо потрескивал огонек свечи. Мерцал, подрагивал и, может быть, от этого в карих глазах наставника вспыхивали золотые искорки. Тал Тал смотрел на свою ученицу с восхищением и уважением, как тогда, в Ляояне. Она впервые заметила эти искры, от которых взгляд теплел, точно желал выразить больше, чем простое уважение и восхищение…
— Пожалуй, я отняла уже порядочно вашего времени, сонбэним, — вздохнула Ки, с усилием возвращаясь к реальности. — Но должна сказать еще кое-что… Давно собиралась. То, что произошло здесь утром, заставляет меня сделать это не откладывая.
Золотые искры погасли. Глаза напротив посмотрели на нее со знакомым холодом, но Ки твердо решила сказать все, что требовала совесть. Показалось, будет уместнее встать. Вслед за ней поднялся и Тал Тал.
— Хочу, чтобы вы знали: я часто думаю о том, правильно ли поступила, когда пошла на открытое противостояние с Баяном, и прихожу к выводу, что да, правильно. Время подтвердило мою правоту. Но также вы должны знать, что я глубоко скорблю о его смерти. И особенно сильно сожалею, что вам пришлось стать убийцей. Неужели у вас не было выбора?
— Отчего же? — Он горько усмехнулся. — Выбор был. Между одним предательством и другим. В те дни я больше всего хотел перерезать себе горло на глазах у вас обоих, и удерживало меня только одно: я прекрасно понимал, что моя смерть никого не остановит. Скажите, я ошибался?
— В отношении меня — нет. — Ки вдруг охрипла, но сумела ответить твердо.
— Я видел, как вы изменились, но власть все-таки была нужна вам не ради власти. А дайе… — в его глазах блеснули слезы, но он не дал им воли. — Мой дядя поддался ей. В ту ночь я убил всего лишь вероломного чиновника. Человек, который когда-то спас мне жизнь, которого я любил так, как только может сын любить отца, — этот человек умер в первый же год своего канцлерства. Власть сожрала его. Я не хотел, чтобы дядя попал на виселицу — это позорная смерть для таких, как он.
В отличие от Тал Тала, Ки не могла и не хотела сдерживать слезы.
— Мой учитель говорил: «Чем ближе к вершине, тем уже тропа и холоднее воздух». — Его голос вновь зазвучал мягче. — Вы на вершине, госпожа Ки, но власть, похоже, обломала о вас свои зубы. Значит, я стал убийцей не напрасно.
Она не помнила, как он ушел. Наверное, откланялся, как обычно… Немного успокоившись, императрица покинула библиотеку, но направилась не в свои покои, а в храм, куда собиралась с самого утра.
…В курильнице дымились палочки благовоний. Отстраненная полуулыбка Будды плыла над склоненной женщиной. Она долго молилась, вспоминая дорогие имена, пока на душу не опустилось некое подобие покоя. Но завершив моление, Ки не ушла. Помедлив, она вновь опустилась на колени и начала другую молитву: о благополучном загробном существовании и удачном перерождении для Баяна. А затем еще одну — о долгой жизни Тал Тала.
Оба эти имени она упоминала в своих молитвах впервые.
* * *
Близнецы выглядели непривычно обескураженно. Да, выследили. Там и следить-то было нечего: Кама не заметал следы, распоследняя служанка в его доме знала, куда подался хозяин, тайны из этого никто не делал, наоборот: радостно сообщили и с любопытством смотрели, куда же поедут канцлерские посланцы.
— Мы решили без тебя его не трогать. Кто их знает, этих еливень(4), император и без того сердит…
— Там охрана никакая совсем, перебить нетрудно, но надо ли?
— Всё предусмотрел, — покачал головой Тал Тал, узнав, где скрывается преступник. — До чего же скользкая тварь!
Несмотря на поздний час, лошади были оседланы, факелы наготове. Поднять ли по тревоге отряд стражи?
— Попробуем справиться втроем. Не крепость штурмуем, в конце концов.
Дом и церковь францисканской миссии стояли темные и тихие: до Полунощницы(5) не меньше двух часов, а пока — время недлинного монашеского сна… который грубо прервал громкий стук в ворота и требовательный крик:
— Открывайте! Именем Сына Неба!
— Так и знал, что до нас доберутся, — проворчал брат Николай, подвязывая рясу. Брат Иоанн, разбуженный перепуганным слугой, уже стоял на пороге его кельи. — Где Иса?
— У ворот. Выясняет, что им нужно.
— Император наверняка решил обвинить во всем нас. Знаю я этих варваров…
Иса налетел на них в коридоре, ведущем к воротам.
— Там канцлер! — выпалил он, задыхаясь от быстрого бега. — Требует выдать нашего послушника! Говорит, он преступник!..
— Час от часу не легче, — Иоанн и Николай тревожно переглянулись. — Его ведь даже не было вчера на шествии?
— За ним никто не следил, — заметил Иса. — Если канцлер даст нам время расспросить слуг…
— Для начала предлагаю расспросить самого канцлера. — Брат Иоанн решительно двинулся к запертым воротам. — Я все еще папский легат, имею кое-какие права.
У ворот толпились испуганные слуги с фонарями. Стражники-ханьцы стояли наготове с копьями; охрана заметно воодушевилась, когда выяснила, что незваных гостей всего трое. Легат распорядился открыть ворота и впустить всадников.
— В чем дело, господин канцлер?! — воскликнул Мариньолли. Вопрос был задан по-латыни, чтобы всем сразу стало ясно: общение будет происходить исключительно на официальном уровне. Иса отчеканил перевод.
— Господин Ма-Рино, в вашем доме находится государственный преступник, — прозвучал не менее сухой ответ на китайском. — Он покушался на жизнь наследника.
________________________
Уважаемые читатели, поздравляю вас с Новогодними праздниками! В 2025 году желаю вам всего самого хорошего, также надеюсь, что ваш круг не уменьшится :) Нашим героям предстоит пережить еще очень многое, но они обязательно доберутся до переправы, которая приведет их друг к другу. Потому что любые империи хрупки и преходящи, а любовь и живая человеческая душа — несокрушимы и вечны.
1) букв. «огненное зелье», т. е. порох. Слово «порох» как название взрывчатого порошка появилось в русском языке в XVII веке. Примечательно, что до этого времени порох на Руси тоже назывался «зельем».
2) букв. «громовой раскат», т. е. бомба. Первоначально они делались из бамбука или бумаги.
3) монгольский аналог выражения «ищи ветра в поле». Урга — палка с петлей на конце, которой табунщики ловят лошадей.
4) т. е. христиан-католиков.
5) церковная служба, начинается в 2.30 ночи.
— Нян… О-о-ох… Нян, как же мне хорошо с тобой… Ты такая… такая… настоящая!
Узел на желтой шелковой ленте почти развязался. Ки затянула его покрепче, убрала несколько выбившихся прядей за уши. Тогон-Тэмур затих, уткнувшись лицом куда-то ей под ухо, пока она приводила в порядок его волосы. Супруг сейчас напоминал самого себя десятилетней давности: юный, восторженный, неловкий…
Впрочем, неловкий — все-таки уже не про него. Гаремные занятия пошли ему на пользу, слова госпожи Лю о блаженстве на ложе вполне подтвердились. И такой — с одной лентой, собирающей волосы в хвост, без длиннющей золотой шпильки и заколки-гуань — он нравился Ки гораздо больше. «Люблю, когда ты гладишь меня по голове, — признался Тогон-Тэмур, — а она мешает».
От его дыхания шее сделалось щекотно. Фыркнув, Ки шутливо уточнила:
— Если я настоящая, то другие твои женщины, получается, игрушечные?
— Нет, я не то хотел сказать, — Тогон-Тэмур отодвинулся и лег на бок лицом к ней, подперев кулаком висок. — В гарем же отбирают только самых красивых, верно? Ну да, красивые, все пятьдесят пять… Но, понимаешь, они какие-то одинаковые. Одинаково целуют, одинаково стонут, шепчут одно и то же… Имена даже не пытаюсь запомнить! Спасибо Докману, у него есть расписание, с какой из них когда. Половина уже беременна, и он стал меньше наседать на меня со своим «первым делом императора», — он очень похоже передразнил старика-евнуха. — Честное слово, иногда я чувствую себя не Сыном Неба, а племенным жеребцом!
— Главное, не требуй травы на завтрак! — сквозь смех заметила Ки. Тогон-Тэмур тоже рассмеялся и обнял ее.
— Я всегда жду полнолуния, чтобы прийти к тебе.(1) — Отсмеявшись, он заговорил серьезно. — Потому что с тобой каждый раз — как первый. Ты для меня больше, чем императрица. Ты мой друг. Ведь никто из тех женщин не рисковал жизнью ради меня, не спасал, не поддерживал…
— А еще ты у меня висел вниз головой! — попробовала продолжить веселье Ки. Ей было и приятно, и больно от этих признаний, на которые она не могла ответить так же горячо. — Помнишь, в лесу, когда мы убегали от Танкиши?
— Тогда я еще был уверен, что ты парень, — Тогон-Тэмур смущенно улыбнулся. — Но все равно уже любил тебя. За все то, о чем только что сказал.
— Но теперь-то у тебя наверняка появились новые друзья? — спросила Ки, чтобы увести разговор от необходимости ответного признания.
— Ну-у, у императора такая толпа друзей — к трону не пройдешь… Хотя двое настоящих в самом деле есть, мы знакомы с детства. Это Тинчу и Кама, ты их наверняка видела.
Ки не поверила своей удаче. После разговора с Тал Талом она ломала голову, как узнать побольше о новом враге, не обнаруживая ни перед кем своего интереса, — и вдруг такая возможность! Тинчу был ей знаком: он входил в круг помощников канцлера и нередко присутствовал на обсуждениях государственных вопросов. Но при имени «Кама» в памяти не возникало никаких образов.
— Погоди-ка… — она притворилась, будто усиленно пытается вспомнить. — Кама… невысокий такой, толстенький?
— Что ты, совсем нет! Он моего роста и сложения. Докману кто-то насплетничал, будто он захаживает в гарем, но я не верю. Кама предан мне и честен, я много раз убеждался в этом. Это просто глупые слухи… особенно теперь.
— Почему?
Тогон-Тэмур отстранился от нее и сел на постели. Запахнул на груди ночной халат, медленно, с какой-то нарочитой тщательностью завязал пояс. И только потом ответил:
— Потому что он почти евнух. Из-за канцлера.
Перед «канцлером» явно слышалось не произнесенное «твоего».
Перемены в настроении супруга уже давно не пугали ее — если бы не упоминание наставника. Ки тоже натянула халат и села рядом.
— При чем тут канцлер?
— У них был поединок. Тал Тал оскорбил его родителей. Это услышали многие. Кама не мог не вызвать его.
— Он сам тебе это рассказал?
— Да, сам! — Тогон-Тэмур взглянул на нее с вызовом. — А потом подтвердили другие! Почему я не должен верить старому другу? Потому что канцлер, по твоим словам, сама безупречность?!
Ки не ответила. «Нас связывает давнее и крепкое чувство взаимной неприязни… у него изощренный ум и душа шакала…». Определенно, наставник что-то недоговаривает. Как бы то ни было, если на стороне Камы император, одолеть его будет непросто.
— Я никогда не называла его безупречным… Он всего лишь стремится соответствовать требованиям учения Кун-цзы. Любимый, пожалуйста, давай не будем тащить кого-то третьего в нашу постель! Нам ведь так хорошо вдвоем… — Она обняла его сзади, прижавшись грудью. Обычно такой прием действовал безотказно. Помог и в этот раз.
Утром по случаю хорошей погоды Тогон-Тэмур затеял прогулку по заснеженному саду. Дама Хен, знавшая, казалось, каждую мышь во дворце, пообещала госпоже показать, наконец, этого загадочного Каму, непременного участника больших и малых императорских выходов. Ки решила пока ограничиться осторожным наблюдением, но наперсница медлила.
— Странно… Камы почему-то нет, госпожа.
— А когда ты видела его в последний раз?
Выяснилось, что он уже несколько дней не появлялся при дворе. Значит, подозрения наставника ошибочны? Или нет?
Привычно изображая безмятежность, Ки со смутной тревогой вглядывалась в пеструю компанию вельмож: до вчерашнего дня она редко задумывалась о том, какие люди окружают супруга, все ее внимание занимала женская половина дворца. Эти разодетые в меха и бархат царедворцы — не чиновники, не военачальники, — кто они? Что у них на уме?
— Вот он, госпожа! — шепотом воскликнула Хен. — Идет к его величеству!
Конечно же, она много раз видела это лицо: приятное, с правильными чертами, но заурядное, точно вывеска какой-нибудь лапшичной. Одет богато, почти вызывающе, впрочем как и остальные. Подобострастен… Но императору такие нравятся, к сожалению. Он принимает лесть за доброжелательность и не слушает ничьих предостережений. Любопытно, что такого сделал или сказал этот, на первый взгляд, совершенно обычный придворный угодник, чтобы наставник утратил каменную сдержанность и опустился до оскорблений?
Едва Ки подумала о наставнике, как и он появился следом на той же дорожке, по которой прошел Кама. Увидев его, император помрачнел и, милостиво кивнув Каме, молча смотрел на приближающегося канцлера. Тот не ускорил шаг.
— Ты выяснил, почему вчера взбесились лошади?
Когда отзвучал вопрос, сделалось так тихо, что слышно было, как с ветвей ближайшего платана падают комья снега, потревоженные птицами.
— Мне не удалось это сделать, ваше величество. Но есть человек, которому все известно.
— И кто же он?
— Кама, ваш преданный слуга. Он знает, что именно случилось с колесницей наследника.
Церемонный, как обычно, поклон и приглашающий жест в сторону «преданного слуги»: мол, тебе слово. Ки с ужасом и недоумением смотрела на Тал Тала: что происходит? Неужели его ждет отставка и тюрьма?!
— Значит, твой хваленый ум в этот раз тебе не помог? — усмехнулся Тогон-Тэмур.
— Не помог, ваше величество, — бесстрастия в голосе канцлера хватило бы на десяток будд.
— И ты просил помощи у того, кого оскорбил? — Казалось, император испытывает странное удовольствие, задавая такие вопросы. По-звериному чувствуя настроение вожака, свита за его спиной посмеивалась все более откровенно.
— Да, ваше величество. Кама был снисходителен.
Царедворец, словно по рассеянности все это время стоявший рядом с императором, изобразил скромную улыбку и потупился. Ки сжала кулаки, радуясь, что этого не видно в длинных рукавах шубы. Тоже опустила взгляд, чтобы Кама не увидел в нем испепеляющей ненависти. А Тал Тал напоминал ледяную статую.
— Итак, Кама, — обратился к нему император. — Что тебе известно?
— Вчера ваш недостойный слуга вместе со всеми приветствовал колесницу наследника. Признаться, до сих пор не могу забыть это чудное зрелище! Но тем чернее был ужас, что объял меня, когда лошадьми внезапно овладели демоны безумия…
«Слушать приятно, этого не отнять, — размышляла Ки, — говорит складно, умеет чувство показать. Если еще и слезу пустит…»
— Ужасно! Ужасно! — его голос в самом деле задрожал. — Но в тот миг я заметил какого-то оборванца, у которого в руке была сосновая ветвь с лэй пен! Мои люди задержали мерзавца! Я как раз собирался сообщить о нем господину канцлеру, но тут он сам повстречался на дороге. Преступник уже в дворцовой тюрьме, ваше величество. Он во всем признался.
— Благодарю тебя, Кама. Что ж, Тал Тал, считай, тебе повезло: я тоже буду снисходителен, — Тогон-Тэмур дал знак, что пора возвращаться. — Убирайся с глаз моих прочь и не показывайся до завтрашнего полудня! Таково твое наказание!
…Чистый лист белой бумаги отправился в дом канцлера еще до заката. Но вскоре дама Хен вернулась с ответом, которого императрица не ждала. На том же листе было написано: «Снова пришлось выбирать. Но я был прав».
