Чертенка застают врасплох (гет)

Лили закидывает ногу на ногу и откидывается на спинку кресла, наблюдая, как отец расхаживает по гостиной. Волосы у него привычно взъерошены, а очки сползли на самый кончик носа.

— Пап, остынь. Я была с Тедди в цирке. Там новая программа с гиппогрифами, а нюхлеры…

— Ты цирк не любишь.

— Да, — Лили кивает и покачивает ногой. — Но нельзя же бросать человека, если он просит о помощи.

— Какая, к черту, помощь? — отец нервно поправляет очки. — Ему скоро тридцать. Чем ему может помочь девятнадцатилетняя девочка?

— Выслушать. Почему ты запрещаешь ему выступать в роли подставного лица?

В это мгновение Джеймс откладывает вечерний «Пророк» в сторону, с любопытством смотрит на нее и тихо присвистывает. Лили отмахивается от него, как от назойливого комара, который не дает ей спать теплыми летними ночами.

— Потому что это опасно. Я его крестный, я должен оберегать его, а не подстегивать желание рисковать собой.

— Это его выбор, пап. Ему уже не десять. Нельзя оберегать его бесконечно.

— Его родители погибли, чтобы он смог жить в мире! — отец воздевает руки к потолку, и лицо Джеймса перечеркивает кривая ухмылка. — Тебе не кажется это слегка эгоистичным? Ради чего они умирали?

— Знаешь, он не просил их умирать за него, — огрызается Лили и снимает одну ногу с другой. — По-моему, Тонкс необязательно было лезть в самое пекло, как считаешь? Ее ребенку был месяц, а она рисковала собой, наплевав на то, что он может остаться сиротой. Это не кажется тебе эгоистичным — даже не слегка, а вопиюще?

Вопрос ставит отца в тупик. И Лили знает: он понимает, что она права, только настолько глубоко внутри себя, что никогда это не признает. Вместо этого он раздраженно замечает:

— Может, ты лучше посмотришь на себя? Сколько можно заниматься ерундой? А судить Тонкс ты не доросла еще и знать не знаешь, что такое любовь.

— Если любовь — это наплевательское отношение к своим детям потому, что все затмевает мужчина — обойдусь без нее, — Лили поднимается на ноги и обхватывает плечи руками. — Спасибо, что напомнил мне о моей бесполезности. Дочь Гарри Поттера валяет дурака! Кто бы мог подумать! Спокойной ночи!

И она проходит мимо него в кухню, где сладко пахнет яблоками и корицей. Мать поднимает на нее глаза, полные любопытства. Лили раздраженно выдвигает из-под стола стул и плюхается на него. Потом тянется к сморщенному яблоку — оно из их сада, просто устало ждать весну и постарело. Но все еще безумно сладкое.

— Все наверняка на стороне Виктуар — кроме меня, — говорит Лили, на мгновение переставая жевать. — Может, она его просто не любила? Как можно отказываться от человека, если у него есть желание быть нужным в этом мире?

— Если бы он ее любил, то сделал бы так, что его работа устраивала их обоих, — отзывается мать и качает головой. — Ты совсем еще ребенок, причем вулканический. Даже волосы цвета лавы. Люди, конечно, будут болтать — они всегда болтают, только дай им повод. И уж без Скитер мы точно не обойдемся. Но скажу тебе по секрету: Тедди и Виктуар уже давно не ладят.

— Почему-то я этого не замечала, — фыркает Лили, яростно кусая яблоко.

— Ты пытаешься кем-то стать, — мать ласково касается ее плеча. — Ты никого вокруг не замечаешь. Как успехи с банковским делом?

— Никак, — произносит Лили медленно, ртом, полным яблока. — Я хочу попробовать себя в журналистике. Только не в спортивной, а в обычной. Во всех ее сферах, кроме спорта. Квиддич — твоя привилегия.

— Это кто тебя надоумил? Андромеда?

— Тедди.

Мать понимающе улыбается, но в глазах у нее пляшут бесенята — точно такие же, что и в глазах Лили.

— Тебе, кажется, уже не четырнадцать?

— Мама, — она яростно краснеет, собирает волосы в короткий пучок и тут же его распускает. — Перестань.

