Немного обо мстителях-неудачниках и актрисах погорелого театра (гет)

Роль принцессы Майне, бесспорно, была к лицу. Актриса умела обращаться с тканями и веерами красиво и зрелищно, птицы на шпильках в ее замысловатом парике летали как живые при малейшем повороте головы, сверкая искрами на золотых своих крошечных крыльях. Майна настолько вжилась в образ, что не отыгрывала его — она будто показывала саму себя зрителям. Только так ее на сцене мог воспринимать Саске, человек, далекий от искусств. Увиденное он с готовностью назвал бы чем-то завораживающим, однако это не могло не приносить ему некую толику беспокойства: он предпочитал никогда не предаваться обману вымышленных образов, особенно тех, которым хотелось верить, ведь они были до ужаса близки с иллюзией Цукиеми. А это — опасность, сигнал, что инициатива в сражении принадлежит врагу. И все воинственное естество Учихи тогда вставало на дыбы.

Поэтому с представления, где ему удалось затесаться в толпе зрителей, он предпочел быстро и тихо улизнуть — благо, гадать не приходилось, как до нее добраться: Саске решил, что Майна захочет уйти в гримерку, то есть в фургон, стоящий неподалеку от здания театра, сразу после того, как закончит. Ветхая, обшарпанная дверь туда была чуть приоткрыта (и наверняка жутко скрипела при намеке на сквозняк), и через нее было видно туалетный столик, заваленный расписным цветастым актерским барахлом, большое зеркало с висящей на нем белой рубашкой и тускло светящую лампочку под потолком. Помещение было маленьким и тесным до того, что в нем словно становилось трудно дышать, и потому шелест подола одежд и звук шагов находящегося внутри казался особенно четким и глухим, рубленым, как марш. Саске увидел через щель, как парик поставили на стол, облегченно выдохнув, и затем кимоно безвольно стекло с острых ровных женских плеч на пол. Безобразные руки, все покрытые шрамами от ожогов как второй кожей, но тонкие, точно не мужские, потянулись к рубашке, и в зеркале мелькнули кончики волос узнаваемого медно-красного оттенка. Волосы Майны.

— Будь добр, подай мне перчатки, — сказала она вдруг, поправляя подтяжки и не поднимая головы. Саске не видел гримерку полностью, он даже не подал знак, что находился неподалеку, однако не сомневался, что слова эти предназначались ему. — Смелее. Они лежат на стуле у входа.

Саске наконец открыл дверь, сделал шаг внутрь и чуть было не споткнулся о низкий стул, стоящий прямо напротив него. На нем лежали сложенные крест-накрест заношенные кожаные перчатки Майны, закрывающие руки почти до локтей. Только в них он ее и видел, и они удачно скрывали травмы Каенсэ от глаз Учихи.

Он ни за что бы не подумал, что у миловидной харизматичной молодой женщины могли бы быть такие уродливые руки. Обожженные, все в шрамах, полученных в наверняка тяжелых условиях, а потому автоматом не подлежащих осуждению и критике, но Саске не мог отделаться от мысли, что они были отталкивающими. Ему приходилось видеть травмы и страшнее, поэтому они его не отвратили, однако Учихе на долю секунды стало мерзко, будто ему обещали сладкий пирог, а вместо этого огрели полотенцем по лицу.

Как, такая красота — и…

Когда Саске взял перчатки и протянул их Майне, она уже смотрела на него с подчеркнутым скепсисом, выгнув бровь и скривив губы. Выглядело это комично.

— Шиноби Листа не отличаются быстротой реакции, как я погляжу, — бросила она небрежно, сгибая и разгибая пальцы, чтобы надетые перчатки плотнее легли. Она держала при этом руку на уровне лица, и эта поза делала ее похожей на грабительницу банка.

— Шиноби Листа предпочитают бросать все силы на службу своей стране и Хокаге, а не ради прихоти какой-то женщине, — парировал тот ровным тоном, но не без гордости, слегка приосанившись.

— Давно ли наследники великих кланов ведут себя как свиньи?

Сука. Она явно не осознавала до конца, о чем заговорила.

Саске чудом не захлебнулся от клюнувшей его злобы. Он на долю секунды вспомнил о своем маленьком внутреннем ребенке, большеглазом наивном Учихе-младшем, которого обещали однажды всему научить (и как кунаи метать, и как чакрой управлять, и как вести себя на важных церемониях), но в конечном итоге так и оставили без подобающих его статусу умений. Саске был умен и сметлив, он многое смог наверстать потом с лихвой, становясь достойным представителем великого некогда клана, но с возрастом так и не смог задушить в себе унизительную неуверенность из-за пробелов в воспитании. То не были вопросы жизни и смерти, в новом демократичном мире манеры не стоили ни йены, но в неловкой ситуации в Саске поднимало голову это чувство — и становилось так противно.

