Тот самый день (гет)

Эовин блуждала в густой темноте и натыкалась на стены. Стены были всюду — влажный холодный камень, царапавший кожу, забивавшийся крошкой под ногти, оставлявший на саднящих ладонях ощущение склизкой влаги. Эовин шла без отдыха, отказываясь задуматься, куда идет и зачем: будто бы бесконечное движение само по себе стало ее единственной целью. Иногда из клубящегося мрака выплывало не воспоминание даже — ощущение того, что она должна уйти как можно скорее, что так будет лучше, но Эовин предпочитала не обращать на него внимания. Она просто шла и шла, не зная, длится ее путь несколько минут или несколько сотен лет, и не хотела знать. Потом темнота вдруг расцветилась багровым. Назойливые цветовые вспышки били по нервам, прорываясь за закрытые веки, и каждая из них отдавалась в голове Эовин жгучей болью. Она протестующе застонала, заплакала и, наконец, попыталась закричать, но ее не оставляли в покое. Из красного свет выцвел до желтого, потом до холодного белого, и в какой-то момент выносить его оказалось слишком сложно. Эовин шевельнулась, преодолевая сковавшее тело онемение, и открыла глаза.

Первым, что она увидела, оказался белый потолок, с которого лился тот самый выжигающий глаза свет, что вырвал ее из забытья. Кое-как повернув голову, Эовин поняла, что лежит на больничной койке, укрытая одеялом по самый подбородок. Пострадавшая рука лежала поверх него и была затянута в фиксирующую повязку. Эовин шевельнулась, попыталась встать, и справа от нее что-то грохнуло об пол. К койке подскочил всклокоченный и явно перепуганный Фарамир.

— Лежи, лежи, тебе нельзя шевелиться!

Стоило Эовин как следует рассмотреть его бледное осунувшееся лицо, и она вспомнила все — все до последней детали. Реальность обвалилась ей на голову камнепадом. Треск выстрелов, голоса, металлический лязг и едкий запах дыма наполнили тихую больничную палату. Эовин вздрогнула всем телом — одеяло, которое только что казалось тонким и легким, давило на нее так, что стало трудно дышать. Она попыталась заговорить с Фарамиром, но не смогла: голос ей не повиновался. Фарамир, смотревший на нее широко раскрытыми глазами, вдруг метнулся куда-то в сторону и прокричал несколько слов, которые Эовин не смогла расслышать сквозь гул в ушах. В палату вбежала Арвен в больничной униформе. Вид у нее был еще хуже, чем у Фарамира. Эовин мгновенно захлестнул жгучий стыд, сменившийся томительным страхом — за Кхамула, за Теодена, за Призрака. За всех, кто остался там, в башне.

Арвен, приподняв ей голову, заставила ее проглотить какую-то таблетку и села у изголовья койки, придвинув стул. Через несколько минут Эовин почувствовала себя лучше. Звуки отступили, сделались тише, потом и вовсе исчезли, сменившись прежней тишиной.

— Очухалась? — буднично поинтересовалась Арвен, не сводившая подозрительно красных глаз с ее лица. Эовин кивнула, а потом, поняв, что Арвен не собирается продолжать, попыталась заговорить снова. На этот раз удалось почти без усилий, разве что горло болело, будто она подхватила ангину.

— Я в больнице?

— Как видишь, — кивнула Арвен. — Тебе крупно повезло. На тебя наткнулся отряд наших рейнджеров, они тебя и вытащили.

— Я была там не одна, — сказала Эовин, не зная, как задать нужный вопрос и о ком спрашивать в первую очередь. Она должна была знать, но было слишком страшно.

— Кхамул был там, со мной. Он хотел остаться, но…

— Кхамула нашли вместе с тобой, но времени прошло слишком много, — сказала Арвен. — Он мертв.

Фарамир, стоявший поодаль, метнулся к ней и схватил за плечо, разворачивая к себе.

— Ты что, свихнулась? Она же только глаза открыла!

Арвен только отмахнулась в ответ.

— Не надо, Фарамир. Я должна знать, — прошептала Эовин, заставляя себя сосредоточиться. Она выслушает все новости — все, что ей следует знать, а потом сойдет с ума или от радости, или от горя. А может быть, от стыда.

