На озере (гет)

Посоветовавшись со Штольманом, Владимир Сергеевич попросил новгородского следователя Крюкова поднять не только дело об исчезновении Веретенниковой, но и дело об ограблении промтоварного магазина, по которому в первый раз отправился на зону Парамонов. И в очередной раз интуиция Штольмана не подвела: подельником Парамонова по тому делу оказался некий Всеволод Угрюмов, он же проходил свидетелем по делу Веретенниковой, поскольку учился в том же классе, что и другие фигуранты этого дела. Особых сомнений в том, что это именно Сева из Римминого видения, у сыщиков не возникло. Наведя об Угрюмове справки, Сальников выяснил, что тот завязал после первой же ходки, женился, устроился на работу в леспромхоз и уже много лет трудился мастером-бригадиром на лесозаготовке. Допрашивать Угрюмова Владимир Сергеевич поехал сам. Тот оказался рослым, усталым и совершенно седым мужиком с цепким и неприветливым взглядом, под стать фамилии. Визиту опера из Ленинграда Угрюмов, понятное дело, не обрадовался, а когда ему стало ясно, о чём пойдёт речь, взгляд его сделался совсем тяжёлым, а речь — тягучей. "Что за старое дело взялись, товарищ капитан? Посвежее висяков нет? У ленинградской милиции нынче стопроцентная раскрываемость?" — поинтересовался Угрюмов на грани вежливости. Сальников ответил по наитию: "Считаете, через тридцать лет для матери уже не имеет значения, жива её дочь или нет, и если нет, то где похоронена?" Угрюмов помрачнел ещё больше и после паузы сказал, глядя в сторону: "Да, тётю Валю жалко..." Тогда Сальников спросил напрямую: "Вы знаете, как умерла Валерия Веретенникова?" и к своему удивлению услышал в ответ: "Нет, я не знаю, как она умерла. Мы её в ту ночь уже мёртвой нашли, испугались и сдуру спрятали тело".

Начав говорить, Угрюмов подробно и толково рассказал обо всех событиях того дня и той ночи. Видно было, что вспоминает он ту историю не в первый раз и она по-прежнему его занимает. Начал он с того, как Веретенникова унизила Щедрина на глазах у половины школы, как они с Парамоновым напоили впавшего в ступор пострадавшего до состояния риз и оттащили его, считай, на себе в лесопосадку, где со своей шпанистой компанией предполагали отмечать начало новой жизни. Щедрин отключился на скамеечке поодаль, а остальные пекли картошку, галдели и пили, пока часа три спустя их разудалое веселье не прервала Веретенникова. Всё, что Владимир Сергеевич уже знал от Риммы о появлении Леры, её ссоре с Парамоновым и пощёчине, Угрюмов подтвердил до мелочей. Было это невероятно... и ожидаемо в то же время.

После ухода Веретенниковой, настроение праздновавших изменилось. Паромонов отпустил в адрес девушки несколько убийственно едких и унизительных замечаний, а потом замолчал и начал пить, хотя до того был практически трезвым. По словам Угрюмова, с поляны он не отлучался, был всё время на глазах. Часа через полтора стало ясно, что веселье закончилось, и пацаны потянулись по домам, но Парамонов уходить отказался и Угрюмов решил остаться с ним, а тот не возражал. Ещё час лениво разговаривали обо всякой ерунде, а потом загасили костёр и собрались проведать Щедрина. Тот уже слегка очухался, замёрз, и они потащили его домой. Самая короткая дорога вела через посадку, а потом вдоль железной дороги, но не прошли они втроём и пятисот метров, как буквально споткнулись о тело Веретенниковой. Девушка полулежала-полусидела под берёзой и была окончательно и бесповоротно мертва.

С Щедриным случилась чудовищная истерика, он выл, тряс мёртвое тело, вцепился в него так, что с трудом оттащили. Парамонов теперь уже ему пощёчину отвесил, чтобы в чувства привести, но толку было мало. Какое-то время Щедрин лежал на земле скорчившись, сотрясаемый дрожью и икотой, потом затих и забылся. Эта сцена напугала их ещё больше, чем внезапная необъяснимая смерть девушки. Парамонов несколько раз повторил, что ударил её несильно, след от его пощёчины на щеке у Леры и в самом деле был едва различим. Потом им обоим пришло в голову, что к смерти Леры мог иметь отношение Щедрин, ведь она его искала и умерла совсем неподалёку от него, да и его поведение только что сложно было объяснить просто влюблённостью. Впрочем, добиться от Щедрина какого-либо ответа в тот момент было невозможно. В конце концов Парамонов предложил спрятать тело, чтобы все подумали, что Веретенникова сбежала после скандала на выпускном.