В эту ночь, как и в тысячу других, точно таких же ночей, ей не спится. Лили скидывает одеяло, касается прохладной древесины пола босыми ногами и садится на кровати. Про кого написать свой первый обзор? У кого взять интервью? И она тут же прищелкивает пальцами, радуясь внезапно пришедшей идее. Точно! И маме будет приятно. Успокоившись, Лили снова забирается в кровать и мгновенно засыпает. Ее тревожит только одно: а что, если журналистика — тоже не дастся ей в руки? Куда она тогда пойдет? И кем станет? Засыпая, она не слышит, как отец осторожно заглядывает в ее комнату, прислушивается к тихому дыханию и с улыбкой закрывает дверь.

…В магазине метел «Компания Нимбус» привычно многолюдно. Лили добрых полчаса рассматривает две последние модели, хотя не разделяет всеобщую любовь к квиддичу. Отец говорит, что это у нее от бабушки. Она тоже не любила метлы. Правда, она и сорванцом никогда не была, в отличие от Лили. И волосы у нее были длинные, темно-рыжие.

Лили встряхивает головой. Жаль, что она никогда не сможет с ней поговорить. Наматывая короткую прядь на палец, она размашистым шагом подходит к продавцу и громко интересуется:

— Можно у вас интервью взять?

С той стороны прилавка, которая кажется Лили чужой страной, на нее смотрит невысокий мужчина с пышными усами и бакенбардами, но на макушке у него сияет лысина, словно натертый мамин поднос для утреннего кофе.

— Пожалуйста? — быстро добавляет она и складывает руки за спиной, размышляя, что если он откажет, то она не назовет свое имя. Не назовет, ни за что. Когда-то, лет пять назад, Лили швырялась своим именем направо и налево. И ее везде пускали вперед, и ее везде принимали. Хватит. Так ведь скучно жить.

— Лили Поттер, я не путаю, мисс? — запинаясь, произносит он и вытирает о красную тряпку и без того чистые руки.

Она закатывает глаза. Чертенок в ее сердце только хмыкает и показывает ей язык. Лили мысленно показывает ему язык в ответ.

— Я присяду? — спрашивает она, тут же садится на высокую табуретку и достает из сумочки пергамент и перо. — Когда ваша семья начала производство метел? Почему именно метла? Чем метлы вашего производства превосходят другие? Скажем, я хочу купить «Молнию», а вы меня отговариваете. Почему? Что вы делаете в свободное время?

— Погодите, погодите, — продавец отчаянно машет руками, оглядывая магазин. — Эй, ты, мальчишка! Побудь тут вместо меня. Я на вопросы мисс отвечу. И смотри у меня, не перепутай метлы! Проходите в эту комнату, мисс Поттер, здесь удобнее. Что ж вы ко мне-то пришли… Я же неинтересный…

Лили выходит из магазина спустя часа два, раскрасневшаяся и мокрая от пота. Быть журналистом не так-то легко, приходится не только разговаривать, но и размышлять, подталкивать собеседника к интересным идеям. Успевать записывать. Не обращать внимания на ноющую в запястье руку. Но, кажется, ей понравилось. Гораздо сильнее, чем драконы Чарли и магазин дяди Джорджа. Теперь остается лишь собрать все записи в единое целое и показать Тедди, а потом отправить статью во все газеты и журналы, какие только существуют.

Она возвращается домой вприпрыжку, размахивая сумочкой. Ей — девятнадцать, и она полна жизни. Ей хочется успеть все, увидеть — все, узнать — про все. Каждую минуту, каждую секунду ей жаль проживать впустую. И она отчетливо слышит, как молодая кровь пульсирует в ее теле.

В этот же день попасть к Люпину ей не удается. Написание статьи занимает все время, так что она спускается в кухню только дважды — поесть. И даже не замечает, что отца дома нет. Вкуса еды она не помнит, и о чем говорят родные за столом — тоже. Мысли в ее голове носятся беспорядочно и причудливо, меняясь каждую минуту, как тени, что отбрасывают свечи при колыхании ветерка. Она ухватывается за хвост то одной, то другой, притаскивает к себе, морщится и снова отпускает.

Статья — неплохая и местами забавная — дописывается только на рассвете. Лили бросает ее в сумку, торопливо натягивает мантию поверх одежды, которую так и не снимала, и выходит в заснеженный сад. В Лондоне — снова тепло, и едва выпавший снег сползает с веток сонными белыми ленивцами. К середине дня он вообще растает, и все вокруг снова станет серым.

Оказавшись перед домом Андромеды, Лили нетерпеливо обходит его со всех сторон и, слепив снежок, кидает его в окно второго этажа, где за синими занавесками прячется комната Тедди. Ей приходится слепить, по меньшей мере, еще три снежка, чтобы он проснулся.

— Пять утра, Чертенок ты, — он выглядывает в окно, и волосы у него из черных становятся светло-русыми. — Подожди, я спущусь и тебе открою.

