Тайна белого лиса (гет)

Момо сидела на земле, леденящий холод которой проникал сквозь тонкую одежду. Пальцы судорожно сжимали разбитую корзину, а выпавшее бельё беспомощно расползалось по грязи, смешиваясь с сухой травой, песком и уличной пылью. Каждая складка на мокрой, испачканной ткани отзывалась в девочке острой болью.

Слишком живо вспоминалось, как мать сегодня на рассвете, дрожа от стужи, полоскала эти вещи в ледяной воде реки, растирая покрасневшие руки. Теперь весь её труд пошёл прахом, и этого не скрыть. Что скажет мама, когда проснётся? Куда пойдёт Момо ночевать в ближайшие дни?

Сама мысль о поиске пристанища на улице заставляла её содрогаться: даже во дворе тётушки Юи, когда та ещё жила в своём доме, взрослые дети старушки прогоняли маленькую героиню, словно назойливую муху, не позволяя даже присесть на крыльце. Теперь же, когда добрая старушка давно покинула свой кров, девочке становилось всё труднее находить угол для ночлега. Порой она пристраивалась у стен чужих домов, где, судя по исходящему теплу, располагались большие печи. Зимой это особенно выручало. Случалось, устраивалась на гладких камнях неподалёку от речки, хотя мошки и комары частенько мешали заснуть.

Внезапно её размышления прервал знакомый мужской голос, полный резкого разочарования.

— Что за... непростительная небрежность!

Момо вздрогнула и обернулась. Прямо на неё, по-видимому возвращаясь домой, смотрел сам отец Рикки, господин Макато, уважаемый в деревне торговец. Он стоял недвижимо, словно изваяние из ценной древесины, источая ауру достатка и непререкаемого авторитета. Светлое хаори из плотного, но струящегося шёлка скрывало тёмно-алое кимоно, украшенное изящными цветочными узорами, а из-под полы выглядывала широкая плиссированная хакама золотистого оттенка. С пояса свисал замысловатый узел белых шнуров, подчёркивающий статус владельца. Голова этого мужчины была выбрита на макушке, оставляя лишь аккуратный пучок тёмно-рыжих волос, перехваченный на затылке, а густые усы и короткая бородка придавали лицу суровый, но ухоженный вид. От него веяло горькими травами — сухими, терпкими, словно старинными снадобьями или дорогими благовониями, что лишь усиливало впечатление его значительности и недосягаемости.

При виде господина Макато в Момо внезапно проснулось отчаянное желание спросить, почему Рикка больше не хочет с ней играть, почему так внезапно отвернулась. Но какой-то странный, едкий ком застрял в горле, не позволяя выдавить ни звука. Она лишь беззвучно открывала рот, подобно рыбе, выброшенной на берег.

Отец Рикки, меж тем, и не ждал ответа. Его взгляд был холоден и полон негодования.

— Что это за безобразие? Ты и вся эта история — сплошное недоразумение! Ты попросту ни на что не годишься. — голос этого человека звучал на удивление ровно, но резал слух, подобно удару хлыста. — Знаешь что? Оставь эти тряпки себе. Может, хотя бы прилично выглядеть будете. И ни о какой оплате, разумеется, речи быть не может.

Момо наконец собралась с силами, чтобы прошептать, едва слышно:

— Я... я лишь хотела как лучше...

Но Макато лишь слегка усмехнулся, сузив глаза.

— Каждый должен знать своё место, дитя, — прозвучало из его уст очень странное наставление, от которого становилось лишь горше. — Тогда и подобных неприятностей удастся избежать.

Он резко развернулся, его кимоно громко зашуршало при движении, когда он сделал первый шаг. Отойдя на несколько шагов, торговец бросил через плечо, не оглядываясь:

— Скоро я вновь наведаюсь к твоей матери, передай ей. Нам есть о чём поговорить. Пусть как следует подготовится.

С этими словами он удалился, оставив маленькую Момо одну посреди дороги, со сломанной корзиной и перепачканным бельём. Его фразы повисли в воздухе тяжёлым, леденящим душу приговором.

А юная душа более не пыталась измерить свои пределы своих возможностей. Всё завершилось. Казалось, что последний проблеск надежды на мирное разрешение исчез вместе с произнесёнными словами отца Рикки.

Момо медленно поднялась и, не озираясь, поволокла за собой повреждённую корзину. Та вычерчивала за собой извилистый след в пыли, а испачканное бельё беспомощно болталось из проломленного дна, цепляясь за неровности дороги. Босые ступни ребёнка переставлялись по земле медленно, бездумно, головушка была смиренно склонена.

Ароматы праздничных яств, ещё недавно будоражившие аппетит, теперь подкатывали к горлу тошнотворной волной. Весёлые возгласы и смех прохожих резали слух. С небес упало несколько капель воды.

«Все они были правы, — пронеслось в сознании Момо. — Я никчёмна. От меня нет никакого толку».

