Долгая дорога к переправе (джен)

Баян молчал. Тал Тал насторожился: если дядя ругается на чем свет стоит и швыряется мебелью — значит, пока сомневается, есть еще возможность остановить его. Но если молчит, катая желваки на скулах, и смотрит, не моргая, в одну точку, это всегда означает одно: он что-то окончательно для себя решил и готов идти к цели, не считаясь ни с чем.

— Говорят, в Лояне какой-то ханец устроил резню в управе?

Большого интереса Тал Тал в вопросе не услышал, но добросовестно рассказал обо всем, чему стал свидетелем.

— Очередной заговор, — Баян поморщился. — Плохо, что ты не успел его допросить. Наверняка за ним стоял какой-нибудь местный Чечегтэй… Не похоже, чтоб Чериг-Тэмур переубедил тебя, но ты все-таки явился.

— Не переубедил. Но мой долг — быть рядом с вами, дайе.

— Спасибо, — его глаза ненадолго потеплели. — Но все это подождет. Сначала разберемся с корёсской тварью.

Как быстро Сон Нян из «молодчины» и «умницы» превратилась в «тварь»… Забыта помощь в разгроме клана Эль-Тэмура, теперь ее смелость и энергия вызывают ненависть у тех же людей, кто совсем недавно вслух восхищался ею! Очень хотелось высказать это, но вместо него заговорил Баян и сказал совсем другое:

— Она опаивает Тогона! Травит его какими-то своими зельями! Что, если он уже мертв?!

— Госпоже Ки живой император нужен так же, как и нам, если не больше. Полагаю, она спрятала его для того, чтобы спасти, а не убить.

— Спасти?! От меня — его преданного слуги? От Будашири, которая столько вытерпела из-за него? Эта бывшая служанка хочет показать свою власть, только и всего. Но сегодня мы с тобой положим этому конец!

То, что спустя несколько часов произошло у павильона Синде, Тал Тал еще долго вспоминал со стыдом и горечью. Император, конечно же, оказался жив, а канцлер проиграл — позорно, оглушительно и глупо. Эль-Тэмур в своем мрачном посмертии, должно быть, веселился вовсю, видя, как его убийцу, что еще утром был способен поднять империю на дыбы, тем же вечером волокут в темницу!

…Проводив арестованного долгим грустным взглядом, император велел отвести себя обратно в покои: он пока еще нетвердо держался на ногах. По-крысиному юркнул в темноту евнух Кол-Та; ушли телохранители, отправились в привычный дозор стражники. Лишь госпожа Ки по-прежнему стояла на верхней ступени широкого крыльца, под золотым светом фонарей на резных столбах.

Тал Тал подобрал саблю Баяна, которую тот отбросил, когда понял, что проиграл. Бритвенно-острый клинок дамасской стали, костяные накладки рукояти, отполированные жесткими ладонями, — любимице дяди негоже валяться в пыли, как распоследней деревяшке! Забрать домой, почистить и… ждать. Чего? Приговора от той, кто почему-то медлит вернуться в свою крепость за узорчатыми дверями — павильон Синде.

— Сонбэним… — послышался тихий, неуверенный голос. Тал Тал поднял голову: неужели это та самая властительница, что, не дрогнув, встретила толпу вооруженных людей?

— Я так хочу, чтобы вы поняли меня, сонбэним… Именно вы… — В ее глазах стояли слезы. — Да, я дерусь за власть, но она нужна мне, чтобы защитить императора и наследника!

— Тот, кого по вашему приказу увели в тюрьму, тоже был уверен, что защищает императора. В чем разница между вами?

— Разница в том, что Баян толкает империю к гибели, а я хочу спасти ее!

— Надеюсь, это в самом деле так.

— Поймите меня, пожалуйста, — с нажимом повторила она. — Оставайтесь на моей стороне, как прежде!

— На вашей стороне император. Ваша власть в стране вот-вот станет безграничной. Зачем вам понимание какого-то племянника опального министра? — Он смотрел на нее устало и хмуро, думая не столько о ее словах, сколько о том, как действовать, чтобы вытащить Баяна из темницы.

— Сонбэним, вспомните ночь накануне моего отъезда во дворец, — она смахнула слезы, не давая им воли. — Наш разговор под старой грушей… Тогда мы расстались единомышленниками, ведь правда? Во дворце есть те, кто меня любит, есть те, кто боится, но вы — мой единственный единомышленник! Не оставляйте меня, умоляю вас!

