One of us (джен)

Хиппи-мобиль проезжает через центр города, время не час пик, но машин много, все спешат, жмутся друг к другу, как будто ища защиты в этой близости, но в их гудящей толпе нет ни общности, ни истины, тут не найти друзей, а главное — не найти себя. Избегая суеты, водитель мятного «Фольксвагена» решает проехать дворами. Дольше, но время есть, а душа зовет его подальше от людских глаз.

Габриэль сворачивает раз, потом еще, и вот машин здесь уже не слышно, по тротуару идут редкие прохожие, бредут куда-то по своим делам, не замечая друг друга. Вот идет женщина, на ходу набирает сообщение, пролистывает новости, проверяет почту. Она ходит этой дорогой каждый день, каждый день видит цветочника в синем переднике, но даже не помнит его лица. Она свято верит в необходимость своей работы и нерушимость расписаний, потому что верить, собственно, больше не во что. Цветочник тайно в нее влюблен, всегда выставляет лучшие цветы, когда она идет, но никак не решается заговорить, протянуть ей цветок, она ведь такая собранная, занятая, ей не до глупостей.

А вот мужчина спешит. Он никогда не был на море. Оно ему снится, такое, как в фильмах, обязательно в лучах закатного солнца. И он обязательно увидит его таким, но летом, когда отпуск. В крайнем случае в следующем году. Ну или через год. Но обязательно съездит.

Но одна фигура заставляет Габриэля напрячься, сбавить скорость, наблюдать. Парень идет медленно, чуть пошатываясь, придерживаясь рукой за стену дома, ведя по ней пальцами, как будто ориентируясь по ее шероховатому узору, как по карте, спотыкается, неловко выставляет вперед руку. И мужчина, идущий навстречу, бросает укоризненный взгляд и спешит отвести глаза, поскорее забыть. Габриэль оставляет машину и спешит за парнем, теперь не видит ничего, кроме его спины в черной рубашке впереди, догоняет, хватает за плечи как раз в тот момент, когда незнакомца подводят ноги; он не падает только благодаря рукам, которые теперь крепко держат за плечи. Не уйдешь. Не в мою смену.

Парень резко поворачивается, чудом не путаясь в ногах, туманными, почти стеклянными глазами, смотрит насквозь, на секунду фокусируется на лице Габриэля и глядит, как будто осознанно, подается вперед и шепчет:

— Он сказал, душа человека страшится встречи с душой Вселенной, а я готов.

Мгновение — и он обмякает, запрокидывает голову, невидящим взглядом всматривается в небо, дышит чуть слышно и часто. Габриэль закидывает его руку себе на плечо, несет неподвижное тело, такое тонкое и легкое, что кажется бумажным, но даже через одежду он чувствует, как жжет кожу от яда. Он почти роняет юношу на сидение, садится напротив, секунду медлит, чтобы перевести дыхание, а потом закатывает черные рукава рубашки на незнакомце, открывая дорожки старых и новых инъекций вдоль почти незаметной, тоненькой вены. Все эти синяки с точками в середине точно следы массированных бомбежек, не десятки, а сотни залпов с единственной отдаленной целью — убить самого себя. Медленно, раз за разом с болью и муками. И только глупец не назовет эту пытку не иначе как убийством. А парень перед ним явно глупец, потому что жизни в нем осталось не больше, чем на несколько вдохов.

Габриэль зажимает ладонями руки парня выше локтя, там, где давно отпечатался след от жгута, и его обдает волной жара, как будто он стоит по ветру на пути лесного пожара. Кожа на ладонях плавится, покрывается трещинами, и через них в душу просачивается яд, отравляет медленно каждую клеточку, заставляет каждую дрожать от боли. И Габриэль весь дрожит, закрывает глаза, чтобы сдержать такие же жгучие слезы, боясь, что от них на лице останутся глубокие борозды.