* * *
Предыдущей ночью
Десять дней назад этот человек пришел к францисканцам в поисках Бога. Говорил, из-за страшной раны утратил смысл жизни и отчаялся найти его в прежних храмах. Остался при миссии, довольствуется малым и уже начал изучать Святое Писание. Чем занимался вчера? Всё тем же. Кто это может подтвердить?
Иса перевел вопрос. Иоанн и Николай молчали. Толмач с тревогой посмотрел на них обоих: что теперь? Кто ответит канцлеру, который с каждым мгновением ожидания делается все мрачнее?
Слуги тревожно шушукались. Охрана крепче взялась за копья. Зловеще одноликие спутники канцлера криво ухмыльнулись и демонстративно поправили пояса с саблями.
День был изматывающим, и ночь выдалась под стать ему. Сдержанность и вежливость давались все труднее. Тал Тал вздохнул, спешился и перешел на фарси.
— Господин Ма-Рино, вчера вы и ваши спутники были на празднике. Никто из вас не знает, чем занимался Кама в ваше отсутствие. Но я это знаю. Прошу вас выдать мне преступника. Заметьте, пока еще прошу — как человека, с которым пил архи за одним столом.
— Насколько я помню, вы тоже были довольно далеко от колесницы наследника, — ответил Мариньолли на том же языке. — Но утверждаете, что знаете… А вдруг вы ошибаетесь?
Тал Тал посмотрел на него с новым интересом.
— Вы или смельчак, или глупец, если задаете такие вопросы. Опыт нашего знакомства подсказывает, что скорее первое. Значит, вы понимаете, что к утру тут останутся пепелище и обгоревшие трупы, когда мне надоест вас уговаривать!
— Брат Иоанн, отдайте им преступника! — не выдержал Николай. — Вы же видите: этот варвар вот-вот возьмется за саблю!
Он говорил на тосканском наречии, но смысл его восклицания был для Тал Тала совершенно ясен: уж очень перепуганным было лицо монаха. В пляшущем свете факелов все лица западных варваров — носатые, с круглыми глазами навыкате — казались меркиту масками ужаса из какого-то причудливого балагана.
Мариньолли, однако, не выглядел испуганным. Скорее печальным. Жестом он попросил Николая не вмешиваться.
— Да, в вашей власти устроить резню, канцлер. К сожалению, я владею всего тремя языками, но ни в одном из них сочетание слов «благородный муж» не означает пепелище и трупы. Сдается мне, ваш мудрец Кун-цзы также не подразумевал их.
Тал Тал скрипнул зубами.
— Не понимаю, почему вы так упорно его защищаете!
— Потому что опасаюсь расправы без суда, — ответил францисканец, не повышая голоса. — Вы обвиняете Каму в серьезнейшем преступлении. Все, чего я прошу, — справедливый суд в присутствии императора. Если вы пообещаете это, мы передадим вам нашего послушника.
— Обещаю, — не сразу ответил канцлер.
Мариньолли кивнул:
— Мне достаточно вашего слова. Иса, сходи, пожалуйста, за Камой.
«Этот человек не угрожал, не пытался подкупить меня или задобрить, — размышлял Тал Тал, пытаясь понять, что именно сейчас произошло. — Он напомнил мне, кто я есть, вернее — кем должен быть прежде всего в собственных глазах. Так просто и в то же время непостижимо… Он безоружен и беззащитен — и он сильнее меня. В чем источник его силы? Надо поговорить с У-цзы об этом».
Видеть щеголя Каму в обносках было непривычно, но держался он как вельможа. Поклонился францисканцам, поднял глаза на Тал Тала:
— Ну и где веревки? Или доверяешь?
— Кама, мы будем молиться за тебя, — напутствовал его Мариньолли.
— Иди давай, — буркнул Тал Тал, садясь в седло. И добавил в сердцах: — Меньше всего он заслуживает ваших молитв, господин Ма-Рино!
— Ты молодец, — заявил Кама, едва за ним и тремя всадниками закрылись ворота миссии. — Я боялся, что придется проторчать у этих еливэнь намного дольше.
Для разоблаченного преступника у него был слишком беспечный и самодовольный вид. Он шел, будто на прогулке, и даже замурлыкал себе под нос какую-то песенку.
— Странно, что не пытаешься отпираться, — заметил Тал Тал.
— Зачем отпираться, взрыв в самом деле я устроил, — весело откликнулся Кама. — Говорю же, ты молодец! К тому же очень любезно с твоей стороны заехать за мной и проводить домой. Жаль, лошадь не привел, но ничего, тут недалеко.
«Он в своем уме? — мелькнула у Тал Тала тревожная мысль. — Или просто издевается?»
— Мы во дворцовую тюрьму идем. Утром предъявлю тебя его величеству.
К ночи подморозило, небо очистилось, и полная луна висела над столицей во всем блеске. К тому же путь от францисканской миссии пролегал по богатым хутунам, где не скупились на фонари у ворот. Кама остановился под одним из них и повернулся к Тал Талу.
— Ошибаешься. Мы идем ко мне домой, где ты оставишь меня и уйдешь. А завтра объявишь императору, что это я помог тебе найти и схватить преступника. Он, кстати, уже сидит под замком. Причину взрыва, так и быть, можешь сам объяснить.
Тал Тал надеялся разглядеть в нем признаки безумия, но видел лишь торжество и неприкрытую издевку. Кама широко ухмыльнулся и поманил его пальцем:
— Слезай, дорогой друг, хочу кое-что шепнуть тебе на ушко…
Его тон не предвещал ничего хорошего, но Тал Тал спешился и подошел к нему.
— Кама, хочешь мстить — мсти мне одному, при чем тут наследник?! Ты же едва не убил его!
— Плевал я на наследника, — процедил Кама, приблизив свое лицо к лицу Тал Тала. — Подох бы, не беда: император новых заделает. Да, когда-то я хотел убить тебя. Когда рана загноилась и лекарь резал меня по новой — ох, как я мечтал свернуть тебе шею! А когда понял, что из-за тебя сделался евнухом… — Он попытался ухватить его за дэгэл на груди, Тал Тал отбросил его руки, но Кама будто и не заметил этого, продолжая плеваться словами: — Вот тогда я захотел, чтобы ты жил! Долго жил — и мучился, как я!
— Ты безумен, — Тал Тал отшатнулся от него. — Завтра скажу императору, что ты помутился рассудком и тебя нельзя обвинять…
Кама коротко хохотнул и посерьезнел:
— Я в своем уме, и меня не обвинят. Повторяю, завтра ты объявишь императору о собственном бессилии… О да, ты поймешь, каково это! Хотя признаешься не в том, что не можешь присунуть императрице — кстати, не твой ли щенок ехал в колеснице? — а в том, что оказался тупым, как…
Тал Тал схватил его за горло и впечатал в ворота.
— Еще слово — и я скажу императору совсем другое: ты напал на меня, а я защищался. Найду толпу свидетелей.
— Убивай!.. — Лицо Камы побагровело, он хрипел, но пытался улыбаться, и от этой улыбки мороз подирал по коже. — Узнаешь… что я… тебе приготовил…
Пальцы закаменели на чужом кадыке, разжались с трудом. Кама прокашлялся, растирая горло.
— Любопытно, да? Все просто: если со мной случится что-нибудь плохое, весь Даду узнает, как один достойный толкователь учения Кун-цзы по имени У Чифан вместе с ведьмой Лю готовили заговор против правящей династии! Сотня писем уже готовы, как и надежные люди.
— Лжешь… — выдохнул Тал Тал.
— А ты проверь, — Кама подмигнул ему. — Рискнешь предать учителя? Между прочим, эти… — он мотнул головой в сторону францисканской миссии, — во всех подробностях рассказали мне об их учителе Иссу-цзы. Представляешь, ему ужасно не повезло с учениками: один предал, другой отрекся… Но тебе-то не впервой предавать, верно? Дядюшка твой…
Он говорил еще что-то, но Тал Тал уже не слышал его. Пристально глядя ему под ноги невидящими глазами, он потянулся к палашу на поясе.
«Убей поганую тварь! Убей!» — требовал, бесновался степняк, признающий один закон: оскорбление смывается кровью. «Пока ты не принял подарок, он остается у дарящего», — напомнил канцлер империи Юань. «Вырвать грязный язык!» — «Не смей рисковать добрым именем учителя»! — «Кама лжет!» — «Скорей всего, нет, и ты это понимаешь». Медленно, очень медленно рука, обхватившая рукоять палаша, опустилась.
— …вот с западными варварами ты меня разочаровал, — оказывается, Кама все еще продолжал говорить, — я ждал, ты перережешь их, а тот носатый тебя уболтал.
Тал Талу вдруг показалось, что он с головой окунулся во что-то непередаваемо грязное. Нестерпимо захотелось добраться до лохани с чистой горячей водой.
— Так ты поэтому у них спрятался?
Было в его лице что-то такое, отчего Кама запнулся на мгновение, но все-таки ответил:
— Ну да. Любопытно было поглядеть, как ты снесешь голову своему знакомцу…
— Идем.
— К-куда?
— К тебе домой. Или ты передумал и хочешь в тюрьму?
Тал Тал взял своего коня под уздцы и неторопливо пошел первым. Кама, потоптавшись в недоумении, двинулся следом. Последними ехали близнецы, безмолвные как тени.
Шли молча. Лишь у самых ворот дома Камы — богатого, с двумя сидящими каменными львами — Тал Тал обернулся к нему и проговорил как ни в чем не бывало:
— Знаешь, я иногда задумываюсь: что скажут о нас люди лет через двести-триста? Например, ее величество вспомнят как милосердную правительницу, помогавшую бедным. Меня, надеюсь, запомнят как канцлера, при котором прекратился голод, потому что уже построены дамбы в нужных местах вдоль Желтой реки и она весной не затопит посевы… А что будут говорить о тебе? Что был труслив и жалок?
— Предпочитаю жить здесь и сейчас, — ухмыльнулся Кама. — А завтра поглядим, кто из нас жалок.
* * *
Весной, когда подсохли дороги, папский легат Джованни Мариньолли двинулся в обратный путь. Нельзя сказать, что его миссия увенчалась успехом, поскольку количество христиан при дворе императора не увеличилось, да и сам Тогон-Тэмур без воодушевления отнесся к идее принять крещение. Тем не менее брат Иоанн покидал Даду с легким сердцем: он ехал домой! Правда, не удалось повидаться перед отъездом с канцлером: во дворце сообщили, что господин чэнсян отбыл инспектировать состояние береговых укреплений.
Но, видимо, местные божества удачи решили напоследок порадовать того, кто считал их не более чем суевериями. На второй день пути караван легата встретился с десятком всадников, возвращавшихся в столицу. Канцлера легат узнал издалека — по волосам цвета меди.
После той памятной ночи Мариньолли больше не видел своего высокопоставленного знакомца. Однако Кама раз или два попадался ему на глаза. Дела у бывшего послушника, судя по всему, обстояли превосходно, и он начисто отказался от намерения сменить веру. Ни того ни другого легат расспросить не мог, но утешался тем, что канцлер все-таки оказался человеком слова.
Зимой он производил впечатление человека, который вплотную приблизился к зрелым годам; теперь же, окруженный зеленеющим простором, под яркими лучами весеннего солнца, выглядел жизнерадостным юношей — особенно когда улыбался. Мариньолли от души обрадовался ему и уговорил сделать небольшой привал, чтобы дать лошадям отдых и поговорить напоследок.
— Право слово, канцлер, сейчас вы являете собой живую аллегорию процветающего государства!
— Живую… что? — рассмеялся Тал Тал. — Вы перешли на какой-то незнакомый мне язык, господин Ма-Рино!
— Просто очень рад, что могу попрощаться с вами перед отъездом. И поблагодарить за мудрость в ту ночь…
— Она стоила мне огромного унижения на следующий день.
Канцлер помрачнел и словно опять прибавил себе десяток лет.
— Вы защищали редкостного подлеца. Кама ведь не только признал, что устроил взрыв: он хвастался этим! И остался жив и невредим — благодаря своей подлости.
— Но как ему удалось выкрутиться?
— Выставил преступником какого-то бедолагу из собственной прислуги. Пообещал ему щедрую награду и непременное спасение… Тот согласился — из жадности и глупости. Позже его по-тихому удавили в тюрьме.
— Выходит, я не ошибся в своих подозрениях, — вздохнул Мариньолли. — Его усердие в послушничестве изначально отдавало фальшью. — Он помолчал и добавил: — Вижу, вы торопитесь, вас ждут государственные дела. Не знаю, доведется ли нам увидеться еще когда-нибудь, поэтому хотел бы сказать в утешение и надежду: мельницы Господни мелют медленно, но помол их мелок. Кажется, у вас это называется карма?
* * *
Вернувшись в Европу, Мариньолли получил епископство и обосновался в Риме, где его заметил император Священной Римской империи Карл IV. Монарх заинтересовался рассказами епископа о путешествии на Восток и пригласил его в свою столицу — Прагу, где поручил создание богемских анналов — хроник Чехии. Очевидно, работа пришлась Мариньолли не по вкусу, поскольку писал он не столько о прошлом чешской земли, сколько о своих странствиях по Великой Тартарии. В Праге он и скончался в свое время, а его хроники почти на пятьсот лет были забыты, и лишь в первой половине XIX века на них обратили внимание историки.
В записках Мариньолли нет ни слова о чэнсяне империи Юань, да и само пребывание в Ханбалыке-Даду описано в нескольких коротких абзацах. Но мне очень хочется верить, что где-нибудь в одной из параллельных вселенных меркит и флорентиец все-таки сидели за одним столом.
1) время полнолуния считалось лучшим для зачатия достойного наследника, поэтому в эти ночи император спал только с императрицей. Для остальных дней существовало расписание, по которому «обслуживались» прочие жены и наложницы.
Принц ленился. От природы неглупый, он легко одолел «Стратегемы» Сунь-цзы, но увяз в толкованиях изречений «Лунь Юй». «Благородный муж не подобен вещи». Конечно, не подобен, он ведь человек, а не стол! А-а, это иносказательно… У-цзы, а когда вы еще про императора Цинь Шихуанди расскажете? Особенно про его гробницу! Я тоже хочу построить себе что-нибудь этакое! И завоевания, само собой, новые земли и все такое…
У Чифан вздохнул. Основатель династии Цинь на склоне лет поддался посулам мошенников, искал обещанную ими пилюлю бессмертия, попутно устроив ужасное «сожжение книг и погребение книжников», и скончался, отведав очередного «чудодейственного» снадобья. Принцу предстоит узнать и об этом тоже, но едва ли услышанное ему понравится.
Учитель исподволь всматривался в высокородного ученика: император Шихуанди начал строить легендарную гробницу(1) в тринадцать лет, затем были дворцы, каналы, укрепление и утверждение мудрой власти… У принца Аюширидары впереди еще три года, но задатков величия в нем не видно, и ничто не намекает на их возможное появление. Обычный мальчишка: непоседливый, в меру смышленый. Скорее всего, из него получится вполне заурядный император — из тех, о ком мало что можно сказать кроме дат рождения, правления и кончины.
Тем временем ученик, пользуясь задумчивостью учителя, старательно подрисовывал ослиные уши и бычьи рога к изображениям мудрецов, простолюдинов и добродетельных жен в книге, которую штудировал уже почти год. Спохватившись, учитель строго выговорил безобразнику, пообещал пожаловаться ее императорскому величеству (такие угрозы обычно действовали сильнее, чем обещание доложить обо всем его императорскому величеству) и в наказание велел в дополнение к обычному заданию изложить в письменном виде толкование фразы Кун-цзы «Не беспокойся о том, что люди тебя не знают, а беспокойся о том, что ты не знаешь людей».
Надувшийся Аюширидара в сопровождении евнухов и телохранителей отбыл в свои покои. У Чифан остался один в просторном светлом павильоне, выстроенном по особому указу императора для обучения наследника. Нефрит и золото отделки, сандал колонн, прихотливая роспись ширм. Учитель предпочел бы другой зал — поскромнее, и чтобы за окном пенилась розовым цветущая вишня, и за столами сидели другие ученики, и сам он был бы другим — на пятнадцать лет моложе…
Как же по-разному сложилась судьба семерых подростков! Трое уже мертвы, один, самый усердный, — ныне почтенный глава семейства, едва ли помнящий хоть что-то из наук. Еще двое мелькают при дворе: один дельный, другой хитрый… И, наконец, он. Любимый ученик. Лучший из всех, что были. Гордость учителя. И неизбывная его тревога.