— Путь наставника… — потрясенно пробормотал Тал Тал.

Госпожа Ки — нет, вновь прежняя Сон Нян — смотрела на него, уже не пытаясь унять слез.

* * *

Есть такая казнь: привязывают за руки-ноги к четырем диким коням, а потом отпускают животных в разные стороны. Так на куски разрывают тело; с недавних пор Тал Тал узнал, что схожим образом поступают с душой и разумом. И казнить станут его. День за днем.

Двое вглядывались в него с одинаковой надеждой: «Ты не предашь меня?» Он отмалчивался, избегал прямого ответа, чувствуя, как затягиваются невидимые веревки на запястьях и лодыжках, как роют землю копытами кони, готовые пуститься вскачь. И с ледяной отчетливостью понимал: чтобы спастись от этой казни, ему придется принять другую — сделать выбор, тяжкий, как топор палача.

Он пришел к Тао, и она побледнела, увидев его. Замерла, встав из-за стола, и, ни о чем не спрашивая, ждала, что он скажет.

— Когда-то ты обещала, что я найду У Чифана здесь, если он мне понадобится. В Академии его нет, его секретарь говорит, он уехал… Ты сможешь его разыскать?

Тао на мгновение задумалась и кивнула:

— Возвращайся к часу Собаки, он будет ждать тебя.

— Спасибо.

— Подожди.

Увидев, что он собрался уходить, ворожея скользнула к нему.

— Когда мы впервые встретились, то были одного роста. Теперь ты выше меня на целую голову…

Она взяла в ладони его лицо, всматриваясь в него снизу вверх с тревогой и бесконечной печалью.

— Я часто лгу, когда меня просят предсказать будущее. Ты никогда не просил об этом, потому я скажу правду: тебя ждет страшное испытание, но ты пройдешь его с честью.

Тал Тал тихо отстранился, поцеловал ее руки и молча вышел.

Вернулся он уже вечером. Тао в кабинете не было, на ее месте за столом сидел У Чифан.

— Спасибо, что согласились на встречу, У-цзы.

Какое-то время учитель пристально смотрел на ученика, не произнося ни слова. Затем указал на стул, стоящий по другую сторону стола.

— Садись. Я тебя слушаю.

Тал Тал сел, уронив на колени сцепленные в замок пальцы. Сжал их так, что побелели костяшки. Казалось, стоит ослабить их хватку, и все отчаяние, тоска и ужас, переполнявшие его, вырвутся наружу единым безумным воплем, разрывающим глотку.

— Мне предстоит выбор, У-цзы.

Приходилось бороться с собой за каждое слово.

— У тебя есть возможность отказаться от него?

— Нет.

— Ты готов сделать его?

— Нет.

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе его сделать?

— Я хочу, чтобы вы рассказали, как сами делали этот выбор.

У Чифан ничего не ответил. Медленно поднялся, точно тело плохо слушалось его. Подошел к Тал Талу, встал рядом с ним и опустил руку ему на плечо.

— Прости, ученик, мне нечего рассказать… За меня выбор сделал случай. Я знаю, ты связан с первыми людьми в государстве, и если тебе приходится выбирать, ты должен действовать прежде всего в интересах государства.

— Конечно, У-Цзы, — глухо ответил Тал Тал.

Пальцы учителя чуть сжались — так держат, когда хотят удержать на краю.

— Ты — моя гордость, Тал Тал, — голос У Чифана дрогнул. — Мой лучший ученик. Да, ты должен выбрать в пользу государства, но… что бы ты ни выбрал, я останусь на твоей стороне.

— Учитель!

Тал Тал сорвался с места, чтобы упасть на колени, но У Чифан удержал его:

— Не надо, друг мой. Я совсем забыл, что сам же предложил нам быть на равных. Скажи лучше, могу ли я еще чем-то помочь тебе?

— Вы уже помогли, У-цзы, — он нашел в себе силы благодарно улыбнуться. — Вы зажгли единственный фонарь в той кромешной тьме, что окружает меня.

