Тридцать один оттенок рыжего (джен)

После коротких приветствий Луна проводила поздних визитёров в гостиную. Казалось, она совсем не удивилась ни Сандре, которую смутно помнила по школе, ни тем более упырю Уизли.

— Рольф поднялся к мальчикам, — сказала Луна. — А папа, наверное, всё же заснул. Бедняга, он совсем не отдыхает.

Сандра посмотрела на Луну и вздохнула.

— Спасибо, что вы пришли, — от печальной улыбки Луны Сандру пробрал мороз по коже. — Это очень по-соседски, приходить поддержать друг друга в тяжёлую минуту. И по-дружески. Со мной весь день была Джинни, а теперь ей на смену пришла Гермиона, хотя ведь у них своих забот хватает.

И правда, из кухни вышла Гермиона Грейнджер с покрасневшими глазами.

— Гермиона, познакомься, — представила гостей друг другу Луна. — Это Сандра Фосетт, она училась старше меня на Когтевране года на четыре, а ещё они наши ближайшие соседи, и миссис Фосетт приходила ко мне в детстве ставить прививки, когда папочка забывал отвести меня в Мунго. А это У-ы-ы, его ты знаешь.

Гермиона кивнула Сандре и Уильяму. Сандру она знала хорошо, поскольку несколько лет проработала в Отделе регулирования и контроля за магическими существами. А уж упырь Уизли был, считай, членом рыжего семейства. Если она и удивилась, то сейчас было точно не подходящее время выказывать свою подозрительность такому странному тандему.

— Я как раз говорила Сандре и У-ы-ы, что это очень приятно, когда люди поддерживают друг друга в трудные времена.

— Нет, мы не…

Что именно «не» Сандра не смогла сформулировать, поэтому с отчаянием посмотрела на Уильяма.

— У-ы-у, — глухо прорычал он, глядя ей в глаза.

— Уильям говорит, что он пришёл помочь. Он может помочь… — перевела Сандра.

— Уильям? Какое красивое имя, — мечтательно сказала Луна. — Я всегда говорила Джинни, что их друг на чердаке не обычный упырь.

— Малыши?.. — продолжила смотреть Сандра в глаза Уильяма и споткнулась: слово «умерли» произносить не хотелось, а «ещё живы» звучало как отсрочка.

— Рольф с ними, значит, они живы, — с невыразимой печалью сказала Луна, а потом зачастила словно ни к кому не обращаясь, и Сандра заподозрила, что Луна близка к обмороку. — По правде сказать, он выставил меня за дверь, потому что я всё время плачу, и он за меня беспокоится. Удивительно, у меня столько молока, а кормить некого. Малыши отказываются есть, они слишком слабы. А я бы так хотела их покормить хотя бы разочек… Они хотя бы были сытыми… Наверное, у них внутри огонь, как у дракончиков. Может, молоко сворачивается? Ну не давать же им бренди с куриной кровью, как советуют в «Разведении драконов для удовольствия и выгоды», в самом деле! Рольф их не оставит, они же испугаются темноты за окном. Раз он не выходит, значит, малыши живы. Мои мальчики…

Гермиона еле успела подхватить Луну, чтобы она не упала.

Сандра принялась махать на Луну полотенцем, а Гермиона сунула ей под нос пузырёк с невообразимо резким запахом, от которого заслезились глаза. Луна посмотрела на всех почти осмысленным взглядом.

— У неё жар, — тихо сказала Сандре Гермиона, чтобы Луна не слышала. — Никак не уложу её в постель.

— Ы-ы-ы! — внезапно громко сказал Уильям и схватил Сандру за руку.

— Что он говорит? — испуганно спросила Гермиона. — Что случилось?

— Она здесь, — заглянула Сандра в сознание Уильяма и побледнела. — Она пришла за малышами. Быстрей за ним!

Уильям, ни на кого не глядя, метнулся к лестнице, стремительно преодолевая пролёт за пролётом. Сзади еле поспевали Сандра с футляром и Гермиона, придерживающая слабую Луну.

Когда Гермионе с Луной до третьего этажа осталась одна площадка, они услышали из спальни волшебные звуки скрипки, а потом через приоткрытую дверь полился такой яркий свет, что Гермиона зажмурилась.