Лили зевает, переминаясь с ноги на ногу перед большой темно-коричневой дверью с ручкой ярко-желтого цвета. От сырости ее трясет, хочется поскорее выпить горячего кофе, а потом — выспаться.

— Заходи, — Тедди уже одет, словно собирается в Министерство. — Чай будешь?

— Кофе, если есть, — уверенно произносит Лили и с привычным свистом молнии стаскивает сапоги. — Крепко же ты спишь.

Его губы растягиваются, словно он хочет что-то сказать, но в последний момент передумывает. Но глаза, сейчас темно-карие, смеются.

Лили бросает мантию на вешалку и проходит в кухню. От не успевшего остыть камина идет тепло, и она протягивает к нему озябшие руки, стоя к Тедди спиной. Он, насвистывая, возится с кофейником, иногда бормоча заклинания.

— Я статью притащила, — радостно сообщает Лили, поворачиваясь к нему и вспоминая, зачем пришла. — Прочтешь?

— Давай сюда, — он протягивает широкую ладонь. Она быстро вытаскивает из сумочки сложенный пергамент и решительно вручает ему. — Только сама кофе нальешь, хорошо? Я тоже буду. Печенье на верхней полке, как обычно. А, сам достану. Еще тарелку разобьешь.

Лили обиженно фыркает, но послушно разливает горячий напиток и достает из холодильника сливки. Подумать только, в пять утра она торчит на кухне Андромеды только потому, что пытается кем-то стать в этой жизни.

Тедди вдруг откладывает листы и поворачивается к ней.

— Хотел сказать тебе спасибо, пока ты снова не умчалась, — говорит он тихо, глядя в ее лицо. — Ты поссорилась с отцом из-за меня. Сначала меня это разозлило. Жутко разозлило. Я подумал, что это не твое дело, и я сам как-нибудь разберусь. Но потом вспомнил, что никто вот так не отстаивал мое право жить так, как я хочу. Все всегда знают, как будет лучше для меня, и я это ценю, но никто не спрашивал, а хочу ли я это «лучшее».

— Тедди…

— Все уверены, что родители хотели бы для меня мирной жизни. Что они умерли ради того, чтобы я не боялся просыпаться и засыпать. Но это же ерунда, Лили. Мои родители — во всяком случае, из того, что я слышал и знаю — были бы счастливы видеть меня мракоборцем. И жутко разочаровались бы, увидев меня в Гринготтсе считающим монеты. — Ты сказал об этом папе?

— Он даже слушать не стал. Сказал, что мы с тобой сумасшедшие, хотя сам он нарушал все школьные правила и попадал в такие передряги, что нам и не снилось.

Лили тихонечко смеется, вовремя вспомнив, что наверху спит Андромеда, а на часах — половина шестого утра. До рассвета еще почти час.

— Ты в одном неправа.

Она быстро поднимает на него глаза. Чертенок внутри нее просыпается и недовольно стучит изнутри. Да, да, слишком близко. Я почти касаюсь его руки. Я вижу всю боль в его глазах. Я хочу знать, как он пахнет… Ну и что? Отстань!

— Когда я был подростком, я был жутко обижен на мать. Представь: у всех есть родители, или хотя бы один. А моя мать, получается, любила отца больше, чем меня, раз бросилась за ним в битву? Почему она не осталась со мной? Этот вопрос мучил меня столько лет подряд… И я для себя я решил, что она сражалась за мое будущее. Это легче понять.

Лили пожимает плечами. Ей Тонкс не понять — и точка. Ей не хочется искать хоть какое-то оправдание для женщины, которая бросила младенца и убежала воевать. Любой долг отступает, потому что в душе рождается новый долг — перед ребенком, перед жизнью, что ты подарил миру. Это ведь очевидно.

Они принимаются за кофе: Лили пьет его большими, жадными глотками, Тедди — неспешно потягивает, одновременно читая ее статью. Его глаза напряженно вчитываются в текст, и брови странно двигаются: то хмурятся, то поднимаются вверх — и, наконец, он откладывает пергамент в сторону.

— Знаешь, а я ведь поступаю точно так же, как моя мать. С Виктуар. Она хотела спокойной жизни для нас обоих. А я понимаю, что со мной спокойствия обрести не получится. Ничему и никого жизнь не учит.

Лили растерянно моргает, и чертенок внутри нее пожимает плечами. Еще бы, он ведь вредный. А может, в чем-то прав: зачем пытаться понять чужие трагедии?