Когда Тал Тал ушел, из боковой двери, что вела в комнату с тахтой, вышла Тао. У Чифан не обернулся на звук ее шагов. Тяжело вздохнув, он вернулся за стол и упал в кресло. Женщина опустилась бедром на подлокотник и тихо поцеловала мужчину в седой висок.

— Он повторяет мою судьбу, — простонал У Чифан. — Участь наставника, будь она проклята! Ты знаешь, что его ждет?

— Знаю, — прошелестело в ответ. — Но ты сказал ему именно то, что должен был сказать.

— Неужели ему тоже предстоит сломать о колено свою жизнь и пройти весь этот путь от ненависти до любви?

Тао накрыла его руку своей ладонью. Он благодарно приник головой к ее плечу.

— Да, мой наставник. Только его дорога будет круче и длинней.

* * *

Три точильных камня. Плошка с кисточкой и мыльным раствором — смывать с камней следы металла. Кусок войлока для полировки. Мерный шелест, под который хорошо думается и на душу снисходит умиротворение.

Сколько раз Тал Тал уже наблюдал эту картину: закатав рукава, отрешившись от всего сиюминутного, выровняв дыхание и не поднимая взгляд Баян точит саблю. Вот и сейчас — плавные, размеренные движения рук, ласкающий пробег пальцев по кромке… Хэлмэ, та самая, что была брошена у ног госпожи Ки, вернулась к хозяину.

Тишина. Спокойствие. Шелест металла о камень. Последние приготовления к сражению.

Тал Тал рухнул на колени:

— Дайе… Дядя! Не губите себя! — Слезы комом стояли в горле, но что-то мешало им прорваться, и потому он не говорил, а хрипел. — Вы заменили мне отца, и сейчас я умоляю вас, как только может умолять сын! Не множьте вражду, оставьте все как есть!

Баян отложил саблю. Поднял племянника с колен, крепко обнял.

— Пойми, я не могу иначе. Именно потому, что ты заменил мне сына. Я опозорил себя, променял честь на унижение перед потаскухой, как же после такого назваться твоим отцом?

— Но ваша клятва защищать госпожу Ки и принца обеспечит мир в империи!

— Мира не будет, пока мы оба живы. Ступай к ней и договорись о встрече от моего имени.

Час Свиньи. Встреча вечера и ночи, время подводить итоги уходящего дня. А для кого-то — и всей жизни.

Баян шагнул за порог, вдохнул полной грудью холодный ночной воздух.

— Я еще раз хорошо все обдумал. Ты, наверное, прав, — не оборачиваясь, проронил он, зная, что Тал Тал идет следом. — Я про экзамены говорю. Да, надо как-то по-другому… Но этим уже займешься ты.

До дверей тронного зала шли в молчании. Огромный павильон был погружен в тишину и темноту, лишь за одним из окон где-то в глубине мерцал огонек. Баяна ждали.

— Я ничего не боюсь, потому что у меня есть ты. За убийство Ки меня наверняка казнят. Тогда поручаю Юань тебе.

Тал Тал протянул руку в последнем безнадежном порыве, но она упала в пустоту. Дядя распахнул двери и захлопнул их за собой.

Баян знал: это его последний бой. Знание обернулось свободой — окончательной и полной. Верная хэлмэ блеснула улыбкой вечности, покидая ножны, и все сделалось неважным: указы, интриги, министры, императоры… Осталась лишь мерцающая полоса стали и ее гибельный танец вокруг человека.

Он не ждал, что Ки безропотно позволит убить себя, но ее защитников оказалось слишком много. Отшвыривая нападающих, залитый своей и чужой кровью, Баян отступал, пробивался к выходу, чтобы умереть под небом, а не в тесных стенах дворца. Лишь бы прорваться к дверям, а там ждет самый верный, самый надежный, самый близкий…

— Тал Тал, на помощь! Тал Тал…

Он еще успел подумать, какая у парня твердая и сильная рука — так умело вогнать палаш прямо в печень. Превосходный удар!

Надвинулось мокрое от слез родное лицо и глаза, в которых вскипала, исходила криком боль. Одна на двоих.

Внезапно лицо исчезло, и Баян увидел озеро Цаньхай. Пустынный берег, холодная осенняя вода… «Не бросай меня, Баян-гуай! — отчаянно просил детский голосок. — Не уходи!» Я не уйду, лисёнок, не плачь, хотел ответить Баян, но свинцовые волны вздыбились до самого неба и накрыли его с головой.