— Это из-за меня. Он хотел остаться наверху с остальными, но Армин… В общем, Кхамула заставили увести оттуда меня. Мы почти добрались до парковки, но…

— Мы окружили башню, но передовые отряды Сарумана успели прорваться, — вмешался Фарамир, нервно трепавший пятерней волосы. — Счет шел на секунды. В подвале башни что-то рвануло, то ли газовый баллон, то ли еще что, и начался пожар.

— Там был дым, — сказала Эовин. — Я помню, что было много дыма. Я думала, Кхамул потерял сознание или что-то в этом роде. Я не знала. А остальные? Что с остальными?

Арвен и Фарамир как по команде уставились на нее. Эовин ощутила новый прилив паники вместе со странным унижением. Так смотрят на собаку, которую переехала машина или подстрелил не в меру ретивый фермер.

— Кто еще?

— Эовин, не стоит пока об этом, — начал было Фарамир, но она повторила свой вопрос — прокричала его так, что у самой зазвенело в ушах. Фарамир выругался и заметался маятником взад-вперед по палате.

— Это Теоден, Эовин, — сказала Арвен. — Мы сделали все, что могли, привлекли лучших врачей, но у него не выдержало сердце. Прими мои соболезнования.

Эовин молчала, глотая слезы. Они катились сами собой, обжигая лицо, и пока она осознавала только это — что лежит и плачет, глядя на плывущую стену, а внутри все застыло, хотя должно быть невыносимо больно. Такое уже было с ней давным-давно, будто сотню лет назад, в коридоре эдорасской больницы. Тогда рядом был Теоден, он говорил что-то, и она хваталась за его голос, чтобы не потеряться в пустоте. А теперь Теодена не было. Никого больше не было.

— Не вали на себя то, что случилось с Кхамулом, — снова заговорила Арвен. — Никто не виноват, кроме Саурона и Сарумана. Один уже получил свое, второй тоже получит. И еще. Думаю, ты должна знать, что Ангмарец жив. Ему неслабо досталось, но теперь уже опасность миновала. Везучий сукин сын.

* * *

Предсказание Арвен сбылось через два месяца после того, как остыло пепелище, в которое превратился Барад-Дур усилиями сарумановских наемников и объединенных войск Гондора и Рохана. Саруману не помогли ни союзники с юга, ни неустанные попытки рассорить противников, ни ресурсы, предусмотрительно накопленные в Изенгарде. Арагорн, которому с общего согласия поручили командование, готовился к долгой осаде, но Грима преподнес сюрприз и ему, и своему бывшему нанимателю: в одно дождливое октябрьское утро Саруман вылетел из окна Ортханка с дырой от пули в затылке. Ворота крепости гостеприимно распахнулись, чтобы впустить войска союзников и выпустить разбегавшихся наемников. Кого-то удалось поймать и отправить по тюрьмам в первые же дни, кто-то ухитрился вернуться восвояси, а остальными занялись рейнджеры.

В Гондоре и Рохане праздновали победу и чествовали героев. Имя Теодена было всюду — на страницах газет и новостных сайтов, на экранах телевизоров, на рекламных щитах, которые отдали в распоряжение муниципалитетов благодарные граждане. Его похоронили на военном кладбище со всеми положенными почестями, и Эовин, стоявшая в толпе рука об руку с Эомером, чувствовала себя так, будто у нее отняли последнее, что связывало ее с дядей. Она настаивала на том, чтобы похороны были частными, и уж точно не хотела, чтобы Теоден нашел себе последнее пристанище так далеко от остальных членов семьи, но никто не стал ее слушать, даже Эомер. Эовин злилась на брата, на самого Теодена, но еще больше на себя. Если бы она позвонила ему хоть раз и сказала то, что так хотела сказать, может быть, он бы прислушался и понял все раньше — до того, как стало слишком поздно что-то исправлять.