В Крестцах железная дорога заканчивается, поэтому ветка здесь тупиковая. В тупике обычно стояли, ожидая своего часа, несколько вагонов с продукцией леспромхоза. Иногда там бродил с ружьём сторож, но в ту ночь они никого не встетили и без помех спрятали начавшее коченеть тело в вагон с измельчённой древесиной. Потом вернулись к Щедрину, не слишком понимая, как ему что-то внушить и что вообще от него ждать. Но когда они с трудом растолкали его, стало ясно, что тот, похоже, ничего не помнит. Только жаловался, что замёрз и голова раскалывается. Кое-как доставили его домой родителям и разошлись. Пережили приход милиции, промолчали о появлении Веретенниковой на поляне, а об остальном — и подавно. Когда стало известно, что Лера неоднократно говорила о своём желании уехать учиться подальше от родного посёлка, её особо и искать не стали, несмотря на слёзы матери. Вагон простоял на запасном пути ещё какое-то время и исчез недели через три. Всё. Предъявить Угрюмову было нечего, даже исходя из Римминых видений. По тому составу, о котором он добровольно поведал, все сроки давности истекли.

Через два дня после разговора с Угрюмовым Сальникову позвонил старший оперуполномоченный Киреев из Дновского РОВД, который летом сорок девятого года вёл расследование по поводу обнаружения неопознанного женского тела в вагоне с целлюлозным сырьём. Тело нашёл Иван Рысин, сильно контуженный в конце войны и оттого немой парнишка семнадцати лет, брат станционной буфетчицы. Рысин проводил при станции почти всё своё время, обходил пути с собакой, убирал мусор, помогал грузчикам и разнорабочим, ну и, само собой разумеется, своей сестре в буфете. Насколько он смог объяснить жестами, его собака сильно выла у вагона, поэтому он в конце концов полез посмотреть, разрыл щепу и обнаружил тело. Перепугался, побежал к сестре и уже вместе с ней — в милицию. Киреев отправил тело в морг, а Рысина на всякий случай задержал. "Это я зря сделал, — басил он в трубку, — Ванька немного не в себе, конечно, но безобидный совершенно, добрый очень, раньше бы сказали, божий человек, юродивый. Только я молодой тогда был, неопытный, полгода на новом месте и вообще в милиции. А учится особо не у кого было, почти весь личный состав райотдела на фронте погиб. Так что действовал я тогда по принципу: "Чем строже, тем лучше". Когда я Ваньке наручники надел, на меня его сестра, Вера Рысина, со слезами и кулаками набросилась, хорошо хоть, ума хватило её не арестовывать. Два дня, пока я результатов вскрытия ждал и Ванька под арестом сидел, Вера за мной как тень ходила, всё совестила меня, молодая, симпатичная, в гневе — ух! Да и многие местные её поддержали. Потом уж вскрытие показало, что труп некриминальный, смерть от сердечного приступа в связи с сердечной недостаточностью и никаких других следов насилия, так что отпускать пришлось и извиняться. Ванька только рукой махнул, мол, чего уж там, а Вера долго ещё сердилась. Год меня в вокзальном буфете не обслуживали". В голосе Киреева отчётливо слышались улыбка и приязнь. "Дальше что было?" — спросил Владимир Сергеевич, возвращая опера на грешную землю. "Дальше я сводки о пропавших без вести посмотрел, ничего подходящего не увидел и отчёт в Псков отправил. Получается, плохо смотрел, раз вы девушку через столько лет нашли. — Киреев вздохнул. — А потом пришёл приказ из области закрыть дело ввиду отсутствия состава преступления, я и закрыл. Недоработал, выходит..." Винить Киреева смысла не было. Недостаток опыта, колоссальный дефицит квалифицированных следственных кадров в первые послевоенные годы и соответственно неподъёмный объём работы — обо всём этом Сальников знал не понаслышке. Он объяснил, не особо лукавя, что информация о девушке всплыла в ходе следственных мероприятий по другому старому делу и сказал, что в ближайшее время мать погибшей Валерии Веретенниковой, вероятно, захочет приехать на могилу. "А пусть приезжает, — неожиданно обрадовался Киреев. — Ванька уже без малого тридцать лет очень тщательно ухаживает и за этой могилкой, и за другими безымянными на нашем кладбище". И добавил, отвечая на незаданный, но напрашивающийся вопрос: "Вы не удивляйтесь, что я в курсе Ванькиных дел. Просто он теперь член моей семьи. Я в пятьдесят первом на Верушке Рысиной женился, дети у нас, внуки. А дядя Ваня — им самая лучшая нянька..." Повесив трубку, Сальников подумал, что эта часть истории Римме должна понравиться.

