Полная чаша (джен)

— Вы там были, да? — спросила Падма, едва увидя Родольфуса.

Она возвратилась в Лестрейндж-холл почти сразу после суда и столкнулась в главном зале с Родольфусом, тоже только что вышедшем из камина.

— Был, — не стал он скрывать. — Благодаря мисс Турпин.

— Лайза предупредила, что позовёт вас, — Падма огляделась, будто бы решаясь на что-то, а затем спросила: — Как там? В Азкабане?

— Сейчас — очень терпимо, — Лестрейндж ждал такой вопрос. — Я могу показать, хотите?

— Да! — Падма выдохнула это почти жадно.

— Принесу Омут Памяти, — сказал он, а потом добавил: — Я сейчас собираюсь пообедать и выйти в море. Хотите со мной?

— Хочу, — она заулыбалась. — А во что мне одеться?

— Там тепло, но на лодке будет ветрено, так что надевайте что-то тёплое. И я посоветовал бы обойтись без юбки — если вы хотите не просто сидеть на скамье.

— Вы научите меня управлять ей? — спросила она с восторгом.

— Скорее, начну — если вам захочется, — пообещал он. — Вряд ли это сразу получится — но посмотрим. Я сейчас вернусь.

Но пообещать ей продемонстрировать Азкабан оказалось проще, чем выполнить. Что ей показать? Ему вовсе не хотелось мелодрам — нужно было найти что-то достаточно нейтральное. Однако фигура человека в камере — его собственная фигура — выглядела, на его взгляд, до того несчастной и жалкой, что Родольфуса слегка замутило. Он понятия не имел, как смотрелся со стороны — неужели вот таким его и увидел Поттер? Мысль эта показалась ему неприятной, но зато позволила сказать самому себе, что раз уж он в таком виде попался на глаза Гарри Поттеру, Падме тоже можно это показать. Впрочем, Лестрейндж постарался отыскать побольше воспоминаний не с камерой, а с коридорами — в конце-то концов, он ведь собирался показать ей Азкабан.

— А ведь это тяжело, — сказала Падма, вынырнув из Омута Памяти. За то время, что Родольфус ходил за ним, она успела переодеться — тёплый свитер вместе с курткой висели на спинке стула. — Тяжело шестнадцать лет сидеть одному в такой крохотной камере. Там совсем ни с кем нельзя общаться?

— Нет, нельзя, — Родольфус посмотрел на неё с интересом. — Прежде было можно — когда там были дементоры. Тогда вход в камеры закрывали решётки, но их убрали вместе с дементорами, и поставили тяжёлые и глухие двери. Ничего не слышно — только море. В нём со временем начинаешь различать десятки оттенков… иногда даже слышен шёпот.

— Как вы вынесли? — спросила она.

Родольфус пожал плечами.

— Я вообще не слишком общителен. Но вы знаете — в определённом смысле с дементорами там было проще.

— Почему? — она не удивилась и совсем не испугалась. И не стала морщиться в попытке изобразить отвращение и ужас, как обычно делали многие при упоминании этих существ.

— Даже если в тебе не было ни радости, ни счастливых воспоминаний, они всё равно забирали что-нибудь, — подумав, ответил Родольфус. — Это отнимало силы, и мы все очень много спали там. Многие сходили с ума — тем быстрее, чем эмоциональнее были. Знаете, — он сцепил пальцы, — когда Лорд нас освободил, и я увидел Басти, я в первый момент почти ждал, что он будет безумен — и, мне помнится, удивился, когда понял, что он в себе. А как будет сейчас с мистером Харпером, мне сказать сложно. Но по опыту скажу: оставаться наедине с собой не так просто. Он изменится — возможно, до неузнаваемости.

— И вы тоже изменились? — она смотрела на него очень внимательно, и Родольфус кивнул:

— Дважды. Да. Оба раза мне казалось, что я поумнел — не знаю, впрочем, действительно ли это так.

— А ваш брат?

— Басти? — протянул Лестрейндж задумчиво и, поколебавшись, признался: — Я не знаю.

Они замолчали — надолго. И молчали бы ещё дольше, если бы не появившийся с сообщением о готовом обеде Атли.

Но Родольфус продолжал размышлять над заданным вопросом и за едой. Изменился ли тогда Рабастан? Должен был — невозможно же, чтобы нет. Но тогда ему самому было не до брата: нет, он вновь привычно опекал его, но вот был ли он достаточно внимателен, чтобы отыскать сейчас ответ? Сейчас ему казалось, что Рабастан почти не переменился — разве что подрастерял юношескую капризность и сибаритство, став взрослее и будто спокойнее. Почему они ни разу не говорили об этом? Сам Родольфус не нуждался в подобных беседах, а вот Рабастану должно было не хватать их… или же он изменился намного больше, чем казалось его старшему брату.

Но теперь этого уже не узнать. Никогда.