Эомер, с которым Эовин пыталась обсудить мучившие ее мысли, упорно уходил от откровенного разговора. Они теперь жили вместе в той самой служебной квартире, куда Эовин когда-то привезли Арвен и Кхамул. Эомер требовал, чтобы ему позволили участвовать в боевых операциях, но Арагорн, обычно понимающий и снисходительный, отказал ему наотрез в таких выражениях, что Эовин, слышавшая разговор, покраснела до ушей. Эомер был страшно обижен, а она даже не смогла скрыть свою радость: по крайней мере, в ближайшее время ей не придется хоронить еще и брата. Они проводили целые дни вдвоем, говоря о чем угодно, только не о своих потерях и их причинах: вспоминали детство, гадали, скоро ли восстановят то, что разрушили сарумановские наемники, и даже строили планы на будущее. Будто ничего не было, ни нападения в Дунхарроу, ни жуткой ночи в Барад-Дуре, ни смерти Теодена. Чем дальше, тем сильнее Эовин замечала странную двойственность собственных мыслей и чувств: будто тот холодно улыбающийся Теоден с плакатов и парадных фотографий и ее настоящий Теоден были совершенно разными людьми. Одним она гордилась, но ничего о нем не знала, а второго готова была убить собственными руками за его непроходимое упрямство — и умереть, чтобы он вернулся. Она пыталась вспоминать о нем что-то хорошее, спокойное и доброе, как о родителях, но всякий раз в ее памяти всплывали безликие коридоры, кровь и дрожь пальцев, сжимавших ее руку. Им ведь даже не удалось толком попрощаться. Все произошло слишком быстро, как во сне, потому что начался штурм, потому что Кхамул выволок ее из комнаты чуть не за шкирку, и потому что Призрак решил все и за Кхамула, и за них с Теоденом.

Первые недели после похорон Эовин была слишком оглушена горем, чтобы думать о Призраке. Арвен несколько раз говорила о том, что ему лучше, что он пришел в себя и требует ее, но Эовин лишь кивала в ответ и тут же выбрасывала из головы все мысли о нем. В конце концов, это было бы предательством по отношению к Теодену — беспокоиться о любовнике теперь, когда… Когда все это случилось. Она любила несмотря ни на что и знала, что разлюбить не сможет — ни завтра, ни через год, ни через десять лет, но теперь собственные чувства казались ей как никогда неуместными. Эовин так ни разу не пришла к нему, пока он был в больнице: собиралась, даже попросила Арвен сделать для нее пропуск, но каждый раз находилась причина для того, чтобы отложить визит.

А потом Арагорн приказал перевести Призрака в тюрьму. Эовин понимала, что это конец: командир назгулов не отделается парой лет за решеткой, даже если адвокаты очень постараются скостить ему срок. Она вспоминала, как мечтала когда-то о нескольких пожизненных или смертной казни для него, потому что не могла справиться с рвущимися из-под контроля чувствами, и ей было страшно. Никто, разумеется, не смог бы поспорить с тем, что Призрак сам обеспечил себе то, что ему теперь предстояло, но все же Эовин приходила в отчаяние, глядя на то, как воплощались ее собственные мстительные мысли. Она винила его в смерти Теодена, но у него тоже были все основания для того, чтобы злиться на нее или, может быть, даже возненавидеть: если бы он не счел своим долгом спасти ее шкуру от посягательств Джарлата, может быть, все сложилось бы иначе. Наверное, они даже никогда бы не встретились, разве что случайно в какой-нибудь стычке.

В январе были сняты последние ограничения, введенные во время беспорядков. Люди возвращались в родные места, разрушенные дома отстраивались заново, а вместо разгромленных городских построек возводились новые, и каждое достижение строительной отрасли превозносилось в прессе как невиданный доселе подвиг. Было смешно и грустно наблюдать за этим празднованием полной безоговорочной победы во всем, но Эовин не могла не понимать, что людям так легче. Она стала выходить из квартиры и подолгу бесцельно бродить по улицам, несмотря на протесты Эомера, который после известий о Призраке стал раздражающе внимательным. Эовин старалась быть терпеливой, но болтовня брата доводила ее до отчаяния: мрак, поселившийся в ней после Барад-Дура, требовал тишины и покоя. Иногда она приходила в больницу к Арвен, та поила ее горьким кофе и рассказывала о своих пациентах, пересыпая непонятные медицинские термины ругательствами. Эовин мучительно завидовала этой фанатичной увлеченности любимым делом. Сама она так и не решила, чем будет заниматься теперь. Нужно было возвращаться в Рохан и начинать жизнь заново, но она боялась даже думать об этом. Куда проще было бы снова свалить в Итилиэн и наняться на старое место мыть полы, сходя с ума от вечно гудящего ветра.

— Тебе все равно придется это сделать, — сказал Эомер однажды утром, намазывая тост арахисовым маслом.