Темнота под сомкнутыми веками рассеивается ровно настолько, чтобы различать очертания предметов. Он видит картины, как кадры старого фильма, только в главной роли он сам. Он лежит на полу, изнывая от тошноты и жажды. Всю кровь заменила ртуть, которая тяжело проталкивается по венам с такой невыносимой болью, что хочется завопить, но что-то мешает. Каждый удар сердца — новый взрыв, все тело стонет, вьется в агонии. Это длится секунду, может час или целую вечность, но, когда до безумия остается один шаг, боль великодушно отступает. Парень не способен просто подняться, даже дышать нормально не в силах. Перед глазами все плывет. И откуда-то сверху набатом льется голос:

— Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…

И тьма опускается на него, прижимает к полу, не дает пошевелиться. Тьма сгущается, становится вязкой, подвижной, живой. Из угла на него смотрят два черных провала пустых глазниц существа, которое целиком состоит из голода и сосущей пустоты. Глаз становится больше, их обладатели копошатся в углу, подвывают и скребутся, от них исходит омерзительный запах гниющей плоти и сырости. Как по чьей-то команде звери срываются с цепи, рвут плоть человека на полу с омерзительным треском, а он лежит, не способный пошевелиться, даже закричать. Только обжигающие слезы катятся по щекам, полные страха, боли и бессилия. Наевшись, демоны уходят, оставляя нетронутым тело. И он лежит, захлебывается постыдными слезами слабака, слишком похожего на безумца. Проходит вечность, прежде чем медленно возвращаются силы, и он может встать.

Габриэль открывает глаза резко, как от пощечины, и видит, как из свежих дырочек-уколов по руке парня стекает мутная белесая жидкость, тонкой змеей ползет до запястья, изгибается, меняет направление, облизывает мизинец, только что не шипит, срывается на пол первой каплей. За ней вторая. Габриэль думает, что кожа на его ладонях уже расплавилась, приросла к рукам незнакомца, и скоро за ней последуют кости, пока наконец не останется ничего кроме уродливых обрубков, но все равно держит, пока героин не стекает последней каплей. Тогда Габриэль убирает руки, смотрит на ладони, которые кажутся чужими, потому что его собственные, судя по ощущениям, должны быть гниющим мясом, зловонным и почерневшим, а тут обычная кожа, чуть покрасневшая, но здоровая. И он боится прикасаться к чему-то, особенно к себе: вдруг на них остался яд?

Габриэль сидит, откинувшись на сидение, пытаясь унять лихорадочную дрожь. Он решается и убирает с лица вдруг ставшие мокрыми от пота волосы. Он устал. Устал и напуган. Но все уже позади. Доказать бы это себе. На сиденье напротив спит спасенный парень, который, может, и не хотел быть спасенным. И сон его лишь на первый взгляд безмятежен. Демоны внутри не дремлют. Габриэль хотел бы ненавидеть этого юношу за все, что он испытал, но внутри не находится ничего, кроме усталости и сострадания.

Парень совсем еще молод, тонкий и изящный, в повседневной жизни — ловкий и гибкий, каждое движение — танец, преисполнено грации, по-женски тонкие запястья, кожа — слоновая кость, волосы черны настолько, что отливают то синевой, то красным деревом, достают почти до плеч, крупными завитками или мягкой волной, падают на лицо. Острые скулы, слишком чувственный для мужчины изгиб губ, но такой соблазнительный, что невольно ловишь каждое слово, слетающее с них, предаешь сказанному больше смысла. Ему бы с таким лицом говорить о голоде, останавливать войны, возвращать отчаявшимся веру. Или, по крайней мере, печь круассаны и булочки с корицей в своей пекарне к восьми утра, выставлять в витрине свежую сдобу. Люди идут на работу угрюмые, сонные и вдруг останавливаются от запаха выпечки, запаха из детства: оладьи и топленое молоко — домик в деревне у бабушки. Невозможно пройти мимо, добровольно отказаться от возможности снова стать маленьким. И взрослые, серьезные люди забывают на мгновение свои дела, заходят в пекарню, а там, за прилавком, красивый юноша с обаятельным румянцем, в фартуке, улыбается так, как будто всю жизнь ждал именно тебя. И внутри разливается тепло. Выходишь на улицу, в руках круассан, на лице улыбка, а в душе — детство. Такая милая повседневная магия… А он лежит тут, почти бездыханный, красивый, как ангел, изуродованный глубокими черными кругами под глазами, кровавыми трещинками на губах, отвратительным запахом страха и смерти, который не чувствуешь, но понимаешь.