Перед её внутренним взором проплывали оскорбительные слова, слышанные за всю ее недолгую жизнь: как взрослые величали её бродяжкой, несущей несчастья, подобно нечисти; как дети нашептывали новым приятелям сторониться «Наси»; как мать с горечью тихо твердила, что Момо вообще не должно было появиться на свет.

Её так часто упрашивали — вести себя прилично, не мешать, просто не привлекать внимания. Но ей всегда так хотелось быть полезной. Почему же она не вняла ничьим советам? Мама оказалась права...

Внезапно в памяти воскрес еще один давний образ: непроглядная ночная мгла, а над младенцем склонилась мать. Во тьме невозможно было разглядеть её лицо, лишь силуэт, а в поднятых руках женщины что-то сверкнуло — нечто, напоминающее нож. Она тихо и бесстрастно шептала сквозь холодные слёзы: "У меня недавно было всё: работа в «Женьшене», красивая одежда, богатые клиенты... Но в один миг ОН всё испортил. А из-за тебя... Из-за тебя я теперь вынуждена влачить жалкое существование. Тебя вообще не должно было появиться..."

Девочка припоминала, как тогда просто лежала, не понимая сути происходящего. Даже страха не ощущала. И лишь теперь, спустя годы, до неё начали доходить все подробности того вечера...

В тот же миг лезвие устремилось вниз. Чем бы завершилась эта история? Момо толком не осознавала происходящее, чтобы возопить. Но чудесным образом в судьбу этого дитя вмешалась та самая старушка Юи. Осталось загадкой, что привело её в их дом той ночью — быть может, случайное стечение обстоятельств. Малышка всё ещё хранила в памяти, как смуглые ладони пожилой женщины отстранили мать. Последующих разговоров она толком не помнила, но какое-то время та самая старушка опекала её, пока девочка не сделала первые шаги. Крайне скудно, ведь взрослые отпрыски старухи запрещали оказывать больше помощи, чем необходимо. А затем она и вовсе перестала появляться в деревне, словно растаяла в воздухе...

Глаза Момо наполнялись слезами, готовыми вот-вот пролиться бурным потоком. Вновь и вновь терзала её мысль: как же она бесполезна. Зачем тогда вообще было суждено избежать ножа? Какой смысл в этом спасении?

Впереди замаячил их дом. Небо уже полностью потемнело. Вскоре должны были озариться фейерверки. Дождевые капли участились, почти превращаясь в плотную пелену.

Малышка с щемящей тоской раздумывала, как сообщить матери, что весь её тяжкий труд теперь погребён под слоем грязи, а единственная корзина безнадёжно испорчена. Что денег она не получит. Может, попытаться перестирать всё самостоятельно? Или... просто не возвращаться вовсе? Последняя мысль странным образом умиротворяла. Ведь если её не должно было быть на этом свете, то, вероятно, и не стоит продолжать существовать...

Момо замерла перед родным домом, впервые по-настоящему всматриваясь в его облик. Строение больше напоминало ветхий сарай — покосившиеся стены, щели между досками, забитые грязью, зияющее отсутствие окна. Лишь паутина, свисавшая из-под кровли, казалась единственным уютным уголком в этом месте. Когда жилище стало таким убогим и жалким? Раньше она почему-то не обращала внимания, а теперь дом словно съёжился от унижения. Редкие капли с неба, словно нерешительные вестники грядущей бури, оставляли тёмные пятна на выцветшей древесине.

Глядя на сломанную корзину с испачканным бельём, Момо подумала, что с этого момента следует просто прекратить любые действия. Сидеть смирно, не шелохнуться. Может, тогда она уподобится тем старинным куклам из коллекции господина Макато — изысканным, но безгласным. Может, тогда она перестанет быть обузой для матери? Ведь мать только этого и желала — чтобы дочь не мешала.

Сделав тяжёлый, глубокий вдох, Момо переступила порог. Поставила корзину рядом с небольшой печью. Та ещё хранила слабое, угасающее тепло — девочка прикоснулась ладонью к каменной поверхности, ощутив почти ледяную твердь.

Затем, с трудом сдерживая слёзы, она обернулась и взглянула на мать. Та по-прежнему лежала, закутавшись в серую простыню, безмолвная и недвижимая.

И тогда в сознании девочки ожили все те слова, что мать повторяла вновь и вновь: из-за неё, Момо, та потеряла всё. Когда-то мать танцевала, носила прекрасные наряды и жила в достатке. А потом появилась ОНА — и всё исчезло. Мать столько раз рассказывала об этом, а девочка ни разу не проявила понимания... Ведь это из-за неё мать теперь влачит жалкое существование в этой нищете. В голове промелькнула детская, но оттого не менее горькая мысль: она с самого рождения отравляет матери жизнь.

Возможно, существует лишь один способ помочь маме снова обрести радость... Возможно, это единственное, что девочка действительно сможет для неё сделать.

Но перед этим нужно сказать прощальные слова... И объяснить всё, что произошло... С этими мыслями она осторожно, почти бесшумно приблизилась к матери. Та продолжала лежать без движения. «Наверное, раньше она была ещё прекраснее», — мелькнуло в сознании Момо.

