Парусник в тумане (гет)

Скорпиус

Ему снится мать. Она стоит к нему спиной, расчесывая перед зеркалом блестящие каштановые волосы. Он видит ее — так отчетливо, что стоит протянуть руку — и коснешься, но в зеркале отражения нет. Пустота.

Вздрогнув, он просыпается и снова не может понять, где находится. И только когда Роза поворачивается во сне, Скорпиус проводит рукой по лицу.

Роза.

Черт, он живет здесь уже третью неделю, но никак не может привыкнуть ни к тесной квартирке, ни к этому странному, застывшему выражению в глазах Розы. Она вся живая — в его объятиях, в постели, в парке — но глаза словно живут отдельно и не хотят оживать. Словно стеклянные.

Скорпиус нащупывает тапки босыми ногами и осторожно проходит на кухню. Большие, неуклюжие часы в оранжевой раме показывают двадцать минут восьмого. Еще немножко — и прозвенит их общий будильник. Смешной, купленный Розой в магазине отца. Он не просто звенит, а мяукает, гавкает, мычит и пускает разноцветный дым. Будильник — единственная причудливая и забавная вещь в квартире, и Скорпиуса это удивляет, как удивляют отношения Розы с родителями. Она незаметно, беззлобно посмеивается над работой отца и восхищается достижениями матери. Скорпиус до сих пор не может осознать, что миссис Грейнджер оставила свою фамилию. Может, Роза в мать и ничем не хочет жертвовать? А Хьюго — когда он виделся с сестрой последний раз?

Скорпиус пожимает плечами, словно разговаривает с невидимым собеседником. Да, у него с отцом отношения хуже некуда, но он хотя бы старается понять его, и потом, отец замкнулся только после смерти матери, а до этого у них была самая лучшая семья. Лучше даже, чем у Поттеров, потому что все внимание доставалось ему одному.

Скорпиус достает из холодильника яйца, хлеб и масло. Роза редко готовит: только по утрам; днем они обедают в Министерстве, а вечером ходят в ресторанчик неподалеку. Скорпиусу ресторан не нравится: скатерти с желтыми пятнами, и мало салфеток на столе, но Роза утверждает, что там божественные блюда, и так улыбается, что он сдается.

— Инсендио! — шепчет он, пытаясь зажечь комфорку. — Инсендио!

— Ты устроишь пожар! — по утрам у Розы часто недовольный голос. — Я сейчас приду, достань сковородку!

Скорпиус достает. Она тяжелая, чугунная, с высокими бортиками и слабым запахом пригоревшего масла. Скорпиус подходит к окну и барабанит пальцами по узкому подоконнику. По ту сторону пыльного стекла — май. Обычный лондонский май, с серым небом и изредка появляющимся солнцем, с ветром — то северным, то южным, с внезапным, но ожидаемым ливнем.

Роза заходит на кухню, завернувшись в синий халат, Скорпиус — выходит. Он делает вид, что собирается на работу, но ему тесно. Он предлагал снять квартиру побольше — но Роза отказалась. Наотрез. Так, как раньше отказывалась с ним встречаться.

Скорпиус садится на потертый диван и выдыхает. Все: тесноту, потертость, пятна на скатерти, подтекающий кран — замечает только он. Розе — плевать. Она живет своей работой, переводами рун, гулянием в парке под руку — но на дом ей плевать. Это не плохо. Просто она такая — прагматичная женщина, которая довольствуется малым. Скорпиусу все чаще кажется, что она вполне была счастлива одна. Может быть, из-за этого ее глаза такие застывшие?

— Готово! — кричит она из кухни.

Нет, он все выдумывает. Чепуха. Все хорошо, и он просто капризничает. Вырос в огромном доме с прислугой, вот и ноет. Не у всех такое есть.

Скорпиус отрезает кусок яичницы и жадно заглатывает, хотя яичница у них на завтрак каждый день.

— Масло горчит, — говорит он зачем-то и тут же жалеет.

Роза принюхивается к тарелке, придерживая распущенные волосы рукой, и недоуменно приподнимает брови.

— Тебе просто кажется. Сделать тосты?

— Сделай чай, — говорит он спокойно, но ее щеки отчего-то розовеют.

— А ты не мог бы сделать его сам? — Роза через силу улыбается, но поднимается со стула с покосившейся ножкой. Волосы у нее спутаны и примяты с одной стороны. — Я спать хочу не меньше тебя.

Скорпиус шумно заглатывает большой кусок яичницы, нарушая все любимые манеры, и отводит взгляд. Как ей сказать, что он ничего не умеет? Роза выдыхает, словно прочитав его мысли, и поворачивается к плите.

— Прости, — выговаривает он с трудом, щедро посыпав остатки бледного белка солью. — Я же…

Скорпиус отчаянно трясет головой, пытаясь вырваться из мыслей. Да нет. Вот же она, его красивая Роза. Такая соблазнительная в синем халатике, так дурманяще пахнущая хризантемами. Он быстро встает и привлекает ее к себе. Она не сопротивляется — подается ему навстречу и утыкается лицом в грудь. Ее волосы пахнут шампунем с календулой, сливаясь с запахом тела, и Скорпиус зарывается в них носом.

— Опоздаем, — Роза с силой отстраняется и садится за стол. — Ты собрался?

— Почти.

Роза живет по расписанию, и это сводит Скорпиуса с ума. Поцелуи, секс, разговоры, прогулки — все это делается по каким-то внутренним, очень четким часам, под которые он не может подстроиться. Десять минут на объятия, час на прогулку. Неужели так можно жить?

Скорпиус раздраженно встряхивает рубашку. Нет, с другой стороны, мать всегда говорила: «все люди разные, никто не обязан быть похожим на тебя». Черта с два! Мать и отец были разные, словно камень и река, но как они смотрели друг на друга! Роза на него никогда так не смотрит. Может, в этом все дело?

— Ты не обидишься, если я убегу прямо сейчас? — спрашивает он громко, пытаясь перекричать свистящий чайник, и берет в руки сумку. Нужно успеть зайти к Уизли, отдать отчет о работе отдела за последнюю неделю. Как ему надоели эти бесконечные исписанные пергаменты! Кому какое дело, что там отдел успел за неделю? Разве что Грейнджер.

— Нет, — Роза заглядывает в комнату и посылает ему воздушный поцелуй. — Увидимся на обеде.

Когда Скорпиус закрывает дверь, Роза стоит к нему спиной, опираясь одной рукой о гладкую поверхность стола.

Лили

Лили неохотно поднимается по каменистой лестнице от моря к домику и вытирает со лба пот. Майское солнце еще юное, но уже жаркое, и Лили чувствует себя треской на жаровне Кричера.

Поле, отрезающее дом от моря, еще светло-зеленое, с одуванчиками, превращающимися в белые облака. Лили срывает один, пачкая пальцы в соке, и сдувает. Маленькие семена парашютами разлетаются над травой и исчезают из вида.

Спускаясь с холма вприпрыжку, Лили замечает бабочку ярко-лимонного цвета и немедленно тянется за колдоаппаратом. Бабочка садится на мак, распускает крылья — и тут же вспархивает в небо. Лили бежит за ней, забыв обо всем на свете. Ее волосы развеваются за спиной, и кожаная сумка больно бьет по бедру. Запыхавшись, она замечает на крупной ромашке другую бабочку — белую, с голубыми точками.

— Попалась, — замечает Лили и торжествующе вскидывает колдоаппарат. И тут же чувствует, как ребра через кофту жжет галлеон.

Чертыхаясь, она лезет в карман и быстро читает гневное послание Джеймса «Министерство, срочно!». Вздыхая, Лили тоскливо оглядывает залитое солнцем поле и, вынув палочку, трансгрессирует.

В холле Министерства как всегда многолюдно — и половина посетителей здесь не работает. Привет-ведьма, заикаясь, объясняет каждому, как попасть на нужный им уровень. Лили с трудом протискивается сквозь взмокших людей, показывает палочку и выдыхает, нажав кнопку лифта.

Задумавшись, она шагает внутрь не глядя и оказывается лицом к лицу со Скорпиусом.

— Что с внешним видом? — интересуется он ненавязчиво, приподнимая брови.

Лили складывает руки на груди, смерив его сердитым взглядом. Он-то, разумеется, образец для подражания: выглаженный костюм, идеально накрахмаленный воротник рубашки — это Роза так старается?

— Ловила бабочек, — отвечает она негромко.

— Ловила бабочек? — переспрашивает он непонимающе, но Лили выскакивает из лифта. В конце концов, что он знает о бабочках — торчит себе целый день в четырех стенах, ужинает в закрытом ресторане, гуляет в вылизанном до тошноты парке. Он и моря-то никогда не видел.

— Заходи, только не пугайся, — Джеймс приоткрывает дверь, и Лили проскальзывает внутрь. После жаркого поля в кабинете прохладно, и она поеживается, оглядываясь по сторонам.

— Хотели убить, но остался жив, — брат нервно взъерошивает волосы. — Там, за занавеской. Ты сфотографируй, и срочно отправим в Мунго. Я Тедди жду, чтобы личность выяснить. Кстати, прошлый оказался уборщиком в «Дырявом котле».

— Уборщиком? — Лили вытаскивает колдоаппарат и дрожащей рукой отодвигает занавеску.

Человек за ней сидит сгорбившись, опустив голову на грудь. Все лицо его покрыто черными трилистниками, небольшие круглые глаза отекли. И сам он по телосложению похож на предыдущего пострадавшего. Лили спокойно откидывает мешающие волосы на спину и делает ряд быстрых снимков.

— Чертовщина какая-то, — Джеймс встает рядом с ней, с неприязнью рассматривая пострадавшего. — Вообще-то мы тут закон нарушаем. Его первым делом надо было в Мунго притащить. Я так и предлагал, но Тедди как всегда уперся.

Лили осторожно прикасается пальцем к незнакомцу. Его кожа на ощупь скользкая и горячая, словно кошачий нос. И пахнет чем-то горьким.

— Ты лизни еще, — хмыкает Джеймс и оборачивается, жмурясь от ворвавшегося через дверь потока света.

Тедди, а за ним — Скорпиус с Альбусом, заходят в кабинет. Взмахом палочки Альбус зажигает свет, и пострадавший мучительно вскрикивает.

— Нокс, — реагирует Лили, и кабинет погружается в полумрак. Только одна свеча, на столе Джеймса, горит сиротливым пламенем, бросая красноватые блики на рассерженные лица. Тедди, роясь в карманах, вытаскивает на стол целую пригоршню бумажек. Взгляды их встречаются, и Лили, зардевшись, поспешно отворачивается. Когда-то, лет в десять, она была в него влюблена, а в пятнадцать, выпив стакан огневиски, открыто призналась ему в этом и через силу поцеловала. И сейчас, когда он уже больше полугода свободен, сердце ее рядом с ним иногда сжимается в пульсирующий комок — но она запрещает себе об этом думать. Запрещает? Да не поэтому ли она хочет расстаться с Джастином? Да не поэтому ли она вообще начала с ним встречаться?

— Данные я пока не узнал, — признается Тедди торопливо и трет мочку уха. Его каштановые волосы вдруг становятся синими. — Слишком мало зацепок, у прошлого хоть палочка с собой была.

Лили поворачивается к нему спиной, отчего-то покраснев. Зачем он на нее смотрит? Дураку понятно, что она не может его интересовать. Или?

Скорпиус, не говоря ни слова, проходит за занавеску и пристально разглядывает пострадавшего. Губы у него кривятся, но он молчит, словно что-то обдумывая. Альбус встает рядом с ним и, наклонившись к символам поближе, неприязненно морщится.

— Это же трилистник, — выдает он, наконец, и выпрямляется. — Почему он весь в трилистниках?

— Почему он не в Мунго, ты хочешь спросить? — Скорпиус сует руки в карманы, мрачно глядя на Тедди и Джеймса. — Вы правила читали? Ему же плохо. Он не должен быть здесь. Он пострадавший, а не подопытный или допрашиваемый.

Джеймс нервно переступает с ноги на ногу, косясь на Тедди.

— Как мы отвезем его в Мунго? Там начнется паника, огласка, прибегут репортеры…

— Хочешь, чтобы он здесь сдох? — невозмутимо интересуется Скорпиус, поправляя воротник рубашки. — Я еще работать надеюсь, а не увольняться. Этажом выше сидит твой отец и Грейнджер. Попасться им на глаза проще, чем ты думаешь.

Джеймс зло кривится.

— Вечно думаешь только о своей заднице, Малфой, совсем как твой папаша, — начинает он запальчиво, но Альбус поспешно встает между ними. — Ладно. Тедди, ты можешь организовать сопровождение? Или, например, прийти в это чертово Мунго с черного входа?

Тедди пожимает широкими плечами, но тут же уходит. Лили уверена, что у него есть запасной план, и она понимает, почему Джеймс не хочет вмешивать отца. Ему хочется заняться всем самому — это первое крупное дело в его жизни, и стоит только рассказать о нем, как его отодвинут назад, за спины.

Оставив мужчин в кабинете, Лили осторожно выходит в длинный коридор с высокими потолками и идет к кафетерию. Прошлый символ все еще не разгадан, а сейчас к нему прибавляется трилистник. Почему трилистник?

— Кофе и эклер, — Лили протягивает пять сиклей продавщице.

Все столики заняты, и она бредет в самый конец зала, к стене, грубо покрашенной в грязно — бежевый. Душно и жарко, и Лили жалеет, что взяла горячий кофе — нужно было просто купить мороженое.

— Не против? — Скорпиус кладет руку на спинку соседнего стула.

Лили смотрит на него снизу вверх, в холодные серые глаза и кивает. Скорпиус садится к ней боком и кладет ногу на ногу. Даже сейчас, когда он чем-то обеспокоен, его светлые волосы идеально расчесаны, словно он только что прихорашивался.

Лили разглядывает его лицо, размешивая сахар маленькой ложечкой. Может, так остынет быстрее?

— Роза зевала, — говорит она зачем-то, и ее щеки заливает багрянец. — Роза зевала, когда говорила, что твоя мать умерла. Там, на платформе, в тумане.

На мгновение в его серых глазах мелькает не то паника, не то отчаяние, но он спокойно замечает:

— Ей было тринадцать.

— Я просто вспомнила, случайно, — Лили торопливо пожимает плечами и еще быстрее мешает кофе. — То утро в меня словно въелось.

Парочка за столиком у окна уходит, и Скорпиус, молчаливо поднявшись, пересаживается. Лили снова пожимает плечами и вытаскивает из сумки колдографии с бабочками. Черт, ну зачем она это ляпнула? Кому от этого лучше?

Кофе неприятно горчит, несмотря на две ложки сахара, и обжигает язык. Лили раздраженно отодвигает его в сторону и принимается за эклер, кусая его с такой силой, словно он — антилопа, а она — аллигатор.

— Все нормально, — Джеймс садится напротив нее и бешено барабанит пальцами по черной папке, которая лежит у него на коленях. — Сходишь на следующей неделе в Мунго, посмотришь, что с ним?

Лили кивает и, неудачно вздохнув, громко кашляет. Сладкий, приторный эклер камнем застревает в горле, и ей приходится снова обжечься кофе, чтобы сглотнуть.

— Вечером посмотрим, что значит этот трилистник, — говорит она шепотом и смотрит, как за столик к Скорпиусу садится Роза. — А то ничего в голову, кроме гармонии и единства, не приходит.

— И ирландцев, — Джеймс тихо смеется и одним движением заглатывает остаток ее эклера. — До вечера, сестренка.

Лили уже не слушает. Она придвигает к себе чашку и наблюдает за тем, как Роза приглаживает свои пушистые волосы и кладет руку поверх руки Скорпиуса.

Скорпиус

Солнце наконец-то прячется за тучи, и Скорпиус ослабляет галстук. В Гайд-парке, под тенью старинных дубов с потрескавшейся корой, ему становится легче, и тошнота, что преследовала его весь день, отступает.

— Хочешь? — Роза кусает мороженое за зеленый бок и протягивает ему. — Очень вкусно.

На ней черное платье с молнией на спине и белые босоножки, а на плече безвольно висит белая сумка. И она все равно кажется приземленной, словно прибитой к земле.

— Нет, — Скорпиус садится на попавшуюся по пути скамейку с закругленной спинкой.

Роза встает рядом и кладет руку на его голову. Раньше от ее случайных, таких редких прикосновений он вздрагивал — а сейчас перестал. Привык?

— Как на работе? Мне показалось, что у вас там какая-то беготня, — произносит она и кусает мороженое. — Опять Джеймс ерундой занимается?

Скорпиус отрицательно качает головой, и ее рука, соскользнув, безвольно падает вниз.

— Мы отправили пострадавшего в Мунго. На следующей неделе нужно будет проверить, как он там, а то эти грубияны-мракоборцы допросами могут всю душу выбить. Роза…

— Что? — она оглядывает мороженое жадным взглядом.

— Ты правда тогда зевала? — он подцепляет носком ботинка камушек. — Когда сказала, что моя мать умерла?

Роза настороженно хмурится, продолжая разглядывать фисташковое мороженое.

— Я не помню. С чего ты взял?

— Да так, — Скорпиус натянуто улыбается и, поднявшись на ноги, обнимает Розу за плечи. — Пойдем. Это мне приснилось, наверное. Слушай, мне вечером нужно к тете заглянуть. Хочешь со мной?

Роза запихивает последний кусочек вафли в рот и смахивает крошки со щеки. У нее приятная, гладкая кожа, к которой хочется прикасаться, которая манит целовать.

— Я тогда лучше позанимаюсь, ладно? У нас аттестационный экзамен по рунам послезавтра.

— Первый раз слышу, — отзывается Скорпиус, но ему почему-то не хочется ее уговаривать. Вместо этого он наклоняется к ней и целует в сладкие пухлые губы. Роза отвечает — но не сразу, а спустя мгновение — то страшное мгновение, за которое Скорпиус успевает испугаться, что она его оттолкнет. — А ты любишь ловить бабочек?

Она смеется — но глаза не смеются.

— У меня есть дела куда важнее, — отвечает она на полном серьезе и берет его под руку. — Хочу взглянуть на тот фонтан на дальней аллее. Пойдешь со мной?

Скорпиус бросает взгляд на часы. Половина восьмого — а он обещал тете быть дома в семь. Черт, опять он опаздывает.

— До вечера, — он еще раз целует ее в губы и успевает вдохнуть запах хризантем. — Я тебя люблю.

— И я тебя, — вторит она тихо и, не оглядываясь, идет вперед по дорожке, посыпанной красным гравием, а сумочка белым пятном болтается у нее за спиной.

Дом Дафны, небольшой, но аккуратный, из красного кирпича, с серой крышей, стоит на холме. Вокруг него кольцом смыкается цветущая сирень и несколько кустов жасмина. Вдоль земляной тропинки, бегущей к крыльцу, растут разноцветные гиацинты и желтые тюльпаны.

Тетя сидит на веранде и читает книгу в голубом переплете.

— Привет, — говорит он, стараясь казаться жизнерадостнее, и опирается спиной о перила.

Она быстро поднимает на него глаза — такие же синие, как у его матери — и ласково улыбается. Скорпиус поспешно отворачивается, вцепляясь в перила рукой. Каждый раз, когда он видит эти глаза после долгого перерыва, ему кажется, будто кто-то ударил его в солнечное сплетение.

Только поэтому он приходит сюда. Только поэтому он не приходит сюда месяцами. Глаза — единственное, чем тетя похожа на мать, но и это кажется невыносимым. Он старается перевести взгляд на ее темные волосы и не может.

— Слышала, ты с Уизли встречаешься? Добился своего? — Дафна не улыбается, смотря на него задумчиво. — Что сказал отец?

Скорпиус приподнимает плечи вверх.

— Ничего. Сделал вид, что ему это неинтересно. А последние две недели мы вообще не виделись.

Дафна поднимается с кресла, обитого белым шелком, и мягко треплет его по щеке.

— Милый мальчик, — говорит он вполголоса, и ее глаза блестят. — Как же тебе не хватает матери.

Скорпиус снова отворачивается, пытаясь спрятаться. Ему не хватает не только матери, ему не хватает любви. Любви, которую он так жадно и так безнадежно выпрашивает у Розы.

— Знаешь что, пойдем, — Дафна кладет книгу на столик и жестом приглашает Скорпиуса идти за собой, в дом. — Я недавно шикарное вино купила, тебе понравится.

Скорпиус покорно идет за ней, скинув пиджак на столик поверх книги. Ему не хочется думать ни о символах, ни о Мунго, ни о Розе. Хочется просто лечь спать — и выспаться. Без кошмаров.

В узком коридоре, где пахнет сырым кирпичом и жасмином, Скорпиус натыкается на колдографию матери. Он всегда забывает, что она висит здесь — и каждый раз стоит долго, разглядывая ее улыбающееся лицо.

Ему не хватает тепла. Тринадцать лет он был любим, его окружали нежностью и заботой, улыбками и разговорами обо всем на свете. Но стоило траурному венку из белых лилий упасть на гроб, как отец замолчал и словно отрезал себя от мира, а солнце — погасло. Но Скорпиус еще помнил его жар и пытался вернуть — всеми способами. Он хотел жить — не существовать.

На этой колдографии — цветной — она особенно красива. В легком голубом платье, в шляпке с широкими полями, изящная и словно совсем легкая, словно бабочка. Совсем не похожая на приземистую, широкоплечую Розу с ее прагматизмом в глазах. Скорпиус встряхивает головой. Да нет, ерунда. Девушка не должна быть похожа на мать. Никто не обязан быть тем, каким ему хочется видеть.

Скорпиус тяжело проходит в гостиную и, не глядя на тетю, берет в руки бокал с узким горлышком. Он полон темного терпкого вина — и Скорпиус выпивает до дна. Комната плывет перед глазами — на секунду — а потом снова обретает четкие очертания. Скорпиус вспоминает, что Роза собиралась готовиться к аттестации и, сев в низкое кресло, пододвигает к себе графин.

— Я немножко задержусь? — спрашивает он и тут же наливает себе полный бокал.

Дафна качает головой, но ничего не отвечает. В глазах у нее блестят слезы.

Лили

Раскрытый справочник по магическим символам падает на лицо и больно ударяет по носу и зубам. Лили чертыхается, но остается лежать со справочником на лице. Тот символ — круг с чертой посередине — не находится ни в одной книге, зато про трилистник она прочла несколько страниц.

Лили на ощупь берет справочник и переворачивается на живот. Заходящее солнце красноватыми лучами рыщет по спальне, касается лица и рук — и исчезает.

— Нашла что-нибудь? — Джеймс заходит в комнату с пирожком в руке.

— Ты разве не должен сейчас гулять с Марисой? — Лили ехидно улыбается, и брат тут же кашляет. — Прости, я забыла, что она тебя бросила.

— Плевать, — Джеймс садится рядом с ней и заглядывает в справочник. — Что пишут?

— Смотри, — Лили водит длинным тонким пальцем по гладкой бумаге. Вспоминает взгляд Тедди и яростно трясет головой. — «Трилистник — символ нескольких триад: единства, гармонии и совершенства, земли, неба и загробной жизни, прошлого, настоящего и будущего.

Джеймс задумчиво раскачивается, шепотом повторяя слова.

— Этот справочник Трелони писала? — наконец, интересуется он, усмехаясь. — Если честно, не нравится мне это. Слишком много единств, слишком мало смысла. Я, конечно, написал отчет по делу, но я не понимаю, что делать дальше. Пока мы не разберемся с символами и с тем, как они связаны между собой, мы остаемся в тупике. Черт, зря я не попросил тебя сразу разобраться с предыдущим кругом. Может быть, у нас уже была бы зацепка.

— А что считает Тедди? — Лили задумчиво накручивает рыжую прядь на палец.

— Первые две жертвы были без знаков, так? — Джеймс хмурится, вспоминая подробности. — И только у третьего был круг. У четвертого — трилистник. Мне не хочется говорить, но я боюсь, что будет пятый. А может, шестой. И самое веселое — мы не понимаем, чего хочет убийца. А личность последнего так и не выяснена.

— А первые два точно связаны с третьим? — Лили заглядывает в лицо брата снизу. Оно до смешного круглое, с едва заметным намеком на второй подбородок.

Джеймс утвердительно кивает. Потом пожимает плечами. И снова кивает.

Лили закрывает книгу и опирается о локти, болтая пятками в воздухе. От брата пахнет яблоками, и ей тоже хочется спуститься на кухню за пирожками, но на кровати слишком тепло и уютно, чтобы куда-то идти.

— Кто-нибудь видел мои колдографии? — Кричит отец из соседней комнаты. — Я не могу их найти.

— Я брала, пап, — отзывается Лили, сразу спрыгивая с кровати.

— Верни, пожалуйста, — отец заглядывает в комнату, и Лили видит в его глазах беспокойство.

Она облизывает губы и, оглянувшись на брата, тихо замечает:

— Не могу. Они… они у Петунии.

На лицо обрушиваются сразу несколько эмоций, и он кривится, не зная, какой уступить: бешенство, горечь, удивление и тоска.

— Ты хоть знаешь, как она шпыняла меня в детстве? — отец глубоко выдыхает и пытается не кричать, но голос не слушается. — Держала в чулане, кормила как котенка, пыталась запретить мне ехать в Хогвартс, называла маму ненормальной…

— Пап, пап! — Лили тоже повышает голос, и отец сразу же складывает руки на груди в оборонительном жесте. — Это ее сестра. Сестра, пап. И ей уже много лет. Она вернет, слышишь?

Лицо отца перечеркивает злая гримаса, которую Лили видит впервые. Неужели можно столько лет ненавидеть человека?

— Она их сожжет, — выдыхает он и, повернувшись к ним спиной, хлопает дверью.

Лили с минуту стоит на месте, не зная, что делать, и невольно тянется к двери. Как быстро и неумолимо изменились ее отношения с родителями: в детстве они всегда были рядом, но стоило ей переступить порог школы, и мама вернулась к обзорам квиддича, а папа сутками пропадал в Министерстве. Словно они, наконец, вздохнули и стали жить так, словно Лили никогда не было.

— Не надо, — Джеймс берет в руки справочник и спокойно листает. — Это пройдет. Вспомни, как они с Алом друг на друга орали.

Лили с сомнением качает головой. Ей жалко отца, стыдно перед ним — так стыдно, что щеки покрываются пунцовыми пятнами, но и Петунию ей жаль. Она только сейчас поняла, как ей не хватало сестры все эти годы. Разве человек не имеет права раскаяться? Не раздумывая, она хватает со стула мантию и, накинув ее на плечи, зачерпывает из шкатулки немного Летучего Пороха.

— Косой переулок, лавка Дженкинса!

В нос ударяет пряный — и одновременно перченый — запах, и Лили оглушительно чихает. Сквозь выступившие на глаза слезы она видит только очертания предметов, спрятанных в коричневом полумраке, и тусклый желтый свет справа от себя.

— Привет, — удивленное лицо Джастина выныривает из ниоткуда. — Ты чего так поздно?

Лили смахивает выкатившиеся на щеки слезы и моргает. Предметы постепенно приобретают очертания, поочередно появляясь из сумрака. Огромный черный шкаф с энциклопедиями, несколько прилавков с многочисленными специями и благовониями, подписанные разноцветными чернилами. И фиолетовые стены с изображениями растений.

Лили снова громко чихает.

— Кажется, у тебя аллергия на мою работу, — усмехается Джастин и протягивает ей кусок чистого белого холста. — Дыши через него.

Холст на удивление ничем не пахнет, и Лили с облегчением прикладывает его с носу. Карие глаза Джастина хитро блестят в пряном сумраке. Он привлекает ее к себе за плечи и целует в макушку.

— Хочешь, зайдем в кофейню?

Лили молчаливо кивает и, не переставая прижимать холст к покрасневшему носу, поспешно выходит в прохладный майский вечер. Солнце давно село, и в Косом переулке зажглись фонари, привлекая мотыльков.

Ее сердце стучит быстро-быстро, отбивая неведомый ритм. Нужно сказать ему. Сейчас. Сказать, что запуталась, что не понимает. Что потеряла себя в этом разноцветном мире и не знает, куда идти.

Джастин обнимает Лили за плечи. Они медленно идут по улице, прижимаясь друг к другу.

— Ты последние дни где-то витаешь, — замечает он, искоса глядя на ее профиль. — Больше, чем обычно. Наверное, встречаешь рассветы без меня? Я тогда все испортил?

Лили вдруг останавливается. В его глазах — смешинки, да — смешинки! Она ненавидит, когда смеются над тем, что ей дорого. Все ненавидят.

Больнее всего то, что он прав — она сидела на берегу, на песке, подстелив полосатый плед, и ждала парус — и туман. Но парус не появляется уже больше недели, а туману слишком тепло, и он прячется в низинах.

Но еще больнее — то, что над ней смеется Джастин. Человек, который знал ее всю школу, который бок о бок с ней безобразничал на уроках и отрабатывал наказания в теплицах профессора Долгопупса. Как люди меняются так быстро, что она не успевает замечать? Одни расстаются, другие сходятся — хотя никто из них в ее голове не подходит друг другу.

Лили встряхивает волосами, с вызовом смотря в его усталое лицо. И вдруг понимает, что действительно ничего к нему не чувствует. Ничего. Дело не в Люпине. Она не знает, чувствовала ли когда-нибудь что-то, кроме симпатии. В одну минуту человек, который только что касался ее, прижимал к себе — становится далеким, как материк. С Лили всегда так. Это ее проклятие, от которого нет противоядия: стоит ее ранить, стоит сказать что-то, что кажется ей чудовищно неправильным — и человек мгновенно становится маленьким, ничтожным, отдаляется на расстояние крика.

— Думаешь, я не понимаю? — спрашивает Джастин тихо, продолжая ее разглядывать. — Ты сейчас стоишь, вся такая красивая и надменная, и говоришь себе: «Да кто он такой? Всего лишь мальчишка, продающий пряности? Мерлин, да я таких сотню найду».

— Джастин…

— Не найдешь, Лили, — прерывает он и отчего-то злится. — Ты влюбилась в какой-то парус, в море, в мечты, в свой колдограф — нормальные люди так не живут. Даже твой отец так говорит: «Моя Лили еще не выросла». Вечно от меня хочешь каких-то нежностей, а ты сама умеешь их давать? Когда последний раз я слышал от тебя хоть что-то нежное?

Ее щеки не алеют. И глаза не вспыхивают. Только ветер играет волосами.

— Давай расстанемся друзьями. Все и так понятно, — Лили протягивает ему холст. — Нам просто было хорошо, без всяких обязательств. Теперь мы оба выросли и…

— Я вырос, Лили, — он мотает головой. — Но не ты.

— Просто ты не понимаешь, что расти можно по-разному, и мне очень жаль тех, кто, вырастая, запирает себя в лавке пряностей, носит костюмы, говорит только нужные слова, читает только нужные книги, ходит только на полезные встречи. Уж лучше умереть, чем так, — ее голос дрожит напрасно, потому что он все равно не поймет.

Джастин пожимает плечами.

Они некоторое время смотрят друг на друга, потом молча идут в разные стороны.

Обрывок холста белым пятном остается лежать на земле.

Скорпиус

Альбус локтем отодвигает кружку с недопитым элем и вытаскивает исписанный кусочек пергамента. Скорпиус сразу узнает этот кривой почерк с косой «р» — почерк Люпина.

— Первые два погибших были магглами, — произносит Альбус, вертя пергамент липкими пальцами. — Третий — волшебник, магглорожденный, четвертый, который сейчас в Мунго, тоже.

Скорпиус бросает на него мрачный взгляд. В голове шумит после выпитого вина, и третья чашка кофе не помогает очнуться из напавшей сонливости.

— Сколько времени проходит между убийствами?

— Примерно три недели, — Альбус заглядывает с кружку и нюхает эль.

— У нас три недели, чтобы выяснить, кто убийца, зачем ему рисовать на жертвах и где он их ищет, а еще лучше, как он выбирает конкретную улицу, — Скорпиус скептически улыбается и откидывается на мягкую спинку стула. — Иначе нас ждут два трупа полукровок и два чистокровных. При лучшем раскладе.

Альбус разом допивает эль и морщится.

— Придется искать. Ты разговаривал с отцом? У них в отделе все тихо?

— Попробуй, убей иностранца, вся конфедерация на уши встанет, — Скорпиус качает головой. — Нет, не разговаривал. Я дома уже почти месяц не живу. Вижусь с отцом только на работе.

— И как он? — Альбус машет бармену, прося добавку.

Скорпиус не отвечает, поеживаясь. После вина и кофе ему то холодно, то бросает в жар. И признаваться, что с отцом они давно не разговаривали, ему тоже не хочется. После смерти матери отец отдалился от всех, потерял интерес к жизни. На работу он ходит только потому, что так надо — и потому, что она тонкой ниткой связывает его с миром живых.

В сумраке за окном мелькает тонкая фигура Лили, и Скорпиус, словно очнувшись, поднимается со стула. Часы над барной стойкой глухо бьют десять.

— Если узнаешь еще что-то, пришли сову, — говорит он торопливо и кладет на стол несколько сиклей.

Тягучая, влажная темнота вечера, тускло освещаемая фонарем, приводит его в чувство. Дафна, вино, колдографии матери остаются там, в солнечном дне, и пора возвращаться к Розе. Она наверняка ждет его, сидя на кухне в обнимку со справочником по древним рунам.

— Эй!

Скорпиус покорно останавливается и оборачивается: Лили идет ему навстречу, накидывая на плечи теплый синий платок. Она какая-то другая: глаза болезненно блестят, и губы — краснее маков, а волосы спутанными локонами лежат на груди.

— Там Альбус?

Скорпиус кивает.

Лили останавливается в двух шагах и нервно улыбается.

— Я так и поняла. Вернулась, хотела ему сказать… И передумала.

— Сказать что?

— Что я с Джорданом рассталась, — Лили произносит это, задрав голову, но на лице у нее отчаяние.

— У тебя есть колдографии с бабочками? — вдруг спрашивает он, смотря на ее дрожащие губы. — Мама любила бабочек. Особенно голубых. И желтых.

Лили молча, трясущейся рукой протягивает ему снимок: на нем три разноцветные бабочки порхают над бледными ромашками. Скорпиус кивает и прячет колдографию в карман. От осознания того, что мать никогда больше не поговорит с ним, не увидит того, что видит он, сердце наполняется горечью. Он медленно разворачивается и уходит, оставляя Лили стоять посреди улицы.

Скорпиус палочкой отворяет дверь и, осторожно приоткрыв ее, заглядывает в прихожую. Темно. И на кухне не горит свет. Пахнет свежим бельем и зубной пастой.

Он проходит в спальню, на ходу повесив пиджак на кресло. Расстегнув ремень и стащив брюки, Скорпиус аккуратно складывает их на тумбочку и залезает под одеяло. Роза спит, повернувшись к нему спиной и подложив одну руку под подушку. Ее округлое, налитое плечо выглядывает из-под одеяла, и у Скорпиуса бешено колотится сердце.

Она нужна ему. Сейчас. Она — спасение от пустоты.

— Роза, — он наклоняется к ней и покрывает лицо поцелуями. — Роза, я дома…

Она вяло отмахивается от него, что-то бормоча, но Скорпиус не останавливается. Она слишком манящая. Он обнимает ее, прижимая к себе, не прекращая целовать.

— Роза, проснись…

— От тебя пахнет, — бормочет она, поворачиваясь к нему. — Где ты был?

— Тетя вина налила, — улыбается он, касаясь ее носа указательным пальцем. — Поцелуй меня.

Роза отрицательно качает головой. Глаза у нее словно стеклянные, но Скорпиус старается этого не замечать. В постели ему тепло — и этого вполне хватает.

— Перестань, — говорит она недовольно, приподнимаясь на локте. — Каждый раз, когда ты приходишь от тети, ты ко мне лезешь… Это неприятно.

— Неприятно? — он хмурится, не понимая, что она хочет сказать.

— Я не могу заменить тебе мать, Скорпиус! — замечает она резко и садится на кровати. — Хватит приставать, это мерзко, в конце концов.

— При чем здесь мама? — Скорпиус падает на подушку, пахнущую хризантемами. — Я просто хочу тебя. Хочу тепла. Я ведь заслуживаю от тебя немножко тепла?

Роза спрыгивает с кровати и босыми ногами встает на паркет. Волосы у нее торчат во все стороны, и ночная рубашка, не доходящая до колен, смята во сне.

— Нельзя все время просить внимания, тебе не десять лет. Я не могу целовать тебя каждые пять минут.

Скорпиус некоторое время молчит, разглядывая ее полноватую фигуру.

— Я думал, тебе приятно меня целовать.

Роза вытягивает руки вдоль бедер и шумно выдыхает. Ее пушистые ярко-рыжие волосы нелепо торчат в разные стороны.

— Давай спать. Завтра у меня в девять собрание в отчетном отделе, и у тебя, кстати, тоже. Тебе сова от Люпина пришла. Прости, тебя не было, пришлось ей ответить, а то она не хотела улетать.

Скорпиус уходит на кухню и зажигает свечи. Потом вытаскивает из кармана колдографию с бабочками и долго рассматривает. И ему кажется, что вся жизнь — и есть ловля бабочек. Когда Роза не приходит вслед за ним и спокойно ложится спать, он понимает: она его не любит. И никогда не любила. Только зевала.