Заломило правое колено. У Чифан опустился на скамью, принялся, морщась, массировать сустав. Когда-то ему сильно досталось от острого скального выступа, на который упал беглый наставник одной императорской невесты. Спустя сорок лет боль вернулась, и спасение от нее было одно — горячие источники далеко в горах. Позже У-цзы доложили: пока он отсутствовал, в академию явился порученец канцлера с требованием немедленной встречи с ученым. Узнав, что тот на лечении и вернется не раньше чем через месяц, распорядился немедленно известить о возвращении. Потом заглядывал в академию еще трижды, не слишком доверяя чиновничьему усердию.
Почему Тал Тал не послал ему гонца с письмом или просьбой поскорее вернуться? Не хотел беспокоить? Это так похоже на него… Но ему неведомо, что учитель всегда беспокоится о нем, — даже когда и повода вроде бы нет.
У Чифан не заблуждался на свой счет: он предпочел бы видеть Тал Тала наставником в академии, ученым, погруженным в науки, наконец — успешным военачальником, но не канцлером империи. Эль-Тэмур тоже начинал с мыслями о благе и преобразовании государства, а кончил кровавым чудовищем в империи, сотрясаемой голодными бунтами.
Тал Тал пока действует не менее энергично, но, к счастью, более человеколюбиво: старый приятель Оуян Сюань даже составил подробнейший отчет, больше похожий на хвалебную песнь, о строительстве береговых укреплений, защищающих посевы от половодья; столица растет и украшается, потому что наконец-то уничтожены морские разбойники, грабившие купеческие корабли. В академию прибывает молодое пополнение из провинций, успешно сдавшее начальные экзамены; конечно, далеко не всем удается выдержать каверзные испытания на следующие чины, но немало и тех, кто выдерживает, причем блестяще…
Учителю бы порадоваться за ученика, раскрутившего колеса огромного неповоротливого механизма под названием «государство», и учитель искренне радовался, но… Нет-нет, признаков будущего чудовища У Чифан пока не наблюдал. Тревожило другое: ученик чересчур усердно следовал правилам «благородного мужа». Великий Кун-цзы в конце земного существования удалился от двора тогдашнего императора, потому что открыл горькую истину: безупречный со всех точек зрения государь — недостижимый идеал, власть неизбежно марает кровью и грязью всех причастных ей. Тал Тал стремится избежать зловещего клейма власти, но хватит ли сил и, главное, не погубит ли он себя?
По возвращении в Даду встреча не состоялась: в те дни в столицу для отчета съехались даругачи большинства провинций, и канцлер был занят с утра до вечера. Тем временем император намекнул У Чифану, что неплохо бы возобновить занятия с наследником, раз уж почтенный наставник изволил вернуться раньше срока. Словом, прошло не меньше седьмицы, прежде чем учителю и его бывшему ученику удалось согласовать время встречи. И канцлер не заставил себя ждать.
Обмен приветствиями, выверенный до последнего слова. Вопросы о здоровье, о благополучии семьи — ритуал соблюден до мелочей, Кун-цзы остался бы доволен.
— Рад тебя видеть, Тал Тал, — улыбнулся учитель. — Садись рядом, и давай поговорим без формальностей. У тебя неприятности?
— Да, У-цзы. И весьма серьезные. Но сейчас не это главное. Скажите, существует ли… нет, не так: может ли вообще существовать какое-нибудь письмо, записка, трактат — словом, любое письменное свидетельство вашего возможного участия в каком-либо заговоре против императора Хошилы(2)?
Утихшее колено вновь напомнило о себе. У Чифан принялся было опять растирать его, но сразу убрал руку: еще не хватало, чтобы ученик решил, будто он тянет время! Прошлое не желало растворяться в тумане небытия, оно упрямо возвращалось, всплывало, как труп утопленника со дна реки. Волей-неволей пришлось взглянуть в его уродливое лицо.
— И какой ответ ты ждешь?
— Тот, какой вы решите мне дать. Я не усомнюсь в вашей искренности.
«Мальчик, ты вынуждаешь меня быть лучше, чем я есть. В моем возрасте это тяжело…»
— Императорский дознаватель получил бы от меня ответ «нет». Но ты… Однако прежде объясни причину, что заставляет задавать такие вопросы.
— Я оставил в живых преступника, по его вине едва не погиб наследник, — слова сочились болью незаживающей раны. — Хуже того: он на свободе и в свите императора!
— Поединок в Пинканли… Я догадывался, что там он не закончится. Это Кама?
— Да, У-цзы.
— И если тебя вдруг заинтересовало мое прошлое, значит, оно и Кама как-то связаны?
Узнав, что произошло в ночь после праздника Цагаан-Сар, У Чифан печально покачал головой:
— Без сомнения, ты понимаешь: долг перед государем превыше всего. Ты не исполнил свою первейшую обязанность…
— У-цзы! — Тал Тал упал на колени, — позвольте подать императору прошение об отставке!
— …но тем самым спас своего учителя, — приобняв за плечи, У Чифан поднял его, и Тал Тал увидел слезы в глазах старика. — Или, самое меньшее, отсрочил заключение в тюрьму. Спасибо, друг мой… Конечно же, я расскажу тебе всё.
Справившись с волнением, он начал так:
— Ты уже знаешь, что произошло между мной и моим братом тридцать лет назад. Случайное убийство, затем бегство… Я говорил, что после смены императора все забылось, но оказался неправ. Сохранился подробнейший донос, который брат передал канцлеру. Тот заверил его личной печатью, но не успел показать императору: вмешался Эль-Тэмур. Нет, он не защищал меня — просто устроил правительственный переворот. В тот день император так и не дождался обычной шкатулки свитков на подпись… Среди них был и донос.
Спросишь, откуда я это знаю? От Эль-Тэмура. Он дал мне почитать его. Домыслов там намного больше, чем правды, но под ними стояла канцлерская печать. По сути, то был мой смертный приговор. И если бы только мой! Там упоминалась Тао… Вижу, ты все еще не можешь спокойно слышать это имя? Понимаю тебя.
— Да, У-цзы, но, пожалуйста, продолжайте…
— Пока новый канцлер расправлялся с императором Хошилой, донос был ему бесполезен. Но когда настала пора заняться подрастающим наследником, Тогон-Тэмуром… К несчастью, в это же время я рискнул вернуться в столицу. Помнишь слухи, что его было запрещено учить? Они возникли далеко не сразу, ведь поначалу принца учили… я его учил. Докман, один из немногих, кому повезло избежать резни, устроенной Эль-Тэмуром, тогда только-только выбился в старшие евнухи. Он попросту спрятал мальчика, которому едва исполнилось пять лет, где-то на задворках гарема. Я познакомился с Докманом, когда обучал невест для императора. По старой памяти он попросил меня заняться образованием наследника. Я был рад и горд! Но и страшился не меньше: очень скоро наследник должен был узнать правду об убийце отца… Год или около того я провел с принцем, затем до нас добрался Эль-Тэмур.
— Он угрожал вам оглашением доноса? — Тал Тал слушал, как в детстве, боясь пропустить хоть слово.
— Сказал, что обвинит в убийстве императора, если продолжу занятия с Тогон-Тэмуром.
У Чифан задумчиво смотрел в окно, за которым журчал капелью яркий день начала весны. Тот же взгляд, почти та же поза: будто бы и не прошло полтора десятка лет с той поры, когда семеро мальчишек перешептывались и подглядывали друг другу в тетради за спиной всегда серьезного и строгого учителя.
— Я никогда не был героем, — вопреки воспоминанию, учитель грустно улыбнулся. — Но отказаться от принца не смог. Продолжал учить его тайно… Вот тогда Эль-Тэмур напомнил мне, что в доносе упомянута и Тао. После этого я сдался. Предал своего ученика. Эль-Тэмур в тот же день навязал мне других.
— Нас?
— Да, отродье своих приспешников. Если бы ты знал, как я вас поначалу ненавидел! Особенно сыновей Эль-Тэмура.
— Но вы всегда были таким ровным с нами…
— Теперь-то ты на своем опыте узнал, каково это: оставаться спокойным, когда душу переполняет гнев и горечь! Постепенно я привязался к вам, даже к Танкиши и Талахаю. Нельзя обвинять детей в преступлениях отцов. Но мы отвлеклись… Впрочем, рассказ почти закончен. После смерти Эль-Тэмура я попытался разыскать злосчастную бумагу. Как видишь, безуспешно. Похоже, меня опередил отец Камы: он входил в ближний круг канцлера и мог иметь доступ к его архиву.
У Чифан замолчал. Тал Тал вдруг догадался, что сейчас услышит, — и точно: учитель заговорил вновь, твердым и уверенным голосом, хорошо знакомым его ученикам.
— До Тао ему не добраться, а я пожил достаточно. Тал Тал, ты должен немедленно изобличить Каму перед императором и отправить в тюрьму. Не думай обо мне. Я прошу тебя потому только, что не вправе приказывать.
— Сожалею, У-цзы, ваша просьба не будет исполнена. Я найду способ отобрать у Камы донос, а после решим, как поступить.
— Нельзя рисковать благополучием государства! Кто знает, что еще взбредет в голову этому мерзавцу!
— Постараюсь действовать быстро и осторожно. — Тал Тал встал, давая понять, что разговор окончен. Низкий поклон едва ли смягчил дерзость ответа. — Простите, учитель, но и великий Кун-цзы не мог предусмотреть всего. Он не был богом.
— Как же ты неразумен, мальчик! — пробормотал старик, глядя вслед уходящему. И добавил со вздохом: — Но, может быть, это и есть мудрость…
* * *
В этот раз чистый лист белой бумаги отправил канцлер. Императрица явилась менее чем через четверть часа — и не в лучшем настроении.
— Объясните, что происходит, — с порога заявила она. — Кама благоденствует, все свалили на какого-то простолюдина, а вы делаете вид, будто ничего и не было!
— Сядьте, пожалуйста, ваше величество. Благодарю, что откликнулись так быстро.
Ки ответила сердитым взглядом, но беспрекословно опустилась на стул, что с прошлой встречи в библиотеке так и остался отодвинутым от стола. Тал Тал сел напротив. В этот раз свечи не было: день за окном давал достаточно света.
— У меня есть еще один повод для благодарности: вы ничего ему не сделали.
— А хотелось — и очень! — вновь вскинулась она. — Из-за него едва не погиб Аю! Вы понимаете это?!
— Отлично понимаю. Потому и благодарю за осторожность. Я избегал встречи с вами, поскольку не имел достоверных сведений. Теперь они есть.
Он рассказал ей историю У Чифана, избегая, разумеется, упоминать Тао.
— Не знала, что наставник принца — ваш учитель. — Узнав все, Ки заметно смягчилась. — Конечно, теперь я понимаю, почему вы так поступили. Однако опасность никуда не делась! Я приказала служанкам следить за Камой, но это такая малость…
— Нет-нет, наследник ему уже не интересен, поскольку никак не связан со мной. Кама ходит в любимцах императора, он добился своего, на какое-то время его жажда мести удовлетворена. Пока он притих, я хочу добраться до этого проклятого доноса!
— Думаете, он хранится у него дома? — Глаза императрицы загорелись интересом. — В тайнике вроде того, что был у Эль-Тэмура?
— Почему бы и нет? Конечно, в тот раз нам повезло: нашелся и план, и подсказка…
— Но зато теперь мы будем действовать сообща!
Ки сама не ожидала, что ее так вдохновит эта мысль. Сомнения и неизвестность кончились, наступало время действий, а это нравилось ей гораздо больше.
— Сонбэним, это же замечательно! — Забывшись, она потянулась через стол и сжала его руку, точно желая поделиться уверенностью в успехе.
Шершавая кожа, теплая и тонкая; мышцы, перевитые жилами; сильное гибкое запястье сабельного бойца, обтянутое узким рукавом дэгэла; пальцы c аккуратно подстриженными чистыми ногтями — о, эта его неукоснительная опрятность, уже вошедшая в дворцовую поговорку! Кисти Тогон-Тэмура были изящнее и нежнее, а эта рука напомнила ей Ван Ю, и, может быть, поэтому она на несколько мгновений забыла о приличиях. Опомнившись, смутилась, села на место и только тогда поняла, что наставник вовсе не спешил прервать ее прикосновение. И голос его прозвучал преувеличенно сухо:
— Нужен человек, который сумеет не только проникнуть в дом Камы. Возможно, придется пробыть там достаточно долго, чтобы обнаружить тайник.
— Нам требуется ловкий вор? — Ки постаралась поддержать его исключительно деловой тон.
— Для начала — искусный лазутчик. — Взаимная неловкость потихоньку таяла, Тал Тал уже собирался поделиться планами насчет поиска подходящего ловкача, но тут ему живьем явился поэтический образ «женское лицо расцвело улыбкой». Правда, в улыбке, точно кинжал в ножнах, таилось коварство, но оттого она не стала менее обворожительной.
— У меня есть на примете и лазутчик, и вор, сонбэним. Двое пройдох, каких поискать. Вы должны их знать: это Бан Шин-ву и Чок Хо, евнухи из свиты Ван Ю. Помните историю с пропавшим предсмертным письмом старого императора?
Еще бы не помнить! Ведь это именно Бан Шин-ву, долго оставаясь незамеченным, расклеивал по ночам письма с красными иероглифами, а его приятель позже с успехом отмахивался копьем от наемников Эль-Тэмура. То, что оба выжили — единственные из всего отряда опального короля, — лучше любых слов говорило об их изворотливости и везении. Притом выглядели оба на редкость безобидно: круглолицые улыбчивые старички с тихими голосами и манерой держаться как у смиреннейших монахов-отшельников.
— Неплохая мысль, — одобрил Тал Тал, — но согласятся ли они? Конечно, я не поскуплюсь в случае удачи, но в таком деле не все решают деньги. После гибели короля Корё у них нет причин помогать человеку императора. Тем более всерьез рисковать ради него.
— Они сделают это ради меня, «своей Нян». Сейчас напишу письмо для них, оно подтвердит мою просьбу.
Письмо было написано тут же и запечатано личной печаткой с перстня.
— Вы найдете их на постоялом дворе дядюшки Лю. Днем они обычно дома, — голос Ки потеплел, — отсыпаются, как совы.
— Чем можно заниматься ночью в их возрасте и, хм, состоянии?
— Насколько мне известно, они подворовывают по мелочи. Как объяснил когда-то сам Бан Шин-ву, чтобы умения не терять. И заодно собирают для меня все сплетни и слухи — должна же я знать, что происходит в городе.
— Мои близнецы делают то же самое, — усмехнулся Тал Тал, — разве что не воруют… Надеюсь.
Он уже собрался уходить, но императрица остановила его вопросом:
— Сонбэним, это правда, что ваша вражда с Камой началась оттого, что вы оскорбили его родителей?
Дрогнули тонкие ноздри, катнулись желваки на скулах. Ки поняла, что вопрос задел наставника за живое, но ответ прозвучал с обычной учтивостью:
— Да, ваше величество, правда. Но не вся.
Его внезапная прохладная вежливость так резко отличалась от почти дружеской оживленности, в которой только что грелась Ки, что ей сделалось не по себе. Конечно, она признавала его право на личные тайны, но не могла отказаться от жгучего желания проникнуть в них. Стыдилась, злилась на себя, и все равно: приглядывалась, прислушивалась, жадно ловила малейшие намеки в словах, легчайшие оттенки в звучании голоса… Так было, когда Сон Нян, совсем недавно отказавшаяся от облика «Шакала», жила под одной крышей с королем Корё и пыталась понять, что же такое происходит между ними. Тогда ее радовало любое, даже самое опасное дело — прежде всего потому, что предстояло выполнять его вместе. Неужели теперь все повторялось? «Выбрось из головы, — с безжалостной насмешкой советовала Ки сама себе в такие минуты. — Как ты никогда не простишь Тогон-Тэмуру Ван Ю, так и Тал Тал никогда не простит тебе дядю. Просто он — человек долга, и только потому верен тебе. Остальное — твои мечтания, пустые и глупые».