Девочка нежно прикоснулась ладонью к материнскому плечу, ожидая привычного раздражённого вздрагивания или резкого окрика. Но в ответ — ни движения, ни звука. Плечо оказалось необычайно твёрдым и холодным, будто мрамор, даже сквозь ткань простыни. Холод проникал глубже окружающего воздуха. Момо слегка потрясла мать, пытаясь разбудить, но тело лишь безвольно колыхнулось, неестественно тяжёлое. Воздух в жилище застыл густой неподвижностью, лишённый привычного ритма дыхания. Царила звенящая тишина.

— Мама? — прошептала Момо, но в ответ не последовало ни привычного ворчания, ни кашля, ни даже раздражённого вздоха. Лишь безмолвие, нараставшее с каждой секундой.

Тихий зов повис в пространстве, не встретив отклика. Маленькая героиня ощутила, как по спине пробежали ледяные мурашки. Она старалась дышать ровно. Наверняка всё не так страшно, как кажется. Но почему же сердце забилось так отчётливо и громко?

— Мама, — произнесла она чуть громче, но голос предательски дрогнул. — Я... я пойду погуляю. Как ты всегда хотела...

Тишина. Густая, непробиваемая, давящая.

Девочка потянулась и встряхнула плечо сильнее.

— Мама! — позвала она уже почти криком, и от собственного голоса стало ещё страшнее.

Ничего. Ни единого движения, ни звука.

Почему она не отвечает? Может, просто очень крепко спит? Сильно устала... Момо попыталась растянуть губы в улыбке, словно это могло развеять нарастающий ужас. Конечно, просто устала. Она всегда была очень измотана.

Но мысли, одна за другой, начали гасить эту наивную надежду. Мать лежала без движения, но её грудь не поднималась в такт дыханию. Не слышно было привычного, хоть и тяжёлого сопения. Не доносилось даже лёгкого стона или покашливания во сне.

Тишина была абсолютной. И от этой тишины по телу Момо пополз ледяной, до мурашек, страх.

Она не просто спит. Она... Она очень больна. Точно, заболела! Ей нужна помощь. Срочно требуется помощь!

Мысль ударила с такой силой, что девочка едва не вскрикнула. Она отпрянула, сердце заколотилось где-то в горле. Нет, нет, этого не может быть. Она просто серьёзно больна. Очень плохо себя чувствует. И ей необходим врач. Немедленно.

Но одна маленькая девочка ничего не сможет сделать. Маме нужна не её помощь. Надо позвать кого-нибудь. Взрослых.

— Мама, держись! — выдохнула Момо, уже поворачиваясь к выходу. — Я сейчас! Я приведу помощь!

Она выбежала из дома, подхлёстываемая паникой. И мир снаружи встретил её оглушительным диссонансом.

Небо над деревней вдруг вспыхнуло — первый праздничный фейерверк распустился в вышине ослепительным шаром, окрасив всё в багряные и золотые искры. Вслед за ним грянул второй, третий... Ночное небо превращалось в сверкающий водопад огней.

А с небес, словно в насмешку, начали падать не отдельные капли, а первые редкие, но уже уверенные струйки дождя. Они смешивались с пылью на щеках Момо, стекали по её лицу, и она не могла понять — то ли это дождь, то ли слёзы.

Она бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, её босые ноги шлёпали по размокающей земле. Надо успеть. Надо найти кого-нибудь. Кого угодно.

Фейерверки гремели, праздничная толпа ликовала, а маленькая девочка мчалась сквозь этот водоворот огней и дождя, пытаясь обогнать нечто страшное и необратимое, что осталось там, в крошечном тёмном доме.

Небеса над деревней разорвались ослепительным сиянием. Ещё один фейерверк, исполинская золотая хризантема, распустил свои огненные лепестки в бархатной мгле ночи. За ним — второй, третий, рассыпаясь фонтанами искр, которые медленно угасали, уступая место новым вспышкам. Улицы, ещё недавно наполненные суетой, замерли в едином порыве восхищения. Лица, обращённые к небу, озарялись неземным свечением — алыми отсветами, изумрудными всполохами, серебряными дождями. Воздух содрогался от гула разрывов и восторженных возгласов толпы.

И сквозь этот калейдоскоп красок и звуков металась маленькая тень.

— Помогите! — её тонкий голосок потонул в грохоте очередного залпа. — Мою маму... спасите!

Момо бежала, натыкаясь на праздные спины и ноги, её слегка промокшие волосы прилипли к лицу. Она хватала людей за одежду, но её отстраняли, не удостаивая взглядом, слишком поглощённые зрелищем. Какой-то мужчина, даже не поворачивая головы, оттолкнул её, пробормотав: «Поосторожней, детка».

— Пожалуйста, она не просыпается! — снова крикнула она, но слова малышки совпали с оглушительным тройным хлопком, и лишь губы беззвучно зашевелились, подобно рыбе, выброшенной на берег.

