Альфи (гет)

Хэллоуинский пир в Большом Зале был ослепительным, оглушительным и… липким. Воздух дрожал от тысяч голосов, смеха и звона посуды, а под потолком, где порхали живые летучие мыши, висел густой запах жженой тыквы, корицы и сладкой патоки. Альфи сидел, вжавшись в спинку скамьи, и делал вид, что разбирает на тарелке горку жутковато выглядевшего «глазного» желе. На самом деле он чувствовал себя так, будто его голову засунули в гигантский колокол. Каждый взрыв хохота от стола Слизерина, каждый визг первокурсницы, которой Фред и Джордж подсунули «кровоточащий» кекс, отзывался в его висках острой, колючей болью.

Он чувствовал их. Даже здесь, в самом сердце Хогвартса, защищённого чарами дедули. Ледяные щупальца их присутствия пробивались сквозь камень, сквозь свет, сквозь веселье — тонкие, неумолимые щели сквозняка в хорошо протопленной комнате. Дементоры. Они стояли у стен замка, и их голод, их отчаяние текли внутрь, отравляя праздник. Альфи дементоры не вредили — просто не могли навредить. Но их присутствие вытягивало из самых недр его души древнюю, и от того только более пугающую Тьму. Тьму, с которой он сражался сколько себя помнил.

Его взгляд упал на преподавательский стол. Дедуля сидел в своём кресле, сияющий, как всегда, в мантии цвета расплавленного золота. Он что-то говорил профессору Флитвику, и тот заливисто смеялся, держась за живот. Но Альфи, знавший каждую морщинку на этом лице, видел напряжение в уголках его глаз, легчайшую тень озабоченности, скрытую за широкой улыбкой. Замок на осадном положении. И его директор нёс этот груз в одиночку.

Внезапно дедуля встретился с ним взглядом. Его голубые глаза, обычно тёплые и лукавые, на мгновение стали серьёзными, вопрошающими. «Всё в порядке?» — словно спрашивал этот взгляд. Альфи быстро кивнул, натянул самую беззаботную улыбку, какую смог изобразить, и принялся яростно ковырять желе. Когда он снова рискнул поднять глаза, место дедули было пусто. Срочные дела в Министерстве. Защита ослабла. Воздух в Зале стал на градус холоднее.

Это был его шанс. Пока все были заняты пиром и зрелищем, он накинул мантию-невидимку, прихватил с блюда пару пирожков (на всякий случай) и выскользнул из Зала, как тень.

Он не пошёл в башню. Вместо этого его ноги сами понесли его к кабинету защиты от тёмных искусств. Ему нужно было не уединение, а… порядок. Ясность. То, что мог дать только один человек.

Профессор Клаус Винтерхальтен, вопреки ожиданиям, был на месте. Дверь в его кабинет была приоткрыта, оттуда лился мягкий свет и доносился ровный, методичный стук — профессор что-то чинил или разбирал.

— Не стоит стоять в проходе, мой юный мастер, — раздался его низкий голос, прежде чем Альфи успел постучать.

Альфи, скинув мантию, замер на пороге. Кабинет был освещён не яркими шаровыми заклинаниями, а несколькими старомодными лампами, отбрасывавшими тёплые круги света на столешницу, заваленную странными металлическими механизмами и древними книгами в потёртых переплётах. Пахло озоном, маслом и какой-то горьковатой иноземной травой.

— Профессор, я… я не помешаю?

— Вы могли бы помешать, только уронив этот ящик, — без обиняков сказал Винтерхальтен, указывая паяльной лампой на большой деревянный ящик у двери. — Норвежские защитные артефакты. Требуют каталогизации и проверки. Если у вас есть силы после празднества…

Они работали почти в полной тишине, нарушаемой лишь шипением паяльной лампы, щелчками механизмов и тихими комментариями профессора. Это был своеобразный ритуал, медитация. Альфи разбирал, сортировал, чистил. Каждый предмет — браслет с рунической вязью, зеркальце в серебряной оправе, издававшее тихое гудение, — требовал полной концентрации. Суровая ясность задачи, точность движений Винтерхальтена вытесняли тревогу, выжигали её, как паяльная лампа выжигает лишний припой.

Они не говорили о дементорах. Не говорили о Лестрейнджах. Говорили о свойствах обсидиана, о принципах работы резонансных кристаллов, о том, почему северные маги предпочитали серебро золоту. Винтерхальтен был немногословен, но его знания были бездонны. В этом кабинете, в этом молчаливом сотрудничестве, время текло иначе — густо, медленно, целебно.

Альфи и не заметил, как пролетело время. Когда часы над камином пробили полночь, профессор отложил инструмент и вытер руки о тряпку.

— Уже поздно, путь до вашей башни не близок, — произнёс он, и в его голосе, к удивлению Альфи, прозвучала лёгкая, почти что отеческая забота. — Будьте осторожны, мой юный мастер.

Путь и вправду оказался не близким. И превратился в путешествие по декорациям кошмара.