— Ты о чем? В магазин я сходила еще вчера, а убираться на этой неделе твоя очередь, — пробормотала Эовин, которая наблюдала за тем, как за окном кружатся гигантские лохматые снежинки. Эомер раздраженно цыкнул и швырнул на стол ложку.

— Собирайся. Фарамир говорил мне, что ты почти свихнулась, когда свалила в Итилиэн. Не хочу, чтобы это случилось еще раз при мне.

— Что тебя не устраивает? — возмутилась Эовин в ответ. — Прикажешь мне радоваться победе вместе со всеми?

— Меня не устраивает то, что ты так и не рассказала мне толком, что там было. А тебя, между прочим, увезли из больницы, куда ты приехала ко мне, прямиком в Барад-Дур, и ты чуть не осталась там вместе с Теоденом! Я понимаю, что случилось с ним, но не понимаю, что случилось с тобой. Арвен сказала, повреждений почти не было, кроме руки.

— Я же говорила тебе, что вырубилась от дыма, — стараясь говорить спокойно, ответила Эовин. — Потом меня нашел гондорский спецназ. Я знаю не больше твоего.

— Ерунда все это. Я был в больнице у твоего ангмарского вышлепка, спрашивал, что да как, но он не стал со мной разговаривать. Слова не сказал, уставился в стенку и все! — продолжал Эомер, все больше повышая голос. Эовин почувствовала, как у нее сами собой сжимаются кулаки, а ногти втыкаются в ладони.

— Кто тебя просил? Дождался бы, пока начнутся допросы. Я бы даже согласилась, чтобы ты поприсутствовал на моем. Услышал бы все, что тебе интересно, во всех подробностях.

— Ты стала совсем другая. Как будто я тебе чужой человек, — сказал Эомер со злой горечью. — Наверное, я типа заслужил и все такое. Но хватит об этом. Давай, оденься во что-нибудь поприличнее и расчешись, наконец, и поехали. Я еще неделю назад выпросил у Арагорна разрешение на свидание, но не знал, как тебе сказать.

— Почему ты вообще решил, что мне оно нужно, это свидание? Катись к балрогам со своей заботой. Она мне тоже на хрен не сдалась, — процедила Эовин сквозь зубы и повернулась, чтобы уйти.

— Кто его знает, сколько он протянет за решеткой, — сказал Эомер ей вслед. — Арвен говорит, что его выдернули из больницы толком не долеченного, с кучей лишних дырок, а в тюрьме сама понимаешь, как. Да и врагов у них полно, а теперь, когда Саурона нет и от банды осталось мокрое место, станет еще больше… Я вот очень жалею, что не успел толком попрощаться с Теоденом, в отличие от тебя.

Коридоры окружной тюрьмы до дрожи напомнили Эовин Барад-Дур: такие же безнадежно унылые. Она старалась держаться спокойно, хотя ей казалось, что с каждым вдохом у нее трескаются ребра, и обломки протыкают внутренности, наполняя ее кровью. Вкус крови стоял у нее во рту, оседал в глотке, мешая дышать, и мокрые ладони будто бы тоже были покрыты липким стынущим слоем крови. Эомер тащил ее вперед, подхватив под локоть, и Эовин хотелось ударить его, но она послушно шла, останавливалась под рамкой металлоискателя, заполняла какие-то бумаги и выслушивала инструкции. Наконец ее завели в комнату для свиданий. Эомер жалко улыбнулся ей и спрятался за спиной у дежурного офицера. На несколько мгновений Эовин показалось, что он привел ее сюда, чтобы бросить здесь — оставить за этими стенами и решетками. Паника вспыхнула, как выплеснутый в костер бензин, но Эовин сидела спокойно, положив ладони на холодный стол. В коридоре послышался звук отдававшего команды голоса. Вскоре дверь распахнулась. Двое конвоиров ввели в комнату Призрака и усадили его за стол.

— Оставить их тут, или обойдемся без цирка? — спросил дежурный буднично, и Эовин удивленно уставилась на него. Призрак усмехнулся в ответ.

— Обещаю, что буду паинькой. По крайней мере, пять минут.

— Значит, не тратьте время попусту, — сказал офицер и запер за собой дверь.