Рассуждая так, она даже не догадывалась, что не только тень Баяна заслоняла ее от наставника.
* * *
Хватит. Пора забыть ее. Не вздрагивать, услышав ее имя, не замирать, когда в ворохе обычных донесений, жалоб, докладов и других привычных посланий, что ежедневно доставляет посыльный господину канцлеру, вдруг обнаружится письмо от неизвестного отправителя. Просто новый чиновник, сменивший прежнего, спешит засвидетельствовать свое почтение. Или объявился очередной наветчик.
…Явилась из цветного дыма своей трубки, приворожила сопляка на десяток лет — и растаяла без следа. Всё, пора жить дальше, в Пинканли тебе это подтвердит любая красотка. И там, и у дядюшки Лю…
Поэтому он уже который год не появлялся в «Цветочном квартале» и старался не ездить улицей Ванфуцзин.
Одиночество переносилось более или менее легко — достаточно было с головой погрузиться в работу, а ее хватало в избытке. Близнецы однажды по-свойски позвали в загул: мол, ничего с империей за один день не станется, надо и о себе подумать, есть на примете укромное местечко без посторонних, с огонь-девчонками… Он согласился, и все вроде бы оказалось так, как обещали друзья, но на утро от гульбы осталось лишь тяжкое похмелье да смутное воспоминание о чьих-то потных грудях и скользких ляжках. «Ты лучше голодай, чем что попало есть…» — эту строку из Хаяма Тал Тал теперь повторял чаще других.
Но сегодня волей-неволей пришлось явиться к дядюшке Лю. К счастью, в ту часть дома, где когда-то царила Тао, вел другой вход.
Хозяин постоялого двора выказал обычную расторопность и сообразительность: несмотря на базарный день, для важного гостя нашлась уединенная комната, тихая и чистая, где как из-под земли выросли двое коренастых дедуганов — Бан Шин-ву и Чок Хо.
К появлению господина канцлера они поначалу действительно отнеслись враждебно, с откровенной неприязнью глядя и на него, и на двух одинаковых хмурых парней, что явились с ним. Но письмо императрицы сотворило чудо: вражда мигом сменилось доброжелательностью, а обещание солидного вознаграждения окончательно растопило лед. «Раз вы с Нян заодно, постараемся для вас, как для нее», — пообещал Бан Шин-ву, а Чок Хо молча кивнул, блеснув лысым черепом, гладким как колено.
Они уже заканчивали обговаривать последние тонкости будущего дела, когда с улицы послышалась громкая ругань. Кто-то — судя по голосу, помесь быка с медведем — требовал, чтобы его пропустили к «девкам». Несколько других, очевидно охрана, твердо, но достаточно вежливо отказывали, предлагая прийти вечером: пока, мол, закрыто.
— Весело тут у вас, — заметил Тал Тал, прощаясь с бывшими врагами.
— Базарный день, — развел руками Бан Шин-ву. — Правда, этот крикун какой-то слишком громкий.
На улице, неподалеку от входа к «цветочным девушкам», топталась дюжина одоспешенных вояк. Они уже хватались за сабли, наседая на пятерых охранников — спокойных, собранных и все еще вежливых. Наместники провинций, съехавшиеся в эти дни в столицу, привезли личную стражу; та маялась от безделья и устраивала потасовки где только могла. Что ж, пусть ребята дядюшки Лю отрабатывают свою лапшу с мясом. Тал Тал, равнодушно скользнув по буянам взглядом, пошел мимо, когда Таштимур тронул его за плечо:
— Глянь-ка на того, самого здоровенного… Узнаёшь?
…Лесная дорога, залитая кровью. Трупы крестьян. Мертвый Сюйсюй на руках у рыдающего брата. Всадники с зелеными повязками на шлемах, не спеша едущие мимо застывших повозок и лежащих тел. Мясистое лицо, злобные мутные глазки, короткопалая лапища тянет из ножен саблю: «Опять ты?.. Самый умный, да? Черепушка мозги не жмет?»
— Ерчини, — процедил Тал Тал.
— Он самый, — подтвердил Тимурташ. — Только разжирел еще больше.
Господин канцлер решительным шагом приблизился к нарушителям спокойствия.
— Эй, вы! — рявкнул он. — Заткнулись и разошлись!
На него обернулись. Так и есть: Ерчини с отрядом своих людей. Тал Талу показалось, он узнает некоторых из их, но это было уже неважно. Ледяной огонь вспыхнул и помчался по жилам вместо крови, пространство сжалось до единственной короткой улицы, дух отрешился от всего постороннего. Осталось главное: предстоящая схватка. Как отчаянно он желал ее! Вся ярость, все унижение последних дней вместил короткий вопрос:
— Ерчини, помнишь меня?
Тот повернулся всем телом — огромным, с бычьим загривком. Лоснящиеся круглые щеки побагровели:
— Гляди-ка!.. Никак, петушок того самого аравтын дарга? Важной птицей заделался? Да только мне плевать! И не таких на вертел насаживал!
Он цапнул себя за промежность, поясняя, какой именно вертел имеется в виду. Отряд поддержал шутку вожака дружным гоготом.
Тал Тал глубоко вздохнул. Степняк отшвырнул господина канцлера куда-то на самый край сознания и поудобнее взялся за рукоять палаша.
Несколько лет спустя, в другом месте и при иных обстоятельствах, госпожа Ки спросит наставника, всегда ли ему удавалось держать в узде собственных демонов. «Не всегда», — ответит наставник и вспомнит этот день.
Когда все было кончено, Тал Тал опустил палаш и прислушался: стало очень тихо. Умолк Ерчини: он навзничь лежал в красной луже и уже не хрипел перерезанным горлом. Тут и там валялись его бойцы; охрана занималась своими ранеными, близнецы с невозмутимым видом вытирали клинки обрывками чужой одежды. Кто-то успел доложить о побоище даругачи Беркебуге, которому служил Ерчини: стоя в отдалении, даругачи, субтильный коротышка, трясся и безостановочно кланялся, а едва канцлер обернулся — бухнулся на колени и запричитал, умоляя о прощении. Тал Тал цыкнул на него. Тот затих, только сильнее задрожал.
— Ого… — уважительно протянул Бан Шин-ву, выглянув из дверей. — Ну, теперь точно у нас спокойно будет.
Тал Тал опустил взгляд и понял, отчего дэгэл сделался странно жестким: спереди одежду от ворота до подола насквозь пропитала чужая кровь. Она быстро подсыхала.
* * *
Заговорщики взялись за дело энергично, однако прошло не меньше двух месяцев, прежде чем Чок Хо сообщил о первом успехе: Бан Шин-ву удалось втереться в доверие к Каме, еще немного — и у того не останется никаких секретов от нового знакомого.
— Наш Бан в любую душу без мыла влезет, — с гордостью за приятеля добавил старый евнух.
Спустя еще дней десять, в одну из ночей середины весны, в ворота дома господина канцлера требовательно постучали: гонец от дядюшки Лю прибыл с важным известием. Вскоре Тал Тал в той самой комнате, где впервые встретился с дедуганами, разворачивал обтрепанный по краям и хрупкий от времени свиток. К счастью, тушь иероглифов не выцвела, и синяя канцлерская печать внизу читалась по-прежнему отчетливо. Брат У Чифана обладал не только красивым почерком, но и отменной скрупулезностью: все резкие и просто неосторожные фразы наставника императорских невест были до последнего слова перенесены на бумагу. Да, У-цзы не преувеличивал, называя этот донос своим смертным приговором.
Бан Шин-ву с видом кота, наевшегося сливок, пересчитывал золото, полученное за работу. Чок Хо отсутствовал, но вскоре ворвался с тревожной новостью:
— Кама бежал!
Тал Тал и близнецы молча переглянулись. Кивнув, братья исчезли — только дверь скрипнула.
— У скорпиона вырвали жало — не удивительно, что он спешит прятаться, — заметил Тал Тал, бережно укладывая свиток в шкатулку для документов, раздобытую где-то догадливым дядюшкой Лю. — Ничего, далеко не убежит.
— Ее величеству от нас поклон, — промурлыкал Бан Шин-ву, закончив подсчет. — Когда снова понадобимся — знаете, где нас искать. Вы, господин канцлер, тоже можете на нас рассчитывать. Почтем за честь, да.
— Благодарю, вы ценные помощники, — серьезно ответил канцлер.
Каму доставили на рассвете: усталые, в кровавой коросте, близнецы приволокли связанного избитого оборванца, в котором с трудом угадывался недавний щеголь. Тал Тал распорядился запереть его в подвале и послал гонца к У Чифану.
— Судя по вашему виду, пришлось нелегко? — Он сочувственно оглядел друзей. — Вы не ранены?
— Ничего серьезного, — ответил за обоих Тимурташ. — Но дрался он отчаянно и был не один. Хорошо, что мы захватили с собой кое-кого из своих.
Отправив братьев отдыхать, Тал Тал захватил фонарь и спустился к пленнику. Тот сидел, забившись в угол между пустыми горшками и бочками. Услышав шаги, поднял голову. Один глаз заплыл густо-фиолетовым кровоподтеком, второй из-под спутанных волос смотрел со злобой и страхом.
— Ну, чем теперь пугать станешь? — Тал Тал искал в себе прежнюю ненависть к нему, но находил лишь презрение.
— Не трогай мою семью, — выдавил пленник.
— Мне нет дела до твоей семьи. Мне и до тебя не было дела, пока ты не полез со своими советами тогда в Пинканли… Теперь не жалуйся.
— Что ты со мной сделаешь?
— Для начала хочу увидеть, как ты будешь смотреть в глаза нашему учителю.
— Что?.. Зачем он?.. Ты же обещал тому носатому суд при императоре… — Кама осекся и еще глубже вжался в угол.
— Дошло, наконец? — криво усмехнулся Тал Тал. — Донос я отдам У-цзы. Никаких других доказательств у тебя нет. Император, конечно, обожает тебя, но и у этого чувства имеется предел. Особенно если вмешается императрица. А уж она-то тебя отнюдь не обожает, потому что я все ей рассказал.
— Ты не убьешь меня, — губы Камы дрожали, но на их появилась знакомая безумная улыбка. — Не посмеешь… Ты же правильный…
— Верно. Не стану я тебя убивать. Сгниешь в тюрьме, вот и все, — пожал плечами Тал Тал. — Сырость, холод, заплесневелый хлеб, тухлая вода. Такой, как ты, загнется там через полгода, если не раньше.
В подвал вбежал слуга и сообщил, что прибыл У Чифан.
Старик вышел из паланкина и, как ни приглашал его домоправитель войти в дом, остался во дворе. Разгорался солнечный теплый день, и казалось, ранний гость решил задержаться, чтобы полюбоваться восходом. Только смотрел он вовсе не в небо.
Слуги вывели связанного Каму. Он стоял молча, опустив голову. Тал Тал с поклоном передал злополучный свиток учителю и отступил в сторону, не мешая ему видеть пленника.
— Пожалуйста, вели развязать его, — тихо попросил У Чифан.
Едва веревки упали, Кама бросился к учителю, рухнул перед ним на колени и обнял за ноги.
— У-цзы, пощадите!.. Сжальтесь!
— Ах ты, тварь… — Тал Тал собрался оттянуть его, но старик предостерегающе поднял руку:
— Кама, зачем ты все это устроил?
— Простите… — он уже рыдал в голос, — простите меня!
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Не знаю!.. Не знаю…
— Тал Тал, что его ждет? — У Чифан не отводил взгляда от жалкой фигуры, скорчившейся у его ног.
— Это решит император. Едва ли казнь, его величество слишком к нему привязан… Но я добьюсь, чтобы остаток своей никчемной жизни он провел за решеткой!
— Думаю, мне следует отправиться туда вместе с ним.
— Что?.. — растерялся Тал Тал. У Чифан наконец поднял глаза и с бесконечной печалью посмотрел на него.
— Если ты — моя удача, то он — моя ошибка. Удачей гордятся, ошибки исправляют… или отвечают за них.
— Но, У-цзы…
— Встань, Кама.
Тот покорно поднялся, не переставая всхлипывать.
— Сейчас ты пойдешь со мной. Тал Тал, испроси для нас у императора возможность встречи. Мы трое предстанем перед ним, и ты, Кама, во всем повинишься. После этого я буду просить его величество заменить тюрьму ссылкой в дальний монастырь, куда поеду вместе с тобой. Быть может, там мне удастся исправить то, что я проглядел пятнадцать лет назад.
После происшествия на празднике Цагаан-Сар прошло немало дней; Кама выглядел искренним и глубоко несчастным; императрица, как назло, слегла с простудой — в итоге Тогон-Тэмур, и без того не настроенный кровожадно, легко согласился поручить раскаявшегося преступника заботам У Чифана. В тот же день учитель и его бывший ученик покинули столицу.
У Тал Тала, провожавшего скромный караван из двух повозок и горстки слуг, щемило сердце от тяжелого предчувствия: казалось, он видит У-цзы в последний раз.
1) грандиозное сооружение III века до н.э. Археологические раскопки начались в 1978 году и ведутся до сих пор. Можно погуглить «терракотовая армия».
2) отец Тогон-Тэмура.
Звонкий женский смех рассыпался над заводью. Длинные плети плакучих ив качнулись от легких волн, поднятых мелькнувшими белыми коленями. Что-то блеснуло на них — то ли капли воды, то ли чешуя… Говорят, шэнь(1) так и выглядят: дивные красавицы, только вместо кожи рыбьи чешуйки.
— Хен, как вода?
— Совсем не холодная, госпожа! И дно ровное… Входите без опаски!
…Для императорской купальни воду набирают в волшебном источнике на горе Юйцюаньшань; греют ее в медных тазах, начищенных просеянным песком, и особо приставленный евнух отвечает головой, чтобы вода была не холодной и не обжигающей; добавляют в воду лепестки пионов и роз; служанки раскладывают на горячих камнях мягкие полотенца, чтобы оставались теплыми, когда потребуется с превеликой почтительностью вытереть госпожу: полотенце для волос, для рук, для туловища выше пояса, для туловища ниже пояса…
До чего же хорошо просто бросить на качнувшиеся ветки рубашку, босиком, по траве, пробежать к песчаному берегу и, взвизгнув от восторга, упасть в зеленоватую прохладу!
Божественный супруг, когда узнает, примется ворчать: мол, почему без свиты, без отряда охраны, без паланкина, а вдруг там водяные змеи, а вдруг разбойники, а вдруг водоворот… Впрочем, Тогон-Тэмур всегда был неженкой, еще со времен Чеджудо.
В паланкине душно, и тащится он с черепашьей скоростью. То ли дело промчаться верхом, подставив лицо — без белил и румян, отдельное счастье! — солнцу и теплому летнему ветру! А за спиной вместо змеиного шепотка придворных сплетниц голоса верных людей, почти друзей — Хен, Пака и трех надежных телохранителей, которых он подобрал и обучил лично.
Вокруг маленькой заводи на тихой речушке, впадающей в озеро Цаньхай, стеной стоит тростник вперемешку с зарослями бересклета — можно сто раз проехать и не заметить, особенно летом. Ни тропинки, ни меток: Бан Шин-ву однажды провел здесь Нян, велев хорошенько запоминать дорогу. Пологий берег, открывшийся после лабиринта кустов, походил на кусочек дворцового сада: ивы, раскидистый утун, мягкий плеск воды — и ни одной живой души.
«Тут всегда тихо. Хочешь — вой, хочешь — смейся, — подмигнул старый евнух, — хочешь — врагов топи. Никто не увидит, не услышит».
Рыдать госпожа Ки предпочитала в собственных покоях, врагов своих казнила прилюдно на площади. Так что заводь оставалась местом отдыха и чистой радости. Выбраться сюда удавалось не чаще одного-двух раз в год, и потому каждая поездка была праздником.