Слёзы струились по её щекам, смешиваясь с дождевыми каплями, но в сиянии фейерверков их никто не замечал. Она стала невидимкой в самом сердце торжества, её отчаянные попытки достучаться тонули во всеобщем ликовании.

И тогда небеса все же решили вмешаться. Сначала это были отдельные тяжёлые капли, звонко шлёпавшие о землю. Затем дождь обрушился всерьёз — плотной стеной, без предупреждения, смывая праздник в считанные мгновения.

Весёлый гул сменился вздохами разочарования и суетой. Толпа зашевелилась, люди с возгласами разбегались, прикрывая головы руками и одеждой. Бумажные фонарики промокли и поникли, гирлянды утратили свои краски. Вспышки оставшихся фейерверков теперь казались приглушёнными, укутанными в мокрую пелену, а их грохот — отдалённым и бессмысленным.

И посреди внезапно опустевшей улицы осталась стоять одна маленькая фигурка.

Момо не двигалась. Ливень обрушился на неё с неистовой силой, пропитывая худенькое платье насквозь, заливая лицо, стекая по рукам. Сначала она просто тихо плакала, её плечи судорожно вздрагивали. Но по мере того как улицы пустели, а надежда таяла с каждым мгновением, тихие всхлипывания переросли в надрывные, горловые рыдания.

Она рыдала так, будто стремилась выплакать всю душу. Её крик, наконец-то не заглушаемый ни фейерверками, ни толпой, нёсся в промокшую ночь — полный такого детского, чистого и безутешного отчаяния, от которого сжималось сердце.

И вот, сквозь этот водопад слёз и дождя, до неё начало доходить нечто большее. Не просто «мама больна». Не просто «маме плохо». Это означало нечто иное. Нечто окончательное.

Девочка вспомнила неестественную неподвижность. Ту странную, восковую бледность. Абсолютную, звенящую тишину, в которой не осталось места даже шёпоту дыхания. Ту леденящую тяжесть, что осталась в её ладони, когда она трясла материнское плечо.

Мама не проснётся.

Мысль ударила не как осознание, а как физическая боль, перехватывая дыхание. Но при этом, словно бы всё уже было понятно тогда. Мама не просто крепко спит. Её больше нет.

Этот тихий, безмолвный уход, случившийся, пока дочь вновь пыталась быть полезной, пока она несла ту злополучную корзину... Пока окружающие их мир вокруг готовился к празднику.

И теперь этот мир, опустевший и залитый водой, принадлежал лишь ей одной. И осознанию того, что она осталась совершенно, навсегда одинокой.

Момо всё ещё стояла под проливным дождём, но почти не ощущала его прикосновений. Струи воды стекали по её лицу, смешиваясь со слезами, но она не пыталась их смахнуть. Промокшая одежда тяжёлыми складками прилипла к телу, однако девочка не обращала на это внимания. Она просто плакала — тихо, беззвучно, будто её душа медленно истекала сквозь глаза.

Затем она просто пошла. Шаг за шагом, босые ноги шлёпали по размокшей земле, оставляя отпечатки, которые дождь тут же смывал. Окружающий мир теперь казался иным — промокшим и безрадостным. Бумажные фонарики, ещё недавно такие яркие, превратились в бесформенные комки мокрой бумаги. Разноцветные гирлянды бессильно провисли, утратив былую праздничность. С улиц смыло почти все следы веселья, оставив лишь грязь и лужи. Но попросту Момо не замечала этого.

В её сознании прокручивались воспоминания, словно свиток старинного манускрипта. Сердитый голос матери: «Уйди, не мешай!». Шёпот соседей, полный ложной жалости: «Бедняжка, как ей не повезло родиться...». И редкие, драгоценные приятные мгновения — незнакомец, протянувший ей тёплую рисовую лепёшку (всего один раз), или как она вместе с полевой мышкой наблюдала за звёздами в одну тихую ночь.

«Я бесполезная, — продолжала твердить она себе, и каждая мысль отдавалась болью. — Даже помочь не сумела. Никому не нужна».

Зачем она родилась? Зачем та старушка спасла её тогда, в ту тёмную ночь? Чтобы сегодня бродить здесь, одной, под холодным дождём, и понимать, что её существование никому не принесло ничего, кроме неприятностей? Ещё сегодня утром она нашла те полевые цветы и казалась так счастлива... Почему всё должно было так оборваться?

Вот и её дом. Он казался ещё меньше и даже убого под проливным дождём. И тут её охватило странное, пронзительное чувство вины. Не просто за сломанную корзину и испачканное бельё. А за всё. За то, что она вообще появилась на свет и своей жизнью, своим существованием будто бы отняла у матери нечто важное. И теперь, когда мама... когда она не проснётся, это уже никогда не исправить.

Войти внутрь? Нет. Несуществующая дверь казалась запертой на тысячу невидимых замков, заставленной изнутри всеми её ошибками и неудачами. Там, внутри, царила тишина, которую она теперь боялась услышать.