— Откуда простым женщинам знать, как ведут себя наследники великих кланов? — сквозь зубы процедил Учиха.

— Простым женщинам? Ты их здесь видишь? — Майна с напускной серьезностью заозиралась по сторонам, хлопая ресницами, даже козырьком ладонь приставила ко лбу. — И тут никого нет. Проклятье! — охнула она глупым голосом, поднимая ворох одежды, чтобы показать, что под ним скрывалась только поверхность стола и ничего помимо. — В пределах гримерки я вижу только Учиху-великолепного, не умещающегося здесь со всей его значимостью и пафосом, и последнюю из иллюзионистов Каенсэ.

Она наконец повернулась к нему лицом. Оно было спокойным, только оставались искривленными в ухмылке (несомненно, приветствующей — Саске видел такую у Майны всегда, когда начинал заговаривать с ней) ярко накрашенные карминно-красным губы. Конечно же, перепалка была для Каенсэ не более чем своим, странным, причудливым способом вести диалог. Впрочем, нельзя было утверждать, что Саске имел что-то против ее манеры общения — иначе не стал бы поддерживать ее тон.

Однако на этот раз неприятный осадок от потревоженных ран все-таки остался. И Учиха не смог удержаться от маленькой мести.

— Иллюзионистов настолько известных, что о них никто не слышал?

Майна широко распахнула глаза, ее грудь поднялась на громком вдохе, но не опустилась на выдохе. Актриса явно не ожидала такого поворота событий. Она опешила — в точности как и сам Саске мгновение назад. Он поставил галочку для себя: ну, теперь квиты.

Учиха легко подхватил стул, поставил его спинкой вперед, сел на него и подпер кулаком подбородок — принял позу зрителя, захваченного представлением. Он ни разу не чувствовал себя скотом, хотя и представлял себе, какую обиду нанес Майне. Ему удалось с легкостью прикинуть, что они походили друг на друга. Саске не знал ни родителей Майны, ни где она росла, ни что делала во время проклятых войн последних нескольких лет, когда он сам чистил рожи всем, кто попадал под горячую руку, и не хотел туда лезть, потому что не звали. Необходимости в том, впрочем, не стояло, ведь, чтобы понять, с кем иметь дело, Учиха лишь задался нужными вопросами: эта женщина мнила себя наследницей какого-то могущественного клана, то ли никогда не существовавшего, то ли увядшего давным-давно и где-то далеко-далеко, не в великой даже империи — а безумная в своей безнадежности вера присуща лишь людям очень несчастным либо очень гордым. Майна тем лишь занималась, что играла в бродячем театре (что подразумевает невысокий доход и не самые приятные условия жизни). Не развивала интеллект, не восстанавливала клан ха-ха, если он вообще не выдуман, не сражалась как шиноби — не делала того, что могла бы и правда со своими-то возможностями наследница знатного рода. Как бы то ни было, способности у нее были — недаром руки обожжены, а такие сильные ожоги и в таких точечных местах (не распространившиеся на лицо, грудь, тело) могли получиться только от неправильно использованной сильной техники. Значит, Майна была действительно умна и способна, но отчего-то не направляла свои силы на что-то достойное.

Она будто выброшена на обочину общества, в котором могла бы вертеться. Саске осознавал, что и сам в какой-то степени таков: если бы Учих не вырезали под корень, если бы он смог пользоваться всеми регалиями и положением, доставшимися ему по праву рождения, то он не странствовал бы сейчас вдали от Конохагакуре-но-Сато, убивая ее неприятелей (будто птицу пытался голыми руками поймать; ну вот почему во всей его жизни столько неопределенности, и слабости, и вечной погони за фантомом великой цели), а занимался бы более приземленными делами.

То есть тоже был бы полезнее.

Убедившись, что они похожи, Саске рискнул предположить (не оттого, однако, что большой знаток в познании человеческих душ, а потому что судить иначе о других не умел), что же могло зашевелиться в ее голове, какие воспоминания там могли подниматься — и насколько это больно. Однако то были шрамы из далекого прошлого, и если бы они не затянулись, то никто бы из их безумного дуэта до нынешнего дня не дожил.

И он сохранял спокойствие, отдавая себе отчет в каждом своем вдохе.