Габриэль устало улыбается, прежде чем вернуться за руль, и в этой улыбке есть надежда. Так улыбаются, выходя на улицу после урагана. Три дня бушевал, с домов сорвало крыши, света нет, на дорогах по колено воды, а ты смотришь в небо, пронзительно голубое и безмятежное, и думаешь: «Мы живы, и значит, все сложится».

Теперь Габриэль спешит, время еще есть, но он все равно чуть нервничает. Замечает ее переходящей дорогу, боится, что опоздал, сейчас она нырнет во двор, войдет в подъезд, а он так и останется с несказанными ей словами, с неиспользованной попыткой и разрывающим чувством невозможности что-то изменить. Нет! Успеет. Иначе быть не должно. Он останавливается чуть впереди, выходит из машины и смотрит на нее. Она ловит его взгляд, глядит восторженно, но быстро, смущенно отводит глаза.

— Я хочу тебе помочь.

Девушка испуганно озирается по сторонам и, краснея, переспрашивает:

— Мне?

Она стоит посреди тротуара, мучительно смущаясь, всей душой желая сейчас же убежать, но боится показаться невежливой, смотрит себе под ноги и грызет губу. Она невысокая и полная, с красивой фигурой, но в пышных формах, короткая, мальчишеская стрижка, темно-русые волосы. У нее маленькие пухлые губки, чуть вздернутый носик и бездонные, полные теплоты и нежности глаза. Она могла бы быть красивой, если бы не ее стойкая нелюбовь к себе. Она презирает себя за вес, за поросячьи глазки и вечно искусанные губы, за слабость характера и неумение петь, за все свои вредные привычки и некоторые полезные. А Габриэль видит в ней воплощение доброты и искренности, такого милосердия и бескорыстия, что хватит обогреть целую замерзающую деревушку в полярную ночь, и ему самому становится тепло, и он улыбается неосознанно, почти незаметно, этакой полуулыбкой — только блик. Зажглась искоркой, падающей звездой, даже желание загадать не успел.

— Я хочу тебе помочь. Ты позволишь?

— Не стоит. Спасибо.

Она дрожит и боится разрыдаться от своей глупости и неуклюжести. Убежать бы прямо сейчас, пусть этот милый, красивый парень потом думает, что хочет, совсем скоро ее это уже не будет волновать.

— Как тебя зовут?

— Лия.

Девушка смотрит на Габриэля украдкой и с каждым взглядом пропитывается его добротой, такая замечательная у него улыбка, как солнечный лучик, светит в лицо, силишься не улыбаться, но губы сами растягиваются, а через минуту уже заливаешься смехом. И Лия уже не хочет уходить, хочет остаться и ловить каждую улыбку Габриэля, собирать их бережно, складывать в корзинку, заворачивать в мягкий бархат, а потом раздавать людям как лекарство от тоски и на удачу. Но нужно уходить, ведь если не сейчас, то когда. Нельзя медлить.

— Я Габриэль. Останься, пожалуйста.

Лия замирает, так и не сделав шаг, потому что не может уйти, ведь ее попросили.

— Я знаю, что ты думаешь о смерти. И я помогу, если захочешь. Только побудь со мной, пожалуйста.

Она вздрагивает. Этот лучезарный незнакомец знает ее тайну, это пугает, но Лия не может уйти, и остаться мучительно страшно. Габриэль открывает перед ней дверцу машины, приглашает внутрь. Лия садится, кусая нижнюю губу и стараясь не смотреть ему в глаза. Салон в машине чудесный, сидения цвета мокрого песка, когда под вечер отпускает жара, можно идти по самой кромке воды, чтобы ноги проваливались в песок и их облизывало волнами, стирая твои следы, чтобы ветер дул в лицо, развивая волосы и унося тяжелые мысли, слушать шум моря, крики чаек и музыку своей души. А белые вставки — пена на гребнях волн, которую изредка морю удается донести до берега и уложить к ногам людей. На одном из сидений полулежит пугающе привлекательный парень, только выглядит он нездоровым, темные волосы упали на лицо, мокрое то ли от пота, то ли от слез. Он дрожит и что-то шепчет одними губами.