Эовин пробрал озноб. Кое-как оторвав глаза от двери, она перевела взгляд на лицо Призрака, с болезненной внимательностью отмечая и худобу, и бледность, и новые шрамы на лбу и у рта. Испуганная словами Эомера, она ждала худшего, но увиденное тоже не давало никаких поводов для радости.

— Здравствуй, — пробормотала она. Призрак неопределенно хмыкнул и откинулся на стуле, скрестив руки на груди — наручников на нем почему-то не было.

— Как ты… Как себя чувствуешь? — продолжала Эовин, чувствуя себя полной идиоткой.

— Спроси у надзирателей, — сказал он после короткого раздумья. Эовин судорожно стиснула край стола.

— Послушай, я вижу, что ты, видимо, не хочешь со мной разговаривать, но…

— Мой старший сын приходит сюда каждую неделю, как на работу, — начал вдруг Призрак, не дав ей договорить. — Требует свиданий, а потом сидит, смотрит на меня так же, как ты, и несет всякую чушь. Тебе я скажу то же самое, что обычно говорю ему. Мне не нужны твои муки совести, и тебе они тоже не нужны. Никому от этого не легче. Поэтому давай досидим в тишине оставшуюся пару минут, а потом ты уйдешь и забудешь сюда дорогу.

— Зачем ты так? — только и смогла она сказать. Он пожал плечами.

— А чего ты хотела? Ты же знаешь, я не люблю вранье. В любых проявлениях.

— Когда я тебе врала? — поинтересовалась Эовин, с некоторым облегчением почувствовав, как ее отчаяние разбавляет жгучая злость.

— Сейчас.

— Я тебе никогда не врала и не собираюсь, — возразила она. — Да, я знаю, что прошло много времени, но разве это что-то меняет? Мы и дольше не виделись, если ты помнишь.

— Я знаю, что тебя сюда приволок Эомер. Он подавал прошение от своего имени.

— Мне нужно было время. Неужели ты не понимаешь?

Он прикусил губу и, подумав, заговорил немного мягче:

— Я все понимаю. Поэтому тебе не стоит строить иллюзий. Скорее всего, я выйду отсюда только для того, чтобы перебраться в дыру похуже, где мне предстоит провести остаток дней. И это можно считать везением, потому что если бы в Гондоре не было моратория на смертную казнь, все сложилось бы куда печальнее. Хотя это как посмотреть, конечно. А что касается тебя, то ты никогда не простишь мне ни того, что тебе пришлось перетерпеть по милости моих покойных товарищей, ни смерти Теодена.

— Почему ты заставил его остаться? — решилась спросить Эовин. Призрак, к ее удивлению, одобрительно кивнул.

— Потому, что он бы задерживал ваш отход. Слишком сильно ему досталось. Потому, что он нужен был, чтобы связаться с Арагорном, и в перестрелке лишние руки не помешали бы. И потому, что он сам никогда бы не согласился уйти добровольно. Но ты же сама все это знаешь, верно?

— Он погиб по твоей милости, — сказала она, глядя ему в глаза и не видя в них ничего, кроме холода. — Если бы ты отправил с Кхамулом нас обоих, вполне возможно, он был бы еще жив. Они оба были бы живы.

— Саурон тоже мог бы остаться в живых и даже смыться, если бы я его не прикончил, — ответил Призрак. — Но кого это интересует?

— Значит, это конец, — подытожила Эовин.

Он безразлично кивнул в ответ. Эовин встала и прошла к двери, удивляясь тому, что еще может твердо стоять на ногах. Перед тем, как постучать, она обернулась — Призрак все так же сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел в стену.

— Как тебя зовут? В смысле по-настоящему, — спросила она на прощание.

— Прочитаешь потом в материалах дела. Думаю, они будут опубликованы. Но это ведь не важно, правда?

— Для меня важно.

— Я хочу, чтобы ты кое-что запомнила, — сказал он вдруг.

— Что именно?

— Не стоит верить всему, что говорят в новостях.

Эовин не успела ответить. В замке снова провернулся ключ, и ее сдали с рук на руки встревоженному Эомеру.

А через три дня, когда они с Эомером ехали по шоссе, ведущему в Рохан, по радио передали срочное сообщение о том, что бывший предводитель девятки назгулов был застрелен при попытке побега, когда его перевозили из окружной тюрьмы в тюрьму максимального уровня безопасности.