Эта мысль впилась в него острым ржавым крючком и не отпускала его и во время обеда, и когда они с Падмой шли к берегу, и даже когда он вывел лодку в море. Падма, будто чувствуя его состояние, почти всё время молчала, ограничиваясь лишь необходимыми бытовыми репликами.

— Вы мне задали тяжёлый вопрос, — признал, наконец, Родольфус. Падма лишь кивнула в ответ, и они опять замолчали. — И заставили увидеть себя с неприятной стороны.

— Извините, — Падма грустно качнула головой. — Я совсем не хотела.

— В этом-то и дело, — он заставил себя встряхнуться. — Даже если вы бы хотели, у вас вряд ли бы вышло. Но есть такие вопросы...

— Есть, — отозвалась она. — Знаете, незадолго до битвы — буквально накануне вечером — Парвати мне сказала, что встречается с кем-то. Но не назвала имя, только загадала загадку и пообещала, что, если я не догадаюсь, расскажет мне завтра. А оно не настало, — проговорила она негромко. — Для неё не оказалось никакого завтра. И я, — Падма откинула со лба несуществующую прядь: ветер бил в лицо, сдувая волосы назад, — почему-то до сих пор продолжаю об этом думать. Угадала я или нет? — она грустно улыбнулась. — Это не имеет больше никакого значения, но засело в голове, и я ничего не могу с этим сделать. Хоть опрашивай однокурсников — или, может, ребят на курс младше. Это кто-то из школы — но… — она покачала головой.

— Можно и спросить, — Лестрейндж закрепил парус и присел на борт рядом с Падмой. — Не так много там народу и училось…

— Да, не так, — Падма смотрела куда-то за горизонт. — Я об этом думала, знаете… но… это словно узнавать подробности за спиной. Мы так никогда не делали, и я не хочу начинать. Нелогично, да? — она, наконец-то, посмотрела на него.

— Это уважительно, — отозвался он. — Вы любили сестру, и не хотите оскорблять её память тем, чего не сделали бы при её жизни.

— А вы стали бы? — спросила Падма.

— Стал бы, — ни секунды не раздумывая, ответил Родольфус. — Но я бы и при его жизни стал, — сказал он — и осёкся.

Стало холодно и темно — нет, Родольфус продолжал видеть солнце и ощущать на коже его тёплые лучи, но всё это вмиг стало ненастоящим. Почему он так сказал? Он ведь ни секунды не считал брата мёртвым — так откуда это «при его жизни»?

— Научите меня управлять лодкой, — вдруг сказала Падма. — Пожалуйста, — Родольфус помедлил, но потом потянулся за палочкой — и она возразила: — Нет, не чарами — так, как вы. Руками.

— Это будет тяжело с непривычки, — попытался возразить он. — Волны, да и вы…

— Я скажу вам, если устану, — Падма встала и повторила почти требовательно: — Научите.

И Лестрейндж сдался.

— Начнём с руля, — решительно сказал он.

…Это было странное ощущение: он смотрел, как она разворачивает лодку, пока что очень неловко, но с удивительным упрямством и тщательностью управляясь с парусом, и буквально ощущал на расстоянии ладонями её тело. Словно бы держал их у неё на плечах — и когда она споткнулась и начала падать, подхватил её и сказал:

— Вы отлично управляетесь, но давайте на сегодня закончим. Вы устали.

— Устала, — признала она, послушно опускаясь на скамью. — Мне кажется, у меня получилось?

— Получилось, — согласился он, завершая разворот чарами и ими же закрепляя парус. — Знаете — я порой смотрю на вас и думаю, что…

— Там сова, — сказала вдруг Падма, щурясь в яркое небо. — И она летит сюда.

— Вы ждёте письмо? — Родольфус притенил глаза рукой.

— Нет, но мало ли, — она вдруг вздохнула. — Мне, наверное, не следовало сбегать сразу после суда — надо было поговорить с родителями. Но, — она опять вздохнула, — я сбежала к вам.

— Некоторые вещи гораздо проще обсуждать с чужими людьми, — сказал он, и она возразила:

— Вы мне не чужой.

— Но и не отец, — тоже возразил он. — Не брат и не муж. И, к тому же, вы наверняка знаете, что я не стану вас жалеть — ну и вам меня не придётся.

— Просто я давно уже не знаю, как мне с ними разговаривать, — сказала Падма, продолжая следить за птицей. — Мне то кажется, что я должна как-то заменить им Парвати, то что им больно меня видеть, потому что они тогда вспоминают её… и их даже спрашивать бессмысленно, потому что если я права, они всё равно мне не скажут.

— Вы вполне можете быть правы, — сказал Лестрейндж, поднимая руку и подхватывая долетевшую, наконец-то, до них сову. — Но вам точно не нужно никого и никому заменять — у вас всё равно не выйдет. Только себя потеряете, — он снял с совиной лапы письмо, на котором уже знакомым почерком было написано его имя, и прочёл, развернув: «Если у вас есть желание, приходите в следующую субботу в три. Н.Люпин.»

Следующая суббота… А ведь в это воскресенье этой девочке исполнится шесть.