Момо медленно опустилась на землю, прислонившись спиной к мокрой стене дома. Она обхватила колени руками, прижала их к груди и опустила на них голову. Дождь лил на неё, но она уже не рыдала так громко. Теперь это были лишь тихие, прерывистые всхлипывания — звук полной, абсолютной утраты.

— Все ребята станут героями сказок, — прошептала она в мокрые колени. — А я... я просто «Наси».

И в этом признании, в этом слове, вместившем всю её сущность — одиночество, ненужность и проклятие существования, — казалось, действительно завершилось всё. Её короткая, горькая повесть.

Момо все так и продолжала сидеть на промокшей земле, сжавшись в комочек. Тишина окутала её плотным покрывалом, настолько тяжёлым, что, казалось, весь мир замер. Ощущение, что время одновременно остановилось и неслось вперёд с безумной скоростью. Сколько она здесь находилась? Часы? Вечность?

В её измученном сознании вдруг мелькнула странная мысль: а что, если мама на самом деле отправилась в прекрасный, невиданный дворец? Туда, где вместо ледяной воды и тяжёлого труда — музыка и смех. Момо представила мать танцующей в сияющих шёлках, лёгкой и свободной, как она, должно быть, танцевала когда-то давно, возможно, даже прекраснее. Там мама, несомненно, наконец обрела счастье.

Но эта мимолётная фантазия лишь на мгновение облегчила боль. Момо чувствовала, что так и останется здесь сидеть, сливаясь с дождём, грязью и камнями, пока сама не превратится в часть земли.

А сам дождь всё не прекращался, но уже не казался прежним ливнем. Теперь это просто тихие, настойчивые капли, словно природа продолжала оплакивать судьбу девочки. Малышка вспомнила, как радовались этим дождям деревенские жители, особенно те, кто возделывал свои маленькие огороды. Для них дождь, как она слышала, — сама жизнь, будущий урожай. А для неё? Для неё дождь стал возможностью наконец омыться. Смыть с себя пыль и многомесячную грязь, въевшуюся в кожу. Она подставила лицо под холодные струи, ощущая, как они стекают по щекам, смешиваясь с давними слезами.

"А где же, интересно, находятся все ненужные дети? Куда они уходят?" — промелькнуло в её сознании.

Погружённая в эти тяжёлые, детские размышления, Момо совсем не заметила приближающихся шагов. Чьи-то размеренные, неторопливые шаги приближались, похлюпывая по сырой земле. В какой-то момент они замерли на несколько секунд, а затем вновь зазвучали, становясь всё отчётливее. Но девочка так и не подняла головы.

Лишь когда чей-то глубокий баритон окликнул её, Момо вздрогнула:

— Ого, что здесь случилось? Ты же можешь простудиться под дождём!

Малышка медленно подняла голову. Перед ней стоял незнакомец, которого она прежде никогда не видела. Он был довольно высок и выглядел словно сошедший со страниц старинной сказки. Его длинные, светлые волнистые волосы цвета спелой пшеницы выбивались из-под соломенной конической шляпы и собраны низким пучком. Яркие, изумрудные глаза смотрели на Момо с искренним удивлением, недоумением и мягким, сочувствующим интересом. На нём надето элегантное кимоно в широкую чёрно-белую полоску, украшенное изысканными золотыми листьями и грациозными белыми журавлями, парящими по подолу и рукавам. Пояс-оби был светлым, в тон его волосам, а на ногах красовались белые носки таби и простые деревянные сандалии. За его спиной, перекинутый через плечо, висел объёмный мешок, сплетённый из зелёной лозы, из которого выглядывали свитки бумаги, маленькие цветные узелки и склянки, намекая на необычные занятия. В руке он держал большой чёрный зонт, на котором был изображён изящный и могущественный лазурный дракон, словно оживший на шёлке.

Вокруг этого мужчины, словно крошечные живые искорки, мерцали маленькие огоньки, похожие на светлячков и комочки чистого света. Сам незнакомец казался искренне поражённым, увидев маленькую Момо в таком состоянии.

Девочка в ответ промолчала, раскрыв свои опухшие от слёз глаза. Странные, смутные мысли вихрем проносились в её голове. Кто этот человек? Зачем он здесь? Неужели он действительно обращается к ней, к маленькой грязной девочке, сидящей на мокрой земле?

Незнакомец приблизился и, словно угадав её безмолвный вопрос, присел на корточки. Он протянул руку, и зонт с лазурным драконом укрыл Момо от непрекращающегося дождя.

Девочка не могла оторвать взгляда от изображённого дракона. Он был столь прекрасен и величественен, что на мгновение отвлёк её от собственного горя. Затем она перевела взгляд на мужчину. На его лице не было и тени привычной насмешки — лишь искреннее, почти детское недоумение.

— Меня зовут Химеказе, — представился он тёплым, приветливым голосом. — А тебя?

Момо смущённо опустила глаза. Её пальцы нервно сжали край промокшей одежды.

— На... Наси, — прошептала она, ожидая привычных колкостей. Но Химеказе лишь слегка удивился.