— Кто он?

— Я даже не знаю его имени, — пожимает плечами Габриэль.

— Он плачет, — изумляется Лия.

— И его слезы пахнут ядом, — вздох полный отчаяния.

Девушка спешит отвести взгляд, неосознанно прикусывая губу. Сколько силы в сострадании Габриэля. В нем сила для прекрасных больших вещей: зажечь свет во тьме, снять боль кончиками пальцев, спасти от смерти. Он же светлый рыцарь в серебряных доспехах, ему вести за собой армию таких же пылких и прекрасных солдат, и на ходу обращать врагов в свою веру без единого выстрела, и оживлять мертвых, превращая кровь в вино. Лия предательски краснеет в его присутствии, от этого смущается еще сильнее.

— Ты боишься меня?

— Да.

— Но почему?

— Ты весь такой совершенный. Тебе уж точно не нужна помощь.

— Нам всем иногда бывает нужна помощь. Ты даже не знаешь, какая ты сильная. Я переживаю за него. Я хочу, чтобы он жил. Он нужен этому миру, я чувствую. Ты поможешь мне?

— Да. Конечно, да.

Она кивает и сразу же преисполняется нового смысла, из нее исходит мерцающий свет, а внутри — стержень несгибаемый, прочнее любой стали, такой не сломать ни одной буре, не разрубить ни одному мечу. Лия бережно, почти невесомым прикосновением убирает со лба спящего юноши прядь волос, вытирает слезы, нашептывает ему что-то, как ведьма: то ли заклинание читает, то ли колыбельную поет. И что-то есть в ней в этот момент колдовское, непостижимое, древнее и прекрасное.

— Ты такая красивая, — восхищенно произносит Габриэль.

Девушка замирает, как испуганный зверек, который услышал шорох, притаился. Она слышала столько лжи и столько раз не верила правде, что совсем разучилась не бояться. Но в лице Габриэля такая искренность, что ему невозможно не верить, ведь это как не верить в рассвет. Вот же он, глупая, смотри, какой красивый.

Габриэль возвращается за руль, а Лия снова колдует, плетет свою чудотворную сеть, и мятущийся парень успокаивается, вздыхает во сне.

— Как ты собиралась уйти?

— Таблетки. Снотворное.

Она ждала этого вопроса. Знала, что он будет. А теперь страшно говорить об этом. Но Габриэль такой добрый, он заслужил правду, если ему нужно. Лия до боли закусывает губу и продолжает.

— Я много купила. В разных аптеках, чтобы не заподозрили.

Девушка достает из кармана шесть пузырьков, машина дергается, таблетки разлетаются по салону, катятся под сидения. Парень рядом с ней вздрагивает и что-то шепчет.

— Он говорит странные вещи.

— Ему сейчас нелегко. Он борется.

— Мне знакомы эти слова. Это Шекспир. Он говорит:

Конец, конец, огарок догорел!

Жизнь — только тень, она — актер на сцене.

Сыграл свой час, побегал, пошумел -

И был таков. Я помню

Жизнь — сказка в пересказе Глупца.

Она полна трескучих слов

И ничего не значит.

— Каждый ищет утешение, где может. Страшно, что он не нашел утешения ни в одном живом человеке.

Лия бережно гладит парня по волосам, шепчет что-то в самое ухо, и незнакомец роняет голову ей на плечо, успокаивается.

— Почему ты на это решилась?

— Я стала совсем одинокой. Привыкла быть кому-то нужной. И так страшно стало, когда вдруг оказалась никому не нужна. Это так страшно — говорить с пустотой.

Она ловит в зеркале его взгляд, полный сострадания, как будто ты нравишься Габриэлю и он изо всех сил старается тебя понять. В его ясных серых глазах терпение и прощение без упрека. И под натиском этого взгляда она сдается, потому что невозможно молчать, когда тебе верят без всяких объяснений. Говорит ему, и себе, и парню, который ровно дышит у нее на плече:

— У меня бабушка умерла. Вообще-то это случилось пять лет назад, но мне до сих пор ее не хватает. Я ведь некрасивая. Меня нельзя полюбить. А она любила по-родственному, как только родители умеют. Со всеми недостатками. Она была такой замечательной. Пожилая сентиментальная женщина, но с таким стержнем внутри, что не согнешь. Она была леди до глубины души. Никогда не носила брюк, обожала шляпки и даже под страхом смерти не надела бы грязное платье. А еще она чудесно пела. Стояла у плиты и напевала что-нибудь легкое, незаметное, как аромат цветов. У нее голос был добрый, вкрадчивый. И маленькие ручки в венках и тоненьких колечках. Она выращивала герань в вазончиках за окном, говорила с ней каждое утро, и та цвела до середины лета. Поэтому в доме всегда пахло цветами.

Лия всхлипывает и ощущает, как по щеке скатывается слеза.

— А потом ее не стало, и я стала невыносимо никому не нужна. Все, кто были в моей жизни, постепенно ушли из нее. Последней каплей стала кошка. Я ее на улице подобрала израненную всю, с переломанными ребрами, бегала с ней по клиникам, ночами дежурила рядом с ее подстилкой, кормила из ложечки, пока не поправилась. Она отжилась, выспалась, а потом выскользнула в приоткрытую дверь и не вернулась. Я ночь не спала, утром искала по всем дворам, всем дорогам, объявления клеила, но она так и не нашлась. Единственное существо, которое нуждалось во мне.

— А, может, она вернулась к хозяевам?

— Нет у нее никого. Я, когда нашла ее, везде объявления расклеила, никто за ней так и не пришел. Сначала объявления клеила, что нашлась, а потом — что пропала. Сидела как-то с пустой миской в руках и плакала от одиночества и обиды, и даже рассказать некому было. Тогда-то я и решила, что тошно мне, хоть вой, тогда все и придумала. Нет, я, в общем, ее не виню, я не лучшая компания, но как с этим жить мне? Вот и решила, что никак.

— А, может, этой кошке претила сама мысль нуждаться в ком-то?

Только сейчас Лия замечает, что парень рядом с ней уже не спит, голова его тяжела, но он больше не беспомощен. И историю про кошку он слышал. Девушка смущается и закусывает губу, поспешно вытирает слезы.

— А если она слишком свободная, не способная на признательность, просто не знала, как быть рядом без лицемерия, и своим звериным умом предпочла бегство?

Слова даются ему с трудом, голос хрипит, горло, как несмазанный механизм, заброшенный и заржавевший.

— Сейчас я принесу нам всем чая.

Габриэль тормозит у какой-то кофейни. В окно не видно вывески, только людей за столиками, можно придвинуться ближе и взглянуть, но парень на заднем сиденье слишком слаб, чтобы шевелиться, а девушка рядом с ним завороженно смотрит в его глаза, такие пронзительно зеленые, как лес, не весенняя молодая зелень, бурная и восторженная, а многовековая хвоя, почтенная и величественная, в янтарную крапинку — смола застыла на стволе, мерцает на солнце, концентрированная душа дерева. И столько жизни и глубины в этих глазах, что нет границ тому лесу. Габриэль выскальзывает из машины, но его отсутствия не замечают.

— И что же делать с кошкой? Нельзя же винить ее за то, кто она есть, но и мерить себя ее мерками глупо. Всегда есть тот, кому ты нужен.

— Кому я могу быть нужна? — горько усмехается Лия.

— Мне.

Она вспыхивает от смущения, глядит обиженно, но в лице собеседника не издевки, не насмешки.

— Ты спасла меня. Я слышал, как ты меня звала.

— Я даже имени твоего не знаю.

— Ты говорила со мной, а я шел на твой голос. Голос у тебя такой нежный, как ручей. Я, как будто мучимый жаждой, шел к нему через темноту и вышел к свету. Спасибо тебе.

Он кладет ладонь ей на запястье и смотрит так, как будто все его звезды принадлежат ей, его душа — теперь ее, и отныне он ее вечная тень. Рука у него холодная с длинными тонкими пальцами, прикосновение почти невесомое, но Лия чувствует все, что он хотел сказать, и невольно улыбается. Так тепло ей становится, будто включили внутри маленький фонарик, будто свечка за витражами, мягкие разноцветные блики, будто запустили светлячков, мерцают, летают, и щекотно от их крылышек.

— Как тебя зовут?

— Луис.

— А я Лия. Ты тоже пытался умереть?

На этих страшных словах возвращается Габриэль, приносит чай, садится на заднее сидение, нарушает гнетущую тишину, наполняет салон ароматом корицы и лимона, и за этим сладким запахом почти не ощущается запах недавнего страха. Луис смотрит на Габриэля виновато, то, что у него внутри, не сказать, но этот парень со всепрощающей улыбкой, кажется, понимает все без слов. И от этого только тяжелее.

— Я обязан тебе жизнью.

— Вопрос: нужна ли она тебе?

— Теперь я не посмею с ней расстаться. Мне кажется, во мне сейчас часть твоей жизни. И это лучшее, что есть во мне.

— Мы все делаем выбор. Я сделал свой. Теперь твой черед. Я только хочу знать: почему?

Луис долго молчит, грея руки о картонный стаканчик. Ему тяжело, вся усталость опускается на плечи свинцовыми эполетами, ложится на грудь, прижимает к земле, и дальнейший путь кажется трудным и бессмысленным.

— Я не лучше дерьма, помои высшего общества. Ты же сам все видел, — вздыхает он.

— Не говори так. Это не про тебя. Скажи правду. Расскажи все, — с жаром произносит Лия.

Лия берет его руку в свою, смотрит с мольбой. В ее взгляде для него особый свет, а в ней самой — особый смысл. И Луис вдруг отчетливо понимает, что не смеет предать этих двоих, не имеет права. Сегодня здесь каждый из них добровольно отдал часть своей души, чтобы один неудачник и слабак жил. Она такая чистая, такая милосердная, не моргнув глазом пожертвовала часть себя наркоману и трусу. А этот улыбчивый воин… У него же крылья за спиной и меч в руке. Как этого можно не видеть?! Он же может пройти сквозь огонь, и, если бы Луису пришлось, он бы пошел в огонь за Габриэлем. Отныне, когда ему будут сниться кошмары, он будет представлять его глаза цвета бескрайнего океана и разящей стали. Но он со всем справится, потому что возвращенная Габриэлем жизнь — бриллиант, подарок за неведомые заслуги, и ее никак нельзя потерять.

— Я ведь наркоман. Не просто зависим, я сидел на героине. Ломки от него страшные, смерть кажется благом. Можно кости ломать, даже не почувствуешь, потому что все тело — одна сплошная боль. И слезть невозможно. Я пытался. Хотел остановиться. А потом вены остались только на члене и между пальцами на ногах, и тогда я решил, что вот оно дно. Дальше падать некуда. Я омерзителен. Я падаль. Решил завязать навсегда. Попросил запереть меня в квартире без дозы и без выхода. С водой и едой, вот только есть совсем не хочется, когда даже сердце бьется с адской болью. Я три дня продержался. Когда были приступы, я запихивал полотенце в рот, чтобы не заорать, качался по полу как мусор, стонал и выл. А когда отпускало, я читал вслух. У меня богатая библиотека. Пока видишь буквы, произносишь их одну за одной, появляется шанс не сойти с ума. Мне всегда нравился Гете с его:

Не в прахе ли проходит жизнь моя

Средь этих книжных полок, как в неволе?

Не прах ли эти сундуки старья

И эта рвань, изъеденная молью?

Итак, я здесь все нужное найду?

Здесь, в сотне книг, прочту я утвержденье,

Что человек терпел всегда нужду

И счастье составляло исключенье?

Лучше бы я молился, но я не умею. Вообще ничего не умею, кроме как колоться и материться. А потом я не выдержал, высадил дверь, нашел деньги, купил дозу. Больше, чем нужно. Решил, раз я такой слабак, зачем мучить себя и мироздание.

— Но ты же сильный. Я чувствую, — отрицает Габриэль.

— Я никогда в это не верил. Никто не верил.

Луис закрывает глаза и устало откидывается на сидение. Как будто рассказ вытянул из него все силы: пока кинжалом торчал между ребрами, еще был жив, а теперь вытащили — и истек кровью, сил только на последний вдох.

Габриэль возвращается за руль. Все трое молчат, только руки Лии накрывают ладонь Луиса. И он чувствует ее поддержку, которая как крылья, делает вдох, еще и еще, и не умирает, но только благодаря ей, и ему становится так горько, что ее не было с ним раньше.

— Я помню дом, где прошло мое детство. Небольшая квартирка на третьем этаже с видом на парк, на окнах старомодные ставни из параллельных тоненьких деревяшек. Я закрывал их летом каждую ночь, чтобы утром с восходом солнца пол был исчерчен полосками света. Мне нравилось следить за движением этих полосочек, по ним я мог определить время. А иногда ложился на пол и сам становился полосатым. Моя комната маленькая, но самая родная, с постером бэтмена на стене. Помню шумного соседа-музыканта снизу. Тетушка Джейн, соседка справа, всегда пекла пироги, и на лестнице вечно пахло сдобой, корицей, дрожжами. У нее было трое детей, мы вместе играли в парке, а потом угощались ее кулинарными шедеврами. Но нам никогда не разрешали играть допоздна. В двух кварталах от нашего дома располагалась наркологическая больница. Тогда я впервые видел людей-призраков с пустыми, безжизненными глазами, холодными, как стеклянные шарики. Эти люди пугали меня, а папа, глядя на них, испытывал отвращение и презрение. Потом мы переехали. В большой, представительный дом, изысканный и даже слегка помпезный. Все восхищались им, а я ненавидел. Я оставил позади друзей, а взамен получил надменную изоляцию, которая претила мне, ищущему себя. Я был мятущейся душой, искал свой путь, призвание, смысл, отрицал все, что не доказано на личном опыте. На первых курсах института этим стали наркотики. Тогда я снова, спустя много лет, увидел в глазах отца отвращение и презрение, и лично для меня он добавил разочарование. Он смотрел на меня, как на дешевую спидозную шлюху, конченого человека. Разочарование я видел и в маме. Она стыдилась меня и нашей неспособности быть идеальной семьей, думала, это я всех подвел. Я начал с легких наркотиков, но уже к середине учебы крепко сидел на героине. Отец не верил, что я завяжу, не верил, что я закончу учебу, и я не посмел обмануть его ожиданий. Он не верил, что со мной все будет в порядке, кажется, я и тут его не подвел. Черт возьми, как же я не в порядке…

В машине повисает тишина.

— Можно я буду в тебя верить? — спрашивает Лия.

— Мне почему-то кажется, что в моей никчемной жизни тебе можно все. Неужели я не противен тебе?

— Нет. О чем ты таком говоришь? По-моему, ты очень хороший, только несчастный.

Луис переплетает их пальцы и кладет голову ей на плечо. Лия улыбается, сначала неумело и криво, почти незаметно, а потом — по-настоящему, как умеют дети и влюбленные, вкладывая в улыбку целую вселенную.

— Приехали, — произносит Габриэль, останавливая машину.

Он смотрит в зеркало заднего вида, как двое выходят из машины, все также держась за руки, будто из портала, если отпустят друг друга, могут оказаться в разных точках планеты или вообще в разных мирах. Стоят на тротуаре перед пятиэтажным домом, белые стены и белые ставни, такой глупый, сентиментальный, но обаятельный нюанс. Запах яблочного пирога слышен даже с улицы, где-то внутри дома хохочут дети. А за спинами двоих на тротуаре ветвями деревьев шелестит парк, приветствуя старого знакомого.

— Где это мы?

— Дома. В настоящем доме, — улыбается Луис.

И в его улыбке целый волшебный мир: все рождественские елки, мамины сказки, запущенные воздушные змеи, молочные коктейли, велосипеды, игры в прятки и догонялки, первый поцелуй и первые клятвы, дружба, обиды, раскаяния, примирения, шерстяные носки и ужасные шапки. Все оживает в его памяти, полное ощущений, вкусов, запахов, все лучшее в нем. И тысячи ночей не хватит, чтобы все рассказать, но так хочется рассказать ей все.