Лошадей привязали под деревьями, Пак с подручными обшарили ближайшие кусты и, добросовестно встав спиной к женщинам, заняли круговую оборону. Потеть под доспехами им предстояло недолго: после купания императрица и ее придворная дама обычно сидели на берегу, честно отвернувшись, предоставляя в распоряжение мужчин всю заводь. По совести говоря, иногда то одна, то другая украдкой подглядывали — впрочем, и телохранители не были в этом отношении безупречны. Дальше коротких взглядов дело не заходило, однако глазастая Хен успевала разглядеть все волнующие подробности и затем с большим знанием дела обсуждала их с госпожой. Пусть во дворце и поддерживались строгие нравы, но, как говорили древние, «мужской монастырь напротив женского монастыря — даже если ничего не происходит, все-таки что-то есть».
Ки сплавала до противоположного берега и обратно, затем легла на спину, запрокинув голову. Из воды небо казалось особенно высоким и бездонным; его беспечальная голубизна растворяла все тревожные мысли — даже о подлеце Каме, ускользнувшем от ее гнева. Спрятался за спину старика, жалкий трус! Ничего, пусть только попробует вернуться! А пока — ну его, лучше еще поплавать…
— Госпожа, смотрите, — окликнула ее Хен, — тут что-то написано!
Ки перевернулась на живот и увидела, что придворная дама держит в руке мокрый лист плотной бумаги с несколькими столбцами иероглифов, еще не смытых водой.
«Дун Чжо посягает на императорскую власть, придворные не знают, как уберечь от него трон. Никто, кроме тебя, не спасет положение!»(2) — прочитала Хен вслух и остановилась в замешательстве. Быстро подплыв к ней, Ки забрала бумагу и принялась читать дальше: — «У Дун Чжо есть приемный сын по имени Люй Бу. Он высокомерен и храбр необыкновенно. Но мне известно, что оба они питают слабость к женскому полу, и я придумал план «цепи». Вот что от тебя требуется. Сначала я просватаю тебя за Люй Бу, а потом отдам Дун Чжо. Находясь в его дворце, ты должна использовать каждый удобный случай, чтобы посеять между ними смертельную вражду. Ты должна добиться, чтобы Люй Бу убил Дун Чжо…» Хен, тебе знакомы эти имена?
— Нет, госпожа, впервые слышу. Глядите, вон еще листы плывут!
В самом деле, из узкой протоки, впадавшей в заводь, с лебединой плавностью выскользнули несколько страниц, одна за другой. И в тот же миг благостную тишину заводи нарушил истошный вопль: «Куда?! О, проклятье!»
Его последние отзвуки еще метались над водой, а телохранители уже стояли на берегу с оружием на изготовку. Им было не до женских прелестей, тем более обе купальщицы разом присели, оставив над водой лишь головы.
— Госпожа Ки, Хен, отплывите подальше от протоки, — попросил Пак.
И вовремя: из гущи ивовых ветвей, скрывавших протоку, выбрел голый мужчина, тощий и мосластый. Одной рукой он прижимал к груди растрепанную стопку густо исписанной бумаги, другой тянулся к плывущим перед ним листам и, похоже, больше не замечал ничего вокруг. На круглом лице с жидкими усиками и бороденкой читалась неподдельная досада: листы, будто живые, ускользали от него, покачиваясь на мелких волнах.
— Стоять! — Рявкнул Пак.
Вода доходила незнакомцу до середины бедер. Вздрогнув от окрика, он поспешил прикрыться, опустил обе руки и выронил несколько страниц. Охнув, потянулся за ними, вновь открыв свое хозяйство, попытался прикрываться и тянуться одновременно, не преуспел, и в конце концов плюхнулся в воду, задрав над головой обе руки с измятыми и мокрыми листами.
— П-простите, п-пожалуйста! — послышался дрожащий голос. — У меня книга уплыла… Я напугал вас?
Как ни встревожил императрицу только что прочитанный текст, но удержаться от смеха при виде неуклюжих попыток соблюсти приличия было невозможно. Хен фыркала, Пак и охрана ухмылялись. Очевидно решив, что убивать его пока не собираются, незнакомец нерешительно улыбнулся и заговорил более уверенно:
— Приношу тысячу извинений за свое незваное появление, да еще в таком виде! Шел в столицу, а день на редкость жаркий… Хотел освежиться, и вот…
— …книга тоже поплавать решила? — сквозь смех предположила Ки.
— Соскользнула с кочки прямо в воду, — он развел руками, выронил страницу, хотел подобрать, намочил остальные, опять задрал руки и, уцепив беглянку зубами за уголок, умоляюще посмотрел на Ки.
— Профтите, гофпофа…
— Пак, отряди двух человек с этим господином к его вещам. Пусть проследят, чтобы он оделся, а потом ведите его сюда.
— Слушаюсь, ваше величество!
Определенно, евнух мог бы ограничиться молчаливым поклоном, но вытаращенные глаза и вытянувшееся лицо со свисающим изо рта листом бумаги добавили стоящим на берегу новую толику веселья.
— Эй ты, пошевеливайся, — один из воинов запустил в незнакомца мелкой ракушкой. Тот что-то промычал и, пятясь по-рачьи, скрылся за ивовыми ветвями в протоке.
Пока он отсутствовал, женщины выбрались на берег и оделись. Вскоре явился и ловец бумаги в сопровождении охранников: одетый в серые холщовые штаны и коричневую куртку из той же ткани, в соломенной шляпе и сандалиях, он выглядел небогатым торговцем. Разглядев его вблизи, Ки решила, что ему не более тридцати лет.
— Умоляю, прекрасная госпожа, не шутите так жестоко над бедным путником! — он бухнулся на колени перед широкой циновкой, на которой сидели Ки и Хен: придворная дама расположилась за правым плечом императрицы.
— Разве вы не заметили гербы на доспехах стражи? — удивилась Ки.
— Но как же… — совсем растерялся незнакомец, — высокопоставленная особа… и вдруг так запросто, в пруду…
— Да, вот так запросто. Спасибо, Пак, ты и твои люди можете отдыхать. Мы не смотрим, как обычно.
— Простите, госпожа, но вы уверены, что…
— Все будет хорошо, не беспокойся, — императрица красноречивым жестом положила себе на колени саблю, без которой никогда не обходился ее мужской костюм. Незнакомец испуганно оглянулся на Пака и отвесил очередной торопливый поклон.
— Как ваше имя? — спросила императрица. — Откуда вы родом? Чем занимаетесь? Зачем идете в город?
— Меня зовут Ло Гуань-чжун, госпожа, вернее, ваше… ваше величество? Правильно?
Императрица кивнула, и он продолжил уже с меньшей робостью:
— Родом я из Сучжоу, мой отец — торговец шелком. Я много лет помогал ему в лавке, теперь мечтаю попасть в Даду, в академию…
— Что вам известно о заговоре? Отвечайте правду!
— О заговоре? — пролепетал Ло Гуань-чжун. — Мне не известно ни о каком заговоре, ваше величество…
— «Дун Чжо посягает на императорскую власть, придворные не знают, как уберечь от него трон…» — по памяти процитировала Ки, — это было написано в ваших бумагах, не отпирайтесь! Кто такой Дун Чжо?
— Военачальник времен упадка империи Хань, ваше величество. Я описываю дела далекого прошлого…
Империя Хань! У Ки отлегло от сердца. Когда-то наставник рассказывал о ней и других древних державах, что тысячи лет назад составляли Поднебесную.
— Значит, вы ученый? — обрадовалась она.
— Скорее сочинитель, — улыбнулся ее новый знакомый. — Отец не одобряет моего занятия, поэтому я не подписываюсь настоящим именем. В узком кругу читателей я известен как Ху-хай сань-жэнь.
— «Скиталец озер и морей»? Красивое прозвище… Что ж, тогда я буду звать вас Скиталец, господин Ло.
— Благодарю, ваше величество! В самом деле я проделал долгий путь из Сучжоу, плыл морем, ехал с попутными обозами… И непрерывно продолжал писать! В моей книге описываются славные деяния великих героев, мудрых военачальников и правителей. Льщу себя надеждой на благосклонное внимание столичных ученых мужей…
— То есть мое благосклонное внимание вам безразлично? — Полушутя-полусерьезно уточнила Ки. Она видела, что перед ней безвредный чудак, и уже предвкушала долгие часы увлекательного чтения.
— О нет, конечно, не безразлично! — бедняга покраснел до слез, — Но я и помыслить не смел предложить вашему величеству…
— А вы посмейте и предложите, уважаемый Скиталец. Кстати, при дворе у вас наверняка будет еще один внимательный читатель — канцлер империи. И если ваше сочинение в самом деле окажется достойным, его покажут императору.
— Не может быть!.. — потрясенно пробормотал Ло. — В таком случае смиренно прошу дозволения злоупотребить еще немного вниманием вашего величества и предложить послушать более пространный отрывок из моего скромного труда… Почту за счастье услышать ваше просвещенное мнение.
Тем временем мужчины вволю накупались, так что кружок слушателей увеличился еще на четырех человек. Скиталец порылся в котомке, достал уже знакомую всем растрепанную стопку листов, на этот раз обернутую в кусок плотного шелка, и торжественно откашлялся. Голос у него был глуховатый, но приятный.
«В области Цзюйлу жили три брата: Чжан Цзяо, Чжан Бао и Чжан Лян. Бедность не позволила Чжан Цзяо получить ученую степень, и он занимался врачеванием, для чего ходил в горы собирать целебные травы. Однажды ему повстречался старец с глазами бирюзового цвета и юношеским румянцем на щеках…»
Казалось, заслушались даже птицы — такая тишина царила над заводью. Ки очень не хотелось останавливать чтеца, но привычка постоянно быть настороже взяла свое: император наверняка уже беспокоится, пора возвращаться.
Скиталец, у которого не оказалось ни слуги, ни лошади, был снабжен деньгами и наставлением явиться завтра не позже часа Собаки к воротам Божественной Силы.(3)
— Я распоряжусь, чтобы вас пропустили. Назовете охране свое прозвище. Не забудьте взять книгу!
— Ваше величество… — Ло Гуань-чжун, охрипший от долгого чтения, ткнулся лбом в песок, замерев в поклоне.
— Жду вас непременно!
* * *
Тал Тал зачерпнул из родника горстью, пригубил и тут же выплюнул — вода была горькой, как желчь. Не поверив себе, окунул уже обе ладони в ледяную прозрачную струю, глотнул — и его едва не стошнило.
Может быть, он ошибся — все-таки столько лет прошло! — и это другой родник? Но нет: вон карагач, вон поминальные камни, посвященные духам предков… Тот же узкий крутой овраг с земляными ступенями, по которым когда-то Баян впервые привел его сюда. Вот и сам Баян, в белом погребальном облачении, черпает воду горстями и пьет, пьет… Никак не может напиться, потому что вода вытекает из раны в боку. Кровь стекает в родник, плетутся алые жгуты, заплетают Баяна, овраг, карагач…
Тал Тал вырвался из сна, как висельник из петли. На границе сна и яви мелькнуло что-то белое и растворилось в сумраке юрты. Собственное горло походило на пересохший колодец, но пришлось сделать над собой усилие, чтобы взять кувшин с водой и отпить. Вода горчила… впрочем, у здешней воды всегда такой привкус, она течет сквозь песчаник. Оуян-цзы советует добавлять в чашу малую ложку вина, оно убирает горечь. Простые и ясные вещи — кувшин, песчаник, вино — возвращали Тал Тала в знакомый, привычный мир, растворяли в себе ночной кошмар.
По ту стороны юрты вовсю хозяйничало утро: шумело людской разноголосицей, смеялось, бранилось. Скоро эти звуки сменились звоном железных кирок, ударяющих по камням, стуком лопат, скрипом тележечных колес. В старом русле Желтой реки начался очередной рабочий день. Господина канцлера тоже ждали свои орудия труда: большие листы рисовой бумаги, кисть, тушечница, угломер и линейка. Все предварительные расчеты были сделаны еще в Даду, но на месте, как обычно, возникли непредвиденные сложности, чертежи потребовали срочных правок, а Оуян Сюань, руководивший работами, последние дни маялся несварением желудка. Канцлер не планировал задерживаться тут надолго, хотел лишь убедиться, что расчистка русла идет по намеченному плану, но пришлось остаться — помочь еще одному своему учителю. Дело продвигалось отлично, погода стояла превосходная, трудности успешно преодолевались — но все менялось с приходом ночи. Ночью было плохо.
Это началось еще в Даду. Тал Тал не первый год почти безвылазно проводил среди городских стен, но нынешней весной зов степи слышался ему отчетливо, как никогда. Затихая днем, растворяясь в суете государственных дел, ее голос в полную силу звучал по ночам — в беспокойных снах волновалось море разнотравья, дальним громом грохотали копыта табунов, жаркий ветер бил в лицо, оставляя на губах полынную терпкую свежесть… Он просыпался с единственным желанием — послать свое канцлерство ко всем демонам, оседлать рыжего и мчаться до тех пор, пока от города не останется даже воспоминания. По утрам приходилось дольше обычного упражняться с клинками, возвращая себе душевное равновесие и силы для рутинной работы.
В такие дни радовал любой выезд за пределы Даду, а уж если речь шла о дальней дороге, к тому же в нужную сторону, то целеустремленность и неутомимость господина канцлера удивляла даже привычных ко всему близнецов.
Он не тешил себя надеждой на возвращение в становище меркитов. Это был бы верный способ самоубийства: камнями забросают или затравят собаками. Но хотя бы издали взглянуть на родные юрты! А потом, может быть, удастся пробраться к роднику и поляне предков: вдруг духи умерших сжалятся над проклятым адгийном, позволят побыть рядом, вспомнить детскую радость…
Провинция Шаньдун лежит далеко от тех мест, куда стремилась душа. Но именно тут воплощался в жизнь его замысел, который поначалу считали безумным, потом — дерзким, а когда Тал Тал с расчетами и картами в руках доказал Оуянь Сюаню и другим свою правоту — гениальным. Заодно удалось найти и деньги для превращения мечты в реальность.
Шаньдун чаще других провинций страдала от своенравия Желтой реки. Здесь, на подступах к морю, Хуанхэ несколько лет назад изменила ход своего течения, затопив плодородные земли и оставив без жилья тысячи крестьян. Дамбы и береговые укрепления в верхнем течении как-то спасали положение, но в нижнем, где река набирала особенную силу, их размывало неукротимым движением воды. План канцлера состоял в том, чтобы вернуть Хуанхэ в старое русло, находящееся в сотнях ли от нового, заодно расширить и углубить его.
Работы начались весной, едва сошел снег. Сейчас, в разгар лета, половина пути уже была пройдена. Да, адгийн, да, проклятый, но когда с затопленных земель навсегда уйдет вода и там зазеленеют всходы — кто вспомнит, что это стало возможным благодаря убийце и предателю?!
Стряхивая с себя последние остатки морока, Тал Тал поднялся на ноги. Соседние кошмы пустовали, одеяла были аккуратно сложены: похоже, близнецы, с которыми он делил юрту, давно проснулись. А канцлер, выходит, лежебока? Ну уж нет! Хватит ныть, как выживший из ума старик, пора заняться делом!
Оуян Сюань, которого, наконец, перестали терзать колики, застал бывшего ученика за работой: придвинув к себе суаньпань,(4) он быстро перекидывал белые костяшки и что-то записывал. С этим, на первый взгляд незамысловатым устройством, даже в Академии далеко не все могли работать; престарелый ученый, втайне гордившийся умением обращаться со счетами, ощутил легкий укол ревности, слыша бойкий, уверенный перестук. Впрочем, он тут же устыдился вспышки низменного чувства, напомнив самому себе, что лучшие ученики должны превосходить учителей.
— Вам уже лучше, Оуян-цзы? — ученик встал при его приближении. Да, встал! Второй человек в государстве, а там, где нужно всерьез работать головой, — первый, потому что Сын Неба, да продлятся его годы вечно… Оуян Сюань прогнал неблагонадежные мысли и ответил со всей искренностью:
— Благодарю, друг мой, я уже вполне здоров. Вы решили сделать дополнительные расчеты?
— Скорее перепроверить свои прежние. Увы, нашел несколько ошибок. Они не велики, но когда дело имеет подобные размеры, мелочи особенно важны.