— Наси? Необычное имя. Очень... поэтичное. Но почему же такая маленькая Наси сидит под дождём одна и плачет? Тем более в Тенрей? Эх, а я сегодня надеялся полюбоваться фейерверками с бутылочкой хорошего вина... Увы! Слуги Небесной Птицы напустили дождевых туч — все планы рухнули.

С каждым его словом в груди Момо зарождалось странное, но тёплое чувство, с которым она совершенно не знала, что делать. И в этот самый момент её живот предательски и громко заурчал. Девочка покраснела до корней волос, сжавшись ещё сильнее.

Химеказе с выражением искренней тревоги покачал головой.

— Ох, кажется, кто-то тут изрядно проголодался. Подержи-ка, пожалуйста, — он бережно передал ей ручку зонта с драконом.

Пока Момо, снова заворожённая, разглядывала переливающуюся чешую мифического создания, незнакомец порылся в своей сумке и достал что-то, завёрнутое в чистую бумагу. Развернув свёрток, он показал белый, пышный пирожок, от которого исходил лёгкий пар и божественный аромат.

— Это бао, — пояснил он. — Приобрёл в городке неподалёку. Там замечательная пекарня...

Момо смотрела то на угощение, то на мужчину, совершенно ошеломлённая. Что это значит? Почему он вдруг предлагает ей еду? Что она должна сделать? Она лишь смущённо сжала в ладошках ручку зонта.

Видя её замешательство, Химеказе мягко улыбнулся. Он разломил пирожок пополам, и Момо увидела сочную, ароматную начинку из незнакомых, но невероятно аппетитно пахнущих овощей и трав. Он откусил от одной половинки, с удовольствием прожевал и снова предложил вторую девочке.

Та, набравшись смелости, наконец протянула дрожащую руку и взяла тёплую половинку. Пирожок оказался необычайно мягким и воздушным, словно облачко, а его тепло проникало в онемевшие от холода и сырости пальцы. Малышка пристально разглядывала его, вдыхая дразнящий аромат, не веря, что с ней действительно поделились такой роскошью.

Маленькая героиня посмотрела на мужчину — он ободряюще кивнул. Тогда Момо поднесла угощение ко рту и откусила маленький кусочек.

И вкус просто взорвался у неё во рту. Нежность теста, сочность начинки, пряность трав — она никогда в жизни не пробовала ничего подобного. Это не были объедки или чёрствые корки. Это была Настоящая Еда. Вкусная, горячая, прекрасная. Она забыла обо всём на свете и в мгновение ока съела свою половинку, старательно слизав каждую крошку с пальцев.

Но едва она проглотила последний кусочек, её живот снова громко и требовательно заурчал. Однако пирожок оказался невероятно вкусным.

Химеказе рассмеялся — но не насмешливо, а тепло и даже немного заразительно, и этот звук был таким же необычным и приятным, как и вкус бао.

— Кажется, одному пирожку с тобой явно не совладать, — произнёс он, и его глаза буквально светились улыбкой. — Что ж, придётся нам отправиться в ту самую пекарню. Или... может, ты знаешь, где найти твою маму? Она наверняка волнуется.

Тут же Момо резко подняла голову, и в её глазах вспыхнула детская обида:

— Нет! Моя мама... она очень добрая! И красивая! И она меня любит! — выпалила она, сжимая кулачки. Слова прозвучали с неожиданной силой, словно эхом отражаясь в тишине.

Химеказе слегка удивился такому горячему возражению, но тут же его лицо озарила тёплая улыбка.

— Правда? Я очень рад это слышать. У тебя, наверное, замечательная мама.

Но его слова, вместо утешения, словно сорвали последний защитный покров. Перед глазами девочки снова пронеслись сегодняшние события: холодное плечо, неподвижная грудь, гробовая тишина. Её подбородок задрожал, а глаза вновь наполнились слезами. Когда Химеказе протянул ей ещё один, уже целый пирожок, девочка не смогла сдержаться. Горькие слёзы потекли по щекам, смешиваясь с крошками бао.

— Она... она уснула... — всхлипнула Момо, — И не просыпается... Она куда-то ушла... Момо теперь одна... — и она начала есть, почти не ощущая вкуса, заедая своё горе тёплым тестом.

Химеказе больше ничего не говорил. Он внимательно, с глубоким пониманием посмотрел на малышку, а затем его взгляд скользнул к тёмному входу в дом.

— Юная госпожа, — мягко произнёс он. — Можно мне зайти внутрь? Ненадолго.

Момо с глазами, полными слёз, удивлённо посмотрела на него.

— Я буду очень-очень аккуратным гостем, — заверил он. — И, возможно, даже смогу чем-нибудь помочь.

Девочка неуверенно кивнула, всё ещё не выпуская из рук зонт. Но она не решалась последовать за ним. И всё же в её груди затеплилась крошечная, робкая надежда. Она уставилась на дверной проём, почти не моргая. А вдруг? Вдруг этот странный человек с зелено-золотистыми глазами знает какое-то волшебство? Что, если он сможет разбудить маму?