* * *

Слуги выносили трупы споро и тихо. Работали по трое: один светил большим фонарем, двое тащили носилки, наспех сооруженные из бамбуковых шестов и простыней. Старший евнух Докман, постаревший в эту ночь на десяток лет, пригнал перепуганных служанок с ведрами отмывать пол и стены. Потом велел принести открытый паланкин и доставить тело Баяна домой.

Тал Тала обходили стороной, Докман избегал смотреть на него. Тогон-Тэмур, явившийся на шум побоища, был так потрясен, что даже не заметил, кто стоит рядом с трупом. Госпожа Ки увела рыдающего императора. Кажется, она тоже ни разу не подняла глаз.

Все правильно. Ведь тот, кто убил соплеменника, уже не человек.

Однажды в детстве, Тал Талу тогда было лет семь, бабушка Нансалма повела их с Есенбугой и еще несколькими детьми из стойбища далеко в степь, за поляну предков.

— Под ноги смотрите, — предупредила она.

Сначала ему показалось, что впереди в траве валяются толстые белесые ветки. Когда ветер донес сладковатый запах гнили, он догадался: это кости.

На каменистой проплешине лежал человеческий остов. Почерневшая иссохшая кожа почти облезла с него, за решеткой ребер виднелось что-то похожее на сморщенный мешочек. Череп с остатками пегих волос таращился в небо пустыми глазницами и вызывающе ярко блестели над темным провалом рта ровные белые зубы.

— Если кто убивает сородича, намеренно ли, случайно, то теряет он имя свое, — рассказывала Нансалма притихшим мальчишкам и девчонкам, — и род отрекается от него, и изгоняет. Потому что отныне он не человек и не животное. Он адгийн⁽¹⁾ — мерзость мерзостей, тот, кого не принимает земля. Костям его гнить без погребения, пока ветер не занесет их пылью. Смотрите и накрепко запоминайте!

И она плюнула на кости, точно ставя позорную точку в своем рассказе.

Спустя годы этот плевок прилетел в него.

Тал Тал отшатнулся от комка желтой слюны, упавшего под ноги. Путь домой был закрыт: в воротах стоял отец.

— Явился, падаль, — процедил сквозь зубы Маджартай.

За его спиной молчали родичи — собрались все, кто жили в Даду. В свете множества фонарей и факелов их лица походили на одинаковые маски презрения и гадливости. Один лишь Есенбуга то и дело вытирал глаза, морщился и вжимал голову в плечи, слушая брань главы рода.

— Отец…

— Я больше тебе не отец! Проклинаю час твоего зачатия и день твоего рождения! Убийца! Адгийн! Иди, удавись на куче отбросов!

Несмотря на слова Маджартая, уйти ему не дали: старшие братья скрутили его, швырнули на колени. Тал Тал не сопротивлялся, ожидая немедленной расправы, которая положит конец мучениям. Но отец не спешил браться за саблю. Казнь отменялась; ему в самом деле предстояло покончить с собой, но сперва надлежало выждать семь дней, чтобы душа Баяна благополучно добралась до чертогов Тенгри, не встретившись случайно с поганым духом убийцы. А на восьмой день он должен отправиться за город, к тому месту, куда свозят мусор, и там умереть.

— Не будет тебе ни погребения, ни памяти! — завершил приговор Маджартай. — А теперь убирайся. Ночуй в сточной канаве!

— Исполню всё, что приказано, — равнодушно согласился Тал Тал. Ему позволили встать, вытолкнули за ворота и захлопнули за ним створки.

Эта ночь казалось бесконечной. Непроглядная гулкая тьма заполнила его целиком, вытеснила любые чувства и мысли. Покинув тронный зал, он брел, плохо разбирая, куда идет. Пришел домой — ноги сами привели его сюда, — но дома у него больше нет. Отец отрекся, родичи прокляли, он больше не меркит, он никто. Как жаль, что нельзя покончить с собой сразу, придется длить этот морок семь дней, пока Баян…

Баян. Боль, утонувшая было в вязкой пелене бесчувствия, взметнулась факелом, заставив душу корчиться в новых муках. Не разбирая дороги, Тал Тал помчался к бывшему дому Эль-Тэмура.