Говоря о размерах, Тал Тал не преувеличивал. Легкий шатер без стен, где они беседовали, стоял неподалеку от гигантского рва, протянувшегося в обе стороны, насколько хватало глаз. На дне рва — широком, как дворцовая площадь, — сновали, подобно муравьям, тысячи людей. Бревна, тесаные камни, каменные плиты текли сплошным потоком, чтобы лечь в надежное укрепление нового речного русла.
За ходом строительства следили инженеры из группы Оуянь Сюаня и несколько чиновников торгово-финансового ведомства. Но не было ни одного надсмотрщика с тяжелой дубинкой, и по краям рва не стояли вооруженные стражники: здесь трудились не рабы, а обычные крестьяне, получавшие плату за работу.
— Жалованье выплачивается без задержек? — спросил Тал Тал.
— Да, господин канцлер, — его собеседник отлично понимал, когда следует перейти на официальный тон. — Правда, мука в последней поставке могла быть чище и суше. Похоже, торговцы начинают плутовать.
— Я разберусь с этим. — Канцлер, не отрываясь, наблюдал за рабочими. За несколько дней это зрелище ничуть не надоело ему.
В слаженном движении сотен тысяч рук было что-то завораживающее. Казалось, в сухом русле действует единое, сказочно могучее существо, вызванное к жизни его, Тал Тала, волей.
— Думаю, мы поступили правильно, не пригнав сюда рабов. Крестьяне работают заметно лучше.
— Чингизидам посчастливилось завоевать послушный и трудолюбивый народ, — заметил Оуян Сюань. — Он способен свернуть горы, особенно когда понимает конечную цель. Вы позаботились, чтобы люди знали, ради чего они сейчас рвут жилы.
— Когда-то я сравнил этот народ с рекой, что может нести лодку и кормить рыбака, но может и утопить его, когда поднимется буря. Несколько лет назад резню в Лояне устроил всего один человек по имени Фань, но если таких, как он, окажется много…
— Мир в империи зависит от вас, канцлер. Обращенные к Сыну Неба, эти слова явились бы восхвалением. Но говоря их вам, я имею в виду работу. Одну лишь работу изо дня в день.
— Это верно, — Тал Тал усмехнулся. — И моя кирка не становится легче оттого, что она выглядит как кисть для письма.
* * *
Обоз тащился сонной улиткой. Она даже храпела на разные голоса, доносившиеся из крытых повозок. В повозках ехали крестьяне, отработавшие оговоренный срок на расчистке русла. Их сменили другие, а эти возвращались в столицу и отсыпались в пути. Возницам тоже некуда было спешить. Никто никуда не торопился, кроме канцлера. Его рыжий жеребец всем своим видом давал понять, что он, конечно, мог бы отмахать почти сотню ли туда, куда стремился человек, но потом верному коню потребуется отдых и вода. А места в той стороне почти безлюдные, и с колодцами туго. Хочешь, мой хозяин, сделаться пешим? Хозяин не хотел, и потому рыжий шел размеренным шагом. Двое вороных, идущих следом, полностью разделяли настроение собрата.
Пятый день пути. Длинный, пыльный, с опостылевшими холмами, рисовыми полями, рощами, болотами, переправами… Пустите, отодвиньтесь, дайте, наконец, простор!
К счастью, вовремя явилось лучшее средство от хандры и сонной одури: неожиданная идея, заставившая встряхнуться и сразу улучшившая настроение. Впрочем, совсем внезапной она не была, потому что рис в столицу из года в год везли по морю вдоль побережья — долго, с опасностями… Соответственно повышалась и цена. Выращивать бы его где-нибудь поближе…
— Таштимур, будь ты крестьянином, на каких условиях согласился бы со всем хозяйством перебраться на новое место?
Близнецы подъехали ближе. Таштимур хмыкнул:
— Какие еще условия?! Пинок под зад — и поехал!
— Без пинков, — покачал головой Тал Тал. — Исключительно по желанию, своей охотой.
— Ты, конечно, человек добрый и правильный, — осторожно начал Тимурташ, отличавшийся от брата большей деликатностью, — но пока еще не ботхисатва(5), извини. Никто за тобой добровольно невесть куда и невесть зачем не пойдет. Особенно крестьяне. У них хозяйство, семья…
— А если не за мной и не бесплатно?
— Нет, ты все-таки ботхисатва: собрался людям просто так деньги раздавать!
— Лучше послушайте, что я задумал. Но прежде скажите: вы заметили, что в Шаньдуне намного больше рисовых полей, чем у нас, в Хэбэе? Мы получаем рис по морю из Шаньдуна, вместо того чтобы выращивать его в десятке ли от Даду.
— Ну, наверное, не растет он у нас, — пожал плечами Тимурташ.
— Растет, я видел. Просто никому не хочется сворачивать с хоженой тропы и искать новую дорогу. Но если взять опыт шаньдунцев и перенести его в наши края?
— Вместе с самими шаньдунцами? — догадался Таштимур.
— Именно! Вот я и думаю: если не гнать пинками, то как их переселить целыми деревнями?
— Тех, кто уже оброс хозяйством и семьей, с места сдвинуть трудно. Вот молодые и бездетные, вроде нас с братом, на подъем легче: сапоги надели, подпоясались — и вперед! А на новом месте, если все будет благополучно, и жениться можно.
— А что, в самом деле пойдете рис выращивать? — в шутку поинтересовался Тал Тал, но на миг ему стало тревожно: вдруг близнецы возьмут и согласятся?
— Ну уж нет, при вас, господин канцлер, куда как интересней, — возразил Тимурташ.
— И прибыльней, — добавил практичный Таштимур.
Посмеявшись, друзья заговорили о чем-то своем, но Тал Тал уже не прислушивался к их беседе. Мысль устроить «рисовую корзину» буквально в окрестностях столицы выглядела полным безумием, но ведь и поворот Желтой реки в старое русло начинался так же — с идеи, что поначалу всем казалась бредом умалишенного…
На привалах он торопливо записывал все соображения, родившиеся в седле, и настолько увлекся новой идеей, что едва не пропустил нужную развилку: обоз поехал дальше в Даду, а трое всадников направились туда, где редкие деревни жались друг к другу, с вековой опаской поглядывая в сторону непредсказуемого соседа — Великой Степи.
Тал Тал не был в этих местах больше десяти лет. Очень многое изменилось, но он с радостью узнавал знакомые приметы, чутьем степняка угадывая верное направление даже тогда, когда дорога превращалась в едва заметный след от копыт.
На окраине одной из деревень, мимо которых они проезжали, Тал Тал остановился.
— Это последняя, дальше уже только степь до самого Шаньду. Найдите место для ночлега и ждите меня здесь. К ночи вернусь. — И видя, что друзья собираются возразить, добавил: — Я должен там быть один. Самоубийство в мои планы не входит, не переживайте. Солнце еще высоко, так что времени достаточно.
* * *
Рыжий, похоже, тоже почуял родные края, бежал охотно и резво. Тал Тал придержал его, пустив шагом. Да, вот чета знакомых курганов, вон ложбина в форме подковы, заросшая голубовато-серым хурганом(6), у ее внешней стороны когда-то лежал овечий череп — мордой в сторону стойбища… Надо же, до сих пор лежит! Только побелел еще больше.
Деревня, где остались близнецы, давно скрылась за холмами. Редкий птичий посвист, мягкий шелест ветра в траве, глухой перестук копыт — живая тишина степи. Чувствуя, что так надо, он выдернул шпильку и стянул с волос заколку-гуань — единственную китайскую вещь в своем дорожном монгольском облачении. Поскреб пятерней темя, тряхнул головой. У меркитов — мужчин и женщин — распущенные волосы без украшений служили признаком скорби. Что ж, ему есть кого оплакивать.
С высоты седла Тал Тал скоро заметил карагач — тот самый, что рос на поляне предков. Сердце забилось чаще… Он огляделся, надеясь и опасаясь увидеть родные юрты, но кругом до самого горизонта царило безлюдье.
Тал Тал спешился и повел коня в поводу, не сводя глаз с дерева. Его вид тревожил: странно черные и голые ветви — и это в разгар лета! Ленты почему-то белые, но, может быть, просто выгорели на солнце?
На пути к поляне лежал овраг с родником: расселина в земле начиналась неподалеку от дерева и тянулась далеко в сторону, постепенно сходя на нет. Сейчас так хорошо спуститься в свежую прохладу, зачерпнуть ледяной воды… Конечно же, она не будет горькой, как в том глупом сне!
Овраг будто бы сделался шире. Тал Тал подошел к краю, заглянул… и глухо вскрикнув, побежал вниз, скользя на крутом склоне, падая, сдирая в кровь ладони, отказываясь верить своим глазам — родник исчез! Потрескавшаяся, твердая до звона земля цвета ржавчины, серые пыльные камни и ни капли воды. Со дна оврага виднелся карагач — засохший, с облупившейся корой. Ветер трепал на его ветвях рваные белые ленты. Белый — цвет смерти.
Сюда не доносились ни голоса птиц, ни шелест травы: душная, глухая тишина навалилась, заставила упасть на колени. Понятно, почему вдали не оказалось юрт: когда ручей иссяк, люди ушли искать другой источник воды, отметив про́клятое богами место белыми лентами на мертвом дереве.
«Человеческая жизнь короткая — как капля. Род бесконечен, как вода. В день Большого Солнца ты и Есенбуга вольетесь в род. Он станет больше. И вы уже не будете двумя маленькими каплями…»
Слова Баяна, сказанные двадцать лет назад, принес ветер — вместе с горстью пыли, в которую постепенно превращалась здешняя земля. Брат, отец, дядя… Капля без потока живет меньше мига: упала в траву — и нет ее. Одинокая капля, такая ничтожно малая со всей своей ученостью, знатностью, высоким положением…
Слезы были горькие, как вода из сна. Все эти годы Тал Тал твердо верил, что пусть он отвержен и проклят, но у него навсегда останутся овраг с родником и зеленеющее дерево — его собственный исток, место покоя и силы. Где теперь капле искать все это?!
…Утерев рукавом глаза, он поднялся на ноги. Хорошее место, чтобы свести счеты с жизнью: воткнуть засапожный нож между камнями клинком вверх, упасть горлом на острие… Да, окажись он здесь три года назад, так бы и поступил. Но с той поры многое изменилось.
Тал Тал нашарил на груди амулет — прощальный подарок бабушки Нансалмы — и снял его с шеи. Из поясного кошелька достал гуань и шпильку.
Черный круглый камешек с дырочкой посередине на простом шерстяном шнурке — необработанный, просто чуть сглаженный временем.
Укрепленная на полосу толстой, отлично выделанной кожи плашка из полупрозрачного лантаньского нефрита, за прихотливый желтовато-зеленый рисунок называемого «облачный». По нефритовым облакам летит рогатый цилинь(7) — олицетворение мудрости и прозорливости. Серебряная шпилька — бамбуковый стебель, изогнутый на конце прихотливой дугой.
Заколка-гуань была частью обязательного канцлерского облачения, но со времен Хубилая хранилась без дела в императорской сокровищнице: высшие министры династии чингизидов свято блюли степной обычай выбривать темя и заплетать косы. У Чифан, впервые заметив на волосах ученика канцлерскую гуань, одобрительно кивнул и добавил вслух, что китайский цилинь на монгольской голове должен принести двойную пользу государству.
Амулет и символ власти. Простой камешек и дорогая вещица, вышедшая из мастерской искусного ювелира. На одной ладони лежало его прошлое. На другой — настоящее и будущее.
Родник пересох, дерево умерло, родичи отвернулись и ушли. Что осталось? Память о женщине, заменившей ему мать. Любовь бабушки Нансалмы, безыскусная и вечная, как подобранный в степи камешек.
Отложив заколку, Тал Тал двумя руками, торжественно, как святыню, надел амулет и спрятал его на груди. Прошлое по-прежнему с ним, и он все еще меркит, что бы ни кричал по этому поводу Маджартай.
Прошлое надо хранить, из него можно бесконечно черпать силы, но нельзя жить только прошлым. Иначе — нож клинком вверх и… Нет. Подобрав волосы с висков и темени, Тал Тал наложил сверху кожаную полосу с нефритом, продел в отверстия шпильку. Потрогал получившийся хвост — держится крепко, не рассыплется от быстрой езды. Выбрался из оврага. Вскочил седло. Последний раз оглянулся и тронул коня пятками. Пора возвращаться в настоящее.
У щелястых дощатых ворот, что вместе с покосившимся забором изображали охрану деревни, топтался босоногий оборванный мальчишка. Завидев всадника, кинулся к нему:
— Сюда, господин! Вас ждут, господин!
После степной тишины его голос казался особенно громким.
— Не ори, я не глухой. Кто тебя послал?
— Один одинаковый господин, господин! — мальчишка расплылся в белозубой улыбке. — А другой одинаковый господин добавил, чтоб я ждал рыжего на рыжем, и дал мне монетку!
— Молодец, не врешь. Держи еще монетку.
— Спасибо, господин! — Шельмец подпрыгнул, ловко поймал монету, ухитрился поклониться в прыжке и побежал показывать дорогу.
Близнецы выбрали для ночлега самый богатый дом в деревне. Правда, по столичным меркам он считался бы лачугой, но крыша у него выглядела добротной, и сейчас этого было достаточно.
Ворота — крепкие, обитые медью, не чета деревенским! — распахнулись, едва он подъехал. Высыпали слуги, человек десять, склонились до земли. Вышел и сам хозяин — сухопарый, угрюмого вида старик в парчовом халате, впрочем довольно засаленном.
— Гость в дом — счастье в дом! А уж такой гость, как высокочтимый чэнсян, — радость до конца жизни! — Рябое лицо с жидкой бородкой и щетинистыми усами являло высшую степень радушия, но глаза под лохматыми бровями смотрели настороженно: не приведи Будда чем-нибудь не угодить такому гостю!
За воротами оказался просторный, чисто метенный двор, и кто-то из слуг уже брал жеребца под уздцы, собираясь отвести в конюшню, а из расписных дверей господской части дома вместе с облаком аппетитных ароматов явились близнецы, чем-то донельзя довольные.
Повод для удовольствия обнаружился быстро: большая чистая баня, а в ней жарко натопленная печь и огромная лохань с горячей водой, где свободно поместились все трое.
— За то, что вы нашли жилье с такой баней, я бы вас обоих тоже канцлерами назначил, — Тал Тал устало откинулся на удобный бортик.
— Хозяина зовут Бянь Вэй, и поначалу он чуть собаками нас не затравил, — доложил Таштимур. — Зато когда дошло до него, кто мы и особенно кто ты, — из штанов от радости выпрыгнул, побежал барана резать и воду греть.
— Эх, хорошо б сейчас спинку кто-нибудь потёр… — мечтательно протянул Тимурташ, почесывая бока и плечи.
Точно в ответ на его слова в баню вошли три молодые женщины в скромных, но чистых и новых ханьфу; все три круглолицые, крепкие, похожие на аппетитные рисовые колобки. Они принесли полотенца, куски грубого полотна и плошки с резаным мыльным корнем.
Тал Тал и Тимурташ, как по команде, прикрылись ладонями. Таштимур, напротив, раскинулся еще вольнее в прозрачной воде и весело поинтересовался:
— Вы кто такие будете, красавицы? На служанок не похожи.
— Мы жены господина Бяня, господин, — мелодичным тихим голосом ответила одна из них, чье ханьфу выглядело чуть богаче. Очевидно, она считалась старшей. — Если господа желают, мы поможем им помыться.
— Спинку потереть, — тоненько хихикнула другая, прикрывая лицо рукавом.
Похоже, они распределили между собой гостей заранее, потому как старшая сразу подошла к Тал Талу, а две другие занялись близнецами.
— Помоюсь я сам. Вы, пожалуйста, разомните мне плечи, если не трудно, — попросил Тал Тал. — А полотно дайте сюда.
Он накрыл быстро намокшей тканью низ живота, подоткнул края под ягодицы. Вслед за ним то же проделал Тимурташ, и даже Таштимур свел ноги и сел более прилично: они не в «Цветочном доме», а жены хозяина — не дешевые шлюхи-цзи, готовые на все и сразу.