Едва дверь кабинета закрылась за его спиной, Альфи понял — мир изменился. Замок затаил дыхание. Густая, тяжёлая тишина висела в воздухе, но она не была пустой — она была насыщена, как губка, впитавшая в себя миллион микроскопических звуков. Скрип древних балок, дыхание спящих портретов, шорох пыли, оседающей на каменные полы… и нечто ещё. Нечто, чего здесь быть не должно.

Он замер, затаив дыхание, и сердце его застучало где-то в горле, громко, неровно. Где-то очень далеко, в другом крыле замка, послышался звук — сухой, скребущий, мерзостно знакомый по его ночным кошмарам. Металл волочится по камню. Цепи.

«Пивз. Или Филч. Или просто скрипит труба», — отчаянно пытался убедить себя Альфи, но всё его существо сжалось в ледяной комок страха.

Он сделал шаг, затем другой, стараясь ступать как можно тише. Тени в свете тусклых факелов плясали на стенах, принимая уродливые, вытянутые очертания. Из-за поворота, из тёмной ниши, где обычно стояла парадная броня, донёсся приглушённый разговор. Голоса были незнакомыми, низкими, простуженными ненавистью.

— ...я не намерен торчать здесь всю ночь, пока эти твари шныряют повсюду! — сипел один, срываясь на хриплый шёпот. — Мы должны были уже...

— Заткнись! — второй голос, более высокий, прорезал тьму с шипящей яростью. — Она велела ждать. Она знает. Или ты хочешь ей перечить? Хочешь?

Альфи прилип к холодной, шершавой стене, стараясь стать её частью. Ледяная волна страха прокатилась по его спине. Незнакомцы. В замке. После отбоя. Дедуля уехал. Охрана — дементоры, которые, казалось, сейчас были заняты чем-то другим.

И тогда это случилось. Из чёрного зева соседнего коридора, того, что вёл в самые старые, редко используемые крылья замка, вырвался звук. Высокий, чистый, пронзительный женский смех. В нём не было ни капли веселья — только чистая, незамутнённая радость от предвкушения боли, абсолютное, тотальное безумие. Он резал тишину, как лезвие по шёлку, и так же внезапно оборвался, сменившись ласковым, почти колыбельным шёпотом, от которого кровь стыла в жилах:

— Скоро... скоро, мои милые... Мы найдём его... вспомним старые деньки... поиграем... по-настоящему...

Лестрейндж. Мысль ударила с силой физического воздействия. Беллатриса. Она здесь. Они здесь.

Он не видел их. Только слышал. Обрывки фраз, затаённое дыхание, эхо безумия, отражающееся от древних камней. Его разум, воспалённый страхом, лихорадочно дорисовывал картину: вот тень отделяется от стены и движется, вот в конце коридора мелькает бледное лицо, вот слышится лёгкий, как падение пера, звук шагов.

Он рванул с места, уже не разбирая дороги. Ноги сами понесли его прочь от этого места. Он бежал, и знакомые коридоры превратились в лабиринт кошмара — стены сдвигались, потолки нависали ниже, тени оживали и тянулись к нему холодными пальцами.

Воздух снова переменился. В него ворвался знакомый леденящий холод, пропитанный запахом тления и отчаяния. Запах дементоров. Но на этот раз их привычный, тоскливый вой был полон новой, незнакомой ноты — яростной, хищной. Они почуяли добычу. Другую добычу. Охотились.

Альфи замер в очередной тёмной арке, ведущей в заброшенный класс, пытаясь перевести захлёбывающееся дыхание. В груди что-то шевельнулось. Тёмное, липкое, дремавшее всё это время. Оно проснулось от этого хаоса, от близости чужой, родственной тьмы, от звуков охоты. Оно потянулось к этому, как к родному дому.

«Они посмели, — прошептал внутри него чужой, сладкий и ядовитый голос. Он был тише шёпота Беллатрисы, но в тысячу раз страшнее. — Они посмели прийти в НАШ дом. Напугать нас. Напугать нашего друга. Они смеялись над его болью. Над болью Невилла, — мысли текли сами собой, обволакивая разум, как сиреневая дымка, затягивающая глаза. — Они должны перестать смеяться. Мы можем заставить их замолчать. Навсегда. Мы можем призвать тех, кто старше, кто сильнее этих жалких пожирателей страха. Кто будет слушать только НАС... Кто будет служить только НАМ...»

Его рука сама потянулась к палочке. Пальцы сжали её с такой силой, что костяшки побелели. В висках застучала кровь. Страх отступил, сменившись жгучей, всепоглощающей яростью. Желанием найти, наказать, разорвать. Его магия, тёмная и сладкая, потекла из него, прощупывая пространство, как учил его верный профессор. Но не для защиты. Для поиска. Он искал их души — испорченные, чёрные, сияющие для него, как гнилые звёзды в кромешной тьме. Он чувствовал их — три точки леденящего холода среди морозной пустыни дементоров. Одна — яркая, пульсирующая безумием. Две другие — тусклее, но заряженные слепой, свирепой преданностью.