— Что думаешь? — она быстро переводит тему, глазами показывая на раскрывшийся, словно бумажный цветок, пергамент. — Совсем глупо вышло?

— Забавно, — отзывается он и как-то криво улыбается.

Лили жарко краснеет. Он ей про родителей рассказывал, делился чем-то личным, а ей как всегда не терпится узнать про саму себя. Ну когда она научится думать о других в первую очередь?

— Забавно? — не выдержав, переспрашивает она. — И все?

— Слушай, это твоя первая статья, — он допивает кофе и тянется к печенью. — Ты что хотела, сразу превратиться в Скитер? А для первого раза неплохо. В какие газеты хочешь отослать?

— Во все! — ее глаза загораются. — Во все, которые я знаю. Может, где-нибудь и примут?

— Обязательно, если не будешь скрывать свое имя, — Тедди возвращает ей статью, и на мгновение их пальцы касаются друг друга. Лили отдергивает руку, и статья плавно опускается на пол. — Извини, я иногда жутко неуклюжий. Наверное, это мне от матери досталось. Что такое?

— Я… — Лили не отводит взгляда от его русых волос, окончательно запутавшись во всех этих цветах. — Когда мне было четырнадцать, я была в тебя жутко влюблена. Не как в мужчину, а как… в рыцаря, что ли. Все мальчишки моего возраста были такими идиотами.

Тедди склоняет голову набок, но не смеется. Почему он не смеется? Ведь это смешно. Любовь в четырнадцать — просто комична.

— Я знаю. Ты на мне летом дыру прожгла, когда бы я к вам ни зашел. Сейчас, конечно, я кажусь не таким идеальным?

— Нет, — Лили встряхивает головой. — Зато ты — настоящий. Отправишь со мной письма?

Тедди поднимается со стула и бросает взгляд на часы. Шесть. Через час проснется Андромеда, и потом и весь магический Лондон начнет очередной беспокойный день. А родные решат, что она снова валяется в постели до двенадцати.

— Прости, я должен быть в отделе через полчаса, — извиняющимся тоном произносит он, и волосы из русых становятся ярко-зелеными. — Прогуляешься со мной до Министерства? Здесь недалеко. Признайся честно: ты собираешься писать свое настоящее имя на конвертах?

— Нет. Зачем? Я хочу, чтобы они сказали правду: могу я быть журналистом или нет. Не хочу, чтобы меня кормили враньем с ложки только потому, что я — Поттер.

— Прекращай валять дурака, Чертенок, — Тедди зевает и берет с вешалки черную мантию и пуффендуйский шарф. — Почему не взять то, что само идет тебе в руки? У тебя, так сказать, высокий старт.

— Фальшивый старт, — Лили изо всех сил мотает головой из стороны в сторону. — Ни за что не буду писать свою фамилию. Я хочу искренности. Знаешь, кто-нибудь спросит: ты дура, у тебя есть все, ты можешь обладать всем, купить большой дом или отправиться за границу, можешь тыкнуть пальцем на любую драгоценность в лавке золота рядом с магазином Олливандера, а я — не хочу! Если меня спросят, хотя никогда не спрашивают: «А чего же ты хочешь?» Я хочу быть свободной. Я хочу любить и быть счастливой, я хочу, чтобы моя совесть осталась чистой как вода в горной реке. Не смейся! Я — такая, какая есть. Безумная, пытающаяся объять необъятное, у меня нет никаких манер, я ем пиццу руками, а не приборами, я смеюсь, когда нельзя и плачу, когда лучше скрывать грусть, я — это я. Но все это не имеет никакого отношения к моему имени, правда? Стоит мне только подписать: «Поттер», и я исчезну! Появится какая-то идеальная Лили, которая никогда не существовала, появятся «вьющиеся рыжие волосы, волнами спадающие на плечи» — ложь! Мои волосы вечно торчат во все стороны и радуются ветру, как старому другу. Появятся «влажные зеленые глаза миндалевидной формы» — ложь! Никакие они не влажные, и форма у них самая обычная. Появятся «чуть пухлые чувственные губы» — и снова ложь! У меня нижняя губа толстовата, а верхняя — смешная и вздернутая, как у зайца. Появится «необыкновенный талант» — но ты сам видишь, сколько мне еще работать над текстами? И после этого ты хочешь, чтобы я подписалась? Чтобы и ты смог посмеяться над воображаемой Лили?

— Я никогда над тобой не смеюсь, — произносит он тихо и распахивает перед ней дверь, впуская в прихожую сырой зимний ветер.