Слуги шарахались кто куда, когда по полутемным коридорам стремительно шел убийца, на ходу распахивая двери, отшвыривая в сторону любого, кто замешкался убраться с его пути.

Тело уже успели обмыть и обрядить в белые погребальные одежды. Покойник лежал на столе в пиршественном зале, откуда вынесли всю лишнюю мебель и завесили окна черной тканью. Вокруг траурного ложа горели свечи — казалось, их крошечное воинство упрямо пытается отогнать смертную мглу.

Тал Тал приблизился к мерцающему кругу.

— Дайе… — слезы душили его. — Баян-гуай…

Ноги подкосились, он упал ничком на пол, страстно желая одного: уйти сквозь камень в землю, глубоко-глубоко, и там исчезнуть, рассыпаться и, наконец, прекратить бытие, где не осталось ничего, кроме горя.

Он не знал, сколько времени пролежал так. Челядь не осмеливалась тревожить его, но чьи-то легкие шаги все-таки нарушили скорбную тишину. Тал Тала тронули за плечо, и знакомый голос мягко позвал:

— Гнедой…

Гнедой?! Безнадежно опоздавшая догадка хлестнула наотмашь: вот она — «смерть от гнедого»! По-звериному оттолкнувшись от пола, Тал Тал взвился на ноги. Как?! Как он не понял этого еще десять лет назад?! Непроходимый глупец!

Тао вскрикнула и отшатнулась. Он схватил ее за плечи, встряхнул так, что у нее лязгнули зубы.

— Ты!.. О боги… Все это время… Ты так развлекалась?!

— С самого начала я пыталась предупредить тебя! — Тао корчилась от боли в его железной хватке. — И Баяна тоже! Не моя вина, что вы были слепы и глухи!

Его пальцы разжались. Женщина покачнулась, но удержалась на ногах.

— Если ты сейчас решишь, что мог бы что-то изменить — убей меня! — выкрикнула она. — Ну же! Давай! Прикончи проклятую ведьму!

— Не кричи, — пробормотал Тал Тал. Вспышка ярости лишила его последних сил. Не осталось ничего, кроме беспредельной усталости. — Здесь не место для крика. Зачем ты пришла? Убедиться, что пророчество сбылось?

— Слухи из дворца разносятся быстро. Я не хотела, чтобы ты явился ко мне с обвинениями. Вот, выслушала их здесь…

— Хорошо. А теперь уходи. Пожалуйста.

Тао шагнула назад, и темнота скрыла ее.

— Я не развлекалась, — донесся тающий шепот. — Я любила тебя…

* * *

Утро застало Тал Тала в лохани с горячей водой. Так велел долг — последнее, что осталось у него после ночи, когда он лишился всего: самого близкого человека, чести, рода, будущего… Долг приказал привести себя в порядок, чтобы выглядеть как подобает наставнику, и вернуться во дворец: убедиться, что ученица так же следует своему Пути, как он последовал своему.

Госпожа Ки вновь оделась в белое — в этот раз он стал цветом покаяния. День был сырым, ветреным, пасмурным, никто не задерживался перед императорскими покоями дольше необходимого, но двое оставались здесь час за часом: коленопреклоненная женщина в ожидании приговора и мужчина, что стоял в крытой галерее, опоясывающей двор. Сон Нян не видела наставника, а он, глядя на ее застывшую фигуру, думал о том, что нет у него ненависти к ней: душа молчала, точно пересохший колодец, где слышалось лишь эхо прежних чувств. Единомышленники… Пожалуй, но не более.

Если колодец пуст, нечего задерживаться возле него. Долг, упрямый пилигрим, требовал продолжать путь, чтобы успеть пройти его до конца.

Оставшиеся дни наполнились смыслом — простым и ясным, он дал силы жить и действовать. Тал Тал вместе с прочими чиновниками явился по приказу императора в тронный зал, с каменным лицом выслушал пьяные восторги Тогон-Тэмура по поводу собственной смелости и сообщил ему о решении уйти в отставку. Но прежде настоятельно порекомендовал вернуть опальную супругу во дворец: «Она предана вам как никто, ваше величество».

Баяна на второй день после смерти повезли в степь, на родовое кладбище. Тал Тал и не надеялся, что ему позволят отправиться вместе со всеми, но даже не удалось присутствовать при том, как тело с большими почестями выносили из дома и укладывали на погребальные дроги. Все те же старшие братья древками копий загнали бывшего родственника в дальний конец двора, велели повернуться лицом к стене и стоять так, пока траурная процессия не выехала за ворота.

Оставалось догадываться, отчего Маджартай не изгнал преступного сына и из этого дома: возможно, глава рода полагал, что Баян занимал его только по должности, а не по праву крови. Впрочем, Тал Тал не сомневался, что старший брат вскорости решит унаследовать титул младшего, и торопился подготовить для госпожи Ки план действий, который поможет ей противостоять будущему канцлеру Маджартаю.

…Слуги, стараясь не шуметь, снимали с окон и сворачивали черные полотнища. В пиршественный зал вносили мебель. Дом возвращал себе прежний вид, готовясь принять нового хозяина. Тал Тал знал, что он тут нежеланный гость, но это уже не беспокоило его: достаточно, что слуги выполняют его немногочисленные распоряжения и ведут себя в меру почтительно. Еще четыре дня — и он освободит небольшую комнату секретаря, которую занял на время.

Один из слуг между уборкой доставил ему пакет. Знакомая бумага, розовая с серебристыми прожилками, аромат ландыша…

Он сломал печать и развернул послание.

«Это письмо я начала писать тебе в день твоего отъезда с дядей в Ляоян. Не сомневалась: ты догадаешься, Гнедой, не сегодня, так завтра, и вернешься уже чужим, полным ненависти. Но судьба хранила тебя… хранила нас.

Помнишь, ты называл меня «пятым ладом у самого сердца», а я всякий раз переводила разговор на другое? Помнишь, как упорно отказывалась стать твоей женой? Потому что предвидела и это — твое презрение и отвращение после того, как случится непоправимое.

Когда-то давно боги наградили одну несчастную женщину даром предвидения, а после прокляли ее, и никто больше не верил ее пророчествам. Много раз я пыталась предупредить тех, чьи беды видела в будущем, но никого и никогда спасти мне не удалось. Когда ты был еще младенцем, я убеждала Баяна отдать тебя обратно твоему отцу. Он отказался наотрез.

А потом ты пришел ко мне сам.

Когда письмо попадет к тебе, я буду уже далеко. Конечно, ты не станешь искать меня: после всего случившегося мы не можем быть вместе. Уверена, ты понимаешь это не хуже меня. В дорогу я взяла очень мало вещей. Самая ценная среди них — гуцинь, твой подарок. Остальные сокровища не уложишь в дорожный мешок, они хранятся в самом потаенном уголке памяти: твои первые неловкие ласки и первый стон наслаждения; твой ясный, смелый ум и наши упоительные долгие беседы; и, наконец, это великолепное преображение из юноши в мужчину, которое свершилось в том числе и благодаря мне…

Прощай, мой степной пожар, мое яростное рыжее чудо. Моя последняя любовь. Скорее всего, последняя, я уже слишком стара и слишком многое отдала тебе. Но как бы жестока ни была ко мне судьба, я не устану благодарить ее за то, что подарила мне тебя.

Расставаясь навсегда, открываю свое самое правдивое пророчество: ты проживешь долгую, яркую жизнь и обязательно будешь счастлив. Только оставайся верен себе несмотря ни на что.

Люблю тебя. Твоя Тао».

Едва дочитав, он бросился на постоялый двор дядюшки Лю. Вдруг еще не поздно, какой-то милосердный бог решил задержать ее, и тогда он скажет, что ни в чем не обвиняет, что хочет вымолить прощение за слова, что вырвались у него в ту ночь…

— Все сгорело, — развел руками дядюшка Лю. — Все ее комнаты, всё…

— Как сгорело? — Тал Тал изумленно смотрел на целехонькую постройку. — Ты что несешь?

— Сами убедитесь, милостивый господин, — хозяин постоялого двора кивнул на распахнутую дверь.

Кабинет Тао, комната с тахтой и еще несколько смежных с ней выгорели дотла, но пожар неведомым образом не затронул остальную постройку.

— Колдунья, — дядюшка Лю с пониманием поджал губы. — Сказала только «прощай, Лю» и пропала. И сразу загорелось на ее месте… Я, само собой, тушить, да только огонь-то холодный! И зеленый-зеленый, аж в черное переходит! Такому вода — что нам умыться-освежиться. Ну, думаю, конец моему постоялому двору! Но, смилостивились боги, ничего не сгорело, кроме ее логова.

Вот и порвалась последняя нить, что связывала его с жизнью. Тал Тал растер в пальцах легкий серый пепел, оставшийся от стола, на котором они с Тао когда-то так жарко любили друг друга… Ты ошиблась, провидица, с последним предсказанием, твоему рыжему чуду осталось совсем немного.

Он не удивился, узнав, что У Чифан уже месяц как не появлялся в Академии. Что ж, придется ограничиться прощальным письмом учителю. Занятый его составлением, Тал Тал вернулся в свою комнату — и обнаружил там близнецов.

Все это время они мелькали где-то на краю видимости, давая понять, что, мол, мы рядом, если что, и он был благодарен им за деликатность. Сейчас они сидели — Таштимур за столом, Тимурташ на кровати — и не подумали подняться при его появлении.

— То, что ты сделал, нам не нравится, — бесцветным тоном сообщил Таштимур, — но то, что собираешься сделать, нравится еще меньше.

— Я должен исполнить приговор главы рода, — отрезал Тал Тал.

— Вопрос в том, как именно, — подал голос Тимурташ. — Если собираешься удавиться на груде отбросов, имей в виду: ничего не получится.

— Это еще почему?

— Мы тебе не дадим.

Братья поднялись со своих мест и стали лицом к лицу с Тал Талом.

— Но я должен! — воскликнул он.

— Должен. Но не так. Умри как воин. Сразись с нами, — предложил один.

— Потом похороним тебя в степи, где скажешь, — добавил второй. — Мы не хотим, чтобы ты стал пищей для ворон.

Радость, похожая на зимнее солнце, осветила мрак в его душе. Неожиданный и бесценный подарок: надежда уйти достойно! На такое способны только настоящие друзья…

* * *

Наступил последний день. Завтра на рассвете они втроем уедут далеко в степь и там выполнят задуманное. Ледяной покой опустился на душу; всё отболело и умерло, осталось сознание исполненного долга и легкая грусть оттого, что придется покидать этот мир, когда тебе всего лишь двадцать пять лет… Что ж, будем надеяться, следующее перерождение окажется лучше.

Я в этот мир пришел — богаче стал ли он?

Уйду — великий ли потерпит он урон?

О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,

Из праха вызванный, вновь стать им обречен?

Последний перевод из Хайяма вышел особенно удачным. Изящные иероглифы стройными столбцами ложились на бумагу, но для завершения гармонии требовался рисунок. Ветка сливы мейхоа с едва распустившимися цветами — то, что нужно.

Кажется, к нему раз или два приходил личный евнух госпожи Ки с каким-то делом — Тал Тал велел не пускать его. Всё необходимое наставник уже передал своей ученице. Долг исполнен, Путь близится к завершению.

— …Вы трижды отсылали Пака, когда он хотел передать мою просьбу. Пришлось явиться самой, сонбэним.

До него не сразу дошел смысл ее предложения. Ему, убийце, опозоренному, безродному, предлагается не только жизнь, но и статус второго человека в государстве?!

Нет. Он недостоин.

Императрица повторила просьбу. Добавив, что, если угодно, сюда доставят приказ императора.

Малодушие? Новый Путь, открывшийся в конце прежнего? Тал Тал не знал, по какой причине согласился. Он испытывал странное чувство: болезненными горячими толчками в него возвращалась жизнь. Так река весной ломает лед, так кровь наполняет теплом холодную омертвевшую конечность, так смотрят на солнце, понимая, что завтра увидят его не в последний раз.

— Степная прогулка отменяется? — Тимурташ ввалился в беседку, откуда только что вышла императрица, и плюхнулся на стул, еще хранивший ее тепло.

— Терпеть не могу ковыряться в мерзлой земле! — Таштимур уселся на стол, бесцеремонно отпихнув лист со стихами и рисунком. — Куда лучше в теплом дворце служить господину канцлеру!

— Вы что, подслушивали? — Тал Тал попытался быть строгим, но не выдержал и улыбнулся — впервые за много дней.

— И подглядывали.

Две пары карих глаз смотрели на него с одинаково невинным выражением.

---

1) Монгольское слово. Означает «наихудший, последний; низший, самый плохой».

Вернуться к тексту