— Идите же... — его собственный шёпот прозвучал чужим, ласковым и страшным. Он сделал шаг из своей укрытия, навстрещу холоду и вою. — Идите ко мне... я покажу вам, что такое настоящий ужас... я угощу вас таким страхом, перед которым Азкабан покажется детской площадкой...

Он чувствовал, как сила прибывает, как сиреневое свечение готово вырваться из него и призвать кости из самых стен, тени из самых глубин. Он уже почти видел их — скелеты в ржавых доспехах, тени повешенных, всё, что спало в этом древнем замке...

Внезапно грудь обожгла острая, точечная, невыносимая боль. Он вскрикнул — не от страха, а от неожиданности — и схватился за шею. Под рубашкой, прямо на груди, раскалился докрасна серебряный амулет — подарок Пэнси. Он жёг кожу, как раскалённая монета, боль была яркой, чистой, реальной. Она пронзила сиреневый туман в голове, как игла — мыльный пузырь.

«Что я делаю?»

Мысль пронеслась ослепительной вспышкой.

«Что я сейчас почти сделал?»

Ужас пришёл не от дементоров и не от Лестрейнджей. Он пришёл от осознания себя самого. От той бездны, в которую он готов был шагнуть.

В соседнем коридоре что-то громко рухнуло, послышались приглушённые, яростные проклятия и тот самый, безумный смех, но теперь в нём звучали не радость и предвкушение, а чистая, животная паника.

— Эти твари! Их становится больше! — просипел один из мужских голосов.

—Отступаем! — проревел другой. — Надо уходить! Сейчас же!

Дементоры выли всё громче, их леденящее присутствие сгущалось, наполняя пространство не голодом, а слепой, яростной агрессией. Они боялись Альфи, но на Лестрейнджей, этих нарушителей их территории, обрушились со всей свирепостью.

Альфи не стал больше ждать. Он развернулся и побежал. Бежал, не оглядываясь, не думая, не видя. Он нырнул в первый попавшийся потайной ход, выскочил в незнакомом крыле, пролетел по длинной галерее, где портреты смотрели на него сонными, недоуменными глазами. Ему чудились шаги за спиной — тяжёлые, мужские, и лёгкие, быстрые, женские. Чудился хриплый смех прямо над ухом, ледяное дыхание на шее. Он не понимал, преследуют ли его на самом деле, или это галлюцинации, рождённые паникой и выбросом тёмной магии.

Наконец, выбиваясь из сил, когда сердце было готово выпрыгнуть из груди, он увидел впереди, в конце длинного коридора, знакомую тучную даму в розовом. Она мирно посапывала в своей раме. Он сорвал с себя мантию, его лицо было бледным, искажённым ужасом, волосы растрёпаны, дыхание сбито.

— Пароль? — сонно, сквозь дрёму, пробормотала Дама.

— Лим-лимонная долька! — выдохнул он, едва не падая от накатившей слабости.

Проём открылся. Он ввалился в гриффиндорскую гостиную и рухнул на пол, прислонившись спиной к прочной, надёжной древесине двери. Здесь пахло сладостями, воском и домашним уютом. Тлеющие угли в камине отбрасывали тёплые, танцующие блики на ковёр. Всё было нормально. Обычно. Спокойно.

Он сидел на полу, обхватив колени дрожащими руками, и гладил пальцами ворсистый, знакомый до каждой нитки ковёр, пытаясь убедить себя, что он дома. Что он в безопасности. Что всё, что произошло там, в тех коридорах, было просто кошмаром. Страшным, гиперреалистичным сном наяву, порождением его собственного страха и тёмного наследия.

На груди, под рубашкой, всё ещё ныло и пульсировало место от ожога амулетом. Настоящего ожога.

* * *

Утром всё было как всегда. Солнечный свет заливал гостиную, пахло кофе и свежими круассанами. Никто ничего не знал. Никто ничего не слышал. Перси Уизли с важным видом рассказывал, что ночью дементоры на восточном валу «вели себя особенно беспокойно», вероятно, из-за полной луны. Охрана не доложила о проникновении.

За завтраком Элинор, сияя, пыталась рассказать ему, что ей приснилось, будто по замку летала огромная летучая мышь с лицом профессора Снейпа и кричала пискливым голосом о несделанном домашнем задании. Альфи молча кивал, пряча дрожащие руки под столом и отчаянно пытаясь не смотреть на Невилла, который спокойно намазывал масло на тост.

Это был кошмар. Просто кошмар. Только почему же тогда на камнях в том самом забытом коридоре, мимо которого он пробежал, замечая краем глаза, он позже, уже днём, нашёл длинный, тонкий, чёткий след на пыльном полу? След, похожий на то, что мог бы оставить волочащийся по полу конец цепи. И почему на груди у него остался маленький, едва заметный красноватый след, точно повторяющий форму головы серебряной змейки?