Как и ожидалось, Каенсэ действительно лишь споткнулась, но не переломилась. Она спохватилась, вернула разуму его холодность (но не беспристрастность, потому что актер без горящего сердца не актер вовсе) и, поправив и без того ровно стоящий воротник, отрезала:

— Чтобы быть по-настоящему великими, вовсе не обязательно размахивать клинком во все стороны. Для этого надо из поколения в поколение передавать наработки и заставлять каждого носителя фамилии шевелить извилинами. А об этом не трубят во всеуслышание, как о битвах безмозглых идиотов за призрачные идеалы, — и подчеркнуто отвернулась, чтобы поставить парик на манекен, поправляя выбившиеся пряди — хотя прическа оставалась безукоризненной.

Саске мысленно зааплодировал: достойно, достойно, Каенсэ-тян. Даже если твой род — выдумка, эта выдумка прекрасна.

Не успела Майна поднять с пола кимоно, как Саске, резво вытянувшись, схватил его и подал, чтобы она не наклонялась. Майна внимательно посмотрела на одежды и на него, недоверчиво вглядываясь в блики на атласных тканях и на его абсолютно равнодушное выражение лица, ища во всем подвох, но, так и не найдя, забрала костюм и, немного поискав подходящее место, повесила его на плечики и оставила на чуть притворенную дверцу шкафа.

— Странно, — обронила она задумчиво, — буквально несколько минут назад ты готов был меня на ленточки порвать, а теперь делаешь вид, будто помогаешь. Или в тебе заговорила твоя голубая кровь?

Саске наслаждался видом ее силуэта со спины: свободная рубашка висела как парус на подтяжках и собиралась в крупные складки над линией узких высоких темных брюк. Олицетворение грации. Даже когда Майна опустила руку вдоль тела (другую, очевидно, положила на подбородок в думах) и показались ее вновь грубые перчатки, возникли ассоциации с охотниками или бандитами с огнестрелом наперевес.

Учихе было что ей противопоставить: Майна могла со спокойной душой выгнать его, едва завидев возле гримерки, сославшись на усталость после выступления или необходимость переодеться. В конце концов, в этом была доля истины: актерская игра всегда отнимает много внутренних ресурсов, и Каенсэ, при всех ее способностях, талантах и любви к своему делу, едва ли являлась исключением из правила. До того как пойти к себе, она только смыла грим, оставив накрашенными лишь губы (наверное, потому что стирать их было сложнее, чем пудру), не позаботившись о том, чтобы снять даже ощутимо давящий на голову парик.

Это о многом говорило.

— Давай будем считать это жестом доброй воли страждущему человеку, — протянул Саске в ответ, едва сдерживая самодовольную ухмылку. Как он ни старался, все же искры задора проскользнули в его интонации, и они передались Майне и загорелись в ее глазах живым огнем, когда она обернулась, чтобы взглянуть на него. Она, не мигая смотря на Учиху, приблизилась к нему широкими стремительными шагами (каблуки ее стучали бойко и четко о деревянный пол, как метроном), села на краешек крышки стола лицом к Саске прямо напротив него. Явно что-то затеяла! От нее приятно пахло косметикой, какими-то пряными духами и немного — потом. Волосы словно потемнели и превратились в насыщенно-красные, как прелые листья клена осенью.

— Какой же ты засранец, Учиха, — прошептала она низким голосом, опустив на него глаза сверху вниз: когда Каенсэ села на стол и потянулась вперед, ее лицо оказалось выше лица Саске, что и давало такое преимущество. Ногами актриса упиралась в проножки стула, благодаря чему не падала. Учихе вдруг стало обидно, что стул держался крепко и ни одна его часть не собиралась ломаться.

— Поверь мне, ты не отстаешь, — ответил Саске, глядя исподлобья. Пускай вертится змеей как хочет, но она не заставит ни за что спесивого последнего из сильнейших Учих обращаться к нему снизу вверх!

— Признаю: мы стоим друг друга, — пошла она на компромисс, слегка кивнув, но не стирая с лица пакостную гримасу. С ее тонких губ мягко и ловко срывались звуки, и ее лицо так зачаровывало, что хотелось прикоснуться к нему своими губами. Саске же, напротив, изо всех сил старался держаться бесстрастно, но его тянуло криво усмехнуться. — Мы редкостные сволочи.

— Эта позиция многое позволяет. Мне она нравится.

Майна тихонько, ему в лицо рассмеялась бархатным голосом.

— Что, поверь мне, очень заметно.

И тогда Саске, перестав сдерживаться, притянул ее за подбородок к себе и поцеловал; та, закрыв трепещущие, как крылья бабочки, веки, охотно ответила ему, не добавив больше ни слова.

Саске с ней определенно было хорошо. Он нашел успокоение в том, наконец, проявившемся в реальности, а не в теории, факте, что он не один такой бродит под луной — мразь с паршивым характером, загибающаяся от груза чести крупного клана, которого на свете уже давно нет (или никогда и не было вовсе).