— Как вас зовут? — спросил Тал Тал, вновь откидываясь на бортик.
— Мэйли, господин.
— Подходящее имя(8)…
Пальцы у Мэйли были сильные и жесткие: определенно, старшая жена не отлынивала от домашней работы. Тал Тал расслабленно прикрыл глаза, краем уха прислушиваясь к шуткам и двусмысленным намекам, которыми близнецы обменивались со своими помощницами.
— Если вы устали, то достаточно, — спустя небольшое время заметил он.
— Я не устала, господин, — тихо откликнулась Мэйли и добавила: — Могу заниматься этим долго. Очень долго…
Сказано было так, что Тал Талу вспомнился один из местных обычаев: особо гостеприимные хозяева предлагают самым дорогим гостям не только кров и еду, но и собственных жен. Выгода в подобных случаях предполагалась обоюдная: если гость богат и знатен, он наверняка обладает большой жизненной силой и оставит в благодарность хозяевам здоровое умное потомство. Между тем руки Мэйли уже не столько разминали плечи, сколько ласкали их, давая понять: обычай жив и неукоснительно соблюдается.
Но все-таки сначала надо бы поужинать, потому как с самого рассвета во рту у всех троих не побывало ни крошки. К тому же вода в лохани совсем остыла и к любовным играм отнюдь не располагала.
За ужином гости выказали пристойную умеренность, отдав, однако, должное щедрому угощению и доброму рисовому вину. Господин Бянь чуть не лопался от гордости, назвал в дом толпу соседей, те сидели, приоткрыв рты от изумления, таращась на золотую пайцзу, блестевшую на поясе гостя, и его одноликих спутников. Близнецы, заметив интерес к себе, принялись развлекаться, как умели только они: разом подносили палочки ко рту, одномоментно поворачивали головы, тянулись к пиалам, но вызвали не столько восторг, сколько оторопь. К концу ужина она превратилась в благоговейный страх: кто-то разглядел цилиня на нефритовой пластине, принял его за дракона и пустил слух, будто к старому Бяню пожаловал сам император в сопровождении богов-воителей. Эту версию обсуждали громким взволнованным шепотом, и Тал Талу потребовалась вся его выдержка, чтобы не рассмеяться. А хозяин, совсем потеряв голову от блеска нефрита и золота, принялся покрикивать на соседей, вообразив, будто только что получил это право от сидящего напротив Сына Неба.
Отговорившись усталостью, Тал Тал поблагодарил Бяня (тот прослезился от умиления) за угощение и попросил проводить себя в гостевую комнату. Она была под стать бане — просторная, чистая, заставленная расписными ширмами вдоль беленых стен. Гость иронически хмыкнул, оценив всю степень безвкусицы аляповатой росписи, и принялся не спеша раздеваться, гадая, что принесет наступившая ночь: возможность выспаться или постельное приключение. В любом случае толстый тюфяк, пышная подушка и чистые простыни обещали не разочаровать.
Он успел раздеться до бельевых штанов, когда за спиной тихо открылась и закрылась дверь.
Мэйли прошла в комнату и остановилась в одном шаге от Тал Тала.
— Возможно, господин желает, чтобы ему размяли не только плечи? — спросила она с самым серьезным выражением на лице.
— Желает… Но разве такую красавицу недостаточно любит почтенный супруг?
Женщина вдруг метнулась вперед, положила руки ему на грудь и заговорила с неожиданным отчаянием:
— У моего мужа вялый корень и холодное сердце! Прежде чем лечь с одной из нас, он целый час молится, а потом еще час говорит нам о благонравии! Он и сейчас говорил, а еще угрожал, что если гости останутся недовольны, он побьет нас!
— Мэйли…
— Послушайте! Слышите?
Из-за стены донесся женский смех и веселые мужские голоса: там расположились на ночь близнецы.
— Моим сестрам хорошо! Не прогоняйте меня, господин, нам тоже будет хорошо, обещаю!
От Мэйли пахло имбирем и сладковатым женским потом. Она смотрела на него с таким откровенным желанием, что оставалось лишь сграбастать ее в охапку, завалиться на тюфяк, и уже там, путаясь руками и завязками, стаскивать друг с друга последнюю одежду.
— Любите меня, господин! Любите, любите!
Мэйли оказалась жадной, неутомимой, смелой, и Тал Тал решился щегольнуть кое-чем из науки «яшмовых покоев», что высоко ценилась в Пинканли.
— Хочешь, покажу, как бьет хвостом карп и как птицы летят против ветра? А потом будут переплетающиеся драконы, утки-мандаринки и прыжок белого тигра?
— А что было до этого? — Желание в ее глазах не убывало. За стеной стонали и что-то там ритмично скрипело.
— Разворачивание шелка и летящие ласточки.
— Сейчас хочу мандаринок!
— Тогда повернись на бок ко мне спиной. Ногу вот сюда…
— А тигры — это как?
— На четвереньках… Так что, мандаринки или тигры?
— Мандаринки! А потом тигры, и драконы, и всё-всё остальное!
Утки-мандаринки качались на водной глади, сплетались драконы, бил хвостом карп, прыгали могучие тигры… Тал Тал забыл обо всем и знал только одно: карагач и ручей никогда больше не явятся в его сны.
— У него руки грубые и неловкие. — Мэйли, наконец обессилев, лежала рядом, прижавшись к Тал Талу. — А у тебя умелые и ласковые…
Она потянула его ладонь и положила себе на грудь — прохладную, тугую, чуть влажную. Он слегка сжал пальцы: звонкая, сладкая усталость наползала от ступней вверх пуховым невесомым одеялом, глушила все чувства.
— А еще у него уши холодные.
При чем тут уши, хотел спросить Тал Тал, но уснул, так и не спросив. За стеной тоже затихли.
А Мэйли, подперев голову локтем, долго лежала без сна и смотрела на своего случайного любовника.
— Рожу теперь ребеночка рыженького… — чуть слышно шептала она. — С такими же бровками… Старик помрет, ребеночку все хозяйство достанется…
Утром Тал Тал проснулся в одиночестве. На подушке возле его головы лежал зеленый полотняный мешочек, расшитый цветным шелком, с витым длинным шнурком: такие мешочки полагалось носить на шее и хранить в них крошечные свитки бумаги с текстами священных сутр. Нехитрый подарок, благодарность за горячую любовь. Подумалось, что боги не обидятся, если вместо сутр он станет хранить там камешек с дыркой.
Судя по темным полукружьям у глаз и довольному выражению лиц, ночь у близнецов тоже удалась. Оба щеголяли в вышитых шелковых кушаках, которых накануне у них не было.
Господин Бянь не скрывал огромного облегчения от того, что гости отклонили не слишком настойчивые уговоры остаться еще хотя бы на день и после завтрака собрались в дорогу.
Из дверей женской половины дома вышла Мэйли. Бянь хмуро посмотрел на нее, но ничего не сказал и сделал вид, будто у него срочное дело в кладовой. Близнецы занялись лошадьми.
При свете дня женщина казалась совсем юной, лет на десять младше Тал Тала.
— Спасибо за ночь, Мэйли. Ты вернула меня к жизни.
— И вам спасибо, господин… — она потупилась, — тебе спасибо…
— Вот, возьми на память, — Тал Тал снял с пальца и вложил в ее ладонь перстень с бирюзой. Вещицу среди прочих даров преподнесли ему хорасанские купцы, поздравляя с трехлетием пребывания в должности. — Этот камень называется фируза, он приносит счастье.
— Оно у меня уже есть, — улыбнулась Мэйли.
Когда гости уже выехали за ворота, она спохватилась, что так и не узнала имени того, с кем провела ночь. Впрочем, она не огорчилась, решив, что для нее он навсегда останется просто рыжим счастьем.
1) общее название женских духов рек в китайской мифологии
2) здесь и далее цитаты из романа XIV века «Троецарствие»
3) северные ворота Запретного города. Известны тем, что именно через них каждый день въезжала телега с бочками воды из источника с горы Юйцюаньшань. Через ворота также могли пройти чиновники, наложницы и охрана.
4) китайские счеты. Похожи на наши, известны с древнейших времен. Тал Тал использует новый образец, появившийся в XIII веке. Без шуток, последнее слово вычислительной техники на тот момент.
5) в буддизме — просветленный, отказавшийся уходить в Нирвану ради спасения всех живых существ
6) разновидность полыни
7) мифическое существо, помесь главным образом оленя и дракона.
8) означает «красавица»
— Одноглазый, каменный, человек отчаянный…
Плечо болело зверски. Лекарь, конечно, дал мазь, сказал, какие припарки и когда ставить, но чтоб они подействовали, нужно спокойно лежать под крышей родного дома, а не трястись в повозке день за днем. Пань, кряхтя, попытался устроить ушибленное плечо поудобнее на соломенной подстилке. А сосед продолжал мурлыкать себе под нос:
— …как найдут его на дне — быть в империи войне,
люд подымется волной, смоет всех татар (1)долой…
Этот парень спас Паню жизнь. Когда подломилась гнилая опора у деревянных креплений, подпиравших стенку сухого русла, и здоровенное бревно обрушилось на рабочих, соседу Паня размозжило голову, а парень не растерялся, оттолкнул лесину в сторону, и оно только вскользь задело плечо. Тоже приятного мало, но в родную деревню все-таки лучше вернуться живым и не калекой. А парень-то крепыш, хоть самого ставь подпоркой. Юаньчжан, вспомнил Пань. Зовут его так. Чжу Юаньчжан. Говорил, бывший монах, ушел из монастыря, когда тот закрылся. Может быть. Вот только поет он вовсе не священные сутры.
Короткую странную песенку Юаньчжан тянул с оглядкой, выбирал время, когда поблизости не случалось чиновников или обозной охраны. И то сказать, песенка-то непроста…
— Юаньчжан, а кто такой этот одноглазый и каменный?
— Это знак, приятель, — вполголоса ответил Чжу. — Слыхал про «Белый лотос»? А вы все — слыхали?
Вместе с ними в крытой повозке тряслись еще шестеро крестьян, отработавших свое на расчистке русла. Про загадочный лотос никто не слышал, и Чжу, возбужденно поблескивая черными глазами навыкате, принялся рассказывать о монахах тайного сообщества, точно знающих, когда именно придет конец проклятой власти чингизидов.
— Одноглазый и каменный уже начал свое движение под землей, — под конец заявил он, — как только найдут его, так народ и подымется!
— Уж не ты ли будешь его поднимать? — хмыкнул кто-то. Его поддержали смешками: услышанное слишком смахивало на сказку.
— Может быть, и я… — задумчиво протянул Чжу Юаньчжан и до самой остановки на ночевку не проронил ни слова.
Летние сумерки угасали долго. Пань, довольный тем, что можно полежать не чем-то не тряском, растянулся на циновке у костерка, на котором они всей компанией недавно готовили нехитрую трапезу. Кто-то уже похрапывал; иные пошли мыться к протекающей неподалеку реке. К Паню подсел Юаньчжан.
В некотором отдалении от них в полукруге из чиновничьих повозок горел другой костер, намного больше. Были там и низкие дорожные столики, и раскладные стулья, и масляные лампы. За одним из таких столов сидел человек в дорогой одежде и что-то увлеченно писал, покрывая столбцами иероглифов один лист бумаги за другим. В свете костра его длинные волосы, собранные с висков в хвост на темени, отливали темной медью.
— А этот все пишет, я смотрю, — проворчал Чжу. — Грамотный…
— Ну да… Что тут такого?
— Я тебе вот так скажу: от грамотных жди беды. Они хитрые, знают, как нашего брата бедняка обдурить и обобрать.
— Как будто неграмотные все сплошь честные, — усмехнулся Пань. — У нас в деревне есть горшечник…
— С неграмотным ты на равных, дубина! — с неожиданной горячностью перебил его Чжу. — А грамотный знает больше, потому уловки у него такие, что тебе и в голову не придут!
Пань вспомнил чиновников управы, что ведала делами их деревни, и вынужден был признать: они те еще мастера напускать туману и набивать цену на любую бумагу, вышедшую из-под их кисти.
— Так я о том же и толкую! Если мелочь такова, что о говорить о крупной рыбе?! Этот писака затеял менять речное русло, согнал пропасть народу… Знаешь, сколько погибло? Не только тот бедолага, на кого бревно грохнулось!
В голосе и жестах бывшего монаха сквозила такая несокрушимая уверенность в собственной правоте, что недоверие простого крестьянского парня растаяло без следа.
— Но в чем же тут хитрость? — не без робости спросил он.
— Хех! Все просто: тебе за работу заплатили?
— Ну да…
— Много?
— На подати, может, хватит…
— Вот! — выкрикнул Чжу, но тут же понизил голос, косясь на «писаку», который от громкого звука на мгновение оторвался от письма и поднял голову. — Весь твой заработок уйдет на подати, то есть обратно к татарам! Ты горбатился, пострадал — и останешься с голым задом! Понимаешь?! Но ничего, ничего… Недолго им нашу кровь пить! Скоро уж будет нам всем знак! — И он затянул свою песенку, не сводя пристального взгляда с канцлера. Впрочем, тот был поглощен работой.
Одноглазый, каменный, человек отчаянный!
Как найдут его на дне — быть в империи войне…
Хоть Пань и не запомнил слова, но песня неведомым образом пробралась в его родную деревню. Ее горланили мальчишки и подвыпившие крестьяне, слухи о «Белом лотосе» и каменном истукане быстрее самых легконогих скороходов бежали от деревни к деревне. Странное дело, но местные власти не обращали на них никакого внимания: мало ли о чем народ болтает! Подати между тем увеличились, и, как предсказал Чжу Юаньчжан, от заработка Паня не осталось и следа. Тут еще жена возьми и роди двойню: оно, конечно, радость двойная, но как их прокормить, если весь рис, который еще предстоит собрать, уже, считай, принадлежит даругачи?!
Ночи в конце того лета стояли жаркие, ветреные, с сухими грозами. Вот дом даругачи и запылал… сразу с четырех концов. Хозяин с семьей еле успел спастись.
— Люд подымется волной, смоет всех татар долой, — бормотал Пань, смывая с рук и лица копоть. Конечно, из уездного центра выдвинулось войско для усмирения и устрашения, но тут, опережая все слухи, заставляя натруженные мотыгами руки сжиматься в кулаки и хвататься за вилы, пронеслась невероятная весть: в сухом русле Хуанхэ раскопали каменного одноглазого идола ростом с младенца. С надписью на спине: «Это и есть каменный одноглазый человек. Как только его найдут, Поднебесная восстанет».
Среди тех, кто нашел истукана с пророчеством, был Чжу Юаньчжан.
* * *
Скиталец явился точно к началу часа Собаки. Полученные деньги он потратил с умом: оделся прилично, во все новое, и рукопись свою приодел в добротную кожаную обложку. Смущался и робел еще сильнее, чем вчера на берегу заводи, но когда императрица попросила рассказать, откуда взялись все эти удивительные сведения о древних героях, сочинитель приободрился, сделался красноречив и даже забыл прибавлять «ваше величество» в ответах на вопросы высокопоставленной слушательницы.
Впрочем, Ки сегодня была в особенно хорошем настроении и на мелочи внимания не обращала. Для того имелось два повода, и первый стоял перед ней — ходячий источник захватывающих историй. А второй был где-то во дворце, и Ки украдкой поглядывала на дверь: вот-вот она откроется, войдет Хен и доложит, что с визитом прибыл… Да, утром придворная дама первым делом сообщила, что вернулся Тал Тал.
Три месяца господин канцлер был на выезде. Императрица жила привычной жизнью, до отказа наполненной делами внутреннего двора, на грусть-тоску совсем не оставалось времени. Только зачем-то распорядилась посадить под окнами своего павильона куст мирта и собственноручно за ним ухаживала. А еще заметила, как сильно у нее обострился слух на некоторые звуки — например, скрип сапог из толстой кожи и скрежет бронзовых колец, которыми ножны крепятся к поясу. Уму непостижимо, сколько вооруженных людей в сапогах ежедневно шляется по дворцу; казарма им тут, что ли?!