В Крестцы Сальников с Риммой собрались через месяц после пикника на озере. В пятницу Яков отпустил его с полдня, Римма тоже с работы отпросилась. Мартусю завезли к тётушкам, чтобы на два дня одну не оставлять. Девочка немного поворчала для порядка, что "не маленькая", но особо не сопротивлялась, потому что тётушек искренне любила.

Единственная гостиница в посёлке их не прельстила, здесь их опять попытались бы разогнать по разным комнатам, так что они сняли двухкомнатный флигелёк в частном доме у хозяйки, которую порекомендовал местный участковый. От предложенного хозяйкой ужина отказались, потому что у Риммы с собой была полная сумка вкусностей. Но когда остались двоём, им стало совсем не до еды. Это была их четвёртая ночь, чаще просто не получалось, хотя желание было обоюдным и огромным, поэтому ни узкая скрипучая кровать, ни на редкость брехливый хозяйский пёс, ни намеченный на утро тяжёлый разговор с Валентиной Веретенниковой, матерью Леры, не могли им помешать.

Утомившись, Римма задремала, но Сальников уже знал, что этот первый сон ненадолго. Скоро она проснётся, и тогда можно будет перекусить — из стоявшей напротив кровати сумки аппетитно пахло домашней снедью — поговорить о важном или о пустяках, а потом и продолжить с того места, где остановились. Но сейчас, когда она спала у него на плече — в "лучшем месте на свете" — тоже было удивительно хорошо, и очень остро ощущалась их близость, общность, растущая с каждым днём. Впрочем, если бы он мог отговорить её от поездки в Крестцы, если бы мог уберечь от завтрашнего разговора, от посещения пока ещё безымянной могиле на дновском кладбище, он бы это сделал. Но Римма сказала: "Володя, ведь это меня просили. Я должна...", и он не очень нашёлся, что возразить. Может, и правда, нельзя отказать духу в просьбе такого рода. С ума он сойдёт, в самом деле, с такими мыслями.

Нет, не сойдёт, бывало и хуже. И Римме не даст — ни сорваться, ни замёрзнуть, ни остаться один на один с этой чёртовой мистикой. Он чувствовал, как нужен к ней, как тянется она к его теплу, как любит и даёт это понять каждым словом и жестом. И потому весь прошедший месяц снова и снова размышлял о том, что надо надевать дурацкий галстук, покупать цветы — где бы ещё хорошие в это время года достать? — и идти свататься. Рано, наверное, после четырёх месяцев знакомства, но вряд ли она сильно удивится. Ей, вон, Платон уже о серьёзности своих намерений в отношении Марты говорил, и ничего. О том, что Римма может ему отказать, Сальников старался не думать. Причин для отказа не видел, хотя...

— Володечка, не надо, — сказала она сонно и погладила его по плечу.

— Что? — спросил он хрипло.

— Думать о том, о чём ты сейчас думаешь. Всё хорошо...

— Э-эм... Девушка, вы что же, ещё и мысли мои читаете?

— Не-ет, — Она негромко фыркнула, как котёнок, и потёрлась об него щекой. — Просто в последние пару минут у тебя совершенно изменился ритм дыхания.

— Римм, — усмехнулся Сальников, — а я думал, что из нас двоих сыщик — это я...

— Ты, — согласилась она, — конечно, ты. Просто именно тебя я как-то очень чувствую, так что... По-моему, ты есть хочешь, — неожиданно добавила Римма, и он не мог не рассмеяться. Она приподнялась на локте, чтобы заглянуть ему в глаза. — И ещё ты опять обо мне беспокоишься... Не надо, ничего со мной завтра не случится.

— Предвидишь? — спросил он то ли в шутку, то ли всерьёз.

— Просто знаю, — Она повела точёным плечом. Смотреть на неё — и сейчас, и вообще — было огромным удовольствием, благо мрак в комнате был неполным, да и глаза давно привыкли. Он положил ей на плечо ладонь: во-первых, в комнате было прохладно, а во-вторых — очень хотелось. Наверное, поесть можно и через час. Не так уж он и голоден.

Словно опять услышав его мысли, Римма подалась вперёд, поцеловала его в губы — коротко, но горячо, потом прижалась, зашептала на ухо:

— Мне иногда бывает страшно, что ты пожалеешь, что связался со мной. Мало тебе было в жизни расследований и смертей — теперь и я ещё со своими духами. — Сальников хотел было возмутиться, но она не дала, закончила торопливо: — Но когда ты так смотришь, как только что, то кажется, что не жалеешь...

Стало так жарко, что он даже ответить смог не сразу:

— Ри-им, — выдохнул он, — я бы хотел... связаться с тобой... как можно крепче.

Это было пока не предложение, нет, цветов и галстука сильно не хватало. Но всё-таки... Всё-таки.

С Валентиной Андреевной Веретенниковой Владимир Сергеевич с Риммой встретились в доме её приёмного сына. О том, что Лерина мать через три года после исчезновения дочери взяла в одном из новгородских детдомов двоих детей-сирот, брата и сестру, Сальников уже знал от участкового. Так что сейчас эти двое тоже были в комнате, где шёл разговор — уже давно взрослые, похожие между собой и чем-то — неуловимо и неожиданно — на мать, настороженные и встревоженные. А сама Валентина Андреевна, высокая, полнотелая и очень приятная женщина, рассказывала и плакала, не переставая:

— ... Конечно, мне хотелось верить, что Валерочка жива, но... Не могла она так уехать, как бы мы с ней не ссорились в тот год: не сказав ни слова, не взяв ничего на память об обожаемом отце, да и потом тридцать лет почти не давать о себе знать — не могла и всё, жестоко это, а она всегда очень старалась жить по совести. Да и ссоры наши, что соседи слышали, они были... как будто понарошку, что ли. Нет, Лера в тот год могла и накричать на меня, сказать что-нибудь резкое, потом ходить полдня губы кусать, а ночью вдруг прийти и повиниться. Я и не сердилась на неё, понимала, откуда это... От сердечных проблем, иначе и не скажешь.

... Что сердце у неё больное, мы только в выпускном классе узнали. После субботника к седьмому ноября пошли мы с ней в баню, ей вдруг нехорошо сделалось, она вышла в предбанник отдышаться и потеряла сознание. Скорую вызвали, в районную больницу отвезли, а оттуда в Новгород на обследование отправили. И там уже ей диагноз поставили: миокардит, нарушение сердечного ритма, сердечная недостаточность. Скорее всего, последствия скарлатины, которой Валерочка в эвакуации в конце войны переболела. Сказали, сразу надо было сердце лечить, да кто ж тогда знал, врачей не хватало, поправилась и ладно. Назначили ей лекарства, режим, сказали очень беречься, только Лерочка этого не умела совсем и не хотела. Никак я не могла её заставить соблюдать врачебные предписания, она сердилась, говорила, что лучше пять лет проживёт, как человек, чем всю жизнь, как инвалид. Запретила мне рассказывать о её болезни в школе, пригрозила, что из дому уйдёт, если я её не послушаю. В общем, тяжело ей было, очень трудно такому молодому человеку привыкнуть к мысли, что жизнь будет совершенно не такой, как мечталось, да и вообще, будет ли...

... С мальчиками этими вышло так: Шура Щедрин в восьмом классе в Валерочку влюбился. Даже мало сказать, что влюбился, кто не влюблялся в школе-то, только тут что-то странное было, пугающее даже. Ходил он за ней, портфель хотел носить, она отказывалась категорически, но он всё равно провожал её и в школу, и из школы. На расстоянии, чтоб не ругалась. Мог и вовсе не уйти, так и шатался по нашей улице до темноты, в щель в заборе заглядывал. Как-то меня напугал, я зимой на ночь глядя к соседке забежать хотела, а он вдруг из темноты вынырнул, за Валерочку меня принял. Я отругала его, домой отвела, с родителями его поговорила, а они только руками развели: что, мол, поделаешь, сердцу не прикажешь. После того он на глаза мне старался не попадаться, прятался всё больше. Собаку мы завели, так она иной раз и ночью надрывалась, потому что он слонялся поблизости. Неудивительно, что у Валерочки терпение уже через год совсем закончилось и стала она с ним... невежливой. А Олег Парамонов — это и вовсе одна боль, печаль и разочарование. Понимаете, у нас в семье своя история была про барышню и хулигана, про нас с Валерочкиным отцом. Я после института по распределению агрономом приехала в сельхозартель "12й октябрь", так поначалу не ко двору пришлась со своими городскими манерами, потешались надо мной многие, и Антоша больше всех, наверное. Я на него очень обижалась тогда, очень. Просто он мне нравился, а что и я ему нравлюсь, и это он меня так "за косички дёргает", я очень не сразу поняла. Он баламут и обормот был тот ещё, и подраться любил, и в райотделе за мелкое хулиганство ночевал неоднократно, но то наносное всё было, шелуха. Он и без меня бы это перерос, просто со мной быстрее получилось. Ради меня он и учиться пошёл, чтоб "дураком мужем при умнице жене" не быть. А в войну и вовсе героем стал, лётчиком, командиром эскадрильи, больше двухсот боевых вылетов у него, пятьдесят воздушных боёв, девять лично сбитых самолётов. До победы совсем немного не дожил, 16 апреля 1945 г. с задания не вернулся...

...Парамоновы после войны через улицу от нас жили, так что я хорошо их знала. У нас в сорок шестом сарай загорелся, так они всей семьёй нам тушить помогали, тогда Олег Лерочке и приглянулся. Сходство с отцом ей померещилось. Только Олег другой был, тоже сильный и яркий, но недобрый, да что там, жестокий просто. Дрался так же часто, но не из удали, а чтобы верх взять, унизить. За не понравившееся слово мстил. Не боялся ничего, мог и против взрослого пойти. Я Лерочку предупреждала, а она не слушала меня, сердилась, спорила: "Ты, мама, отца тоже далеко не сразу разглядела!", и тут мне возразить было нечего. Но в выпускном классе она спорить перестала, видно, и сама уже всё поняла, но не охладела, нет, вот в чём беда. Как-то незадолго до своего исчезновения она мне сказала с такой горечью: "Сердце больное, оттого, наверное, и любовь больная". Бедная моя девочка... Если вы говорите, что в ту ночь они всерьёз поссорились, если обидел он её прилюдно, то мог и правда сердечный приступ случиться. Ей пару недель уже перед выпускным нездоровилось. Надо было совсем её туда не пускать, но только разве удержишь!

...Спасибо вам, что разобрались через столько лет, что приехали! Словами не выразить, как мне важно знать, что тогда случилось. И слава богу, что будет теперь, куда на могилку поехать, навестить её...

— Вместе навестим, мама, — не выдержал всё это время молчавший сын.

В Дно они поехали все вместе прямо на следующий день, в воскресенье, с утра пораньше, и к обеду уже были на месте. Здесь их встретили оперуполномоченный Киреев с женой и её братом и проводили на кладбище. Памятник на могиле оказался совершенно неожиданным и очень красивым: деревянный обелиск с прикреплённой резной панелью, среди завитков которой отчетливо просматривались девичий профиль и голубка. Римма ахнула от восхищения, а Валентина Андреевна растрогалась до слёз. "Это всё Ванечка", — с нескрываемой гордостью сказала Вера Киреева, а её брат приложил руку к груди и смущённо улыбнулся. Валентина Андреевна обняла его и поцеловала в лоб, а потом вернулась к могиле. Поставила у подножья обелиска привезённую с собой фотографию в рамке, её сын возложил тут же букет красных гвоздик. Пока стояли, молчали, пошёл снег, обильно, крупными хлопьями. Киреевы пригласили всех к ним в дом помянуть Леру. Валентину Андреевну под руки повели дети, а Римма отчего-то задержалась и Сальников с ней. Она смотрела на обелиск в такой глубокой задумчивости, и он успел испугаться, что она снова с духами беседует, и даже подошёл почти вплотную, чтобы подхватить, в случае чего. Но тут неожиданно вернулся Иван Рысин, последовавший было за сестрой и остальными. Он подошёл к Римме так близко, так что Сальников даже насторожился, хотя совершенно никакой угрозы от немого не чувствовал. Рысин остановился напротив них с шапкой в руке, с припорошёнными снегом и сединой светлыми волосами. Смотрел внимательно прямо Римме в глаза, изучал. У самого Рысина глаза были светлые, ясные, молодые, да и вообще выглядел он почти мальчишкой, хотя должно было ему быть сейчас никак не меньше сорока пяти. Потом вдруг кивнул чему-то в своих мыслях, неожиданно протянул руку, коснулся Римминого лба между бровями и улыбнулся широко и радостно. Римма застыла в растерянности и Сальников вместе с ней. Рысин тем временем снова приложил руку к груди и коротко поклонился. Улыбнулся ещё шире, так что несмотря на всю странность ситуации захотелось улыбнуться в ответ, очень понятно приподнял кончик собственного носа — не унывай, мол, повернулся и заспешил за своей сестрой. "Что это было? — спросил Сальников в изумлении, созерцая удаляющуюся спину. — Это он у тебя третий глаз, что ли, разглядел?" "Наверное, Володечка, — вздохнула Римма. — И ещё он пожелал мне удачи..." Она повернулась к нему, и когда Владимир Сергеевич потянулся поправить на ней пуховый платок, добавила: "Он же не знает, что моя главная удача — это ты".