Из домика доносились приглушённые шаги. Иногда они затихали, и слышалось лишь лёгкое шуршание. Девочка замерла, затаив дыхание, вслушиваясь в каждый звук.

Наконец, Химеказе вышел. Он испустил лёгкий, облегчённый вздох и отряхнул руки, словно стряхивая пыль.

— Ну как? — тут же выдохнула Момо, подскакивая к нему. — Как там мама? Она... она отправилась в красивый замок, правда?

Мужчина опустился перед ней на одно колено, и его лицо снова озарила добрая, но теперь немного печальная улыбка.

— Да, юная госпожа. Твоя мама сейчас в самом прекрасном дворце. Её туда забрали, потому что она очень-очень много трудилась в этой жизни. Теперь ей нужен покой. — на последнем слове он вновь очень тепло улыбнулся.

От этих слов девочка даже перестала плакать. Грусть не ушла, но её сменила тихая, задумчивая скорбь. Она молча наблюдала, как Химеказе достал из своей сумки белый прямоугольный листок, покрытый изящными чёрными знаками, и наклеил его на внешнюю стену дома.

— Это что? — тихо спросила она.

— Это приглашение, — тепло пояснил он. — Теперь сюда будут приходить только добрые духи. Они будут охранять это место и приносить умиротворение.

Потом он повернулся к ней, и его взгляд стал слегка серьёзным, но по-прежнему тёплым.

— Знаешь, честно говоря, я тут немного запутался. Сначала ты же сказала, что тебя зовут Наси. А сейчас я слышу, как ты называешь себя Момо. Тут какая-то загадка? — он чуть наигранно нахмурил брови.

В ответ сама Момо, смущённо отводя взгляд, прошептала:

— Ну... Меня все так зовут... Поэтому я... Я Наси, — она произнесла это теперь невероятно спокойно, но в голосе чувствовалась горечь.

Химеказе же мягко переспросил:

— Получается... Ты называешь себя так, как сказали другие? Но действительно ли это твоё настоящее имя? — он наклонился чуть ближе. — Знаешь, имя — это как семечко, из которого растёт человек. Оно должно быть своим. Это не просто для различия нас, людей. А как тебя называет мама?

Девочка заерзала, её взгляд забегал по сторонам.

— Мама... она... она очень красивая, — выдохнула она вместо ответа чуть громче обычного. — И добрая... — добавила малышка почти шёпотом, виновато уставившись в землю.

Повисла неловкая пауза. Момо смущённо потеребила край мокрого платья, не зная, куда деться от этого прямого, но очень доброго взгляда.

— Знаешь, — нарушил тишину Химеказе, — Лично мне нравится второй вариант. Момо... Звучит тепло, как спелый персик. Представляешь, какие они красивые в позднюю весну? Мне они нравятся даже больше ранних слив и серединных сакур. Но если юной госпоже больше по душе имя Наси, то я буду звать ее именно так.

Девочка задумалась, её взгляд утонул в земле. Потом она медленно подняла глаза и снова встретилась взглядом с этим незнакомцем. Что-то тёплое и острое снова кольнуло её в груди. Она сделала маленький вдох и чуть слышно попросила:

— Называйте меня... Момо, — и, помедлив секунду, добавила ещё тише: — Пожалуйста...

Лицо Химеказе озарила искренняя радость. Он мягко потрепал малышку по мокрым волосам.

— Как скажешь, Момо. Мне очень нравится твоё имя.

И в этот момент почудилось, что даже дождь стал тише и мягче. Он уже не казался пронизывающим ливнем, а превратился в лёгкую, умывающую землю морось. Воздух наполнился свежестью и каким-то тёплым, почти осязаемым спокойствием.

Затем незнакомец снова заговорил, и в его голосе зазвучали нотки таинственности.

— Я хочу спросить. А не желает ли Момо отправиться со мной в одно чудесное место? Там её ждут братья и сёстры. Очень много братьев и сестёр. И все они с нетерпением ожидают, когда к ним придёт их новая маленькая сестричка.

Малышка застыла в лёгком ошеломлении. Она снова забегала взглядом — по промокшим улицам, по дракону на зонтике, по лицу этого странного человека, по журавлям на его кимоно. А он тем временем протянул ей руку — открытую ладонью вверх, как самое искреннее приглашение. И Момо тут же встрепенулась.

— А мама? — выдохнула она, в её глазах снова мелькнула лёгкая тревога.

Химеказе улыбнулся, и в его взгляде заплясали весёлые тёплые искорки.

— Представляешь ли или нет, но по пути сюда я встретил одну очень красивую женщину. Прямо богиню. Она была вся в сияющих одеждах. Это она наверняка направила меня к тебе. Может быть... это была твоя мама? Как думаешь, может быть, она сама захотела, чтобы ты теперь жила в другом доме? Тебя не взяли вместе с ней во дворец, но вдруг она позаботилась о том, чтобы ты не была одна? — он подмигнул ей, и на щеках Момо вспыхнул лёгкий, смущённый румянец.