Но вот — наконец-то! — тот самый скрип, тот самый скрежет…
Тал Тал вошел — и для Ки все остальное словно отодвинулось куда-то.
Он похудел. Лицо потемнело от солнца, а волосы будто бы стали немного светлее… Медлит с поклоном, смотрит прямо на нее — дольше, чем это позволено приличиями.
Ки встретилась с ним взглядом — и для Тал Тала время остановилось.
Блистательная императрица, на мгновение став просто женщиной, коротким безотчетным движением подалась навстречу. Опомнилась, замерла. Дрогнула ресницами, чуть улыбнулась.
— Рад видеть вас в добром здравии, госпожа Ки, — церемонный поклон по всем правилам. — После доклада его императорскому величеству я счел своим долгом направиться к вам.
— Вы поступили совершенно правильно, канцлер, — благосклонный величавый кивок украшенной фениксами головы. — Хвала богам, ваша поездка завершилась благополучно.
Их голоса звучали ровно. Их жесты были выверены до предела. Но отчего-то Скиталец, о котором все сразу забыли, смотрел на обоих с грустью.
— Хочу представить вам талантливого сочинителя, господина Ло Гуань-чжуна, или, как он сам себя называет, Скитальца озер и морей. Его повествование о временах династии Хань поистине удивительно!
Скиталец поклонился и польщенно улыбнулся. Канцлер, до этого не замечавший никого, кроме императрицы, наконец-то взглянул на него.
— Кстати, господин Ло, — продолжала Ки, — а как называется ваше сочинение? Вы до сих пор ничего не сказали нам об этом.
— Определенного названия у него пока еще нет, ваше величество. Возможно, я назову его «Троецарствие».
— То есть вы описываете противостояние государств Вэй, У и Шу? — Тал Тал уже заинтересовался всерьез. — Работаете в архиве академии?
— Увы, об архиве я могу лишь мечтать, господин канцлер. Кто же допустит туда недостойного сына торговца шелком?
— То, что вы держите в руках, — это и есть ваша книга? Дайте-ка сюда.
Тал Тал раскрыл рукопись наугад и пробежал глазами несколько страниц.
— Ее величество вам не польстила, господин Ло: пишете вы и впрямь талантливо. К тому же умеете обращаться с историческими сведениями. Я забираю книгу для более подробного изучения. И могу выдать вам рекомендательное письмо в архив академии, если желаете.
— Г-господин канцлер… — Скиталец согнулся в поклоне.
— Благодарите ее величество, не меня. Вот ваша истинная богиня удачи.
— О да, я уже имел счастье убедиться в этом! Вчера, во время купания, ее величество…
— Во время чего-о? — изумленно вскинул брови Тал Тал, но Ки уже спешила на выручку незадачливому сочинителю: — Об этом я расскажу вам позже, а сейчас мы, пожалуй, отпустим нашего дорого Скитальца, чтобы завтра он к этому же часу явился к вам за письмом, хорошо?
Удивительно, как всего за три месяца можно соскучиться по этому голосу — напевному, и в то же время с легкой хрипотцой, точно лихая девица с саблей нет-нет да и проглянет сквозь подчеркнуто женственный облик… Тал Талу пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы вернуться к действительности.
— Вы слышали, господин Ло? Письмо будет ждать вас завтра. И книгу свою вы получите обратно в целости и сохранности: я заметил, вы с нее глаз не спускаете.
— Она — всё, что у меня есть, — тихо проговорил Ло Гуань-чжун. — Все, ради чего живу. Я доверяю ее вам… Что-то подсказывает мне: вы, ваше величество, и вы, господин канцлер, станете для нее хорошими читателями.
— Он или конченый наглец, или на пути к превращению в ботхисаттву, — заметил Тал Тал, когда Скиталец, отвесив положенное число поклонов, ушел. — А я вот наглец несомненный и порядком одичал в дороге: бесцеремонно отобрал у вас книгу! Примите ее вместе с глубочайшими извинениями.
— Нет-нет, я хочу, чтобы вы прочитали ее первым, — Ки мягко отодвинула книгу от себя, скользнув ладонями по обложке и мимолетно коснувшись его пальцев. — Мне будет это приятно… К тому же я частично знакома с ее содержанием, а для вас оно в новинку.
— Спасибо…
Вышколенные придворные дамы и служанки стояли, не поднимая голов, лишь Хен позволила себе на мгновение взглянуть на госпожу. Позже она призналась ей: «Вы оба никого не замечали вокруг, держались за книжку обеими руками и молчали. Я испугалась: а вдруг бы вошел император?»
Тал Тал опомнился первым.
— Где вы разыскали этого чудесного господина Ло?
— Выловила из реки, — улыбнулась Ки. — Вместе с книгой. Мы с Хен купались, вдруг видим — по воде листы бумаги плывут…
— То есть этот проходимец видел вас без одежды?!
— Он не проходимец, а Скиталец! И ничего он не видел — мы по шею в воде сидели! Зато мы его видели… без одежды… — она прыснула. Глаза загорелись веселым озорством.
— Если так, он еще и редкий счастливец. — Тал Тал попытался говорить и смотреть сурово, сообразил, как глупо выглядит, и усмехнулся: — Во времена династии Хань его бы за такое сразу же казнили. Да и теперь не поздоровилось бы…
— В те времена императрицы вряд ли купались в реке, как простолюдинки. Но если б вы знали, какое это наслаждение!
Она живет взахлеб, подумал Тал Тал и неожиданно понял, отчего ему было так хорошо с крестьянкой Мэйли — намного лучше, чем с утонченными и образованными обитательницами Пинканли. В «Цветочных домах» не встретить искреннюю радость жизни, она обретается там, где сердца непокорны, горячи, и ничто не заставит их остыть и смириться: ни угрюмый старый муж, ни золотая клетка власти.
* * *
Солнечный луч протиснулся в щель между бамбуковыми шторами, упал на стол рядом с горящей лампой. Усталый огонек сделался прозрачным, ненужным… Тал Тал задул его, потер уставшие глаза. Ночь за чтением пролетела незаметно.
Отправиться спать? Но на исходе час Тигра(2), а в следующий за ним час Кролика уже пора вставать. Да и впечатления от книги не позволят уснуть.
Он потянулся, встал из-за стола, поворочал затекшей шеей. Да, ради «Троецарствия» стоит жить, как выразился накануне его автор. Какое он себе прозвище придумал? Ах да, «Скиталец озер и морей»… Этот человек с внешностью младшего писца в какой-нибудь захолустной управе смог охватить взглядом пространства, по сравнению с которыми империя Юань — мелкое княжество. Пространства, эпохи, судьбы… Тал Тал не считал себя великим знатоком письменных трудов завоеванного народа, но подозревал, что со времен создания «Лунь Юй» Кун-цзы в Поднебесной не появлялось ничего столь же выдающегося. Интересно, написал ли Скиталец еще что-нибудь? Если да и оно хотя бы отдаленно сравнимо с «Троецарствием», то такой талант станет бесценным приобретением для империи… Но Тогон-Тэмур едва ли придет в восторг от содержания книги. Уж очень откровенно она порицает узурпацию власти.
«Беда не в том, что чингизиды делают мало для блага государства или делают не то, что требуется, — однажды признался У Чифан любимому ученику. — Все их деяния упираются в одно: для ханьцев они навсегда останутся кровавыми захватчиками. А с чингизидами такое клеймо получили все те, кого они покорили и бросили на мою несчастную страну, в том числе и твои соплеменники. Ты сделал учение Кун-цзы основой своей жизни, по духу ты истинный хань, но это способны оценить единицы… Для неисчислимого большинства ты, как и все степняки, — варвар и враг, не имеющий никаких прав на власть, кроме права наглой и грубой силы. Это горькая истина, друг мой, но от нее никуда не денешься».
После душной комнаты, полной невеселых мыслей, рассветный воздух во дворе показался глотком целебного снадобья. Тал Тал всего несколько дней назад переехал из дворцового павильона в этот дом, купленный и обустроенный по собственному вкусу, и теперь любовался зелеными стенами бамбука и раскидистой кроной груши — почти такой же, какая росла во дворе дома Баяна. Собственно, из-за нее он и выбрал это жилье в богатом хутуне Хэйчжима. Под ней нашлось достаточно места для каменного стола и лавки, а неподалеку, между бамбуковыми зарослями, по его плану обустроили площадку для воинских упражнений. Про себя Тал Тал называл ее «местом избавления от ненужных дум» и сейчас направился туда, захватив палаш и сбросив дэгэл и нижнюю сорочку.
…Клинок вновь сделался продолжением руки. С годами практики это ощущение приходило все быстрее, неизменно принося мгновенную вспышку радости. Холодный утренний ветер бросил на спину пригоршню знобких мурашек, требуя двигаться быстрее: удар, отход, выпад, поворот, удар!
— Тал Тал!
Он не услышал. Сейчас он не слышал ничего, кроме свиста клинка и короткого шелеста, с каким втыкались во влажный песок косо срезанные сухие стволы бамбука.
— Господин канцлер!
Этот оклик подействовал. Тал Тал остановился, выравнивая дыхание.
На краю площадки стоял Таштимур. Его лицо, с которого обычно не сходило плутовское выражение, сейчас было серьезно.
— Извини, что так рано, дело не терпит отлагательства. В доме тебя ждет аравтын дарга.
Чахан-Тэмур уже давно сделался мянгатын-нойоном(3) , но по негласному уговору воины его самого первого аравта по-прежнему называли своего бывшего командира десятником.
— Восстание, — без предисловий сообщил Чахан-Тэмур. — Только что прискакал гонец от даругачи Шаньдуна. Взбунтовалась вся провинция, мятеж перекинулся на соседние. И это снова «Белый лотос».
— Кто бы сомневался, — проворчал Тал Тал.
— Угу. Только в этот раз решили богов к своим пакостям приплести!
Чахан-Тэмур рассказал о находке в русле, послужившей спусковым крючком бунта, и песню про одноглазого каменного пересказал слово в слово.
— Этого идола считают предвестником Будды Майтреи, — пояснил он. — Мол, теперь уже недолго ждать. Грядет небесный заступник, а с ним и законный правитель Поднебесной…
— Даже так? Помнится, раньше дело ограничивалось попыткой ограбить наместников.
— Да они из-за своей каменюки совсем ополоумели! Устраивают алтари, курят ему благовония и называют себя «благоухающее войско»! Каково?!
— Скверно… — Тал Тал покачал головой, а затем распорядился: — Тимурташ, съезди в Академию, узнай, вернулся ли уже Оуян-цзы. Надо с ним встретиться, и чем скорее, тем лучше. Таштимур, отправляйся во дворец, скажи императорскому евнуху, что все планы его величества на сегодняшний день придется передвинуть. Сразу после утренних церемоний у него состоится совещание со мной и мянгатын-нойоном. Причина: восстание крестьян, самое крупное со времен хана Хубилая. Затем через даму Хен передай императрице, что ее присутствие на совещании крайне желательно. Надеюсь на вас, парни.
Близнецы кивнули и исчезли.
— Всё такие же, — взгляд сурового воина потеплел. — И ты тоже почти не изменился, рыжий.
— Спасибо, аравтын дарга, — улыбнулся Тал Тал. — Позавтракаете со мной? Заодно обсудим, как убедить императора, что дело серьезнее, чем обычно.
— Не откажусь, — Чахан-Тэмур дружески хлопнул его по плечу. — Давай корми своего командира.
— У вас отменно готовят утку, дорогой канцлер, — Оуян Сюань с довольным видом отложил палочки. Начальник строительных работ, проводившихся в русле Хуанхэ, вернулся в столицу несколько дней назад. Узнав, что канцлер разыскивает его, поспешил на встречу и попал прямо к завтраку. — А статуэтка, что наделала столько шума, никакая не древняя. И не божественная, разумеется. Ее успел осмотреть один толковый камнерезчик, в свое время украшавший резьбой мраморную террасу перед воротами Тайхэмэнь(4). По его словам, вытесали ее из песчаника самым грубым образом и совсем недавно, а в земле она пролежала не больше седьмицы.
— То есть подделка? — уточнил Чахан-Тэмур.
Оуян Сюань кивнул, приглядываясь к блюду со сливами, вываренными в меду.
— Оуян-цзы, — Тал Тал испытующе посмотрел на своего бывшего учителя, — как вы полагаете, из «Белого лотоса» в самом деле может выйти новый император? Но если так, откуда возьмутся силы и средства для захвата власти и, что важнее, для ее удержания?
Любитель вкусно поесть положил в свою тарелку крупную, с аппетитно треснувшим бочком сливу, взял палочки… отложил, вздохнул.
— Друг мой, я не прорицатель. Монастырь в неприступных горах Лушань, где зародился «Белый лотос», существует более тысячи лет. Его монахи-воины точно муравьи — тихие, упорные, умеющие действовать сообща…
— И на редкость самоотверженные, — добавил Тал Тал. — Молчат под самыми страшными пытками. Из-за этого мы до сих пор не знаем имен их главарей.
— Не исключено, что их попросту нет. Будда Майтрея, или вот каменный одноглазый идол, — чем не предводитель? — Оуян Сюань усмехнулся. — Осталось дождаться, пока какой-нибудь достаточно наглый проходимец объявит себя его земным воплощением. Вот тогда мы и узнаем имя того, кто намерен сделаться новым властителем Чжунго(5). Мир в государстве по-прежнему зависит от ваших усилий, но, боюсь, в одиночку вам не справиться. Его величеству тоже придется всерьез позаботиться о том, чтобы не стать последним императором династии Юань.
1) китайцы со времен глубокой древности называли монголов «татарами», то есть «варварами». К современному татарскому народу это не имеет никакого отношения.
2) 3:00 — 5:00
3) командир тысячи воинов
4) Ворота Высшей Гармонии — главный вход во Внешний двор Запретного Города
5) Оуян Сюань как истинный китаец использует древнее самоназвание Китая: «Срединная страна»
 |
|
|
Добрых суток)
1 |
|
 |
Akanaавтор
|
|
Взаимно :)
|
|
 |
|
|
Здравствуйте. Рада видеть вас снова здесь.
1 |
|
|
Akanaавтор
|
|
Sacred2
Здравствуйте, спасибо :) |
|
|
|
|
Спасибо за новую главу. Вашу историю я читаю с интересом, а вот сам сериал смотреть не смогла. Я даже так и не поняла, кто именно среди всех эти персонажей Тал Тал, хотя только ради него и благодаря вашему удивительному повествованию я просмотрела почти 9 серий.
1 |
|
|
Akanaавтор
|
|
Sacred2
Прежде всего большое спасибо за комментарий! Тал Тал -- это который с каштановыми волосами и с хвостом на темени :) Но, увы, он примерно до середины дорамы остается в тени, персонажем даже не второго, а третьего плана. Его "звездный час" -- серия №40, где они наперегонки с Ки охотятся за сокровищами убитого канцлера Эль-Тэмура. Ну и дальше по нарастающей, экранного времени у него становится все больше. В любом случае, я стараюсь свести к минимуму привязку повествования к дораме, чтобы читатели не заскучали и не потеряли нить повествования. К тому же, вся третья часть моего фика -- это уже постканон, где события дорамы практически не упоминаются. Более того, мой Тал Тал уже даже внешне не похож на себя сериального :) Только рыжий цвет волос остался как характерная деталь:  1 |
|
|
|
|
Я поняла, что ваше фиктворчество переплюнуло канон по логике сюжета и по узнаваемости персонажей. Когда смотрела дораму , чувствовала себя девочкой из далёкого дошкольного детства, когда смотрела зарубежные фильмы и думала: "Это кого сейчас показывают? Чего они все так похожи друг на друга? Их бы хоть одели по-разному. И называли бы не так заморочно". :)
1 |
|
|
Akanaавтор
|
|
Sacred2
Да, разобраться в китайских, корейских (а в этой дораме еще и монгольских) именах -- отдельный квест :))) Тоже далеко не сразу смогла запомнить имена даже главных героев. Помог Кинопоиск, там нашелся полный список действующих лиц с русской транскрипцией имен. 1 |
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу