Холодное небо (джен)

Возвращение было не вспышкой, а медленным, мучительным рассветом. Сначала не было ничего. Только тьма. Пустота. Тишина, которая была не отсутствием звука, а его полным, абсолютным поглощением. Это была тишина смерти, и она была ей знакома. Она уже бывала здесь раньше. На Зебесе, когда Материнский Мозг почти убил её. На SR388. Эта пустота была её старым, нежеланным спутником.

Но затем, сквозь эту бесконечную черноту, начали просачиваться звуки.

Сначала — один. Монотонный. Ритмичный. Пик… пик… пик… Она не знала, что это, но её тренированный мозг зацепился за этот ритм, как утопающий за соломинку. Это был порядок. Это была система. А где есть система, там есть жизнь.

Затем появились другие звуки. Приглушённые. Далёкие. Голоса. Она не разбирала слов, они были лишь гулом, похожим на шум прибоя. Но в этом гуле были интонации. Тревога. Надежда. Усталость.

Постепенно тьма начала редеть, сменяясь туманом. И в этом тумане начали вспыхивать образы. Обрывки. Фрагменты.

…яркий свет прожекторов, бьющий в лицо… ощущение холода, когда её, беззащитную, извлекли из разбитой брони… чьи-то руки, сильные, но осторожные, разрезающие её Нулевой костюм… укол иглы в вену…

Она не чувствовала боли. Она была лишь наблюдателем. Призраком, смотрящим на то, что делают с её телом.

…голос. Тот самый, что принадлежал Дмитрию. Отчаянный. «Пожалуйста… ты должна нам довериться… ещё один, последний раз»… ощущение чужого, тёплого прикосновения к её руке… и её собственная воля, последний иссякающий импульс, который она отправила в систему, передавая контроль…

Она помнила это. Это было её последнее осознанное действие. Акт абсолютного, безоговорочного доверия. Она отдала свою жизнь в руки этих странных, хрупких существ.

…снова голоса. Много. Они спорили. Обсуждали. Она не понимала слов, но улавливала суть. «Давление падает…», «Кровопотеря критическая…», «Мы её теряем…». Она слышала их отчаяние. И она знала, что умирает. Она приняла это. Это был хороший бой. Она отомстила. Она защитила их. Достойный конец для воина…

Но она не умерла.

Что-то изменилось. В её венах, вместе с холодом плазмозаменителей, вдруг появилось тепло. Живое. Настоящее. И вместе с этим теплом пришли… сны.

Это не были её сны. Её сны всегда были кошмарами. Огонь. Смерть. Глаза Ридли. Эти же были другими. Яркими. Наивными. Она видела себя. Но не такой, какой она была. Она видела себя на картинках, нарисованных с восторгом и обожанием. Она видела себя в броне, стоящей на вершине горы, как непобедимая богиня. Она видела себя летящей сквозь звёзды на красивом, белом корабле. Это были сны о герое. Сны мальчика, который верил в легенду.

Она не знала, откуда они. Но эти сны, это тепло, эта чужая, но такая искренняя вера, — они стали якорем, который удержал её на краю бездны. Они тянули её обратно. К свету. К жизни.

Звуки становились всё отчётливее.

»…давление стабилизируется… пульс в норме… она будет жить…»

Это был голос врача. Усталый, но довольный.

»…она невероятная, Костя. Даже её организм… он борется. Скорость регенерации в три раза выше, чем у обычного человека. Гены Чозо… это не просто слова…»

Это был голос Воронова. В нём было восхищение.

»…она спит. Просто спит. Ей нужно время…»

Это был голос Дмитрия. Он был рядом. Она чувствовала его присутствие почти постоянно. Он часто говорил с ней, когда думал, что она не слышит. Рассказывал ей о своём дне. О новостях. О том, как продвигается работа над «Экскалибуром». О том, что пираты на орбите затихли, напуганные смертью своего лидера. Он просто говорил. И его голос был для неё успокаивающим фоном. Баюкал. Охранял.

Она начала чувствовать. Своё тело. Оно было слабым, тяжёлым, но оно было её. Она чувствовала мягкость матраса под спиной. Тепло одеяла. И лёгкое, едва заметное покалывание в вене, куда была подключена капельница.

Она решила, что пора.

Она приложила усилие. Неимоверное. Словно пыталась сдвинуть планету. Она приказала своим векам открыться.

И они подчинились.

Сначала мир был расплывчатым, размытым пятном света. Затем он начал обретать фокус.

Она увидела потолок. Белый. С датчиками и лампами.

Она медленно повернула голову.

Комната. Небольшая, стерильная. Медицинский отсек. Рядом с её кроватью — стойка с капельницами и монитор, на котором ровными, спокойными линиями бился её пульс.

В кресле у кровати, уронив голову на грудь, спал Дмитрий. Он был одет в ту же одежду, что и вчера, или позавчера. Она не знала, сколько времени прошло. Рядом с ним на столике лежала книга. «Основы теоретической физики».

Она была не одна.

Она попробовала пошевелить рукой. Получилось. Она была слаба, но она была цела. Она осторожно коснулась своего живота. Под тонкой тканью больничной рубашки она нащупала повязку. Рана была там, но она больше не болела.

Она снова посмотрела на спящего Дмитрия. На его уставшее, осунувшееся лицо. Он был здесь. Он охранял её сон.

Она не стала его будить. Она просто смотрела на него. На этого странного, неловкого, гениального мальчика из другого мира, который стал для неё… кем? Другом? Спасителем? Она не знала.

Но она знала одно. Она жива. И она в безопасности. И впервые за всю свою жизнь, за всю свою бесконечную, одинокую войну, она чувствовала… покой. Тихий, хрупкий, почти нереальный. Но настоящий.

Она закрыла глаза. Не для того, чтобы снова провалиться в беспамятство. А просто чтобы насладиться этим моментом. Моментом тишины. Моментом жизни. Рассвет наступил.

* * *

Самус не знала, сколько она так лежала, просто слушая тишину и ровное дыхание спящего Дмитрия. Может быть, минуты. Может быть, час. Время потеряло свою привычную линейность. Но затем тишина была нарушена. Дверь в палату тихо скрипнула, и вошёл Константин Сергеевич.

Он нёс в руках два стакана с дымящимся чаем. Увидев, что глаза Самус открыты, он замер на пороге. Стакан в его руке дрогнул, и несколько капель пролилось на пол.

— Вы… вы очнулись, — прошептал он, и в его голосе было столько облегчения, что, казалось, он вот-вот заплачет.

Шум разбудил Дмитрия. Он рывком поднял голову, несколько секунд непонимающе моргая. А затем он увидел. Он увидел её ясные, осмысленные глаза, которые смотрели прямо на него.

— Самус… — выдохнул он.

Он вскочил, опрокинув стул, и подбежал к её кровати. Он хотел что-то сказать, что-то спросить, но все слова застряли у него в горле. Он просто смотрел на неё, и на его лице была такая искренняя, детская радость, что Самус невольно улыбнулась. По-настоящему. Впервые.

— How long? — спросила она. Её голос был слабым, хриплым от долгого молчания. Сколько?

— Пять дней, — ответил Артемьев, ставя стаканы на столик. — Вы спали пять дней. Врачи говорили, что это чудо.

— Not a miracle, — она покачала головой. — Medicine. Не чудо. Медицина.

Она посмотрела на Дмитрия.

— You stayed? Ты оставался?

— Я… мы… мы все по очереди дежурили, — пробормотал он, покраснев. — Генерал, Константин Сергеевич, я…

Она всё поняла. Они не оставляли её ни на минуту.

В палату вошёл дежурный врач в сопровождении генерала Воронова. Увидев, что их пациентка в сознании, они замерли.

— Невероятно, — произнёс врач после короткого осмотра. — Регенерация просто феноменальная. Швы почти затянулись. Ещё пара дней, и вы будете здоровее всех нас.

Воронов подошёл к кровати. Его лицо, обычно суровое, было непривычно мягким.

— С возвращением, боец, — сказал он просто. — Вы… вы спасли нас всех.

— What is the situation? — это был её первый вопрос. Что с обстановкой? Даже лёжа на больничной койке, она оставалась солдатом.

— Тишина, — ответил Воронов. — После вашей… дуэли, пираты на орбите замерли. Они ничего не предпринимают. Просто висят там. Их флот понёс потери и на других участках. Наши ребята из «Экскалибура» дали им достойный отпор. Похоже, смерть Ридли их деморализовала. Они растеряны.

— They will not be confused for long, — возразила она. — They are like hyenas. Without a king, they will fight for power. Or they will scatter. Они недолго будут растеряны. Они как гиены. Без короля они будут драться за власть. Или разбегутся.

— В любом случае, это даёт нам время, — заключил Воронов.

Он посмотрел на Дмитрия и Артемьева, затем снова на Самус.

— Пока вы были… не с нами, мы не сидели сложа руки. Проект «Экскалибур» запущен на полную мощность. По всему миру идёт мобилизация. Мы строим флот. Мы тренируем солдат. Ваша битва, то, что вы сделали… это стало для всех нас… — он запнулся, подбирая слово, — …камертоном. Примером. Теперь все знают, что их можно победить.

Он помолчал.

— И ещё одно. Мы… мы обязаны вам жизнью. Не только в переносном смысле.

Он кивнул в сторону двери.

— Можно? — спросил он у врачей.

Те кивнули.

Воронов открыл дверь, и в палату заглянул… Пашка. За ним стояли его родители. Мальчик сжимал в руках какой-то свёрток.

— Заходи, не бойся, — сказал генерал.

Пашка, робея, подошёл к кровати. Он смотрел на женщину, лежавшую на ней. Он не сразу её узнал. Без брони, бледная, в простой больничной рубашке, она не была похожа на ту всемогущую воительницу из его снов. Она была похожа на… просто человека.

— Это… это она? — прошептал он, глядя на деда.

— Она, Паша, — кивнул Воронов. — Это тот самый солдат, которого ты спас.

Пашка посмотрел на Самус. Самус посмотрела на него. Она видела этого мальчика в своих снах, в том странном потоке сознания, который вернул её к жизни. Она видела его веру.

— It was you, — сказала она так тихо, что её услышал только он. Это был ты.

Он не понял слов, но понял интонацию. Он понял, что она его узнала.

Он протянул ей свёрток, который держал в руках.

— Это… это вам, — пробормотал он. — Чтобы вы… быстрее поправлялись.

Самус взяла свёрток. Она развернула его. Внутри, нарисованный цветными карандашами на листе из школьной тетради, был рисунок. На нём была она. В своей оранжевой броне, с пушкой наперевес. Она стояла на горе из поверженных монстров, и над её головой сияло солнце. Рисунок был наивным, детским, но в нём было столько веры и восхищения.

Самус смотрела на этот рисунок. А потом она сделала то, чего от неё не ожидал никто. Она заплакала.

Не навзрыд. Не громко. Просто две тихие слезы медленно скатились по её щекам. Слёзы, которые она не проливала с самого детства. Слёзы не горя, а чего-то другого. Благодарности. Облегчения.

Она плакала о потерянном детстве. О своём одиночестве. И о том, что здесь, в этом странном мире, она, кажется, впервые нашла то, чего у неё никогда не было. Семью.

Она осторожно сложила рисунок и прижала его к груди, как самое драгоценное сокровище. Все в палате молчали, боясь нарушить этот интимный, хрупкий момент. Они видели не Валькирию, не несокрушимого воина. Они видели женщину, чья душа, закалённая в тысячах битв, наконец, дала трещину — не от боли, а от простого, чистого человеческого тепла.

Пашка, увидев её слёзы, испугался. Он подумал, что сделал что-то не так.