Никогда в жизни она не слышала ничего подобного. Эта музыка игралась на струнах души, вытягивала их, тянула ввысь, звенела и вибрировала, сочилась слезами, но слёзы эти были очищающими, будто на кровоточащую рану брызгали бадьяном.

Гермиона широко распахнула глаза. Яркий сноп света, лившийся из спальни и уходящий вверх под балку лестницы, был в форме креста.

Когда Гермионе было пять лет, мама с папой повели её в «Национальную галерею Лондона». Больше всего её поразила картина, на которой было изображено распятие. ⁽¹⁾

Всю обратную дорогу до дома потом Гермиона думала об этой картине. Образ никак не желал выходить из головы.

— Мамочка, но ведь ему больно… — сказала она маме, когда та спросила, что Гермиону беспокоит.

— Больно, — согласилась она. — Но он смиренно позволил себя распять.

— Да разве можно человеков вот так… гвоздями? — с ужасом спросила Гермиона.

Мама только вздохнула. Она рассказала, как сумела, Гермионе про Спасителя, про веру, про крест и распятие, про возрождение.

— А если мы не ходим в церковь каждое воскресенье, мы плохие? — спросила Гермиона.

— Нет, доченька. Люди не делятся на плохих или хороших только лишь потому, что они выполняют или нет какие-то правила или устои. Вера должна быть внутри тебя. Рано или поздно все приходят к выбору, что правильно, а что нет; каждый держит свой ответ. Распятие — это символ искупления грехов всего мира, всех без исключения людей, какой бы веры они ни придерживались.

В эту секунду Гермиона поверила, что всё будет хорошо. По телу разлились мурашки.

Она словно в каком-то гипнотическом сне поднималась по оставшимся ступеням навстречу свету и волшебной музыке. Боковым зрением видела Луну, невесомо скользящую рядом.

У окна играл на скрипке Уильям. Упырь семьи Уизли, проживший с ними больше сорока лет. Скрипка пела о том, что в мире есть и добро, и зло, и различия между ними не всегда чётко видны, а границы податливы. О том, что тот, кто спас хотя бы одну жизнь, спас целый мир. ⁽²⁾ А ещё о невыразимой печали по ушедшим и тоске.

Он был не здесь и не сейчас. Он вновь стоял на смотровой площадке пожарной башни и играл как последний раз в своей жизни. Скрипка плакала, звуки пронизывались колючим ветром, а он видел перед собой лицо Аманды с улыбкой на лице с безобразными коростами. И он потянулся ввысь, пытаясь достать обезумевшим смычком невероятную ноту, самую высокую, самую пронзительную.

Тело его изломанной куклой лежало на булыжной мостовой.

Внезапно рядом разлился белый свет.

Он поднялся, не чувствуя боли в суставах. Не было ветра, не было стылой ночи и дождя. Было удивительно тихо.

Он огляделся и увидел совсем рядом с собой Аманду. Она улыбалась. Только сейчас это не была посмертная улыбка. Лицо её было чистым и прекрасным, без тени страшных язв. К ней жался маленький мальчик с жёлтыми кудряшками, как у Аманды, и карими глазами, как у Уильяма.

Аманда протянула Уильяму руку.

— Кто это, мамочка? — прошептал малыш, выглядывая из-за её юбки.

— Это твой папочка…

Потом они по обрывочным впечатлениям друг друга поняли, что Уильм играл на скрипке чуть больше четырёх минут. Четыре минуты на границе мира смерти и жизни, дум о всех своих ошибках и грехах и искреннем раскаянии, четыре минуты очищения и просветления.

Когда Уильям опустил смычок, первым подал голос Лоркан. Лисандер присоединился к брату, и его лицо — как и у брата — было красным не от страшных язв, исчезнувших одномоменто, а от праведного гнева — они хотели есть.

1) «Распятие Монд», также известное как «Распятие с Девой Марией, Святыми и Ангелами» или же «Алтарь Гавари», представляет собой монументальное произведение искусства, написанное Рафаэлем Санти (годы жизни 1483-1520) — мастером эпохи Высокого Возрождения.

Вернуться к тексту

2) «Тот, кто спас одну жизнь, как будто спас целый мир» — эта надпись выгравирована на израильской медали «Праведник народов мира».

Вернуться к тексту