— П-правда? — прошептала она, не веря до конца, но так жаждая этому поверить. Но, возможно, оно так и есть. Наверняка же мама и правда позаботилась о своей дочери. А сама тем временем ушла в тот самый дворец.

И тут её взгляд привлекли те самые маленькие огоньки, всё ещё летающие вокруг Химеказе, ютящиеся у него на плечах, под волосами, а другие устроились небольшой группой под зонтиком. Ещё некоторые остались летать в домике Момо.

Один из них, видимо самый смелый, подлетел и нежно потерся о её щёку. Комочек света оказался на удивление тёплым и приятно пощекотал кожу.

— Не бойся, это Огоньки, — пояснил мужчина. — Маленькие духи света. Очень дружелюбные создания, — к девочке тут же приблизился ещё один, а затем и третий, словно стремившиеся с ней познакомиться. — Кстати, — добавил Химеказе, — Я как раз направлялся навестить и покормить речных духов. Они тоже довольно симпатичные, но чрезвычайно капризные.

Глаза Момо, ещё недавно полные горьких слёз, внезапно распахнулись от изумления и любопытства. Речные духи? Она слышала лишь страшные деревенские байки о водяных, увлекающих непослушных детей на дно. Но слова Химеказе звучали совершенно иначе — он говорил о них как о давних приятелях.

— У реки? Там... обитают духи? — стараясь сохранять спокойствие, осведомилась девочка.

— О, да, — с лёгким восхищением и гордостью подтвердил мужчина. — Вообрази, там проживают каппы! А ещё ганги-кодзо! Знаешь, они обожают сахарные конфеты. Но я также надеюсь повстречать там амабиэ.

— Каппы?.. — прошептала маленькая Момо, представляя себе существ с чашечками на головах, наполненными водой. У одного деревенского мальчика была тряпичная кукла, которую он именовал каппой, откуда Момо и имела смутное представление об их облике. — Они... они не кусаются?

— Лишь если не дразнить их и уважать их привычки. Не случайно существует поверье, что если обидишь каппу, то пойдёт дождь, — с лёгкой улыбкой ответил Химеказе. — А ещё, как я уже говорил, там водятся ганги-кодзо — этакие маленькие водяные обезьянки. Невероятно озорные, обожают играть в прятки среди речных валунов.

Девочка мысленно рисовала этих забавных созданий, карабкающихся по влажным камням. Затем мужчина вновь упомянул амабиэ — существ с переливчатой чешуёй и голосами, от которых замирает сердце, похожих на людей, но с рыбьими хвостами вместо ног. Каждое новое слово становилось ключом, отпирающим дверцу в некий волшебный мир, о существовании которого она не подозревала.

— Они... они где-то здесь, поблизости? — выдохнула она, её взгляд невольно устремился в сторону, откуда доносился отдалённый знакомый шум реки.

Воображение малышки уже рисовало различные картины: вот Химеказе достаёт из своего загадочного мешка то ли сладкие лепёшки, то ли сверкающие камушки, и забавные существа выныривают из тёмной воды, чтобы принять угощение. И главное... главное, она могла бы всё это увидеть. Сама. Своими глазами. Желание подняться и последовать за этим необычным, но таким приятным человеком к реке стало столь острым, что слегка перехватило дыхание. Она лишь молча смотрела на него, и в её взгляде читался безмолвный, но выразительный вопрос.

Решение созрело тихо, как утренняя роса. Мысль о новом доме, полном братьев и сестёр, была одновременно пугающей и невероятно притягательной. Она представляла себе просторную, шумную комнату, где все вместе трапезничают, смеются, где найдётся уголок и для неё. Может, там ей даже разрешат присесть на крыльце? Может, с ней даже захотят играть?

Но от одной лишь мысли, что что-то может пойти не так, что её вновь назовут «Наси» или прогонят, сердце сжималось от страха. Когда они тронулись в путь, углубляясь в лесную тень, Момо так крепко сжала руку Химеказе, что её костяшки побелели. Тропинка была незнакомой, и каждый шорох в кустах заставлял её вздрагивать. Однако присутствие этого человека и летающих огоньков было подобно маяку, что озарял путь и отгонял недобрые силы.

«Но я буду стараться, — заверила она сама себя, глядя то вперёд, то себе под ноги. — Буду очень-очень стараться. Никому не помешаю. Смогу наконец всем помогать. Буду тихой, как мышка. Всё буду делать правильно. И тогда всё наладится, верно?»

...Давний отголосок из самого детства, болезненный и хрупкий, словно засохший цветок между страницами старой книги. Воспоминание, которое юная девушка, теперь уже почти взрослая, бережно хранила в самом сокровенном уголке сердца, никому не доверяя эту историю. Историю о том, как она перестала быть Наси и вновь стала Момо.

Но почему она вдруг вспомнила о том, что так стремилась забыть? И почему она лежит, крепко обнимая кого-то за талию?