— Я… я плохо нарисовал? — прошептал он.

Самус подняла на него свои влажные от слёз глаза и покачала головой. Она протянула руку и осторожно коснулась его щеки. Её пальцы были холодными, но прикосновение — нежным.

— Net, — сказала она на почти идеальном русском. — Spasibo.

Она убрала руку и посмотрела на всех, кто был в комнате. На генерала Воронова, который смотрел на неё с отеческой заботой. На Константина Сергеевича, чьи глаза блестели за стёклами очков. На Дмитрия, который смотрел на неё с такой смесью обожания и сострадания, что ей стало неловко.

Она поняла, что они видят её. Не легенду, не оружие, а её саму. Уязвимую. Человека. И она поняла, что больше не хочет прятаться за стеной молчания и отчуждённости.

Она снова посмотрела на Пашку.

— You saved me, — сказала она ему. Ты спас меня. — What is your name?

— Паша, — робко ответил мальчик. — Павел.

— Pavel, — медленно повторила она, пробуя имя на вкус. — Good name. Strong name. Хорошее имя. Сильное имя.

Она помолчала, собираясь с мыслями. Пришло время.

— My name is Samus Aran, — произнесла она твёрдо и отчётливо.

Имя прозвучало в стерильной тишине палаты, как удар гонга. Для Воронова и Артемьева это было просто имя, которое они знали из отчётов. Но для Пашки и Дмитрия это было равносильно тому, как если бы король Артур лично назвал им своё имя. Пашка замер с широко раскрытыми глазами, не веря своим ушам. Он спас её. Ту самую.

Самус увидела его реакцию. Она видела этот детский, чистый восторг. И она поняла, что должна сделать ещё один шаг.

— Samus Aran is a name for ghosts and monsters, — сказала она, и в её голосе прозвучала бесконечная усталость. — It is the name of a hunter. Самус Аран — это имя для призраков и монстров. Это имя охотницы.

Она перевела взгляд на Дмитрия, и в её глазах промелькнула тень усмешки.

— Here… in your world… you can call me Svetlana. Здесь… в вашем мире… вы можете звать меня Светлана.

Это было не отречение. Это было откровение. Она не отказывалась от себя. Она показывала им две свои стороны. Самус Аран — это та, кто сражается с Ридли в руинах. Это функция, оружие, легенда. А Светлана — это та, кто лежит сейчас на больничной койке, слабая, уязвимая, благодарная. Это человек.

Дмитрий всё понял. Он понял, какой невероятный подарок она только что им сделала. Она не просто назвала им своё настоящее имя. Она доверила им своё другое имя. Имя, которое она выбрала сама. Имя, которое принадлежало только этому миру. Только им.

Константин Сергеевич, услышав это имя — «Светлана», — тоже всё понял. Он вспомнил их первый разговор с Дмитрием, когда тот придумал эту легенду. И он увидел в этом не случайность, а символ. «Светлана» — несущая свет. Как это было точно.

— Что ж, — сказал он, и его голос дрогнул. — Мы будем рады познакомиться с вами, Светлана. И мы гордимся тем, что сражаемся бок о бок с Самус Аран.

Это было идеально. Он принял обе её ипостаси. Он показал, что они ценят и человека, и воина.

Генерал Воронов смотрел на эту сцену, и его аналитический ум военного впервые за долгое время уступил место простым человеческим эмоциям. Он понял, что они обрели не просто союзника. Они обрели нечто гораздо большее. Личность, стоящую на границе двух миров, способную быть и несокрушимым оружием, и уязвимым человеком.

Именно в этот момент он окончательно понял, что они победят. Не потому, что у них есть супероружие. А потому, что на их стороне сражается тот, кто, пройдя через ад, не разучился плакать от детского рисунка и выбирать себе новое имя.

Битва за её жизнь была окончена. Теперь начиналась битва за её новую, двойную жизнь. И за будущее двух миров, которые отныне были неразрывно связаны кровью, верой и двумя именами одной невероятной женщины.